СЕНИК ИРИНА МИХАЙЛОВНА

Слушать аудиофайлы

С её исправлениями от 8.05.2002.

 В.В. Овсиенко: 29 января 2000 года в Бориславе, на улице Тернавка, 52, в квартире № 5 пани Ирины Сеник записывает разговор с ней Василий Овсиенко.

 И.М. Сеник: Я, Ирина Сеник, родилась 8 июня 1926 года в городе Львове, в семье сечевого стрельца. Отец Михаил Сеник, мать Мария Сеник, девичья фамилия Мария Иберле. Я была третьим ребёнком. Старшая сестра Леонида умерла в ссылке, отбыв 10 лет наказания за принадлежность к ОУН. Жив самый младший брат Роман. Когда нас с сестрой посадили в 1945 году, семью тоже забрали. Об отце я и по сей день не знаю, что с ним. Мать, отбыв наказание в лагере Архангельской области, в Ерцево, была выслана в Кемеровскую область. Там и умерла в 1981 году. Тогда я уже была в ссылке в Уш-Тобе, меня даже не хотели пустить... Я сказала: «Можете меня ещё раз судить, но я на похороны мамы поеду». Она была там с 1955 года, отбыв наказание в Ерцевских лагерях. Тогда всех львовян свозили в одно место, в Анжеро-Судженск Кемеровской области. Такой был приказ Сталина, чтобы если из семьи кто-то был наказан, то чтобы всех сбрасывать в одно место. Так мы все оказались в одном месте. Меня привезли в тот Анжеро-Судженск позже всех, в 1955 году.

 В 1968 году, после того, как я отбыла 10 лет заключения и 13 лет ссылки, разрешили мне поехать, куда хочу, только не во Львов. Львов был запрещённым для меня городом. Я, имея хороших друзей в Ивано-Франковске, выбрала себе Ивано-Франковск. Устроилась там на работу в хирургическое отделение областного противотуберкулёзного диспансера. Зная, что так много ещё посестёр и побратимов находятся в тюрьме, я сразу решила, что должна встать на их защиту, собственно, принять участие в правозащитной работе.

 В.В. Овсиенко: Но, пани Ирина, вы пропустили огромный пласт своей биографии... Расскажите, пожалуйста, обо всём подробнее.

 И.М. Сеник: Хорошо. Наша семья была сознательная, интеллигентная. Несмотря на польскую оккупацию Галичины, мы знали, что должны жить всем, что является украинским. Рассказы отца, бывшего сечевого стрельца, очень на нас влияли. Каждый вечер, когда бы ни приходил с работы, у него было время поговорить с детьми. Кроме этого, он был художником, каждый вечер ребёнку что-то рисовал на заказ. У нас был такой большой семейный альбом, мы могли себе что-то заказать, и он нам рисовал. Мне жаль: через много лет я пришла в тот дом, так меня там с порога вышвырнули... Я думала хотя бы одну отцовскую картину достать на память, но не удалось...

 Поскольку мать работала и отец работал, то мы были в садике. Тогда это называлось «захоронка», была она при Родной школе имени короля Данила. Я очень рано, в 5 лет, пошла в школу, потому что уже умела читать и писать и не хотела в доме сидеть, ведь была старшая сестра. Ну, таких маленьких ещё не принимали в школу, а меня всё-таки приняли.

 После школы имени короля Данила (я не была очень прилежной — я была таким мальчишкой!) мать сказала: «Пойдёшь в девичью школу». Отправили меня в школу имени Тараса Шевченко на улице Мохнацкого. Оттуда я поступила в частную гимназию «Родной школы» Ильи и Иванны Кокорудзов. Это были основатели той гимназии. Поляки очень не хотели, чтобы девушкам давать образование — вообще не хотели украинской школы. Но наши выдающиеся деятели добились... Собственно, Илья и Иванна Кокорудзы отдали все свои заработанные за долгую жизнь деньги на то, чтобы создать ту девичью гимназию. Она была одной из лучших в Галичине.

 Не так тут о себе хотелось бы говорить, как о тех профессорах, которые дали нам капитальные знания, и я им очень благодарна за это. Я вспоминаю таких, как Винар, директор, профессор Коструба, профессор Кордуба, профессор Александр Барвинский — историк. Они умели привить нам любовь к родному краю и дать то основное, что нужно тебе было на жизненном пути. Когда я поступила в гимназию, то уже догадывалась, что моя сестра состоит в Организации. Но, знаете, об этом ничего не говорилось, всё было тайно. Я её всегда спрашивала: «Куда ты ходишь? Заведи и меня туда». Я догадывалась...

Подполье

 Однажды в гимназии подошла ко мне старшая подруга из лицея и сказала: «Хочешь ли ты вступить в Юнацтво ОУН?» — Я говорю: «Да, конечно». Вот так и случилось.

 Моим проводником в юношестве была очень выдающаяся женщина. К великому сожалению, о ней сегодня очень мало говорят... Это Наталья Винныкив, расстрелянная в Бабьем Яру во время немецкой оккупации. Эта женщина дала нам также идеологическую выучку. Она длилась целых три года и тоже дала мне очень много.

 В.В. Овсиенко: Так когда же вы вступили в Юношескую сеть?

 И.М. Сеник: В конце 1938 — начале 1939 года, ещё при Польше. Благодаря Наталье Винныкив я стала более сознательной. Вы, наверное, слышали о таком очень громком во Львове «Процессе 59-ти»? (1) (Прим. 1. Процесс состоялся 17-19.01.1941. Обвиняемые в «измене родине» — студенты и учащиеся, в основном члены ОУН, которые вели подпольную борьбу против большевиков. 17 человек были приговорены к длительному заключению, 42 — к смертной казни, в т.ч. 11 девушек. Впоследствии 10 девушкам и 11 юношам её заменили заключением). Она, собственно, и была приговорена к расстрелу, потом ей смертную казнь заменили пожизненным заключением. Её вывезли в Бердичев. Немцы на эту тюрьму сбросили бомбы, и только восемь человек из-под её руин освободились. 30 июня 1941 года, в очень памятный для меня день, они пришли во Львов. Среди них была Наталья. Они все пошли первыми походными группами на восток Украины и там и пропали... Ну, не все, некоторые остались и за границей. Это Галя Комар, Дозьо (Теодор) Крупа, Дарка Коверко. Большинство не вернулись, потому что одних убили немцы, других убили большевики.

 В 1944 году я поступила в университет имени Ивана Франко на факультет английской филологии. В 1945 году начались такие страшные аресты, что я уже знала: скоро и за мной очередь. Так оно и случилось. 11 декабря 1945 года за мной пришли.

 В.В. Овсиенко: При каких это было обстоятельствах?

 И.М. Сеник: Очень просто. Пришли и сказали так: «Проверяем паспорта». А паспорта наши как раз были в милиции, что-то там прописывали-перепрописывали. Они это специально так сказали. «Едем проверить». Ну, я понимала это и младшему брату сказала: «Ромка, я больше не вернусь». Меня хорошо повозили по Львову, будто чтобы вызвать жалость, и повезли на улицу Пелчинскую, теперь Витовского, — в контрразведку СМЕРШ. Ну, и началось: допросы, побои, а потом тюрьма на Лонцкого (теперь улица Бандеры).

 В.В. Овсиенко: А в чём вас обвиняли?

 И.М. Сеник: В принадлежности к ОУН.

 В.В. Овсиенко: Но ведь нужны были какие-то конкретные действия?

 И.М. Сеник: Ну, что я была связной ОУН, Шухевича, что я развозила антисоветскую литературу, пропагандировала её и хотела свергнуть (смеётся) советскую власть.

 В.В. Овсиенко: А что, вы разве не хотели её свергнуть?

 И.М. Сеник: Бесспорно, так — мы все к этому стремились, потому что иначе не могло быть. Мы воспитаны в таком духе, на произведениях Донцова, Михновского, Липы. И я уже до конца моих дней не изменюсь.  В.В. Овсиенко: А что же конкретно вы делали?

 И.М. Сеник: Но я им не сказала. Им не удалось этого выбить.

 В.В. Овсиенко: А считаете ли вы возможным теперь это рассказать?

 И.М. Сеник: Я работала в краевом отделе пропаганды. Он находился в так называемом Зелёном Гае. Это Бибреччина, точнее, село Девятники — там был тот центр. Тогда этим центром руководил краевой проводник Петро Дужий — известный деятель. Я работала у Петра Дужого. Там я имела возможность познакомиться с Осипом Позычанюком (Евшаном)... Это известный человек. Мы всем центром собирались разве что на Пасху, а так были по сёлам разбросаны. Я пошла в тот центр ещё при немцах. Запомнила две частушки Позычанюка:

Сталін хрест нап'яв,

Взяв кадильницю,

Ходи-ходи до УПА

По кропильницю.

Ех, кропильниця,

Ех, ти ладная,

Кулеметная,

Семизарядная.

 В.В. Овсиенко: Хорошая частушка!

 И.М. Сеник: Это Позычанюк, или ещё:

Цвіла-цвіла калинонька,

Та ще й дужче стала.

Ой, чого ж ти, дівчинонько,

Прясти перестала?

 – Пішов, пішов мій миленький

В повстанські загони.

 – Не журись, моє серденько,

Він наш край боронить.

 Вот такие частушки... Правда, они только подозревали, что я связная, потому что много ездила. Наверное, следили. Может — я не хочу говорить, но, может, кто-то всё-таки нашёлся, кто сломался и что-то на тебя сказал, потому что мне только в 1972 году, перед вторым арестом, сказали во Львове на допросе: «А знаете, что против вас свидетельствовали 17 человек?» Я говорю: «А меня это не интересует, я этого знать не хочу».

Арест

 Итак, 11 декабря 1945 года я была арестована, а уже в марте 1946-го меня осудили. «Тройка», в камере, потому что меня в суд не могли вывести на люди — такая я была избитая, что не хотели показывать даже перед ихними работниками. Получила я 10 лет лагерей, 5 лет поражения в правах и пожизненную ссылку. После этого я была направлена этапом в, возможно, самые суровые тогда лагеря — в 7-й Заозёрный спецлагерь, Тайшетлаг.

 В.В. Овсиенко: А помните ли вы кого-нибудь из тех своих следователей, судей?

 И.М. Сеник: Да, помню. Фёдоров. Года два или три назад я обратилась в Службу Безопасности на улицу Мира во Львове, к полковнику Лободе, — потому что я об отце хотела расспросить. Так в деле написано: тот Фёдоров сбежал в Саратов. Он находится в Саратове. И он ответил: «А я не помню, был ли я её». Очень интересно! Это был страшный палач. Был ещё такой Солоп, который потом работал в отделе кадров политехнического института. Этих двоих я очень хорошо помню. Других с тех времён не помню.

 Следствие, видите ли, длилось не очень долго: декабрь, январь, февраль, март — 4 месяца. У них было много работы... А суд был 2 (или 22???) марта 1946 года. Взяли на пересылку на Пелтевную (2) (Прим. 2. Так называлась улица во Львове — Пелтевная, от реки Пелтев, по-украински Полтва. — И.С.). В дороге, на этапе, была больше месяца. Ехали мы — Бог знает, куда... Через Белоруссию, потом попали в Новосибирск, там нас высадили. В нас бросали камнями, кричали: «Фашисты!» Но конвоиры не дали, потому что боялись, что не довезут рабсилу туда, куда надо. Погрузили нас обратно в вагоны — и до Тайшета, а из Тайшета распределять по одной, чтобы мы не были вместе. Тогда лагеря ещё были общие с бытовиками.

 Побывала я на очень многих лагпунктах. Первый был Сельхоз, 14-й. После этого я попала в больницу, потому что страшные боли были, я не могла ходить. Попала на каторжанскую больницу, где познакомилась с очень интересными людьми. Если найдёте в Киеве Вадима Богородского... Его уже нет, но его жена должна быть. Он писал неплохие стихи, правда, почему-то по-русски. Они там мыли пол. Женский корпус был 12-й. И когда света не было, они садились на пол и начинались очень интересные литературные вечера. Очень интересный был человек, тот Вадим. Кто-то мне сказал, что он уже умер.

 Там мне сделали первую операцию, но инвалидную группу не дали... Говорили, что это остеомиелит — а это на самом деле были последствия избиения. Так что группу я не получила, потому что был в том Тайшете начальник отдела САНО... Мы его называли «дядя Блу» — еврей Блуштейн. Он знал, что мы украинцы. Приходит в палату и уже показывает пальцем: «О! На этап! На этап! На этап!»

 Из 4-й больницы я попала на 27-ю зону. Там организовали этап за Ангару, на строительство Байкало-Амурской магистрали, на БАМ. Так называемый Разъезд-Обвальный — это уже у самой реки Лены. Там мне, когда я на каменном карьере работала, камень упал и сломал правую руку. Меня отвезли на женскую больницу в Ново-Чунскую. Уже тогда мы были разъединены с бытовиками. Никакого медицинского оборудования там не было. Меня отвезли на Чуну в больницу. Там я немного побыла, потому что мне сделали ещё одну операцию, на перитонит. Гной, который не имел силы выйти, прорывался в брюшную полость. Просто чудо дивное, что я вообще живу... Это, наверное, Божья сила. Да.

 Потом из 4-й больницы — на ноль-третью зону. Это шпалозавод и лесоповал. А оттуда — на слюду, на ноль двадцать седьмую — слюдяная фабрика, щипать слюду. А оттуда я снова попадаю на ноль-третью, а уже с ноль-третьей, когда в 1954 году начали ликвидировать эти колонии, то меня снова отправили на ту Чуну в больницу, оттуда снова в Топорок, где была центральная больница, а уже оттуда и освободили меня. Это был 1955 год. И сказали, что я «актировке не подлежу»...

Ссылка. Анжеро-Судженск

 Тогда меня этапом — на Красноярск, Новосибирск, Новокузнецк, Кемерово, из Кемерово в Анжеро-Судженск. Дали мне 40 копеек, сказали автобусом ехать на Судженку, потому что там, на улице Рабиновича, есть уже моя семья в бараке. Так началась ссыльная жизнь.

 Украинцев там было очень много. Даже мой гимназический профессор Коструба был там. Была известная, одна из лучших во Львове, врач Надрага (вы можете у Попадюка Зоряна спросить, потому что Надраги и в Самборе работали). Хорошая была наша ссыльная семья. Собирались мы вместе на все праздники. Очень, очень я в это время сблизилась с ними.

Сначала я не могла найти работу. А со временем почувствовала себя очень плохо. Пошла провериться, думаю: Боже, сколько лет я не проверена полностью — пойду, пусть мне сделают рентген и всё остальное. Но рентген не сделали. Я пришла в регистратуру в противотуберкулёзное отделение (думаю, может, у меня туберкулёз, потому что температура, голова падает). А на меня начали кричать: как это так, что не работаю? Я говорю: «Ну, дайте мне работу, тогда я буду работать». Главный врач: «Это что такое? Как это так: „дайте работу“?» Я говорю: «Очень просто. Вы, прошу, не кричите на меня, я уже год хожу без работы, не могу её найти, и то одно, то другое, то „придите завтра“, то „послезавтра“... Я отсидела 10 лет, и вот меня сюда в ссылку прислали». Ей было неприятно, поэтому сказала: «Ну, придёте послезавтра». Я говорю: «Я не приду, потому что я уже и так накормлена этими послезавтраками». Но она послала за мной нашу женщину, которая там работала (она уже не живёт, потом она в Ходоров вернулась, та пани Ирина Марка). Говорит: «Вас вызывает главный врач». Только тогда мне дали работу. В том противотуберкулёзном диспансере я работала сначала регистратором, а потом медицинским статистиком, а потом они увидели, что я могу, так выполняла обязанности врача-статистика. Я им поставила это дело на такую высоту, что даже приезжали из области, из Кемерово, чтобы сделать «передовую школу опыта».

 Но я себя довольно-таки плохо чувствовала. К нам однажды на консультации приехал один травматолог. И когда я пошла к нему по делу (что-то мне нужно было для отчёта), он сказал: «Что-то вы как-то не так ходите?» А я говорю: «Я не знаю». — «Вы себя хорошо чувствуете?» — «Нет, не чувствую себя хорошо. Даже, — говорю, — читаю книгу — голова падает». — «Ну так идите на рентген, сделайте рентгенограмму позвоночника». Я говорю: «У меня позвоночник не болит». — «Идите, идите». Оказалось, что у меня гемангиомы 9-10 грудного отдела позвоночника. Он сказал: «Вам нигде никто не поможет, это очень сложно. Есть единственное место — это в Ленинграде, в научно-исследовательском институте. По вашему статусу, который здесь имеете, вы не можете никуда выехать». — Потому что мы были под комендатурой, отмечались 4 раза в месяц. — «Вы даже и не думайте... Но я, — говорит, — напишу, может они посоветуют, как хоть немного вам помочь». Когда он отправил то письмо и рентгенограмму, то мне пришла телеграмма: «Если вы согласны на операцию, то мы будем держать для вас месяц место». Пошла я в комендатуру. Они ничего не сказали, выписали меня оттуда, я поехала.

 Прибыла в Ленинград. Комендант пошёл меня прописывать — и вернулся со страшным испугом. Академик, который меня принимал, Корнев Пётр Георгиевич, говорит: «Что такое?» — «Написали: „в 24 часа убраться из Ленинграда“». Я говорю: «Ну, что ж, я не хочу...» — «А что такое?» — «Вы знаете, я сидела десять лет, теперь в ссылке. Наверное, чтобы вам тут не создавать хлопот, назад возвращаюсь». — «Нет», — говорит. И он ходил со мной к генералу милиции. Генерал милиции сказал: «Я не могу отменить этого приказа, но я её буду каждые три месяца прописывать временно. Вас это удовлетворяет?» Ну, не меня, а хирурга этого. Он сказал, что да. Сделали мне операцию — тяжёлую-претяжёлую.

 Я отлежала полтора года в Ленинграде и вернулась назад в ту Анжерку. Мне давали первую группу на 5 лет и чтобы приезжала к ним на проверку, так я — врач не хотел, я сама выпросила: «Не давайте мне первой группы: вы меня лишаете возможности работать, а у меня нет никакого стажа. Дайте мне вторую». Он говорит: «Вы знаете, что просите?» Говорю: «Знаю. Знаю. На мою ответственность, вы отвечать не будете». Ну, и он написал. Я ещё попросила, чтобы он мне разрешил хотя бы на полставки работать. «Ну, — говорит, — как уже у вас там получится». Приехала я в Анжерку, дальше там работала.

В Ивано-Франковске

 В 1968 году пришло из Кемерово распоряжение, что я уже могу выехать, только не во Львов и Львовскую область. О, я очень обрадовалась, сразу паковать чемодан, и — айда в Ивано-Франковск. Ну, а там уже началась новая жизнь. Узнала, какие там есть люди, познакомилась с интересными людьми. Также с трудностями устроилась в областной противотуберкулёзный диспансер.

 Вернулся из заключения Валентин Мороз. Наша группа ещё до того собирала подписи в защиту Мороза и Караванского, которые сидели. Но такой был порядок, что пишешь свою фамилию и адрес. Вот с этого и началось, что начали за мной следить. Да они и так следили, я это знала. Ну, а уже когда Мороз вернулся, когда было то дело с космачским иконостасом (3) (Прим. 3. Режиссёр Сергей Параджанов, готовя фильм «Тени забытых предков», увидел шедевр — иконостас в Довбушевой церкви. С разрешения первого секретаря Ивано-Франковского обкома Добрика забрал его. Об этом писал Валентин Мороз в статье «Движение сопротивления». — И.С.), мы вернулись из Космача в Ивано-Франковск, то через какую-то неделю — грохот в дверь: вваливается обыск.

 В.В. Овсиенко: Позвольте уточнить: Валентин Мороз вернулся где-то в сентябре 1969 года — он имел 4 года заключения. Он до 1965 года преподавал историю на факультете истории в Ивано-Франковском пединституте, так?

 И.М. Сеник: Да-да, он вернулся в 1969 году. Я уже раньше познакомилась с его женой, с Раей, и, как только он вернулся, пошла поздравить его.

 В.В. Овсиенко: И каков же был ваш круг людей?

 И.М. Сеник: Прежде всего, это пани Люба Возняк-Лемык, жена Николая Лемыка (4) (Прим. 4. Боевик ОУН Николай Лемык (1914–1941), участвовал в покушении на Майлова, руководителя большевистского консульства во Львове в 1933 году. Это был протест против организованного большевиками голода на Украине. В 1941 г. — организатор походных групп ОУН на восток Украины. Повешен немцами.), Оксана Попович, был такой — уже не живёт — Роман Чекалюк, Люба Волянюк... Ну, больше не буду называть, там был большой круг... Отец Пётр Купчинский — прошу записать: он всегда всем помогал... Во время обыска у меня позабирали некоторые вещи.

 Второй арест

 Меня сразу не арестовали, когда 12 января 1972 года начались аресты. Меня начали возить во Львов на допросы. Моим следователем был Боечко.

 В.В. Овсиенко: О, это известный следователь...

 И.М. Сеник: Да, Боечко. Он вёл дело Вячеслава Черновола. Нас связали вместе, потому что Вячеслав с Атеной Пашко приезжал во Франковск. Ну и мы ездили, например, в Коломыю, чтобы узнать о пани Максимяк — как она называлась, я не помню... Которая сидела в психушке... Потом мы ездили в село Русов, к Кириллу, сыну Василия Стефаника. Одним словом, у нас уже завязались тесные контакты с Черноволом. Узнав, что я пишу стихи, он говорил: «Дайте мне». Те стихи у него изъяли. Один сборничек — это была «Тоска по утраченному», а второй — «Юность за решёткой». Их изъяли. И очень интересно: когда меня привели к тому Боечко, он сразу: «Вспоминаете себе тут что-то?» — Я ему: «Вы знаете, такое никогда не забывается, и такое меня не спрашивайте». — Целая гора самиздата на полу: «Ну вот, найдите там что-то своё». Это специально так сделано. Я себе села на пол, перебрала, вытащила и подаю ему. «Не ожидал». — А я говорю: «А как вы думаете? Моё — и я должна от него отказаться? О чём вы говорите?» Ну, потом он ещё что-то намекнул: «Вот, осмотритесь туда». — Я говорю: «Нечего осматриваться. Здесь очень тяжёлые воспоминания: меня здесь судили». — «Не говорите неправду». Я говорю: «Знаете что? Я могу вообще ничего не говорить». Он нажал кнопку, принесли моё дело, и тогда он извинился. Он был довольно такой, знаете, рассудительный: «Простите, вас здесь в камере судили». — «Сказать вам, почему?» — «Э нет, не надо». — «Так вы уже догадываетесь, почему меня в тюремной камере судили?»

 Ну, и началось: такое-то, такое-то, у вас изъяли работу Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?», у вас взяли книгу Эмануэля Райса «Новая литературная волна на Украине» и т.д., и т.п. Я говорю: «Ну и что? Ну, и изъяли — а почему бы я не должна этим интересоваться?» Допрашивали меня... А в то время приехал Ярослав Добош. Тот, из Бельгии. Меня это заинтересовало: почему, как и куда? Пока идут допросы во львовской тюрьме, меня поселяют в гостинице «Львов». Соседний номер — Добоша; так они думали, что я к нему пойду.

 В.В. Овсиенко: Как это? Разве он... Ведь он был под арестом с 4 января 1972 года до 2 июня?

 И.М. Сеник: Да где там! Вот в том номере был. Но я не пошла к нему. И как я возвращаюсь с тех допросов — Львов, мой город, я знаю прекрасно, — идёт за мной какой-то. Ну, погоди, я тебе сейчас дам! Перед кассой Аэрофлота остановилась. А ему нечего было делать, так он зашёл в подворотню, побежал. Я себе под подворотней стала и стою. Он выходит. Говорю: «Вы за мной не ходите. Скажите Боечко, чтобы он таких дураков, как вы, не посылал, потому что вы Львова не знаете. Я вас как заведу, так вы оттуда не выйдете». И всё: Боечко больше не посылал за мной. Но они хотели знать, куда я буду ходить во Львове, к кому. А я не хотела никого подвергать опасности, чтобы кого-то допрашивали, — не обязательно посадили. Вот такое. Потом мне сказали, что могу ехать...

 А, ещё нет — ещё я была на допросе, а это было как раз 18 мая 1972 года. «Что вы так как-то оделись по-националистически?» — Говорю: «Я так всегда хожу, я украинка». В вышитой суконке, в постолах, капчурах — это всё такое гуцульское. «Так знаете, сегодня день Ирины Великомученицы». — «Что?» — говорит. Я: «Знаете, чтобы вы за мной не искали — я еду в Канев попрощаться с Тарасом». — «Езжайте». — «Только за мной никого не посылайте».

 Я приехала тогда в Киев, побыла у Оксаны Яковлевны Мешко, потому что мы с Оксаной Яковлевной старые друзья, ещё с Тайшета.

 В. В. Овсиенко: Так вы в Тайшете с ней были? А чего же вы об этом не рассказали?

 И. М. Сеник: Ну, видите, теперь вспомнилось — я потом скажу пару слов. Итак, я сказала Боечко: «Я еду в Канев». Села там в Киеве на Подоле на речной пароход, поехала, взяла себе горстку земли с могилы Тараса, успокоилась. «Уже теперь, — думаю, — могут меня забирать».

 Ну, что я могу сказать об Оксане Яковлевне? Мы с ней познакомились на каменном карьере. Когда был час перерыва, так называемый обед, та баланда с мошкарой, мы садились и вели разговоры на разные темы. А она мне рассказывала об одной сегодня довольно известной женщине — Нине Вирченко. Наверное, знаете?

 В. В. Овсиенко: Конечно. Доктор математики, академик.

 И. М. Сеник: Она думала, что та станет ей невесткой. Когда мне сломало руку, я о Нине уже знала. Когда меня привезли в четвёртую больницу, девушки выходят меня встречать. И Нина пришла — она была в той больнице. Там мы с ней и познакомились. Вот такое стихотворение, посвящённое ей:

За Ангарою, за далекою,

Коли кінчали зміну,

Зморена літньою спекою,

Почула я про Ніну.

Я не вкривалася палаткою

Від слів рясної зливи,

Та ти осталося загадкою,

Як всі східні мотиви.

Може, тепер, в маєвий вечір,

Щоб не давила втома,

Скажеш про себе кілька речень,

Моя давно знайома?

 Я её давно знала. Так мы с ней познакомились, и по сей день у нас не прекращается переписка. Это очень хорошая, необыкновенная женщина. Скажу, что когда я работала во Франковске, мне часто поручали привозить в Киев в клинику наших больных, даже самолётом, так я у Оксаны Яковлевны останавливалась. И у Нины бывала... А Антон Хижняк, тот писатель, жив ещё или нет?

 В. В. Овсиенко: Я как-то и не знаю...

 И. М. Сеник: Когда я первый раз была в Киеве — а переписка моя со Святославом Караванским не прерывалась... Он уже тогда составил свой «Словарь рифм»... Так вот, он просил спросить Антона Хижняка, своего товарища, не посодействовал ли бы он в издании этого словаря, пусть даже не под фамилией Караванского? Придя в тот ботанический... Где Евгений Сверстюк работал — что это было?

 В. В. Овсиенко: А, это «Ботанический журнал».

 И. М. Сеник: Где-то там, в том издательстве, мне сказали, где тот Хижняк. На Крещатике он жил. Я пришла, так он меня выгнал. Сказал: «Никакого Караванского я не знаю и знать не хочу». Вот так мне ответил господин Хижняк. Ну вот, видите? Так что я в Киеве бывала очень часто.

И н т е р в ь ю  Ирины Михайловны  С е н и к

Отредактированный в мае 2002 года текст с исправлениями г-жи И. Сеник от 8.05.2002.

 В. В. Овсиенко: 29 января 2000 года в Бориславе, на улице Тернавка, 52, в квартире № 5 госпожи Ирины Сеник, ведёт с ней беседу и записывает Василий Овсиенко.

 И. М. Сеник: Я, Ирина Сеник, родилась 8 июня 1926 года в городе Львове, в семье сечевого стрельца. Отец Михаил Сеник, мать Мария Сеник, девичья фамилия Мария Иберле. Я была третьим ребёнком. Старшая сестра Леонида умерла в ссылке, отбыв 10 лет наказания за принадлежность к ОУН. Жив младший брат Роман. Когда нас с сестрой посадили в 1945 году, семью тоже забрали. Об отце я по сей день не знаю, что с ним. Мать, отбыв наказание в лагере Архангельской области, в Ерцево, была сослана в Кемеровскую область. Там и умерла в 1981 году. Тогда я уже была в ссылке в Уш-Тобе, меня даже не хотели пустить... Я сказала: «Можете меня ещё раз судить, но я на похороны мамы поеду». Она была там с 1955 года, отбыв наказание в Ерцевских лагерях. Тогда всех львовян свозили в одно место, в Анжеро-Судженск Кемеровской области. Такой был приказ Сталина, чтобы если из семьи кто-то наказан, то всех сбрасывать в одно место. Так мы все оказались в одном месте. Меня привезли в тот Анжеро-Судженск позже всех, в 1955 году.

 В 1968 году, после того как я отбыла 10 лет заключения и 13 лет ссылки, мне разрешили поехать, куда хочу, только не во Львов. Львов был для меня запретным городом. Я, имея хороших друзей в Ивано-Франковске, выбрала себе Ивано-Франковск. Устроилась там на работу в хирургическое отделение областного противотуберкулёзного диспансера. Зная, что так много сестёр и побратимов ещё находятся в тюрьме, я сразу решила, что должна встать на их защиту, собственно, принять участие в правозащитной работе.

 В. В. Овсиенко: Но, пани Ирина, вы пропустили огромный пласт своей биографии... Расскажите, пожалуйста, обо всём подробнее.

...............................

 Но вернёмся к моему делу... Вернувшись из Канева во Франковск (это был май 1972 года), я видела, что за мной следят. Уже не вызывали во Львов, но дело готовили. Когда же они за мной пришли во второй раз?

 В. В. Овсиенко: 17 ноября 1972 года.

 И. М. Сеник: Да. Ну, снова обыск. Пришли с обыском, и уже окончательно... Я уже знала, что пойду. Они начали печати ставить на шкафы, а я говорю: «Подождите». Взяла свой рюкзак, взяла одежду. «Что это такое?» — Я говорю: «Это вас не должно интересовать. Что хочу, то и беру». С того времени я перестала ходить в шляпе... Шляпу сняла, взяла гуцульскую гуньку, оделась, чтобы тепло было, и пошла. Всё, за мной снова закрылись двери Ивано-Франковской тюрьмы. Допросы. Андрусив, очень недалёкий следователь. В литературе он совершенно ничего не понимал, так на допросы приходил прокурор Городько. Он до сих пор в Ивано-Франковске. Так он приходил, потому что больше в этом разбирался.

 Следствие длилось недолго, потому что у меня было неважное здоровье. Меня уже в январе, 26-го, осудили. В обвинении было, что писала антисоветские стихи, и прокурор кричит на суде: «Хоть бы одно написала по-русски!» Я говорю: «Да я написала». — «Ну, а где оно?» — «У меня в голове, а вы там обыска не делали». — «Ну так скажите». — Я говорю: «Но вы потом будете недовольны, когда я его скажу». Это стихотворение «Что, товарищ?» — наверное, знаете это стихотворение?

Что, товарищ, мечетесь от счастья?

Взгляните-ка быстрее

На подвиги советской власти,

Что всем свободу сеет.

Вам бы в Сибирь, чтобы кругом

Увидеть отчий дом

Миллионов заключенных,

На голод обреченных,

Где гнут годами спину

Под хохот властелина.

Тошно, товарищ? Это точно.

Вы убедитесь не заочно

О том, что здесь скрывают,

Ибо вся Сибирь большая

С каждым месяцем и годом

Пополняется народом,

Власть советов украшая.

А слов потоки талые

Прорвались в наши страны,

В восторге вы не видели,

Что тряпки ярко-алые

Бросали нам на раны.

Вам было весело, когда

По нашим селам, городам

Промчалася свобода.

Аплодисментов град

Счастливого народа

Вам заглушил

Цветущего Эдема стон,

Где убивает брата брат.

И вам приятно, товарищ,

Чтобы томились все

В трущобе волчьей,

Чтоб мать от сына отрывали

И заживо бросали в гроб

Победоносные солдаты

И ждали от вождя зарплаты

За сей постыдный труд?

Нет, товарищ, нет.

Не восхваляй ты эту жизнь,

Не зная всей мистерии:

Ей только вы поверили.

Бренчи себе на струнах лиры

Неверную мелодию.

Не хочет слушать тот, в Сибири,

О счастии пародию.

Покраснело. Взошла заря Кремля,

Позолотить иллюзии

В демократии странах.

Народ, вставай, борись,

Не верь тирану с Грузии!

 «Добавить год!» — Потому что сначала было 10: 6 заключения и 4 ссылки. «Добавить!» — так получила 11, ещё год ссылки.

 В. В. Овсиенко: Так выходит, он вас спровоцировал на чтение этого стихотворения и за это добавил год ссылки? Это уже подлость.

 И. М. Сеник: Ну, вот, видите, как? Написали, что моей настольной книгой была книга Эммануэля Райса «Новая литературная волна на Украине». Я говорю: «О чём вы болтаете? Моей настольной книгой всегда был «Кобзарь» Тараса Шевченко». Вот так. Когда прокурор приходил, я говорю: «Вот, пойдите в моё жильё и увидите — если вы там мне ничего не поменяли, — что на столике возле моей кровати лежит «Кобзарь». И мне принесёте. Потому что вы уже столько зла сделали — хоть то добро сделаете, что мне принесёте Шевченко». Что вы думаете — принесли! Вот он, этот «Кобзарь» 1972 года издания. Для меня это святыня. Я себе уже потом вышила эту закладку. Где-то там вылетела карточка — видите, что я себе написала: «Кобзарь, освящённый тюрьмой Ивано-Франковска и лагерем в Мордовии. Январь 1972 г.». Я его всё время держала при себе.

 Мой прокурор в Ивано-Франковске — Городько. Он до сих пор там проживает. Улица называлась Матросова, 9/20. Видите? Никто его не наказал. Пользуется всеми благами.

 Была такая спецкор Ульченко. Ещё когда меня не судили, в «Прикарпатской правде» вышла статья «Отщепенка в чёрных очках» этой Ульченко. Я требовала, когда подписывала статью УПК (Уголовно-процессуального кодекса) об окончании следствия, чтобы на моём суде были представители областного отделения Союза писателей. «Зачем вам это?» Я говорю: «На суде скажу».

 И они действительно пришли. Но все сидели, вот так... Ещё и теперь в Киеве есть такая величина, как Карпенко (5) (Прим. 5. Виталий Карпенко, канд. филос. наук, недавний редактор газеты «Вечерний Киев», народный депутат Украины первого созыва. – В.О.), за которым я, как за ребёнком, ходила, потому что он оперировался у нас. Хоть бы слово сказали какое! В защиту или ещё что. Я им тогда сказала: «Вот знаете, почему я вас пригласила? Потому что мои стихи отдали на экспертизу в Ивано-Франковский институт нефти и газа. Наверное, мои стихи воняли нефтью и газом». — Я, знаете, очень языкастая, я ничего не боюсь. Черту страха я ещё в 1945 году переступила — всё, меня больше ничто никогда не испугает. Вот так вот, понурившись сидели. И никто ничего не сказал. Мне это даже странно.

 Нашёлся человек, медсестра, которая открыла тот камерный глазок (6) (Прим. 6. Глазок в двери камеры. – И.С.) и сказала: «Боже, что про вас написали в газете...» Тот надзиратель, вертухай, начал там что-то кричать: «Что вы там разговариваете?» Она говорит: «Даю лекарства женщине». Вот она мне впервые рассказала о той статье. А потом в Мордовии эту статью мне передал Василь Стус. Её из бани в нашу женскую зону перебросил Василь... Дай Бог вспомнить — он тоже из Ивано-Франковской области...

 В. В. Овсиенко: Долишний?

 И. М. Сеник: Да, покойный Василь Долишний. Он там сидел, да. Когда я увидела ту статью... Что обо мне — это ладно. Но про покойную пани Ольгу Дучиминскую — что она любовница отца Дениса Лукашевича! Любовница! А его племянник «замахнулся топором на священную голову Ярослава Галана». Я тогда написала прокурору: «Отец Денис Лукашевич сидит в Мордовии, отбывает 25-летний срок, а Дучиминская на свободе — что вы на женщину такое пишете?» Она где-то там, во Франковске ходила, но никто её не хотел нигде принимать. Хотела это опротестовать — не вышло у неё, у пани Ольги. Мы с пани Ольгой тоже сидели в Тайшете. (7) (Прим. 7. Сын отца Дениса Лукашевича студент Иларий и студент Стахур были расстреляны по обвинению в убийстве Ярослава Галана. Расстрелян также его младший сын, 17-летний Мирон. Отец — с перерывом — отбыл все 25 лет, освободился из лагеря № 19 примерно в 1975 году. – В.О.).

 Я должна была получить тюремное заключение, но, видимо, по состоянию здоровья (они ведь даже в Ленинград писали) дали мне строгий режим. Потому что тогда ещё не было для женщин-рецидивисток какого-то специального места. Так они мне заменили на строгий режим, на Мордовию, и 5 лет ссылки.

 В. В. Овсиенко: Заменили, говорите — то есть, сам суд так записал?

 И. М. Сеник: Да-да. Потому что я должна была где-то тюрьму отбывать, должна была получить, как все, — 7 лет тюрьмы, три года особо строгого режима и 5 лет ссылки. Но «гуманный» советский суд, видите, как ко мне хорошо отнёсся.

 Ну, всё. Дорога на Львов, из Львова — в Харьков, на Холодную Гору, потом Рузаевка, Явас... Не Явас — Потьма. И Барашево. Вот, и уже там. Прибыла в Мордовию в апреле 1973-го — как раз перед самой Пасхой. В то время там были известные женщины: Ирина Калинец, Стефа Шабатура, Нина Караванская, Дарка Гусяк, Марийка Пальчак. Это те две участницы нашей освободительной борьбы. Накануне, перед тем как я должна была приехать в Барашево, была освобождена Катруся Зарицкая. У Марийки Пальчак было только 15 лет, а Дарка Гусяк и Катруся Зарицкая отсидели по 19 лет во Владимирской тюрьме и ещё по 6 лет лагерей строгого режима в Барашево.

 В. В. Овсиенко: Страна чудес!

 И. М. Сеник: Господи Боже! И вы знаете, какая эта Дарка Гусяк по сей день инициативная. Она возглавила Всеукраинскую лигу украинских женщин, очень-очень много делает. Живёт теперь во Львове. Это такие несгибаемые женщины...

 Ну что, о лагере рассказывать?

 В. В. Овсиенко: Обязательно.

 И. М. Сеник: Ага, я ещё не рассказала, как было во время следствия. У меня в тюрьме всё отбирают... И вот когда следователь мне сказал: «Мы уже всё знаем, только не знаем, где же вы взяли ту работу Ивана Дзюбы? Вот скажите». — «Если скажу, вы мне всё равно не поверите, потому что вы ничему не верите. Даже когда правду говоришь, вы не верите». — «Так напишите». — «Да чем? Карандаша нет, бумаги нет — вы что? Что вы издеваетесь?» — «А что, напишете?» — Говорю: «Ну, если дадите — напишу». — «Напишете?» — «Галицкое „бигме“, что напишу». Ещё, думаю, бумага будет, карандаш будет... — «На завтра напишете?» — «Напишу». — «Позвоните в тюрьму, чтобы когда в камере утром и вечером будут обыски, у меня это не отобрали».

 Написала. Но он был не очень доволен тем, что я написала. Этого ещё нигде не опубликовано, это очень интересное признание:

На розі Арбату ресторан "Прага".

Але у мене до іншого спрага:

Біжу в книгарню букіністичну -

Може, дістану щось фантастичне.

Арбат вирує в години пізні,

Крутяться типи і типчики різні.

Як тут спитати, сама не знаю,

Чи Мережковського хтось із них має?

Є Мережковського, «Цезар», «Христос»,

Але від цін пробирає мороз.

Аж раптом дядько: "Панночко люба,

Дайте десятку і беріть Дзюбу,

А на додаток, прелюба панно,

Даю безплатно "Реквієм Анни".

...Арбат вирує в години пізні,

Крутяться типи і типчики різні,

А я спішуся чимдуж до хати,

Щоби до ранку Дзюбу читати.

 Остался с носом: «Что вы это написали?» А я говорю: «А что, вы со мной вчера договорились, о чём я должна писать? Нет, тема была свободной, я и написала на свободную тему». И говорю: «А теперь я требую, чтобы в камере было тепло, согласно Кодексу, не 8 градусов, как сейчас, что замерзаешь, а как положено; чтобы мне дали книгу, потому что в месяц одну книгу дают читать». — «Вы неправду говорите — вам дают книги». Говорю: «Постойте, постойте, что вы мне говорите неправду?». Нажал звонок — пришёл библиотекарь. «Даёте в ту камеру книги?» — А тот москаль: «Да вы же запретили!» — Я говорю: «Видите? Зачем вам это было? А теперь вот у меня есть бумага и карандаш, и, слава Богу, я пишу заявление на голодовку. Пока вы мне не отдадите мои тряпочки и нитки, не вызывайте меня».

 И я, знаете, сколько голодала? Восемь дней — на девятый день пришли. Пришли, забрали меня в санчасть, сам начальник: «Хватит вам? Одна иголка, один напёрсток и эти ваши тряпки?» Я говорю: «Да, хватит мне». И первой я вышила вот эту салфетку, которую никому не отдаю... Это работа, сделанная за одну ночь одними чёрными нитками... Потом уже было немного легче. Там много свободного времени...

 Я сказала следователю: «Ой, у меня ещё есть бумага. Чтобы вы не сказали, что не отдаю, я вам буду каждый раз какое-нибудь посланьице писать. Что холодно в камере и книги не дают — это “неправда”. Но есть такой „брехунец“, который где-то в четыре часа, чтобы вы не спали, передаёт вам рекламу». Так я и написала — они там ещё рассмеялись и сказали, что бабу греет не кожух, а весёлый бабий дух.

Щодня по радіо хвалять нові товари,

А серед них жіночі пенюари.

Далебі, до тих чорних нар

Мені би підійшов рожевий пенюар.

Я б в ньому порхала, як пташка,

І не кричав би вартовий:

"Нанашко, гей, нанашко!"

Напевно б, гріли батареї,

Бо в пенюарах замерзають феї,

А пан книгар, побачивши мене,

Розтаяв би, як крига, і сказав:

"Ось вам, люба, книга".

А так, лежу собі у сірім байбараці

І мають всі мене... у плечах.

 За это слово я ещё и получила: «Как вам не стыдно? Такая интеллигентная, и такое слово!» — Я говорю: «Вы очень плохо знаете украинский язык. Возьмите словарь Гринченко, 4-томный, и там увидите, что это литературное слово».

 Мордовия

 Вот так я с ними и разговаривала... И поэтому у меня уже была возможность эти тряпочки, эти нитки везти с собой в Мордовию. Ну, а там встала проблема носить нашивки с фамилиями. Я говорю: «Девчата, нашивки не носим». — «Как так?» — «Не переживайте. Никто никого за это не накажет». — Раз-два, каждой по два воротничка вышитых... Эти воротнички есть, я их отдала в Киеве — была на собрании Хельсинкской Группы в 1996 году — пани Клавдии Чумак в музей. Можете там посмотреть. В музей Шевченко. Я той Клавдии Чумак ещё там что-то пообещала сделать, но так как мой муж Василий умер, то не очень-то было время и желание. Что-нибудь сделаю для этого музея Т. Шевченко. Там есть вышитая в ссылке моя работа, что я переслала. Та Клавдия, как меня увидела на собрании Хельсинкской Группы, говорит: «Вот почему вы не могли ответить — потому что вы снова сидели». Я говорю: «А так!»

 Вот я навышивала, и мы себе к тем своим робам прицепили эти воротнички — и каждый уже знал, что это украинки.

 Вы знаете, у нас было хорошо. Был философский кружок, который вела Нина Строката-Караванская. Был у нас литературный кружок. Одним словом, у нас там время зря не проходило. Договорились со Стефой Шабатурой — она рисовала, а я вышивала. Потом я передала на волю — так и вышла книга «Несломленный дух». Вы её видели? Обратитесь к господину Осипу Зинкевичу, пусть он подарит. Ничего ему не будет, если подарит вам. Он должен иметь. Там поэзия и искусство женщин-политзаключённых. Очень хорошая на неё рецензия господина Янива из Германии, её привезла внучка моего бывшего профессора, Хрыстя Назаркевич. Называется «Новая книга бытия». Нужно сделать ксерокопию. Господина Янива уже нет, я ему выразила благодарность — он был профессором Свободного Украинского Университета в Мюнхене.

 Я сказала, что работать не буду, потому что у меня вторая группа инвалидности. Они сначала вертелись, говорили, что будут в карцер сажать. Ну, не раз мы сидели в карцере. Это вы знаете... Как-то те дни проходили, потом некоторые начали уже уезжать в ссылку, две освободились. Сидела с нами очень хорошая женщина, литовка Нийоле Садунайте. Я не знаю, где она сегодня. Стала монахиней — это я знаю. Она раньше вышла в ссылку, так мне потом писала в Уш-Тобе и помогала. Впрочем, она всем нам помогала.

 В. В. Овсиенко: Всем она писала письма, открытки... Это действительно великая подвижница.

 И. М. Сеник: Да. И какую-нибудь бандероль время от времени пришлёт — это необыкновенный человек, та Нийоле.

 В. В. Овсиенко: Вот вы сказали: «Это вы знаете». Я-то знаю, а вот этот диктофон и не знает...

 И. М. Сеник: Ага, тот диктофон не знает? Ну, так вот, акции протеста, голодовки — она всегда с нами проводила. А когда мы голодали за Васыля Стуса, она тоже пошла. Знаете, как нас наказывали? Это же страшно было. Нам Паруйр Айрикян передал (у нас была очень хорошая связь с ребятами, что сидели через забор), что на Васыля надели наручники и везут его в карцер на Явас, хотя он и не виноват ни в чём: «Девчата, если можете, начинайте голодовку, пишите протест». Вот мы и написали. Голодовки обычно проводили в бараке. А тут пришли: «Ага, голодать захотели? Собирайтесь». Собрались. Завели нас в соседнюю бытовую зону, выселили из того барака всех сумасшедших и нас там заперли, забили нам окна. И Нийоле с нами пошла. Говорят: «Голодайте». Каждый день приносили ведро молока — чтобы мы видели его. Но это ничего. Нийоле там помогала нам умываться. Какое-то по методу профессора Бекицера умывание — два пальца в воду, и всё. Ну, а когда Васыля привезли в больницу, мы не поверили. Стефа Шабатура сказала: «Кто-то из нас должен пойти и посмотреть, есть ли он там. Если его нет — мы продолжаем голодовку».

 В. В. Овсиенко: С ним эта беда, это внутреннее кровоизлияние, случилась 2 августа 1975 года.

 И. М. Сеник: Да-да, кровоизлияние. Я не знаю, правда ли это — это вроде так Паруйр говорил, что Василь где-то там стоял в очереди за какой-то кружкой молока — дополнительный тот паёк. А там бытовика привезли, и тот бытовик его ножом... Что-то такое. Но я не могу сказать, так это или не так.

 В. В. Овсиенко: Нападение с ножом на него было.

 И. М. Сеник: Был такой инцидент. Так вместо того бытовика — Васыля посадили.

 Так что мы, девчата, писали всякие протесты прокурорам и отмечали День политзаключённого 10 декабря.

 В. В. Овсиенко: И, наверное, 12 января — день украинского политзаключённого, и 30 октября — день советского политзаключённого, и 5 сентября — день красного террора...

 И. М. Сеник: Да. Все эти дни мы всегда отмечали голодовкой.

 В. В. Овсиенко: А была такая акция — тотальный обыск по всем мордовским лагерям. У Васыля забрали стихи. У вас, женщин, тоже позабирали стихи, вышивки, рисунки... Тогда по всем лагерям прокатилась волна протестов. Как это произошло у вас?

 И. М. Сеник: Вы знаете, я теперь хорошо не помню — пришёл обыск, забрали всё. По-моему, Надийка Светличная уже освободилась, если я не ошибаюсь. Почему? Потому что у меня забрали абсолютно всю переписку, но они одного не знали — что у нас был свой специальный зашифрованный код. Это было тогда — сейчас я вам скажу...

 В. В. Овсиенко: Можно вычислить. Надежда арестована 18 мая 1972 года — соответственно, освобождена в мае 1976 года.

 И. М. Сеник: Да-да, это был 1976 год. Вскоре она нам написала, что арестовали Олексу Тихого...

 В. В. Овсиенко: Олекса Тихий арестован в 1977 году, 5 февраля.

 И. М. Сеник: Цензура не понимала, что у нас была своя договорённость. Было одно стихотворение, мы знали по этому стихотворению код, и Надийка сообщала нам все новости.

 В карцерах больше всего сидели Стефа Шабатура и Нина Строката-Караванская. Нина заболела, её хотели куда-то в Ростов везти на лечение, потому что у неё был рак молочной железы. Потом она освободилась, поехала в Тарусу. Там ей — как зовут правозащитника, который отдал Караванским свою квартиру?

 В. В. Овсиенко: В Тарусе? Наверное, Александр Гинзбург?

 И. М. Сеник: Может, и Гинзбург — я не уверена. Так она тоже к нам всем писала, так что дружба та не обрывалась...

 Но мы не всё там, в Мордовии, грустили. Каждую субботу нас «перевоспитывали» ура-патриотическими фильмами. А однажды показали зарубежный фильм «Это сладкое слово „свобода“». Сидят в тюрьме — в двухкомнатной келье, есть телефон, есть телевизор, из камеры в камеру могут ходить к соседям — и нас этим хотят перевоспитывать! Но мы себе ходили на те фильмы. Чтобы зайти (нас там потом запирали), надо было иметь «билетик». А что? Мы покупали, если кто-то заработал, килограмм конфеток-подушечек. Делились по одной конфетке, а в кино вход был две конфетки. Мы приходили, ложились себе на нары. Нам фильм не очень-то и нужен был, а чтобы полежать. Потому что так днём ложиться на нары было нельзя. А потом кричим (там был такой дядя Вася): «Дядя Вася, такой фильм красивый, ещё один раз крутите!» Чтобы можно было дольше полежать.

 А потом пани Ирина Калинец захотела кофе. А Надийка Светличная: «Ой, мы бы так кофейнули!» «Э, — думаю, — вы, дорогие, многого хотите. Но я вам сделаю». Пошла в цех, взяла кусок материала, из которого шили рукавицы, вышила по краю узор, чашечку, кофе дымится, а тут казак: «Як не стає оковити, просіть гостей каву пити!» (Коль нет горилки, просите гостей кофе пить!). А там — 20 способов приготовления кофе. Идём в кино, я даю Калинец: «На, держи, — говорю, — выбери себе кофе, какой хочешь, и передай дальше». Ну, а потом они были возмущены... Надийка себе выпросила, чтобы я ей это подарила — я ей подарила. Она мне потом, когда я была в Нью-Йорке, сказала, что где-то показывала, и кто-то это себе присвоил.

 Мы выдумывали разное. Вот приехала литовка Нийоле Садунайте. Ну, нет ничего. Та баланда — её есть было нельзя, гнилая капуста. Мы ту воду сливали, мне одна верующая помогала ту щетину выбирать. И мы шкварки делали. Та Нийоле всегда: «Ой, какие шквáрочки! Не ожидáла».

 А летом был бутерброд — ломтик хлеба, поджаренный на утюжке — у нас был утюжок. И было две настурции (цветка). Девчата кричали, что я им мало даю, а я говорю: «Каждый день вам такой бутерброд давать, и что будет?» — то есть цветов не хватит. Это была необыкновенная еда — бутерброды. Да чего только не выдумывалось, чтобы это... Например, было (они нам потом перекопали) два кустика ревеня. Каша овсяная — каша-размазня. Я придумывала: каждой по листочку ревеня, черпак той овсянки заверни себе — вот тебе и голубец. Как говорится, «голь на выдумки хитра».

 В. В. Овсиенко: Значит, вы были там «баландёром», так?

 И. М. Сеник: Да. Нам баланду привозили из соседней зоны, а я раздавала.

 В. В. Овсиенко: Зоны, у которых не было своей кухни, особенно страдали, потому что им привозили одни помои.

 И. М. Сеник: Да. Но мы себе что-то придумывали. Вот, например, на Рождество, думаю, что же им придумать? Придумала, чтобы им было немного веселее: каждой вышила по свечечке — такие маленькие свечечки. Каждой разную. Там себе кто-то на улице какую-то палочку нашёл — была у него ёлочка со свечечкой. На Николая — какую-нибудь розгу, ещё что-то... А однажды Дарке Гусяк прислали кресс-салат, чтобы посеять и можно было есть вместо салата. Весной можно было есть крапиву, одуванчик... Всякое ели. Так я у Дарки выпросила перед Пасхой. «Что вы будете делать?» — «Я заранее не скажу, что буду делать». Взяла, обернула ватой кувшин, смочила, высеяла те зёрнышки, и на Пасху — целый такой зелёный огородик был! Сделала грядку из него. «И-и-и, это вы такое сделали?! А есть?» Я говорю: «Ну, теперь отсюда щипайте и будете себе есть. А тут красота будет». Каждый раз я им что-то такое выдумывала. Надо было. А как же иначе?

 В. В. Овсиенко: Вы там Раисы Руденко дождались?

 И. М. Сеник: Нет. Вы знаете, те «истинно православные христиане» вообще отказывались от ларька, от всего, и от тюремной одежды. Так я им крестики нашила на полотне. Потому что у них крестики позабирали. Как-то они называли эту власть? Боюсь неточно сказать... Очень позорная власть...

 Вторая ссылка. Уш-Тобе

 В ноябре 1978-го меня — на этап. Ой, то страшная была этапная дорога! Везли меня очень долго. С пересылками... Где-то за Москвой первая пересылка была Куйбышев. Потом я была в Петропавловске на пересылке, в Целинограде, в Алма-Ате, а потом уже меня завезли в Талды-Курган, из Талды-Кургана — в Уш-Тобе. Везут меня в том воронке с опекуном, я такая измученная, измождённая, а он мне всё время: «Вы там не будете одна. Вы там не будете одна...» — Я себе думаю... И говорю: «Перестаньте талдычить!» Ещё я сидела в Уш-Тобе в камере предварительного заключения, а потом уже мой опекун отвёз меня в гостиницу. Освободили номер: «Здесь будете жить». Ну вот. Будете — так будете, хорошо. И ещё приставил одну женщину, сказал: «Всё, что этой женщине надо, всё вы ей будете давать. Вы ей принесите пальто, чтобы она на улице не показывалась в тюремной одежде — ясно?» — Ну, хорошо, она мне принесла — «Да вы здесь не одна, здесь такие же, как вы». Я говорю: «Что вы такое говорите?» — «Ну что вы, вот в 7-м номере — там есть...» Думаю, пойду с заднего входа (там был задний вход), постучу. Пошла умываться, постучала.

 Там сначала были ужасно смущены, а я говорю: «Не бойтесь. Откройте, я такая же, как вы». А это женщина приехала на свидание с мужем, в ссылку. Это был грузинский правозащитник Виктор Рцхиладзе. Да, по-домашнему, Додо. Он обрадовался, и мы с ним довольно дружно жили.

 Сначала, зная, что я умею вышивать, послали меня на комбинат. Месяц я там проработала — и дали мне 7 рублей. Ох! Я беру те 7 рублей, иду к тому своему опекуну: «Возьмите, вам, наверное, не хватает. И больше я на ту работу не пойду».

 А Виктор работал уборщиком в гостинице. Он уже должен был увольняться, так говорит: «Ирина, я тебя на своё место устрою. Я поговорю с директором». И действительно, приняли меня уборщицей в ту гостиницу.

 Они очень не хотели, чтобы ссыльные жили где-то отдельно, потому что за нами надо было надзирать. Часть тех денег, что зарабатываешь (35 руб. из 70-ти), надо было отдать за номер, где ты живёшь и ничем не пользуешься — ни горячей воды нет, ничего... И тут такой случай... Знаете, как это странно бывает в жизни. Какие-то две девочки пошли к директрисе: «Мама, бабушка очень плачет, её жильцы ушли». Я подхожу к ней, говорю: «Поговорите с вашей мамой, чтобы меня взяла». Директриса скривилась, боялась, наверное. А те девочки как услышали: «Мама, возьмём эту женщину, ну, мама, возьмём!» — «Ну, — говорит, — идите, я вас отпускаю, договаривайтесь сами». Пришла — а та женщина не по-русски, а по-украински говорит, Ульяна Марченко! Я говорю: «Ну так как, вы меня возьмёте к себе или нет?» — «Если будете мне 12 рублей давать, то возьму». Говорю: «Буду! Конечно, да, вы не переживайте. Я никакая не воровка, не бандитка, я политическая». Такой отдельный домик был — саманный. Но ничего, кухонька и комнатка. Те 5 лет я там и пробыла, у Ульяны Фёдоровны.

 А мир не без добрых людей. Туда начали ко мне приезжать. Первый, кто приехал, был... Видите, я фамилии забываю, это первый признак склероза. Что улыбаетесь?

 В. В. Овсиенко: Да я тоже забываю, разве только вы?

 И. М. Сеник: Почему-то обо мне позаботилась Московская Хельсинкская группа. Потом приехала — вот тоже не помню, та женщина сейчас в Голландии. Наконец приехала Лена Санникова, которую потом в ссылку выслали. Последний, кто приехал ко мне — сейчас, дай я себе вспомню... Ага, из Ленинграда приехал, он сейчас в Германии — Лёня Васильев... Нет, не Васильев — Васильев писал мне из Москвы, он в университете работал, но мне говорили, что это нехороший человек — я не знаю. Люди мне писали, я им отвечала, потому что я в ссылке, среди чужих людей.

 Бесспорно, тяжело было в ссылке в Казахстане. Солончаки, это южная часть. Горькая вода, к которой не можешь привыкнуть, страшная жара, в тени — 40. Но ничего, находятся добрые люди.

 Когда уже наладилась почтовая связь с заграницей, мне начали приходить письма. В первую очередь мне стали приходить письма от пани Анны-Гали Горбач из Германии. А пан Олекса предложил мне сделать вот что. Пишет: «Тарас Шевченко там был, но он очень мало сделал. Вот соберите казахизмы в быту украинских переселенцев, тех, которые были там с 1933 года, которых туда вывозили». Я начала собирать. Как услышу какое-то слово, а не знаю его значения, так сразу себе запишу. А приезжал откуда-то из Кара-Тала, с верховья (там есть такая река — Кара-Тал), пан Скрипник. Но он о себе не очень-то хотел рассказывать. Он был давно туда сослан. Я и спрашиваю его: «Такое странное слово услышала — „казы“. Пан Скрипник, объясните мне, что это значит?» — «Что? Зачем вам сдались казы?» — «Ну, пан Скрипник, мне надо». Хлопнул дверью в той гостинице, улетел. Ничего не ответил — я удивилась.

 Через полчаса приходит — «Давайте 3 рубля». — «Да за что?» — «Да за казы». Я говорю: «Да мне никакие казы не нужны, я не знаю, что это такое, казы». А это колбаса казахская. Из кишок жеребёнка, молодое ребрышко туда вставлено, и здесь вот есть мясо, которое называется «жая» — я уже потом просветилась. Всё сладкое. Он не объяснил, мне казахи объяснили. Бросил 3 рубля и сказал: «Варите это 4 часа». Вот. Такая жара, а я ещё буду 4 часа варить! Взяла ту колбасу и кому-то отдала. А то ребро расплывается и соединяет колбасу. Это такой самый лучший казахский деликатес.

 Работала я в гостинице, какой-то порядок наводила. Приезжали в ту гостиницу казахи. И вот приехал один очень интересный человек, должен был организовать в том ауле банк. И он что-то услышал обо мне и говорит: «Вы не обижайтесь: моя мать передала для вас баурсаки».

 В. В. Овсиенко: А что это такое?

 И. М. Сеник: А это такие, знаете, как наши пампушки, такие малюсенькие шарики, на бараньем жиру жаренные. «Попробуйте. Попробуйте, это от моей матери».

 Там мне принесли прочитать книгу... Как его зовут, того автора, сейчас вспомню. «Аз и я» — вы читали? Такое громкое имя... Он должен был быть в заключении... Олжас Сулейменов его звали. Много чего мне казахи приносили. Они же знают, кто я, и говорят: «Что вы думаете, что мы такие? По нашей крови ходят, топчутся ненавистные эти самые!..»

 Они мне рассказали очень интересную вещь. Что Афганистан начался в Казахстане. Говорят: «Мы вам не можем ту книгу дать, потому что если увидят...» У них была какая-то книга. Ещё при царе Петре Первом было указание, чтобы русские ехали в Казахстан и всякими правдами и неправдами сближались с казахами. А как уже они сблизятся — смотрите, какая давняя идея! — то от Казахстана очень близко до Афганистана, а от Афганистана до Персидского залива один шаг. «И мы — повелители всего мира». Вот вам, пожалуйста... Так что казахи ко мне очень хорошо относились.

 В ссылке в Казахстане я получала письма от многих людей, а это очень большая поддержка. Однажды я получила письмо от известного человека, который проживал в Киеве, — от Бориса Дмитриевича Антоненко-Давидовича. Он писал: «Ирина, я был в тех же краях и знаю — Талды-Курган тогда назывался посёлком Гавриловка, потому что там было полно украинцев». Он там отбывал ссылку. Такое не только он писал, а многие. И Оксана Яковлевна Мешко мне писала всё время. Я почти всю свою корреспонденцию уже отдала в Дрогобычский музей — там она сохранится. Потому что здесь я сегодня живу, завтра не живу, а так кто-то придёт, выбросит, сожжёт, и всё. А там есть очень интересные письма. Они их так хорошо обработали. Там есть очень солидные работники, двое, с которыми я познакомилась — пан Пограничный и пани Галя Ямнич. Пусть будет там.

 В. В. Овсиенко: Пани Ирина, а какие были ваши отношения с Украинской Хельсинкской Группой?

 И. М. Сеник: Только те, что мы проводили протестные акции.

 В. В. Овсиенко: Но как-то же с вами согласовывали вопрос о членстве в Группе?

 И. М. Сеник: Нина Караванская согласовывала..

 В. В. Овсиенко: А каким образом?

 И. М. Сеник: Очень просто. По телефону — я уже тогда была в Казахстане. Это было в самом начале 1979 года. В 1978 году меня привезли в ссылку, а где-то в феврале 1979-го я сразу согласилась. Я сказала: «Можете от моего имени подписывать все протесты — я на всё даю согласие». Вот так. Нина Строката-Караванская была очень великой подвижницей, надо сказать.

 В. В. Овсиенко: Караванские выехали в ноябре 1979 года, точной даты не припомню... Вот видите, я тоже не всё помню.

Отпуск

 И. М. Сеник: Я не помню, какой это был год, возможно 1981, когда мне разрешили на 10 дней поехать из ссылки в Ивано-Франковск, чтобы посмотреть на моё имущество, которое (у меня была справка из КГБ), никто не имел права трогать. Я согласилась полететь, но в связи с моей гипертонической болезнью мне в Москве стало плохо, и меня поместили в клинику Склифосовского. Через Нину Петровну Лисовскую, правозащитницу, москвичи узнали об этом, потому что меня встречала другая правозащитница (не Мальва Ланда — я с ней тоже переписывалась), и она сказала, что я лежу в больнице. Они пришли ко мне в клинику Склифосовского с доцентом Недоступом, сказали, кто я. Там ко мне очень хорошо отнеслись. И сразу позвонили в Киев. А они как раз ехали в Тарусу — Василь Стус и жена Юрия Бадзё Светлана Кириченко. Они сразу пришли ко мне в больницу. Ну, я уже тогда сказала доценту: «Выпишите меня, мне уже лучше». Хоть он и не хотел, но мы пошли к Нине Петровне Лисовской и там целую ночь проговорили. Светлана говорила, что она об этом написала в какой-то газете. Может быть, у неё где-то есть...

 В. В. Овсиенко: Светлана Кириченко написала большой очерк о Васыле Стусе «Птица поднебесная». Он печатался в газете «Молодь України» и, кажется, также в журнале «Дніпро». У меня есть журнальный вариант, но я не весь прочитал, так что не могу сказать, есть ли там об этой встрече.

 И. М. Сеник: Есть. Светлана мне напомнила об этом, когда я приезжала на свой вечер в Кобзарскую светлицу в Украинском доме в Киеве. Она там выступала, уже такая больная, с палочкой пришла. Спрашивала, есть ли у меня те воспоминания. Я говорю: «Нет, у меня об этом ничего нет». Обещала выслать, но не выслала.

Освобождение

 И. М. Сеник: Отбыла я там, в Уш-Тобе, те 5 лет от звонка до звонка. Когда мой срок должен был закончиться, меня не хотели отпустить из Уш-Тобе. Я сказала, что не останусь здесь. Мне неприятно, но пан Кузьма Дасив просил, чтобы его оставили в ссылке. Мне показывали этот его документ, но я сказала: «Меня не интересуют никакие документы — я уеду в первый день, когда закончится мой срок. Я знаю, что за ту тяжёлую дорогу, за месяц этапа под конвоем, мне день за три сокращается ссылка. Следовательно, я должна была освободиться 17 августа 1983 года. Приезжали из Алма-Аты, наобещали всего, а я говорила, что даже и речи быть не может. «Куда вы поедете?» Я говорю: «Это не ваше дело, куда захочу, туда и поеду».

 Приезжал из Алма-Аты какой-то гэбист, так как-то коварно... Я где-то там подметала, что ли, а мне администрация говорит: «И-и-и... Ирина Михайловна, там вот гэбист, он злится и сказал, чтобы вы пришли туда». Я пришла. Ему не к чему было прицепиться: «Что это за полотенце?» Я говорю: «Пойдёмте, я вам покажу получше. Да вам ещё самое лучшее полотенце дали». А я везде по-украински говорю. Не говорю по-русски, не хочу. Потому что моим «преступлением» было то, что истории болезней писала на украинском языке. С тех пор я не хочу говорить по-русски. Ну, он успокоился: «Ах, что у вас такой акцент? А, вы это?..» Я говорю: «Ага, это». Ну, уехал. В другой раз приехал снова. Прицепился, что ему что-то там надо занести, воды или что. Пошла. «Вот, вы знаете, мы бы вам могли помочь — вы же медик». Я говорю: «Слушайте, оставьте меня в покое, я уже заканчиваю срок и уезжаю, только вот мой опекун не знает, куда я еду». Он ничего не ответил, а через дня три, где-то в шесть часов утра, останавливается такой маленький «пазик» или «газик» — я не знаю, как они называются. Кто-то постучал и говорит: «Вы освобождаетесь 17 августа в 24.00. Я вам этого не говорил». И исчез.

 Иду к моему опекуну и говорю: «Прошу готовить мне документы». Потому что у меня было только удостоверение такое, «Удостоверение личности». Никто меня по нему на работу не примет. «Что такое? Откуда узнали?» Я говорю: «Вы знаете, я умею считать. Я же не настолько тупая, чтобы не сосчитать, когда я освобождаюсь. Готовьте мне документы, паспорт, и всё». Выдали мне паспорт.

 Но за это время, благодаря покойной Катрусе Зарицкой и покойному Зенко Красивскому, я познакомилась с моим мужем. Он тогда уже был вдовцом. Они сказали ему: «Василий, поезжайте туда и заберите её». Он приехал — и его выгнали, потому что сказали: «У ссыльных можно быть только 2 дня». Он с горечью уехал обратно. Потом переписывались — у меня есть эти письма. Я ему написала: «Пан Василь, не забивайте себе голову ненужным, найдите себе кого-нибудь». Он ответил: «Нет, я буду ждать».

В Бориславе

 Вот так я оказалась в Бориславе, на том 101-м километре, потому что Львов мне не светил.

 В. В. Овсиенко: А кто он такой, пан Василь, как его фамилия?

 И. М. Сеник: Дайко Василий, из такой интересной семьи. Умер 4 декабря 1998 года. Очень был болен — три формы рака. Год его рождения 1915. Он тоже был политзаключённым, имел 15 лет лагерей, сидел в Норильске. Повстанец. Сначала был станичным в своём селе Ланы — это Бибрецкий район, а потом был надрайоновым на пять сёл. Был хозяйственником, заготавливал продукты для повстанцев. Он очень интересный, из интеллигентной и умной семьи. Видимо, это была зажиточная семья. Потому что отец, умирая, приказал матери всем дать образование, за исключением одного, который остаётся на хозяйстве. Один был врачом, а Василий и его брат Иван, который погиб в УПА, получили техническое образование во Львове — были так называемые промышленные гимназии. Он электрик. Но прежде всего он был большим деятелем «Просвиты», во-вторых, это был известный вратарь футбольной команды «Тризуб», кроме того, дирижёр Бибрецкого хора. А потом один из его братьев, Осип, вырвался на Запад, был во Франции. Он помог Василию — это ещё при Польше — открыть частный магазин в Бибрке. Василий был в Украинской купеческой гильдии, ну и в ОУН. Пришли большевики и такое ему приписали, что во время немецкой оккупации, работая секретарём сельской управы, он посылал людей на гибель в Германию. За принадлежность к ОУН получил те 15 лет Норильска.

 А как он познакомился с Зенко Красивским? Да он его жену, Оленку Антонив, на руках носил, потому что она из Бибрки. Через Зенка и Оленку он познакомился с Катрусей Зарицкой. У них был крепкий контакт, впрочем, приезжали к нам и Катруся, и Зенко.

 В. В. Овсиенко: Так, значит, вы с 1983 года в Бориславе. А как к вам относилась местная гэбня?

 И. М. Сеник: Ужасно! Меня не хотели прописывать здесь. Мне сказали: «Убирайтесь отсюда, из Борислава. Вы же львовянка». Я говорю: «Э, нет, я знаю законы, я на 101-м километре. Чтобы вы меня не судили за нарушение паспортного режима, я вам паспорт оставляю. Когда вы надумаете меня прописать, то позвоните, я приду». — «Идите к начальнику!» Хорошо, пошла. Украинец какой-то говорит: «Я не имею ничего против. Вы знаете, есть закон, я вас могу временно на год прописать». — «Хорошо, — говорю, — прописывайте меня временно на год». Пошли вниз, а начальница паспортного стола вышвырнула те бумаги: «Не будете прописаны. Что, на его квартиру?» — Василия Дайко, то есть. Я говорю: «Знаете что, перестаньте глупости говорить!» Наверное, в этой квартире кто-то другой хотел бы быть...

 В загс подали, чтобы нас не расписывали. Но есть добрые люди. Одна женщина сказала: «Если вам это не принципиально, то придите вечером без никого, без свидетелей, и я вас распишу». Так та женщина и сделала, подвергаясь всяким неприятностям. Ну, и через некоторое время — звонок из милиции: «Мы бы хотели, чтобы вы пришли в милицию». — Я говорю: «Мне нечего в милицию ходить. У меня есть свои опекуны — гэбисты». А кто-то говорит: «Ты там спроси, сколько у неё дополнительно было». — «Дополнительно!» (8) (Прим. 8. Ссылку считали дополнительной мерой наказания. – И.С.). Я говорю: «Знаете, что? Пусть тот, что там выпытывает, сам возьмёт трубку и поговорит со мной». — Бросили трубку. На другой день — звонок: «Ирина Михайловна, — на прекрасном украинском языке, — я, работник Бориславского КГБ Филиппов, хотел бы с вами познакомиться». Говорю: «Я тут уже полгода — фи, я обижена, что вы ещё со мной не познакомились, это как так?» — «Ну, так что, может сейчас придёте?» — «Э, нет, — говорю, — сейчас я не приду». — «Почему?» — «Вы знаете, я галичанка, а галичане умели уважать и чужое. Сегодня шаббат еврейский начинается, в пятницу — никуда не ходят, в субботу тоже нет, а я, христианка, в воскресенье к вам не приду, а в понедельник — я суеверная и в такие учреждения не хожу». — «А когда?» — Я говорю: «Ну...» — «А во вторник?» — «Ну, позвоните, будет видно».

 Звонит во вторник. Как они надо мной издевались, так и я над ними поиздеваюсь. Звонит: «Можете прийти?» — «Э-э, не могу пока прийти». — «Почему?» — «А для мужа вареники леплю». Я слышу, что он разнервничался: «Сколько будете лепить?» Я говорю: «Ну, час». — «А через час придёте?» — «Приду». Пришла — там двери такие, туда-сюда открываются, впустили меня. Какой-то вышел — там их целая куча: «Садитесь», — в прихожей. «Э, — говорю, теперь вы садитесь, я уже отбыла 34 года, я уже постою». Тот Филиппов вышел, пригласил в кабинет: «Присядьте». Я ему говорю вот так: «Прежде чем мы начнём разговор, хочу подчеркнуть вот что, потому что я не буду вам отвечать. Со мной говорите только обо мне и больше ни о ком. Вы перлюстрируете всю мою корреспонденцию, я это знаю. Вас тут восемь, так что снимайте себе копии, а мне письма отдавайте, чтобы люди не думали, что я не хочу им отвечать. А третье — долго меня тут не держите. Всё».

 Ага, я сказала ещё так: «И этих вот всяких информаторов ко мне не присылайте, потому что я их вышвырну». Какой-то один пришёл и говорит: «Я из милиции, пришёл тут проверять». Расселся на кухне, а там «Словарь иностранных слов» лежал, так, чтобы под рукой был. «Что это такое?» Я говорю: «Слушайте, вы не из милиции, потому что недавно наш участковый был. Это не вы. Если вы из КГБ, так и скажите, а если вы из милиции, то я с вами говорить не буду». Он ушёл. Я говорю: «Таких мне не посылайте, потому что я с ними говорить не буду. Всё. И включите магнитофончик — вы это любите».

 Он начал всякое плести. Начинает с Оксаны Мешко: «Когда у вас последний раз была Оксана Яковлевна?» — «Если бы она была, вы бы давно были уже у меня». Видите, за Оксану Яковлевну зацепились. «Как Надийка Светличная освободилась, как она оказалась в Америке?» — Я говорю: «А я откуда знаю? Я тогда сидела на тюремных нарах, а Надийка где-то там выехала. Я этого не знаю. Пошлите какое-нибудь лицо за границу, да и узнайте у Надийки». Он то так крутил, говорил, говорил — видит, что ничего не будет. Уже после обеда было, так я говорю: «Вы знаете, у меня уже нет сил с вами тут говорить... Вам не хочется домой идти? Потому что я уже хочу идти, выпустите меня отсюда». Идёт к шкафу, открывает: «Я бы вам хотел подарить книгу». — «Вы — мне?!» — «Украинская живопись XVII века». — «Меня книгой не удивите». — «Ну, я же знаю, что вы вышиваете», — и даёт мне. Автор Колотыло или что-то в этом роде. Я говорю: «Прошу мне не давать — постыдитесь, я от гэбистов ничего не беру. Фе! Открывайте и выпустите меня».

 Ещё он меня раза два вызывал... Ага. Мы поехали в Нагуевичи. Тогда как раз Славко Черновол приехал, мы там все вместе встретились. Прислали каких-то с телевидения, так мы разошлись, и потом вслед за нами в Борислав ехали. Филиппов звонит: «Я бы хотел с вами поговорить, поделиться впечатлениями от праздника в Нагуевичах». Я говорю: «У вас есть свои — делитесь со своими, со мной не делитесь, и оставьте меня в покое. Всё».

 Потом его перевели директором фирмы «Фотовелле», во Львовскую область — представляете себе? Филиппов такой. Но на прекрасном украинском языке говорил. Правда, вежливый был — я не могу это не сказать.

 В. В. Овсиенко: А когда они уже оставили вас в покое?

 И. М. Сеник: Уже где-то в начале 1990, 1991 года. Когда Хельсинкский Союз образовался, Славко Черновол сказал, чтобы ко мне пришли Богдан Британ, Владимир Копысь — они пришли познакомиться, чтобы создать в Бориславе Хельсинкский Союз. Тогда уже начало понемногу всё налаживаться.

Творчество и общественная деятельность

 В. В. Овсиенко: Я хотел бы, чтобы вы рассказали об издании ваших сборников стихов, художественных произведений. И вообще, когда вы начали писать, выходило ли что-то в печать в прежние времена, или только теперь кое-что выходит?

 И. М. Сеник: В прежние времена ничего не выходило. Я начала писать с 9 лет. Когда была в гимназии, у нас был очень интересный профессор немецкого языка Николай Матиив-Мельник — сам тоже сечевой стрелец и поэт. (Я теперь прошу профессора Шалату из Дрогобыча хоть какой-нибудь маленький сборничек издать в его память. Я помогу — воспоминания напишу, стихи его знаю наизусть). И вот девчонки... Я очень пряталась с этими стихами — но кто-то увидел тетрадь, которая была у меня в портфеле, и отдал профессору Мельнику. Он меня вызвал и говорит: «Ну, почему же вы это скрываете? Ещё что-то есть?» — Говорю: «Да». А это был пересказ по произведению «В воскресенье рано зелье копала» Ольги Кобылянской. Я себе это в стихах сделала. А потом был «Довбуш». Я влюблена в Карпаты, я уже в десять лет побывала в Карпатах. И когда походила там по Яремче, по святым местам Довбуша — приехала во Львов и написала того «Довбуша».

 Но в 1939 году началась война, мои произведения у профессора пропали, а он хотел их издать. А потом большинство из того, что я писала (ну, большинство было в голове), забрали при обыске, всё исчезло, и во Львове этого нет. А в лагере всё писалось в голове, в основном. Потому что уже, знаете ли, научена. Где-то, если был клочок бумаги, что-то запишешь. Я уже это обработала. Когда я познакомилась со Славком Черноволом, то дала ему на рецензию эти стихи. Он из них сделал две подборки: «Зарешёченная юность» и «Тоска по утраченному». Это изъяли. Теперь из Ивано-Франковска их мне отдали.

 А первая книга, которая вышла в 1978 году (я ещё была на нарах), — это совместная. Потому что я так себе захотела — это поэзия и искусство женщин-политзаключённых «Несломленный дух». Кто-то мне в Барашево крикнул — не знаю, не Василь ли Стус, или кто-то другой, я уже теперь не помню, что вышла замечательная книга. Где-то же узнали, что книга замечательная. Ну, хорошо, вышла — так вышла, я её так и не видела. Потом вторая книга вышла, «Свиток полотна» — это благодаря Надийке Светличной и Наталье Даниленко, в 1990 году. Потом уже здесь «Дрогобицьке відродження» издало «Зарешёченную юность», в 1996 году. А, нет, ещё в 1992-м «Белая астра любви» вышла, а потом уже вышла «Зарешёченная юность». А в прошлом году вышла «У нас одна Украина». Ещё есть «Книжечка бабушки Ирины для послушного ребёнка». Ещё благодаря Надийке Светличной изданы в Нью-Йорке 12 таблиц моих узоров. Я начала эти узоры рисовать, когда мне уже дали право на иголку, нитки и карандаш в Ивано-Франковской тюрьме. Это я привезла в Мордовию. Сказали, что у меня это заберут, но я заявила: «Разве что мне голову отрежут — у меня есть разрешение, вы не имеете права мне запрещать». Тогда я уже начала рисовать эти узоры. Рисовала для всех — и у Стефы Шабатуры есть, и у Надийки Светличной было много, потому что я для них и вышивала, и рисовала им. Так Надийка вот, на память обо мне, издала 12 таблиц этих узоров. У меня сейчас нет этой книги, дала в наш музей на выставку. «Несломленный дух» дала и эти узоры, потому что другие книги у них есть.

 На тюремных нарах я около полутора тысяч узоров нарисовала. Но чтобы их издать — это сегодня невозможно. Я их обработала уже так, как могло бы быть для издания, потому что то, что было в лагере — сами понимаете... А как рисовала? Я просила всех, кто мне писал, чтобы писали на миллиметровке, но чтобы с той стороны миллиметровка оставалась чистой, чтобы я могла рисовать узоры. Я сейчас вам покажу один шедевр. Когда Ирина Калинец была в ссылке в Забайкалье, она написала мне такое письмо, что мне сказали: «Если ещё такие письма будут приходить, то мы вам запретим». — Я говорю: «Нет, не запретите». Сейчас я вам покажу его...

 Присылали мне миллиметровку, чтобы я могла рисовать. Всякие кусочки миллиметровки присылали — вот такое, вот такое... А это Надийка Светличная мне писала... Все, кто знал, что я хочу рисовать, присылали мне — так и насобиралась целая папка этих узоров.

 Уже теперь, в Бориславе, дома, я сделала это по-человечески, может, кто-то найдётся, чтобы издать. Это очень дорого, потому что это цветное. Но все узоры уже перерисованы. Может, когда-нибудь кому-то это пригодится, я так себе думаю.

 А это Надийка мне прицепила, ту вышивальщицу. Видите, какой год? «Литературная Украина», № 95, 28.11.1975.

 А это экспертиза на мои стихи. На каждой странице написано «Объект», «Экспертиза», «Киевский научно-исследовательский институт судебной экспертизы». Вот так это выглядело. Но это не всё. Они повырывали то, что им хотелось. Нет всех страниц. Они мне не всё отдали. Я спрашивала, где остальное, как восстановить. А он говорит: «Я не знаю, что вы меня выпытываете?» — Я говорю: «Ну, а где старые?» — «А старые в Киеве».

 В. В. Овсиенко: Пани Ирина, а когда вы вернулись из ссылки, проявляли ли какую-то общественную активность?

 И. М. Сеник: Прежде всего включилась в Общество украинского языка. Это обязательно. В Хельсинкский Союз — это два. А потом, когда восстановился Союз украинок, включилась в эту общественную работу. По сей день я являюсь председателем Бориславского отделения Союза украинок.

 Кроме этой работы, наши люди не всегда понимают, что я могу. Например, обратилась ко мне одна женщина. Я не знаю, почему она ко мне обратилась, но не могу отказать, когда обращаются. С таким вопросом: «Напишите мне, чтобы мой муж ко мне вернулся». — «Прошу вас сказать, какой муж?» Учась в политехническом институте, она познакомилась с арабом, вышла за него замуж, имеет от него двоих детей. Потом тот араб оказался в Арабских Эмиратах, а я должна ей его искать. Вы понимаете? Ну, я написала в Арабские Эмираты, а ничего не пришло. Но тогда приехал наш депутат Александр Лавринович. Я обратилась к нему официально, на бумаге с печатью, что я прошу дать мне адрес Арабских Эмиратов. Он мне очень хорошо ответил. Я, знаете, люблю, чтобы порядок был, письмо то могу показать, что мне из Верховной Рады пришёл ответ, — Исполнительный Комитет. Ну, дама тоже должна бы понимать — если тот араб не хочет с ней контактировать, то я ей что, верну араба, что ли?

 «Уважаемая пани Ирина! Для удовлетворения Вашей просьбы относительно розыска мужа пани Багут я попытался связаться с дипломатическим представительством ОАЭ в Украине. Но ни посольства, ни консульства этой страны в Украине нет, отсутствуют также посольства тех иностранных государств, в компетенцию которых входило бы рассмотрение вопросов, связанных с делами Объединённых Арабских Эмиратов. Поэтому, к сожалению, отсутствуют официальные рычаги решения данного вопроса».

 А потом он ещё добавил мне: «Дополнительно сообщаю Вам адрес посольства Украины в Объединённых Арабских Эмиратах». Раз оно там уже есть, то я ей теперь это отдам, пусть себе сама пишет...

 В. В. Овсиенко: Так-так. Если вы правозащитник, то нужно ко всем ранам приложиться... Так и ко мне приходили: помоги шифера достать...

 И. М. Сеник: Мало того, ко мне обращаются вместо исполкома. Сирота — нет отца и нет мамы. Правда, отец её оставил, когда ей было 8 месяцев. Мать, учительница, в прошлом году умерла, осталась старая бабушка. Сирота заканчивает медицинское училище, её хотят отправить в деревню работать. С кем останется та бабушка, которой опека нужна? Ну, я написала. Смотрите, какие ответы есть: «Глубокоуважаемая пани! Ваше письмо вместе с письмом Скляренко, в котором поднятая Вами проблема представлена шире, обсуждено на совещании руководителей структурных подразделений центральной городской больницы. Мы обращались к сознательности и патриотическим чувствам заведующих отделениями, ставим проблему непрерывной ротации и повышения квалификации кадров. В рамках существующего законодательства будем постепенно стараться решать дело омоложения коллектива работников Бориславской больницы. Надеемся на конструктивные изменения в работе Верховной Рады, которая должна утвердить новый закон о пенсионном обеспечении, который способствовал бы безболезненной смене кадров как в учреждениях бюджетного подчинения, так и в сфере частного бизнеса. Просим Вас по линии Союза украинок повлиять на рассмотрение этого вопроса Верховной Радой Украины». Ну-ну-ну, люди добрые...

 В. В. Овсиенко: Вы должны повлиять! Очевидно, не нужно нам эти письма записывать на диктофон...

 И. М. Сеник: Я понимаю, да. Вот, видите, как их много. Кроме этого, я ещё состою в Конгрессе Украинских Националистов. Работа с молодёжью: приходят, надо им что-то сделать, что-то помочь, какую-то литературу подыскать — я стараюсь это делать. Хожу в школы, гимназии, институты, и не только здесь, а по всей округе: Самбор, Трускавец, Дрогобыч, Стрый, Ивано-Франковск, даже где-то в Мшане была, в Роздоле была...

 В. В. Овсиенко: Я вам сейчас это подтвержу. Ехал я сюда из Стебника и по ошибке сошёл не в Бориславе, а в Трускавце. Я же здесь не знаю местности — и стал кого-то спрашивать вашу улицу Тернавку. «Да нет такой улицы! А к кому вы?» — «К Ирине Сеник». — «Так это же не в Трускавце, это в Бориславе», — говорят. И даже рассказали, как до вас добраться: «Вот пойдите сядьте на ту маршрутку, она идёт туда, где Ирина Сеник живёт».

 И. М. Сеник: Ну, люди меня знают, потому что я везде, где только можно, бываю. Вот недавно в Трускавце, в епархиальном музее, была выставка икон известного львовского художника Романа Василика, так меня тоже пригласили. На всех праздниках, какие есть, я должна выступать. Я состою в попечительском совете нашей гимназии, я занимаюсь сиротским приютом...

 В. В. Овсиенко: Так я же слышу, что телефон у вас всё время звонит.

 И. М. Сеник: Вот вчера пришла: отец умер, четверо детей, мама алкоголичка — положили в Николаев, в ту больницу. Четверо детей-сирот. Ну, что с ними сделать? Помогите. Так я написала отношение, чтобы одного мальчика забрали в школу-интернат.

 А ещё я должна, не знаю на каком уровне, стараться: городской совет не может обратиться в Верховную Раду, в правительство, чтобы нашу санаторную школу, которая на всю Украину, взяло государство на своё содержание, а то спихнули её на бюджет города. А город не может содержать всех при таком кризисе... Вот говорю, что это и есть общественная работа.

 Вот доклады на разные праздники. Для примера могу вам зачитать названия: «Праздник хлеба», «Поэт-трибун Маланюк», «День матери», «Быть гражданкой», «Памяти Ярослава Стецько», «Рыцарь без страха и упрёка» (об Ольжиче), «Памяти Елены Телиги», «Мотивы лирики Леси Украинки», «Максим Рыльский», «Женщины в ОУН», «Сыны твои, Украина. Осип Позичанюк» (потому что знают, что я его знала, всё надо им описать), «Слово о шестидесятницах», «Памяти Ярослава Стецько», «Памяти Катруси Зарицкой», «Памяти генерал-хорунжего Тараса Чупринки», «Кенгир», «Вступительное слово в 52-ю годовщину 30 июня», «Так называемый День Победы» — и вот так, смотрите, сколько. Многие из этих статей о политзаключённых публикуются в газете «Нефтяник Борислава».

 В. В. Овсиенко: А вы не пробовали составить из этого книгу воспоминаний? Ведь материала у вас много. Важно засвидетельствовать, особенно о тех, кого уже нет в живых. Да и обо всех, кого вы знали.

 И. М. Сеник: Я подумаю. Вот когда мне присваивали то звание героини... Я не люблю хвастаться, но это надо сказать. В 1998 году в Америке, в городе Рочестере, был съезд. Мне оттуда прислали, что меня признали одной из 100 героинь мира. Так я ездила на то присвоение звания.

 В. В. Овсиенко: Это американцы признали, а от украинской власти ещё никаких наград не получали?

 И. М. Сеник: Нет, получала. Во Львове нас пятерых признали героинями Украины, написали ходатайство к пану... тому, нашему гаранту Конституции. Но он не откликнулся. Потому что мы бандеровки...

 В. В. Овсиенко: У него есть другие герои.

 И. М. Сеник: Да. У меня много всяких удостоверений: я почётная гражданка города Борислава. Ну, не хочу этого всего показывать, потому что это гора всяких наград. Почётная гражданка Организации украинских женщин в Великобритании, почётный член Союза украинок...

 В. В. Овсиенко: Ну, пусть хоть в какой-то мере морально воздастся то, что пришлось выстрадать и завоевать. Слава Богу, что мы дожили до такого времени. А сколько людей погибло даже без надежды... Так что мы счастливее.

 И. М. Сеник: И я так думаю.

 В. В. Овсиенко: А вы ещё и на гору Маковку ходили?

 И. М. Сеник: Ну а как же!

 В. В. Овсиенко: Когда это было?

 И. М. Сеник: Да в прошлом году.

 В. В. Овсиенко: А это высоко взбираться?

 И. М. Сеник: Высоко. Ну как же не пойти! Но знаете, что там случилось? Спускалась с такого склона, да нога подвернулась, перелом был. Но там была «скорая помощь», сделали мне сильный укол, чтобы не болело, и я дальше пошла.

 В. В. Овсиенко: Как это? С переломом дальше пошли?

 И. М. Сеник: Очень просто. Да. А там пан Базив из Львова увидел меня. Они мне помогли. Я на гору уже взобралась и там всё это прослушала — как это мне не побывать на Маковке? Как бы это было? А уже потом вернулась в Борислав и только на второй день пошла в хирургическое отделение, там наложили гипс...

 В. В. Овсиенко: Боже, ходили на гору с переломом? Вы невероятные вещи рассказываете.

 И. М. Сеник: Да, ну я вам говорю. Так и было — вот, с палочкой хожу, мне довольно тяжело ходить. Но ничего, где наша не пропадала...

 В. В. Овсиенко: Это была Ирина Сеник, в Бориславе, 29 января 2000 года. Запись вёл Василий Овсиенко.

[ К о н е ц  з а п и с и]

Фото В. Овсиенко:

Senyk Плёнка 7945, кадр 32. 29.01.2000 г., г. Борислав. Ирина СЕНИК.