ДОВГАЛЮК БОРИС ПЕТРОВИЧ

Интервью Б. П. Довгалюка

1 апреля 2001 года

(с участием его жены и В. И. Сиренко)

Слушать аудиофайлы

В.В.Овсиенко: Первое апреля 2001 года. Город Днепродзержинск (Каменское), ведём беседу в доме Довгалюка Бориса Петровича. Записывает Василий Овсиенко. Участвуют его жена Евгения Алексеевна и пан Владимир Сиренко.

Б.П.Довгалюк: Я родился в селе Харьковцы Хмельницкой области 13 июля 1931 года. Харьковцы — это между Острополем, Старой Синявой и Староконстантиновом. Тогда был Остропольский район Каменец-Подольской области, сейчас Старосинявский район Хмельницкой области. В селе жили бедно. Нас было четверо детей, отец был не очень с отцовскими чувствами — где-то гулял… Был механизатором. Мы жили с одной мамой, всегда были без хлеба, голодные и босиком ходили. Нам помогала бабушка Югенька, мать отца. Потом отец немножко исправился. В 1941 году мы переехали в Днепропетровскую область, в село Дружба Щорского района (теперь Криничанский район). Мы приехали в мае, а 22 июня началась война. Отец был механизатором, поэтому собрал всю свою механизированную колонну и отправился в эвакуацию. Но когда колонна ехала к реке Днепр, на мост в Днепропетровске, то им навстречу ехали такие же колонны и говорили: «Возвращайтесь назад, не едьте, там не успевают перевозить промышленное оборудование и вас, как и нас, не пропустят». Но они не верили этим людям, ехали дальше, доехали до моста, и их повернули назад, конечно, — уже немцы захватили всю нашу область. Они приехали в село, всю технику разобрали, попрятали и уже работали так в селе, среди рядовых колхозников.

В 1943 году, когда пришла Красная Армия, отца в армию не взяли — ему конь наступил на ногу, она у него была разбита, рана была огромная, и он остался в селе, ему дали на год «бронь». Он подготовил молодёжь к работе с техникой, научил ремонтировать и водить тракторы и комбайны, и уже только в сентябре 1944 года, когда собрали урожай зерновых, его забрали в армию. Около месяца он находился в Днепродзержинске, на подготовке к военному делу. А мы с мамой к нему приезжали, привозили из села некоторые продукты. Помню, как на станцию Верховцево прибыл литерный поезд с тяжелоранеными. Они не могли выйти из вагонов, а только выглядывали в окна, просили что-нибудь поесть. Они проклинали Жукова, который бросал их на немецкие укрепления без соответствующей артподготовки. Мне было страшно их слушать, думал, что это едут не наши тяжелораненые, а какие-то бандиты. Потом, когда стал взрослым и прочитал кое-что о Жукове, понял: те солдаты говорили правду.

Я окончил шесть классов, пошёл в седьмой, но тут 1946 год. Об этом надо сказать отдельно, потому что нужно обратить внимание на такие события. Когда мы в 1941 году приехали в село Дружба, то были бедными, но в этом селе люди жили лучше, чем на Хмельнитчине. Я впервые увидел белый хлеб. У людей было зерно, пекли большие караваи из белой муки. И вот в 1942 году, где-то в июне, едет несколько больших бричек через наше село. Немцы, полицейские с автоматами заходят в хаты и забирают, у кого много зерна. А к нам ещё с вечера в огород занесли много мешков с мукой и зерном. Я спрашиваю маму: «Что это такое?» А она говорит: «Молчи, ты ничего не видишь». И вот проехал этот обоз. К нам во двор они не зашли. Потом я узнал, что немцы, эти проклятые фашисты, — они к бедным не заходили, и поэтому к нам люди из села несли прятать зерно.

И вот 1946 год. Это уже мне 15 лет, мы работаем в совхозе Любомировка Криничанского района. Когда мы были в колхозе, я ходил на работу, а в совхоз меня на работу не берут. Я только свой огород прополол, собрал кукурузу, картошку — был неурожай. Два мешка кукурузы в початках у нас было, и мама говорит: «Как-нибудь проживём: есть корова, молоко, будем варить кашу, как-нибудь проживём». Прихожу я на перемене из школы — мама плачет. «Что такое?» — «Пришла милиция, забрала всю кукурузу, ни зёрнышка не осталось». Это событие как-то забылось, но впоследствии, когда стали говорить о голодоморах, оно у меня снова всплыло, я его увидел как сейчас. Если проклятые фашисты даже не заходили во двор к бедным, то милиция в 1946 году оставила семью, шесть человек, без единого зёрнышка кукурузы. Всё забрала. И мы, конечно, голодали.

И ещё. Когда в 1941 году отец вернулся с той техникой, он работал в колхозе, но у нас ничего не было, наша семья была бедной. Мы из Хмельницкой области ничего с собой не привезли. Так вот проклятые фашисты выдавали на каждого члена семьи по 300 граммов муки в день. Триста на шесть получается — один килограмм восемьсот граммов муки в день. Из этого можно испечь хлеб. А если есть ещё куры, корова, то уже с голоду не умрёшь. А в 1946 году от голода пухли, умирали.

Я пошёл в ремесленное училище в городе Днепродзержинске. Жил в общежитии, питались в столовой три раза в день — завтрак, обед и ужин. К завтраку и обеду давали по 300 г хлеба, а на ужин — по 200. Я хлеб не ел, а складывал и домой носил. Вот привезу за дней 5–6 хлеба и как-то спасаю семью от голода. Сам был очень худой, на лекциях плохо видел. Думал, что заболели глаза. Потом выяснилось — это было от систематического недоедания. Такой был голодомор в 1946-1947 годах.

В.В.Овсиенко: А какого профиля было ваше училище?

Б.П.Довгалюк: Это училище в Днепродзержинске металлургического профиля, оно готовило электриков, слесарей, прокатчиков, доменщиков, сталеплавильщиков, литейщиков. Большое было — более 1000 учеников.

В.И.Сиренко: Боря, это училище номер один? Где Назарбаев учился, да?

Б.П.Довгалюк: Да, номер один. С чем я столкнулся в Днепродзержинске? Это мне запомнилось на всю жизнь. Я год не открывал рта, потому что не знал русского языка...

В.И.Сиренко: И я тоже.

Б.П.Довгалюк: ...и если я что-то скажу не по-русски, то надо мной смеялись.

В.И.Сиренко: И над нами хохотали.

Б.П.Довгалюк: Да, хохотали. Я год не раскрывал рта.

В.И.Сиренко: Извини, белорусы были — над белорусами ещё больше смеялись.

Б.П.Довгалюк: Вот так было. Это мне врезалось туда, внутрь, в душу: как это так, что я дома, я учил украинский язык, писал письма, я хорошо знал украинский язык — и вдруг мне запрещается пользоваться своим родным языком!

И вот я окончил ремесленное училище. Всю нашу группу электромонтёров направили работать на ПХЗ — Приднепровский химический завод. На заводе была первая стадия обогащения урана, и этот обогащённый уран отправляли в Россию, где проводилось более глубокое обогащение для использования в военной промышленности. А у нас производился полуфабрикат. (Сначала уран добывали из доменного шлака, тот завод называли «шлаковый», а среди простых людей — «шланговый». Никто из нас тогда не знал, что этот завод производит — всё держалось в секрете. Поэтому первые рабочие не знали правил безопасности и ушли из жизни в возрасте 40–45 лет). Как меня взяли на этот завод? Я боялся, что меня не возьмут. Почему? Весной 1947 года бедная и пухнущая от голода семья вернулась на Хмельнитчину (я остался в Днепродзержинске, в ремесленном училище. Так что с 15 лет я уже жил самостоятельно, без родителей). Отец работал механизатором. Как-то, идя домой, он нарвал колосков, чтобы прокормить троих детей и жену, потому что они были голодные. За эти колоски ему дали семь лет тюрьмы. Это было в 1947 году. А весной 1948-го в наше училище пришли представители ПХЗ и предложили всем ученикам группы написать заявления и заполнить анкеты. Когда я писал анкету, то ничего об отце не писал. Потому что боялся: если проверят, то не возьмут меня на работу.

В.В.Овсиенко: Вы до сих пор не назвали имён отца и матери...

Б.П.Довгалюк: Отец мой, Довгалюк Пётр Кириллович, 1904 года рождения. Он дожил до 78 лет. А мама моя, Горобец Мария Фёдоровна, 1905 года рождения. На «барщине» она очень подорвала здоровье и умерла на пятьдесят пятом году жизни. Очень много она перестрадала, переработала. Там, в Харьковцах, и умерла.

