ВИННИЧУК ПЁТР НИКОЛАЕВИЧ

(с. Росохач, 2 апреля 2000 года, в доме Николая Мармуса, присутствуют также Владимир Мармус и Николай Слободян)

и его отец Николай ВИННИЧУК

(3 апреля, в его доме, присутствуют Пётр Винничук, Николай Мармус и Николай Слободян)

Аудиофрагмент интервью с Петром Винничуком mp3-file (1051.245 kb)

Слушай также все аудио

П. Винничук: Я, Винничук Пётр Николаевич, год рождения 1954, 16 августа. В 1970 году окончил я в Росохаче 8 классов. Работал в дорожной бригаде примерно год. А до ареста работал рабочим на кирпичном заводе здесь, в Росохаче.

У нас дома всегда отмечали церковные праздники, особенно Николая, потому что отец Николай. У нас дома на праздниках я слышал, как пели повстанческие песни, как тогда говорили, оуновские. Во время тех освободительных движений ребята сочиняли много песен и пели их.

Мой отец в молодые годы немного участвовал в освободительном движении. Помогал, чем было нужно: информацию передавал, эстафеты носил, а если надо было, то и в вооружённых акциях принимал участие, насколько я знаю от него самого. Из нашего села был сотник Иван Кульчицкий, его псевдоним Сыч. Он погиб где-то в Садках. Он здесь, в Росохаче, часто бывал со своей сотней, в этих наших лесах. Я слышал обо всём этом. Так что той коммунистической пропаганде среди молодёжи об УПА я уже не верил.

После школы я повстречался со старшими ребятами: с Мармусами — Владимиром и Николаем, со Слободяном, с другими. Эти ребята понимали, что то прошло, что мы сейчас не можем такими же методами с большевизмом бороться. Владимир начал мне подсказывать, что нам нужно вывешивать листовки, распространять самиздат, иметь бы технику, чтобы печатать. Поскольку я всё это хорошо воспринял, то он для меня был, можно сказать, как проводник в этом деле, он мне открыл глаза, как нужно вести борьбу. Так складывалось моё мировоззрение.

Владимир мне говорит, что нам нужно создать организацию и отметить 55-ю годовщину независимости Украины. Нужно в Чорткове вывесить листовки, украинские флаги, чтобы народ немного воспрял духом. Потому что, говорит, я уже и сам вижу, что даже такие люди, которые действительно были патриотами, — они уже слабыми стали. Уже веру теряют — долгое время прошло, а сдвига никакого нет. Так нам надо, говорит, людям придать духу, чтобы видели, что не всё пропало — люди есть, думают. Но нужно это делать подпольно, чтобы кагэбэшники тех людей не вычислили.

В 1972 году — это как раз был мой призывной год — Владимир говорит так: чтобы это серьёзно выглядело, нам как организации, так же, как ОУН, как УПА, чтобы ты был верен своей Украине — ты должен принять присягу. Это не такая присяга, что ты должен её бояться — просто торжественно даёшь слово друзьям, и ты берёшь на себя обязанность быть человеком твёрдым, чтобы, если ты даже попадёшь в руки врага, то чтобы ты не мог выдать своих друзей.

Кое-кто, может, думает, что под присягой — это будто для устрашения, чтобы кто-то боялся. У нас такого и близко не было. Присяга для того принималась, чтобы ты себя чувствовал действительно так, как в ОУН или УПА. В некоторой степени мы себя так и чувствовали.

Где-то в ноябре* (*5-го. — В.О.) я, Владимир Мармус, Пётр Витив и Владимир Сенькив решили принять присягу. Мы взяли две свечи, икону Пречистой Девы Марии, крест и ещё что-то. Крест — это я хорошо помню, Сенькив Владимир даже сохранил его. Мы пошли на поляну в лесу и приняли присягу. Это было такое место, где когда-то часто бывали оуновцы. Там недалеко была крыивка. Мы решили принять присягу так, как ОУН-УПА, чтобы себя почувствовать такими же людьми. Владимир читал текст при свечах, мы все трое при этом преклонили колени. Правда, флага у нас не было, потому что с материалом не так-то просто было, чтобы пошить украинский флаг. Мы, четыре человека, приняли присягу.

Тогда же мы поклялись, что сейчас пойдём в село — а это как раз перед теми Октябрьскими они вывесили что-то четыре или сколько флагов в селе — так мы у них заберём эти флаги, пусть они не гордятся. Мы пошли по селу, собрали все красные флаги. Это была первая наша акция.

После этого вторая наша акция была — отомстить им за могилу, которая была в честь сечевых стрельцов у нас здесь символически насыпана людьми. Тут наши парторги — ну, я так понимаю, это было указание из района, — они военного бульдозера сюда загнали и разрушили могилу. Так мы сказали себе, что им за это следует отомстить — уничтожить памятник «воинам-освободителям», как они называли этого воина-захватчика, который на украинскую землю принёс порабощение, а не свободу. Его повредили как раз перед их праздниками — это для них очень страшно было. Это сделали Сенькив Владимир и Витив Пётр — пошли и повредили памятник. Они пришли туда с пионерами, смотрят, а там не памятник, а урод! Они забегали, не знают, что делать. Он вылит из бетона, так что не так просто было повредить. Пришлось топором — нос отбили, шлем разбили... Короче, сделали из него урода — вот пусть посмотрят на своего «освободителя». Некоторые люди нас, может, сразу и не поняли, но потом поняли правильно.

Это были наши такие первые акции, которые мы в селе провели. Но Владимир говорит, что это, ребята, мелочи. Мы должны такое сделать, чтобы люди действительно воскресли духом. Потому что те сельские начальники всё это замяли, голову туда-сюда тихо рихтовали и даже никуда не сообщали, что там флаги пропали, хотя они были обязаны сообщить. Но поскольку председатель сельсовета был таким человеком, что он немного сочувствовал оуновцам и, может, сам боялся. Знаете, это деньги небольшие, можно было флагов ещё пошить, и так будто ничего и не было. А потом уже на следствии кагэбэшники давили на нас, говорят: «Не он ли случайно вас на это и подговорил, если он с таким опозданием дал информацию? Мы бы вас должны были ещё тогда вычислить, когда вы первую акцию сделали».

Началась подготовка ко Дню независимости. Владимир говорит: «Пока что нас четверо, а к тому времени, если нужно, будет и 8, и 9. Ребята есть, уже подобраны, так что мы это сделаем». Говорит, что нужно подготовить бумагу. Я сам купил рулон бумаги у нас в магазине за два месяца до того. Люди массу той бумаги брали, так что продавцы не могли себе такое запомнить, что я там пришёл и взял бумагу. Так что тут подозрения, Владимир говорит, не будет никакого, что ты там возьмёшь. А на флаги он где-то материю синего цвета нашёл, а жёлтую — это была большая проблема. Я не знаю, во Львове ли нашёл, или где-то. Даже говорил, что, может, придётся флагов не вывешивать, потому что нет жёлтого материала нигде. Говорит, наше государство запускает спутники в космос, а жёлтую ткань не может выпустить. Такой страх для неё был.

Из наших рядов выбыл Сенькив Владимир — пошёл в армию. Мы с одного года были, но меня что-то задержали, дали отсрочку, что я осенью не пошёл, меня должны были в апреле брать на следующий год. Тогда принимают присягу Мармус Николай, Андрей Кравец. Они до того уже фактически были членами организации, но членство считалось от присяги. Я не помню, где кого принимали, но я раз был, когда принимали троих или четверых.* *(По приговору, Николай Мармус, Андрей Кравец, Николай Слободян и Николай Лысый приняли присягу 14 января 1973 года в доме Кравца. — В.О.). Текст присяги составил Владимир Мармус.

Однажды мы поехали в Чортков, выбрали места, где будем развешивать флаги, листовки — такие как раз, чтобы людные были и где больше молодёжи. Акцент был на молодёжь, чтобы поняла, за что нужно бороться.

Мы уже подготовились, а тогда Владимир сказал, что есть ещё одна проблема. Мы спрашиваем, какая? — «Сапеляк ходит за мной, говорит: „Я чувствую, что ты что-то начинаешь готовить, что-то ты хочешь сделать, а мне не говоришь“. Можем иметь беду, если сделаем это без него. Он может ходить и говорить: „У нас ребята там такое сделали в Чорткове!..“. Поэтому попробуем его привлечь к себе: он примет присягу, может, это его остановит, он будет больше конспирации придерживаться, и нам, может, безопаснее будет». Что я буду говорить: я и сам был против этого, и ребята были против, но уже по просьбе Владимира всё-таки дали согласие. Говорим: «Ну, хорошо, берём его в свою организацию».

Тогда 20 января 1973 года у него в летней кухне мы сошлись — все, нас 7 или 8 человек было. Зажгли свечи при иконе, он принял присягу, так же, как и каждый из нас, что будет верен организации, будет придерживаться конспирации.

Я уже там вступал в беседу, что он должен был в такой-то и такой-то час быть в Чорткове, потому что мы знали дорогу и будем идти до Чорткова примерно 40 или 50 минут. К тому времени он должен был быть возле кинотеатра «Мир».

Николай Мармус пошёл с Петром Витивом искать его — нигде нет. Вернулись к нам — его нет. Мы где-то час крутились. Владимир говорит: «Нам чем быстрее это сделать. Пока из кинотеатра выйдут, то уже должны это видеть и читать, а не в тот момент нам делать, когда будет много молодёжи идти. Это и нам опасно, и мешает, потому что всякие люди ходят». Ну, я не знаю, где они Степана встретили. Насколько помню, Владимир отругал его за это дело уже тогда на месте.

Пошли мы расклеивать. Начали с украинской школы № 4, сверху вниз. Уже мы вывесили флаг и пару листовок на педучилище, возвращались, так возле военкомата видели, что уже промчался «бобик». Владимир говорит, что не зря тот «бобик» полетел с включёнными фарами, так ночью он не должен бы ездить. Да ещё и воскресенье было. Говорит, уже, наверное, кто-то заметил листовку, уже шум в городе есть. Тогда мы тем же путём вернулись домой. А перед тем, как мы должны были возвращаться, Владимир дал, можно сказать, приказ Сапеляку: «Приедешь во Львов — никому бы ты первый не рассказывал об этом. Совсем, как будто ты ничего не знал. Чтобы ты на себя не навлёк никакого подозрения, что ты волнуешься». На том разошлись — мы пошли домой, а Сапеляк поехал во Львов. Мы знаем, что он приехал без приключений — никто его нигде не останавливал. За ним не было никаких следов.

Через некоторое время я ездил в Чортков к родственнику, он работал зубным техником. Владимир говорит: «Будешь ехать, так походи, послушай, какие разговоры идут». Я зашёл там в забегаловку, в которой уголовники, я так понял, за столом сидели, потому что там больше по-русски говорили. Говорят: «Ну, чекисты дают нам перцу! Недавно меня так били, что я еле шёл — спрашивают, не знаем ли, кто бы вывешивал листовки или флаги». И это говоря, оглядываются по сторонам, нет ли кого.

Пошёл я к своему родственнику, он в поликлинике работал, там сходился почти весь город — и начальники жён водили лечить зубы, потому что он был очень хороший специалист. Так он знал почти всю историю этого дела. Они на полчаса или что не угадали время, когда мы начали развешивать листовки. Тот родственник (уже ныне покойный) с восторгом говорил: «Ну, ребята — молодцы, сделали! Это, наверное, студенты откуда-то приехали к нам и такую акцию устроили». Я думаю: э, так нас ценят высоко — будто мы из университета или откуда-то. Ну, думаю, наше дело зря не пропало. Значит, стоило рискнуть и это дело сделать.

