Василий Овсиенко. 21 марта 2000 года в селе Печенежин ведём беседу с господином Николаем Мотрюком. При этом присутствует его жена Екатерина и сын Николка.
Господин Николай, прежде всего, расскажите, пожалуйста, о своём роде.
Николай Мотрюк. Я родился на Коломыйщине, в селе Казанов, в 1949 году, 20 февраля. Так вроде бы по документам, хотя мама говорила мне, что я родился за три дня до Святого вечера. Но тогда так записали. Отец мой 1901 года, Николай Васильевич Мотрюк. В своё время принимал участие в освободительном движении, был стрельцом Украинской Галицкой Армии. Мама 1924 года рождения, Анастасия Онуфриевна, в девичестве Дудчак. Была репрессирована фашистами: вывезена на работы в Германию и почти четыре года работала у бауэра. Родители, к сожалению, уже умерли. Мать семь лет назад, а отец ещё в 1968 году. Они были крестьяне. Папа работал кузнецом в колхозе, мама — дома. Так мы и жили. Папа долго работал в колхозе, а мама была молодая (папа второй раз женился), так он пожалел её, не хотел, чтобы она тоже работала в колхозе. Поэтому мы где-то в 1952 году переехали сюда, ближе к горам, в частное село Марковка Коломыйского района.
В.О. А что это такое — «частное село»?
Н.М. Здесь, понимаете, горная местность, так что колхозов не было. Везде понавязывали колхозы, а здесь не могли, потому что было очень мало земли. Так мы оказались в Марковке. Я там учился в школе вместе с Дмитрием Грынькивом. Школу, 8 классов, я окончил в 1963 году, потому что я на год раньше пошёл в школу. Не было возможности где-то идти учиться, потому что не было денег. Мы жили бедно.
После окончания школы такие, как я, ездили на сезонные работы в Одесскую, в Запорожскую области. Немного зарабатывали там, чтобы можно было прожить. Тогда тяжело было жить. Не все имели работу. В наших краях слишком много рабочей силы. В Печенежине, например, или где-то поблизости, чтобы устроиться на работу, нужно было дать взятку. Возможно, где-то дальше такой проблемы не было, а здесь начальство так приучило людей. А девушки — там по-другому было. Вообще, чувствовалось, будто мы очень отсталый народ здесь на Прикарпатье, что ли.
Потом — служба в армии. Служил в Подмосковье, в 37 километрах за Москвой, в Щёлково. Военным строителем работал. Туда брали тех, у кого не было образования или здоровья не было. Там, кстати, с нами служило много таких, что сидели как «малолетки». Мы строили дома.
В.О. Армия — это школа русификации. А в детском возрасте, в юности — были ли какие-то влияния на вас в формировании национального сознания?
Н.М. Я хочу сказать, что папа много проводил таких бесед. Кстати, и Грынькив часто приходил — это же был мой друг. Папа рассказывал, как он служил в УГА, как воевал. Он недолго воевал, потому что то Сечевое Стрелецтво* (Справки о реалиях и о некоторых лицах, упоминаемых в интервью, вынесены в конец и размещены в алфавитном порядке. - Ред.) скоро закончилось. Он в 17 лет был призван защищать Украину. А в 1918 году уже, кажется, была Польша. Когда на призывном пункте поляки спросили его, служил ли он в армии, он сказал, что служил. «А в какой, в украинской?» — и сразу получил так, что и кровь потекла из носа. За то, что служил в украинской армии. Такие разговоры велись, конечно, неоднократно. Это имело какое-то влияние и на меня, и на Грынькива.
А потом, уже после армии, мы стали смотреть на мир иначе. Я вернулся из армии в 1970 году. Пошёл на работу. Мне Дмитрий Грынькив дал рекомендацию, меня приняли в его Строительное управление № 112 в Коломые слесарем. Позже оно стало ПМК-67 (передвижная механизированная колонна). Тогда мы стали больше общаться, уже было больше разговоров на эту тему. Тогда уже сидели шестидесятники, многие из ведущих правозащитников сидели.
В.О. А откуда вы об этом узнавали?
Н.М. Радиопередачи, конечно, слушали. А ещё Дмитрий Грынькив жил на квартире у Рыжков — у Параски и Романа. Они оба сидели когда-то в лагерях, в ссылке были. Это был ещё один толчок к тому, что мы стали думать немного иначе. Уже выкристаллизовалась мысль, что и нам пора что-то делать.
А получилось... Ну, как получилось, так получилось. Конечно, если бы кто-то у нас был старший, чтобы нас направлял или подсказывал, как это надо делать, то так бы не случилось. Если бы была какая-то конспирация, то, возможно, что-то из той организации и вышло бы. Это только для КГБ было что-то страшное. А мы не сделали ничего такого противозаконного. Ну, какая это «пропаганда и агитация», если мы встретились с друзьями, поговорили, что я слышал такое, тот такое, а тот слышал ещё иначе? Что там тот сидит, тот сидит.
В.О. Сами себя агитировали?
Н.М. Дальше мы уже задумались, что это неправильно. Возможно, мы заслуживаем лучшей доли. Такие разговоры, полемику, беседы они нам засчитали как «антисоветскую агитацию и пропаганду». Листовок у нас не было, выступлений среди людей не было. Ну, какая это «пропаганда и агитация»? А для КГБ это было что-то такое преступное.
В.О. Вот ребята рассказывают, что скоро после 12 января 1972 года, после арестов шестидесятников, было первое ваше собрание. Вы там были?
Н.М. Ну, конечно. Без меня что могло быть, если я тут вместе с Грынькивом был? Почти во всех собраниях, которые были, я принимал непосредственное участие. Мы встретились, наверное, у Василия Шовкового. Я сейчас не помню, когда это первый раз было.
В.О. Дмитрий Демыдив точно говорит, что у Шовкового, 31 января.
Н.М. Роман Чупрей пришёл, привёл с собой Михайлика Василия. Там, наверное, и Кузенко Василий был. Нас было немного. Начали мы разговаривать о том, что, возможно, надо создать какую-то организацию, чтобы можно было каким-то образом бороться против такого режима. Хоть мы считали, что, конечно, такая организация обречена на провал, потому что мы не знаем ни конспирации, ни методов работы. Но это, возможно, была какая-то молодецкая удаль, или что-то такое — просто заявить, что мы боремся. Конечно, никто не думал, что будет так сложно этим заниматься. Но пустое говорить — довольно.
В.О. Грынькив говорил, что он воткнул нож в стол, все положили на колодку руки и принесли присягу. Был такой ритуал?
Н.М. Такой ритуал был.
В.О. Присяга — это уже признак организации!
Н.М. Да, конечно. Когда поклялись, то создали организацию. Хоть нигде никто ничего не записывал, не было никаких документов, ни устава, ничего не было зафиксировано, но мы будто бы уже состоялись. Мы будто бы уже есть, мы уже будто бы боремся против того государства.
А дальше было много таких встреч. Ну, для КГБ — много, а мне кажется, что нет. Мы встречались время от времени. Но надо же было работать. Мы хотели достать печатную машинку, хотели иметь магнитофон. Чтобы что-то сделать, нужны были техсредства. Одними голыми руками ничего не сделаешь. Это нам не удалось. Наверное, слабая была организация, потому и не вышло. Не знаю, может, Грынькив говорит, что там что-то было. Может, Демыдив говорит, что что-то было. Разве что «агитация и пропаганда». А, по-моему, мы на эту 62-ю статью почти не заработали, потому что не было конкретной пропаганды и агитации. Ну, что мы могли? Поставили в селе венок к памятнику Довбушу — разве что это. С жёлто-синей лентой.
В.О. А собрания созывались специально? Или вы просто встречались при случае?
Н.М. Мы собирались на такое-то воскресенье, на какой-нибудь праздник — когда все были свободны от работы. Или по какому-нибудь случаю встретиться. Не так, чтобы в приказном порядке. По материалам дела можно заметить, что это были, в основном, религиозные праздники.
В.О. А вы подозревали, или замечали, что за вами уже следят?
Н.М. Я думаю, что наши встречи не могли кого-то заинтересовать в том плане, что они против государства, что это криминал. Потому что я же говорю, что листовок у нас не было, ничего такого не было. Разве в разговорах кто-то мог сказать, что есть у нас такая организация, может, ты хочешь вступить.
В.О. В вашем деле есть эпизоды с оружием. Были строительные пистолеты, мелкокалиберки. Были ли вы к этому причастны?
Н.М. Непосредственно. Потому что это же, знаете, молодые ребята в основном хотят иметь оружие, хотят пострелять. А мы с Грынькивом ходили в стрелковую секцию. Мы вместе работали, на предприятии была стрелковая секция, так что мы себе ходили туда, постреливали. Кстати, и Шовковый туда ходил, почти вся организация. Мы занимались стрелковым спортом.
В.О. Грынькив имел доступ к оружию в ДОСААФе?*
Н.М. Да, да. Кроме того, что он был там секретарём комсомольской организации, он был спортинструктором, или как там. Так что мы туда ходили часто, стреляли, конечно. И брали с собой пистолет. Раз было такое, что взяли с собой, постреляли в лесу.
В.О. А какой была ваша цель в отношении оружия? Для чего вы хотели иметь оружие? Или здесь сказывалась традиция, что ещё совсем недавно было повстанческое движение, вооружённое сопротивление — вы допускали возможность, что, может, придётся прибегнуть к самозащите?
Н.М. Для самозащиты. Так оно и прошло везде по делу. Это они хотели нам инкриминировать, что мы хотели создать банду и нападать на людей с оружием. Если бы я хотел, то сделал бы это немного иначе. А мы просто любители пострелять, а нападать на кого-то — таких намерений не было.
В.О. Аресты начались 15 марта 1973 года. Кто был самый первый? Как на вас вышли?
Н.М. Как вышли? Я вам сейчас расскажу. Уже были такие разговоры... Первый сигнал был от отца Василия Шовкового. Он работал сторожем в сельском совете, и кто-то ему говорил: «Смотрите, Василий, потому что что-то там нехорошо, что-то там ребята делают... Скажите, пусть они ничего не делают, потому что будет плохо!» Так мы уже знали, что есть что-то нехорошее.
Через некоторое время Василия Михайлюка забрали. Арестовали его. Что-то его долго не было, несколько дней, потом выпустили. Так мне кажется. Ну, мы почувствовали: что-то неладно. А мы надеялись, что будем свободно себе передвигаться и делать, что запланировали. Но ничего из этого не вышло. Ещё кто-то сказал: «Ребята, смотрите, там что-то опасно».
Ещё 14 марта пришёл ко мне Василий Шовковый (он в деле, по документам, Иван, а называли его Василий). Пришёл, починил мне радио. Мы уже знали, что мы под колпаком. Когда он шёл домой (ведь это Марковка, тут недалеко, два километра), то я ещё и пошутил: «Наверное, встретимся где-то на Сибири, Василий». Это было 14-го, а 15-го нас уже арестовали.
В.О. А вот Дмитрий Грынькив говорит, что он дал команду всё спрятать или уничтожить. И у себя дома провёл обыск. Вроде бы всё спрятал, а оказалось, что заготовку для печати не спрятал — самое важное. И у него её нашли при обыске. Действительно ли пошла среди вас тревога, чтобы всё прятать или уничтожать?
Н.М. Да, было, было.
В.О. А у вас было что уничтожать?
Н.М. У меня ничего такого не было. Что-то у Дмитрия там нашли.
В.О. Там нашли записку, которой он давал распоряжения, что кому делать.
Н.М. Что мне делать&hellip Я должен был собрать националистические песни. И собрать биографические данные Орла, сотенного, который в Марковке действовал. У того то нашли, у того то...
В.О. По крупицам — и насобиралось на дело. А вы при каких обстоятельствах были арестованы?
Н.М. 15 марта 1973 года, часов пять или шесть. Утром налетели. Это был хорошо спланированный, одновременный арест, нас пятерых арестовали за один раз.
В.О. О-о! Это у них была операция — таких страшных врагов хватать! Это же на каждого по несколько человек надо.
Н.М. Машина и понятые, два офицера, ещё какие-то там. Ну, пришли, начали искать. Ничего не нашли. Говорят: «Мы вас задерживаем». Я говорю: «Как вы меня задерживаете? Вы меня дома не имеете права задерживать. Если бы я был где-то на селе или в Коломые, то вы бы там задержали. А так — нет. Меня дома задержать нельзя». Показали постановление прокурора на обыск. Я говорю: «А где постановление на арест?» Они встали и не знают что делать. Потом говорят: «Постановление мы сейчас привезём».
В.О. Обыск длился сколько? Обыскать сельское подворье — нелёгкое дело...
Н.М. Недолго, потому что нечего было искать. Приехали где-то в пять часов, а в полдевятого мы выехали. Привезли меня во Франковск — и началось. Формулировка такая, что по делу Грынькива я иду как свидетель, поэтому меня задерживают.
В.О. Зачем бы это свидетеля задерживать? Подозреваемого могут задержать на трое суток.
Н.М. Мне и задержали на трое суток. Потом вышло постановление прокурора на арест.
В.О. А в течение этих трёх суток они, наверное, очень интенсивно с вами «работали»?
Н.М. Конечно, как же! Работали с десяти часов до четырёх, с перерывом на обед. Они добивались «признаний», или как это они называют.
В.О. Как вы восприняли этот арест?
Н.М. Ну, это же вы и сами, наверное, знаете...
В.О. Я, скажем, воспринял арест с облегчением, потому что ждал его. Когда меня 5 марта 1973 года (за 10 дней до вас!) привезли, наконец, в КГБ в Киев, ночью, то я как лёг — то проснулся от того, что меня кто-то толкает. Оказывается, я накрыл голову, а надзирателю надо через глазок видеть, жив ли я. Он зашёл в камеру и ну меня тормошить. Наверное, стучал, стучал в дверь, а я не слышал. Я пришёл в себя, как он уже хлопнул дверью, выходя. Такое расслабление наступило, когда, наконец, всё определилось. Каждый по-своему воспринимает...
Н.М. В первый день они меня ничего не спрашивали, это уже на второй день начался разговор. Я тоже первую ночь спал нормально. Думал, что это всё несерьёзно, это такое: задержали — пусть. Но когда заговорили об оружии, то я понимал, что мне уже сидеть. Оружие было спрятано, я не знал, нашли ли они оружие, или нет, потому что у меня оружия дома не было. Я не знал, сдал ли Грынькив оружие, или не сдал. Думаю так: я вроде свидетель, ничего у меня не нашли, то, может, мне обойдётся. А после того, как мне сказали, что Грынькив им показал оружие... Диктофон ещё работает?