И вот отец мой сидит в тюрьме. Я заполняю анкету, чтобы идти работать на этот сверхсекретный завод. Я потом приезжал в Харьковцы, так мне тётки говорили, что приезжали из Днепродзержинска, выспрашивали, кто я такой. В селе не сказали, что отец мой сейчас в тюрьме. Поэтому я остался на заводе, работал электриком. Сразу пошёл в вечернюю школу. До этого я окончил шесть классов, но тут пошёл в восьмой класс. Сначала работал грузчиком, поскольку завод достраивался. Я был бригадиром группы грузчиков, состоявшей из пяти парней по 17 лет. Мы принимали грузы (оборудование для завода) из вагонов и перевозили на склады завода автомобилями. Очень много пришлось работать, потому что нужно было экстерном сдать за седьмой класс и догнать восьмой. Но я всё это выдержал. После того, как семья переехала в Харьковцы, я начал нормально питаться. У меня появились силы, я начал заниматься физкультурой, появилось вдохновение, вера в свои возможности, стал задумываться о своём будущем. Поэтому без колебаний пошёл учиться в вечернюю среднюю школу, которую окончил в 1951 году с хорошими и отличными оценками. Но мало того, что окончил вечернюю школу, — я ещё и ходил в субботу и воскресенье в аэроклуб, где изучал теорию полёта и материальную часть самолёта «ПО-2». Весной и летом 1951 года в свободное от работы время ходил на аэродром и учился летать (это было время перед работой, с 5 до 7 часов утра, или в выходные дни). В нашем аэроклубе я налетал 42 часа и получил звание пилота. Меня даже приглашали в военное училище. Поехал я в то военное училище. У меня, конечно, не было такой программы — идти в военное училище, я планировал пойти в военный авиастроительный институт. Они так и приглашали, когда приезжали из аэроклуба: кто захочет в училище, а кто в институт. Я ради института пошёл в аэроклуб. Я закончил полёты, освоил программу, и тут мне говорят, что уже не будут принимать в институт! И я в предпоследний день сдаю документы в вечерний металлургический институт в Днепродзержинске. Сдаю экзамены, поступаю в институт. За учёбу в аэроклубе мне дают две недели отпуска, я еду в Харьковцы, отдыхаю. А надо мной реактивные самолёты летают, и мне такая тоска, такая досада, такое желание летать...

Я получаю телеграмму от своего друга Владимира Обловатного: приезжай, тебя берут в Ейское военное морское училище. Город Ейск — это на Азовском море, на Кубани. И вот я приезжаю... А я занимался спортом сам, не было у меня тренера. Я где-то начитался, что только мужественный, спортивный человек может чего-то достичь в жизни. Вот я приезжаю в это Ейское училище, смотрю — над нами летают реактивные самолёты. Вечером — мы в таком лагере живём — к нам приходят лётчики, которые вот-вот станут лейтенантами. Они рассказывают о своей жизни, как они в компаниях пьют, дебоширят, с девушками гуляют — больше ни о чём. А я думаю: «Так куда же я иду? Идти или не идти в это училище?» А потом думаю: «Да подожду». Прошёл медосмотр, сдал вступительные экзамены, дальше — мандатная комиссия. А отец-то мой в тюрьме сидит. Когда я окончил аэроклуб, я был лучшим лётчиком, спортсменом. Когда из Ейского училища приехал вербовщик, ему в аэроклубе сказали, что лучший лётчик — это Довгалюк Борис, так что вы его берите без медосмотра. В Днепродзержинске из 56 человек медицинская комиссия выбрала только 12, а меня уже взяли без всякой комиссии. И я еду в это училище без всяких документов, у меня есть только лётная книжка, нет даже справки с места работы. А нужны документы о дедах, о родителях, где ты работаешь — обо всём. И вот я стою перед мандатной комиссией, размышляю. Столы расставлены буквой «П». За столами сидят майоры, подполковники, полковники и капитан, который привёз меня в училище. Я стою посередине между столами. Там уже появились какие-то документы, оформленные на территории училища — анкеты, автобиографии, заявления и так далее. Один член мандатной комиссии меня спрашивает, а остальные изучают мои документы. Спрашивает о том, о сём, и вот: «А где же ваш отец был во время оккупации?» Рассказываю, что отец так и так был. «А вы не врёте?» Как-то я одному стерпел, другому стерпел, а потом тот, что спрашивал, уже читает документы, а третий спрашивает — и так несколько раз. Тогда я очень разозлился и сказал: «Принимайте в училище мою бабушку, я вам не нужен». И вышел из этой мандатной комиссии. Командир нашего отделения, который меня уже знал и полюбил, говорит: «Я думал, ты будешь в училище старостой группы. Ты такой организатор, спортсмен, дисциплинированный, не пьёшь, не куришь, тебя уважают кандидаты в курсанты. Я сейчас пойду к генерал-лейтенанту, начальнику училища, я скажу, он тебя возьмёт. Это какие-то дураки там сидят в мандатной комиссии». Я говорю: «Нет, не хочу, я поеду домой».

Таким образом, я начал учиться в Днепродзержинском вечернем металлургическом институте, работая рабочим — электриком на ПХЗ. Окончил институт в 1957 году, начал работать на инженерной должности. Я получил квалификацию инженера-металлурга, но на заводе ПХЗ мне по специальности работы не было, поэтому я работал то в проектном отделе, то в отделе материально-технического снабжения. А когда в 1960 году из Киева приехала группа специалистов, которые открыли в городе научно-исследовательскую опорную лабораторию Киевского Института автоматики, то я перешёл туда. Затем эту лабораторию в качестве отдела передали в Днепропетровский научно-исследовательский институт автоматизации чёрной металлургии (НИИАчермет), там я работал до 1981 года, почти 21 год.

За это время защитил кандидатскую диссертацию. Тема моей диссертации по автоматизации доменного производства, а называется так: «Установление взаимосвязи между параметрами доменного процесса с целью его автоматизации». Я защитил диссертацию в 1966 году. У меня диссертация была об использовании вычислительной техники в доменном производстве — это была одна из первых таких работ и в Украине, и в Союзе. В это же время пошли мы на одну вечеринку, на день рождения, и меня там так накормили, что я отравился и лёг в больницу на две недели — карантин. На этом карантине нет телевидения, только репродуктор. А в это время Подгорный (Н.В.Подгорный — тогда Председатель Президиума Верховного Совета СССР. — В.О.) был в Финляндии, и я внимательно слушаю каждое слово. Рассказывают, что Финляндия такая развитая и в науке, и в культуре, и в экономике. Подгорный их приветствует, они его чуть ли не на руках носят, ведь они дружат с Советским Союзом. Меня поразило то, что какая-то Финляндия так живёт. И у меня мысль: так это же социальный строй делает государство процветающим. Вот Финляндия пошла не по пути социализма, а живёт лучше, чем мы, идущие по пути социализма. Значит, не тот социализм она строит. Вот такой сдвиг произошёл в моём мышлении.

Моя жена училась заочно в Харьковском строительном институте. Она говорит: «Напиши мне, пожалуйста, контрольную работу по марксизму-ленинизму». А я ещё когда работал на заводе электриком, был авторитетом среди молодёжи. Я занимался спортом. Вот представьте себе: пожарная лестница на крышу, наше здание имеет метров 30–40 высоты. Верхний конец лестницы закреплён на крыше горизонтально. Она получается как брусья на крыше. И я на тех брусьях свободно делал стойку. Свободно. Я руками мог лучше держаться, чем ногами. Я был уверен в себе, даже на технологических трубах в цеху делал стойки. Когда меня медицинская комиссия принимала в училище, то к каждому врачу мы заходим в отдельную комнату. А один врач собрал всех врачей в большой комнате — они на меня смотрели: где же такой богатырь взялся, что поступает в военное училище.

В.И.Сиренко: Это от голода 1947 года.

Б.П.Довгалюк: Нет, это потому, что я сам занимался спортом, бегал на большие дистанции, занимался борьбой, акробатикой, гимнастикой, плаванием (сорок раз подтягивался на турнике). На заводе я организовал велотуристический поход из Днепродзержинска на Москву, Минск, Киев. Потом на Винницу, на Могилёв-Подольский, через Молдавию на Одессу, Николаев, Херсон, Крым и Днепродзержинск — 4200 километров. Нас встречали на стадионе города с овациями. Это мы организовали, я был одним из лидеров этого похода. На заводе я был как пионер. Во-первых, у нас был акробатический кружок, а потом ещё и велосипедный, секция классической и вольной борьбы. На заводе у меня были хорошие отношения со всеми, меня уважали, дирекция завода ставила меня в пример другим.

И вот мне говорят: «Вступайте в партию». Один слесарь — он меня уважал — Васильковский его фамилия, добрый, работящий, порядочный человек, говорит: «Борис, ты такой уважаемый у нас человек, кто же, как не ты, должен быть в партии». А я ему по-русски говорю: «На хрена мне нужна ваша партия?» Это было в 1952 году, и я в партию не вступал. Я и сейчас думаю, какой это был порядочный человек, этот Васильковский, потому что он никому о нашем разговоре не сказал и, конечно, больше на меня не давил, но мы были с ним в хороших отношениях, он по возрасту был таким, как мой отец.

А потом началась «хрущёвская оттепель». Ко мне подходит один мой старший друг, механик цеха Павлюк Владимир Фёдорович, и говорит: «Борис, ты же у нас передовик, авторитетный человек, давай будем вступать в партию». И он меня убедил, я написал заявление: «считая, что партия является честью и совестью...» Вступил в партию. Это было где-то в 1955 году.

И вот я прослушал стенограмму ХХ съезда — нам её читали летом на собраниях ежедневно.

В.В.Овсиенко: ХХ съезд был в начале 1956 года, в феврале, так?

Б.П.Довгалюк: Я не помню. Но помню чётко — прислали стенограмму съезда, и мы её читали. Нас оставляли после работы и читали месяц, даже дольше, обо всём, что там творилось.

Когда я стал коммунистом, меня назначили редактором цеховой стенгазеты. Я начал её выпускать с карикатурами. Всегда выступал с критикой существующих недостатков, и получалось так, что она была критикой начальства. Помню собрание цехового коллектива, на котором выступал начальник цеха Владимир Сидоренко. Он критиковал рабочих за то, что они перерасходуют энергию и сырьё: «Пар перерасходуете, химикаты перерасходуете, электроэнергию перерасходуете…». Я беру слово для выступления и говорю: «Уважаемый начальник цеха, вы сказали правду об экономии всех видов энергии и сырья, только ничего не сказали об экономии самой дорогой энергии — человеческой». После моего выступления рабочие осмелели и стали требовать улучшения условий труда. А там страшно было: люди стоят у центрифуг и льют туда горячий раствор, и корзина крутится с большой скоростью, и этот раствор обливает людей, они все мокрые. А раствор был радиоактивный, только рабочие не знали! Приехали из Москвы из института Курчатова, положили в карманы спецодежды рабочим-аппаратчикам закрытые фотоплёнки, чтобы они поносили их во время рабочей смены. Когда в конце рабочей смены взяли их на анализ, то оказалось, что они все были засвечены, то есть пронизаны радиоактивным излучением. И вот эти аппаратчики почти купались в этом растворе, и их тела также были пронизаны этим излучением. Этот раствор был ещё и горячий, кристаллы селитры остаются на фильтре центрифуг, а раствор шёл дальше, где из него извлекали уран. Раствор стоил 22 тысячи рублей за один литр. Когда кристаллы селитры заполняют корзину центрифуги, её останавливают, аппаратчик наклоняется над корзиной и небольшой лопаткой выгружает эту горячую селитру на транспортёр, расположенный ниже, в подвальном помещении. А там тоже душегубка, высокая температура, влажность, радиоактивность. Работают аппаратчики, и ни один вентилятор не работает. Я об этом в своей газете пишу: то не работает, то не работает, то не работает… Аппаратчики требуют от руководителей цеха улучшить условия труда, а руководители на мне злость сгоняют. После моего выступления на собрании с меня сняли премию за целый год — на 45% уменьшили мою заработную плату.

Помню, был такой случай. Пришёл к нам в цех новый парторг Квитко — неграмотный, такой тупой человек. Почему-то тогда никто не хотел быть парторгом, вот и сказали, что пусть будет Квитко. Он слесарь по вентиляции. И вот он у нас парторг. Руки в карманы заложит и смотрит за всеми, а вентиляцией не занимается. Я склеил три листа ватмана — такой «Крокодил» или «Перец» получился. У нас в составе редколлегии газеты был художник. Он красиво разрисовал все недостатки в цехе по моему сценарию — где что течёт, что не работает, а парторг ходит по цеху и руки в карманах держит.

Прихожу на следующий день на работу — нет моей газеты, сорвал парторг. Меня вызывают в партком завода. Нет, в «политотдел» — на таком заводе тогда был «политотдел», начальник которого назначался министерством, из Москвы. Но мне повезло, начальником политотдела был хороший, интеллигентный человек, который говорит: «Сынок, что там у вас?» Я говорю, что так и так. А он: «Ну, ты правильно сделал, но ты знаешь, что у нас же руководящая сила — партия. Ты должен был газету показать парторгу, а потом вывесить». — «Да никогда бы он не согласился её вывесить!» — «Ну, хорошо». Замяли это.

Потом я работаю в НИИАчермете. Поступил в заочную аспирантуру, готовлю диссертацию. Уже я и диссертацию защитил. Я не мог защитить диссертацию в Днепропетровске, потому что в своей работе немного покритиковал одного еврея, профессора Готлиба, сказал, что его методика не годится потому-то и потому-то, а надо так и так. А он мою диссертацию передал своему зятю Гимельфарбу, тоже еврею. На кафедре больше было украинцев и русских, они меня знали. И вот этот Гимельфарб говорит на кафедре: «Так будем Довгалюка резать или пусть защищается?» Кафедра говорит: «Да что вы, давайте будем порядочными людьми, пусть защищается, у него хорошая работа». Но они меня зарезали, не дали защищаться. Я еду в Москву, к знаменитому профессору Похвисневу Анатолию Николаевичу, в Московский институт стали и сплавов. Приезжаю к нему, показываю ему свою работу, а он говорит: «Ну, что ж, у вас работа хорошая, она стоит трёх кандидатских диссертаций, которые защищаются в ДМетИ (Днепропетровский металлургический институт), мы принимаем вашу диссертацию к защите». Я там её успешно защитил, прислал жене телеграмму: «18:0 в нашу пользу!» А почтальон спрашивает: «Он что у вас, хоккеист?» А это я так про голосование в Москве.

И вот я уже кандидат наук, руковожу лабораторией из 25 сотрудников, работаю над проблемами автоматизации доменного производства, уже взялся за докторскую диссертацию, у меня всё идёт хорошо. Люди у меня в лаборатории очень хорошие, я подбирал людей честных, творческих, порядочных, специалистов, и чтобы они были гуманные, доброжелательные. А тут она (жена) меня буквально заставляет: «Сделай мне контрольную работу по марксизму-ленинизму». И вот у меня полное собрание сочинений Ленина, 55 томов. Я то нашёл, это нашёл, выхожу на работу «К вопросу о национальностях или об «автономизации»», где сказано чётко, что в каждой национальной республике должен использоваться национальный язык. Я это произведение как прочитал, так вспомнил и своё ремесленное училище, как надо мной издевались. Подумал: так вот в чём дело — дело в том, что не идут по Ленину! Если бы по Ленину было, то всё было бы нормально. Я принёс этот том на работу в институт, передаю на металлургический завод, его читают, удивляются...

В.В.Овсиенко: Вы открыли им Ленина!

Б.П.Довгалюк: Вот когда я начитался Ленина, когда послушал Подгорного в Финляндии, то пишу письмо:

«В Верховный Совет УССР.

Приближается великий праздник украинского народа — 50-я годовщина советской власти. В связи с этим очень хотелось бы знать, какие изменения произошли на Украине в культурной жизни. А именно:

1. Сколько школ было на Украине до 1917 года и сколько есть сейчас?

2. Сколько сейчас школ на Украине, где обучение проводится на украинском языке?

3. Сколько было до 1917 года и сколько есть сейчас высших учебных заведений на Украине с обучением на украинском языке и в каких именно городах?

4. Известно, что в государственных учреждениях и на предприятиях украинский язык запрещался. В каких теперь государственных учреждениях и на предприятиях разговор и деловая переписка ведётся на украинском языке?

5. За годы советской власти появились детские сады и ясли. Много ли детских садов и яслей в городах, где воспитывают детей на украинском языке?

Сотрудники Днепродзержинского отдела института автоматизации чёрной металлургии Довгалюк Б.П., Клименко А.В., Котляр А., Крамаренко А.В., Жицкий, Заброда».

Письмо направлено 15.12.1967 года. Квитанция № 461/2 (Квитанцию отдал члену парткомиссии обкома КПУ Простотину — он очень требовал её).

Вот такое письмо написал, подписался. Подходит ко мне один, второй — и я подпишу, и я подпишу, и я подпишу. Подписали шесть человек. Я заказным письмом направил его в Верховный Совет Украины и жду ответа по сей день — нет. Потом, когда так настойчиво Простотин требовал квитанцию, а я долгое время отказывал (это продолжалось несколько лет), я понял, что они «заметали» следы нашего обращения в Верховный Совет УССР.

Что же дальше? Только я написал это письмо — а мы тут же Ленина читаем, у нас же есть материалы, — и узнаю: Сиренко Володю исключили из партии, сняли с работы. (В. Сиренко исключён из КПСС осенью 1967 г. — В.О.) Как-то я встречаю его в столовой, подошёл к нему, мы ближе познакомились, а потом ещё и к нему на квартиру пошли, обсудили его проблемы с работой.

Потом мы купили в книжном магазине сборник стихов Владимира Житника «Зелёный ветер». Там есть стихи по мотивам Безруча. Он говорит: «Язык — это душа народа, а душа народа — это его язык. Если ты тёмен и предашь язык свой, имя тебе — раб, ибо отсутствие сознания — признак рабства. А если ты образован и предашь язык свой, ты зовёшься подлецом, ибо покупаешь своё благополучие ценой жизни народа». Этот стих у меня в лаборатории машинистка размножила в нескольких экземплярах — и он ходит по рукам. Некоторые мои коллеги, горячие ребята, тоже прочитали Ленина, перешли на украинский язык. Подходят они к украинцу и спрашивают: «Скажи, ты раб или подлец?» Кто возмущался, а кто: «А что такое? А-а-а, всё, не хочу быть подлецом, я лучше буду украинцем, перехожу на украинский язык». Так многие переходили на украинский язык. А за нами же следят — кто же знал, что следят?

В.И.Сиренко: Никто тогда не думал, что следят, и я наивный был.

Б.П.Довгалюк: Я не знал, что следят. И вот как-то подходит к нам Калиберда Николай, такой тупой-тупой инженеришка. Передо мной ходил на задних лапках, потому что я же единственный кандидат наук во всём отделе, инженеры высокой квалификации ко мне приходят, расспрашивают, как приступить к диссертационной работе. Я рассказываю, предлагаю, что делать. Уже дирекция института в Днепропетровске говорит: «Мы этого парня назначим директором Запорожского филиала института автоматики, потому что там нет кандидата наук». А я уже планирую докторскую диссертацию. И тут этот Калиберда говорит: «Ты знаешь, Борис, я слышал, что в нашем городе есть какая-то националистическая организация». Я говорю: «Да враньё, не может быть». А сам думаю, что может и есть, так надо её найти — так для себя думаю. Где она может быть? Говорю: «Да враньё, Николай, не может быть». (Потом раскрылось, что Калиберда был информатором КГБ).

Парторг Завацкий В.Л. также принимал участие в наших дискуссиях. Сначала внимательно прочитал эту статью Ленина, но своего мнения не высказывал. А через некоторое время предлагает мне прекратить все эти разговоры о Ленине, украинском языке. Я предложил написать письмо в райком КПУ, чтобы нам прислали лектора и прочитали лекцию о статье Ленина и проблемах, которые мы затронули в письме в Верховный Совет. Говорю, мне некогда это изучать, я технарь, а нас эти вопросы волнуют, пусть специалисты-идеологи нам растолкуют. Парторг согласился, и я с участием активных, думающих инженеров подготовил письмо в райком партии. В письме мы написали, на какую тему хотели бы послушать лекцию: как понимать статью Ленина? Должен ли использоваться украинский язык в Украине в обучении, на производстве и так далее. Повторили те же вопросы, что были в письме в Верховный Совет. Месяц не присылали лектора, наконец пришла какая-то женщина. А народ наш уже подготовлен к этой теме, нас там человек 50–60 работает. Когда она пришла — зал был забит, людей полно, слушают.

Она прочитала лекцию об интернационализме, о «великом русском языке», но ничего не сказала о тех вопросах, которые мы поставили. И они сразу же посыпались на неё. А её, видимо, не предупредили. Она где-то с кафедры истории КПСС, что-то такое читала, но она не была готова к нашим вопросам: какой должен быть язык, а Ленин говорит так, а почему же вы не по Ленину, вы что, не знаете Ленина? Вот такое. Её забили — она не знала, что сказать. Ушла она возмущённая и написала докладную в райком КПУ: Довгалюк такое организовал против меня, такие там шовинистические, националистические речи были... Это я всё организовал? — люди сами организовались, поскольку эти вопросы свободно обсуждались у нас в течение нескольких месяцев!

Ещё перед этими событиями, когда я был секретарём партийной организации, у меня не сложились хорошие отношения с завотделом райкома Вертипорохом и другими работниками РК. Он, как отставной офицер, требовал от меня солдатской дисциплины: то быстро подавать протоколы партийных собраний, настаивал перепечатать или переписать их с учётом исправлений; то план работы партийной организации переписать; то переписать рекомендацию для приёма в партию фиолетовыми чернилами и т.д. Я, конечно, протестовал, называя его предложения формализмом, не несущим полезного действия, но требующим дополнительного времени для их выполнения. К тому же, я был передовым, творческим парторгом, систематически читал журнал «Партийная жизнь» и ставил их на «свои места». За моё независимое и творческое поведение (ведь устава я не нарушал) завели на меня персональное дело и начали вызывать меня на бюро райкома КПУ. Как правило, около девяти утра звонят мне на работу из РК и сообщают, что сегодня будет заседание бюро РК. Я отвечаю, сегодня не смогу, поскольку еду в командировку, и предлагаю о очередном заседании бюро предупредить за 2–3 суток, чтобы я мог спланировать свою работу (я им подчёркивал, что для меня в рабочее время главным является работа, а партийные дела — это общественная работа, которая должна выполняться в свободное от работы время). Так продолжалось несколько месяцев. Я заведовал лабораторией в Днепродзержинске, а наша дирекция и институт находились в Днепропетровске. Поэтому еженедельно я ездил в Днепропетровск на оперативные совещания, на заседания учёного совета, на научные конференции, семинары и т.д. И вот 30 апреля, перед майскими праздниками, звонят, что сегодня заседание бюро РК. Отвечаю — сегодня я свободен и приду. Что там было! Выступили все члены бюро и обвинили меня в несуществующих грехах. Я спокойно слушал, заносил в блокнот все обвинения, а когда мне предоставили слово, сказал: «Я удивляюсь выдвинутым мне обвинениям, поскольку всё, что я делал, было в рамках устава КПСС». Моё выступление подлило масла в огонь — члены бюро начали выступать агрессивнее (ах, он не понял своих ошибок, ставьте вопрос об исключении его из КПСС и т.д.). Я слушал их истерику и раздумывал, что делать (если стоять на своём, то они меня сейчас исключат из партии и снимут с работы с волчьим билетом; если сделать вид, что я всё понял, то они вынесут мне выговор, а я потом подам апелляцию в обком КПУ). Я сказал, что всё понял и больше не буду допускать «таких ошибок». Бюро облегчённо вздохнуло (они достигли своей цели, «перевоспитали» меня) и вынесло мне «строгий выговор с занесением в учётную карточку». В тот же день я подал апелляцию в обком, а оттуда её направили в горком КПУ, куда вызвали Вертипороха и меня. Вертипороху вынесли выговор и в моём присутствии сказали: «Как вам не стыдно? За что вы вынесли выговор Довгалюку? Ведь вины за ним нет, немедленно собирайте заседание бюро РК и снимите с Довгалюка выговор».

Вернусь к событиям, произошедшим после прочитанной лекции. Минчермет СССР включил меня в состав межведомственной комиссии, которая должна была собраться в Новокузнецке для приёмки новейшей автоматизированной системы в промышленную эксплуатацию (межведомственная комиссия — это представители высокой квалификации различных научно-исследовательских институтов, проектных организаций и заводов, специалисты разных направлений).

Я приезжаю в Днепропетровск, чтобы оформить командировку и поехать в Новокузнецк. И тут звонок из райкома партии директору моего института: «Не направляйте Довгалюка в командировку, завтра будет партийное собрание». Какое партийное собрание? Я ничего не знаю. Директор говорит: «Борис Петрович, ну, раз райком, то мы же не можем против райкома…».

Приезжаю в Днепродзержинск — собрание. Приходят из райкома партии люди в «сталинках» — будто и не было Хрущёва. Говорят так: «Довгалюк связан с заграничными разведками, Довгалюк ведёт антигосударственную, антипартийную пропаганду под руководством этих разведок — его надо исключать из партии». Я знал решение ХХ съезда, что не может КГБ быть над партией. А КГБ мной занимается, в КГБ есть такие сведения, что Довгалюка надо исключить из партии. Я выступаю: «Во-первых, — говорю, — это всё враньё, а во-вторых, КГБ сейчас не может быть над партией, и вы, — говорю, — члены партии, должны думать, как вам голосовать. То, что вы знаете обо мне, то и есть правда». Кто-то там выступил в мою защиту, снова райком партии против, и меня исключают из партии.

В.В.Овсиенко: Вы помните дату этого события?

Б.П.Довгалюк: Это было в 1968 году, где-то в июне месяце, когда меня исключили из партии. А после собрания ко мне приходят те, кто голосовал «за», и говорят: «Борис Петрович, ты нас прости. То, что мы о тебе знаем, — там тебя не за что исключать из партии. Мы же тебя знаем хорошо. А вот КГБ говорит, вот ты с внешними заграничными разведками связан — вот за это мы тебя из партии исключили. А если этого нет, то мы против». И так один, второй, третий.

Я, конечно, в каком-то шоке иду к секретарю райкома Пушкарю. Говорю: «Иван Максимович, эти ваши члены комиссии райкома нарушили устав, они навязали мнение КГБ, а наши члены партии голосовали бы против». Вызывают в райком нашего секретаря парторганизации Завадского. Такой фанат-коммуняка был, и накручивают его. Вызывают тех коммунистов, которые говорили, что они против, что они согласны восстановить меня в КПСС. Но этот Калиберда написал совсем другое. Он мне говорил: «Борис, да я же тебя знаю, ты же такой хороший человек». А там написал: «Нет, мы правильно сделали, что исключили Довгалюка из партии». Написал страницы на три, и это мне секретарь райкома даёт читать. И так все. Показывает мне письмо этих дедов-лжецов из райкома, которые пишут: «Мы на партийном собрании ни одного слова о КГБ не сказали».

Я написал апелляцию на райком партии. Вызывают меня на бюро райкома. Там была такая Шевченко. Говорит: «Борис Петрович, какое бы ни было решение бюро райкома, вы должны апеллировать к высшим инстанциям». И так раз пять мне повторила. Когда я пришёл на второй день, снова такое повторила. Я думаю, что они такое говорят, разве райком партии меня исключил?

А перед этим был такой интересный семинар... Я же был активный, вёл политпросвещение, и в плане политпросвещения на следующий год запланировал изучать труды Ленина по национальному вопросу. И вот приезжает из Киева лектор-пропагандист. Говорил о пацифизме Ильи Эренбурга, потом затронул Олеся Гончара, его роман «Собор», что его надо критиковать. А я этот роман уже прочитал и хорошо его знал. Мало того: я по вечерам работал преподавателем в учебном институте. У меня группа студентов вечернего факультета около 70 человек, я им сказал об этом романе, они пошли в киоск, купили 70 экземпляров «Собора» и читали все.

В.В.Овсиенко: Это какое издание? Та брошюра из серии «Романы и повести»?

Б.П.Довгалюк: Первое издание. Она у меня до сих пор есть. Я читал журнал «Вітчизна» — там хорошие рецензии. Хороший роман, я стал серьёзно уважать Гончара. Вот и спрашиваю лектора: «Какие же там, — говорю, — стороны этого романа надо критиковать?» А какой-то новый инструктор (я всех в райкоме знал, я же был секретарём парторганизации), какой-то пацан, сидит возле меня и говорит: «Останьтесь, и мы вам расскажем». Я остаюсь. Все ушли-ушли, и тот лектор ушёл. «А вы чего?» — «Ну, вы же мне расскажете про роман Гончара "Собор"». — «А-а-а, да-да-да, я вам расскажу, — говорит. — Вот Гончар пишет, что в доменном цеху пыль летит — так он, Гончар, врёт». — «Почему, — говорю, — врёт?» — «Нет там пыли — там стоят пылеуловители», — он мне на русском языке. Я смеюсь: дурак-дураком, ничего не знает этот инструктор. Какой-то пацан, впервые пришёл в райком партии. Я говорю ему смеясь: «Не та пыль летит, что улавливается пылеуловителями. А та пыль, которая не улавливается, её очень много». А он мне говорит: «Ну, что же вы со мною спорите, вы же не знаете доменного производства». А я кандидат наук по доменному производству, я занимаюсь автоматизацией доменного производства. Думаю, сказать ему, что я кандидат наук? А потом думаю: да ну, что ему говорить. Я положил свою руку на его плечо и говорю: «Спасибо вам за шутку», — чтобы не разговаривать. И ушёл.

И вот бюро райкома партии, огромный стол, там дальше сидит секретарь райкома, а здесь я в самом конце. Возле меня сидит этот инструктор. Я думаю: «А эта гнида чего здесь сидит?» Ну, сидит, так и сидит. И я себе сижу. Меня исключают из партии. Вот он тоже выступил против меня со словами «антипартиец», «националист» и тому подобное.

В.И.Сиренко: А помнишь, там был такой Чайка? У вас на заводе ПХЗ работал. Такой мальчик Чайка, он геодезистом был.

Е.А.Довгалюк, жена: Да-да. Он младше.

Б.П.Довгалюк: И он тогда почему-то был членом бюро райкома. Он меня знал ещё с ПХЗ. Говорит: «Да что вы выдумываете? Какой там национализм? — говорит. — Давайте запишем "за искажение национальной политики КПСС"». Но меня исключили из партии, я сдал билет, ушёл. А мне же говорили: апеллируйте дальше, вплоть до ЦК. Я написал апелляцию в горком партии. Написал, прихожу туда, рассказал, как было. А председателем партийной комиссии был Добрик, отец Добрика — секретаря горкома партии...

Б.П.Довгалюк: И он говорит: «Всё будет хорошо, восстановим вас. Напишите заявление, объяснительную и приходите на заседание комиссии». Прихожу я на заседание комиссии через неделю. Они мне показывают письмо членов КПСС, которые были свидетелями, как я поднял дискуссию о «Соборе» Гончара на активе района, когда приезжали из Киева и сказали, что надо критиковать Гончара. Читаю я, на двух страницах: «Довгалюк навязал дискуссию по "Собору" Гончара, показал при этом превратное понимание нашей действительности» и так далее. Подписали: члены КПСС, человек тридцать. А никого из них не было, когда я говорил с этим инструктором, никто же этого не слышал! Я рассказываю парткомиссии горкома партии, так было — они смеются.

Может, обошлось бы, если бы не события в Чехословакии. Мы за этими событиями у себя в НИИАчермете следили с самого начала, когда сняли Новотного (Антонин Новотный, с 1951 г. — первый секретарь ЦК Компартии Чехословакии, с 1957 до 1967 — Президент ЧССР. — В.О.). Мы читали газету «Труд», а там часто печатали выдержки из чешской «Праце», так мы кое-что понимали. Мы, конечно, поддерживали Дубчека (Александр Дубчек — первый секретарь ЦК Компартии Чехословакии в 1968 г. — В.О.), и всё думали, чем же это закончится. Мы следили, когда туда поехал Брежнев, когда они всё это готовили. Мы, конечно, были против вмешательства в чешские события. И вдруг ввели войска (Варшавского договора, 21 августа 1968 г. — В.О.). Тогда горком партии стал ко мне более агрессивным. Через два дня после того, как ввели войска, меня вызывают в горком партии на бюро. Добрик не пришёл. Логинов, мой ректор, с ним переговорил: «Что ты делаешь? Мы знаем Довгалюка — это нормальный человек, почему ты его исключаешь из партии?» Так чтобы не было стыдно, он на бюро не явился, вёл бюро Молочик. А я перед этим был у Молочика несколько раз, это такой человек — ничего у него за душой нет. Вот я пришёл к нему в субботу, а он по телефону только о том, как собрать гулящих женщин, взять водки и поехать отдыхать — он больше ничем не интересовался. Он говорит: «Что ты там поднял вопрос о Скрипнике, Хвылевом, Затонском и других людях (которые были репрессированы), оно тебе надо? Что ты хочешь, что ты сделаешь?» А один член бюро говорит: «Да ты пойми: разве можно человеческой головой бетонную стенку пробить? Невозможно».

Бюро горкома, зачитали решение, я говорю: «Дайте слово, я же скажу». — «Дать или не дать?» — «Так это же меня из партии исключают?» — «А, да, дайте ему слово». Только я начал — перебили и не дают сказать. В том обвинении сказали, что я националист, что я антипартийный, что я заранее знал, что будет происходить в Чехословакии и чуть ли не руководил теми событиями — так было написано в решении. Теперь апеллируйте куда угодно — после ввода наших войск в Чехословакию вам не будет пощады. А тут ко мне с вопросом, главвоенком. Помнишь того главвоенкома?

В.И.Сиренко: Такая морда. Лысая голова. Какая-то русская фамилия.

Б.П.Довгалюк: Да. Благов. Там ниже зал, а здесь стол, я сижу за столом. И вот встаёт Благов, поворачивается ко мне: «Скажите, вы против того, что мы ввели войска в Чехословакию?» А я говорю: «Во-первых, мы не вводили войска, мы по просьбе Чехословакии помогаем им наводить порядок», — там была такая идея. А он видит, что не то сказал, — упал на кресло. Был там один член бюро райкома, у меня учился в институте, так тот перед этим говорит: «Борис Петрович, я не могу быть на таком бюро горкома». И он сбежал с бюро горкома партии, чтобы не участвовать в этом голосовании. Ну, конечно, меня исключили из партии.

Потом — обком партии. На обкоме партии так было. Меня вёл какой-то Простотин, но тот допрашивал меня очень-очень тщательно, с кем же я, кто у меня сообщники: «Скажи мне, кто тобой руководит, откуда это у тебя взялось?» А потом говорит: «Письмо писал?» — «Писал». — «А квитанция у тебя есть?» — «Есть». — «Так принеси мне квитанцию того заказного письма, что вы писали в Верховный Совет». Я говорю: «Я не знаю, я где-то потерял». У меня она была, но я решил ему не давать её. Но потом, через год или два, я ему отдал эту квитанцию, пусть уже будет. Они хотели уничтожить следы того письма, чтобы его не было в Верховном Совете. Я потом понял, что они сделали так: как только то письмо пришло — за нами начали следить.

Когда секретарь обкома спросил меня: «Откуда это у вас взялось?», я сказал, что это мои убеждения в связи с тем, что я прочитал работу Ленина «К вопросу о национальностях или об "автономизации"», где сказано, что в каждой национальной республике должен быть свой национальный государственный язык. Тогда секретарь обкома стукнул кулаком по столу и сказал: «Нет такого у Ленина!» Я больше ничего не мог сказать, я уже молчал, мне было странно: в апелляции, написанной на тридцати страницах, я ссылаюсь на Ленина — том, страница, издание, а он говорит, что нет такого у Ленина. И я понял, что всё, что здесь происходит — настоящее беззаконие. Они что-то поговорили между собой и секретарь обкома говорит: «Ну что, его бы надо снять с работы, лишить научной степени и направить на работу рабочим». А я встаю и говорю: «А мне не привыкать быть рабочим, я работал рабочим с 1948 по 1959 год, пока не стал инженером». Они думали, что я какой-то молодой кандидат, прямо из вуза, что я и не работал. Это немного внесло сумятицу, но они поддержали решение горкома партии, исключили меня из партии.

Я поехал в Киев. Через два месяца апелляция рассматривалась в комиссии партийного контроля при ЦК КПУ. Комиссия решила, что нет оснований отменять решение обкома партии, и я, таким образом, был исключён и ЦК Украины.

Потом я подал апелляцию в ЦК КПСС. Там было немного другое дело. Меня вёл инструктор комитета партийного контроля Фёдор Печеный из Запорожья. Он разобрался во всём. Когда я приехал, он уже всё знал, и говорит мне: «Что же там у вас за дураки сидят? Как можно такого, как вы, исключать из партии? Человек, который прошёл ремесленное училище, рабочим работал, вечерняя школа, вечерний институт, заочная аспирантура, без единого перерыва стал кандидатом наук, работает, готовит докторскую диссертацию без отрыва от производства, не пьёт, не курит, занимается спортом — и его исключили из партии! Да кто же там останется?» — вот так он мне говорит. И говорит: «Борис Петрович, я вас оставляю вот здесь, в кабинете, на два часа, посмотрите всё своё дело, прочитайте, смотрите, кто вас окружает. Только ничего не переписывайте».

Я прочитал — и у меня волосы дыбом встали: сколько было рядом подлых людей!

А ещё когда меня вот исключили из партии, то весь наш отдел института автоматики, 60 человек, написали письмо в горком партии: «Мы считаем, что неправильно поступают с Довгалюком; Довгалюк честный, порядочный человек, его неправильно исключили из партии». Все подписали, даже те коммунисты, которые голосовали за исключение. Направили это письмо в горком партии. И что горком партии делает? Направляет в наш отдел института комиссию из горкома партии.

В.И.Сиренко: Где Добрик был?

Б.П.Довгалюк: Я не знаю где был Добрик. Вот эта комиссия вызывает каждого работника отдельно: «Пиши, что всё в вашем письме неправда». И они пишут. Но было несколько человек, которые сказали: «Нет». Они написали честно, порядочно. Вот, например, был у нас такой Жорж Пилипенко, еврей, он написал честно: «Я знаю его как честного, порядочного человека, я ничего от него плохого не слышал». Фомин Саша тоже написал: «Никогда я не слышал от него антигосударственных, антипартийных высказываний». И вот когда мне в ЦК показали это всё, я думаю: «Боже ты мой, как можно запугать человека, что он может написать что угодно». И что говорит мне этот Фёдор Печеный? «Я решил добиваться, чтобы вас восстановить в партии, мы вас восстановим. Вот будет у нас встреча с членом комитета Фурсовым, и вы должны там себя хорошо повести. А вести будет комитет партийного контроля Пельше. Мы докажем Пельше, что вас надо восстановить в партии». Я уже так обрадовался, думал, всё будет нормально.

А что самое страшное? Когда меня исключили из партии, то сняли с работы, мне запретили научное руководство, мне запретили преподавательскую работу в институте — я уже прошёл по конкурсу, чтобы перейти на преподавательскую работу в наш технический вуз доцентом, уже меня приняли, но они — запретили. Выбор такой: или я безработный, или мне надо восстанавливаться в партии. Поэтому я пишу, потому что мне надо работать. Думаю, если восстановят, то закончу докторскую диссертацию и буду работать. И этот Печеный говорит: «Мы вас восстановим». Через день — встреча с членом комитета. Что интересно, Пётр Григоренко пишет, что он тоже с этим членом комитета встречался. Григоренко пишет: пьяный, глаза у него осоловелые, он тебя не слушает. Когда я позже слушал мемуары Григоренко — так и со мной было. Он говорит: «Ну, говорите». Я рассказываю. Он: «Ну, что случилось?» Я думаю: «Что ему говорить? Вроде Печеный всё рассказал, что ещё говорить?» Вот так я сидел, вот так Фёдор Печеный, а он так за столом. — «Ну, хорошо, завтра будет комитет и там разберёмся».

Приходим, Пельше ведёт комитет. И этот Фурсов сидит. Фёдор Печеный зачитал справку и предлагает меня восстановить. А этот Фурсов то ли пьяный был, то ли что: «Да нет, мы об этом не договаривались, нет, мы так не говорили, не-не-не». И таким образом меня не восстановили.

Приехал я домой, а секретарь райкома мне говорит: «Заходите, расскажите, как разобрали Вашу апелляцию». Я думаю: «Чего он так интересуется?» Потом я подал апелляцию на ХХIV съезд КПСС. После съезда они присылают бумаги в обком. Обком требует характеристику, а потом решает, восстановить или не восстановить. Но характеристика осталась как на исключённого из партии, то есть отрицательная. На меня пишут, что я карьерист, что готовлюсь защищать докторскую диссертацию, что я плохой человек. Таким образом, я получаю отрицательную характеристику, обком партии меня не восстанавливает. Я еду в Киев — в Киеве меня не восстанавливают, тогда я еду в Москву — на ХХIV съезд. Ну, это только считается, что на съезд — это было после съезда. Съезд закончился, а комиссия ещё долго рассматривала все апелляции. Я попал к члену Комитета Лазаренко, интересный человек. И снова меня вёл Фёдор Печеный. Он сказал: «Теперь уже комиссия съезда восстановит».

Снова дали читать мне дело, там добавили ещё больше бумаг, папка растёт, уже, наверное, сантиметров четыре толщиной. Я её прочитал и иду на встречу с этим Лазаренко. Лазаренко мне с уважением — очень вежливый человек — говорит так: «Мы изучили ваше дело, видим, что оно такое, что вас можно восстановить, но поскольку вас уже прокатили обком и ЦК КП Украины, то мы сразу вас восстановить не можем. Но я даю вам свои телефоны, вы идёте к секретарю райкома и говорите, что вот такой-то член Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Лазаренко предлагает меня восстановить. Надо, чтобы вы позвонили, и он вам скажет, как это сделать». Я говорю: «Нет, я не хочу, из этого не будет дела». Он меня уговаривает: «Да пиши заявление, чтобы мою апелляцию не рассматривали до повторного обращения...». Я упираюсь, не пишу. Потом перед самым заседанием комитета я всё-таки написал это заявление, и вёл этот комитет не Пельше, а Лазаренко. Когда зачитали моё заявление, он просто обрадовался и говорит мне: «Борис Петрович, вы ещё подождите меня, зайдите ко мне, я с вами поговорю». Я захожу к нему, он мне говорит: «Вот мои телефоны, идите к секретарю райкома и просите, чтобы он мне позвонил, я ему расскажу, что надо делать, чтобы вас восстановить. Мы вас через месяц восстановим в партии, будете нормально работать, нормально жить».

Приезжаю я в Днепродзержинск, иду к Пушкарю, а он ждёт. А я же не хотел ехать на съезд, говорил: «Не хочу я ехать, ничего хорошего не жду от съезда». А он говорил: «Нет, едьте, Борис Петрович, там, может, вас восстановят». Секретарь райкома партии меня просил, чтобы я поехал. Прихожу к Пушкарю — «Ну, что?» Рассказываю. Он заматерился и говорит: «Вот гады, дали указание исключать, так дайте же указание и восстановить. Чего я буду брать на себя ответственность? Не буду я никуда звонить, потому что это будет моя инициатива. Не хочу на себя брать инициативу, не буду звонить в ЦК КПСС».

Так я остался беспартийным, но не в том дело, что я беспартийный — дело в том, что на работе и жену терроризируют, она же на ПХЗ работает, это секретный атомный завод. Секретной работы не дают, повышения нет, заработная плата низкая. Я как кандидат наук получаю нормальную зарплату. Хотели с меня снять учёную степень. Комиссия обкома, комиссия горкома выходила на моего научного руководителя Логинова В.И., чтобы он написал такое заявление, что диссертация моя никудышная, что я ничего не понимаю в науке, поэтому он предлагает снять с меня учёную степень кандидата технических наук. А тем временем вышел журнал «Сталь», 11-й номер, праздничный, октябрьские праздники, цветной, и там на первой странице большая научная статья кандидата технических наук Довгалюка Бориса Петровича. А «Сталь» — это один из ведущих журналов металлургии СССР, он переводился на иностранные языки — немецкий, английский и т.д. Мне говорили, что Логинов взял этот журнал, пришёл к секретарю горкома партии, бросил ему на стол и говорит: «Нате, читайте. Вы говорите, что его диссертация никуда не годится, а его вон какие журналы печатают. Я, — говорит, — заниматься этим не буду».

Тогда они поехали в Москву, к известному во всём мире учёному Анатолию Николаевичу Похвисневу. Он был интересным человеком, натерпелся от этих коммунистов. Он сам из России, но до войны работал в Украине, в Днепропетровске, знал украинский язык и даже рассказывал мне на украинском языке об украинизации. На украинском языке мне отвечал. У него такая судьба. Брат его, Николай Николаевич, был на два года его старше, в 1914 году их обоих призвали на военную службу — брата взяли, он стал офицером, а Анатолия на военную службу не взяли, он оказался больным, так он стал учёным. И вот после гражданской войны его брат, полковник белой армии, оказался в Западной Украине. В 1939 году, когда освободили Берестечко — он в Берестечке жил, — то Анатолий говорит, что думал, что его в тюрьму посадят за то, что он скрывал наличие родного брата за границей. А тут началась война, Анатолий вместе с металлургическим институтом переехал в Магнитогорск, а потом в конце войны в Москву, где возглавил кафедру рудно-термических процессов в институте стали и сплавов. Когда к этому профессору пришла делегация из Днепропетровска, то, как мне рассказали, он их выгнал, не стал даже разговаривать. Я остался с учёной степенью кандидата наук благодаря тому, что мой руководитель Логинов оказался порядочным человеком. И оппонент моей диссертации профессор Похвиснев, который прожил до 87 лет, имел светлую память, выступал на конференциях в 85 лет, тоже был очень порядочным человеком. Вечная ему память.

Так я остался кандидатом наук. Но на работе мне работать свободно не давали — контролировали каждый шаг. Но на заводах, с которыми я работал, у меня складывалось всё хорошо. Приезжаем на завод — есть кто-то из института НИИАчермет, он начальником считается, но с ним никто не разговаривает, разговаривают со мной, потому что я научный руководитель и исполнитель работ.

Потом был ХХV съезд — снова я написал апелляцию, снова ничего не вышло. ХХVI съезд — тоже ничего не вышло.

А потом — партконференция в 1988 году. На партконференцию я написал одно предложение, что я необоснованно исключён из партии, почти двадцать лет был практически репрессирован. И эту апелляцию направили, конечно, в обком, но я уже работал в учебном институте...

А, ещё до этого хочу добавить такое. Когда я написал апелляцию на ХХVI съезд и опять же меня не восстановили в партии... А не восстановили потому, что я пошёл к... Помнишь Володю, там в обкоме был такой Васильев, секретарь обкома партии? Я, прежде чем писать апелляцию, пошёл к нему, поговорил. Говорю: «Я больше не буду писать апелляцию, поскольку там их по-настоящему не рассматривают. Какую характеристику даёт первичная организация, такое и принимается решение. Это всё враньё, что апелляции рассматривает съезд партии». Он говорит: «Всё будет нормально, пиши, я за то, чтобы мы тебя восстановили в партии и буду способствовать, чтобы тебе дали объективную характеристику». Пришла моя апелляция со съезда, а Васильева на бюро обкома нет. Я тогда подаю заявление: прошу перенести рассмотрение моей апелляции. В надежде, что приедет Васильев, тогда будем разбирать. Он был болен. А они не обращают внимания на моё заявление, разобрали мою апелляцию без меня и не восстановили в партии. Приезжает инструктор обкома ко мне на работу и рассказывает, что меня не восстановили, а я ему говорю в глаза: «Ну, вы же там и люди, — говорю, — к креслам своим приросли, вас ничего — ни человек не интересует, что это враньё, вас не интересует реальная жизнь. Да брошу я это всё, на чёрта мне всё это нужно. Я у вас и пропагандист, я у вас ударник коммунистического труда, я работаю над докторской диссертацией — брошу я это всё, — говорю, — пойду работать пастухом, не буду я с вами никакой работы делать». Так я сказал и поехал в отпуск на Северный Кавказ лечиться. У меня было немного неладно с пищеварением. Возвращаюсь — директор института уволил меня с работы. Я уже безработный. Они не выдержали той маленькой критики, которую я высказал в глаза тому инструктору — что там за люди сидят в обкоме партии.

Я был знаком с Борисом Васильевичем Щербицким, братом Владимира Щербицкого. Он работал у нас на металлургическом заводе, я ему помогал делать кандидатскую диссертацию. К тому времени, когда меня выгнали с работы, он уже переехал в Киев, работал в институте экономики. Я ему позвонил и сказал, что такое-то и такое-то дело. «Да что они, — говорит, — с ума сошли?» Я не знаю, как там получилось, но что-то прислали в горком партии... Я уже хотел пойти в институт преподавать, но Логинов говорит: «Мы тебя не можем взять. В решении райкома партии записано: "Запретить работать в учебном институте преподавателем". Я не могу тебя взять. Разве что добьёшься отмены решения райкома...» И вот пришла бумага через Щербицкого Бориса. Владимир этого мог и не знать. Борис и без брата имел большое влияние. Пошёл я на научно-исследовательскую работу научным сотрудником. Потом один преподаватель уехал в командировку за границу, и меня приказом ректора (на эту должность избирают по конкурсу, для участия в котором нужна характеристика, а у меня она «волчья», отрицательная, я почти враг государства) назначают доцентом, поскольку у меня был Аттестат ВАК СССР «старшего научного сотрудника». Потом меня избирают доцентом. Работаю, конечно, над докторской диссертацией, у меня большой научный объём научно-исследовательских работ, большой сектор НИС (научно-исследовательский сектор) с договорами более 200 тысяч рублей в год. У меня всё нормально.

Когда настала ХІХ партконференция, я подал апелляцию, что прошу меня восстановить в партии, поскольку я был фактически репрессирован. Я не мог реализовать свои способности, потому что не был членом партии. И что вы думаете? Они меня вызывают прямо в ЦК КП Украины. Приезжаю я туда: моё дело ещё больше. Мне говорят: «Прочитаете?» Говорю: «Прочитаю». Мне было интересно знать, что в нём...

А, ещё было такое интересное событие. Когда я пришёл работать в учебный институт, то в читальном зале библиотеки сидел один юрист, тоже научный сотрудник. Говорит: «Вот герой наш». — «Да ладно, что вы». — «Я знаю, что ты герой. Тебя из партии исключили, а ты всё борешься. Ты молодец», — так говорит. И откуда он, юрист из института, знает меня? Кто же он такой? Спрашиваю, а он: «Да я же тогда в райкоме партии работал, ты же меня должен знать». — «Нет, не знаю», — говорю. А потом, через несколько лет — стоп, думаю, это, наверное, тот, что написал за меня про «Собор»! Когда я приехал в ЦК КПУ в 1988 году, думаю, дай-ка гляну, кто же из коммунистов подписал то заявление, что Довгалюк проводил антипартийную агитацию, навязывая дискуссию о «Соборе». Смотрю — он, этот же преподаватель, юрист института Рудин Леонид. Я вернулся из Киева и рассказал о нём своим друзьям. — «А, да он такой и есть», — говорят. Меня там восстановили, а тот Завадский снова написал в ЦК, что нельзя меня восстанавливать даже сейчас, после конференции.

В.В.Овсиенко: Какого года была эта ХІХ партконференция?

Б.П.Довгалюк: 1988 года. Партийная конференция меня восстановила, я возвращаюсь домой, где-то с полгода поработал, а потом подаю заявление:

«В первичную организацию КПУ технологического факультета ДИИ

Довгалюка Б.П.

Коли б усі обдурені прозріли,

коли б усі убиті ожили…

В.Симоненко

Заявление.

Преступная деятельность КПСС не имеет границ. Вследствие этой деятельности экономика, сельское хозяйство, культура, образование, экология, медицина, духовность народа доведены до катастрофы. Перестройка, объявленная руководством партии, тормозится сейчас этим же руководством. Это видно по тому, как проходили выборы народных депутатов в народные Советы в 1990 году на Украине и в России, по отношению руководства партии в Москве, Ленинграде, Львове и других городах к действительно народным Советам. ЦК КПУ идёт на конфронтацию с демократическими силами, фактически разжигает межнациональные столкновения, не заботится об интересах трудового народа Украины. Об отсутствии перестройки в партии показали выборы делегатов на 28-е съезды КПУ и КПСС в институте. Руководство партии не осудило все преступления за 72 года, не покаялось перед народом за эти преступления, а хочет и впредь возглавлять общество. В таких условиях я не могу поддерживать политику партии и выхожу из её рядов по собственному желанию.

04.06.90 г. Б.П.Довгалюк».

И я вышел из неё.

А жизнь-то идёт, в городе уже работает много людей, которые думают о судьбе Украины, как она будет развиваться. Ещё раньше, когда ездил в ЦК, я через Владимира Сиренко, через Николая Кучера познакомился с Борисом Дмитриевичем Антоненко-Давидовичем, я был уже знаком с Иваном Бенедиктовичем Бровко, с Василием Скрипкой, Алексеем Ставицким, а когда вернулся из ссылки пан Евгений Сверстюк, то и с ним близко познакомился.

Дело нашей жизни не умирало, перед нами стояла такая задача. Вот Володя Сиренко говорил, и мы в это верим: «Мы украинцы, мы должны, где бы мы ни были, одеваться чисто, опрятно — в трамваях, автобусах, электричках, и говорить только на украинском языке». И мы это делали. Я везде, где бы я ни бывал, только на украинском языке разговаривал. Сажусь в электричку, еду в Днепропетровск (утром), а вечером в Днепродзержинск и начинаю разговор с пассажирами на украинском. Мне отвечают на русском. Сначала со мной разговаривают на русском, а я на украинском, а потом и переходят на украинский язык, почти всегда. Таким образом мы несли слово, где могли. Очень помогал идейно нам Борис Дмитриевич. Я у него был, наверное, раз сто.

В.И.Сиренко: А ты помнишь, как к нему попал? Ты ехал в Киев, а он был чрезвычайно осторожен в приёме незнакомых людей, и я написал записку.

Б.П.Довгалюк: Да-да.

В.И.Сиренко: Борис ехал в Киев, а Борис Дмитриевич порой был легкомыслен...

Жена: Он не совсем доверял.

В.И.Сиренко: Я говорю: «Зайди к этому человеку, я напишу записку». Я написал, чтобы приняли этого доброго человека. Так и Клименко Алексей у него побывал. Довгалюк пришёл к Борису Дмитриевичу с запиской — и он его немедленно принял. Вот я не знаю, а с Бровко ты через кого познакомился?

Б.П.Довгалюк: Ну, конечно, через Василия Скрипку.

В.И.Сиренко: А, через Василия Скрипку, да. Так он попал к Борису Дмитриевичу.

Б.П.Довгалюк: У Бориса Дмитриевича я бывал, наверное, раз сто.

В.В.Овсиенко: Он же умер 9 мая 1984 года, так в какой период вы у него бывали?

Б.П.Довгалюк: Да мы вместе с Владимиром Сиренко были на похоронах.

В.И.Сиренко: Я же Довгалюку позвонил, говорю: похороны.

Б.П.Довгалюк: А мы с ним где-то, наверное, начиная с 1975 года общались.

В.И.Сиренко: Я не помню, мы машиной ездили на похороны?

Б.П.Довгалюк: Машиной. Моей машиной ездили. Я где-то начиная с 1975–1976 года с ним общался. В институте всё немного притихло, наверное, потому, что я с братом Щербицкого познакомился, он сказал: «Хватит его репрессировать». Мне давали возможность работать, я был научным сотрудником, руководителем больших научных работ, планировал командировки, планировал распределение финансов, я мог поехать в Киев, когда мне было нужно.

И вот я приезжаю в Киев в командировку, селюсь в гостинице и звоню: «Борис Дмитриевич, когда к вам можно прийти?» Он мне всегда говорил, что после обеда, после трёх часов, и дату назначал. У него квартира была на улице Ленина. А там за Оперным театром был хороший гастроном. Захожу в гастроном, покупаю, как правило, полкило колбасы одной, другой, полкило масла, полкило сыра, беру литровую бутылку водки — жена же не знала, куда я деньги трачу, — беру из дома вот такие большие помидоры. Захожу к нему, портфель отдаю жене. Владимир говорил мне, что у него только сто рублей пенсия и никакой помощи не было. Я думаю, что давать деньги как-то неудобно, а так немножко помогу ему продуктами. Вот так прихожу, жена всё выкладывает, готовит стол, а Борис Дмитриевич читает. Он же писал воспоминания. Мне то одну главу прочитает, то другую, то что-то расскажет. И так было очень-очень много раз.

Жена: Учил.

Б.П.Довгалюк: Учил, конечно. Там я познакомился и с Левком Лукьяненко заочно, правда, — он мне показал фотографию. Он мне показал фотографию Николая Руденко.

Потом в Киеве меня Володя Сиренко познакомил с Оксаной Мешко. Мы с ним ездили к ней домой. Однажды собралось нас много в Киеве, целая компания. Это был день рождения Бориса Дмитриевича, и мы хотели выехать в лес на Оболонь.

В.И.Сиренко: Вывезти Бориса Дмитриевича на природу.

Б.П.Довгалюк: Да, на природу. Там был из Запорожья Николай Василега, Алексей Ставицкий, Николай Кучер, Иван Бровко и другие. Собирались на квартире у Василия Скрипки. И вот утром Володя говорит: «Поедем к Мешко». Ему Скрипка и все говорят: «Не надо ехать, потому что там следят, там будет опасно».

В.И.Сиренко: Постоянное наблюдение.

Б.П.Довгалюк: Я говорю: «Может, не поедем?» — «Не поедешь — я сам поеду!» Я думаю: «Да поеду и я». Мы садимся в мой автомобиль и едем с левого берега к ней, по Житомирской, потом спустились на Подол, даже спросили милиционера, как нам проехать на улицу Верболозную — сказал. Автомобиль поставили где-то далековато, зашли к ней во двор и говорим. Говорили-говорили о том, о сём...

В.И.Сиренко: Она, помнишь, показала на торец дома напротив, а там видно — камера стоит.

Б.П.Довгалюк: Говорит: «Там следят, так что вы осторожно, не всё говорите, говорите совсем другое». Мы говорили-говорили, и она сказала: «Володя, напиши кодекс националиста». Помнишь, она это говорила?

В.И.Сиренко: Это уже в машине. Она сказала: «Пойдёмте в машину».

Б.П.Довгалюк: Да-да-да. Мы пошли в машину и стали ездить. Она говорит: «Напиши кодекс националиста или патриота». — «Да я поэт». Я говорю: «Пиши». А он: «Да я поэт…». — «Нет, напиши кодекс», — она его заставляла. Она рассказала, как за ней КГБ следит, как она вырывалась в Москву: через огороды из дома вышла — и в Москву.

Только мы от неё выехали, я говорю: «Володя, смотри...»

В.И.Сиренко: Большая Житомирская...

Б.П.Довгалюк: Уже тот милиционер аж на Большой Житомирской стоит. Володя говорит: «Да это не тот». — «Да нет, наверное, тот». И тут он — мах — остановил нас, говорит: «Где вы были? Там, на площади Шевченко, сбили женщину».

В.И.Сиренко: «Там такой автомобиль сбил женщину».

Б.П.Довгалюк: А я говорю: «Да мы там и не были, на той площади, мы никого не сбивали».

В.И.Сиренко: Нет, я сразу сказал: «Вы знаете, где мы были, — мы были на Верболозной у Мешко».

Б.П.Довгалюк: Да. