Слушать аудиофайлы (Пётр Васильевич Сичко)
Слушать аудиофайлы (Пётр Васильевич Сичко о семье)
Слушать аудиофайлы (Пётр, Василий, Владимир Сичко)
ИНТЕРВЬЮ С ВЛАДИМИРОМ СИЧКО
взял В. Овсиенко 14 ноября 2002 года в Киеве, в присутствии его 16-летнего сына Тараса
Владимир Сичко: Родился я 26 июля 1960 года в семье Петра и Стефании Сичко. Детство моё прошло в городе Долина Ивано-Франковской области. В школе учился с 1967 по 1977 год. Параллельно занимался спортом. В последние школьные годы ситуация в нашей семье была напряжённой. В 1974 году брат Василий окончил десятилетку и пошёл поступать в университет, сначала во Львовский, а в следующем году — в Киевский. Во Львовском университете он сдал три экзамена на «пятёрки», а по четвёртому получил «двойку». На второй год он всё-таки поступил в Киевский университет на факультет журналистики, проучился два года, после чего его исключили.
Я учился в школе хорошо, окончил с двумя «четвёрками» — одна была по географии, а вторая по русскому языку. По географии поставил мне «четвёрку» польский националист, который очень не любил украинцев, а учительница русского языка поставила «четвёрку» потому, что у неё бандеровцы отца убили. По литературе не могла, потому что это был бы уже чистый абсурд. Я хорошо знал русский язык и литературу, географию тоже. Но не в этом суть.
Планировал я поступать во Львовский политехнический институт на механико-машиностроительный факультет, на специальность «автомобили и тракторы». Но я знал, что туда не поступлю. Когда брата Василия исключили из университета, отец предложил мне: «Вот посмотри, Володя: Киевский университет, механико-математический факультет, специальность „механика“. И так и так не поступишь, но давай назло врагам: одного брата исключили из Киевского университета, а ты, второй, подал документы — и поступаешь». Так и случилось: я взял и поступил. Письменную математику написал на «три», два устных — физику и математику — сдал на «четыре», сочинение написал на «четвёрку», в аттестате у меня была «пятёрка». 20 баллов оказались проходными, и я — студент Киевского государственного университета имени Тараса Григорьевича Шевченко.
Учился я так — «золотая середина». Не хватал звёзд с неба, но и не плёлся в хвосте. Я прекрасно понимал, что университет тоже не окончу. И это я чувствовал по отношению ко мне некоторых преподавателей.
Василий Овсиенко: А конкретно: кого из преподавателей?
В. Сичко: Конкретно — доцент Панасович, который, если не ошибаюсь, окончил пединститут. Он у нас вёл математический анализ, потом функциональный анализ. Он мне говорил: «Чего это вы приехали сюда, в Киев? Почему вы в свой Ивано-Франковск не поступали?» А мне так хотелось его спросить: «А какого чёрта тебя из Луцкого пединститута занесло сюда, в Киевский университет, почему ты в Луцке не остался?» Чувствовалось, что мне занижают оценки. Так и вышло, что когда меня потом исключали, оценка Панасовича стала решающей.
Всё началось вот с чего. Где-то в октябре 1978 года во время занятия по военной подготовке меня вызвали к начальнику кафедры. Со мной беседовал майор республиканского КГБ — фамилии его не помню, но что-то вроде то ли Николай Николаевич, то ли Николай Михайлович, или Михаил Михайлович. Беседу он вёл долго, где-то чуть ли не два с половиной, а то и три часа. Начал с истории создания Хельсинкской группы, об Оксане Мешко говорил, об отце упоминал, что он сознательно пошёл, как говорится, в лес, в партизаны, и был политвоспитателем сотни, а потом куреня. Говорил очень культурно, на чистом украинском языке. Говорил, что они бы не хотели отца и брата сажать, но ведь они сами идут таким путём... Поэтому они бы хотели, чтобы я им сообщал, что брат с отцом собираются делать, а они будут их предупреждать, что вы, мол, того не делайте, потому что мы вас можем за это посадить. Я, конечно, понимал их намерения. Но спокойно всё выслушал и сказал: «Нет, я на такое не пойду». Тогда он говорит: «Я понимаю — это родная кровь и всё такое, но у вас в Долине есть такой негодяй, учитель Стрильцив. Он такой антисоветчик, он часто к вам приходил и пытался вовлекать в антисоветчину. Так, может, вы о нём что-то могли бы сказать?» Я и тут наотрез отказался.
В. Овсиенко: А Василий Стрильцив был же вашим учителем, да?
В. Сичко: Да, он был моим учителем английского языка, от него, можно сказать, я более-менее овладел английским, так что мог, хоть и не совсем свободно, общаться. Он прекрасный учитель, очень требовательный, очень честный и порядочный, не любил фальши и лжи.
В. Овсиенко: Это же надо: против отца, против брата и против учителя!
В. Сичко: Да, и против учителя. А третье предложение было таким: «Я понимаю, это всё родные, близкие, но вот студенты что-то говорят между собой, что-то делают — может, вы что-то могли бы нам сообщать, чтобы мы порядок наводили?» Когда я отказался и это делать, то он заставил меня дать расписку о неразглашении нашего разговора.
Он сидел напротив, между нами лежала тонкая папка. Я вполне допускал, что там мог быть диктофон. Или в кармане, потому что папка казалась очень тонкой. Но я наотрез отказался. Он, конечно, обещал мне успешное окончание университета, потом хорошую работу и все материальные блага, каких я только пожелаю. Я отказался.
Потом он попытался давить на меня запугиванием, назвал меня предателем Родины и сказал, какие могут быть последствия этого. Я не поддался. Тогда он заставил меня записать свой телефон и сказал, что хочет со мной встретиться на следующий день — даёт мне сутки подумать. Я говорю: «Я с вами вообще не хочу встречаться и не буду записывать телефон». Он всё-таки заставил меня записать.
На следующий день, когда я выходил из университета, он встретил меня у памятника Шевченко и повторил всё то же самое, все те же предложения: успешное окончание университета, хорошую работу. Как говорится, хлеб с маслом. Потом снова назвал меня предателем — я снова не поддался. Я тем более не мог такого сделать, находясь у памятника нашему Кобзарю, можно сказать, в нашем святом революционном месте! Тогда он попросил мою записную книжку, вырвал ту запись с номером телефона, сказал, что он больше мне не нужен, и заявил буквально следующее: «Теперь мы будем решать твою судьбу. Ты учишься в университете, но когда тебя исключать — мы будем решать сами. Может, завтра, может, через месяц, может, через год».
Тот кагэбэшник, значит, меня предупредил, что если я только, не дай Бог, кому-то заикнусь о разговоре с ним, то меня сразу исключат. Так после разговора с ним я сразу пошёл на переговорный пункт и позвонил домой. А мы с братом в шутку КГБ называли «Маруськой», потому что знали, что везде есть подслушка. Всё так дома в детстве шутили: «Маруська-Маруська». Трубку взял отец. Я сказал: «Приходила „Маруська“ ко мне, говорила со мной, но с чем пришла, с тем и ушла». Отец сказал: «Сын, я горжусь тобой», — он сразу понял. А когда я приехал на каникулы, то уже подробнее всё рассказал.