Как-то Николай Мармус дольше работал и позже добирался домой, а мы были у Владимира. Так он сказал нам, что Сапеляка там во Львове вызывали. Владимир спросил, чего это его должны были вызывать? Говорит, что переспрашивали то да сё. Но он правду не говорил, чего вызывали. А того вызвали, что он тогда, как приехал во Львов, где лаборантом работал, то студентам сказал: «У вас Львов считается таким патриотическим городом, но у вас так тихо. А у нас в Чорткове флаги, листовки вывешены везде». Те студенты на суде выступали свидетелями и всё это говорили — что, кто и когда им сказал. Вот через его язык кагэбэшники на него и вышли.

Н. Мармус: Они даже сказали, где именно были вывешены флаги.

П. Винничук: Ещё и на каких точках — возле райкома, на лесхозе, на крытом рынке... Откуда такая информация? Это уже нужно было быть совсем такими, чтобы не поняли, что этот человек там точно должен был быть! Так что он сам на себя их навёл — он просто не сдержал слова присяги. А те люди, которые не держат слова — это вы сами понимаете... Вот и результат — нас девятерых, девять человек, пострадало за несколько слов, когда человек не умеет сохранить тайну. И присяга ему не помогла.

Мы хотели с ним поговорить, да он сбежал куда-то к дяде. Так мы с Владимиром — Владимир даже поднимал меня на руках под окно, и я заглядывал, есть ли он в доме дяди. Действительно, он с дядей сидел за столом. Я слез и говорю: «Мы его не дождёмся — если он избегает нас, то что-то нам, наверное, угрожает». Владимир говорит: «Ну, что поделаешь — пойдём по домам, не будем же всю ночь его караулить. Он, может, вернётся ко мне». Но он к Владимиру не вернулся, а через некоторое время, уже сами знаем, к нему примчались две машины...

Сперва Сапеляк начал говорить им, что это он сам сделал, но ему не поверили. Тогда он назвал Владимира, что это они оба с Владимиром. Следователь говорит: «Ну, как вы вдвоём туда могли вылезти и всё это сделать за такое время — не получается так». Говорят ему, что там возле педучилища часовой видел вас шестерых или семерых, что там крутились. Там был какой-то военный склад. Часовой даже подошёл, так мы притворялись перед ним пьяными, а ребята в это время клеили лозунги и вешали флаг. Думаем, а то он ещё присмотрится, как бы не пошёл не позвонил, потому что там всё освещено — это не в темноте.

И тут мы услышали об аресте Сапеляка. Мы собрались и думали: «Что будем делать? Может, мы куда-нибудь уедем?» Но потом мы передумали это делать, потому что решили, что такое дело нам ничего не даст. Решили посмотреть, что выйдет из этого дальше. Так оно и случилось — вскоре забрали Владимира Мармуса, а где-то через месяц Николая Слободяна, а потом уже Николая Лысого. Уже нас осталось четверо. Николай Мармус говорит, что когда он едет на работу или с работы, то его постоянно сопровождают, так что у него даже нет возможности подойти к кому-то из тех людей, которые могут что-то сказать.

Тут приезжал в Росохач один наш односельчанин, который где-то под Львовом жил, а когда-то был судим — как его фамилия? — Мацишин Ярослав. Он отсидел долгий срок за участие в повстанческом движении. Он хотел с Николаем Мармусом переговорить, так я даже не знаю, каким способом они там говорили — прятались ли далеко, а за ними бегали те «хвосты». Так что очень трудно было.

Приближается апрель. Я прошёл призывную комиссию — признали, что я здоров, «для службы годен», как они по-русски писали, потому что по-украински почти ничего не писали. «Жди повестки», — такой разговор. Я ребятам говорю. Ребята: «Может, пойдёшь в армию и так и останешься там».

Там, где я жил, за корчмой улица, вечером кто долго светит, то лампочка или разбита, или что. Пёс тоже напуганный лает. Но что страшно — постоянно чёрная «Волга» здесь возле костёла на повороте высаживала десант кагэбэшников. Они в кирзачах. А у меня дома собаки тоже были довольно злые, так отец выходил пару раз с ружьём, потому что, говорил, то ли воры, то ли что лазят — кукурузник везде трещит, пёс туда гонит их. Но я отцу сказал: «Это они за мной смотрят. Я знаю, кто это, вы их оставьте». Ну, отец говорит, что раз так, то должны...

Так продолжалось до 11 апреля. Помню, что было утро, рассвело, был четвёртый или пятый час. Слышу — стук в дверь. Отец встал, пошёл к двери, спрашивает, кто. — «Открывайте, КГБ». Отец открыл дверь — сразу подполковник Бидёвка влетел в дом. Я думал, что он какого-то зверя должен был увидеть или что — таким взглядом смотрел. А то просто паренёк — мне было восемнадцать с половиной лет или чуть больше. «Это вот этот сын?» Отец говорит: «Да у меня один сын — это мой». — «Вы Винничук Пётр?» Говорю: «Я». — «Вставайте». Я встал, они завели понятых — их всех четверо было в доме. Двух понятых имели, где-то из Борщёвского района одного привезли. Где они их набрали в такую пору, я так и не понял. При двух понятых: «Прочитайте санкцию прокурора».

В. Овсиенко: На обыск или на арест?

П. Винничук: Нет-нет, на обыск. Я прекрасно помню, что взял в руки — санкция написана на русском языке. Я отказался читать, сказал: «Я по-русски не умею читать». Бидёвка на это обратил внимание: «Ты смотри, он уже даже... А что, у вас в селе по-русски не изучали?» — «Учили, но мой язык украинский, я-то читать знаю как, но я не понимаю смысла того, что буду читать. Так что лучше вы». Он тогда надевает очки, такой недовольный, крутит головой и начинает читать: есть ли у меня антисоветская литература, оружие — это первый вопрос был. Так отец сразу сказал, что оружие есть — охотничье ружьё, потому что он охотник. Тот говорит: «Нет, я имею в виду пистолеты и прочее». — «Нет, такого у нас нет». — «Ну, нет — будем искать, потому что нам стало ясно, что у вас такое есть — антисоветская литература, оружие». Отец говорит: «Если так, то ищите, пожалуйста».

И они начали трус. На чердаке ещё фонариками светили, потому что там темно. Там они нашли мамины бумаги, что она училась в польской гимназии и имела там хорошие оценки. Спросили, откуда это, так мама им сказала, что тут у нас польская власть была, как сейчас русская. Он поправил, что это не русская — это украинская у нас власть.

Обыск сделали — ничего не нашли. Подписались те понятые, и отец, кажется, подписался, и мать. Тогда Бидёвка говорит мне: «Поедешь с нами». — «Почему я должен с вами ехать? Вы не нашли ни антисоветской литературы, ни оружия, ничего запрещённого». — «Ну, нам надо кое-что выяснить, на 2-3 дня поедете с нами». К отцу: «Вот вам адрес, потому что он едет в Тернополь. Чтобы вы тут в Чорткове не ходили нигде — мы его берём в Тернополь. Туда к нам и обратитесь, но через два-три дня он должен быть дома».

Меня сразу привезли в Чортков, тут на первом этаже завели в какую-то камеру. Правда, за мной сразу там два человека село. Один — я не знаю, кто это был, — говорит: «За что тебя сюда взяли, ты хоть знаешь?» — «Да я откуда знаю? Вот приехали, забрали, а за что толком? Искали антисоветскую литературу — не нашли, но всё равно меня взяли». — «Это ничего, если не нашли, то тебя выпустят». Я говорю: «Я так и думаю, что так должно быть — раз ищете одно, не находите, то человек же невиновен». Посидели мы где-то, может, час, может, полтора. Я так понял, что они делали перерыв от машины к машине, потому что нас в тот день четверых взяли.* *(11 апреля 1973 года арестовали также Николая Мармуса, Андрея Кравца и Петра Витива. — В.О.) За это время успели всех завести — я так себе подумал.

Привезли меня в тернопольское КГБ. Это ещё старое КГБ, здесь, возле железнодорожного вокзала. Там недалеко с левой стороны новая почта. Я только поднял голову — там почта этажей в четыре или не в четыре — так полно везде молодых девушек и парней, заглядывали. Так один кагэбэшник даже сказал другому: «А ну, позвоните, пусть закроют окна шторами». Это чтобы не заглядывали со двора. Я уже видел, что есть две машины передо мной, а может, и три.

В. Овсиенко: А на какой машине тебя привезли, на «воронке»?

П. Винничук: Нет-нет, на «газике». Это я точно помню, потому что там и «Волга» была. Кого-то брали в «Волгу».

Сразу обыск — капитальный. Но перед обыском меня Бидёвка завёл в свой кабинет, разомкнул сейф, вытащил обвинение на меня: «На, читай». Там — что 22 января 1973 года...

Реплика: Говорит: «Для того, чтобы облегчить дело, сразу признавайте себя виновными».

П. Винничук: Мне сразу предъявил обвинение: «Вот ознакомься, чтобы ты долго не морочил нам головы, чтобы ты понял, что мы всё уже знаем о вас, что вы сделали». Я говорю: «Что вы там напечатали такого, чего я и близко не знаю». — «Читай, читай». Я читаю. Действительно, там написано всё так, как оно было. Говорю: «Я такого не делал. Ну, это человек какой-то написал... Как он это сделал, так он пусть и отвечает. А я этого не делал и подписывать не буду». — «Так?» — «Так». — «Тогда сейчас я тебе покажу». Раз, на звонок, приходит надзиратель, такой мордатый. Он имел в виду, что я должен был испугаться: я паренёк, а тут такой бугай приходит, с голой головой — такой там был старый... А ещё он был какой-то восточный, потому что так и говорил. Он на вид не был человеком душевным. Ну, ведут меня. Думаю, сейчас, наверное, он будет мне ломать кости, этот костолом — такая моя мысль была. Сверху по лестнице свели в подвал, там сразу в камеру, в дежурку, сняли отпечатки пальцев для дела* (*Дактилоскопия. — В.О.). Всё, меня уже оформляют, на сто процентов я уже понял, что это уже всё. Слышу: «В третью камеру его!» — что-то так я припоминаю, что в третьей я сидел.

Прихожу в третью камеру — там уже сидит молодой такой парень. Познакомились с ним, в двух-трёх словах он сказал, что из Залещиков. Назвался Чуб Сергей. Начал мне байки рассказывать. Говорит: «А за что тебя взяли?» Говорю: «Я не имею понятия за что, потому что меня схватили на тротуаре, якобы за антисоветчину, какая-то книжка у меня должна была быть, а я понятия не имею». Он говорит: «Так тебя здесь долго не будут держать, должны отпустить». Я говорю: «Да, и я так думаю».

Просидел я с ним один день, второй день. Смотрю, этот мой Сергей становится очень любопытным. Начинает рассказывать, что у них там была крыивка, какое-то оружие, запрещённые книги были спрятаны. Я сразу понял, что это за человек — это просто-напросто подсадной. Подсадили такого, чтобы он мог что-то из меня вытянуть, чтобы я ему что-то рассказал. Я с ним просидел где-то 4-5 дней, пока не сказал: «Сергей, мне кажется, что ты стукачок». Я ему просто так и сказал по-блатному. Через день его забрали от меня.

Что я хочу ещё сказать — я так десять или одиннадцать дней не давал никаких показаний, ничего не подписывал, я говорил, что не виновен и ничего не знаю. Тогда Бидёвка вызвал прокурора по надзору — я вот не помню, то ли Иванов, то ли как его фамилия была? Он меня даже пугал: «В суде я тебе покажу». Потому что это был москаль. Говорит: «А вот его и ещё одного — это я теперь понял, что это Николая Мармуса, — их в психбольницу надо забрать, чтобы им мозги прочистили».

Бидёвка тоже меня пугал. Отец как раз должен был строиться, возил камень, материал. А у нас как — это десять лет нужно было стягивать материал на какой-нибудь домик. Так он мне что сказал: «Не то — конфискуем всё, заберём». Я говорю, что если оно есть, то на это есть и документ. Как на камень, то отцу не тяжело у себя в конторе документ взять, потому что он там работал каменщиком. А вот на лес — так никто ж не имел бумаг, это ясно. И меня это начало немного тревожить. Поскольку они мне предъявили показания Сапеляка, то я же вижу, что он всё описал 100 процентов как оно было. Тот прокурор мне просто сказал: «Если ты даже умный, то будешь дураком». И правда, думаю, лучше, наверное, признать вину, потому что я не откручусь, а то действительно сделают из меня... Я испугался этого. Мы слушали радио «Свобода», так знали, что они делали с людьми: здоровых делали психически больными. Так что они этот вариант применяли ко мне. Тогда я уже подписал тот протокол. И ещё один протокол подписал, может, помните, что они имеют право к тебе оружие применять в случае попытки побега. Я что-то долго его так же не хотел подписывать, ещё даже дольше. Я ему сказал, что вы меня можете через порог застрелить и сказать, что была попытка бежать — и у вас есть подписанный документ, что я был ознакомлен.

Так началось следствие. Мы что-то полгода под следствием находились или сколько, Володя?

В. Мармус: Семь месяцев. Но интересно, что Владимира Сенькива долго не было. Под самый конец его подвезли.* *(В. Сенькив арестован 28 июня 1973 года. — В.О.).

П. Винничук: Они его привезли под суд.

Началась наша камерная жизнь. Было, что я сам-один в камере сидел недели три. Очень тяжело было одному сидеть. Потом, само собой, привезли старого стукача. Мы его позже разоблачили, это уже Николай Слободян помог. Этого стукача знали по Чорткову, из Николаевой камеры. Николай уже на суде мне сказал, кто тот человек со мной. Действительно, у него совсем другая фамилия. А приговор у него был — ведь ему потом при мне принесли приговор в камеру, я читал его, — что нашли у него 10 долларов, золотые монеты, пистолет «Кольт». Это у него был такой «политический» приговор. А на самом деле он в Чорткове был задержан за неуплату алиментов жене. Был настоящий алиментщик, а оказался таким опытным стукачом, что его аж в Тернополь бросали по камерам, как вот ко мне, так, может, и к другим.

После того, как первого стукача от меня забрали, я что-то недели две сидел сам. И вот было такое дело... Я не мог этого хорошо запомнить... Однажды утром что-то мне показалось, что со мной что-то было — я не понял что. Я будто через сон слышал, что кто-то заходил в камеру. И как-то так выглядело, что со мной могли что-то сделать. Я потом утром шёл умываться — меня вдруг взяла такая слабость, что я не мог на ногах держаться. Там коридор не очень широкий, так что я руками от одной стены до другой так и шёл, а надзиратель даже не спросил, что со мной. Значит, он знал, что со мной. И на глаза я хорошо не видел. Это было один раз, потом такого со мной никогда не случалось. Это что-то непонятное. Как через сон я слышал, что камеру запирали после того, как я начал немного приходить в себя. Я всё думаю, что они что-то мне сделали, но что конкретно, я не могу сказать. Но ведь молодой человек, организм был здоровый — и такой внезапный упадок был...

Когда кончилось следствие, начали нас на суд возить. Как я уже сказал, мы не долго конфликтовали с кагэбэшниками и путали дело, чтобы они не смогли выйти на все следы. Им это удавалось из-за того, что языки всё-таки делают своё дело.

Начался суд. На суде мы все встретились, очень мы рады были, начали обниматься. В «воронках» каждого в отдельной кабине держали, так что мы друг друга не видели уже полгода. А тут судьи удивились, потому что они думали, что мы идём друг другу чубы рвать или ещё что-то такое, а мы, наоборот, кто заходит — здороваемся, обнимаемся.

В. Овсиенко: Вас всех посадили на одну скамью или как?

П. Винничук: Нет, скамьи было две. Трое сидело спереди, а четверо сзади. Суд был закрытый.

От этих радостей мы начали говорить. Тут конвоир набросился на Слободяна Николая, потому что Николай что-то там сказал. Они его в наручники: «Мы тебе покажем!» Начальник конвоя очень хотел героя играть — брал аж два пистолета с двух сторон, две кобуры имеет, показывает, что он очень вооружён. В конвое были армяне. Я бы сказал, что эти ребята были очень добросовестные, я не могу полслова на них сказать. Они к нам относились даже с некоторой симпатией. А этот старший конвоя очень стращал — то ли он москаль был, то ли кто, трудно сказать, аж его потом судья остановил.

А отец рассказывал, что они ждали на дороге под судом. Говорит: «Вас привозят, „воронок“ заезжает, чуть ли не валит двери — так становится, чтобы мы даже не видели, как вы выходите, какие вы там, что там». Ну, а родителям это самое главное — хотели на нас посмотреть. Говорит отец: «Подходят два кагэбэшника и давай нас гнать оттуда». Отец тогда: «Почему мы должны идти — это мой сын, и я здесь буду стоять, ты чего меня в зал не пускаешь, чтобы мы своих детей увидели?». Отец даже сказал, что, может, вы их так избили, что прячете теперь от нас, чтобы мы даже не посмотрели, что вы с ними там сделали. Я говорю, что отец мой не из пугливых был, он с ними дело имел. Потом, говорит, они немного дальше начали становиться от дверей.

Кончился суд. Мне дали 4 года строгого режима и 3 года ссылки. Но ещё скажу: родителям объявили, что приговор будут зачитывать на следующий день. Нас после этого привезли в суд после полудня. Но родители всё равно что-то не отступались, туда-сюда ходили. Потому что добираться нужно на поезде, автобусы уже к тому времени на Чортков не ходили. Ну, и кто-то там задержался немного дольше, а те уже хотели на вокзал идти. А ведь там и КГБ близко, даже когда они ходили по улице, то иногда мы их слышали, кричат: «Пётр!», или «Владимир!», или «Николай!». Потому что камеры были у самого тротуара. Кто-то там сказал, что ребят в «воронке» повезли в суд — родители назад сюда. Ну, и зашли в зал, мы их видели.

Конвой утроили: было до десяти человек, а стало больше двадцати. Я помню это по свечам, потому что тут выключили свет и каждый солдат имел зажжённую свечу. Мы додумались, что как мы принимали присягу при свечах, так и зачитали кару при свечах. Хотели нам кагэбэшники показать, что вот мы вас при свечах и судим. Ну, они ошиблись в том, потому что мы духом не упали, а, наоборот, воспряли.

Тогда после суда ко мне в камеру привели Степана Сапеляка.

В. Овсиенко: А ты был один или с кем-то?

П. Винничук: Я с тем провокатором сидел. Бросают ещё Сапеляка ко мне в камеру. Мы обнялись, как обычно, как односельчане, по обычаю. Начали мы разговор, он начал выкручиваться. Мне всё это не понравилось: зачем говорить, что там Лысый и Слободян где-то в Чорткове пели какие-то песни, их задержали и так, мол, на нас вышли. Я говорю: «Ты так не говори, потому что мне давали твой протокол допроса, ты сразу показал на нас всех. И ты, говорю, никогда это больше не говори, чтобы я не слышал, что ты на ребят клевету возводишь». Он немного сдержался. Я говорю: «Ты смотри, потому что это очень нехорошее дело, мы тебе ничего не говорим, потому что ты так же терпишь, как и мы — тебе срок так же дали. Как есть, так и есть, но будь справедливым и такого больше не говори». Ну, этот стукач всё это слушает — он для того и есть между нами.

Начали нас туда-сюда гнуть. Короче говоря, приехал из Киева Рубан — может, пан Василь, он вам известен?

В. Овсиенко: Такая огромная рожа со шрамом?

П. Винничук: Да-да, шрам на щеке и наколка на руке — роза, он в Киеве матросом когда-то был или что-то такое. Чёрный такой. Это киевский вербовщик, он вербовал агентов. Ну, он, наверное, со всеми нами вёл дело.

В. Овсиенко: Со мной он тоже говорил — и именно на эту тему, и в то же время — в начале 1974 года я после суда ждал этапа в Киевском КГБ.

П. Винничук: Он начинает мне рассказывать, какой я молодой, как я могу выйти быстрее на волю и так далее. Я ему сказал, что я на такое не способен. Короче говоря, ещё долго мы вели беседу с ним, он ничего не добился от меня, потому что я уклонялся. Я ему так в глаза не сказал, что пошёл ты прочь со своим КГБ, а просто — я такое не умею, я этого не могу... Он со мной поговорил, видит, что что-то не очень получается.

Подключился Паламарчук или Паламаренко. Это, говорят, тернопольский кагэбэшник. Он до того договорился со мной, что говорит: «Ну, хорошо, а как мы на вас вышли, ты хоть знаешь?» Это я говорю так, как на святой исповеди. Я сказал: «Да я знаю, как вы на нас вышли». — «Ну, а ты откуда должен знать?» Я говорю: «Как откуда, со мной Степан Сапеляк сидит в камере, он же мне говорил, что вы ему обещали, что не будете его судить, а вы его теперь посадили». А он говорит: «Ну, и дурак тот Степан». Я не знаю, кто из нас был прав, что он имел в виду, но я понял так, что, значит, я ему правду сказал, что какая-то там беседа была. Хоть он себя и представлял таким мудрым, а я его, значит, перемудрил. Мне этого признания фактически и не нужно было, просто-напросто я сказал, что мне и так понятно, кого первым взяли и как всю остальную часть взяли — тут не надо такой большой мудрости.

Паламаренко тоже ничего не удалось. Тогда вызывает Гнинюк — начальник Тернопольского управления КГБ. Это уже перед этапом он нас вызывал, сейчас где-то через три дня мы поехали.

В. Мармус: Через три дня нас забрали.

П. Винничук: Да, вы быстрее ехали, а потом мы. Потому что всех вызывали. Сапеляка вперёд, за Сапеляком меня, потому что мы из одной камеры. И Гнинюк туда же гнёт: «Ты в Чорткове листовки умел расклеивать, а нам написать, кто и что — ты не умеешь». Говорю: «Наверное, я такое не умею делать». Он сидит за таким столом, как и мы, а тут двое — Степанян с одной стороны, а другой опер с другой. Не знаю, как его фамилия, он не представлялся. Потому что того армянина Степаняна мы все знали, он был оперуполномоченный КГБ. И так сверлит меня глазами тот Гнинюк, что я уже не могу крутиться, потому что тот отсюда, а этот отсюда на меня. Это такое на меня психологическое давление оказывали. Так где-то с полчаса. Мы так ничего с ними не договорились, он меня отправил в камеру. А этот Гнинюк мне ещё такое говорил: «Если полковник КГБ тебе говорит, что ты быстрее выйдешь, то ты не веришь мне?» — «Да я вам верю, но я такое не умею делать, что вы хотите, я на такое не способен». Так он говорит: «Заберите его». И к Степаняну: «Заведи его в свой кабинет, возьми с него расписку, что он, если разгласит эту тайну, то понесёт уголовную ответственность». Я молодой был, так написал им ту расписку, что если я, такой-то, разглашу, то я понесу уголовную ответственность. Поэтому когда ехали на этапе — это Николай Слободян помнит, что я ему рассказывал: «Так мне теперь надо молчать, потому что те стукачи донесут и меня ещё раз посадят!» (Все смеются).

Итак, из Тернополя этапом нас довезли до Киева. Я увидел нашу столицу через решётку, из вагона-столыпина. Там в коридоре солдаты, собаки, нас гонят, как рабов.

Привели нас на первый этаж. Тюрьма, наверное, ещё Екатериной построена, там, наверное, ещё костями нашего славного казачества устлано, это, наверное, для них Екатерина строила тюрьму. Сразу начался шмон. Надзиратели подняли молотки, говорят, что это молодые «бандёры» прибыли. Один даже сказал, что побил бы тут всех нас молотком. Ты припоминаешь это, Николай? И замахнулся даже: «Вы знаете, сколько я ваших перевозил из Западной Украины? Если бы вы это знали!» Такую мы сразу встречу имели. Я себе потом думаю: если такое на Украине началось, то что в России должно быть?

Ну, ничего — из Киева перевезли в Харьков. В Харькове нас в ту же камеру завели, где перед этим братья Мармусы были, Сенькив и Сапеляк. Там сидел харьковский сектант Здоровец, инвалид на руку. Он был очень импульсивный, очень живо рассказывал, что вот тут были братья и с ними всё в порядке. Нам немного стало отрадно, потому что услышали о своих ребятах. А они перед нами двигались за неделю или дней за 10.

Из Харькова мы поехали на Рузаевку, это уже в Мордовии. В Рузаевке тамошние зэки-уголовники сказали нам, что если пойдём из Рузаевки вверх, то это на Урал, а если повезут вниз — то на Мордовию поедете, отсюда как раз разъезд. Действительно, свернули вниз, на Мордовию. Проезжаем — Потьма-1, Потьма-2. Там всё секретные станции, которых нигде на картах не было. Заводят нас в камеры, пишут на дверях, что политические, — там всё разделено, чтобы никто чужой не попал в камеру.

В камере сидели три латыша. Ещё военные — СС или как там у них та команда называлась. Те старые латыши очень удивились и обрадовались, что мы такие молодые попали как политические. Кажется, двое из них с нами попало в 19-ю зону, посёлок Лесной Теньгушевского района.

Приезжаем мы в зону — снег лежит. Я говорю: «Смотри, как живо зима настала — а мы недавно из Тернополя выехали, там ещё осень, а тут уже зима». Нас там переодели, как обычно, выдали нам зэковский мундир. Заводят в тот их штаб. Там заседает штаб зоны — начальник режима, врач, «кум» и вся та лагерная свита. Но из коридора нас вызывают по одному. Мы ждём. Смотрю — подошёл какой-то человек, похожий на украинца, стоит себе сбоку, слушает. А мы с Николаем Слободяном так перешёптываемся, а потом начинаем громко говорить, что это, наверное, наш земляк, потому что что-то он на украинца похож. Он прислушался, а потом подходит сам: «Здоров, хлопцы!» — «Здоров!» — «Так вы из Тернополя?» — «Из Тернополя». — «Мы уже давно слышали, что к нам должны приехать ребята вдвоём из Тернополя. Я из Ивано-Франковской области, я Дмитрий Синяк». Говорят, сейчас он уже покойный, хотя он ещё и не в таких старых годах был. Забрала смерть хорошего человека.* *(Дмитрий Синяк, 1926 г.р., из с. Гвизд Надворнянского р-на, коварно взят КГБ 14.09. 1955 г. Умер в 1992 (?) г. — В.О.) Это я впервые встретил такого боевого, можно сказать, побратима. Дмитрий Синяк был референтом надрайонной пропаганды, это сознательный человек был, смелый, имел три ранения в боях. Мы знаем, что те, кто имел два, три ранения, награждались высокими украинскими наградами. Мне отрадно стало, когда я услышал, что он заканчивает срок — у него было 20 лет каторги. Говорил, что имел смертную казнь, ему заменили на 20 лет каторги, он 18 уже отсидел, где-то через 2 года освобождение. Это против моих четырёх лет! Так я укрепился духом, думаю: человек мог выдержать столько, а я уже четыре года не могу? Это должно быть даже смешно. Я стал совсем другим человеком, как говорится, твёрже. Я увидел людей, которые столько вытерпели за независимость, за идею, потому что не хотели мириться с той московской коммуной.

Вперёд Николай Слободян пошёл в штаб. Выходя, он не мог мне ничего сказать, потому что тут сразу и меня в дверь. Сидит начальник режима...

В. Овсиенко: Подполковник Вельмакин.

П. Винничук: Вельмакин, а «кум» — я фамилию его забыл, и врач.

В. Овсиенко: Начальником зоны был капитан Пикулин, а врач был Сексясев.

П. Винничук: А врач — что меня удивило — тот, что наше здоровье должен охранять, он больше всех говорил, в какое место нас всунуть, чтобы нам было хуже. Посмотрел мою карточку, говорит: «Этот ещё молодой, здоровый, он баланы будет катать — его в раскройный цех». Не режим меня не посылает, не начальник, а врач... И, говорит, со Слободяном, с подельником, не будут на одной работе, будут отдельно. Это врач говорит — ну как такой медицине мы можем верить и ждать, чтобы они нас лечили? Я это своими ушами слушал, что о нас врач говорит.

Вышел я оттуда. Дмитрий Синяк сразу: «Ты, Пётр, куда попал?» — Говорю: «В раскройный цех». Он говорит: «Уже по работе можно видеть, что вы ребята — то, что надо». Говорю: «А как вы так определяете?» — «Потому что сомнительные не попадают на такие работы — ни в кочегарку, ни в раскройный цех. Туда попадают такие, что начальству не по нраву — на тяжёлые работы. Так что вы так попали, как я и думал».

Итак, меня назначили в раскройный цех — пятая бригада, второй отряд. Николай попал в первый отряд — бригада, я не знаю, какая там у тебя была.

Н. Слободян: Обслуга — первая бригада.

П. Винничук: Ну, вечером началось знакомство. Тут молодые львовяне — Старосольский Любомир* (*Из Стебника, 1955 г.р., 2 г. по ст. 62. — В.О.), Попадюк Зорян* (*Из Самбора, 1953 г.р., 7 л. заключения и 5 л. ссылки по ст. 62. — В.О.), с Харьковщины Кравцив Игорь (1938 г.р., 5 л. по ст. 62. — В.О.), Матвиюк Кузьма с Хмельнитчины* (*Заключён в Умани в 1972 г. по ст. 62 на 4 г.), Гриць Маковийчук из Кременчуга* (*1935 г.р., 3 г. по ст. 62. — В.О.), повстанцы Роман Семенюк из Сокаля на Львовщине* (*1930 г.р., заключён в 1949 г., отбыл 28 л. Погиб в 1992 г. — В.О.), Николай Кончаковский со Львовщины, из Николаевского района* (*30 лет заключения, умер через месяц после освобождения осенью 1978. — В.О.), Василий Долишний, сейчас покойный, с Ивано-Франковщины* (*Из села Подлужье Тысменицкого района. Заключён за участие в повстанческом движении 1946-1956, за распространение самиздата 1973-1983, по обвинению в «хулиганстве» 1984-1987 гг. Умер 31.12. 1995.). Мирон Иван* (*Из с. Бычков Раховского р-на, Закарпатье, 25 л. заключения. Живёт в Бычкове. — В.О.), Михаил Жураховский* (*Из Ясени под Говерлой, 25 л. заключения, уже умер. — В.О.), Лукашевич Денис — греко-католический священник старенький, который оттерпел 25 лет за то, что не хотел перейти на московское православие, так же терпел, бедолага — и додержался до конца, его потом дочь забрала, приезжала с зятем в Мордовию, они где-то на Львовщину или куда переехали. Ну, и много других ребят, так сейчас не всех перечислил.

Поработалось некоторое время. Подошёл, кажется, месяц апрель — говорят, что приехал учитель с Киевщины...

В. Овсиенко: Я приехал 12 апреля 1974 года.

П. Винничук: Мы, первая смена, возвращаемся с работы. Идёт вторая смена. Я говорю: «Там принимайте земляка — с Киевщины приехал к нам учитель, очень хороший парень». Мы уже познакомимся — пан Василь Овсиенко. Это был 1974 год, апрель. Это я запомнил. С тех пор мы дружили, пока нас с Николаем Слободяном не перевезли на Урал, а пан Василь остался в Мордовии. Нас забрали где-то в конце августа 1975 года.

Н. Слободян: Мне оставалось ещё где-то шесть-семь месяцев до освобождения.

П. Винничук: Где-то через месяц, как мы прибыли в 19-ю зону Мордовии, за нами зимой приехал этот же Рубан, кагэбэшник из Киева, который обещал, какая там нас ждёт страшная жизнь и какой был бы рай, если бы мы согласились работать на него. А перед этим ребята как раз проводили акцию протеста. Мы с Николаем, правда, участия в этой акции не принимали, это я хорошо помню.

В. Овсиенко: Ну, поначалу все присматривались.

П. Винничук: Во-первых, нас никто не просил — просто сказали: ребята, тут такое будет. Что я буду говорить? Мы эту борьбу ещё не очень понимали, так что отнеслись честно, что отказались. Нас вызвали — был такой кагэбэшник, наш земляк Стеценко, я его прекрасно помню, — он нас вызвал и похвалил, что мы молодцы, что отказались. Он уже знал. Мы начали говорить с ребятами — с Семенюком Романом, с Синяком... При этом мы вычислили провокатора. Он был из бытовой зоны, просто-напросто проигрался там в карты...

В. Овсиенко: Это Сирик Николай с Луганщины.

П. Винничук: Да, он выбросил там какую-то афишку, Гитлера нарисовал, так ему уже политическую статью дали — и как своего агента к нам привезли. Но он там никому и не нужен был, потому что его все сразу поняли, что он за человек. Но факт тот, что мы ребятам подсказали, что раз нас кагэбэшник похвалил, то кто-то уже донёс.

А ещё сдерживались тем, что родители должны приехать на свидание. Мы думали, что если они столько километров проедут, а нас лишат свидания, то нехорошо будет. Ко мне отец, мать, сестра приехали. Пан Василь Овсиенко уже был в зоне, потому что я даже показывался ему через окошко — так светили мы спичками, это наш такой знак был. Отец курил, спички были при нём, Николай Слободян курил, а я уже показывал. Так уже все наши специально прогуливаются возле дома свиданий, а я показываю: тот оттуда, тот оттуда, как кого зовут.

Мы в Мордовии пробыли неполных два года. Собирают нас на этап. Пана Василя Овсиенко в списках не было, а мы попали. Зоряна Попадюка не было, Кузьмы Матвиюка, Гриця Маковийчука, так же не было Игоря Кравцива. Мы с Николаем попали и ещё кто-то. А в основном тех русских вывезли — солдат-перебежчиков, таких молодых ребят.

