Kondryukov
Интервью В. А. Кондрюкова
В.В. Овсиенко: 21 октября 2006 года беседуем с паном Василием Кондрюковым. Здесь присутствует Александр Дробаха и жена Кондрюкова, Зинаида Тарасовна. Записываем в доме Василия Александровича Кондрюкова. Разговор ведет Василий Овсиенко.
В.А. Кондрюков: Я родился на Донбассе. У меня в семье не было людей, которые могли быть причастны к национальной борьбе. Родился я 24 марта 1937 года, село Вишнёвое Антрацитовского района Луганской области.
В.В. Овсиенко: Кем был Ваш отец?
В.А. Кондрюков: Отец, Кондрюков Александр Кирсанович, родился в 1910 году. До войны он работал в колхозе, а перед самой войной работал на шахте. На войну как ушел, так и не вернулся. Может, где-то в сорок первом или в начале сорок второго он погиб, в самом начале войны.
В.В. Овсиенко: А мать?
В.А. Кондрюков: А мать — Кондрюкова Мария Ивановна, девичья фамилия Кулишова. Она родилась в 1908 году. Все время проработала в колхозе. Тогда очень тяжело было, конечно, все это мы знаем, как они работали с утра до ночи. И после войны — это уже я особенно помню — писали трудодни, а на трудодень был такой год, что ничего не давали. А один год был, что только 300 граммов хлеба давали.
В.В. Овсиенко: Колхозники «за палочки» работали.
В.А. Кондрюков: Я пошел в школу где-то в сорок четвертом году, потому что, помню, когда закончилась война, то нас водили по селу с флагами. Как раз проходил парторг мимо школы и сказал: «Чего вы учитесь, сегодня день окончания войны». Мы сразу прекратили учебу. Я был в первом классе, и мы с флагами по селу ходили. До седьмого класса я учился в своем селе, а после седьмого класса мне пришлось ходить за семь километров в школу на Михайловку, на шахту, там была школа-десятилетка. Десять классов я заканчивал там. В семилетке был украинский язык, а в 10-летке — русский. (Точнее сказано в воспоминаниях).
В.В. Овсиенко: В каком году окончили школу?
В.А. Кондрюков: Школу я окончил в 1955 году. В том же году я поступил в училище электрификации. Оно называлось училище электрификации сельского хозяйства, это один год. Потом поступил на шахту, ходил на работу за восемь километров, пешком туда и назад. Я где-то год учился, а потом с год поработал на шахте и пошел в армию в 1957 году.
В.В. Овсиенко: В каких краях Вы служили?
В.А. Кондрюков: Служил на Украине. Наша воинская часть стояла здесь, в Киеве, в Дарнице, но мы ездили по командировкам, бывал я на секретных, на особо секретных объектах. Приходилось бывать и в Крыму, и в Узине, там, где стратегическая авиация стояла, где и сейчас колодцы, наполненные бензином.
В.В. Овсиенко: Это вы туда наливали бензин?
В.А. Кондрюков: Нет, я туда прибывал на месяц, на полтора, на два. Мы там свое делали, например, пограничные огни или посадочные огни, что-то там подправили, зажгли или кабель проложили — и назад в Киев. Мы долго нигде не задерживались, мы как связисты были, но не стройбат. Что-то подобное, но это не стройбат был. В Степке (Степок — военный городок в Житомирской области возле сёл Ивница и Волица) был, потом в Крыму был, там у нас секретный адрес был Москва-400, а находились мы в Крыму.
В.В. Овсиенко: И сколько Вы лет служили?
В.А. Кондрюков: Три года.
В.В. Овсиенко: А Вы один у родителей или у Вас есть братья, сестры? Назовите их имена, пусть будет записано.
В.А. Кондрюков: Нас было пятеро детей, у меня два брата и две сестры. Кондрюков Дмитрий Александрович 1929 года рождения. Всю жизнь проработал на шахте, он в колхозе не работал. Кондрюков Николай Александрович, 1931 года рождения, также проработал на шахте всю жизнь. Более 30 лет один и другой работали в шахтах и с шахты ушли на пенсию. Потом Кондрюкова Евдокия Александровна, она также в колхозе не работала. В колхозе никто из нас, детей, не работал, кроме матери и отца, и то отец перешел на шахту. Евдокия работала в столовой, а потом вышла замуж и уже, по-моему, нигде не работала. А потом самая младшая сестра Алла, которой сейчас уже нет. Она родилась в сорок первом году, училась, окончила десять классов, также ходила за 8 километров в школу. А потом она где-то училась, кажется, в Алчевске... Ну, это надо вспомнить, я не помню. А потом она вышла замуж, жила в Антраците (мы же из Антрацитовского района), там заболела — рак печени — и умерла. Ее уже нет давно, лет 8–10. Есть документ.
В.В. Овсиенко: А после армии какой была Ваша жизнь?
В.А. Кондрюков: После армии я снова пришел на шахту, только не на ту, на которой был, а на другую. Там, правда, я перебрал все специальности: пошел электрослесарем, а потом захотелось на проходку, был на ОКРе, был на РОЗе.
В.В. Овсиенко: Что такое ОКР?
В.А. Кондрюков: ОКР — отдел капитальных работ, а РОЗ — рабочий очистного забоя, по-старому это отбойщик. Там я поработал около года, потом все это мне надоело, я взял и поехал куда глаза глядят.
В.В. Овсиенко: И куда Ваши глаза глядели?
В.А. Кондрюков: Мои глаза довели меня до Киева. Я тогда читал о Кременчуге, о Комсомольске, который строился на Днепре, думал, может, туда попаду, но попал в Киев, когда узнал, что здесь строится Вышгородская ГЭС. Это шестьдесят первый год, когда я попал на Киевскую ГЭС.
В.В. Овсиенко: Она Киевская, но в Вышгороде.
В.А. Кондрюков: Не Вышгородская — Киевская ГЭС, но ведь в Вышгороде. Там работал я электриком.
В.В. Овсиенко: А где Вы там жили — в общежитии или как?
В.А. Кондрюков: Я попал сначала на брандвахты — это такие баржи, их там стояло, наверное, штук 12. Это такие здоровенные баржи с каютами. Туда поместили тысячу или больше тысячи рабочих. Но я там, на брандвахте, был очень мало. Наши гидроспецстроевцы привезли цельнометаллические вагончики на две половинки, посередине был тамбур. В том тамбуре стояла буржуйка, я не знаю, как она называется, — такая металлическая небольшая чугунная плита, она топилась дровами. Я перешел жить в этот вагончик и прожил в нем, наверное, аж до шестьдесят четвертого года.
В.В. Овсиенко: Года три?
В.А. Кондрюков: Да. Я уже даже женился в шестьдесят третьем году и еще жил в вагончике. Но зимой там было очень холодно. Правда, я там сделал электрическое приспособление, «козла» такого накрутил, потому что дрова перегорали, угля не было, а то дровами надо целую ночь сидеть топить. Так я протянул новый кабель, потому что тот не выдерживал напряжения, вставил в буржуйку, и оно гудело целую ночь. Сначала вагоны стояли там же, возле брандвахт, возле летнего кинотеатра и озера. А потом наши вагончики перетянули на Берёзки, а там уже до половины утеплили опилками. Я еще забыл, что после брандвахт жил немного в общежитии, а потом меня поселили в вагоне, когда те вагоны пришли.
В.В. Овсиенко: А какое там было общество, какие люди, чем они были интересны?
В.А. Кондрюков: Люди были все строители, никаких там борцов за что-то в те годы еще не было. Оно еще только-только появлялось, я так понимаю. Сначала к нам поступала информация из России, а с Украины уже немножко позже. Тогда мы перешли на украинский. Украинский самиздат начал ходить по рукам немножко позже. Мы начинали с Солженицына, «Одного дня Ивана Денисовича».
В.В. Овсиенко: По-моему, эта повесть вышла в 1962 году. Это была книжечка или журнал «Новый мир»?
В.А. Кондрюков: Кажется, в журнале я читал. Потом с одним, другим, третьим познакомился. У нас, можно сказать, сначала даже не ставился вопрос о борьбе. Это было какое-то, так сказать, вольнодумство.
В.В. Овсиенко: В комсомоле Вы были или нет? А то тогда всех записывали, я тоже там был.
В.А. Кондрюков: Был я в комсомоле, я был и членом КПСС.
В.В. Овсиенко: Даже так?
В.А. Кондрюков: Да. В армии я вступил.
В.В. Овсиенко: А кто-то говорил, то ли Назаренко, то ли Дробаха, что там даже была организация — «Партия честных коммунистов». Было такое или нет?
В.А. Кондрюков: Это Назаренко пишет, но он пишет неправильно, что была Партия честных коммунистов... Еще до знакомства с Назаренко у нас была небольшая группка, можно сказать, вольнодумцев. Он пишет правду, что я ее создал, но она называлась не Партия честных коммунистов, а Партия реального коммунизма, ПРК. Это мы назывались так в шутку. Партии не было, а было единомышленников человека четыре-пять. Мы собирались, иногда выпьем и начинаем болтать обо всем.
В.В. Овсиенко: Критиковать КПСС, да?
В.А. Кондрюков: Да. Мы видели, что что-то не так, но не знали, как должно быть. А потом меня Анатолий Гаврюшенко, из этих единомышленников, познакомил с Назаренко. Я, когда приехал сюда, был русскоязычным, можно сказать.
В.В. Овсиенко: Школа, в которой Вы учились, была русскоязычная?
В.А. Кондрюков: Семилетка украинская, а средняя русская, армия русская. В селе украинский язык был, ну, не чистый, там и до сих пор на таком разговаривают. Точнее, я был русскоязычным, когда со мной разговаривали по-русски. А если ко мне обращались по-украински, то я сразу переходил на украинский язык. Назаренко со мной стал разговаривать на украинском языке, ну и я начал разговаривать, поэтому мы с ним очень быстро сошлись. А потом с Карпенко познакомились, потом с Дробахой, потом Пётр Иордан там был, Комашков Вовка. У нас уже хорошая группа собралась. Но самое главное, что я хотел сказать, что наша группа сложилась независимо от Черновола, как мне говорил Сергиенко. Сергиенко говорит: «А, это Черновол создал группу». Нет, это не Черновол, у нас сама по себе группа сложилась. А когда Черновол появился, то от него поступала некоторая информация, самиздат. Мы кое-что брали из Киева. Информация к нам поступала через Комашкова. Мы у Комашкова брали информацию. То есть он не давал нам в руки, он разбрасывал самиздат на столе вместе с разными газетами, с прессой, мы приходили, видели и спрашивали: «А это что такое?». Мы сами брали у него, тут не было передачи из рук в руки. И он потом сказал, что не давал, он не распространял, мы сами брали — это такая была наша тактика.
В.В. Овсиенко: Это где-то уже шестьдесят четвертый год? Черновол там когда появился?
О.И. Дробаха: Черновол появился где-то в шестьдесят первом году.
В.В. Овсиенко: А какая там его роль была? Он там, кажется, редактировал газету?
В.А. Кондрюков: Редактором газеты он был, кажется.
О.И. Дробаха: Нет, он был секретарем комсомольской организации правого берега. А выпускал стенгазету. У меня нет точных данных, когда он там появился. А ушел он с ГЭС — это я уже четко зафиксировал — после 9 марта 1964 года, когда он выступил в Доме энергетиков — у меня есть это выступление — чрезвычайно ярко о Шевченко. И тут уже начали наступать ему на пятки и наседать, чтобы его убрать с ГЭС. И примерно через полгода, кажется, его вытурили с комсомольской работы. Они же увидели: когда за Шевченко идет соревнование в Вашингтоне и в Москве, два государства начали памятники Шевченко строить — вдруг в каком-то Вышгороде такая зажигательная патриотическая речь. Они увидели, что это не шутки.
В.А. Кондрюков: Может, он не с шестьдесят первого года там был, но мы с ним не были связаны. Мы о нем узнали намного позже. От него начала поступать информация, возможно, через год, возможно, аж через полтора.
В.В. Овсиенко: Так что вы самостоятельно организовались и действовали самостоятельно.
В.А. Кондрюков: Самостоятельно, да.
В.В. Овсиенко: А шла ли у вас речь о том, чтобы как-то оформлять эту группу как организацию? Потому что некоторые свидетельствуют, что были такие мысли, что надо создать организацию, но другие говорили, что не надо, потому что это только ускорит разоблачение.
В.А. Кондрюков: Были такие мысли. Это мы как-то собрались у Комашкова, и был этот разговор. Назаренко, может, больше знает, но и я знаю, что обсуждали, создавать ли организацию. Решили, что не создавать, потому что любая организация в будущем всегда разоблачалась.
В.В. Овсиенко: Да, и конечно же больше давали за организацию.
В.А. Кондрюков: И еще что я хотел сказать, что у нас тогда метод борьбы был завуалированный. Мы как бы освещали недостатки, был будто бы запас, мосты мы не сжигали. Мы доказывали, что мы, мол, верны коммунистам, мы за советскую власть, но критикуем недостатки — этим мы прикрывались. А вот когда уже пришел Черновол — не пришел, потому что он там уже был, — когда уже мы узнали Черновола, то он использовал каждое собрание, он начал открыто, прямо критиковать. То есть мы увидели, что можно об этом говорить смелее и прямее. Мы так поняли, что можно бороться письмами: все справедливо описывать и посылать в высшие инстанции, но тут же копию можно отправлять за границу или пускать по людям как самиздат. Потом письма распространялись и попадали за границу. Это также был метод борьбы.
В.В. Овсиенко: Это, можно сказать, была просветительская работа.
О.И. Дробаха: Здесь такое очень важное уточнение. Эта работа, о которой говорит Василий, организованно началась в 1964 году. До того все было как-то стихийно. Ну, Василий был знаком с Назаренко раньше, потом с Дыривом. Я когда в 1964 году начал делать музей в подземелье в общежитии, то мы там начали группироваться и собираться очень часто. Все эти разговоры были как у Комашкова на квартире, так и у нас. Мы делать это организованно, но было ли оно организованным? Мы решили: никаких названий, никаких бумаг — мы есть, мы видим и мы действуем.
В.В. Овсиенко: А какая тогда литература ходила? Вот уже назвали Солженицына…
В.А. Кондрюков: Сейчас я не буду вспоминать. У Дробахи есть копия — как оно называется? Судебное дело.
В.В. Овсиенко: У вас есть приговор?
В.А. Кондрюков: Конечно.
В.В. Овсиенко: Так надо его скопировать и мне, чтобы он обязательно был в архиве Харьковской правозащитной группы. А, это обвинительное заключение? Потому что приговор короче.
О.И. Дробаха: Его Василию удалось выцарапать, украсть.
В.В. Овсиенко: А как это удалось?
В.А. Кондрюков: В лагере я сказал Ивану Покровскому — вы его, наверное, знаете — что хотел бы иметь приговор на руках. А Покровский через своих людей, не знаю как, но он мне принес это обвинительное заключение.
В.В. Овсиенко: А почему это обвинительное заключение оказалось в лагере? Как правило, оно остается в суде. В дело, которое идет за заключенным, кладут приговор.
В.А. Кондрюков: Но Иван Покровский принес мне этот документ.
В.В. Овсиенко: Надо же! Надо скопировать этот документ. Если дадите, я сделаю копию и Вам верну.
В.А. Кондрюков: Только с возвратом.
В.В. Овсиенко: Обязательно, обязательно.
В.А. Кондрюков: Сделаем перерыв, я хочу пообедать.
В.В. Овсиенко: Хорошо. [Выключение диктофона]. Это пан Дробаха.
О.И. Дробаха: Ребята, Вячеслав Максимович Черновол прибыл в Вышгород, по моим исследованиям, в мае 1963 года. По сообщению одного из партийных боссов — его фамилия Тихий, из Мариуполя.
В.А. Кондрюков: Борис.
О.И. Дробаха: Не буду категорически утверждать, Борис ли Тихий, достаточно фамилии. Он устроился, или его устроили секретарем комсомольской организации правого берега строительства Киевской ГЭС. С ним через некоторое время начал общаться Комашков, а я с Комашковым познакомился уже где-то в ноябре шестьдесят четвертого года. Черновол был удивлен, что в тех известных сентябрьских событиях 1965 года в кинотеатре «Украина» на просмотре кинофильма «Белая птица с чёрной отметиной»...
В.В. Овсиенко: Не «Белая птица», а «Тени забытых предков».
О.И. Дробаха: Ой, извините, да, «Тени забытых предков». Вячеслав спросил Комашкова: «Неужели из Вышгорода было человек пять?» А он говорит: «Да, пять человек. Ну, я знаю этих пять человек, а может, было и больше». Это отдельный эпизод. Там есть спорный вопрос: кто же первый сказал: «Кто протестует, встаньте!» — Стус или Черновол?
В.А. Кондрюков: Стус.
В.В. Овсиенко: Вы тоже там были?
В.А. Кондрюков: Нет.
О.И. Дробаха: Я знаю, что были Комашков, Назаренко, я и Богдан Дырив. Мы сидели втроем, Комашков, как всегда, пытался где-то там сбоку, чтобы не взяли прямо за жабры. Я много раз воспроизводил этот эпизод. Это действительно была потрясающая, импрессионистическая или какая-то потусторонняя вещь в нашем воображении, потому что Дзюба говорит спокойно, логично, как Дзюба, и говорит, что в Киеве аресты. И только он сказал это предложение — вдруг погас свет и — сирены, он не может говорить. Или сначала сирены, а потом погас свет... И поднялось такое. И вдруг поднимается — мне кажется, что это все-таки был Черновол — и говорит: «Кто протестует, встаньте!» Другие говорят, это был Стус. Но они были вместе. И вот я наблюдаю, что такое напряжение, я слежу краем глаза, кто встает. Рабы встают. Мы встали втроем — Богдан, Саша и я — встали и стоим. Там, я вижу, тот пригибается, тот встает, тот прячется, чтобы его не увидели, что он не встает, ну, свои же люди там, публика... И когда погас свет, начался крик, свист — невероятное в зале.
В.А. Кондрюков: Это было сорвано намеренно.
О.И. Дробаха: Да, конечно, но они же не думали, что поднимется в зале после того, как погаснет свет. Они же тоже действовали полусознательно, больше неконтролируемо, очевидно. У меня почти все это записано, но мой дневник за два года у меня украли. Начали дергать в шестьдесят пятом году, когда попался один из наших второстепенных людей. Он попался на том, что у него было несколько крамольных книг. Его схватили и начали дергать...
В.В. Овсиенко: Кто это был?
О.И. Дробаха: Это был Лях, но он нигде не фигурирует. А потом начали всех нас брать, начали допрашивать. Кого тихонько — подъезжает «ворон» и приглашают — меня, например. У меня не было опыта спросить: «Ребята, дайте мне бумагу, кто вы такие, а может, вы бандиты, что к вам садиться в этот „ворон“?». Я спокойно иду и сажусь, а надо было... И разговоры: кто, что, где, как? Правда, я же немножко был опытный. В шестьдесят пятом году только зафиксировано, что я там фигурировал, но с нами только поговорили и отстали, а Вячеслава же взяли.
В.А. Кондрюков: Самиздат к нам попадал как из Киева, так и через Комашкова от Черновола.
О.И. Дробаха: И от Антоненко-Давидовича, и от других.
В.А. Кондрюков: Да-да, было много чего. Ну, и в Киеве бывало, что в университете в столы подсунут — по-разному попадал к нам этот самиздат. Мы сначала читали и возвращали. Бывало, что приходил такой большой материал, а надо прочитать. Один прочитает, а другому некогда читать. Так мы с Назаренко организовали фоторепродукцию. Мы начинали вместе в вагончике, а потом у меня в квартире на Ветряных Горах. Там прямо на кухне расстилали, ставили фонари, закрепляли и фотографировали, бывало, чуть ли не всю ночь. Фоторепродукцией занимались, бывало, вместе, а бывало, самому приходилось сидеть всю ночь.
В.В. Овсиенко: А чей был фотоаппарат?
В.А. Кондрюков: Фотоаппарат был Назаренко. Материал надо было вернуть на следующий день. Мы и возвращали, пересняв. А потом я печатал фотографии, в нескольких экземплярах, отдавал ему, а потом уже читали. Потому что иначе мы просто не успевали ознакомиться.
В.В. Овсиенко: Но это стоит каких-то денег. За чей счет Вы покупали фотоматериалы?
О.И. Дробаха: Скидывались, Василий.
В.А. Кондрюков: Нет, за свой счет. То Назаренко купит все эти проявители, фиксажи, то я куплю.
О.И. Дробаха: Мы же немножко скидывались, Василий.
В.А. Кондрюков: Бывало, что и скидывались. А когда через Назаренко попала ко мне печатная машинка, то я нашел человека, Филатова ее девичья фамилия, но она скоро вышла замуж за Савченко… Есть там такая?
В.В. Овсиенко: А Лариса Панфилова — это не она? Назаренко говорит, что студентка Лариса Панфилова печатала.
В.А. Кондрюков: Это он ошибся. Она не Панфилова, она Филатова. Потом ее фамилия стала Савченко. Это я ее нашел и попросил, чтобы она печатала эти статьи на машинке, и она согласилась. Но я ей сказал так: «Чтобы не было никаких подозрений или на всякий случай, скажешь, что ты согласилась только ради денег: „Финансовые трудности, и я согласилась, не знаю, о чем там писалось, Василий меня попросил — и я печатала“». Кажется, Назаренко давал какие-то небольшие деньги для печатания своего обращения.
В.В. Овсиенко: А Назаренко говорил, что она бесплатно печатала.
В.А. Кондрюков: Нет, не бесплатно, я ей платил по 20 копеек за лист.
В.В. Овсиенко: Может, ей так понравились эти тексты, что она решила их печатать?
В.А. Кондрюков: Она говорила, что ей нравились эти тексты, она была более-менее сознательным человеком, и согласна была печатать бесплатно. Но я говорю: «Нет, не надо бесплатно, я тебе буду платить — это будет на всякий случай, будет тебе отговорка, что, мол, я не знала, не вникала в содержание, я печатала только ради денег, потому что меня попросили». Не были с ней знакомы ни Назаренко, ни Комашков. У нас были такие отношения.
В.В. Овсиенко: А какие статьи перепечатывались, помните?
В.А. Кондрюков: Ну, в нашем деле целая кипа материалов…
В.В. Овсиенко: Фактически весь тогдашний самиздат переходил через вас, да?
В.А. Кондрюков: Ну, возможно, не весь, но очень много. Там и Джилас был… Солженицына, кажется, уже не было. В основном, у нас украинская литература была. Была статья «По поводу процесса над Погружальским» — одна из первых. Нас за нее в деле обвиняли. У Назаренко оказалось очень много свидетелей. У меня было всего только два свидетеля.
В.В. Овсиенко: Он это объяснил так, что у него при обыске забрали две записные книжки, а в записных книжках было много фамилий и телефонов. И всех тех людей стали допрашивать, где-то человек 25, до тридцати. А, между прочим, тогда в черноволовском «Украинском вестнике» была статья об этом деле и там было высказано мнение, что, очевидно, Назаренко не выдержал, сдался, сломался. А на самом деле все объясняется тем, что у него изъяли записные книжки.
В.А. Кондрюков: Ну, возможно, я не знаю, были ли у него записные книжки. Наверное, были. Но дело в том, что они, мне кажется, сыграли на его амбициях: как это так, ты такой революционер, а ничего не сделал — неужели у тебя не было знакомых, неужели у тебя не было людей? На этом тоже они немножко сыграли. Это мое мнение.
В.В. Овсиенко: Вот как! Интересный поворот.
Мы уже фактически начали говорить о следствии, а какой была сама процедура ареста?
В.А. Кондрюков: В шестьдесят пятом году я уже жил в Киеве на Ветряных Горах. Работал в «Гидроспецстрое». А «Гидроспецстрой» добился постройки своего дома на Ветряных Горах, им как-то разрешили. Тогда еще, по-моему, секретарем райкома был Маршал, а начальник «Гидроспецстроя» добился разрешения. Выстроили дом, и мне удалось, с очень большим трудом, конечно, вырвать квартиру. Там меня и выгоняли, и посылали в Симферополь, говорили: «Поезжай в Симферополь, там наш участок, там тебе будет лучше». Я говорю: «Я здесь столько лет уже проработал и не имею квартиры, а туда поеду — кто я там буду?». Ну, дали мне квартиру и я там поселился. Уже была старшая дочь Оля, она родилась в шестьдесят четвертом в сентябре, а я получил квартиру в шестьдесят пятом. А поженились мы с Зинаидой Тарасовной в 1963-м. Ее девичья фамилия Матлаева. Это смахивает на чеченское — Дудаев, Матлаева. Матлаева Зинаида Тарасовна рождения 1942 года. А Оля, первая дочь, у нас родилась в шестьдесят четвертом году в вагончике. Там, на Берёзках, где вагончик был уже наполовину засыпан опилками, — но все равно было холодно. Мы переехали в квартиру и поселились там.
В.В. Овсиенко: А почему у Вас был такой интерес к такой литературе, почему Вам хотелось ее изготовлять? Ведь это дело рискованное, и миллионы людей этого не делали — почему Вы это делали? Душа какая-то такая у Вас?
В.А. Кондрюков: Возможно, запретный плод всегда дороже.
В.В. Овсиенко: Вкуснее.
В.А. Кондрюков: И дороже, а возможно, и вкуснее. Возможно, это с самого детства... Да нет, детство тут ни при чем. А вот когда я пришел из армии, то сразу перешел на украинский язык. Многие из нашего села приходили и долго разговаривали на русском языке, а я сразу перешел на украинский. Как-то я чувствовал: почему это я должен по-русски? Возможно, тогда оно проявилось стихийно, но ведь пробивалось в сознании: почему это я должен разговаривать на русском или иностранном языке, у меня есть свой, отцовский язык. И оно так постепенно, постепенно развивалось. Почему я потом так быстро сошелся с Назаренко, когда он заговорил со мной на украинском языке? Возможно, из-за этого, что украинские гены пробились.
В.В. Овсиенко: А вот аресты шестьдесят пятого вас как-то зацепили?
В.А. Кондрюков: Я сказал, что Назаренко очень быстро сходился с людьми, поэтому к нему — это уже на сто процентов известно — был подослан человек. Там в деле видно… Я сейчас не помню его фамилии. Назаренко доверился, поговорил, а тот говорит: «Ты не можешь мне дать прочитать?» — «Дам прочитать». А он был подослан то ли из КГБ, то ли из комсомола, то ли откуда там. Он прочитал эти материалы и донес. И за нами начали следить, и следили почти открыто. Я работал тогда на сверхтвердых материалах у Бакуля. Бакуль — директор Института сверхтвердых материалов. Так я уже замечал, что за мной следят. С работы домой добираться мне можно было разными путями, даже тремя путями: можно трамваем, можно было пройти на Вышгородскую, можно мимо Куреневского моста, так что там и машина не проедет, пройти на Вышгородскую и сесть на троллейбус. Даже когда я проходил возле моста, а там только пешеходная дорожка, навстречу едет машина и останавливается возле меня. Я обошел и пошел. Они тут остановились, а я прошел на Вышгородскую, сел и поехал. Доезжаю до Каштановой аллеи, смотрю... А это я во вторую смену, то ночью возвращаюсь. Смотрю, машина. Нет никаких машин, а когда я выходил из троллейбуса, на Каштановую аллею перехожу — раз, машина проскакивает. Потом поднимаюсь до поворота — снова машина проскакивает. Вижу, будто что-то передают. И еще я заметил с балкона, что возле моего дома на Чигиринском переулке, 3, постоянно стояла возле второго дома напротив машина. Постоянно. Не знаю, слышала ли она наши разговоры, или нет, но наблюдали за моим домом, постоянно наблюдали. А кто нас продал — я Вам могу сказать. Правда, фамилию сейчас я не помню, Вы ее найдете в обвинительном заключении.
О.И. Дробаха: Давайте уточнять. Это, очевидно, Пчёлкин, секретарь комсомольской организации.
В.А. Кондрюков: Про Пчёлкина я ничего не знаю.
О.И. Дробаха: Я могу немного сказать. Шестьдесят пятый год. Мы были немного знакомы, но ты жил в Киеве, а события происходили в Вышгороде, и там разыгралась буря. Я теперь, через много лет, проанализировал систему их работы. Черновол уже у них был, так сказать, на капитальном крючке, они знали, что это за птица. Его арестовали в шестьдесят шестом году. Но готовили арест, узнавали о нем, конечно же, в Вышгороде. Они пробовали узнать, кто чем дышит, установить его связи, его влияние на нас. И у меня было несколько разговоров. Так: приезжал «бобик» — «Александр Иванович, хотим поговорить с вами на такие-то темы». А я же в музее работал. Ну, выхожу: «Пожалуйста». И на Розы Люксембург, в областное КГБ. Комашков был со мной довольно откровенен, но тогда он не сказал, что это Лях был пойман с этой крамольной литературой. Владимир Лях и еще несколько человек. Комашков на это мне позже намекнул. Там они немного друг на друга… Но для меня было важно: кого начали дергать. И вот когда Владимир Лях попался, то я не знаю, что он сказал, какая у него была литература, но, конечно, несколько свидетелей против Черновола готовилось. Им нужно было побольше свидетелей. И вот я, уже немного битый человек, в разговоре через три предложения слышу: «А вы знакомы с Черноволом?» Говорю: «Да». Но никакой политики, только поэзия, только литература. Он напечатал некоторые мои стихи в «Молодой гвардии», где работал. «Да, он очень эрудированный человек в поэзии». Я все сводил на литературу, но никаких крамольных вещей и фамилий. Они сбивали на то, что им нужно. Впоследствии я узнал, что и Комашкова дергали в это время. Назаренко, по-моему, в шестьдесят пятом году не трогали, потому что у кагэбэшников еще не было материалов на него. Очевидно, Лях назвал и некоторых других людей, которые впоследствии фигурировали среди этих 25 свидетелей 1968–69 годов. А с Комашковым мы говорили довольно откровенно, тогда некоторые протестные письма ходили, мы несколько подписывали. Я не знаю, тут ты знал об этом или нет. Вот что я могу сказать.
В шестьдесят пятом году нас немного напугали, а еще больше насторожили. Зная болтливость Саши, я например, искал выходы. Я немного отстранился от Карпенко, от Назаренко, потому что особенно Назаренко... Мне одни женщины в Вышгороде говорят, что Назаренко такой революционер, такой революционер… Женщины мне передают, мол, что он себе позволяет. Об этом ультрареволюционном характере у меня с ним было несколько серьезных разговоров. Я говорю: «Саша, прекращай. Это люди далёкие, абсолютно чужие, выше кухни они не поднимаются, это только гроб наш». Он немного среагировал, мы даже поссорились. Я поехал к Ивану Светличному (до того был один раз у него), и говорю ему: «Пан Иван, такая у нас ситуация. Мне кажется, что Саша меня, конечно, не послушает. Надо бы с ним поговорить, потому что мы будем иметь огромную мороку, ведь задействовано до полусотни людей. Все это преждевременно накроется мокрым рядном». Теперь Назаренко пишет, что вдруг приехал в Вышгород Иван Светличный, встретился с ним. Он думает, что это ни с того, ни с сего, но это было вследствие моего разговора.
В.В. Овсиенко: Вот как!
О.И. Дробаха: Я позже сказал Саше об этом. Но Светличный, как человек очень опытный, он с Назаренко о политике почти не говорил. Очевидно, он ознакомился с ситуацией — кто, что, где, как. Это была больше психология, чем политика. И тогда Саша немного прикусил язычок о расширении сферы своей революционной деятельности. Но мы дальше продолжали общаться, хотя эта крамола уже не так открыто и откровенно гуляла, как до тех пор. Тогда это было просто.
В.А. Кондрюков: Ну, тогда была немножко, так сказать, оттепель. Тогда о самиздате говорили, что все обо всем этом знают — и кагэбэшники, и руководители партии — только и того, что оно не печатается, а все это можно читать и за это ничего не будет. Такая была оттепель.
О.И. Дробаха: До шестьдесят пятого-шестого годов.
В.А. Кондрюков: Да-да. А оно наплывами: то зажималось, то отпускалось, то зажималось, то отпускалось. Так ведь?
О.И. Дробаха: Ну, да. А после всех этих разговоров немного оно притихло. Через некоторое время Назаренко и Карпенко перебрались в Киев, потому что здесь круг все сужался, сужался, сужался, и они увидели, что надо давать деру. В Киеве я у них раз бывал, они жили в Святошино. Они продолжали, хотя в меньшей степени, эту же работу, с абсолютно новыми людьми. Эта листовка…
В.В. Овсиенко: Это 22 мая 1968 года.
О.И. Дробаха: Да. Это уже там Мария Овдиенко и Надежда Кирьян принимали участие в распространении.
В.В. Овсиенко: Напечатали более 100 экземпляров.
О.И. Дробаха: Да. Тогда уже, очевидно, их решили брать, и тогда вышли на тебя.
В.В. Овсиенко: Тут у меня есть записанная дата: 26 июня арестован Назаренко.
О.И. Дробаха: И Карпенко.
В.А. Кондрюков: Меня забрали где-то летом, а вот точно число я не скажу. Когда твоя мать приезжала тогда в гости?
З.Т. Кондрюкова: Тебя забрали 17 сентября.
В.А. Кондрюков: Нет, это уже капитально. 17 сентября меня уже забрали и не выпустили, а где-то за месяц до того взяли и отпустили на следующий день.
З.Т. Кондрюкова: Тебя оставили. Я была там, а мать ждала там же меня, говорит: «Может и тебя арестовали».
В.А. Кондрюков: А, на Розы Люксембург, да? Ну, тогда меня выпустили на следующий день. А через несколько дней снова взяли и через несколько дней выпустили. Два раза. А потом 17 сентября взяли и уже не выпустили.
О.И. Дробаха: Когда накопили фактов.
В.В. Овсиенко: А о чем с Вами говорили, когда вот задерживали два раза?
В.А. Кондрюков: О Погружальском, как попало, где и чем занимались, что делали. И не только Погружальского — обо всем том материале, я его сейчас не помню.
О.И. Дробаха: А о листовке, на которой они прогорели, была речь в эти первые задержания или нет?
В.А. Кондрюков: Я не помню.
В.В. Овсиенко: Семнадцатого сентября, как Вас задержали, — это был арест с обыском?
В.А. Кондрюков: Приехали ко мне четыре человека такой хорошей, здоровой комплекции, или даже больше...
З.Т. Кондрюкова: Это домой?
В.А. Кондрюков: Да. Сделали обыск. Такой обыск делали, что даже заглядывали туда...
З.Т. Кондрюкова: А на кухне, а в шкафах…
В.А. Кондрюков: ...что даже ту духовку — так отдирал, смотрел, нет ли между стенками чего-то всунутого. Во всех шкафах, по всем книжкам — такой тщательный обыск сделали. Нашли они на антресоли фотоувеличитель, там некоторые пленки еще остались неотпечатанные, а возможно и отпечатанные были. Они лежали там у меня. А куда их прятать было? Где-то закопать? Я в квартире жил, так куда вынесешь закапывать? Оно так все и лежало у меня на антресоли — фотоувеличитель, пленки. А фоторепродукций, кажется, у меня не было. Фоторепродукцию Юрия Клена я передал Римме Мотрук. Она в университете преподавала. Когда-то у нас жила, и Григорий Волощук также. Ну, Григорий Волощук был ранее судим, а когда вернулся, то немного у нас пробыл. Как только мы квартиру получили, так они к нам приютились. У нас еще и дивана не было, так они на полу спали, Римма Мотрук и Волощук Григорий. Так мне удалось передать ей уже перед самым настоящим арестом фоторепродукции того Юрия Клена.
О.И. Дробаха: «Пепел империи».
В.А. Кондрюков: Интересная такая книжечка. Я ей показал и спрашиваю: «А вы не боитесь забирать?» — «Нет, — говорит, — я собираю это как филолог, я этим интересуюсь». — «Ну, — говорю, — забирайте». Она до сих пор у нее. Римма переехала в Тарасовку недалеко от Киева. Не доезжая Боярки есть Тарасовка. Они там нашли жилье.
З.Т. Кондрюкова: Может, кооператив построили?
В.А. Кондрюков: Нет, там, по-моему, какой-то частный дом или часть частного дома купили, на первом этаже две комнаты.
В.В. Овсиенко: Сколько часов длился обыск?
В.А. Кондрюков: Часов шесть, может. Очень долго был обыск, а потом позвали понятых, они подписались.
З.Т. Кондрюкова: Почему же потом — понятых сразу позвали.
В.А. Кондрюков: Ну, сразу. Посмотрели, все пленки записали: как начинается пленка, чем заканчивается. Забрали и фотоувеличитель. Фотоаппарата у меня не было, а фотоувеличитель забрали. А повезли меня сначала на Розы Люксембург, там допрашивали. А потом уже отвезли на Короленко, 33.
В.В. Овсиенко: Первую ночь Вы уже ночевали на Короленко, то есть на Владимирской, да? Короленко и Владимирская — это одно и то же.
В.А. Кондрюков: Сосюра писал: «Был, наверно, я в том доме на Короленко, 33». И меня туда же привезли. Здесь бюро пропусков, а по ту сторону уже...
О.И. Дробаха: Когда-то и я там был часа три. Закрыли комнату, жду час — нет, жду второй — нет, жду третий — нет. Сколько же можно ждать! Тишина. На выдержку эта камера. А там же апартаменты, там лестницы, ковры… Приходят и — «На беседу». А я себе говорю то, что Стус мне сказал перед дверью, когда шел судебный процесс: «Смотри же, поменьше говори», — что мне врезалось в память на всю жизнь.
В.В. Овсиенко: Что бы ни говорил — себе во вред.
В.А. Кондрюков: А комната нормальная была?
О.И. Дробаха: Нет, конура, вот такая конура.
В.А. Кондрюков: А меня поместили в нормальной, можно сказать, камере, такая как та спальня. На двоих человек там нормально, но я там был один. После допроса следователя меня привели к коменданту или хозяину этого изолятора...
В.В. Овсиенко: Может, это был Сапожников?
В.А. Кондрюков: Этого я не знаю.
О.И. Дробаха: Кто же там скажет фамилию.
В.В. Овсиенко: Я знал фамилию начальника следственного изолятора — подполковник Сапожников.
В.А. Кондрюков: Когда все это оформили и меня стали вести по коридору, тут меня (не знаю, намеренно или случайно), раз — открывают дверь и всовывают в комнатку. А комнатка без света, без ничего, что и сесть там невозможно. Она так сантиметров пятьдесят на пятьдесят, что я не мог на пол сесть. Если мне было тяжело, то я упирался коленями и ягодицами. И темнота, полная темнота. Я там стоял-стоял, стоял-стоял, неизвестно, сколько...
В.В. Овсиенко: Это называется боксик.
В.А. Кондрюков: Боксик, полная темнота. Сколько я там стоял, я не знаю, наверное, часа полтора-два. Я сначала стоял-стоял, а потом начал коленками упираться — сесть невозможно ни так, ни так. А потом все-таки вывели и повели в нормальную комнату, я же говорю, светлую. Правда, окошечко там где-то высоко было, и зарешеченное. Правда, я спросил перед тем: «А что это такое за фокус?». Говорят: «Запах консервируем или собираем на анализ». Такой фокус ихний.
О.И. Дробаха: Психологическое давление.
В.А. Кондрюков: Это делалось, чтобы напугать. Я это понимал. А потом через несколько дней в камеру ко мне подселили одного, так я ему почти ничего не рассказывал. Я догадался, что это человек их. Его вызывали и расспрашивали, что я рассказываю. Я то, что следователю говорил, то и ему рассказывал. Так что у меня свидетелей было только три. Конечно, Филатова... Кто еще? Там написано, два или три свидетеля было.
О.И. Дробаха: Ну, и Назаренко же.
В.А. Кондрюков: А, Назаренко, Карпенко и Филатова — значит, три. Как в песне раньше пелось: «И было три свидетеля — судья и два заседателя». И у меня было три, а у Назаренко было двадцать два, кажется. Нет, я его абсолютно не обвиняю. Он больше знал людей, хотя многих из тех, которых он знал, я также знал. Но не всех, он намного больше знал, конечно. У меня работа, дом, семья, а он еще холостой был, ездил в Киев, со многими людьми там встречался.
О.И. Дробаха: У нас было задействовано до сотни людей, которые знали об этой литературе. А читало 50, а может и больше. Это серьезно.
В.А. Кондрюков: Посадили троих, по делу прошло где-то 25, а знали, конечно, намного больше.
О.И. Дробаха: Да, Вышгород кипел, Вышгород шумел. А я еще работал в школе, так меня уже сторонились, как заразы. Я должен был покинуть общежитие и перебираться на улицу Топильню.
В.В. Овсиенко: Своего следователя Вы помните?
В.А. Кондрюков: Коваль, по-моему, Николай Янович, и Березовский, кажется. Там написано.
В.В. Овсиенко: Может? Берестовский, Леонид Иванович.
В.А. Кондрюков: То ли Берестовский, то ли Березовский. Молодой такой, высокий. Тогда он еще был худощавый, а со временем приземистый такой.
В.В. Овсиенко: Мое дело в 1973 году тоже начинал Берестовский, а потом отдал меня другому следователю. Он вел дело Ивана Русина в шестьдесят пятом году. Итак, Берестовский и Коваль. Сколько следствие длилось и показалось ли оно Вам тяжелым? Как Вы себя чувствовали под следствием?
В.А. Кондрюков: Следствие длилось больше трех месяцев, до четырех месяцев. Но адвокат Заец, которого мне дали, сказал, что это очень быстро они справились, что такие дела ведутся очень долго. Адвоката, которого я заказывал, — того не дали. А как я заказывал? Этот же, которого подослали ко мне в камеру, назвал фамилию одного адвоката, говорит: «Ты вот этого найми». Ну, я дай, думаю, скажу. А он мне так расхвалил его, что такой хороший, мол, политические дела ведет. Так я заказал того адвоката. Я сейчас не вспомню его фамилию. Но потом оказалось, что тот адвокат отказался и передал мое дело Зайцу. Меня осудили где-то в январе 1969 года, кажется.
О.И. Дробаха: Не-не, суд начался в декабре. В декабре-январе.
В.А. Кондрюков: Так и я же и говорю, что примерно так — в январе.
В.В. Овсиенко: Как Вы психологически восприняли арест, следствие? Это же Вам где-то тридцать лет было, да?
В.А. Кондрюков: Это было в 1968, значит, 31.
В.В. Овсиенко: У вас же жена, ребенок остались.
В.А. Кондрюков: Когда задержали и после допроса следователя оформили арест и повели меня к начальнику изолятора, то меня немного протрясло. А когда в камеру завели, я как-то успокоился. А что сделаешь, как говорится, вынужден был стать перед фактом. А само следствие, я вам скажу, было после того, как были осуждены методы Берии, бериевщина — меня не били, это я вам честно скажу. Не били, не пытали. Но разное такое давление было. Как вот я же вам пример привел, что завели в боксик или еще что-то такое. Или допрашивали: один с утра допрашивает, а другой во вторую смену допрашивает ночью. Так на измор. Бывало, во вторую смену приходит, вызывает и где-то до двенадцати допрашивает.
В.В. Овсиенко: Я так понимаю, что Вы сопротивлялись, не давали показаний?
В.А. Кондрюков: Ну, я вроде бы и давал, я показывал себя «искренним», но я, так сказать, не договаривал. Они на меня давили. Я сам себе так сказал: «Когда вы докажете, тогда я уж признаюсь», — такая у меня будто тактика была. И все равно они же там много чего не установили, много там лжи, так что если по тому делу писать историю, то она не будет точной, объективной.
В.В. Овсиенко: Потому что у следователя своя правда, а у Вас своя правда. И каждый свою правду хочет скрыть.
В.А. Кондрюков: Да, кое-что скрыть, кое-что, возможно, и перевернуть.
В.В. Овсиенко: Тогда про суд рассказывайте. Где Вас судили? Там же, на Владимирской, в этом треугольнике на Софийской площади, так?
В.А. Кондрюков: Да, на Софийской площади. Когда нас посадили в «воронок» и везли на суд, я пытался посмотреть. Там такое окошечко круглое с жалюзи. Я все время смотрел, думаю, куда же они нас повезут? Ну, так примерно я догадывался. А охранник, который там сидел, увидел и закрыл жалюзи полностью. Но я как-то уже то ли вычислил, то ли догадался, что я в этом треугольничке. Ну, а про суд что там можно сказать?
В.В. Овсиенко: Судью помните, кто судил?
В.А. Кондрюков: Там написано, наверное.
В.В. Овсиенко: В обвинительном заключении судьи нет, в приговоре есть судья.
О.И. Дробаха: Там, по-моему, приговор на один лист или два.
В.А. Кондрюков: Я тебе приговора не давал, а вот заключение так я тебе напечатал. Это мне долго искать надо тот приговор. Я даже не знаю, где та копия. Ну, на суде — не знаю, что можно там сказать, — мы почти не отпирались. Мы говорили то, что на досудебном следствии сказали.
О.И. Дробаха: Все сказали: «Я признаю себя виновным» или кто-то нет?
В.А. Кондрюков: Нет. Все сказали: «Частично». И я сказал, что частично.
В.В. Овсиенко: То есть признание факта, но не признание, что это делалось с целью «подрыва и ослабления...», так?
В.А. Кондрюков: Нас осудили по статье 62, часть первая. «Изготовление, хранение, распространение литературы и устная агитация с целью подрыва советской власти». Все это было доказано. Свидетели были кто там? Комашков проходил свидетелем... А кто там еще?
О.И. Дробаха: Ну, 25 человек свидетелей было.
В.А. Кондрюков: По-моему, суд недолго длился, три дня, кажется. Быстренько тех свидетелей пропустили...
В.В. Овсиенко: Итак, Назаренко получил пять лет, Вам три года и Карпенко полтора года. Кассационную жалобу Вы подавали?
В.А. Кондрюков: Я подавал, другие — не знаю. Я подавал жалобу, мне оставили то же самое, но судебные издержки с меня сняли. Большую сумму мне насчитали платить.
В.В. Овсиенко: За что?
В.А. Кондрюков: А откуда я знаю?
О.И. Дробаха: За адвоката…
В.А. Кондрюков: А за адвоката — это уже жена платила.
В.В. Овсиенко: Может, за экспертизу текстов.
В.А. Кондрюков: Не знаю, какая-то большая сумма, но деньги сняли, что-то немножко там оставили, что я их выплатил в лагере. А срок оставили, три года и от звонка до звонка.
В.В. Овсиенко: А прокурор требовал больше, чем суд дал?
В.А. Кондрюков: Нет, по-моему, так и прокурор требовал. Я сейчас не буду утверждать, но, кажется, как сказал прокурор, так оно все и было, потому что все эти Зайцы, в смысле адвокаты, — все они были их ставленники. Но у меня была первая мысль отказаться от адвоката. Если бы меня не сбил тот, что в камере со мной сидел. Я не хотел адвоката, а он меня убеждал, убеждал, постоянно то, что он капал на мозги, так я согласился. Когда следователь вызвал, так я говорю, ну, давайте такого — какая-то на пять букв еврейская фамилия.
В.В. Овсиенко: Вам дали список адвокатов, чтобы выбирать из него? Потому что мне принесли список тех адвокатов, которые допускались к политическим делам. Только из их числа можно было выбирать.
В.А. Кондрюков: Нет, у меня этого списка не было. Я категорически не хотел брать адвоката, но сокамерник мне говорил: «Ты делаешь ошибку, тебе надо взять адвоката, вот хороший, — говорит, — адвокат, он как раз политические дела ведет, он выигрывает политические дела, назовешь такого-то». И когда следователь вызвал насчет адвоката, то я сначала говорил нет-нет, а уже в последний момент говорю: «Ну, ладно, запишите такого». Он и записал. А тот отказался и поручил этому Зайцу.
О.И. Дробаха: Представляете, если бы ты отказался, Назаренко отказался и Карпенко отказался. Во-первых, три жулика не заработали бы на вас и был бы политический нюанс.
В.А. Кондрюков: Ты Ивана Губку читал?
О.И. Дробаха: Читал.
В.А. Кондрюков: Как там написано, что когда попадешь под арест и уже доходишь до того, что мозги почти не работают, то человек думает: а может, я это плохо делаю, а может, я поступаю неправильно, а может, так лучше, а может, лучше мне покаяться и выйти на волю — там я больше работы сделаю, чем здесь… Понимаешь, какие уже мысли идут? Правда, это уже я добавил, Губка не совсем так сказал. Когда сидишь дома на диване, то можешь осуждать, что тот и тот неправильно поступил, надо было так и так. Так мы сейчас того же Выговского осуждаем или еще кого-то там.
В.В. Овсиенко: После суда был еще кассационный суд. Это Вас еще на месяц, на два задержали, а где-то уже весной на этап?
В.А. Кондрюков: На этап быстро, где-то через месяц или полтора-два, не помню.
В.В. Овсиенко: Куда Вас везли — через Харьков, через Холодную Гору?
В.А. Кондрюков: Я сказал, что не надо мне ничего, а этот сокамерник говорит: «Чего ты отказываешься, на Север повезут, — говорит, — бери фуфайку, бери всё». Так я жене своей говорю: «Ну, привези фуфайку, там я знаю, что». Она привезла. Нас везли через Харьков, и в Харькове этот наш зэковский вагон, «столыпин» остановили где-то очень далеко, что нас вели через несколько путей, путей с десять, и аж там «воронок» стоял. Они нас вывели вместе с уголовниками. «Взяться всем под руки!» Мы взялись под руки. Нас окружили спереди, и по бокам, и сзади, и: «Шаг влево, шаг вправо считаю побегом, стреляю без предупреждения! Шагом марш!» И повели. Эти слова я точно запомнил. Так через, наверное, путей с десять, потом посадили в «воронок» и отвезли на Холодную Гору. И посадили нас в камеры смертников, в одиночные камеры.
В.В. Овсиенко: Это всех политических, кого везли из Киева, — всех в камеры смертников в Харькове сажали. Я там тоже был в 1974 году.
В.А. Кондрюков: Ну, а камеры — вы знаете, как там, что там. Холодные. Я лежал на животе, руки подкладывал под грудь, а лицо на ладонь клал.
В.В. Овсиенко: Чтобы не простудиться. Там же нары просто из сплошного металлического листа сделаны. И стульчик так же сварен из металлического листа, и стол такой же. И все это вмуровано в бетонный пол.
О.И. Дробаха: Металл, везде металл.
В.А. Кондрюков: А зимой холодно. А если ляжешь на спину, то запросто воспаление легких сразу.
В.В. Овсиенко: Какой-то матрас давали? Мне какой-то давали, но он такой тонюсенький, вата такими комками.
В.А. Кондрюков: Матрас дали, я так поднял его, а там в гузке чего-то немножко было, вата, кажется. Я так поднял — и оно все посыпалось вниз. Так на Холодной Горе, кажется, даже и матраса не давали. Не было, потому что я боялся ложиться на спину. А с матрасом — это где-то в другом месте было. Не знаю, может, это уже на Рузаевке.
В.В. Овсиенко: Это несколько суток на Холодной Горе, потом дальше на Рузаевку, это уже Мордовия, дальше — Потьма. Потом, говорите, Барашево, лагерь ЖХ-385/3.
В.А. Кондрюков: Там две Потьмы. Из одной Потьмы в другую перевели. Но я не побывал на одиннадцатом, меня сразу повезли в больницу. Тогда третьего лагеря еще не было, я там был в больнице, но там быстро отгородили от уголовной зоны политическую и организовали этот третий лагерь.
В.В. Овсиенко: Это ЖХ-385/3-3 (дробь три). Потому что дробь четыре — это женский, а пять — это больница. А первая и вторая — это больница и зона для уголовных заключенных. А кто там был, по крайней мере, из известных политзаключенных? Это весна 1969 года…
В.А. Кондрюков: У меня где-то записано. Если вспомню, то могу написать потом.
В.В. Овсиенко: Какие там люди были, какие категории заключенных, сколько их тогда было всего в зоне? Это небольшая зона. Вы, наверное, шили там рабочие рукавицы?
В.А. Кондрюков: Там рабочая зона и жилая разделены железнодорожным путем. Нас водили в рабочую зону, там мы строили какой-то РДК или как оно там называлось, станцию — что-то такое. Мы там это все начинали строить. А жили здесь в бараках. В общем это большая была зона, может, тысяча или полторы тысячи заключенных, с уголовными вместе. Там бараков было больше десятка, такие огромные бараки. Не знаю, я не считал.
В.В. Овсиенко: А надо было считать. Это все свидетельства.
В.А. Кондрюков: Ну, кто об этом тогда думал... Политические заключенные группировались по национальностям: латыши себе отдельно, русские себе отдельно, литовцы себе, эстонцы себе, украинцы себе. Но мы имели с ними связь, и когда какой-то праздник, мы на чай приглашали представителей и Эстонии, и Латвии, и русских также приглашали.
В.В. Овсиенко: Это были национальные общины, но я спрашиваю о категориях. Были осужденные за сотрудничество с немцами, часть партизан — украинских, литовских, латвийских, эстонских, третья часть — антисоветчики. Это были три самые большие группы.
В.А. Кондрюков: Там были украинцы, которые сидели по тридцать лет. Это с Западной Украины. Бандеровцы. Кто причастен, кто непричастен. Помню Турика, Курчика. О них Лукьяненко вспоминает. Был Дмитрий Гунда. Он еще остался, когда я освободился. А почему тридцать? Потому что они сидели двадцать пять, срок заканчивался, а им добавляли снова до двадцати пяти, и они кто по тридцать, а то некоторые и тридцать два года сидели.
В.В. Овсиенко: Вы, кажется, упоминали Ивана Покровского. У него было 25 лет, он из повстанцев.
В.А. Кондрюков: У него 25, ему не добавляли. Еще были верующие. А знаете, я встречался даже с бургомистром Краснодона Стеценко. Он освободился при мне, кажется. Я с ним так разговаривал, но там нельзя было вызвать на откровенность. Была группа «бытовиков». Они не уголовники, а «бытовики». Например, один в армии служил на границе. Его поставили на пост — он оставил пост и ушел в Иран или в Ирак. Его там поймали и вернули сюда. И он был политическим. Такие за чаем рассказывали оперу (оперативному работнику) о политических. А один в Германии служил, его за что-то наказали и закрыли на трое суток на втором этаже в комнате. Он там сидел-сидел, надоело, в окно выглядывает, когда стоит машина, и пустая. А он шофером был. Он в окно выскочил, в машину, шлагбаум пробил… Он там года три был...
В.В. Овсиенко: Это пан Василий Кондрюков, кассета вторая, 21 октября 2006 года. Продолжаем.
В.А. Кондрюков: Так вот в лагере был разный контингент.
В.В. Овсиенко: Контингент — какое мудрое слово!
В.А. Кондрюков: Это были разные люди. Там даже своим не все откровенно рассказывали. Так и он, этот Стеценко: «Да, — говорит, — не было там никакого дела. Мне, — говорит, — сказали, что там в каком-то посёлке какие-то ребята украли сигареты, обокрали киоск. Я туда приехал и их там арестовали», — это про молодогвардейцев он рассказывал. «Я, — говорит, — приехал на тройке лошадей, мы их арестовали, и всё, больше, — говорит, — я о них ничего не знаю».
Я никогда не думал, что мог бы встретить в лагере участников войны, а там еще их было много. А их же, кто возвращался из немецкого плена, — всех сюда на десять лет.
В.В. Овсиенко: А какими Вам показались условия содержания — тяжелыми или терпимыми?
В.А. Кондрюков: Ну, чтобы сказать, это надо с чем-то сравнивать.
В.В. Овсиенко: А, да. У вас другого опыта не было.
В.А. Кондрюков: Когда я пришел, то казались тяжелыми, но терпимыми, так сказать. А когда Покровского перевели с 11-го сюда на третий, то он сказал, что здесь намного хуже. 11-й немного ближе к Потьме, а мы дальше.
В.В. Овсиенко: А работа какая? Вы говорили, там какое-то строительство?
В.А. Кондрюков: Там было строительство. Какая-то привокзальная станция должна была быть, какой-то РДК — я не знаю, что это такое. Я там монтировал бегающую кран-балку. Слесари все сделали, а я электрику туда подводил, те кабели, трос натягивал, чтобы кабели двигались и продолжались, кнопка внизу, чтобы снизу можно было пультом управлять этим всем. А еще мы изготовляли бетонные пасынки — столбы. Там была форма, мы делали арматуру по шаблону, перекручивали, сваривали, а бетоном заливали уже другие. А я электрику проводил и сваривал.
В.В. Овсиенко: Эта работа была на улице или в цеху?
В.А. Кондрюков: В цеху. Цех не отапливался. Это строительство, кто там отапливает.
В.В. Овсиенко: А какие-нибудь акции протеста в то время бывали?
В.А. Кондрюков: Один раз, я запомнил, мы объявили голодовку, потому что был с вышки убит человек, который днем переступил первый барьер проволоки и стал на заволоченную землю. Через трое суток, ничего не добившись, вышли на работу.
В.В. Овсиенко: А много людей принимало участие в голодовке?
В.А. Кондрюков: Нет, немного. Человек десять. Этот Николай, учитель с Кировоградщины… Это надо искать по архивам…
В.В. Овсиенко: Береславский, может?
В.А. Кондрюков: Нет, Николай Береславский также был у нас. Он вышел раньше, участия в голодовке не принимал. И латыши поддержали нас, — Метра Андрис, Гунар Астра. Его позже убили, этого Астру. Он первый узнал о пакте Молотова — Риббентропа.
В.В. Овсиенко: Позже он сидел со мной на Урале. Такой здоровенный…
В.А. Кондрюков: Лукьяненко… С Лукьяненко я познакомился, когда мне Покровский принес мое дело. Я ему дал прочитать. Он прочитал и говорит: «Надо же, в Киеве, перед самым носом у них, и так далеко зашло это дело. Значит, наше дело не безнадежно». Ведь там материалов ого-го сколько было сделано.
В.В. Овсиенко: Да, ваше дело действительно грандиозное. Столько самиздата прошло, столько вы его выпустили… Я не знаю, кто еще столько сделал.
О.И. Дробаха: Может, на Украине один-два. Поэтому у меня фигурирует название «Вышгородский процесс». Надо издать такую книгу. Серьезное дело.
В.В. Овсиенко: А Вы в карцерах бывали?
В.А. Кондрюков: Не довелось. Я был таким лояльным.
В.В. Овсиенко: Это был такой более-менее лояльный период — конец шестидесятых годов. Это уже в начале семидесятых начали закручивать режим.
В.А. Кондрюков: Нет, я просто не ссорился, я молча шел на работу и выполнял ее.
В.В. Овсиенко: Там начальник был не майор Александров?
В.А. Кондрюков: Я уже забыл его фамилию. Молодой, высокий такой, здоровый. По-моему, Александров. Я даже его лицо не запомнил.
В.В. Овсиенко: А на свидание к Вам кто-то приезжал?
В.А. Кондрюков: Свидания давали. Один раз жена приезжала. Разрешено было до трех суток, а мне дали одни. Я сказал: «Что это такое! Дайте мне хоть двое». Добавили мне еще одни, по моему настоянию. А потом приезжал брат Николай, этот, средний, 1931 года рождения. Сам приезжал, еще при здоровье был.
В.В. Овсиенко: А насчет переписки — какие-то ограничения были, конфискации писем?
В.А. Кондрюков: Одно письмо в месяц.
В.В. Овсиенко: На строгом режиме два письма. Это на особом одно, на строгом режиме два письма в месяц можно писать.
В.А. Кондрюков: Кажется, одно письмо мы писали в месяц. И одна бандероль на полгода, кажется.
В.В. Овсиенко: Да. А посылка — это после половины срока, пять килограммов, одна в год.
В.А. Кондрюков: Я все время писал домой: «Не присылайте мне ничего, мне ничего не надо». Но бандероли я получал. По-моему, два раза получал бандероль. Письма. А потом мне еще... А кто же это мне прислал книгу?
В.В. Овсиенко: А, тогда еще книжные бандероли можно было получать!
В.А. Кондрюков: Лёля, Лёля, по-моему, Светличная прислала мне «Собор» Гончара.
В.В. Овсиенко: «Собор» пришел в лагерь? Надо же!
О.И. Дробаха: Так они не знали, там лопухи.
В.А. Кондрюков: Я прочитал, а потом давал всем читать «Собор» Гончара.
О.И. Дробаха: А твердая обложка или мягкая?
В.А. Кондрюков: Нет, мягкая.
В.В. Овсиенко: Такая синяя, да?
О.И. Дробаха: В твердой — уничтожили.
В.А. Кондрюков: Нет, Светличный сам прислал... Нет, это другая книга, это, значит, вторая бандероль была. «Мальвы», «Мальвы» Романа Иванычука. Жесткая обложка, а корешок матерчатый, заклеенный. Кто мне прислал, я не помню. Но когда я отклеил, там было десять рублей.
В.В. Овсиенко: Может, рублей?
В.А. Кондрюков: Рублей. Так я Покровскому их дал, говорю: «Бери, куда хочешь, то ли на чай, то ли на что там». Там как раз какой-то праздник наступал, так он чаю купил.
В.В. Овсиенко: Я знаю, что Покровский организовывал там празднование праздников — религиозных, исторических. И говорили, что это было действительно хорошо — я еще застал те празднования. Они всегда хорошо обставлялись. При всей той бедности это был действительно праздник.
В.А. Кондрюков: Вот, говорю, книжечка, а вот тут загнуто и приклеено. И тут еще листок беленький. Когда я отвернул, поднял листок, а там эта десятка.
В.В. Овсиенко: Цензура не догадалась туда заглянуть? Надежда Светличная говорила, что она закупила целую пачку книг «Поэзии» Василия Симоненко, в красной суперобложке. Закупила целую пачку и заключенным рассылала. Вы от нее получили, или, может, кто-то другой получал?
В.А. Кондрюков: Нет.
В.В. Овсиенко: Ну, если Вы считаете, что все рассказали о заключении, то давайте рассказывайте о процедуре освобождения. Вас выпустили прямо в Барашево или привезли этапом домой?
В.А. Кондрюков: Меня освободили точно, даже, наверное, до минуты, от звонка до звонка. В день освобождения не вывели на работу, а потом позвали к оперу, он проверил все мои бумаги, пересмотрел, что там. А у меня — что там у меня в том рюкзаке? Даже не рюкзак, а торбочка. Пересмотрел все. Потом меня вывели. А, еще, по-моему, сказали, когда будет поезд. Я вышел и ждал поезда до Потьмы.
О.И. Дробаха: А харчи на дорогу дали?
В.А. Кондрюков: Нет, у нас никаких харчей не было. Мы отоваривались на пять рублей в месяц. Платили нам что-то очень мало, рублей 30. Из них рублей 20 — на кухню. На пять рублей давали отовариваться, потом вычитали за обмундирование, а все остальное, что там оставалось, клали нам на книжку. Когда я вышел, то кажется, было у меня 360 рублей. Или деньгами я их получил? Наверное, получил, потому что я уже ехал за свой счет — меня вытолкали и все. Я платил за билет, в Потьме — тоже. Они сказали, что в Потьме нас будет ждать человек, который поможет взять билеты на Москву. И на этом мы распрощались.
В.В. Овсиенко: Значит, Вы через Москву ехали. Потому что, видите, уже где-то так в году 1973–1974 не выпускали прямо из зоны на волю. Привозили в областной центр под конвоем этапом и там освобождали. Почему? Потому что когда заключенные ехали через Москву, то им там устраивали пресс-конференции иностранных журналистов, это был выход информации. И меня в 1977 году привезли этапом в Житомир и «освободили» под админнадзор.
В.А. Кондрюков: Да, это уже позже было. Мы приехали в Потьму на вокзал, крутимся, не знаем, скоро ли там поезд. Появился там какой-то человек в гражданском, помог купить билеты.
В.В. Овсиенко: А на Вас одежда какая?
В.А. Кондрюков: Та черная, в которой мы ходили в лагере. Рабочая грязная, а эта уже более-менее чистая. У меня не было гражданского ничего. Купили билеты.
В.В. Овсиенко: А что, Вы не один ехали, кто-то еще с Вами вместе освобождался?
В.А. Кондрюков: Из Барашево я сам, а потом в 11-м добавилось, и еще одна женщина потом по дороге села.
В.В. Овсиенко: Из других зон.
В.А. Кондрюков: Да, да. Нас человека четыре или даже пять было, еще одна женщина ехала в Москву. Он сделал нам билеты, мы сели в один вагон и поехали в Москву. И уже их «руководящей и направляющей» не было. В Москву я приехал, по-моему, на Казанский вокзал, стал расспрашивать, потому что я же ни разу там не был. Наверное, на Киев, думаю, с Киевского. Расспросил, как на Киевский ехать. Мне показали метро, я в метро приехал на Киевский вокзал. Там взял билет на плацкарт. По-моему, поезд шел через Киев где-то дальше за границу, то ли в Польшу, то ли в Болгарию. Я сказал: «Мне на ближайший на Киев». Я там ни с кем не разговаривал. Правда, я был голоден, сходил в ресторан, взял там борща. Один раз, сколько ехал, сходил туда, а потом как лег спать и валялся, хоть хочешь спать, не хочешь, а, думаю, что делать? Чтобы никому не помешать, я лежал на верхней полке. Вышел уже в Киеве, темно было, не помню, утром или вечером. Меня здесь встречала жена и Кушниры — это сестра жены с мужем.
В.В. Овсиенко: А после освобождения были трудности с устройством на работу? Был ли у вас административный надзор после заключения? К вам были какие-то претензии?
В.А. Кондрюков: Вышло так. Перед освобождением меня вызвал опер и говорит: «Куда ты поедешь?» Говорю: «В Киев». — «Туда нельзя. Куда хочешь?» Я говорю: «Никуда, я в Киев поеду». — «Нет, нельзя. Куда?» — «Ну, — говорю, — в Боярку». — «Туда тоже нельзя». «Ну, тогда, — говорю, — я других городов не знаю, я никуда не поеду, потому что у меня в Киеве семья, квартира, я никуда не поеду». По-моему, на этом закончился разговор. Я приехал домой, даже не в Боярку. Какой-то надзор за мной был, но не официальный.
В.В. Овсиенко: Ну, наверное, наблюдали за всеми освобожденными, это понятно. А с устройством на работу Вам не мешали?
В.А. Кондрюков: Вблизи Ветряных Гор был третий авторемонтный, такой грязный завод — ужас, я туда устроился электриком. Наверное, если бы на другую какую-то работу, то, возможно, и не приняли бы. А там думают: да пусть идет туда, в это рабство. Я там работал, а когда нашел другую работу, здесь ближе, на Подоле, на заводе детских колясок, стал увольняться, а меня не увольняют. Я спрашиваю: «Что такое? Что, за мной официальный надзор или что такое?» — «Нельзя», — и все.
В.В. Овсиенко: Ага! Так Вы там что, действительно в рабстве были?
В.А. Кондрюков: «Нельзя». А я подал заявление, что увольняюсь в связи с выездом из Киева... Или что-то такое. Тогда они подписали. Короче говоря, я их обманул. Написал, что выезжаю. Уволили. На заводе детских колясок я работал несколько лет, потом ездил на заработки в Сибирь, с бригадой мы договорились. Даже там я заметил, что за мной следят, через много лет. А почему я заметил? Когда мы там с бригадным начальником за что-то поссорились, он на меня: «А почему тебе письма до сих пор пишут на украинском языке?» Я спрашиваю: «А кто вам дал право читать их?» А адрес же был на русском языке. «А откуда вы знаете, что на украинском языке?» Значит, они там распечатывали и читали.
Потом я вернулся снова на завод колясок, а после этого пошел в СУППР — спецуправление противооползневых подземных работ. Это далеко не метро, это против оползней. Делали штольни на Киевских горах, где есть плывуны, а потом из штольни такими иглофильтрами, домкратами задавливали в плывун через каждые три метра или примерно столько, и вода попадала через иглофильтры в штольню и песок оседал, и не было оползней.
Где-то с 1989 или 1990 года никаких преследований и слежек уже за мной, наверное, не было.
В.В. Овсиенко: А на пенсию Вы когда вышли?
В.А. Кондрюков: На пенсию я вышел раньше... Был закон: кто в шахте работал — 50 лет возраста и 10 лет подземного стажа. Если даже недели не хватало до 10 лет, то этот человек должен был бросать работу, ехать на Донбасс, снова лезть в шахту дорабатывать этот месяц или два. Иначе не давали эту льготную пенсию. А потом где-то в 1989 или 1990, или 1991 вышел закон о дифференцированном исчислении пенсии: сколько человек проработал в шахте под землей, на столько он раньше идет на пенсию. Я три с половиной года проработал под землей, и я на три с половиной года пошел раньше на пенсию. Это был, наверное, 1994 или 1993. Так что я раньше стал получать пенсию.
В.В. Овсиенко: Но это уже были такие времена, когда Вы, наверное, на печи не сидели. В конце 80-х, в начале 90-х годов, Вы, наверное, какую-то активность проявляли?
В.А. Кондрюков: Ну, в те времена на пенсию прожить вообще было невозможно. Пенсию тогда давали, начиная, по-моему, с 18 карбованцев, потом до тридцати дошло, а потом больше, больше. Тогда невозможно было на пенсию прожить. Я искал работу. Нашел вот тут недалеко какую-то фирму, организованную каким-то то ли полковником в отставке — «Союзсервис». Я там электриком был. Одна будочка, вторая будочка возле магазинов, потом на метро «Левобережная». Все эти будочки и я как электрик обслуживал. А потом мы ту работу бросили, что-то там нам не понравилось. Потом я устроился на Воскресенке, там фирма «Полтава» была. Там я два месяца работал. Потом долго не работал. Потом нашел фирму на Фрунзе 13-Е, сторожем и дворником. Меня называли ИТР — инженерно-технический работник. Это какая-то страховая компания, что машины страховала. В той фирме человек 16, но ни одного рабочего не было. Там был один хозяин, был генеральный директор, или и два генеральных, а потом три простых директора. Была компьютерщица, главный бухгалтер, еще какие-то — все было начальство, рабочих там не было. Я один рабочий.
О.И. Дробаха: И тот инженер.
В.А. Кондрюков: Назывался ИТР — инженерно-технический работник. Я там двор подметал, доски закреплял под компьютер, те, что выдвигаются. Там была бесплатная столовая, я им ящики делал для картошки такие, что дощечки вынимаются, пол чинил, лампочки вкручивал, слесарную работу делал — все было, потому что я один рабочий, а то все начальство. Они, наверное, отмывали там какие-то деньги, или кто его знает, что там такое. И долго я там проработал. Потом та фирма лопнула. Там шесть месяцев не было никого. А я один туда прихожу, посмотрю и ухожу.
О.И. Дробаха: А деньги помаленьку платили.
В.А. Кондрюков: А деньги очень малые были, 150 гривен. Потом снова фирма появилась, которая начала там капитальный ремонт делать, а там четырехэтажка. Оно считалось на два этажа, но еще один полуподвальный и один под крышей. Зимний дворец, зимний сад. Поработают месяц-два — и уходят. Наверное, у этого хозяина не хватало денег на ремонт. Он месяц-два ждет. В.В. Овсиенко: Тем не менее, это не так важно. Нас интересует, проявляли ли Вы какую-то общественную активность в эти годы? Были ли в каких-то организациях?
В.А. Кондрюков: Нет.
В.В. Овсиенко: Ходили ли на митинги?
В.А. Кондрюков: О! Вот это было. Тут я не пропускал никаких митингов. А вот активного участия в какой-то партии, можно сказать, я не проявлял.
О.И. Дробаха: Ну, в УРП был.
В.В. Овсиенко: А в Обществе политзаключенных Вы были?
В.А. Кондрюков: В Обществе — да. С Евгением Пронюком, конечно, я встречался.
В.В. Овсиенко: На учредительном собрании Вы были 3 июня 1989 года? Там человек сто было.
В.А. Кондрюков: Да, знаю, это было на Львовской площади.
В.В. Овсиенко: И я там был.
В.А. Кондрюков: Это наше третье знакомство. Второе было в Быковне.
В.А. Кондрюков: А в Быковню целая колонна шла, много людей ходило тогда. Я не был задействован в каких-то структурах. Я сам не хотел, я отстранился.
В.В. Овсиенко: А что-нибудь писали Вы о заключении?
В.А. Кондрюков: Есть у меня семь или восемь статей. Но я их не нашел все.
В.В. Овсиенко: Надо с них ксерокопии сделать. Одну Вы нашли. Если найдете остальные, то я к Вам приеду и сделаем ксерокопии, пусть будут в архиве Харьковской правозащитной группы. Писал ли кто-нибудь об этом деле? По крайней мере, есть интервью Дробахи, Назаренко... Писал ли еще кто-то о Вышгородском деле?
В.А. Кондрюков: Я считаю, что нет.
О.И. Дробаха: Ну как, а «Вышгород семи ветров»? Я там упоминаю об этом. Василий упомянул интервью, но у меня есть несколько очерков, например, в книге «Вышгород семи ветров». И в этой (какой?????) книге упоминаю, но здесь меньше.
В.А. Кондрюков: Ну, так я же говорю, что, кроме Дробахи, Назаренко обо мне никто не писал.
В.В. Овсиенко: У Анатолия Русначенко ничего нет об этом деле, а у Георгия Касьянова есть упоминания. Книга называется «Несогласные: Украинская интеллигенция в движении сопротивления 60–80-х годов». Это хорошая книга.
В.А. Кондрюков: Я читал ее, знаю, но я забыл.
В.В. Овсиенко: В ней, скажем, есть одна строчка: «Активно распространял литературу самиздата в университете Овсиенко». А что за этим стоит! Пять лет носить самиздат в портфеле. Я очень ценю эту строчку.
В.А. Кондрюков: И еще где-то есть о той Вашей деятельности?
В.В. Овсиенко: Есть. Я уже сам понаписывал. (Смеются).
О.И. Дробаха: Нет, Василий, и мы обязаны написать.
В.В. Овсиенко: Вот уже будет интервью. Вы над ним поработаете, Вам захочется еще что-то дописать. А если будет написано, то и будет когда-нибудь опубликовано. А что опубликовано хоть каким-то тиражом — то уже не пропадет.
В.А. Кондрюков: «Рукописи не горят…», — говорил Булгаков.
В.В. Овсиенко: Я видел, как горят. Скажем, там, на Урале, когда Марту Никлуса отправили в тюрьму, то некий надзиратель Чертанов, такой небольшой, худенький, только ушки торчат, как у чертика, сжигает бумаги Марта Никлуса. А нас с Балисом Гаяускасом выводят во дворик на прогулку. Там и рукописи, и газеты, и цветные журнальные иллюстрации. Они горят такими цветными огнями, а этот Чертанов помешивает палкой и говорит: «Красиво горит!» Стихи Стуса, рукописный сборник «Птах душі» — тот «Птах» оттуда же не вылетел. Возможно, что так же, «красиво» сгорел, да и все. К сожалению, горят, еще и как...
В.А. Кондрюков: Да, это я знаю, что горят, только вспомнил выражение Булгакова.
В.В. Овсиенко: Ну вот, мы записали основное. Если что-то вспомним, то еще включим. Спасибо.
В.А. Кондрюков: Кое-что было сказано поспешно, не обдуманно. Точнее сказано в «Воспоминаниях».
Запись 21.10. 2006. Редактирование 31.05 – 4.06. 2007.
Исправления В. Кондрюкова — 19.06. 2007 года.
Снимок В. Овсиенко: Василий КОНДРЮКОВ. Пленка 2358, к. 20. 21.10. 2006.
Снимок В. Овсиенко: Александр ДРОБАХА, Зинаида Тарасовна КОНДРЮКОВА-МАТЛАЕВА, Василий Александрович КОНДРЮКОВ. Пленка 2358, к. 20. 21.10. 2006.