Так что о том, что они стращали, — родители всё знали, а я всегда шёл своей дорогой и сейчас могу спокойно посмотреть в глаза любому, потому что как меня родители учили, как мой отец за свою жизнь не свернул со своего пути, так и я не сворачиваю. Думаю и дальше так жить, и в таком духе воспитываю своих детей.
Этот разговор состоялся в октябре 1978 года, в начале второго курса. Они дали мне первый курс окончить, чтобы «затравить», чтобы я увидел, что теряю. Потому что если бы на первом исключили, я бы, может, и не понял. А так дали проявить интерес к науке, чтобы увидел, какие перспективы меня ждут после окончания вуза. Декан факультета говорил, что даже троечник, который оканчивает Киевский государственный университет имени Тараса Шевченко, на голову выше отличника Киевского политехнического института. Говорит, мы готовим преподавателей вузов и техникумов. Они увидели, что учусь неплохо даже после того отказа, хоть мне и занижали оценки. Но моя студенческая судьба была уже решена.
Наступила весна 1979 года. Приближалась Московская Олимпиада 1980-го. Начали сажать диссидентов. Под ту кампанию попали мои отец с братом, когда выступили на могиле Владимира Ивасюка. Это известная история. Когда их посадили, настал мой черёд.
Отца с братом осудили 4 декабря 1979 года. 11-го семье дали свидание. Я не мог с ними не увидеться, но это выпадало как раз на тот день, когда у нас было занятие на военной кафедре. Я подал заявление, начальник кафедры подписал его и освободил меня. Я поехал во Львов буквально на один день, увиделся с ними и вернулся.
В. Овсиенко: А при каких обстоятельствах состоялось то свидание?
В. Сичко: Сейчас я уже подробностей не помню, но оно было в тюрьме на улице Мира, 1. Кажется, это была просто комната, без перегородки.
Когда я вернулся после того свидания в Киев, то мне сказали, что меня исключают из университета, потому что я самовольно покинул занятия. «Извините, у меня есть заявление, подписанное начальником кафедры». Они сели в лужу, но приближалась сессия, и мне не поставили зачёт по военной подготовке. Мы писали контрольную работу по тактике — так называемую «летучку». Я её написал, но мне поставили «двойку». Я военное дело тоже любил, строевым шагом ходил, можно сказать, лучше всех, меня даже ставили в пример, автомат разбирать на скорость — тоже. Мне военное дело нравилось, я в детстве, в 5-6 лет, когда видел, как летают самолёты, то мечтал быть военным лётчиком-испытателем. Но уже тогда я понимал, что мне им не быть, потому что я из такой семьи. Можно сказать, что я с материнским молоком впитал любовь к Украине. Родители никогда не скрывали от нас, детей, разговоров о партизанщине или о лагерных временах. Всё было при нас: кто приходил, приезжал — разные подпольщики, бывшие политзаключённые, члены ОУН, уповцы — мы вот так сидели на коленях и все их разговоры слушали. И ни одного лишнего слова из нашего дома никогда не вылетело.
В. Овсиенко: А помните ли вы приезд Оксаны Яковлевны Мешко к вам в Долину?
В. Сичко: Помню, как она приезжала к нам, как гостила, какие велись разговоры. Также когда я был студентом и приезжал на несколько дней или на какие-то праздники — октябрьские или майские, то родители поручали мне записки для Оксаны Яковлевны. Я шёл к ней на Верболозную, 16. Помню дом напротив с дырой в крыше, где была аппаратура, которая срабатывала на тень, подходившую к воротам. Но всё равно в те времена был какой-то восторг, подъём, мы верили, что делаем нужное дело. Сейчас я тоже думаю, что будущее за молодёжью, которая начинает уже воспитываться в украинских условиях. Оксану Яковлевну я хорошо знаю, она, можно сказать, была нам своей. Помню, как она однажды даже прислала посылку с Дальнего Востока, где была в ссылке. Была очень мудрая, образованная женщина, надо голову склонить перед ней за её труд, за её подвиг.
В. Овсиенко: А однажды (7 августа 1979 года), когда у вас были Оксана Яковлевна и Луцик Михаил, то пришли с обыском. Вы были у соседей, поэтому не пошли домой, чтобы вас тоже не обыскали. Какое впечатление производили на вас, юношу, эти события?
В. Сичко: Эти обыски производили впечатление не только на нас. Например, придут с миноискателем и начинают по огороду искать. Находят кусок какого-нибудь ржавого топора в овраге и говорят: «А, холодное оружие». Как-то нашли древний, такой закрученный топор, что, может, два века ему было, а говорят — холодное оружие. Соседи и смеялись, и боялись. Обыски были регулярные, каждые несколько недель. Не успеет мама с сестрой навести порядок, как приедут снова. Одни идут в комнату, другие лезут на чердак, третьи идут в сарай. Мы им говорили: «А ну-ка ждите, все в одну комнату, а то что-нибудь подставите, подложите». Я-то меньше вмешивался, потому что я уже был студентом, но и мне, когда приезжал на каникулы, тоже приходилось через это пройти. Но больше всего страдали мама и сестра Оксана.
В конце улицы стоял автомобиль. Когда мама шла в магазин, автомобиль трогался за ней. Мама заходила в один магазин — автомобиль остановился, мама возвращалась домой — он за ней. Все подходы к нашей улице были перекрыты с разных сторон. У нас подъезд машинам один, но пешком можно было через овражек перейти, можно и в сторону леса выйти.
Некоторым соседям, таким партийным, вдруг провели телефоны, к одному соседу начал «кум» приезжать из КГБ — говорил, что настоящий кум, потому что крестил ребёнка, но до тех пор его не видно было. По-разному было. Некоторые соседи пришли и сказали нам, что их заставляли это делать, но они не согласились. Это были порядочные люди. Но кое-кто соглашался и звонил, что вот мама куда-то выходит из дома.
К нам приезжали Михаил Луцик, Олесь Бердник, Николай Руденко, сын Николая Руденко Юрий.
В. Овсиенко: Какое впечатление на вас произвёл Олесь Бердник?
В. Сичко: Я тогда студентом был, так что лишь один раз довелось его видеть. Он несколько раз бывал у нас. Производил впечатление довольно сильного человека. Но потом жизненный путь его сломался...
Много людей в нашем доме побывало — были члены ОУН, бывшие политзаключённые, уповцы, правозащитники... От нас, детей, ничего не скрывали. Познакомились мы были с людьми из Кременца — Гачкевичи, которые в Норильске восстание поднимали: Лина Гачкевич руководила восстанием девушек, а Василий Гачкевич — восстанием парней. Она из семьи православного священника, их семья из Винницы. Бывал у нас доктор Владимир Горбовой — это, можно сказать, правая рука Степана Бандеры. Он считался министром иностранных дел.
В. Овсиенко: Он был и генеральным судьёй ОУН.
В. Сичко: Так вот, были раз доктор Горбовой и Оксана Яковлевна, так прислали сексотов. Не буду называть фамилию, Царство ему Небесное...
В. Овсиенко: А почему бы не назвать?
В. Сичко: Ну, такого Тараса Бибика. А перед тем Марию Юкиш. Только ту как-то отпроводили — этот приходит. И тут — приезжают... Не давали поговорить. А было намерение как бы эстафету передать... Хотели познакомить Оксану Мешко с доктором Горбовым. Будто бы объединить интеллигенцию Восточной и Западной Украины. Но одна сексотка пришла, потом второй... Что интересно, впоследствии один возглавлял Общество репрессированных района, а вторая была председателем Союза украинок, третий, такой Николай Крайник — его сын Тарас пединститут окончил. Отец сказал, что его сын должен был пойти на сотрудничество с КГБ, иначе не окончил бы институт... Впоследствии тот Крайник был вроде кошевого атамана. А тогда он был директором школы. Вот, видите, его сын окончил институт и был управляющим делами председателя райисполкома, юристами руководил, а сейчас у власти, и всё нормально. А я не подписал соглашения с КГБ, так до сих пор, можно сказать, быкам хвосты кручу. Вроде и наступила демократия, но мне не нашлось места при демократической власти. Но всё это относительно, я думаю, что ещё смогу сказать своё слово в украинской политике и, возможно, в истории.
В. Овсиенко: Что касается истории — то оно уже сказано и записано.
В. Сичко: Я очень рад тому, что не сломался, что остался таким, каким был.
В. Овсиенко: Честь — это самый большой капитал.
В. Сичко: Много в нашем доме побывало людей, которые вели борьбу и пострадали за неё — и из давних времён, и из новых времён. Позже бывали у нас Вячеслав Максимович Черновол, братья Горыни. Мне, правда, не приходилось с ними лично встречаться — как раз в то время меня дома не было.
Но вернусь к своей учёбе. Итак, ставят мне «двойку» по военной подготовке, но дают возможность пересдать. Во время пересдачи преподаватель выходит. Была возможность даже списать, но у меня уже было написано, и хоть я уверен был в своих знаниях, но чтобы перестраховаться, я попросил парня, который сидел сзади, чтобы он проконтролировал. Он прочитал и сказал, что у меня всё на «пять» написано. Но тут мне снова объявляют «двойку».
Я уже и не требовал показать мне ту работу, потому что понял, что дело идёт к исключению. Декан допустил меня только до первого экзамена, потому что было такое положение: если не имеешь зачёта по дисциплине, по которой не будет экзамена, то не допускают до всей сессии, могут только до первого экзамена, с разрешения декана. Если бы я, скажем, не имел зачёта по математическому анализу или по функциональному анализу, то меня бы не допустили только к тому экзамену, а раз по военной подготовке — значит, ко всем. Допустили меня только к философии, я её сдал на «тройку», потому что не готовился, ведь ездил туда-сюда.
Когда получил разрешение на пересдачу, то приехал в университет. Меня не допускают, говорят, что нет разрешения. Возвращаюсь на военную кафедру — говорят, что они разрешение послали в деканат. Приезжаю в деканат — не получали. Я целый январь 1980 года ездил и добивался, где то разрешение по дороге затерялось.
А готовился как? Вот так в троллейбусах, в автобусах, под дверями того начальства. Пошёл сдавать функциональный анализ — и тот преподаватель Панасович тоже поставил мне «двойку». А ещё сдал экзамен по теории упругости, его преподавала наша кураторша. Она говорит: «Володя, сдай его, а приедешь после сессии — я тебе поставлю оценку». Я сдал на «четвёрку», потому что заваливание этого экзамена не было запланировано. После недельных каникул в течение недели в феврале мне пришлось сдавать четыре экзамена. По трём мне поставили «двойки» — это механика сплошной среды, теоретическая механика и функциональный анализ. Ну, механику сплошной среды и термомеханику вели фронтовики, они, конечно, националистов ненавидели, им ничего не стоило поставить «двойку», а Панасович, я считаю, был подхалимом, ему тоже не составило труда поставить мне «двойку».
Исключают меня из университета, несмотря на то, что до сих пор два с половиной года я все экзамены, все зачёты сдавал с первого захода. Поставили мне три «двойки» и исключают. Для «отмазки» исключили ещё двоих, которые постоянно хватали «неуды».
В. Овсиенко: В изданиях материалов Хельсинкской группы написано, что «по приказу декана № 192 за неуспеваемость».
В. Сичко: Было такое положение: если студент имеет три «двойки», то имеют право исключить. Но никогда никого не исключали — меня исключили первого. Давали возможность пересдать преподавателю, потом на комиссии, а если не сдал комиссии, всё равно не исключали, а перед следующей сессией ещё раз сдавал преподавателю, без комиссии. Но меня исключили сразу.
Я начал добиваться восстановления, писал в Министерство образования, в разные инстанции, но приходили отрицательные ответы.
Студенты решили за меня вступиться, сели и написали за меня такое прошение.
В. Овсиенко: Помните ли вы, кто из ваших коллег-студентов был инициатором? Важно назвать их фамилии...
В. Сичко: Писал лично комсорг Донченко, а все сидели и подсказывали. Правда, один, такой Слончак Николай (что-то типа Панасовича), хотел было закинуть какое-то плохое словечко, так его осадили. На комсомольском собрании университета рассматривался вопрос, чтобы комсомольская организация вступилась за меня. Но как начали читать мою характеристику, то все были удивлены. Сказали, неужели такой парень может быть? Но нашего представителя-комсорга там осадили: «Его исключают не за неуспеваемость. Вы знаете, кто его отец, кто брат?» Тем более, что во львовской газете — не помню, как называлась, — написали очень негативную статью о нас, Сичко, что мы такие антисоветчики и бандеровцы. Там были студенты со Львовщины, одна ту статью привезла в Киев. (6.07 1979 во львовской газете «Вільна Україна» была опубликована клеветническая статья против семьи Сичко «Хай згине оунівська брехня». — Ред.)
Тогда ко мне много студентов подходило. Вот, в частности, Хобзей Павел подходил. Он сейчас вроде начальник отдела образования Львовской области. Подошёл и говорит: «Володя, моих родителей тоже вывезли (или сидели), но, — говорит, — давай так, что будто я тебя не знаю, а ты меня, чтобы всё тихо было». Подходили земляки, поддерживали.
Конечно, когда меня исключили, я отрёкся от комсомола, бросил им комсомольский билет. Приехал я в комсомольское бюро, написал заявление, положил комсомольский билет и сказал: «Раз комсомольская организация не может за меня вступиться, я не желаю дальше состоять в вашей организации».
В. Овсиенко: А на собрании было какое-то голосование?
В. Сичко: Голосования не было, потому что, не помню кто, комсорг факультета или кто там, такую информацию выдал, открыл тому всему бюро глаза, кто я такой, что меня не за неуспеваемость исключают, а что я сын таких родителей, таких националистов, диссидентов — дал понять, что они ничего не добьются и что от них ничего не зависит. Голосования, насколько я знаю, не было.
В. Овсиенко: Ну, они, очевидно, протокол оформили, что единогласно...
В. Сичко: Я добивался своей правды — не добился, поэтому 21 сентября 1980 года я отрёкся от советского гражданства и потребовал разрешения выехать в Соединённые Штаты Америки, чтобы там жить и получить образование. Оригинал заявления я послал в Президиум Верховного Совета СССР, копию — в Президиум Верховного Совета Украинской ССР. Не помню, посылал ли ещё куда-то копию. Верховный Совет СССР дал мне ответ, что моё заявление об отказе от гражданства переслали в Верховный Совет Украины, хотя там писалось, что копия в Верховном Совете УССР есть. Верховный Совет Украины ответил, что они моё заявление о выходе из гражданства переслали в Министерство образования.
Я уже тогда жил в Долине, адресовал письма с уведомлением о вручении. Мне стало очень смешно, что Верховный Совет заявление об отказе от гражданства посылает в Министерство образования. Министерство образования мне ответило, что оно заявлений о выходе из гражданства не рассматривает. Вот такое шоу вышло.
Прошло три месяца — призывают меня в армию.
В. Овсиенко: Подождите. Мать знала, что вы подаёте такие заявления? Как она к этому относилась?
В. Сичко: Мать, конечно, знала и благосклонно относилась. Меня никто не заставлял. Она говорила: «Сынок, ты смотри, у тебя жизнь...» Но я был воспитан в такой семье, что, конечно, я не мог подвести ни родителей, ни родственников. Я и сам хотел запротестовать против несправедливости, совершённой против нашей семьи. В заявлении было указано, что в Хельсинкских соглашениях, которые подписал и Брежнев, есть пункт, что каждый человек имеет право выбирать себе гражданство и страну, в которой он хочет жить. Я выбираю Америку, потому что я хочу продолжить образование и жить в этой стране. А ещё я отрекаюсь от гражданства из-за того, что не желаю быть гражданином страны, которая ведёт захватническую войну в Афганистане — это было такое политическое заявление...
Через три месяца призывают меня в армию. Я, конечно, повторяю то же самое, зачитываю им своё заявление, они на это закрывают глаза. Я говорю: «Согласно положению, после трёхмесячного срока меня должны были лишить гражданства и выдворить из Союза». Потому что три месяца давалось на то, чтобы я забрал заявление. Но это была советская система...
Меня вызвали в Долинский призывной пункт. Я отказался при свидетелях. Дело передали в прокуратуру, и 6 декабря 1980 года следователь вызвал меня как свидетеля, а потом зачитал как обвиняемого. Меня уже не выпустили. Я пришёл на девять или на десять часов, а с 12-ти... Я говорю: «Так подождите, до 12-ти ещё 45 минут, я пошёл домой — что вы пишете, что с двенадцати задержан? То я пошёл домой». Конечно, меня не отпустили, отвезли в камеру. Где-то через неделю меня перевезли в Ивано-Франковскую тюрьму, и 9 января 1981 года суд. Конечно, они выбирали даты, потому что 9 января — это Стефана, а моя мама Стефания. Как раз на мамины именины судили меня.
В тот день, 9 января утром, мама пришла и спрашивала, будет ли суд, когда — сказали, что где-то там 15-го или позже. Но вышло так, что проходил мимо суда один наш хороший знакомый — такой Креминский Владимир — и увидел, как машина заезжает. Прибежал и говорит: «Пани Стефа, там какая-то машина заехала, не Влодку ли, может, привезли». Пока он с мамой прибежал на суд, то мне уже чуть ли не приговор зачитывали... Мама ещё успела, а Владимир Креминский пришёл позже, уже когда приговор читали. Дали три года. Немножечко забавно получалось, потому что читают: «Учитывая все характеристики...» С работы прекрасная, из университета дали тоже характеристику, что учился, нигде не замечен, также от соседей, и — «...учитывая все хорошие характеристики — три года общего режима». Можно подумать, что если бы были плохие характеристики, то дали бы больше. Потому что дали максимальный срок — статья от года до трёх, дали три года.
В. Овсиенко: Помните ли вы кого-нибудь из следователей, судей?
В. Сичко: Следователь у меня был Довганюк, я даже знаю, что моё дело у него было пятое. Он был водителем в райкоме партии, и ему первый секретарь или кто-то предложил пойти на юридический. Буквально за несколько дней до ареста мне довелось разговаривать с одним человеком, который был его однокурсником — так тот говорил, что этот Довгалюк такой алкоголик, как напивался, то начинал по общежитиям распевать, кричать. Вот такой человек вёл моё дело. А судил меня Момот — тогда главный судья района.
После суда приняли передачу, а свидания не дали.
В. Овсиенко: Мама подробно описывает, как она пыталась ту передачу передать, как там Оксану схватили и папкой ударили.
В. Сичко: Даже моя любимая собака прибежала. Когда меня в «воронок» сажали, а мама стояла во дворе, она успела крикнуть: «Посмотри на Пальму!» Собака плакала. Второй раз я видел, как собака плачет, когда шёл в армию. Она тогда заскочила была в автобус. Потому что меня после того, как я отсидел, всё-таки призвали в армию. Тогда я уже посоветовался с семьёй, и мне родители посоветовали, что иди уже в ту армию.
Итак, этапы. Где-то в конце февраля или в марте я попал в лагерь. Везли меня через львовскую тюрьму. Во Львове держали несколько дней, потом этапом, выгрузили в Вольнянске Запорожской области. Конечно, я не знал, куда еду. Начальник милиции в Ивано-Франковске, когда беседовал со мной, просто сказал: «Я бы хотел тебе чем-то помочь, но на зону к отцу я не могу тебя отправить и на зону к брату тоже». Я говорю: «Да я и сам знаю, потому что отец на строгом режиме, брат на усиленном, а у меня общий. Но, — говорю, — мне на самой плохой зоне может быть лучше всего, а в самой лучшей зоне может быть хуже всего. Что судьба мне отмерила, то и будет. Куда попаду, туда попаду».
Итак, я попал в колонию общего режима ЯЯ-310/20 в городе Вольнянске Запорожской области и отсидел там три года «от звонка до звонка». Работал в строительной бригаде.
В. Овсиенко: Я с апреля 1979 года до сентября 1980 был в соседней 55-й зоне строгого режима. Какие там у вас были условия?
В. Сичко: Условия такие, как на общем режиме. Я не могу сравнивать с другими. Лишали меня свидания и «отоварки» за разные, правда, искусственные правонарушения. Письма, которые я писал домой, маме часто не вручали. Мне пришлось писать под другой фамилией: писал, например, письмо маме, а адресовал конверт своему товарищу и подписывал фамилией другого зэка. Товарищ получал письмо и приносил маме. Потому что мама писала, что больше месяца или два месяца не получает писем, а я же регулярно каждую неделю писал домой.
В. Овсиенко: А там можно было писать сколько писем?
В. Сичко: На общем режиме можно было писать сколько хочешь.
В. Овсиенко: Кстати, отец привёз ко мне мешочки с письмами к нему — там есть некоторые и ваши письма, но я их ещё не просмотрел.
В. Сичко: Да, я писал и отцу, и брату, не знаю, сколько они их получали. После того, как они раскрыли, что я так письма пишу, меня чего-то там лишили, свидания или чего.
В. Овсиенко: А вот как ваша мама рассказывает о свидании 12 февраля 1982 года. Тогда ей пообещали, что передачу вам примут, но не приняли. Пока то да сё, они пририсовали к дате ещё одну палочку: было 12.ІІ, а уже вышло 12.ІІІ — и передачу не принимают.
В. Сичко: Сказали, через месяц приедете. Я не люблю жаловаться, терпел. Питание было, конечно, ужаснейшее. Но я находил какие-то выходы. Даже такие: один парень умел кроить штаны, а я вручную их сшивал, и за это мы получали 5 рублей. Такая мода там была: матрас распороть и сшить нормальные штаны. Он то прочифиривал, а я за ту вторую пятёрку покупал мясо, сало или ещё что-то. Маме чуть позже удавалось передавать мне деньги. По-разному было.
В. Овсиенко: Она описывает такие случаи, что только она приезжает на свидание к Василию, к отцу, к вам — лишили свидания, посадили в карцер.
В. Сичко: Что правда, то правда. И меня лишали свиданий, и передач, и посылок. А то первая посылка через полсрока. Правда, я находил таких людей, которым некому было бандероль или посылку выслать — и делились. Сначала, конечно, было тяжело, потому что зэковская жизнь была для меня новой, но постепенно-постепенно...
В. Овсиенко: Как та криминальная среда воспринимала вас? Ведь вы там были «белой вороной»?
В. Сичко: Среда меня воспринимала хорошо, потому что, в первую очередь, на общем режиме большинство — простые люди, которые имели там по году за тунеядство или за алименты. Я себя вёл независимо. Были всякие-разные те масти, блатота — я с ними не дружил. И, конечно, с теми, как говорят, «козлами» тоже. Но когда меня спрашивали: «Ты к каким мастям принадлежишь?», я отвечал: «К частным, к своим. Я, — говорю, — имею свою масть». Я стоял в обороне простых людей. Может, это было с моей стороны немножечко и рискованно, но было такое, что публично бил морды всяким тем блатным, приблатнённым, заступаясь за простых людей. За это я имел уважение даже от прапорщиков, которые нас сторожили, даже от инспектора оперчасти, такого Овчаренко. У меня с ним был длительный разговор где-то так, может, за полгода до освобождения или и раньше.
Один, кто меня люто ненавидел, — это Панченко, начальник оперчасти. Такой сталинской закалки, сталинист. Как-то инспектор оперчасти Овчаренко дежурил и вызвал меня на беседу к себе. Он немножечко был выпивши. Задавал мне вопросы о бандеровщине, о фашизме — обо всём. Я ему откровенно отвечал. Он сидел с одной стороны стола, крутил в руках карандаш, а я смотрел на тот карандаш. Он мне задавал вопросы, а я сразу ему отвечал. И он мне говорит: «У меня складывается такое впечатление, что ты мгновенно воспринимаешь мой вопрос и из десятка ответов даёшь правильный». Я говорю: «Да нет, вы что, я простой парень из села». Разговор продолжался, он начал откровенно о себе говорить: родители хотели, чтобы он был музыкантом, а он занялся боксом. Я не хочу хвастаться, но думаю, что я немножечко психолог, это мне от отца досталось. Я говорю: «Рано или поздно человек своё призвание находит». Что, мол, он пошёл в милицию. А он: «Какое призвание? Пришли ко мне и сказали, что я должен пойти в милицию работать». Потому что его отец был «ястребком» в те времена и погиб при исполнении обязанностей. «И ты должен пойти по стопам отца». — «Но, — говорит, — милиция так мне не нравилась с её фальшью, что попросил, чтобы меня перевели на зону».
А я в детстве очень любил бокс и всех боксёров знал. Этот Овчаренко мне с детства запомнился, и я ему в лоб задаю вопрос: «А в 1966 году на чемпионате Европы, — ещё и город ему назвал, — за сборную Союза по боксу вы участвовали? А в 1967 на чемпионате мира в таком-то и таком-то городе?» — Тогда я это помнил. У него глаза на лоб полезли. Я понял, что психологическую дуэль выиграл, что он уже мой, что тут руковожу я.
Конечно, он за меня слово замолвил, потому что перед освобождением и его спрашивали. Приехал там один майор из управления КГБ. Он говорил: «Я на тебе звёздочку получил». Но дал мне слово, что если я себя буду вести так, как до тюрьмы, то они обо мне забудут. Не без того, что и Овчаренко за меня слово замолвил. Мне потом упрекали, что вот Овчаренко ты говорил, что ты хороший. Говорю: «Я ему так не говорил — это у него сложилось обо мне такое субъективное мнение». За три дня до освобождения тот майор сказал, что они решили меня выпустить, так чтобы вёл себя так, как до тюрьмы, то есть чтобы не очень политикой занимался.
В. Овсиенко: А не было ли симптомов, что они готовили вам перед освобождением новое дело, как брату и отцу?
В. Сичко: Такие симптомы были. Тогда приняли закон, по которому меня как «злостного нарушителя режима» могли посадить на 3 года. У меня тех «нарушений» было много: меня лишали посылки, свидания, в карцер посадили... Когда мне через три года показали моё дело, то оно было такое толстое! Там всё было исписано, так что там могло не на три, а и на десять лет хватить.
В. Овсиенко: Да-да, это была так называемая андроповская статья 183-3, принятая в 1983 году, «злостное неповиновение требованиям администрации исправительно-трудового учреждения». За «злостное нарушение режима» могли дать сначала 3 года, потом 5. Фактически, это могло быть пожизненное заключение. Можно было не выйти на волю никогда.
В. Сичко: Оно бы, может, так и случилось, если бы не такие факторы, как тот же Овчаренко. Наверное, он обо мне очень хорошо отзывался, они ему доверяли, учитывая, каким был его отец. Его считали советским человеком.
Я дружил с одним парнем из Львова. Он такой немножко хулиганистый, но у него сестра завбиблиотекой марксизма-ленинизма во Львове, брат — заместитель генерального директора телевизорного завода, папа был первым председателем сельского или городского совета в послевоенные времена — тоже очень советский человек. Не без того, что и его вызывали.
Всю ту их кагэбэшную работу в отношении меня я чувствовал и знал. Можно сказать, что я в какой-то мере руководил тем делом. Конечно, подсылали ко мне всяких. Из Снятина парень был, подошёл. Я знал, что он прислан ими, потом вышло так, что он мне в том признался, но сначала боялся. А признался вот почему. Когда его вызывали среди десяти или двадцати, то пару человек спрашивали обо мне. Ну, а там двойные двери. Одни двери закрылись, а вторые были немножечко приоткрыты. Приходит ко мне грузин Лагвилава и говорит: «Володя, там Ивана Сандуляка о тебе спрашивали». Он из-за чего признался: когда моя мама ехала на короткое свидание, то его жена ехала на длинное, и мама все те боли его жене изливала. Та женщина, как приехала на свидание, начала ему всё это рассказывать. Тогда он жене признался, что за мной следит. И жена, может, заставила его, чтобы он мне признался. Я говорю: «Иван, я знаю, что ты за мной следишь». Он удивился: «Как?» — «С первого дня, как ты встретил меня, когда я 15 суток отсидел». Была такая традиция: встретить с чистой майкой, трусами, с какой-то там едой, когда ты через 15 суток выходишь из карцера. Он меня встретил, я ему предложил, что давай будем совместно питаться. Когда он признался, то я говорю: «Тебя будут вызывать и спрашивать обо мне то и то, ты им должен сказать такое-то и такое-то. Тогда они дадут тебе такое-то и такое-то задание». Что интересно, кагэбэшники спрашивали у него именно то, что я предсказал, и он им отвечал то, что я ему говорил отвечать. Один в один — и это его очень впечатляло.
Был такой аварийщик Бунчужный Владимир, имел 14 лет: «Володя, о тебе спрашивали. Ты понимаешь, у меня 14 лет, я ничего не сказал, но интересуются — смотри, может, ещё кто-то». Были такие, что прямо приходили и говорили: «О тебе спрашивали, я отказался». А были и такие, что и мне вреда не причиняли, но и не признавались мне, но я их знал. Но были и такие, которые действительно на меня пробовали клепать, как вот сынок прокурора, зарезанного у своих дверей. Сработала истина, что яблоко от яблони далеко не падает. Он таким блатным казался, а я, как узнал, что он сын прокурора, то сказал: «Яблоко от яблони далеко не падает». Так же, как нашей маме говорили, что у такой матери хороших детей быть не может. И в самом деле: он меня потом и заложил с теми письмами.
Но в целом я пользовался авторитетом. Вот нас было в отряде около 180 человек, так могу сказать, что тот аварийщик был на первом месте благодаря своему большому сроку, а я на втором. Во-первых, у меня можно было взять газеты и книги прочитать, потому что мама мне выписала много газет (я любил читать о политике), присылала мне деньги, так я выписывал журналы типа «Наука и жизнь». Когда приезжала в зону книжная лавка, то я покупал книги. Второе. Я горой стоял за простой люд, потому что я с детства ненавижу насилие одного человека над другим. Там всякие такие попытки я пресекал — может, ещё и за это меня уважали те прапорщики, потому что видели, как я с теми блатными обращаюсь, что я не боюсь их. Но всегда чувствовал Божью опеку, своего ангела-хранителя: я прошёл это лихолетье — и волос с моей головы не упал ни в тюрьме, ни на зоне — нигде. Как-то так всё складывалось, что люди помогали, а можно даже сказать, что порой и враги. Я имел психологическое влияние даже на таких людей, которые должны были бы считаться врагами. В разговорах я умел находить такие нотки, которые затрагивали и их душевные струны.
Итак, меня выпустили в декабре 1983 года. Я решил было поступать в институт физкультуры. Хотел стать детским тренером по футболу, это была одна из моих мечт. В феврале 1984 года засел за биологию, за химию. Но весной меня призвали в армию. Я посоветовался с родителями и решил пойти.
Я пришёл из тюрьмы с псориазом — это такое кожное заболевание на голове, оно так немножко чешется. Может, это был псориаз, может нет. Врач Лёда сказал, что с такой болезнью в армию не берут. Поехал я во Львов к профессору, он написал справку. Правду говоря, я хотел, как говорится, «слинять» из армии. Когда шёл на медицинскую комиссию, то мне посоветовали натереть такой стружкой себе грудь. Пошёл на рентген — там такое пятно показало на лёгких, что это должен был бы быть туберкулёз. Но нет, сказали, что годен. Мало того, на тренировке тогда мне сломали нос — как минимум должна была быть полугодовая отсрочка. Но сказали, что с таким носом можно в стройбате служить. Я, в принципе, мог бы настоять, но знал, что всё равно меня будут пытаться забрать. Но если бы я получил отсрочку от армии, то имел бы шанс восстановиться в университете.
Служил я в строительном батальоне в России, в Вологодской области, город Череповец. Ещё когда меня исключили из университета, я пошёл на курсы водителей, но не успел сдать экзамен, меня посадили. Когда я вышел из тюрьмы, то сразу сдал тот экзамен, работал четыре месяца водителем. Сначала в армии меня не хотели взять даже водителем — сказали, что я судимый, поэтому замполит против. Но потом так вышло, что назначили меня и командиром отделения, потому что увидели, что я пользуюсь авторитетом.
Мы там работали на заводе, который строил панельные дома. Я попал на пролёт, который выпускал внешние стеновые панели. Будучи солдатом, я внёс не одно толковое предложение, так меня хотели поставить бригадиром, старшим смены. Я и там имел авторитет. Я выполнял разные работы и подсказывал, как это должно быть. Потому что начинали мы так, что за две смены выпускали одну панель, а уже через год — по 12-14 панелей за одну смену, за восемь часов — так ускорили процесс.
Очень командир роты хотел, чтобы я был старшиной, но я ужасно не хотел, потому что в роте был беспорядок, там украли парадные мундиры, так старшину чуть не посадили. Тогда мне наш зам по тылу, майор Пацера, предложил: «Володя, иди начальником столовой». Чтобы не идти старшиной роты, где 120 человек, — пусть будет лучше 12 в столовой.
Пошёл начальником, как по-русски, столовой войскового питания — это была должность прапорщика. Правда, через неделю я подал два-три рапорта, чтобы меня уволили, потому что было очень тяжело. Командир говорит: «Володя, ты что, трудностей боишься? Мы же тебе поможем». Я говорю: «Нет того и того». — «Так пиши рапорт». Были просьбы с завода, чтобы меня вернули, но комбат сказал: «Такие люди нам тоже нужны». А это был новый комбат, с Дальнего Востока. Новая метла по-новому метёт. Он сказал: «Давай, пиши рапорт, что надо». И способствовал мне. В столовой сделали ремонт, чистота, порядок, в зале у меня было 180 вазонов по стенам. Все солдаты одновременно заходили есть, каждому хватало ложек, кружек. А до тех пор не хватало. Когда я сдавал столовую, то удивлялись, потому что у предшественника был перерасход, а у меня даже лишнее было.
Отслужил я нормально два года, уволился весной 1986 года.
Там я познакомился со своей будущей женой Валентиной, там родился у меня сын Тарас. Моя жена на том заводе работала. Заместитель директора обещал мне, что как только демобилизуюсь, дадут мне квартиру. Шло к тому, чтобы дать квартиру на жену, но случилась чернобыльская катастрофа, туда переехало много чернобыльцев, так им отдали квартиры. Но мне обещали осенью дать. Предлагали идти к ним на завод, идти на вечернее или заочное отделение политехнического института. Хоть там меня уважали и любили, но несмотря на это, я всей душой к Украине тянулся.
С 1986 я вахтовым методом работал в Сибири, а жена с сыном жила в Череповце. Я работал водителем. Тяжело было, но ничего. Я так мотался — из Сибири до Львова самолётом, оттуда в Москву, а потом в Череповец поездом, а через 10 дней — в обратном направлении. Я увидел, что так не годится для молодой семьи, рассчитался с тем вахтовым методом.
В 1988 году весной я начал играть в футбол в России, даже заслужил авторитет в команде, меня хотели взять в команду, которая попала во вторую лигу. Но я отказался. Мы поехали на Украину, думаю, буду играть за нашу местную команду на первенство Украины среди коллективов физкультуры. Я тогда стоял на кооперативной очереди в Калуше, перебрался в Калуш в декабре 1988 года.
Ещё будучи в России, я в июне 1988 года приезжал с Тарасом в Москву провожать маму в Канаду.
Когда приехал домой в Долину, то возобновил тренировки с долинской командой «Нафтовик». Тренер хотел меня взять в команду и рассчитывал на меня, но когда в райкоме партии узнали, то вызвали его в райком и сказали: «Что, ты Сичко хочешь брать в команду? Ты только его возьмёшь — мы тебя сразу увольняем». И он мне культурно отказал. Ну, за ним ещё один «грех» был: однажды мама его попросила икону Матери Божьей в церковь подвезти. Так он попал в немилость коммунистов: «Сичкам иконы возишь, Сичко хочешь взять в команду». Этим я хочу сказать, какие тяжёлые времена были, что я уже даже не имел права в футбол играть за местную команду. Потому что я сын националистов, инакомыслящий. Тяжёлые были времена, но я всегда был оптимистом.
Долинская команда «Нафтовик» сейчас выступает во второй украинской лиге, но тогда была среди коллективов физкультуры Украины. Меня, конечно, это поразило. Я 8 лет не касался мяча — с 20 до 28 лет, потому что сидел в тюрьме, служил в армии, работал в Сибири, а тут пробился в команду, которая попала во вторую союзную лигу. Так что я считаю, что этим талантом не был обделён. Меня ещё с раннего детства «Мунтяном» прозвали за хорошую технику и работу с мячом. Я спорт очень любил, футбол, поэтому я сейчас очень доволен, что мой сын Тарас учится в Республиканском высшем училище физической культуры, что, даст Бог, будет футболистом. Думаю, не суждено мне, так, может, хоть сын чего-то добьётся, поощряю его занятия спортом. Он у меня растёт порядочный и воспитанный.
Тарас родился 27 февраля 1986 года. Теперь у меня есть две дочери. Первая, Оля, родилась 29 декабря 1989 года, а две недели назад, 29 октября 2002 года, родилась ещё одна доченька, я её назвал в честь мамы Валентиной. Так что у нас семья хорошая, дружная. В декабре будет год, как я вернулся из Америки.
В. Овсиенко: Вот об Америке расскажите, пожалуйста.
В. Сичко: История выезда в Америку была такова. Ещё с самых начал национального возрождения я всюду бывал с отцом и с братом Василием. У меня была машина, возил брата по митингам, за что и пострадал. Это были «Жигули», «шестёрка». Когда мама была в Канаде, родственники помогли. Мама там нашла евреев, у которых были родственники в Бобруйске. Она там заплатила деньги, а я поехал в Бобруйск и на меня переписали машину. Это был 1988-й год. Целый 1989-й год я, имея машину, возил по митингам брата с отцом. Я был такого боевого склада, поэтому всегда старался, когда брат выступал, стоять сзади и наблюдать, вроде как вневедомственная охрана. И за это, конечно, пострадал. В 1989 году выбрали 18 августа, день рождения нашего отца, и сожгли мне машину прямо под домом в Калуше. Когда я подал заявление, собрав показания соседей, то милиция мне через неделю: «Ну, ты что-нибудь узнал?» Я говорю: «Это я милиция, что ли? Это вы, — говорю, — расследование должны провести, я вам много чем помог». Конечно, ничего не установили.
Когда были первые выборы в Верховную Раду 1990 года, то соседи за мной бегали: «Володя, баллотируйся — целый Калуш за тебя проголосует!» Я мог бы пройти в Верховную Раду только потому, что я Сичко. Люди готовы были нас на руках носить, благодаря, конечно, отцу, брату, потому что все первые митинги с первыми флагами в Калуше, в Долине, в Коломые, в Ивано-Франковске, — это всё отец с братом проводили. Один сделает — посадят, второй делает. Пока тот отсидел — этот делает. Если меня кто-то спрашивал, то я говорил, что я — «персона брата». Говорю, у меня брат что-то и отец, а я так себе. Я старался не высовываться, потому что скажут, что вот отец, один сын, второй сын в политике, наверное, хотят каких-то материальных благ или что.
Мы тогда бойкотировали выборы, хотя я был склонен к мысли, что если люди не поддерживают бойкот, надо идти в Верховную Раду и бороться там. Меня не послушали, а сейчас отец соглашается со мной, что много было упущено. Были возможности поддержки партии из Бельгии, из Германии. Я говорил, что давай я этим займусь, потому что любая партия без финансовой поддержки долго не продержится.
Я в Украинской Христианско-Демократической партии был с самого зарождения. Был на учредительном собрании, член-основатель. Но это заслуга других, я просто принимал участие. На первые выборы мы не пошли, а на вторые уже мафия не дала. Платили в избирательных округах комиссиям по 15 миллионов купоно-карбованцев за голос (тогда такие деньги были), чтобы отец не прошёл. На третьих выборах — то же самое. Я когда увидел эту несправедливость, то думаю: а, поеду на год в Америку, посмотрю, как там всё выглядит.
Я поехал в Америку, в Нью-Йорк, 2 апреля 1996 года, а брат Василий приехал через два месяца после меня. Я встретил его, сам поехал в Чикаго, а он остался в Нью-Йорке.
В. Овсиенко: Что вы там делали?
В. Сичко: Занимался строительными работами — в Нью-Йорке разными, а в Чикаго преимущественно вставлял пластиковые окна. Три года проработал на босса-поляка, но с первого дня мечтал о своём деле. И мне удалось убедить коллегу Игоря Мацкива. Он 9 лет проработал председателем сельсовета, разогнал колхоз, раздал земли людям, был на очень хорошем счету, один голос проиграл на пост председателя районного совета, но когда увидел, что не на что жить, то поехал в Америку. Мы взяли ещё его брата и начали сами брать работу у американских компаний. Мы зарабатывали неплохо, пользовались авторитетом. Я брал работу у четырёх американских компаний, но все хотели, чтобы я делал только для них. Мне даже пришлось одной компании отказать, потому что физические возможности ограничены, нельзя было всю работу переделать. Работали хорошо, после нас никаких переделок не было.
Я, конечно, в Америке был нелегально, но налоги платил регулярно, американцы это очень ценят. Я был законопослушным, но всё время моё сердце было на Украине, потому что моя семья была на Украине, родные. Я читал газеты с Украины и всю ту несправедливость видел. Я поставил себе черту, что в декабре 2001 года вернусь на Украину. Я знал, что отец будет баллотироваться в Верховную Раду, хотел его поддержать. Я знал, что мафия снова не даст ему победить, но хотел быть с отцом.
Я был, можно сказать, последним, кто общался с моим братом Василием. В первый приезд Василий встречался с украинскими организациями, вёл политическую работу, но сам себе зарабатывал на жизнь, чтобы, как говорится, не стоять с протянутой рукой. Побыл он в Нью-Йорке несколько месяцев, посетил Канаду, потому что у него была канадская виза, вернулся на Украину. Тогда через него передали на монастырь деньги, три или пять тысяч долларов, я уже точно не помню. Когда он прилетел в Киев и переехал на железнодорожный вокзал, то ему из кармана вырывают те деньги. Наверное, за ним следили уже из аэропорта. Началась около него будто бы драка. Один человек толкнул другого, начали будто бы задираться, второй начал будто бы прятаться за Василия, дёргают его — и вырвали ему из кармана те деньги. Когда он приехал в монастырь, там его обвинили, что он те деньги положил себе в карман, и сказали, что опозорят его на весь мир. У него не было выхода, как одолжить деньги, отдать им, развернулся и поехал зарабатывать.
С работой в Америке — это надо иметь удачу или умение. Он снова приехал был в Нью-Джерси, но там с работой было плохо. Я ему предложил переехать в Чикаго, устроил его. Случилось так, что я был последним, кто с ним виделся.
В. Овсиенко: Что же там случилось?
В. Сичко: Я ещё в воскресенье в обед с ним виделся. В 7 вечера мы ещё с ним разговаривали по телефону, а уже ночью с 16 на 17 ноября 1997 года он погиб.
Он снимал комнату на втором этаже у одного поляка. Хозяина в ту ночь не оказалось дома, он якобы поехал к дочери. Произошло возгорание. Как оно загорелось — не известно. Я нанимал адвоката, эксперты говорят, что, может, от сигареты, а может и от чего-то другого. Неизвестно, может, там были задействованы и спецслужбы, вполне возможно, что и украинские, так могли это дело замять. Но произошло отравление угарным газом. Дым через дыхательные органы попал в кровь и отравил кровь, поэтому он погиб.
Но отец рассказывает, что три месяца перед тем к нему всё приезжал человек из кучмовской конторы и добивался, чтобы Василий приехал на разговор с Кучмой. Обещал, что они его отвезут обратно в Америку. Поэтому можно предположить, что они определили место его пребывания, может, через меня вычислили, потому что я 5 лет и 9 месяцев находился на одном месте.
Сейчас мы ничего не можем доказать, но это случилось после разговора Василия с отцом. Он позвонил домой и сказал отцу, что возвращается на Украину и вдохнёт новые силы в партию, даст ей новый толчок, что он полон желания и силы действовать.
Когда это случилось, то мне пришлось много пережить, но я всё-таки нашёл средства и переправил его на Украину. Я его там видел, опознал, простился и отправил. Я у его гроба поклялся, что когда вернусь на Украину, то продолжу его дело и дело родителей. Я не мог там больше оставаться.
В. Овсиенко: В каком состоянии было тело? Что же там горело?
В. Сичко: Был немножко обгоревший, но я всё тело не видел. Лицом он лежал на матрасе, так что оно не обгорело. А если лицом к матрасу — то могли что-то и сделать. Комната была подгоревшая, задымлённая. Я некоторые его вещи забрал на память, они у меня есть.
Я вернулся 18 декабря 2001 года, перед самым Николаем. С тех пор снова стараюсь принимать участие в политической жизни. Участвовал в избирательной кампании отца, сейчас я являюсь членом Главного Совета УХДП. В Долине мы избрали нового председателя. Здесь насчитывается 2700 членов партии, но это на бумаге, надо всех этих людей найти. Параллельно занимаюсь небольшим бизнесом: приехав из Америки, купил большой грузовой автомобиль, так что немножечко, как говорится, на жизнь «капает». Двоюродный брат занимается перевозками, но всегда какие-то проблемы возникают. Однажды и я был в Италии с этой перевозкой. Нужны какие-то средства, чтобы вести политическую работу. Будем готовиться к выборам Президента, отныне уже надо готовиться. Считаю, что кандидатура Виктора Ющенко сомнению не подлежит, будем всё делать, чтобы он стал Президентом Украины, другой кандидатуры я не вижу. Будем готовиться к следующим выборам в Верховную Раду, потому что жизнь на этом не заканчивается. Америка мне много чего дала, там я познакомился со многими хорошими людьми — поляками, американцами, хорошо выучил польский язык, знаю английский. Америка дала мне то, что я поверил в свои силы, что могу многого достичь здесь, в Украине, только надо поставить цель и уверенно к этой цели идти. Я готов снова ринуться в бой за настоящее независимое украинское соборное государство. Потому что мы живём в Украине, а государства своего ещё не имеем такого, каким оно должно было бы быть — демократическим и действительно народным. Есть государство олигархов, кланов, которые ведут борьбу между собой.
В. Овсиенко: Тем более, что есть для кого: трое детей — тут мужчина должен крепко стоять на ногах.
В. Сичко: Да, дети само собой, но хочется, чтобы и другие хорошо жили. Болит сердце и душа, когда видишь протянутые руки детей, что по базарам побираются, просят милостыню. Картина впечатляющая, мне хотелось бы изменить всё к лучшему. Какой я смогу вклад внести, время покажет, но с Божьей помощью, с верой в собственные силы, может, у меня что-то и получится.
Вот вроде бы всё о себе.
Хочу сказать о своей жене Валентине. Около семи лет КГБ склоняло её к сотрудничеству, ещё с тех времён, как мы с ней познакомились в Череповце. Когда родился наш сын, пришёл кагэбэшник, положил ей на стол две пачки денег и сказал, что каждый месяц она будет получать по одной такой пачке. В пачке было червонцами примерно 2000 рублей. Но она схватила те деньги да и бросила ему в лицо. Он успел отвернуться, попало ему в спину. Он сказал: «Ну, ты, дура, и пожалеешь!» И начали устраивать провокации, увидев, что она очень меня любит и не оставляет меня. Начали говорить такие глупости, что у меня в Киеве ребёнок-инвалид, то ещё что-то. Семь лет беспокоили её, подсылали всяких людей, разные глупости говорили, что если муж узнает, то он тебя бросит. И она об этом молчала семь лет, начиная где-то с 1986 года. Только в 1993 году призналась, потому что я видел, что её что-то очень беспокоит. Я её просил рассказать, а она в себе всё это держала. Я впервые в жизни увидел, как человек потихоньку сходит с ума. Когда мы были с родителями на поле, мне удалось вызвать её на разговор. Она призналась и говорит: «Ты только не бросай меня, потому что я тебя люблю». — «Да как я тебя могу бросить?» И ей это как камень с души, после того КГБ её, похоже, оставило в покое, когда она мне призналась. Я говорю, что она очень отважная, очень самоотверженная женщина, готовая за семью, за мужа в огонь и в воду. Лучшей жены не желаю. Даже такой факт, что решилась на третье кесарево сечение — ведь и первые двое детей кесаревым сечением родились, а сейчас, после тринадцатилетнего перерыва, она решилась родить ещё одного ребёнка. Операция прошла успешно, без осложнений. У нас очень хорошая доченька, мы очень счастливы. Мы ещё раз показали врагам, какая у нас крепкая и счастливая семья, им никогда не разрушить нашего семейного покоя и счастья.
Думаю, что у нас всё будет хорошо. У нас и так неплохо, но рано или поздно мы будем жить в таком государстве, какого бы мы хотели.
В. Овсиенко (Тарасу): Вот какой ваш род могучий!
Опубликовано:
Три повстання Січків. У 2 т. Т. 2: Спогади. Інтерв’ю. Листи / ХПГ; Редактор-упорядн. В.В.Овсієнко. – Харків: Фоліо, 2004. – С. 165 – 184.
Фото В. Овсиенко:
SichkoVl Плёнка 8379, кадр 3А. 14.11. 2002.