Не помню, сколько мы ехали. Приехали в 37-ю Пермской области раненько. Мы не сразу вошли в зону. Сначала там нас в баню завели. Мы сразу спросили, есть ли Мармусы, Сенькив — банщик сказал, что Мармус есть, но один, и Сенькив есть. Мы сразу попросили вызвать их, потому что нетерпение у меня было, я уже хотел встретиться со своими ребятами — какая там мне баня! Говорю, что я в баню ещё успею, а ты нам покажи, где они. Он говорит, что никак, а я говорю: «Давай, человек, сделай это для нас». — «Ну тогда, — говорит, — идите». Он нас отвёл, мы встретились там с ребятами. Они ещё спали, но встали ради нас. Мы там обнялись, туда-сюда, говорим, что должны бежать в баню, но хорошо, что мы вместе. Спросили, где Николай Мармус. Владимир говорит, что Николая не хотят перевести к нему, но, говорит, мы сделаем, что они вынуждены будут привезти его.

Началась наша жизнь. Кагэбэшник где-то с Сумщины, украинец, Грива писался, начал с нами знакомиться. Сначала всех русских перебрал, а потом эстонцев, евреев, а нас напоследок, как земляков. Правда, не могу сказать, что он склонял нас к чему-то, потому что понимал, что мы не те люди, с которыми можно так говорить, что работайте на нас — он это даже близко не говорил. Так, в общем, говорил, что хотел бы с нами иметь дружеские отношения, потому что если что, то он может нас и защищать, как земляков своих. Обещания у него были широкие.

Тут началась, теперь уже могу сказать открыто, наша борьба с властью. Я вот не помню — может, Владимир лучше помнит, — мы делали первую акцию протеста с голодовкой... По суткам мы голодали, писали заявления протеста — я не знаю, то ли к Брежневу с требованием, то ли была какая-то годовщина.

В. Мармус: Тогда, по-моему, проходил партийный съезд.

П. Винничук: Да, это съезд, наверное, был — то ли XXV, то ли XXIV. Мы обращались к съезду, что Украина по Конституции имеет право выйти из состава Советского Союза. Я не помню, сколько нас принимало участие — то ли 10 человек, то ли 9. Это очень всполошило руководство зоны. Сразу кагэбэшники налетели: как! Мы им все условия создали, чуть ли не телевизор поставили (телевизора не было, но они обещали) и таких более-менее смирных подобрали, академиков и высоких писателей между ними нет — а что же такое случилось?

И тут появляется у нас в зоне такой оперуполномоченный Терентьев. Он был о себе очень высокого мнения — что он великий Шерлок Холмс. Владимир Мармус писал много шифровок, всё это нужно было прятать. Терентьев это чувствовал и начал за Владимиром и другими украинцами пристально следить. Подговаривал тех русских-стукачей следить за голодовками, за протестами — потому что за моё время пребывания там мы провели где-то 6-7 протестов.

Вскоре к нам привозят пана Евгения Пронюка* (*1936 г.р., заключён 6.07. 1972 на 7 л. и 5 ссылки по ст. 62 ч.1. — В.О.). Это учёный человек, так они и на нём сосредоточили внимание. Но ведь мы и до того заявляли протесты. Пронюк предложил провести акцию, мы готовились к ней.

В. Мармус. Это была годовщина подписания Хельсинкских соглашений, 1 августа 1976 года. Пронюка возвращали назад в 36-ю зону, а там была договорённость, как информацию передавать.

П. Винничук. Люди уже были вписаны в информацию, которая ушла за зону, примерно 10 человек, а 4 было таких, что мы им должны сказать сегодня, а утром уже они должны были отдать заявления на проверке, потому что те люди у нас были под подозрением. Чтобы оперативники быстрее не узнали о нашем замысле и не сорвали акцию (могли вывезти из зоны Владимира, Пронюка или ещё кого-то), Пронюк советовался, как это сделать. Говорю: этим мы говорим, чтобы писали заявления, я этого беру на себя и буду за ним следить. Это была суббота, а в воскресенье кино привозили. Говорю, что этого я буду так караулить, что он не сможет ничего передать, потому что он будет под моим наблюдением.

Слыша, что я за ним хожу, он уже боялся. Не буду его называть сейчас, он русский. Я так: он в кино — я тоже за ним и сажусь неподалёку, он выходит в секцию — я иду за ним, он в умывальник — я так же. Я — его тень. Что хочу сказать: мы его не зря боялись. Когда он вышел из кино — а он жил неподалёку, так через коридор, как сейчас помню, где его кровать была, — я стал под дверь и раз — открыл её. Аж опер наклоняет к нему голову! Но он ничего не успел услышать, потому что уже я объявился. Я считаю, что это не было случайно. Почему это, как он зашёл, так уже и опер есть? Так случайно они не могли сойтись.

Так мы за ним проследили. Отбой. Евгений Пронюк подходит к нему и говорит, что завтра пишем протест, объявляем голодовку. Он уже не хочет отказать, чтобы себя не выявить — и нет как оперу дать знать, потому что уже ночь.

Н. Мармус: Так нужно было, чтобы фамилии, поданные в информации, сошлись с действительностью.

П. Винничук: Мы знали, что он любил себя показать таким героем, что он в крытой тюрьме был. Так мы использовали даже стукачей.

Там началось дело о кроватях. Те кровати были такие, что на них нельзя было спать. Вместо сетки там такие широкие жестянки, но редко, так что матрас между ними проваливается. Мы туда подкладывали себе картон, бумагу — а надзиратели всё выбрасывают из-под нас. А мы подумали: сколько же будем терпеть — давайте выбросим их прочь! Там два таких ненадёжных двинулись. Они-то не думали, что с этого начнётся акция, а мы хотели зацепки. Они двинулись — а мы и себе, потому что не мы же начинали, мы поддержали. Говорим: «Ребята, все кровати выбрасывать в коридор, будем на матрасы ложиться». Это продолжалось две недели — нас ходили уговаривать, это было страшно. Дело с кроватями мы выиграли: они к ним больше не лезли, мы подкладывали под матрасы, что хотели.

Потом за Мармуса Николая мы вели с кагэбэшниками борьбу, чтобы его перевели из 35-й зоны в нашу. Мы всё-таки добились своего, но они предостерегали: «Будем видеть, как вы будете себя вести». Они нам ещё и условия будут ставить — что человека из неволи в неволю переводят, а мы уже должны очень вежливыми быть. Мы говорили, что будем — в меру возможностей. Эта акция тоже была успешной.

Но Терентьев усилил слежку за Владимиром, потому что он понял, что Владимир информацию пишет. Были каналы, информация из зоны выходила, но вот доходила ли до места — это другой вопрос.

В. Мармус. Мы там писали хронику всех событий, которые происходили в зоне. Я там прятал её в одном месте. Её должен был брать Берничук. Потом брат Николай завёз кое-что в Москву, так там его ещё и шовинистом обозвали, у Сергея Ковалёва.

П. Винничук: Мне Владимир Мармус на день ангела, на Петра, нарисовал на большом листе хорошего запорожского казака. Там всё наше товарищество было подписано. Я его хранил восемь месяцев. Наступал день освобождения.

5 апреля 1977 года я должен был идти на работу в первую смену, а меня не пускают — говорят, что я должен в зоне быть. Я понял так, что меня должны брать на этап. Этот Терентьев, который на нас зуб имел, присылает за мной и говорит принести с собой все те вещи, которые я должен забрать, чтобы их просмотрели, нет ли там какой-нибудь информации. Так я отнёс с тем деревянным чемоданом, который мне подарил ещё в Мордовии Кончаковский Николай, а второй, кажется, Палийчук Дмитрий уже здесь, на Урале, в 37-й зоне. Он из Ивано-Франковской области, оуновец, старый политзаключённый, 25 лет отсидел. Так что я две пачки туда отнёс. Они пересмотрели, и как раз то, что мне нужно, он отбросил, сказав, что такое не может пройти. Говорю: «Ну так вы никогда казака не видели нарисованного?» — «Казак казаком, но здесь подписи». — «Так вы уже и на картине боитесь казаков?» Я ему категорически заявил, что если он не отдаст мне этого, я из зоны сам не выйду — я вообще отказываюсь выходить из зоны своим ходом. Так мы с ним побеседовали, он приказал мне идти. Это уже к вечеру, он там ещё хотел звонить. Я уже даже не шёл на вахту, говорю: «Я прощаюсь с друзьями, как следует. Я приду». Думаю, надо нам с ребятами выпить на дорогу чаю — по нашему обычаю попрощаться. Я говорю, что выходил из той зоны почти со слезами на глазах — я прощался с друзьями, потому что на воле будет трудно найти таких друзей, какими там мы были. Мы там один за другого стояли, мы не считались ни с чем.

Выпили мы чай, попрощались. Я понял, что Терентьев не отдаст мне вещей. А я же пообещал, что из зоны не выйду. Тогда мы живо с Владимиром сели в столовой, я написал начальнику КГБ жалобу на этого Терентьева, что он провоцирует нас. Я написал то, чего он заслуживал, ничего не выдумал. Просто мы хотели с ним свести счёты, потому что он по пятам ходил.

Пришёл я на вахту и говорю: «Поскольку меня вызвали на этап, я пришёл. Вы мне отдаёте мои вещи?» — «Не отдаём». А он уже собрал где-то четверых солдат возле проходной и целый конвой, 6 человек надзирателей стоят, окружили меня. Говорю: «Я сказал, что своим ходом не пойду — я вам ясно сказал». А до этапа было что-то 4 часа времени. Терентьев спрашивает: «Не пойдёшь?» — «Нет, не пойду!» Надевают на меня наручники, но надевают через пульку, так чтобы одну сторону мне прижимало. Говорю: «Жми, но я эти железки выдержу. Я сказал, что не пойду — так и не пойду!» Тогда меня взяли 4 человека — двое спереди за ноги и двое сзади за руки, занесли в карцер. Я там пробыл 4 часа в наручниках, их мне не снимали. Я не просился. Через 4 часа пришли, но ведь жалобу я уже отдал дежурному офицеру. Терентьев два раза присылал дежурного офицера, чтобы я порвал ту жалобу. Я сказал, что если я отослал, то она должна попасть по назначению. Как-то его фамилия — то ли Мильский он писался, тот лысый? Начальник управления КГБ — потому что это мы ему писали.

Там в карцере тогда ещё сидел Юрий Дзюба, с Харьковщины. Когда меня выносили, то уже наручники сняли, но я сказал Дзюбе: «Передашь ребятам, что я так сделал, как мы договорились, что меня выносили, я своим ходом не шёл». Не знаю, сказал ли он им там, тот Дзюба. Ага, ещё на вахте я встретил Авакова, он из Свердловска родом, русский. Его везли, как они говорили, на «промывку мозгов». Так они говорили: «Этого на промывку мозгов, а этого на ссылку» — это про меня.

Н. Мармус: Он там подал заявление на смену фамилии — Авакян должен был быть.

П. Винничук: Да, он Авакян должен был быть. Когда надзиратели принесли меня на вахту, тут уже конвой солдат, человек десять. Солдаты спрашивали: «Как это мы будем человека нести? Что вы с ним сделали?». Правда, сняли с меня наручники. Я говорю: «Солдаты не будут меня нести». Я уже думаю: если воронок в четырёх метрах от зоны, а ещё и солдаты ко мне обращаются: «Парень, так мы-то тебе чем виноваты? Это вон те — а мы чем виноваты? Давай быстрее, чтобы мы успели на поезд». И тот их офицер начал мне: «Ну что я ментам сделаю, если они видишь какие. Мы же совсем другие». Я согласился и пошёл в воронок.

Приехали мы в Свердловск. Там начальник изолятора сразу: «Так, этого на второй этаж, этого — в карцер». Это про меня. Сразу, даже не знаю, что такое. Просидел я часа 2-3, стучу дежурному: «Давай мне ручку и бумагу, я буду жалобу писать прокурору по надзору». — «А что такое?» — «Давай, я требую. Почему меня в карцере держат? За какое нарушение?» Приходит тот самый и говорит: «А нарушение то, что ты — враг народа. Это раз, а во-вторых, я тебя не имею права сажать с другими — ты будешь пропаганду вести». — «Всё равно, давай — я пишу прокурору по надзору, потому что вы меня не имеете права в карцере держать».

Я почти сутки там просидел, аж на вторые сутки меня посадили в довольно большую камеру одного, больше ко мне никого не бросали. Был я там с неделю, сам сидел тот карантин. Оттуда повезли в Томск. Я не знал, куда еду, аж у солдат начал спрашивать. Там попался такой конвой — они блатным носили всякое, а я отдельно сижу, так они и ко мне. Говорю: «Да я бедный, у нас деньги не ходили, я такого не имею, как те». А те имели деньги, покупали чай, водку. Ну, это их дело. А я с одним конвоиром разговорился, попросил: «Посмотри в моё дело, куда меня везут?». Он посмотрел: «У тебя конечная остановка Томск». Думаю: в Томске Николай Слободян, Кравец Андрей — может, я где-то близко попаду. Я себе думал, что это небольшой край или область. Думал, что я с ребятами обязательно встречусь.

Что я пропустил. Когда мы выезжали из зоны, нам принудительно делали какие-то прививки. Если не пойдёшь, то тебя чуть ли не в наручниках ведут эту прививку делать. Это тем, кто шёл на освобождение или на этап. И я тоже ту прививку получил.

Выехал я из зоны 5 апреля, а в Томске, как и Николай рассказывал, нас с псами в тот «столыпин» набили. Я уже иду не как политический, а как ссыльный, там уже меньше обращают внимания на статью, меня уже с теми всеми уголовными везут, не запирают отдельно.

В Белый Яр я приезжаю ровно 30 апреля 1977 года, как раз перед Первым мая. Держат меня, потому что нет кагэбэшника. Андрей Кравец здесь недалеко в селе на ссылке, в том же районе.

Реплика: Но ты же не знаешь?

П. Винничук: Знаю, потому что у меня есть адрес, Андрей нам написал. Я уже имел с собой записанный его район и название села. Спрашиваю, где это. Говорят, что недалеко — где-то 25 км. Это, думаю, близко. А было такое положение, что мы имели право выбирать себе место в пределах района. Тот кагэбэшник (Мозолёв, кажется, он писался) спрашивает: «Куда ты хочешь?» — «Да я бы, наверное, в село пошёл, потому что я сам из сельской местности. Какие тут сёла близкие есть?» — «Да есть Лисица в 50 км, по воде надо ехать, ещё Палочка, где-то примерно 50 км, лесом надо добираться». — «А я бы хотел в Полудёновку». — «А, хочешь к своему подельнику?» — Я думал, что он не знает. — «Так ты хорошо знал». — «А если я хочу?». — «Андрея Кравца сейчас нет, он поехал домой в отпуск, но если хочешь — давай, я сейчас позвоню, так трактор за тобой придёт, потому что иначе ты туда не доберёшься. Там дорога только строится». Её закончили в 1980 году, когда я освободился. А тогда трактор — два тюка сзади на серьгу, меня в кабину. Другой транспорт не пройдёт, потому что снег только таять начал.

Привезли меня. Смотрю — такое маленькое сельцо, но ссылка есть ссылка, что сделаешь. У меня не было ни копейки, даже домой не мог написать. И Андрея нет, а там не у кого одолжить. Я говорю тому управляющему, что мне надо как-то жить, чтобы поместил меня в тот дом, где Андрей жил. А там ещё один человек живёт — ссыльный алиментщик. Он ещё беднее, чем я. Я хоть какой-то бушлат имел и сапоги, а он и того не имел. Так мы и смеёмся оба: «Я бедный, а ты ещё беднее, хоть и на воле живёшь».

Я начал письма писать, даже вам, пан Василь, написал было письмо, если помните? Вы мне написали больше, а я вам меньше. Потом до меня дошло письмо и от Чорновила, сейчас покойного* (*Вячеслав Чорновил тогда был на ссылке в пос. Чаппанда в Якутии. — В.О.). Чорновил написал мне, что собирает сведения, кто как сидел, в какой местности, и если я знаю адреса ребят, то чтобы ему написал. Так я написал ему адреса Мармусов, они в Тюменской области находились, дал адрес Володьки Сенькива. Ты, Владимир, написал мне: «Сожги мои письма, потому что надо мной тучи сгущаются». Помнишь? Я так и сделал, сразу. И от Чорновила получаю второе письмо. Я ему отписал, что районный кагэбэшник уже приходил ко мне после этого. Он мою почту, видно, контролировал. Сказал, что если напишу Чорновилу, то всё равно то письмо до него не дойдёт — так открыто и сказал возле дома, в котором я жил.

В том селе Полудёновке я познакомился с девушкой. Отношения были как у молодых людей. Она ещё училась в школе, а я уже был, как говорится, и с тюремным стажем за плечами. Поскольку их семья не боялась, что я политзаключённый, хотя другие говорили, что я такой-сякой, но ни отец, ни её мать на это внимания не обращали. Они отвечали: «Мы видим, какой он человек — если бы все „враги народа“ были такими, то это были бы очень хорошие люди». Её девичья фамилия Людмила Ивановна Смышляева.

Я был при здоровье, а тут где-то, наверное, в августе я почувствовал большую слабость в организме, что-то со мной уже не то становится. Где-то в конце сентября болезнь меня всё-таки сломала. Я не хотел идти в больницу, но Людмила, моя девушка, с которой я дружил, и её брат, покойный уже, отвели меня в больницу. Я не хотел туда идти, потому что видел, какая медицина. Я говорил, что у меня отравление и оно должно пройти. Но когда я пришёл на проверку, то у меня уже было 60% заражённой крови — вирус в крови был. Меня сразу положили в стационар Боткина, поскольку думали, что у меня желтуха. А главный врач была из Украины, с Днепропетровщины — довольно квалифицированная, молодая украинка, хотя она и на русском языке говорила. Она ко мне сразу почему-то отнеслась с симпатией — может, потому что я украинец. Говорит: «Пётр, я вижу, что ты не пьёшь, но у тебя болезнь от укола. Ты, может, кололся?» Говорю: «Да что вы — смеётесь? Какой из меня наркоман может быть?» Правда, она сразу спросила, почему я туда приехал. Я с таким смешком ответил, что «за запахом тайги» приехал, говорю: «Вы что, не знаете, как сюда едут с Украины, потому что говорят, что здесь большие деньги?» Ну, играю такого дурачка — я не хотел распространяться. Так и что с того? Через три дня санитарка говорит: «Приходил кагэбэшник, такой маленький — вы его знаете?» — «Знаю». — «Он с главным врачом всё говорил, — а она подслушала под дверью. — Он говорил, что вы — враг народа, что вы страшный преступник. Но я, сколько вас знаю, ничего такого не вижу».

Под вечер приходит врач. А я себя очень слабо чувствую. Она мне объясняет: «Если бы ты не пришёл ещё двое суток, то мог бы умереть. Мы бы уже тебе не смогли помочь. Почему ты не пришёл?». — «Потому что я в медицину не очень верю». — «Теперь я понимаю, почему». — «А почему?» — «А ты Мозолёва знаешь?» — «Знаю». — «Он мне всё рассказал, кто ты такой. Я ему сказала, что это меня не касается, кто ты, — человек больной, я должна лечить человека. А если он такой страшный, то вы себе его держите где-нибудь. Но он у меня в палате, он больной, я должна его лечить».

Она мне сказала, что заражение крови у меня от иглы: «А ну-ка вспомни». Я говорю: «Принудительные прививки нам делали». — «Вот и всё. Тебе прививка это и сделала. Ведь ты не наркоман и не пьяница. Если бы ты был пьяница, если бы у тебя было слабое сердце или печень, ты бы не выдержал такой нагрузки — какая у тебя кровь была».

Так я пролежал там почти три месяца, и что скажу: эта моя Людмила через день была у меня. Покупала мне яблоки, хотя в Сибири их не так легко достать. Масло мне можно было, так она его тоже приносила, а её мать даже привозила морс из клюквы, брусники — они ко мне относились, как к какому-то своему родственнику. Так что я не могу сказать, что русские люди плохие, или что — увидели, что парень в беде, и то в большой беде, а ещё как врач сказала тёще, которая была проездом и принесла мне морса, варенья, фруктов, что это очищает кровь, — где там наберёшь фруктов? — так Люда покупала в том интернате и фрукты, и масло, потому что в интернат поставляли, а если деньги платишь, то продавцы продают. Я ей давал денег, она мне всё это покупала, и так я выкарабкался. Меня выписали. Правда, я на ногах ещё не держался хорошо, но врач сказала, что те двадцать рубинов нагонишь дома, они уже не в силах тут согнать. У меня, наверное, два пуда вкапали, очищали кровь, я под капельницами был. За те три месяца я много чего перенёс.

Мы не женились там на месте — я брак заключал и расписывался в Росохаче. И сына крестил здесь, потому что в ту русскую церковь не хотел, хоть и у нас в то время было русское православие, другого не было. Но я говорил, что всё равно не хочу там в церковь ехать, а то надо было довольно далеко ехать. В 1978 году 12 сентября у нас на ссылке родился сын Николай.

Где-то, наверное, в январе 1979-го Чорновил написал мне ещё одно письмо. Он тогда был в Якутии. Что-то он попросил относительно того словаря, что он собирает. Вот так сегодня я получаю письмо, а завтра из Тернополя кагэбэшник приезжает, и с этим Мозолёвым вызывают меня в контору, чтобы я отдал письмо Чорновила. Я говорю, что не получал никакого письма. Они на 100% знали, что письмо уже у меня. Я сказал, что как получу, то передам им через этого Мозолёва, но у меня сейчас письма нет. Того кагэбэшника я помню — кажется, Николай Гринчук. Он мне говорил, что уже был у Сенькива Владимира и заехал ко мне за тем письмом. Я удивился, почему это, а потом слышу, что Чорновилу дело сфабриковали. Я понял, что кагэбэшники хотели ещё и то письмо к делу пришить. И чтобы я его добровольно отдал — что я такой очень хороший. Через некоторое время я слышу, что ему дело сфабриковали и дали 3 или 5 лет....

В. Овсиенко: Пять, «попытка изнасилования».

П. Винничук: Это такое, что я даже не хочу говорить, потому что это невероятно и неправда. Власть с нами тогда делала, что хотела.

Вскоре Андрей Кравец вернулся из дому. Его там пустили на 10 или на 15 дней в отпуск из ссылки. Он даже не знал, что я есть в Полудёновке. Пока моё письмо дошло в Росохач, Андрей уже был в дороге на ссылку. Он говорил: «Дал бы ты телеграмму, так из дома передали бы что-нибудь». Пару рублей и, может, какие-нибудь штаны или свитер, потому что там не за что мне было купить. Пока ту первую зарплату получишь, то ты не знаешь, как... Николай, ты сам знаешь.

Встретились мы с Андреем по-братски, обнялись. Он человек был довольно упрямый, такой, как мы, украинцы — он должен был довести своё дело до конца. Не хотел он подчиняться этой коммунистической власти, что бы ему ни говорили.

Мы там взяли старый дом, сделали ремонт, печку поправили и там поселились оба. В том доме никто из местных не хотел жить, потому что говорили, что он негодный, холодный дом.

Работали мы на ферме каждый день недели. Праздников, выходных у нас не было, подмены нам не было. В комендатуру на отметку должны были ходить через 10 дней. Правда, иногда тот управляющий сам за нас хлопотал, что мы оставляем работу. Там где-то 25 километров, пока доберёшься попутным транспортом — маршрутного нет. Можешь на какую-нибудь телегу зацепиться, или машина если есть попутная, то хорошо, так живо заедешь, а то и пешком. Так что почти целый день уходил, а замены у него нет. Так уже нам такую поблажку сделали, чтобы мы звонили по телефону коменданту. Он слышит голос и управляющий подтверждает, что действительно мы звоним, тогда он сразу добрый, он там точку ставит. Такое нам делали как бы добро.

Мы с Андреем не полный год там вместе пробыли на ссылке. Он освободился, я его проводил, как Бог велел: сделали прощальный вечер, созвали друзей таких, которые того стоили. Андрей поехал домой, а я остался там ещё на два года. Тогда в том доме мы уже с будущей женой жили до конца ссылки.

В конце марта 1980 года я приехал домой. Что мы ехали на ссылку под конвоем, так нам набежало сколько-то дней. Я на два месяца меньше сидел. Переезд «столыпином» считался один за три дня. В 1980 году я с женой и маленьким сыном переехал в отцовский дом. К тому времени Андрей Кравец тоже женился, уже у него тоже сын родился. Жаль, что он в таких молодых годах ушёл из жизни.

Приехал я домой, тут КГБ начало в Чортков вызывать, чтобы в колхозе работать. А в колхозе что я мог заработать — те 2-3 рубля в день. Ну, у отца-то я жил в доме, мог жить год, два, а дальше мне же надо о своём жилье думать. Значит, надо ехать на заработки дальше, чтобы как-то можно было прожить.

В. Овсиенко: А надзор был?

П. Винничук: У меня официального надзора не было, меня миновало. Так можно было ездить на заработки. Первая поездка была в Черниговскую область, Новгород-Северский район, где есть Золотые Ворота, или как они там назывались... Ещё не успел приехать в село, как приходит парторг и говорит, что звонили из КГБ, есть ли такой-то и такой-то человек здесь. Я не сам ездил — у моего двоюродного брата была бригада, нас было 8 или 9 человек, зависит, какая работа. Работали по 4, по 5, по 6 месяцев.

Так помалу, помалу — и я купил старый дом. Переехал за мост жить. Родственники жены нам помогли, дали ей некоторую сумму, а то немного я подзаработал, и как-то с, как говорится, Божьей помощью купилось это хозяйство. В свой дом я уже перешёл с двумя сыновьями — в 1981 году, в марте родился у меня сын Иван. Я так говорю, что первый — сибиряк, а второй уже росохачский.

Где-то в 1989 году начали мы создавать в Чорткове «Мемориал», я там тоже принимал участие. Потом создавали Рух, вступили в Украинскую Республиканскую партию.

В. Мармус: Как вступили? Так мы же её создавали!

П. Винничук: Да ведь фактически создавали. Уже Николай Слободян говорил, как нас в парке возле стадиона милиция разгоняла при создании «Мемориала». Сначала начальник КГБ Черныш приехал на «бобике», а потом два или три наряда машин с милицией нас окружили, вели себя с нами, как с преступниками.

Н. Мармус: Что интересно, мы на диктофон записывали, а они тот диктофон хотели вырвать.

П. Винничук: В тех сборах принимал участие Левко Гороховский из Тернополя* (*1943 г.р., ст. 62 ч.1, 1969-1973, член-основатель Украинского Хельсинкского Союза, народный депутат Украины 1990 – 1998 гг. — В.О.) . Евстахий Жизномирский* (*Член-основатель УХС. — В.О.), кажется, не был. Большинство у нас было из сёл — вот из Нагирянки ребята были, из Шульгановки были, и нас из Росохача трое было. А позже уже увидела интеллигенция, что это так сильно не наказывается — значит, можно и не бояться. Так уже начали вступать преподаватели, врачи. Владимир Мармус ходил по больницам, убеждал, что нечего бояться, уже надо им становиться на ноги. Он очень много работы в Чорткове провёл, пока доказал свою правоту, что не надо нам бояться — наоборот, надо нам едиными становиться, мы единым фронтом можем не бояться ничего. Надо благодарить его — он в Чорткове очень много сделал, хоть теперь это уже кое-кто подзабыл. Но им бы стоило напомнить, как оно было и что.

Первая в Чорткове панихида была очень многолюдной. Некоторые люди вообще впервые увидели украинский флаг — такие были, что просто плакали. Мне и самому было как-то так, когда я видел этот подъём — весь город, отсюда, от старенькой церкви, оттуда, из-за моста, от железнодорожного вокзала — там ещё люди были и уже на Горе поворачивали к кладбищу и мосту. Это сильный сдвиг был.

Н. Мармус: На километра три колонна людей растянулась.

П. Винничук: Флагов много. Тогда сильный подъём духа был. Хоть мне и не надо было добавлять духу, но я чувствовал в себе, что это уже встала сила — значит, мы уже добьёмся того, что нам надо.

Н. Мармус: Тогда собрали 2170 с чем-то рублей. Мы на те деньги составили акт и оставили на «Мемориал», на поправку могилы сечевым стрельцам.

П. Винничук: Был первый открытый митинг. Выступает секретарь райкома, коммунист, выступают патриоты. Секретарь к микрофону, а его освистали, никто не хотел слушать. Тут начал выступать Евстахий Жизномирский, очень хорошо выступил, да и Левко Гороховский выступал, Владимир Мармус. Люди уже увидели, как тот Жизномирский сказал, что «Коммуна та — как дырявый кошелёк, дух испускает, потому что где бы ни латал, а дыры кругом». Люди с подъёмом это увидели, что возврата к старому уже нет и страха никакого нет. А власть села потихоньку и, как говорится, руки сложила — всё, уже не пробовала больше бороться.

Н. Мармус: Был интересный случай, как впервые на открытое заседание «Мемориала» были приглашены все жители города. Пришли секретарь райкома и председатель районного совета тех народных депутатов. Увидели, что мы поставили сине-жёлтый наш флаг и флаг Советской Украины. И говорят: «Мы при националистическом флаге участвовать не будем, не будем говорить — пусть уберут со стола тот флажок, тогда я войду». Люди их освистали, а сразу боялись. Ну, это уже 1989 год подходил...

П. Винничук: В заключение я хочу сказать, что сейчас у меня два сына. Старший сын Николай уже отслужил в армии. Сейчас младший сын служит в армии в Луганской области. Осенью должен уволиться. Ну, и жена — такая вот моя семья. Есть отец и мать, они 1927 года. Есть у меня две сестры, но братьев у меня нет. Старшая Мария, 1950 года, младшая Оксана, 1966 года.

* * *

В. Овсиенко: Пан Николай Винничук, 1927 года рождения, отец Петра Винничука.

Николай Винничук: Я рассказывал Петру о партизанах, а он себе это на ус намотал. Мне приходилось партизанам помогать. Прибудут сюда к лесу Галилея — надо им что-то на кухню доставить. Они давали нам деньги, мы платили хозяевам там за какую-нибудь тёлку или за бычка. Потом резали во дворе — и на подводу, отвозили туда на кухню. Однажды на Пасхальные праздники — здесь крашенки, потому что у нас крашенки на Пасхальные праздники. Везде девушки-связные по селу. А мы зарезали с Гульчиком Иваном тёлку, я пошёл за лошадьми, это мясо на подводу и везём в лес. А тут разведка: «Куда вы едете?» — «Везём на кухню мясо». — «Так вы уже теперь, наверное, до нас не доедете, а вернётесь — так попадёте в руки большевикам. Потому что на нас с трёх сторон идут — и из Млинцев отсюда от Залесья, и от Росохача, и оттуда от Сосуловки. Так что вы смотрите, куда-нибудь девайтесь с этим». Но мы успели — тут есть дома, ров, а там будто Свинарка. Мы с подводой туда сунулись, говорим женщине: «Коней — в конюшню, а мясо куда хотите девайте себе». И ушли.

Через каких-нибудь полчаса — два «кукурузника» летят. А там очень густые заросли, так они не заметили никого. Пошли на лес Галилей, а там уже Быстрый есть. Там их заметили, начали бить по тем самолётам — сбили одного «кукурузника», а один удрал. Прошло, может, 20 или 30 минут — начался там бой. Сильный бой, но недолгий, где-то 40 минут или полчаса. И утихло. Говорили, что там пало 400 большевистских воинов, а Быстрый отступил себе в глубину леса, в сторону хутора Пеньки. Тот Быстрый — Пётр Холочук, уроженец села Чернокинцы Чортковского района.

Я Петру всё такое рассказывал, а он, мальчишка, к этому прислушивался. Но я говорил ему, чтобы он не очень-то болтал, чтобы никому этого не говорил, потому что ещё не спокойно, ещё за такое таскают.

Я вот отбыл якобы за какое-то дезертирство — мне пришили, что я будто не хотел быть в школе ФЗО* *(Фабрично-заводское обучение. — В.О.). Меня будто военкомат посылал, а я сбежал. Я Петру рассказывал, что мы хотели к Быстрому пойти, а партизаны нас завернули и сказали пристраиваться уже к мирной жизни. Так нас всё равно взяли. А судить за помощь партизанам не могли, потому что не было доказательств, так осудили за ФЗО. Это было в 1949 году, дали 4 года, я это всё отбыл. Я вернулся в 1953 году, в 1954 он родился. Я ему это всё рассказывал, а он себе это всё взял в голову и это полюбил.

Рассказывал я ему, что у нас был районный проводник под псевдонимом Шум. Был здесь такой хуторок Зверинец. Говорили, что там есть такой Натолоченный, который играет и с нашими, и с ними — русская разведка к нему приезжает. Как хочешь, а ты должен их живыми взять — это мне такое задание дали. Так что я должен делать? Это был уже 1946 год, июнь или июль уже наступал. Был такой Яшко Басистый, я, и ещё надо двоих ребят сельских, чтобы это сделать. А уже нам сказали, что они должны приехать к нему. Было как раз воскресенье, мы засели там. Едут на немецком мотоцикле. Говорим своим ребятам: «Вы двое стреляйте, а мы двое заскочим их, чтобы они нам сдались. Стреляйте, но не по ним». Потому что приказа не было по ним бить — только живыми. И они скажут — агент это или не агент, этот Натолоченный.

Нам не удалось это дело, потому что это разведка — она была более опытной, чем мы. Или, может, у нас не было дара к этому. Они сбежали, а мы за ними гнались, гнались, а потом они оказались уже далеко, мы не могли им ничего сделать.

Или не раз приходили: «Так, есть ребята, ты должен по связи их туда-то и туда-то завести». Так стараешься какими-то такими местами вести, чтобы не попасться. Но всего этого не устережёшь, потому что везде войско. Оно не будет на хороших дорогах — оно всё по таким закоулкам заседает. Это партизаны, они по закоулкам. Так идём мы несколько человек вперёд, а остальные все сзади идут. Берёшь бинокль, потому что в бинокль ночью видно лучше, чем глазами. Смотришь — идёт навала. Говорю: «Ребята, залегайте, потому что идёт наша погибель». Подпускают как можно ближе, под огонь автоматов и гранат — такой приказ. А тогда: «Стой! Кто идёт?» Если по-нашему отвечают, то, значит, свои. Тогда проверяешь пароль — свои встретились. Значит, прошло благополучно, без боя.

А мальчишка это всё любил слушать, взял себе на заметку и это полюбил — да и повторил!

В. Овсиенко: А вы знали о том, что Пётр стал членом организации в 1972 году? Он вам об этом рассказывал?

Н. Винничук: Нет. А когда сюда в село нагрянуло КГБ, то я говорю, что, видно, это из нашего села уже что-то есть, раз они тут крутятся. Они сразу никого не трогали — месяц или два. Так что ребята себе думали, что они ничего не знают. А они знали. Я говорю ребятам, что они уже знают, я же их насквозь вижу — так их выучил уже. Когда я это сказал, то Пётр признаётся. Я его попросил рассказать всё, как оно было. Он рассказал. Спрашиваю, что они теперь себе думают, как они себе советуют, что делать. «Да что, — говорит, — думаем или бежать куда-то, или что». — «Ничего не выйдет — они вас перестреляют всех». — «А что же делать?» — «Приходится ждать того дня, когда вас заберут, да и по суду должны отбыть всю свою кару, хоть вы этой кары и не заслуживаете. День провозглашения независимой Украины Михаилом Грушевским — это, говорю, всё правильно, но отбыть вам придётся. Говорю вам: и не прячьтесь нигде, и никуда не убегайте — ходите себе в село, на кино, как хотите. Идите, пока вас не взяли».

Слободян приходил, спрашивал: «Что, дядя, делать?». Говорю ему: «Вы никуда не уедете, потому что они всё везде засекли. Они вас уже поймали, но вожака ещё нет. Вас бы давно забрали, но они хотят, чтобы вы, может, показали им дорогу, чтобы ещё больше вас насобирать, если такие есть». — «Может, кто-то и есть, а может и нет». Достаточно того, что такой был ответ, я не допытывал больше, мне не нужно было этого.

В. Овсиенко: Чтобы на вас не было подозрения.

Н. Винничук: Я не хотел этого, потому что и так на меня всё время смотрели косо из-за того капитана... У меня было много стычек с одним капитаном. Кто-то на меня доказывал, а я отказывался. Меня за него не судили — не было доказательств. А дёрганья этого было, четверых нас таскали. Тот умер, а ещё двое наших есть.

Я Петру рассказывал, может, ещё об одном деле. Притащили такую большую паровую машину, чтобы по селу все хлеба перемолоть и забрать. Это чтобы бандеровцам люди не имели что есть дать. А Чумак мне даёт задание, что я её должен уничтожить. Сегодня же она должна быть уничтожена.

Я беру ещё одного человека — он ещё есть, такой Иван Данилов пишется, — беру пулемёт, стою с пулемётом, а его толкаю, говорю, иди в ограду и поджигай. А её охраняли, специально посреди села возле сельсовета поставили и охраняли. Надо было очень осторожно это сделать. Мы это сделали, она сгорела дотла. Очень трудно было подойти, но мы подошли.

Такое я рассказывал своему сыну Петру. Он говорил, что надо и дальше это делать, но я говорю, что это уже поздно, это уже старина. Ты кому-то рассказываешь, а они этого не слушают, они думают водку пить.

В. Овсиенко: Так что для вас не было неожиданным, что Пётр оказался в подпольной организации и был арестован? Вы, наверное, ждали этого ареста?

Н. Винничук: Так я ждал и говорил им: ребята, сидите и никуда не двигайтесь.

В. Овсиенко: А как это произошло? Вот первого взяли Степана Сапеляка, потом Владимира Мармуса, потом стали других брать. А когда к вам пришли — как это было?

Н. Винничук: Вы хотите, чтобы я рассказал толком, как оно было?

В. Овсиенко: Да.

Н. Винничук: Значит, так. Была такая молва от них. За день до того, когда ребята должны были идти те плакаты и флаги вывешивать, появился Сапеляк. Владимир к нему, что такое и такое мы думаем делать. «И я хочу принимать участие». — «Ну, если ты хочешь принимать участие, то твоя задача будет такая: езжай в Чортков. Там возле Дома культуры есть такая ива или что-то там такое. Там спрячешь древка для флагов и чтобы ты через два часа был во Львове, на своей квартире. А мы наугад прибежим и всё это сделаем. И ты будешь участником, потому что ты завёз и поехал себе на квартиру, а мы всё сделаем сами».

Он поехал автобусом в Чортков, потом пошёл к своей родне, бросил это всё за кровать. Там была девка и ещё был охранник тюрьмы, сосед. Степан бросил, взял девку и пошли они в Дом культуры. Кто знает, может, тот охранник или домашние не посмотрели, что он там бросил? Может и не смотрели, это такое — бросил так и бросил. Повёл девку в Дом культуры. Но выходил частенько — нет ли ещё ребят. Вышел — есть уже, прибыли. Владько сразу: «Ты чего здесь? Ты почему не во Львове?» — «Да я то, я то...». — «Да мы там сидели, ты нас раскроешь, потому что тебя видели первого».

Кагэбэшники сразу по школам бросились — кого в школах не было в тот день, тех и таскали. Не знаю, рано ли это было, или как — он ещё не доехал до квартиры, как по дороге его уже лапнули. Потому что он ещё девке говорил, когда выходили из Дома культуры: «Вон, смотри, что висит!» И до Львова он не доехал, его где-то по дороге, по-моему, что-то я такое слышал...

В. Овсиенко: Нет, в приговоре записано, что его 19 февраля арестовали. Почти через месяц.

Н. Винничук: Это 19 февраля его привлекли к ответственности, но он всё сказал быстрее, сразу.

В. Овсиенко: Может и так.

Н. Винничук: Да, я вам говорю. Он даже не доехал. Его пустили и ещё вызывали.

Ага, как Владько сказал ему: «Почему ты здесь, а не во Львове, ты нас этим раскроешь», то некоторые ребята начали побаиваться, говорили: «Мы будем сидеть, но должны выполнить своё». Сапеляк сказал: «Не бойтесь за меня, не переживайте». Взялись за работу, а Лысый побоялся вешать свои плакаты, их сожгли в лесу.

В. Овсиенко: А как Петра арестовали?

М. Винничук: Это было здесь, на рассвете, мы ещё спали — слышу топот, летят. Я говорил, что не сегодня-завтра уже будут брать, потому что уже взяли Владька, взяли того и того — так что и за тобой придут где-то сегодня или завтра. И как раз слышу топот — уже идут. Забарабанили, я открыл — так и так, говорит этот подполковник Бидёвка: «Вот, есть двое свидетелей, привезли к вам на обыск». Говорю: «Берите, ищите». Искали-искали везде, всё пересмотрели, а потом говорят: «Мы вашего Петра забираем. Если виновен, то не вернётся, а не виновен — то придёт домой». И всё, забрали.

В. Овсиенко: Они что-нибудь здесь нашли? Забрали что-то?

М. Винничук: Ничего не забрали. Ничего не было найдено. У меня было ещё когда-то — пистолет, так не нашли. (Смеётся). Хватило бы, чтобы мне пришла крышка... Но не нашли. Думал, пусть будет на память. Я после этого обыска выбросил его.

Дождался я того суда. Пустили нас на оглашение приговора. Зачитывают. Был такой адвокат Сальтисон...

В. Овсиенко: Может, Кацнельсон?

М. Винничук: Да, Кацнельсон. Говорит: «Граждане судьи! Я бы просил, чтобы Сапеляку дали наименьшее наказание, потому что он помог нам раскрыть это преступление». Ну, я встал и смотрю — что бы это значило? А они все в клетке были, когда их судили. Сапеляк голову опустил, а я думаю: если бы на тебя какая беда напала, ты бы себя не так вёл. Он голову опустил, сидит как в воду опущенный. Это не только я сам слышал. Несколько нас там было...

А это было ночью, приговор читали при свечах. Люди спрашивают, почему при свечах? Мол, свет погас. Говорю, нет, не в том дело. Ребята, видно, принимали присягу при свечах, вот и приговор должен был быть при свечах. Когда мы вышли, то во всех домах свет горел, только в суде погас. (Смеётся). Так я говорю, что это потому, что у них была организация, присяга была. Мы оба с женой сразу это разгадали, она тоже так думала.

В. Овсиенко: Расскажите о Петре дальше. Сейчас об этом уже рассказывать не так тяжело — а как это тогда переживалось?

М. Винничук: Переживания были... Ещё и за себя, потому что я когда-то имел дело с властями, а теперь думал, что и он имеет. Правда, меня не трогали. Нечего и говорить, чтобы мне угрожали или что-то такое. Мне ничего, даже когда приходилось передачу нести в Тернополь. Сказали, что залог, так не сегодня, а завтра. Один день разница была. Надзиратель не хотел принимать, так я пошёл к следователю Бидёвке. Он вышел и попросил: «Прими, прими. Отец его приехал». Так и взяли ту передачу. Так что от КГБ у меня не было ничего такого. Только то, что там, где я работал, а я работал на тяжёлой работе, в карьере, на фундаменты камень бил, — я там приспособился, подрывники были знакомые ребята, так я покупал у них взрывчатку. И подрывал себе камень, чтобы рукам легче было. Так все делали и так жили — а что я мог иначе делать? Так мне запретили работать в карьере — велели закрыть, компрессор у меня забрать, бурильный молоток и штанги. А до того бурил, подрывал, да так мы себе немного и приторговывали — что-то в колхоз давали, а что-то продавали немного. Надо было как-то жить, вот так. А как Петра арестовали, карьер закрыли. Приехали с какой-то аппаратурой две женщины и ещё двое. Всю зону обследовали. Что они там искали — золото какое-то? Понятия не имею. Но всю ту территорию прозвонили. В конце концов после этого запретили нам там работать, закрыли тот карьер. Забрали у меня компрессор, затащили его в тракторную бригаду. Пошёл я в строительную бригаду и там до пенсии доработал.

В. Овсиенко: А к Петру вы в Мордовию или на Урал ездили?

М. Винничук: В Мордовию ездил. Как раз тут строим, тогда, когда я должен был ехать, вдруг приходит ко мне Илько, как-то его фамилия... Он сидел там с Петром, в Мордовии. Они в районе Бучача избили райкомовцев, после этого их осудили, по 25 лет они отбыли. Слободян должен его знать, потому что он у Слободяна тоже был. Мыкола, идите! Вот я сейчас спрошу. Слушай, ты этого Илько, что приезжал из Бучача, знаешь?

М. Слободян: Его фамилия Стойко, он политзаключённый, в тюрьме стал иеговистом.

В. Овсиенко: Я Илько Стойко тоже знаю по Мордовии, у него было 25 лет за УПА, ему в лагере добавили ещё 5 лет за иеговистскую литературу. Так что 30 лет он отсидел.

М. Винничук: Так я на Урал не ехал, потому что мы уже полдома построили. Он три раза был у нас. Илько рассказывал, какие там порядки. А на Урал я не ездил — тогда уже дом начал, половину выстроил, так что не было как. Мы уже не ездили, когда Пётр был на Урал переведён.

Опубликовано:

Юноши из огненной печи / Харьковская правозащитная группа. Составитель В. В. Овсиенко. – Харьков: Фолио, 2003. – С. 93 – 97. 

Снимок:

Vynnychuk  Пётр ВИННИЧУК в юности.

Снимки В. Овсиенко:

Vynnychuk1 Фотоплёнка 9779, кадр 7, 2.04. 2000, с. Росохач. Пётр ВИННИЧУК. 

VynnychukM Фотоплёнка 3933, кадр 7, 23.01. 2003, с. Росохач. Николай ВИННИЧУК, отец Петра Винничука.