В.В.Овсиенко: 18 февраля 2001 года в городе Скадовске мы беседуем с Лидией Илларионовной Гук. Записывает Василий Овсиенко.
Л.Л.Гук: Я, Гук Лидия Илларионовна, девичья фамилия Пивень, родилась в селе Синчар на Полтавщине. Фамилия бабушки была Чуб — говорили, что из древнего казацкого рода. Генеалогии у меня нет. Мама моя — Анастасия Чуб, работала с 1929 года в колхозе, очень малограмотная, только читать умеет и печатными буквами писать, потому что как раз родилась в 1911 году, когда уже школ не было, чтобы учиться. Отец — Илларион Пивень, умер в 1948 году.
Я пошла в школу. В школу ходила до морозов, босая или изредка в таких брезентовых сандалиях. А потом ходили в валенках.
В.В.Овсиенко: Это в каком году Вы пошли в школу?
Л.Л.Гук: В 1947 году. В 1948 году... было тяжело материально жить. Я знаю, что мы ходили весной собирать початки кукурузы, которые остались в поле, потому что председатель колхоза хотел отдать зерно людям, а райком вытряхивал каждый день, и не дали собрать осенью. Так оно простояло зиму, а потом выходили — Нина, моя двоюродная сестра, вот так разворачивала початки, и оно высыпалось всё в ведро, и мы это потом сушили, мололи на жерновах и пекли блины, много их есть нельзя было.
Что еще? Тяжело жилось. Я помню, как топить нечем было, а мы ходили за 8–10 км в поле за соломой, солому носили. Однажды уже в селе на моих плечах эту солому поджег объездчик. Колоски ходили летом собирать — тоже прятались от объездчиков, а они гоняли и хлестали нас кнутами. Одну девушку объездчик даже проткнул вилами, в бок ей вогнал эти вилы, потому что она хватала колоски после того, как снопы забрали, колосков возле копен оставалось больше, и она собирала. Я помню, как...
В.В.Овсиенко: И что с той девушкой было? Умерла?
Л.Л.Гук: Нет, она выжила. Потом еще была такая ситуация: картошку вывозили, а часть картошки закагатировали. Закагатировали и, очевидно, не сделали вентиляции, и она сгнила. И мы весной уже, когда открыли те кагаты, выходили вот так рано-рано, эту картошку разламывали, изнутри белое забирали, и из того белого крахмала потом баланду варили. Так что жизнь была очень тяжелой. И я не помню, чтобы мы наедались — только на Пасху, иногда на Рождество. Мама вечно, и день, и ночь на свиноферме работала, а мы воспитывались сами. Я воспитывалась так, чтобы всё-таки вырваться из села. И в газетах, и в книжках писалось, что «я такой другой страны не знаю», что кругом так прекрасно живется, и я одно время думала, что это только в нашем селе так плохо живется. И думала, когда потом оканчивала десятилетку, что у меня очень много сил, я очень много читала и могу в колхозе в нашем селе навести порядок — не как председатель колхоза, а просто подниму людей, чтобы у нас лучше жилось. Пошла по комсомольской путевке. Были те комсомольские путевки, что на целину ездили, и такую путевку выписали мне, и я пошла в колхоз работать.
В.В.Овсиенко: В каком году Вы окончили школу?
Л.Л.Гук: В 1957 году.
В.В.Овсиенко: Это была десятилетка?
Л.Л.Гук: Да, десятилетку я окончила и пошла в колхоз. Сначала работала на разных работах, потому что как раз была жатва, кончался июнь. 27 июня мы получили аттестаты, и я пошла в колхоз как раз на жатву. Мы веяли зерно и вывозили на станцию. Зарабатывали один трудодень двадцать пять соток, но нам не платили. Ни в 1957 году денег не давали, ни в 1958 году, а в 1959 году уже дали по 30 копеек на трудодень. А потом я пошла на птицеферму, работала там. Ну, там какие-то достижения были, потому что и в газету писали обо мне, и брали интервью. Но в 1960 году я пошла поступать в институт, потому что в селе от моих рук, от моей головы ничего не зависело. Я еще занималась спортом, ездила на соревнования и видела, что в других селах так же, как у нас. Так что я сначала думала, что это только у нас так, а везде одинаково. А чтобы немножко лучше жить, чтобы не крутиться, как мама моя круглосуточно — там же два опороса, когда поросятся свиньи, то она и ночью сидит, а днем прибежит, пообедает и бежит снова на работу.
Я помню, что мы в детстве были вечно голодные. И когда я приду на свиноферму к маме, то там в таких больших котлах картошку варили свиньям, и чтобы съесть картофелину, надо было украсть и спрятаться, потому что если, не дай Бог, бригадир нагрянет, то побьет маму или меня — кого-нибудь из нас побьет. Или еще и с работы выгонят. И в селе мы жили, в принципе, только за счет того нашего огорода, что у нас был. Я сколько себя помню, то сначала пасла гусей, потом коз, потом корову. И еще темно — а нас уже выгоняли на пастбище. И с самого утра мы не играли, не читали, не писали — мы тяжело работали: то пололи огород, то травы надо нарвать, то воды наносить, напоить корову, то накормить скот. Так что вся эта ситуация была тяжелой — все время была работа, работа и работа, и не было ей конца, и нет ей оплаты ни тогда, ни теперь. Даже сейчас такая ситуация.
В 1960 году я поступила в Киевский медицинский институт. Поселилась в общежитии на Петра Могилы, 4. И там познакомилась с Мыколой Плахотнюком.
И еще, видите ли, я упустила такое, что когда работала в колхозе, мне предложили вступить в партию. Я вступила в партию, потому что думала, что я что-то изменю, что-то сделаю. Я вступила в партию, выбрали меня в райком комсомола членом пленума бюро райкома комсомола. Была комсоргом в колхозе. Так что что-то хотела и пробовала сделать в рамках той системы, что была. Но ничего нельзя было сделать, и потому я поступила в институт. А вообще, если бы было нормально на земле, если бы была тогда земля, то я никуда бы не уехала, потому что я люблю копаться в земле.
В институте я познакомилась с Мыколой Плахотнюком, а потом с Надеждой Светличной, потом со многими людьми, которые были причастны к украинскому слову. Пока что начинали с того, что защищали украинский язык. Собирались, читали стихи украинских писателей, проводили вечера Шевченко, Леси Украинки. И больше всего меня потрясло, или тронуло, или взбудоражило, когда был вечер Василия Симоненко в нашем институте.
В.В.Овсиенко: Это уже сразу после его смерти, да?
Л.Л.Гук: Нет, он еще был жив. Он был, Коротич был, Мыкола Винграновский был. Я помню, что он приехал в таком сереньком жакетике, красный с дороги, потому что прохладно в то время уже было. И он читал «Гранітні обеліски, як медузи, повзли, повзли і вибилися з сил, на цвинтарі розстріляних ілюзій уже немає місця для могил». И вот после того вечера я поняла, что у нас еще есть люди, и я близко подошла к тем людям, которые хотят возродить Украину, украинское слово возродить и растоптать, зачеркнуть, выбросить с нашей земли всю эту систему, которая приводила к тому, что нас просто-напросто грабили и нам ничего не платили — что маме не платили, которая на ферме работала, что я на ферме работала и приехала поступать в институт в парусиновых сандалиях и в плащике за 10 тогдашних рублей — это все, что у меня было. И за время учебы в институте что я приобрела — это то, что я ходила с ребятами разгружать вагоны. Я тогда больше зарабатывала на тех разгрузках только по вечерам, чем я зарабатывала в колхозе. Где-то четыре, пять, ну, шесть, может, вечеров в месяц работала, и я зарабатывала больше, чем за месяц в колхозе. Собственно, не только я и мама, как мы вдвоем. Так что я тогда там и оделась относительно. Относительно, не так, как все остальные, потому что у остальных было что-то, когда они поступали в институт.
Потом попала в Клуб творческой молодежи. Потом с Мыколой Плахотнюком и Надей Светличной — вернее, Надя Светличная была в другом обществе — организовали колядки-щедровки. И так хорошо организовывали. Когда они еще были запрещены, нас тогда предупреждали, что куда вы к мракобесию возвращаетесь. Но так красиво было: Маланка и Василь, и сатана, и ведьма, и черт, и красивые девушки и парни, одетые в украинские наряды — в свитки, юпки, в платки, в шапках парни. Я помню один Новый год, мы собрали где-то около 300 рублей, которые передали матери Василия Симоненко на памятник ему. И потом я как-то была в Черкассах, там практику проходила, и ходила на могилу Василия, и мне было очень приятно, что мы что-то внесли — памятник красивый у него там на кладбище, — что мы чем-то помогли.
В.В.Овсиенко: А тот вечер Василия Симоненко, который организовал Мыкола Плахотнюк вскоре после смерти Василия Симоненко, Вы помните?
Л.Л.Гук: Этот — нет, я туда не попала. После вечера Симоненко я где-то, по-моему, болела или что. Видно, тяжело болела, потому что я когда не тяжело болею, то я хожу, а так тяжело, где-то около 40 градусов температура была, и я не смогла тогда на тот вечер попасть. Я не смогла попасть, скажем, и на похороны Аллы Горской — я же была у нее в доме не раз, — потому что как раз я уже здесь была, но у меня как раз сын заболел, у него высокая температура и не на кого было оставить, я сама была. Не попала я еще, по-моему, когда Василия Стуса перевозили. Такая же самая ситуация была, поехать тоже не смогла.
В.В.Овсиенко: Итак, Вы учились с 1960-го до?..
Л.Л.Гук: 1967-го года, в 1967 году я окончила. Скажем, я помню, как к памятнику Шевченко мы приходили.
В.В.Овсиенко: Эти случаи, пожалуйста, расскажите.
Л.Л.Гук: Я помню, это 22-го мая...
В.В.Овсиенко: Какого года?
Л.Л.Гук: По-моему, 1965 или 1966 года, это точно не помню.
В.В.Овсиенко: Тогда, когда ходили к ЦК, это был 1967 год.
Л.Л.Гук: 1967-й? Точно, это тогда, когда хватали ребят и бросали, как овец, в машину.
В.В.Овсиенко: Расскажите об этом вечере, как Вы его восприняли? Как Вы видели это всё?
Л.Л.Гук: Как я его видела... Читали стихи у памятника Шевченко.
В.В.Овсиенко: А кто, Вы не помните?
Л.Л.Гук: По-моему, Олена Чорноволова читала стихи, читали многие. Возложили цветы. Я помню, мы сделали из пшеничных колосьев такой красивый веночек, а один мужчина прицепил к нему желто-синюю ленточку — и это так красиво выглядело — и калина на этом веночке. И вот читали. Олесь Сергиенко что-то читал, и эта девушка, мне кажется, что Олена Чорновил читала стихи. Потом пели. Потом начали кричать, что идут гражданские к нам, идут, идут... Мы с одной товарищкой отошли, сели на лавочку, была лавочка. И вот на этом фоне начали хватать и бросать, как овец, в машину людей. Ну, и повезли. А ходили мы, по-моему, еще до того... на двадцать второе... потом, через некоторое время на 22 мая возле этого памятника начали делать какой-то фестиваль.
В.В.Овсиенко: А вот тогда вы ходили туда аж до ЦК?
Л.Л.Гук: Нет.
В.В.Овсиенко: Нет? А то Мыкола рассказывал подробнее.
Л.Л.Гук: Я не ходила к ЦК. Очевидно, я отстала. Вот села на скамейку и, видимо, пропустила то, что шли к ЦК. Но я была потом возле музея Шевченко, когда мне об этом рассказали, что ходили к ЦК и писали протест, там встретил их какой-то, принял и долго читал...
В.В.Овсиенко: Головченко.
Л.Л.Гук: И какой-то Попов, секретарь по идеологии Попов. Ну, Головченко... Вот их приняли, поговорили, успокоили. Это я тоже помню. Потом мы часто эти венки часто делали у Аллы Горской. Там она недалеко от памятника жила, на Репина, и мы делали и несли оттуда или корзину такую, или венок, преимущественно венок. Что еще? Была я на могиле Аллы Горской, когда стоял там у нее еще деревянный памятник такой, он уже развалился.
В.В.Овсиенко: А что касается литературы самиздата, ходила у вас по рукам тогда литература и что ходило?
Л.Л.Гук: Ходило по рукам у нас «По поводу...
В.В.Овсиенко: ...процесса над Погружальским».
Л.Л.Гук: Ходила работа Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?».
В.В.Овсиенко: Дневник Симоненко, наверное, ходил со стихами?
Л.Л.Гук: Дневник Симоненко со стихами, я помню, у меня тот дневник был. И я поехала к покойному мужу (ныне покойному, тогда живому), и где-то под деревом закопали в бутылке тот дневник. И я пробовала ездить, пробовала добраться до того дневника, не могла уже найти и не нашла. А потом здесь литература. В Скадовск в 1967 году я приехала по окончании. И с 1967 года здесь уже у меня был «Собор в лесах» Сверстюка, и Драгоманова было что-то, и много литературы было, там оно перечислено в списке изъятого у меня. Тут, кстати, в 1972 году изъяли даже сочинения Ленина, в которых я отмечала цитаты, защищавшие украинский язык и право нации на самоопределение — и те книжки изъяли. И так и не вернули их.
В.В.Овсиенко: Ленин тоже под статью попал.
Л.Л.Гук: Да, попал, он и до сих пор там, в уголовном деле, сидит где-то в архивах КГБ. Но я не знаю, почему они не отдают.
В.В.Овсиенко: А Вы обращались?
Л.Л.Гук: Писала заявление, там, по-моему, где-то и заявление есть. Так и не дали, отказали и все. Значит, ну что, в 1967 у нас тоже здесь было общество.
В.В.Овсиенко: Вы вернулись сюда, да?
Л.Л.Гук: После того, как я отбыла?
В.В.Овсиенко: Нет, нет, когда Вы окончили учебу, Вы куда поехали?
Л.Л.Гук: Я приехала сюда по назначению, в Скадовск.
В.В.Овсиенко: А куда, где Вас устроили на работу?
Л.Л.Гук: В районной санэпидстанции врачом. Работала я там врачом.
В.В.Овсиенко: А как именно сюда Вас направили просто — у Вас же здесь никаких корней не было, да?
Л.Л.Гук: Нет, нет, никого, ничего не было, меня направили в Херсонскую область. Собственно, когда на выпуск, то приезжали «покупатели», помните? Так мне предложили именно Херсонскую область. Из Херсонской области Гузеева, врач, приехала из областной санстанции, она приглашала в Херсонскую область. В Херсонскую область не очень люди хотели ехать. Я, например, хотела в Полтавскую область к себе, поближе к маме, куда там бы послали. Но мне предложили в Херсонскую. Я говорю: «Я не могу в Херсонскую, я хочу в Полтавскую область. У меня больной муж, я хочу к себе». — «Хорошо, у нас есть на берегу Черного моря».
В.В.Овсиенко: Вам здесь какое-то жилье дали или как?
Л.Л.Гук: Раз на берегу Черного моря, то я, пожалуй, поеду, потому что у меня больной муж.
В.В.Овсиенко: А можно, если бы Вы назвали имя, фамилию мужа?
Л.Л.Гук: Муж — Гук Василий Моисеевич, 1926 года рождения, из Черкасской области, село Веселый Кут Тальновского района. Отец у него Гук Моисей, репрессирован в 1937 году, и осталось у них шестеро детей. Одна мать, и на руках у нее шестеро детей осталось. И вот они забрали отца, и так он и не вернулся. И кстати, этот мой муж — мы познакомились с ним в Черкассах, в санатории, — кстати, он больше всех открыл мне глаза на правду сегодняшнего дня в 1962 году, что это система такая. Я думала, что это в нашем селе, еще в соседних, где я была. Что это система такая и что основной виновник этой системы — Сталин. Ну, так даже есть фотография, где я сжигаю Сталина.
В.В.Овсиенко: Так его нет?
Л.Л.Гук: Он умер.
В.В.Овсиенко: Когда?
Л.Л.Гук: В 1971 году перед моим арестом. Один из моих товарищей сказал, что слава Богу, что он умер, потому что он бы не вынес того, что Вас забрали от маленького ребенка. И практически или юридически ни за что, потому что все, почти все доказательства были сфальсифицированы. Потому что те, кто, говорят, подтверждают, что я давала им что-то читать, на суде отказались, что они не читали, что не помнят, что я им не давала, что они в книжном магазине смотрели между книжками, брали читали, так отдавали, приносили, клали. Так что мало кто подтвердил, что я, так сказать, распространяла антигосударственную или заведомо клеветническую литературу, порочащую советский партийный строй.
В.В.Овсиенко: А вот когда Вы сюда приехали, очевидно, Вы в Киеве бывали довольно часто, да? Связи поддерживали с киевлянами?
Л.Л.Гук: Часто, часто.
В.В.Овсиенко: А у кого Вы бывали там?
Л.Л.Гук: У Надежды Светличной, у Мыколы Плахотнюка, когда он в Дымере работал, у Оксаны Яковлевны. Вообще во время учебы была там у Оксаны Яковлевны часто, у Нади, когда уже жила там где-то на окраине, к Алле Горской часто ходила, к Галине Севрук ходила, с Людмилой Семыкиной была знакома. С Олесем Шевченко потом знакомилась, с кем же из этих репрессированных?.. Однажды, где-то в 1968 году, ко мне приехало 14 человек на отдых.
В.В.Овсиенко: Я об этом слышал. Кто это был?
Л.Л.Гук: Это был Шемека, не знаю, жив ли он сейчас.
В.В.Овсиенко: А имя его?
Л.Л.Гук: Не помню. Шемека, потом Высота с женой, Анатолий Высота с женой, был Мыкола Плахотнюк, потом Катруся Высоцкая,..
В.В.Овсиенко: А, я Катерину знаю.
Л.Л.Гук: ...Жора Веремийчик...
В.В.Овсиенко: И Веремийчика я знаю.
Л.Л.Гук: Ну, так они здесь создали — они моложе, они могут помнить фамилии, — и они создали здесь Скадовскую Народную Республику, имели свой флаг.
В.В.Овсиенко: А как это? Что это за республика?
Л.Л.Гук: Ну, так, сделали устав Скадовской Народной Республики, сделали флаг — с одной стороны желтый, с другой стороны синий, это в 1968 году. На одном пришит кот, на другом пришит череп и под ним ложка и вилка. И вот с этим флагом они ходили на пляж, и на пляже их принимали за иностранцев. И вот подходили к ним, спрашивали, из какой страны. Они шутили, что мы из народной республики. И они каждый день выпускали газету. Я очень жалею, что я эту газету не оставила у себя, что они с собой забрали. А они забрали, так, наверное, и потеряли ее, потому что если бы у меня была, то она бы осталась.
В.В.Овсиенко: Так они здесь отдыхали — это было сколько времени?
Л.Л.Гук: С месяц, наверное. С месяц они отдыхали, в той комнате, там вповалку лежали, здесь вповалку, ну, а там у нас дети были. И был президентом Шемека. Были министры — и образования, и безопасности... Министром безопасности был мой трехлетний сын.
В.В.Овсиенко: Интересно...
Л.Л.Гук: Интересно он определял лояльность. Определял, принимать в Скадовскую Народную Республику других людей или нет. Так вот если он скажет, если ему понравится, значит, принимали, если нет, то приходили только в гости, в Народную Республику не входили.
В.В.Овсиенко: А назовите имя своего сына и когда он родился.
Л.Л.Гук: Ярослав Гук, сын, родился в 1966 году.
В.В.Овсиенко: А дата?
Л.Л.Гук: 18 мая.
В.В.Овсиенко: Пусть будет записано. И продолжайте дальше про республику.
Л.Л.Гук: Они делали здесь очень интересную газету, с собой возили, она в доме стояла.
В.В.Овсиенко: А название какое?
Л.Л.Гук: Не помню, уже забыла.
В.В.Овсиенко: Я расспрошу Веремийчика.
Л.Л.Гук: Да Мыколу...
В.В.Овсиенко: Или Мыколу.
Л.Л.Гук: Или Веремийчика, он моложе, Веремийчик, он помнит эту газету. Что еще? Варили по очереди, готовили. Все шли на пляж, один приходил раньше и готовил обед. Потом шли на пляж после обеда, после обеда кто-то раньше приходил варить ужин. А утром, наверное, так гуртом готовили, потому что я же на работе была. Так что у меня был, так сказать, месяц отдыха, то есть я ходила только на работу, а кухней не занималась, уборкой не занималась. Было так странно, что ничем не занималась. Вот это насчет Скадовской Народной Республики. Ну, мы проводили здесь вечера.
В.В.Овсиенко: Вы говорили, это было в 1968 году, да?
Л.Л.Гук: 1968-го... нет, 1969-го, это Скадовская Народная Республика. Что еще? Приезжали ко мне многие люди. Так сказать, примерно так было «пересылкой». Оксана Яковлевна несколько раз приезжала, Сергиенко был, Мыхайло Масютко был с женой, Светлана Кириченко была, Левко Ященко и Лида Орел.
В.В.Овсиенко: Леопольд?
Л.Л.Гук: Леопольд. С детьми были... Шевченко с товарищем приезжал, Ирина Корсунская, что была одно время секретарем Сахарова, Надя Светличная.
В.В.Овсиенко: И вправду, «антисоветские сборища» у Вас были?
Л.Л.Гук: Да. Сашко Мартыненко, Иван Сокульский. Так что у меня были, так сказать, это как Вы говорили, «сборища националистов». И видно было, что следили за ними, потому что замечал и Масютко, замечал и Бадзьо. [Помехи, выключение диктофона].
В.В.Овсиенко: Уже можно говорить.
Л.Л.Гук: Заходили к нам скадовчане, молодежь ко мне заходила. Читали, брали мою литературу, книжки. Много книжек у меня было и есть, и брали произведения самиздата и читали. И много было молодежи, приходило. Очевидно, именно это их и напугало.
В 1972 году начались репрессии в Киеве. Пришли ко мне с обыском.
В.В.Овсиенко: Вы о них услышали, наверное, по радио, да?
Л.Л.Гук: Я по радио о Ярославе Добоше услышала. Потом в «Правде Украины» прочитала, что он большой враг — вывозил какую-то литературу с Украины. Ну, это имя связали с Надей Светличной, а потом и мое связывали. Когда уже допрашивали моих сотрудников или коллег по вечерам, то спрашивали, что вот она, Гук, не отрицает, что она имеет отношение, — вот, смотрите, и давали статью об этом Добоше прочитать, что он такой враг. Она не отрицает, что вот вы были при таком разговоре. Она говорит: «Ей-богу, я не помню». — «А вот вы были». И убеждали, что она была, что я когда-то что-то сказала, что какие-то политические анекдоты рассказывала, что оправдывала бандеровцев, что говорила, что у нас нет свободы слова или что у нас выборы недемократические, или про голодомор 1933 года — об этом говорили? Кое-кто подтвердил на суде, а большинство не подтвердило на суде, уклонились, сказали, что не помнят. Эту информацию, конечно, я людям рассказывала и давала читать, что у меня было. Но когда дошло дело до суда, то, практически, люди испугались и даже уклонялись давать показания — говорят, не помнят. Так в ходе следствия их убеждали, они давали показания, что вот она говорила, что у нас нет свободы слова или про голодомор, или про русификацию, что происходит такая большая русификация на Украине, что нет свободы для украинского языка, нет развития, государственные документы заставляют писать на русском языке. Так как и у нас главный врач Скадовской райсанэпидстанции Подлявский Николай Иванович, он меня просто...
В.В.Овсиенко: Фамилия какая?
Л.Л.Гук: Подлявский Николай Иванович, он меня просто заставлял писать на русском языке. Я напишу на украинском языке, он меня матом — иди переписывай. Я говорю, что я не буду, а он меня матом и заставлял все-таки переписывать, потому что всю информацию, если я до определенного срока не подам в областную санстанцию, значит, меня уже надо наказывать. А наказывать — это значит выкинуть на улицу, а у меня маленький ребенок был, так что иногда приходилось, в подавляющем большинстве. Потом я убедила областных специалистов, что я пишу на украинском языке, они согласились. Даже там еврей был Рафаил Семенович Рыцык, так когда я сдавала годовой отчет, потом уже Подлявский пришел поддеть меня — в областной санстанции, мы же каждый год ездим, — поддеть меня: «Рафаил Семенович, Вы знаете, что такое цвинтар?» — он как раз рассказывает. «Да какой-то музыкальный инструмент». И принимал от меня отчет. Но принимал, к украинскому языку у него не было возражений.
Потом я уже слышала, что есть аресты по Украине, в Киеве особенно — Надежда Светличная, Сергиенко, Плахотнюк. Но я не ожидала, что у меня, потому что я здесь уж каким-то большим деятелем не была. Ну, писала стихи — какие печатали, какие не печатали, вечера проводили. Мы проводили, так сказать, в рамках тогдашнего закона — говорили, факты приводили из Ленина, приводили из классиков, Карла Маркса, классиков коммунизма. Но они даже эти цитаты, информация из Ленина, раздражала их, и они боялись их приводить.
А потом 16 февраля забирают меня от детского садика, когда я отвезла ребенка, привозят домой и — обыск. Четыре работника КГБ и двое понятых. Ну, и делали обыск, перебирали все книжки, по листочку листали. Забрали два мешка литературы, упаковали это, два мешка литературы. Забрали сочинения Ленина с пометками, с отметками. Забрали несколько моих тетрадей — я много писала, и поэму, и прозу пробовала писать, но в печать не очень давала. Особенно их разозлила поэма «Степь и суховей», где был намек на то, что суховей — ветер с Востока, то это, значит, из Москвы, и так далее. И это все было клеветой, даже сочинения Ленина были клеветой на советскую власть.
И потом с 16 февраля не трогали меня, я себе работала. Собственно, обыск они делали два дня подряд — в первый день не закончили, опечатали мешки и оставили здесь. У меня жила тогда помощница из санстанции. Так они поручили им... Валерий Железный с женой — они вдвоем жили у меня, потому что им не на что было жить, а я денег не брала с них, — так им поручили те мешки с литературой беречь. Записные книжки поизъяли с телефонами, с адресами, все. Правда, одну записную книжку я у них изъяла — на столе они складывали, а я потихоньку села, изъяла, запихнула себе за пояс. Но это же ничего не изменило — все равно они уже знали всех знакомых и трясли всех знакомых.
А потом до июля месяца никуда меня не трогали. Я себе работала и думала, что затихло. Практически меня не за что было, потому что юридически, по тем законам, у меня не было состава преступления. Даже по тем законам, потому что это не было клеветой, что нет свободы слова — это не клевета, это правда, это все было правдой, все люди говорили, что это правда. И тогда, ну, так на улице не говорили, но когда разговаривали со мной, то говорили, что это правда, это же ясно, что это была правда. А потом где-то в июле месяце сделали второй обыск, изъяли еще кучу литературы самиздата. Я не подумала, что они делают по два, по три обыска. Ну, затихло все и начало снова собираться. Я же ездила в Киев. И вот после второго обыска я поехала в Киев, посоветовалась с Оксаной Яковлевной. Именно она мне сказала, что все отрицать, ничего не признавать, потому что, говорит, я в 1937 году, когда посадили...
В.В.Овсиенко: В 1947 году.
Л.Л.Гук: В 1947 году, ее и ее сестру Веру посадили, так Вера признала, что она была виновата, так она после того и не была реабилитирована. А Оксана Яковлевна не признавала. Вот сидели вместе, но Оксану Яковлевну реабилитировали, а Веру нет. Так что она говорит: не признавай ничего. Я и не признавала ничего. Я сначала говорила, доказывала, что это правда, что это правда, что это правда, а потом начала отрицать. Что с тем у меня плохие отношения, скажем, с Минаевым — он на меня все-таки тоже наклеветал много. Даже собственной рукой доктор Минаев написал, что я ему даже анекдоты рассказывала, я ему говорила, что советские войска оккупировали Чехословакию, и что они вели себя, как оккупанты, — это все написал, как будто они вели себя иначе. Вот это было клеветой.
Ну, и вот летом делали дважды обыск, потом затихло. И когда обыск делали, даже в печку заглядывали, у меня печка была. И у них такая привычка во время личного обыска вести себя грубо. Это у них такая привычка. Когда перебирали, скажем, литературу, так один из этих кагэбэшников говорил: «Для кого для кого, а для нас эти библиотеки не очень приятно пахнут». Я поняла, что они тогда трясли многих. Библиотеки эти перебирали, библиотеки были враждебными для них. Они привыкли иметь специально подобранную литературу. У меня была в подавляющем большинстве украинская литература. Как раз в 60-х годах, то ж была «оттепель», так попадалась такая литература, которая им была не по вкусу. Ну, вот изъяли, и где-то с июля месяца затихло. Август, сентябрь, октябрь — затихло, но подписку о невыезде у меня отобрали уже летом. Начались допросы. Я помню, как Михаил Литвиновский допрашивал меня, так он допрашивал как раз в кабинете, второй этаж нашей милиции, и на столе под стеклом лежит портрет Сталина, и они допрашивают. Но ведь уже 1972 год, вроде бы развенчан был Сталин, а они возвращались к сталинским методам. Не били меня, но Литвиновский как-то сказал, давил орехи и сказал, что вот бы пальчики сюда. Потом я написала протест прокурору, и мне поменяли следователя. Дали другого следователя — Александровского. Тот следователь себя уже вежливее вел, таких выступлений, таких заявлений себе не позволял.
В.В.Овсиенко: Так это они Вас вызывали?
Л.Л.Гук: Вызывали на допрос здесь, в Скадовске. Здесь, в Скадовске, был прокурор Юрпольский и этот Александровский.
В.В.Овсиенко: Юрпольский?
Л.Л.Гук: Юрпольский, да. И они меня допрашивали, и долго-долго допрашивали, каждую мелочь по двадцать раз — кто слышал, кто говорил, вы говорили? Я не говорила, анекдоты, я говорю, вообще не люблю рассказывать, может, когда-то какой-то и рассказала, так рассказывают их все и вы, говорю, в том числе. Мало ли что, может, в компании собрались, да и рассказали. Что еще? Самым большим обвинением было то — и мне его потом Верховный суд снял, — что я защищала бандеровцев, что они национальные герои, в таком духе. И за голодомор тоже отбросили, 1933 года, потому что кто-то один подтвердил, а во второй раз никто не подтвердил. А на суде тот один начал сомневаться: а может, я не говорил, а может, я не так понял, потому что я там задавала вопросы. Хороший адвокат у меня был в суде, защищал.
В.В.Овсиенко: Как фамилия адвоката?
Л.Л.Гук: Ежов, Иван Семенович Ежов. Потом, после моего суда, его лишили права защищать таких, как я.
В.В.Овсиенко: А не защищал ли он также и Галину Гордасевич? Она недавно... Нет, это не она, нет-нет.
Л.Л.Гук: Ну, я не знаю. Я знаю, что после того Оксана Яковлевна — она мне его нашла — сказала, что его лишили права защищать таких.
В.В.Овсиенко: Но кто-то мне его называл уже, я припомню.
Л.Л.Гук: А он в последнем выступлении в защитной речи сказал, что меня нужно немедленно освободить из-под стражи. Так вот с лета я ходила под дамокловым мечом — июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, и 9 декабря меня взяли. Я была на похоронах у одних знакомых, и прямо пришел Юрпольский, вызвал меня «на минутку», повел в милицию, и меня там арестовали и посадили в КПЗ — в камеру предварительного заключения.
В.В.Овсиенко: В КПЗ.
Л.Л.Гук: Это было ужасно. Я думаю, если преступников посадить в этот КПЗ на неделю-две, то после этого они не захотят быть преступниками. Это так заходишь, метра полтора, потом идет такое типа трибуны — не трибуны, а эстрады, и на той эстраде длиной от стенки до стенки и шириной где-то метр двадцать — вот там можно было спать. Лампочка была такая большая и такая яркая, и целую ночь горела, так что нельзя было целую ночь заснуть. Такое впечатление, что от нее шел не только тот яркий свет и тепло, а даже пекло и в глаза, и в голову, и в мозг. Это ужасно.
Подсадили ко мне, конечно — Оксана Яковлевна уже предупреждала, что подсаживают к заключенным «наседок», как они говорят, которые выведывают, — так ее через сорок минут забрали и больше не заводили ко мне, потому что я ей так ничего и не сказала, потому что я уже знала. Если бы, наверное, Оксана Яковлевна меня не предупредила, то я бы сидела намного дольше, а так я ничего на себя не брала, ничего не старалась доказывать. Мне сказали, что ты им ничего не докажешь, они все это знают и сами, но им надо посадить, и они посадят тебя в любом случае, но чем меньше ты на себя возьмешь, тем меньший срок будешь сидеть.
И так несколько дней я побыла в том страшном КПЗ, эта параша, приносили есть раз в день кашу, а то воду, которую они называли чаем. Но поскольку там больше не давали, а мыться давали вот так, на две ладони, а воды не давали, то надо было как-то и умыться. Давали воды на две ладони, а надо же помыться немножко больше, то я использовала чай — не чай, а кипяток, воду.
Потом через несколько дней меня отправили в Херсон, я здесь просила начальника милиции и прокурора, чтобы так, потому что к сыну приехала мама, которая старенькая уже была тогда, и попросила, чтобы я дала записку, чтобы мне вещи, одежду, потому что когда меня брали, то еще тепло было. В декабре месяце у нас еще тепло. Я написала перечень, чтобы принесли — не дали, повезли меня туда в летнем.
В.В.Овсиенко: А на кого сын остался?
Л.Л.Гук: На мою маму — мама с Полтавщины приехала. Я написала, чтобы они приехали, и они приехали. Сын на маму, и я просила, чтобы они не бросали дом, чтобы жили.
В.В.Овсиенко: Это сколько ему? Вы сказали, он с какого — с шестьдесят пятого года?
Л.Л.Гук: С 1966 года. В 1972 году меня взяли — значит, ему было 5 лет. Пошел он в школу в 6 лет, я попросила сестру покойного мужа, чтобы она его повезла раньше, потому что я хотела, чтобы он до армии имел возможность поступить в институт. Потому что потом армия часто отвлекает от учебы — какую-то специальность там приобретет человек и потом идет или шофером работать, или еще кем-то.
И они здесь жили, а меня забрали в Херсон. Потом аж в Херсон принесли вещи, принесли передачу. Но рассказывать, как там кормят, Вам, по-моему, не надо.
В.В.Овсиенко: Рассказывайте, ведь это не только мне. Некоторые детали расскажите — это же не для меня.
Л.Л.Гук: Ну что ж — очень плохо кормили, чрезвычайно. Утром и вечером суп, в котором ничего не плавает, даже почти прозрачный — что-то белесоватое там было, редко попадется такой кусочек картошки в треть пальца, и все. И давали кашу. И что самое худшее было — это можно было перенести, потому что я с детства привыкла голодать, — самое худшее было то, что в камере 12 человек, и в углу стоит эта параша, или унитаз, и что надо было им пользоваться — это было самое худшее, это самое страшное.
В.В.Овсиенко: Это такой, что выносили его, да?
Л.Л.Гук: Нет, в херсонской тюрьме был унитаз. И потом нам приносили туда работу — было по 12 человек, но иногда, когда этап ведут, то было и по 17, и по 20 человек, на полу спали или по двое на тех нарах, или на столе, или на лавках спали. И худшая была именно та ситуация, я ее и сейчас не могу — все можно было перенести, но тот грубый мат переносить не могу, хоть наш главный врач и матерится, и вот такое унижение — ни помыться, ни подмыться, простите на слове, ни оправиться, ничего — все на виду у людей. [Конец дорожки]. Раз в день нас выводили на прогулку — это прогулка в таком каземате, небо закручено колючей проволокой, и вот между теми стенами, покрытыми цементными «шубами», что даже плечом к нему нельзя было подпереться, потому что колючее, — вот мы там ходили по кругу. Попалатно выводили — руки назад и выводили. Но там пели люди — кто танцевал, кто пел, кто перекрикивался с соседним казематом: «Ты, Маруся, ни в чем не признавайся!» Потому что хоть они все время говорили, что признание это учитывается на суде — нет, это как раз накручиваются большие сроки. И все время системно говорили, что так, но накручивали большие сроки, а кто не признавался, тот меньше получал.
Дальше. Потом в комнатах дали нам работу. Херсонская конфетная фабрика имени Горького начала заказывать коробки для конфет.
В.В.Овсиенко: Это еще во время следствия? Во время следствия работа?
Л.Л.Гук: Да. Ну, следствие у меня уже было закрыто.
В.В.Овсиенко: Потому что я знаю, что во время следствия никакой работы нет.
Л.Л.Гук: Да нет, в СИЗО давали работу.
В.В.Овсиенко: Интересно.
Л.Л.Гук: Давали работу, и мы лепили и складывали коробки для конфет. И кто умел быстро делать норму — если сделаешь 20 коробок