В.О. Работает, конечно. А что?
Н.М. Да как будто долго рассказываю.
В.О. Почему долго? Некоторые мне наговаривали по семь часов. Если он 50 лет воюет с Советской властью, 33 года сидел — то ведь есть что рассказать? Как, например, Мирослав Симчич*&hellip Итак, три дня прошло, вам предъявляют предварительное обвинение. Что вам было инкриминировано?
Н.М. «Измена родине», 56-я статья.
В.О. Но для этого ведь надо было иметь какие-то конкретные эпизоды «измены родине»?
Н.М. Так они уже их достали: оружие было. Программы не было, но есть оружие...
В.О. А они сказали вам, что уже ваши коллеги арестованы?
Н.М. Позже сказали. Раз по делу Грынькива, то я думал, что он сидит. А больше кто? Я не знал, кто ещё сидит. Грынькив, а за ним я иду следующим в деле. А потом оказалось, что и Шовковый сидел тогда, и Чупрей, и Демыдив через месяц, позже.
В.О. 13 апреля его арестовали, последнего. Он рассказывал, как тяжело переживал, что ребята сидят, а он нет. Мол, что они там о нём думают?
Н.М. А никто не знал, кто сидит. Очных ставок у нас не было, так откуда мы знали, кто сидит, кто не сидит?
В.О. А кто вёл следствие? Героев надо помнить поимённо.
Н.М. Это был следователь Санько. Как его звать-величать, не знаю. Они все в гражданском. Старший лейтенант он. Приехал меня арестовать и вёл дело до конца.
В.О. Какого-то физического насилия к вам не применяли?
Н.М. Нет. Мы всё говорили, как на самом деле было. Что с нас взять? Ещё и сами на себя наговаривали.
В.О. Через сокамерников на вас не давили? Потому что это часто использовалось.
Н.М. Нет. Я почти три месяца сидел один, потом подселили одного зубного техника, Быкова. Он что-то там выспрашивал. Но что там выспрашивать, если я уже и так всё рассказал... А они думали, что, может, ещё кто-то что-то не сказал. Засылали своих агентов, но это было бесполезно, потому что всё им уже было известно. Мы ещё и наговорили на себя. Как я представлял себе процесс отделения Украины от СССР... Много чего я наговорил того, чего не надо было. Это всё было против меня.
В.О. Вы вели «антисоветскую агитацию» среди следователя?
Н.М. Да. А фактически же мы ничего не сделали — ни одной листовки, ни одного заявления или письменного протеста — ничего не было.
В.О. Вот Грынькив говорил такую вещь. Когда ударили тревогу, что будто кто-то сдал организацию, то решили созвать собрание и фиктивно объявить о самороспуске. Было такое?
Н.М. Было, было. А дальше что? Явка с повинной?
В.О. А, очевидно. Вы логично мыслите! (Смеются). А всё-таки это был фиктивный самороспуск, разыгранный специально для Тараса Стадниченко, так?
Н.М. Ну, не знаю, как это было. Одним словом, мы были под колпаком — что делать? Надо было задокументировать, что ли, и явиться с повинной. Или сдать тот протокол при обыске... А когда это вы разговаривали с Грынькивом?
В.О. Я с Грынькивом разговаривал ещё 8 и 9 февраля у Мирослава Симчича в Коломые*. А по дороге в Печенежин переслушал запись. И литературу перечитал.
Н.М. Чтобы быть в курсе?
В.О. Как же иначе, надо ориентироваться в деле, чтобы не говорить что попало.
Как проходила процедура суда, как ребята держались? И вы в том числе?
Н.М. Нормально. Мы радовались, что уже конец, станет известно, что к чему. Тяжелее всего было в первые три месяца следствия. Суд был закрытый.
В.О. Сколько он длился, кстати?
Н.М. Дня четыре или пять.
В.О. Ого! А свидетелей много было?
Н.М. Да немного было.
В.О. Наверное, это те ребята, что были членами организации, но пришли как свидетели?
Н.М. Да, брат мой, Мотрюк Иван, прошёл как свидетель, Кузенко Василий.
В.О. Вот я выписал из книги Анатолия Русначенко «Национально-освободительное движение в Украине. Середина 1950-х - начало 1990-х годов». К.: Изд-во им. Олены Телиги, 1998, с. 206 - 208, фамилии, которые там упоминаются. Там о «Союзе украинской молодёжи Галичины» две страницы текста. Русначенко видел ваше дело, оно хранится в Архиве Управления СБУ по Ивано-Франковской области. Это дело 37527, в 4 томах. К сожалению, у Русначенко есть ошибки. Например, «Василь Михайлович» — это, видимо, Михайлюк. Пишет, что судили 4 человека, а на самом деле 5 — не упомянут Роман Чупрей.
Н.М. Кузенко Василий не студент.
В.О. Надо по этому тексту пройтись и всё исправить. Есть о вас упоминание в очень хорошей книге Георгия Касьянова «Несогласные: украинская интеллигенция в движении сопротивления 1960-80-х годов», К.: «Либідь», 1995, с. 143. Но, к сожалению, там вас назвали «М. Моторнюк», а ваш союз — союзом... В книге Юрия Данилюка и Олега Бажана «Оппозиция в Украине (вторая половина 50-х - 80-е гг. ХХ в.)», К.: Родной край, 2000, на стр. 33 ваша организация тоже названа неправильно «Украинский союз молодёжи Галичины». И написано, что её создали «студенты третьего курса факультета автоматики Львовского политехнического института Б. Чупрей, Б. Романышин». Больше никого не упомянуто. А на с. 38 напутано: «...органами КГБ активно разрабатывались группы в городах Коломыя Ивано-Франковской области и Чортков Тернопольской области, куда входили слесари Коломыйской передвижной механизированной колонны, член КПСС Дмитрий Грынькив и Николай Мотрюк, столяр &bdquoМежколхозстроя” В. Мармус* и др.». Нельзя понять, кто к какой организации принадлежал. Ведь Владимир Мармус* — из Росохачской группы, из Чортковского района. Такая вот «наука»...
Н.М. Кто ещё? Василий Михайлюк, Василий Кузенко, мой брат Иван Мотрюк прошли как свидетели. Кузенко Иван на суде не был как свидетель.
В.О. Итак, вас было арестовано пятеро. Какие вам статьи инкриминировали?
Н.М. Прежде всего 62 и 64. Это «антисоветская агитация» и «создание организации». А статья 56 «измена родине» отпала, когда они начали собирать эти материалы к прокурору. А сначала, месяца два, она была. Потом её поменяли на 64-ю. Тут уже мы немного облегчённо вздохнули, а то ведь было до 15 лет заключения или смертная казнь.
Суд был закрытый.
В.О. Даже из родственников никого не пустили в зал?
Н.М. Нет, родственники были, но сперва их допросили как свидетелей. Там сидели ещё какие-то люди, но я не знаю, кто это был.
В.О. Это «спецпублика» — кагэбэшники, и их агентура. А в приговоре записано, что суд закрытый?
Н.М. На приговоре есть гриф «секретно», значит, это уже закрытый. И в тексте записано: «в закрытом судебном заседании». Ещё была нам статья 140 — «кража». Это магнитофон. Грынькив готовил доклад. Его надо было записать, чтобы потом напечатать. Это было обращение к людям. Для этого нужен был магнитофон. Мы его взяли в Коломые, у одного не очень хорошего человека. Впрочем, я не знаю, какой он, хороший или не хороший. Я там был «на стрёме», так сказать.
В.О. «Я не крал — я на шухере стоял».
Н.М. Вот это было. А потом статьи 222 и 223 — «огнестрельное оружие» и «хищение огнестрельного оружия». Это было оружие, за которое меня осудили, мелкокалиберная винтовка. Мы с Грынькивом, ещё учась в школе, залезли в кабинет...
В.О. Так вы ещё школьниками это сделали? Несовершеннолетними? Тогда этот эпизод вам не имели права инкриминировать!
Н.М. Ещё школьниками! Ту мелкокалиберную винтовку забрали. Та винтовка была у Грынькива вплоть до тех пор, когда мы демобилизовались из армии. А после того добавился карабин. Это всё хранилось у нас на работе. Мы с Грынькивом работали слесарями, там у нас была такая будка, где мы переодевались, а в ней тайник. В шкафу было две дверцы, как бы задняя стенка. Ту стенку открываешь, а там стояло всё это.
В.О. Он рассказывал, что когда его привезли в раздевалку, он повёл их в другую, в общую раздевалку. Они там искали-искали: «Где твоя одежда?» Он говорит: «Вот одежда». Они взяли, а там чьи-то документы, не его. Но через несколько часов он всё-таки «разоружился», сдал тот «арсенал», потому что всё равно нашли бы. И вы там раздевались?
Н.М. Да, потому что мы вместе работали. Но 1 марта я попал под сокращение, так что уже там не работал.
В.О. Ещё вот такой вопрос. Я знаю, что Грынькив был секретарём комсомольской организации ПМК-67. А вы тогда в комсомоле были или нет?
Н.М. Как же, конечно! Это уже был такой период. Рассказывали, что раньше в принудительном порядке писали в комсомол, директор школы принимал в этом участие. Так ребята убегали из школы через окна. Мы уже не убегали. Уже ничего не видели в этом плохого: комсомол — так пусть будет комсомол.
В.О. Уже к тому времени молодёжь «втянулась» в комсомол...
Ну вот, получили вы 4 года лагерей строгого режима. Берут вас на этап. Как вам далась дорога, какие впечатления?
Н.М. Дорога тяжёлая, впечатление ужасное, потому что мы увидели мир с другой стороны, с чёрной. Эти воронки, куда нас напихали по человек 40... Вместе с теми бытовиками. Уже некуда пихать, а они дальше пихают, потому что надо из тюрьмы отвезти до вагона. Мы еле доехали туда. Потом начинаются пересылки. Это плохо, но после суда нас свели вместе. Мы ехали все вместе. Чупрей Роман музыкант, я тоже музыкант, так мы поём. Грынькив нам помогал, так мы сделали себе такой этапный ансамбль. Мы очень хорошо пели. И это в камерах, где бы мы ни были. Даже когда нас везли уже в воронке на зону, то те охранники сидят себе на скамейке в тулупах, в валенках, конечно, как солдаты. А мы замёрзли, тут холод такой! На Прикарпатье же не такая зима, как там, на Урале. Так они болтают себе: «Наверное, это мы не тех везём. Что-то эти поют себе, не горюют». Так и пропели почти целый этап. А это долго. Когда собирали этап, нас отвезли во Львов, потом собирали на Харьков. Что-то два вагона насобирали, а может, даже больше. Где-то так две недели ждали, пока соберут нас вместе. Потом там, в Харькове, на «Холодной Горе», ждали где-то недели две или три, пока повезли нас на Свердловск. Там поезд «Харьков - Свердловск». А потом из Свердловска в Пермь. А из Перми нас троих бросили на 36-ю зону, в Кучино. Меня, Чупрея и Грынькива. А Демыдива и Шовкового на 35-ю. Нас там разъединили.
На 36-й я отсидел где-то два года. Я очень болел, у меня фурункулёз не проходил. Температура. Меня чирьями обсыпало там по-страшному. Я попал оттуда в больницу, что на станции Всехсвятская. Так там меня и оставили, в 35-й.
В.О. Как вам дались режим, работа?
Н.М. Режим — надо сказать, что на 36-й очень плохо было. Они там очень жестокие. Когда перевели на 35-ю, то я думал, что попал совсем на другой режим.
В.О. А они специально так делали. Режим официально будто бы везде одинаковый, строгий, а на самом деле в каждой зоне разный. Так было и в Мордовии. Самый тяжёлый режим был в 17-й зоне. В 19-й — легче.
Н.М. Здесь у нас, на 36-й, были кровати вагонного типа, с металлическими полосами. А мне попала полоса из сороковки, как раз на рёбра. Мы ищем ДВП, картон, запихиваем. Приходит шмон — всё это выбрасывают. Так что я к той кровати приходил и смотрел, как на зверя — надо ложиться, и снова буду мучиться. А пришёл на 35-ю — там кровати с пружинами. Спокойно так, режим легче. В промзоне тех надзирателей и не видно. Работаем себе за станком и всё.
В.О. Я неоднократно бывал в бывшей вашей зоне, уже свободным. Теперь там — на моём особом и на вашем строгом участке — «Мемориальный музей истории политических репрессий и тоталитаризма &bdquoПермь-36”», я член совета этого Музея* (*В ночь на 22 сентября 2003 г. помещение особо строгого режима сгорело. Объясняют, что от короткого замыкания. Тогда вёлся ремонт, поэтому экспонаты были вынесены в помещения строгого режима. Руководство Музея уверяет, что помещения будут восстанавливать. - В.О.). Там у вас ужасный штрафной изолятор: железный столик, железные нары, бетонный столбик вместо табуретки, а сверху железо приварено. Как на нём сидеть в холоде? Вам приходилось там бывать?
Н.М. Когда мы приехали с этапа, то сразу — карантин. Куда? В ШИЗО! Там дня на три. Не знаю, для чего это они делают. Потом разбросали по отрядам. По отрядам, как они называют. Я был раз в карцере. Хотя не был таким уж нарушителем режима.
В.О. А кто вам запомнился в этой зоне, с кем вы были в более близких отношениях, кто там себя ярче всего проявил, что вам в память врезалось?
Н.М. Мне было очень странно видеть таких старых, как тогда мне казалось, людей, которые сидели по 25, по 30 лет. Это наши повстанцы из УПА. Палийчук Дмитрий* из Космача, Генык Николай* — это сподвижник Мирослава Симчича*, а Симчич был в 35-й. Был Василий Кулак* где-то с Ивано-Франковщины. Покровский Иван* был — они с Левком Лукьяненко* земляки, с Черниговщины. Из соседних сёл. Кто ещё был? Вы знаете, там хорошие люди были. Говорили: «Фашисты, фашисты!» Это говорил следователь Санько: «Мы отвезём вас к фашистам, вам там будет хуже». Но и там люди живут. Мы там только лучше поняли, что оно и к чему.
В.О. Потому что там действительно были собраны лучшие люди. Здесь, на воле, их надо было искать или слушать о них по радио «Свобода». А там они готовые, наловленные, только общайся...
Н.М. Там были наши «университеты». Из младшего поколения, из шестидесятников, там были Евгений Сверстюк*, Левко Лукьяненко*, латыш Гунар Астра*. Из Литвы были ребята, такой Рамаускас. Из Росохачской группы были Владимир Сенькив* и Степан Сапеляк*. А когда меня через больницу перебросили в 35-ю зону, то там уже были Евгений Пронюк*, Иван Светличный* — известные люди. Их все, кто бы ни увидел, называют. А я хотел бы назвать таких, о которых никто не слышал. Имею в виду со времён освободительного движения. Уже много их поумирало. На 35-й был Степан Мамчур*.
В.О. Сейчас идёт речь о том, чтобы перевезти его на родину. Некоторые люди этим хлопочут*. (*Перезахоронен 26 августа 2001 г. в Ирпене под Киевом)
Н.М. Он там умер? Много там было хороших людей — но сколько же лет прошло! Я уже позабывал имена. В то время в нашей 36-й зоне происходили акции за статус политического заключённого. Так я, когда приехал на 35-ю, рассказывал, как это всё происходило, что администрация делала. А в 35-й как раз начался отказ от гражданства.
В.О. Какая там была у вас работа?
Н.М. В 36-й зоне я набивал тэны периклазом, для утюгов. Сначала работал в кузне немного кузнецом. Папа меня научил, так что я мог ковать лошадей. Потому что там были лошади, из-за зоны приходили. А как начались акции протеста, то меня оттуда уволили. Уже не нужен. Послали в цех, делал эти тэны. А на 35-й — там все были токарями. И я в том числе.
В.О. А известно ли вам, что оттуда отправлялась тайными путями информация? Принимали ли вы в этом участие?
Н.М. Я там написал было несколько статей. Одно моё письмо попало в Киев к Олесю Шевченко*. А потом его судили и в обвинении это письмо фигурировало. Мне неприятно вспоминать об этом. Я уже был тогда на свободе, когда меня допрашивали. Это 1980 год. Я отказался от того письма, сказал, что я этого не писал. Мне до сих пор неудобно перед Олесем Шевченко. Вызвал меня в КГБ в Ивано-Франковск тот же начальник следственного отдела Рудый (уже полковником был). Зачитал мне это письмо, показал. А его Шовковый переписывал на такой конденсаторной бумаге мелким почерком. Он много писал таких вещей. Я сказал, что не знаю этого письма, я его не писал. Мне стыдно было, что я отказался от своего письма.
В.О. А что было делать — признаваться и снова идти сидеть? Да и не самому!
Н.М. Если бы я признался, то и Шовковый пострадал бы. Ведь он переписывал. Олесь был недоволен, и меня немного мучила совесть. Но Бог им судья.
В.О. А свидания вы имели в течение своего заключения?
Н.М. Было одно свидание — мама приехала. Не было нужды в тех свиданиях, потому что это далеко и дорого. Родители Чупрея ехали, так и моя мама приехала вместе с ними.
В.О. Интересно, каким образом вас освобождали? Прямо из зоны или привезли этапом в областной центр?
Н.М. Привезли в Ивано-Франковск. Перед тем надо было запомнить много информации: адреса, тексты. Я хотел поехать в Киев и по свежей памяти ту информацию передать, но меня сразу взяли под административный надзор и никуда не удалось поехать.
В.О. Это же тогда и меня так же привезли этапом из Мордовии в Житомир и «освободили» 5 марта под админнадзор. Я узнал по радио «Свобода», что уже действует Украинская Хельсинкская Группа, дал знать в Киев — и ко мне приехал Николай Матусевич*.
Н.М. Так у меня тоже кто-то был. Я не знаю, кто, потому что как раз меня не было дома. Ещё и денежную помощь привезли. Приезжали также к Демыдиву, к Шовковому.
В.О. Сразу дали вам надзор? Сколько? С какими ограничениями?
Н.М. Год. Сидеть дома с 10 вечера до 6 утра, каждую субботу отмечаться в милиции и не ходить в Печенежин.
В.О. Так специально было оговорено?
Н.М. Да. А я в Коломые работал. При этом ещё и с работой была проблема — никто не хотел брать со справкой об освобождении. Как только посмотрят, то и говорят: «Нам не надо. Нам не надо». Еле я устроился на работу. Я тут, за Печенежином, уже работал, а если там нет автобуса, то я должен бежать два километра в Печенежин, чтобы сесть в автобус. А это уже надзором мне не разрешено. Потом я сказал: «Разве вертолётом? Или уже берите судите меня, потому что я должен через Печенежин проезжать». Тот год я отбыл без нарушений.
В.О. Они не устраивали вам каких-то провокаций, чтобы организовать нарушение режима?
Н.М. Они приходили, но мне так везло, что как они приходят, так я дома. Участковый милиционер, из уголовного розыска приезжали. А Шовковый — он у нас ветеран в этом деле. Он три года ходил под надзором. Ему продлевали.
Мне удалось устроиться на работу где-то через месяц после освобождения чисто случайно — через своего знакомого, с которым мы вместе работали ещё до посадки. Он уже был энергетиком на другой фирме. Я ему рассказал, так он говорит: «Есть возможность. Если хочешь, приходи к нам. Я тебя устрою». Это был мебельный комбинат в Коломые. Фабрика детской мебели.
В.О. Имело ли КГБ к вам какие-то претензии? Вызывали?
Н.М. Где бы я ни работал, у меня был надзиратель. Мастер такой был. Он сам из русских, но здесь родился. Нормальный человек, с высшим образованием. Он через какое-то время подошёл и говорит: «Ты знаешь, я в таком дурацком положении... Ты меня извини, но мне сказали, чтобы я надзирал за тобой и тебя сдавал!» Говорю: «Спасибо, что сказал! Тут нет ничего неожиданного, ты не переживай». Вот один такой был, что признался мне. А были, конечно, и другие. Был у нас такой Колосков, участковый КГБ печенежинского куста. Так он мог приехать на работу, вызвать в кабинет, поговори-ить там, расспроси-ить, что, к чему. Вообще чувствовалось, что они не дремлют, что продолжают следить за нами. Но настали новые времена, так они немного успокоились. Но когда была провозглашена независимая Украина, они остались, живут, процветают, работают под нашими флагами.
В.О. Да, да. Скажем, следователя, который вёл моё последнее дело в Житомире, майора Чайковского (он был майором, когда меня арестовывал в зоне в 1981 году), слышу, где-то приблизительно в 1995 году назначают руководителем Службы Безопасности на Житомирщине, уже в чине полковника. Я запротестовал, написал в СБУ. Ну, мне посочувствовали и вежливо ответили, что, мол, он тогдашних законов не нарушал. Тогда я написал Президенту: «На кого вы ставите? Он боролся против возникновения украинского государства! Вы думаете, что он хороший специалист? Ошибаетесь! Ведь та твердыня, которую он защищал, Советский Союз, пала. Теперь он нам и Украину завалит!» Я написал, что такие «специалисты» — «заплечных дел мастера» — должны быть устранены из СБУ. Пусть они зарабатывают себе на хлеб серпом или молотом. Настоящим, а не бумажным. Пришёл ответ, но уже не такой вежливый. Чайковский поработал три года, потом его уволили. Наверное, имеет теперь хорошую пенсию от украинского государства, против которого яростно боролся.
Н.М. Что ж, должны мириться. Украина ещё не такая, какой мы ожидали.
У меня были проблемы с работой. Я специалист — так себя считаю. Я окончил культпросветучилище, имел диплом, хотел работать по специальности. В Коломые отделом культуры руководил бывший коммунист Клапчук. Он и остался коммунистом. В 1985 году я хотел поступить туда на работу. Он принял меня. Но я не сказал ему, что сидел. После того, как выяснилось, что я сидел, он меня уволил с работы. Сказал: «Культура — это политический очаг в селе, здесь должен работать человек не такой, как ты. Пожалуйста, освободи место». Я ушёл, конечно.
Это был 1985 год. А когда в 1986 году произошла трагедия в Чернобыле, то меня, бывшего политзаключённого, берут на ликвидацию аварии. Два раза брали — не пошёл, а на третий раз всё-таки взяли. Думаю, значит, такая судьба моя, что делать? Отбыл я там, возвращаюсь. А тут Колосков, наш участковый КГБ: «Я слышал, ты был в Чернобыле?» Говорю: «Да. Как в Чернобыль, так политзаключённый может идти работать, а как в клубе работать — так уже нет». — «Так это, — говорит, — ошиблись. Не должны были брать тебя в Чернобыль. Просто информация тут такая».
Когда началось возрождение Украины, провозглашение независимости, думаю, я уже вроде бы должен работать по диплому! Пишу письмо тому Клапчуку: «Когда вам верить? Тогда, когда вы говорили, что культура должна быть только ваша прокоммунистическая, просоветская, или теперь, когда вы под сине-жёлтыми флагами выступаете? Где же здесь справедливость?» Он тогда отписал мне письмо: «Приезжайте, поговорим». Я приехал. «Ах, разве такое возможно! Я не помню. Это где? Этого не может быть! Как это я вас уволил с работы? Да нет, такого не было!». Он потерпел меня где-то четыре года, потом всё равно нашёл причину уволить. А он и дальше там работает. И все его кадры работают.
В.О. А когда началось национальное возрождение, движения 1988-90 годов, вы принимали участие в каких-то общественных, политических организациях?
Н.М. Конечно, мы старались, как могли. Вот были выборы, так мы старались людей просветить, сказать, за кого голосовать. Организовывали поездки с художественной самодеятельностью, брали с собой политиков, которые перед концертом говорили. Потом мы пели патриотические песни. Теперь, конечно, такой эйфории уже нет.
Я был зачислен в Украинский Хельсинкский Союз*, который в 1990 году стал Украинской Республиканской партией*. У меня и сейчас есть её удостоверение, но никто меня не ищет. Что там делить!? Мне очень жаль. Мне хотелось, чтобы была действительно правозащитная организация, а не только политическая. Есть люди, которые нуждаются в защите. Я думаю, что вот вы нашли себя.
В.О. Я в Харьковской правозащитной группе веду конкретную программу: создание украинской части Международного словаря диссидентов, запись автобиографических рассказов бывших политзаключённых, готовлю их к печати. Но конкретной правозащитой сейчас я не занимаюсь. Я вижу, что это мне сейчас непосильно. А возьмёшься да ничем не поможешь — так это дурить себя и людей. Только скомпрометируешь себя и дело. Лучше не браться. Я таким людям отвечаю так: «Лет 15-20 назад я мог вам помочь сесть в тюрьму. Тогда было просто: есть нарушение прав человека — написал, передал за границу. Тебя сажают и его сажают. А теперь я не знаю, как от этой банды кого-то конкретного защитить! Они делают, что хотят, закона на них нет. А международной огласки они не боятся.
Екатерина Мотрюк: Нет на них закона, я вот сама убедилась...
В.О. Это ваша жена Екатерина, а мальчика как назвали? Какого ты года?
Николай Мотрюк: Николка, 1991 года.
Екатерина Мотрюк: Мы в 1991 году поженились.
Н.М. И сразу ребёночка купили.
В.О. Я рад, что хоть некоторые бывшие политзаключённые сумели после того лихолетья, после тех потерь как-то наладить свою жизнь. Вот я был у Зоряна Попадюка*, у Яромира Микитко*, у Любомира Старосольского*. Очень славные у них жёны, а ещё славнее детки.
Н.М. Может, они немного зажиточнее живут?
В.О. Попадюк некоторое время был главой районной администрации в Самборе. А теперь заведует отделом культуры. И уже в огромных долгах. Ему достался от мамы огромный дом, его надо отапливать, оплачивать! Ему нечем. Власть никак на него не повлияла: он остался порядочным человеком. То есть не наворовался. Микитко там экологией ведает. А Старосольский достроил в Стебнике отцовский дом (отец начал, а он закончил), а живёт с мамой, женой и тремя девочками в старой хатке, потому что не могут оплатить газ. Там, в Стебнике, закрыли калийный комбинат, так страшная безработица возникла. Все по-своему бедствуют. А я, видите, остался старым холостяком. Пока я казаковал на современной Сечи, так лучших девушек разобрали... Теперь я «хозяин пересылки». Если будете когда-нибудь в Киеве, то можете у меня заночевать. Как говорил Тарас Шевченко: «А у меня дети не кричат, И жена не ругает, Тихо, как в раю, Везде Божья благодать — И в сердце, и в хате». Так у меня останавливаются бывшие политзаключённые.
Н.М. Мы когда-то были в Киеве. Евгений Пронюк* там организовывал какие-то массовые протесты.
В.О. Это была «розовая революция». Это вы, наверное, были на Учредительном съезде Всеукраинского общества политзаключённых и репрессированных 3 июня 1989 года? Он проходил на Львовской площади, потому что нас не пустили в помещение.
Н.М. Нет, это уже в 1990 году, в Доме кино. Такая насыщенная программа была. Со многими бывшими политзаключёнными встретились, поговорили. Хорошие воспоминания остались. Там были ваши материалы, фотографии были с перезахоронения 19 ноября 1989 года Василя Стуса*, Олексы Тихого* и Юрия Литвина*.
В.О. Мы уже вспоминали, что о вашей организации написано было в книгах. А может вы знаете, где ещё были публикации о вас? Или вы сами писали что-то о своём деле, или о вас где-то писали?
Н.М. Это должен знать Шовковый. Он говорит, что за границей что-то выходило. То ли в Англии, то ли где?
В.О. Есть книга «Украинское правозащитное движение», такая толстая, страниц на 500. Составил Осип Зинкевич, издано «Смолоскипом» в 1978 году в Торонто - Балтиморе. Там есть портрет на целую страницу очень красивых молоденьких ребят — Ивана Шовкового и Дмитрия Демыдива. Но никакого текста о вашем Союзе там нет, лишь упомянуты вы все в списке политзаключённых. А ещё есть о вас четыре с половиной строчки в книге Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР». Она впервые вышла за границей в 1984 году. У меня есть издание 1992 года, Вильнюс - Москва, «Весть», на 11-й странице. Кстати, это издание готовил Евгений Захаров, глава Харьковской правозащитной группы. А в местной прессе вы или о вас что-то писали?
Н.М. В местной прессе мы опубликовали одну статью. Это было в 1993 году. Мы с Шовковым сами скомпоновали. Будто журналистка берёт у нас интервью. А это мы сами писали.
В.О. Так оно иногда и делается. Если та статья сохранилась, то я хотел бы иметь с неё копию. И чтобы были указаны название издания и дата. Я не зря говорю, что история — к сожалению, не всегда то, что было, а — что записано. Поэтому надо постараться самому написать правду, чтобы правда стала историей. А то видите, сколько ошибок допускают даже люди с учёными степенями.
Н.М. Постараюсь написать. Не знаю, какое будет впечатление от этого. Возможно, кто-то там из наших будет утверждать, что у нас организация была. А по-моему, у нас ничего не было, нас судили зря.
В.О. А я считаю, что вас по достоинству оценили. Враг видел, к чему дело идёт.
Н.М. Конечно. Но нам жаль, что мы ничего не успели сделать.
В.О. Что мало успели — это уже другое дело. Советская власть судила за намерения так же, как и за действия. А часто и приписывала намерения.
Н.М. Хотя бы несколько листовок напечатали и что-то объяснили людям.
В.О. Я вам скажу так, что наше поколение было не хуже предыдущих. Мы не промолчали, а продолжили дело предшественников. Но мы счастливее предшественников, потому что именно в наше время и с нашим участием осуществилась независимость. Какая бы она ни была, но всё же есть, мы её увидели. А предшественники так и погибли, не добившись её и не дождавшись. А теперь наша задача — наполнить её нашим содержанием. Потому что у власти находятся совсем не те люди. И, главное, собственностью владеют не те люди. Это же не зря официально государством не признан текст национального гимна, только музыка. Потому что там сказано: «Запануємо ми, браття, у своїй сторонці» (Воцаримся и мы, братья, в своей сторонке). Пока что у нас правят не украинцы.* (*В начале 2003 года текст гимна признан Верховной Радой. - Ред.).
Ну, это уже я вас начал агитировать. Пора идти к Василию Шовковому. Спасибо. В.О.: Готовя это издание, я задал Николаю Мотрюку дополнительные вопросы, на которые он 8 февраля 2005 года ответил письменно.Что Вам дал тот новый мир и те новые люди, с которыми Вы встретились в лагерях?Так сразу и не скажешь. С одной стороны, потеря свободы-воли: тюрьмы, этапы, пересылки, злые конвои с собаками, вагон-заки, а там где-то далеко-далеко — воля. А мне всего 24 года. Об этом я написал такое: Квітує земля зелами сходить медовий місяць кує зозуля мов лискучу мідь мої літа окутані дротами глухо впала сльоза на човганий бетон перші зорі свердлять серце. И вот мы в зоне. Нас приветствуют, нам улыбаются, расспрашивают, откуда мы. Это первое впечатление надолго запомнилось, а особенно тёплые глаза многолетних заключённых, которые видели в нас своих сыновей, принявших эстафету борьбы за освобождение Украины от большевистского гнёта.О ком из тех людей и что Вы хотели бы рассказать?Хочу сказать о многолетнем заключённом Иване Покровском. Помню, как мы, наверное, в 1974 году праздновали Пасху. Собрали, кто что имел, заварили чаю, и даже одно яичко было. Покровский произнёс молитву, а закончив, провозгласил: «Христос воскрес! И да воскреснет Украина!» Это меня очень поразило. Я ещё раз убедился, что такой народ никакая сила не одолеет.Кто и какие зёрна уронил в Ваши души и чем они проросли?Хотел бы поблагодарить светлой памяти Ивана Светличного, а также Игоря Калинца за их водительство в мире поэзии. Правда, поэтом я так и не стал, но несколько лагерных стишков нацарапал.Какой дух Вы вынесли из неволи в послелагерную атмосферу травли? Что грело Ваши сердца?Это был дух бунтаря и антисоветчика. Ходил я под административным надзором, как и мои товарищи. А наши сердца грела память о нашем лагерном братстве и вера, что империя зла и насилия погибнет, что Украинское государство возродится. Какой негативный опыт вынесли Вы из неволи? Не жалеете ли о потерянном?Считаю, что опыт, каким бы он ни был, всегда позитивен. Я видел, как ломались люди, не в силах выдержать тяжёлое испытание неволей. Но сам я, слава Богу, отбыл свой срок «от звонка до звонка» и ни о чём не жалею. Считаю большой честью, что мне посчастливилось приобщиться к борьбе за свободу Украины. Какие надежды возлагаете на будущее в связи со сменой власти в Украине?Если честно, то никаких. Потому что 13 лет надежд на улучшение жизни политзаключённых и репрессированных ни к чему не привело. Нас, бывших политзаключённых, чиновники до сих пор не замечали. В селе нас даже на торжества в день Независимости не приглашали.
Справки о лицах и реалиях, которые упоминаются в интервью М.Мотрюка
Астра Гунар, латышский правозащитник, политзаключённый. Умер весной 1988, через месяц после освобождения.
Грынькив Дмитрий Дмитриевич, лидер «Союза украинской молодёжи Галичины» (1972). Род. 11.06.1949 в с. Марковка Ивано-Франковской обл. Арест. 15.03 1973 в Коломые. По обвинению по ст. 62 ч. 1 («антисоветская агитация и пропаганда»), 64 («участие в антисоветской организации»), 81 («хищение государственного имущества»), 140 («кража»), 223 («хищение оружия и амуниции») УК УССР приговорён к 7 г. лагерей строгого режима и 3 г. ссылки. Отбывал наказание в лагере ВС-389/36 в с. Кучино Пермской обл. Освобождён в 1978. Писатель. Живёт в Коломые.
Генык Николай, повстанец, родом из Березова на Коломыйщине, сидел в Пермских лагерях в 70-х гг.
ДОСААФ — «Добровольное общество содействия Армии, Авиации и Флоту». Организация, созданная властью для подготовки молодёжи к службе в Советской Армии.
Кулак Василий, повстанец, из Ивано-Франковской области, отсидевший 25 лет, сидел в Пермских лагерях.
Литвин Юрий, 26.11.1934 - 5.09.1984. Поэт, публицист, член УХГ. В заключении в 1953-55, 1955-65, 1974-78, 1979-84. Перезахоронен в Киеве на Байковом кладбище 19.11.1989.
Лукьяненко Левко, род. 24.08.1928, заключён 20.01.1961 на 15 л. по ст. 56 и 62 ч.1 за создание Украинского Рабоче-Крестьянского Союза, во второй раз — 12.12.1977 по ст. 62 ч.2 на 10 л. и 5 ссылки как член-учредитель Украинской Хельсинкской Группы. Освобождён в декабре 1988 г. Глава УХС, УРП, посол Украины в Канаде, народный депутат І-ІV созывов.
Мамчур Степан, отбыл 5 л. заключения в польской тюрьме (1934-39). Участник походных пропагандистских групп на восточноукраинские земли. Был станичным. В 50-х гг. осел в Ирпене под Киевом. Арестован в 1957 г., заключён на 25 лет. Умер 10.05.1977 г. в лагере ВС-389/35 в Пермской обл. Перезахоронен в Ирпене 26.07.2001 г.
Мармус Владимир, род. 21.03.1949. Лидер Росохачской группы, заключён 24.02.1973 на 6 л. и 5 л. ссылки по ст. 62 ч. 2, 64 и др. Отбывал наказание в лагерях Пермской обл. и в Томской обл.
Матусевич Николай, член-учредитель Украинской Хельсинкской группы, род. 19.07.1947 г.р., арест. 23.04 1977 как член УХГ, осуждён на 7 л. заключения и 5 л. ссылки. Освобождён в 1987 г.
Микитко Яромир, 1953 г.р., заключён студентом Лесотехнического института 23.03.1973 г. по ст. 62 ч.1 на 5 л. Отбывал наказание в Мордовии и в Пермской обл.
Палийчук Дмитрий из Космача, повстанец, отсидевший 25 лет, сидел в 70-х гг. в Пермских лагерях.
Покровский Иван, род. 7.09.1921 г., с. Штунь на Волыни. Повстанец. Попал под облаву, был остарбайтером. 7.12.1949 арестован в Барановичах, осуждён «тройкой ОСО» к смертной казни, с заменой на 25 лет. Отбывал наказание в Казахстане (Карлаг, Караганда, Тайшет, Омск). Освободился из Пермских лагерей в 1974 г.
Попадюк Зорян, 21.04.1953 г.р., заключён студентом Львовского университета 23.03.1973 г. на 7 л. и 5 л. ссылки по ст. 62 ч.1, второй раз - 02.09.1982, на 10 л. заключения и 5 л. ссылки. Освобождён 5.02.1987.
Пронюк Евгений, философ, 1936 г.р., 6.07.1972 заключён на 7 л., 5 ссылки по ст. 62 ч.1. Несменный глава Всеукраинского общества политзаключённых и репрессированных, созданного 3.06.1989. Народный депутат Украины II созыва.
Сапеляк Степан, род. 26.03 1952. Член Росохачской группы, арестован 19.02.1973, 5 л. заключения и 3 г. ссылки. Отбывал наказание в Пермских лагерях и в Хабаровском крае. Поэт, лауреат Национальной премии им. Т.Шевченко 1993 г.
Сверстюк Евгений, род. 13.12.1928. Литературный критик, публицист, один из лидеров шестидесятничества. Заключён 14.01.1972 по ст. 62 ч.1 на 7 л. и 5 ссылки. Отбывал наказание в Пермских лагерях и в Бурятии. Доктор философии, Лауреат Шевченковской премии 1993 г.
Светличный Иван, 20.09.1929 - 25.10.1992. Признанный лидер шестидесятничества. Заключён 30.08.1965 на 8 мес. без суда во второй раз — 12.01.1972 по ст. 62 ч. 1 на 7 л. и 5 л. ссылки. Лауреат Шевченковской премии 1994 г., посмертно.
Симчич Мирослав, 5.01.1923 г.р., командир Березовской сотни УПА. Заключён 4.12.1948 на 25 л., за участие в забастовке повторно на 25. Освобождён 7.12.1963 г. Без суда 28.01.1968 заключён ещё на 15 л., под конец срока - на 2,5 г. Всего 32 г. 6 мес. и 3 дня неволи. Живёт в Коломые.
Сечевое Стрелецтво — регулярные формирования Армии УНР в 1917-1919 гг.
Союз украинской молодёжи Галичины (СУМГ) — подпольная молодёжная организация. Возникла в январе-феврале 1972 в с. Печенежин Коломыйского р-на Ивано-Франковской обл. Инициатором создания Союза был слесарь Дмитрий Грынькив. СУМГ считала себя наследником ОУН в новых условиях, её целью было создание независимого украинского социалистического государства (по образцу Польши или Чехословакии). Грынькив и инженер Дмитрий Демыдив разрабатывали устав и программу СУМГ, но принять её не успели. Группа насчитывала 12 человек, её члены (рабочие и студенты) проводили встречи (своеобразные семинары), раздобыли несколько винтовок, учились стрелять, собирали литературу ОУН, воспоминания, повстанческие песни. СУМГ был раскрыт КГБ, в марте-апреле 1973 члены группы были арестованы, пятеро из них осуждены (Дмитрий Грынькив, Дмитрий Демыдив, Николай Мотрюк, Роман Чупрей, Василий-Иван Шовковый).
Старосольский Любомир, 1955 г.р., заключён в августе 1973 г. на 2 г. за вывешенный в Стебнике флаг, ст. 62 ч.1. Отбывал наказание в Мордовском лагере № 19.
Стус Василь род. 7.01.1938 - 4.09.1985. Арестован 12.01.1972 по ст. 62 ч.1, 5 л. заключения и 3 г. ссылки (Мордовия, Магаданская обл.). Во второй раз - 14.05.1980, погиб в карцере лагеря особо строгого режима ВС-389/36 в Кучино Пермской обл. в ночь на 4.09.1985. Член УХГ, поэт, премия им. Т. Шевченко 1993 г., посмертно. 19.11.1989 г. перезахоронен на Байковом кладбище вместе с Ю. Литвином и О. Тихым.
Тихый Олекса, 27.01.1927 - 5.05.1984. Впервые арестован в 1948 г., 15.01.1957 заключён на 7 л., в третий раз как член-учредитель УХГ 5.02.1977 г. на 10 л. особого режима и 5 л. ссылки. Отбывал наказание в Мордовских и Пермских лагерях. Умер в неволе. Перезахоронен вместе с В. Стусом и Ю. Литвином на Байковом кладбище 19.11.1989 г.
Чупрей Роман Васильевич, род. 1.07.1948, с. Печенежин, ныне Коломыйского р-на Ивано-Франковской обл., чл. «Союза украинской молодёжи Галичины». Арест. 15.03.1973, осужд. по ст. 62 ч.1 (антисоветская агитация и пропаганда) и 64 (создание антисоветской организации) к 4 г. заключ. Отбывал наказание в лагерях Пермской обл.
Шевченко Олесь, род. 22.02.1940, журналист, арестован 31.03.1980 г., 5 л. заключения и 3 ссылки по ст. 62 ч. 1. Шовковый Василий-Иван Васильевич, род. 7.07.1950, с. Печенежин, ныне Коломыйского р-на Ивано-Франковской обл. Член «Союза Украинской Молодёжи Галичины». Инкриминированы ст. 62 ч.1 («антисоветская агитация и пропаганда»), 64 («создание антисоветской организации»), 140 ч. 2 («кража»), 222 ч.1 («изготовление и хранение оружия»), 223 ч.2 («хищение оружия»). Заключён на 5 л. лагерей строгого режима. Отбывал наказание в Пермской обл.
Шовковый Василий-Иван Васильевич, род. 7.07.1950, с. Печенежин, ныне Коломыйского р-на Ивано-Франковской обл. Член «Союза Украинской Молодёжи Галичины». Инкриминированы ст. 62 ч.1 («антисоветская агитация и пропаганда»), 64 («создание антисоветской организации»), 140 ч. 2 («кража»), 222 ч.1 («изготовление и хранение оружия»), 223 ч.2 («хищение оружия»). Заключён на 5 л. лагерей строгого режима. Отбывал наказание в Пермской обл.
Снимок В.Овсиенко:
Motriuk Плёнка 9629, кадр 11Ф, 21.03. 2002 г. Пос. Печенежин. Николай МОТРЮК.
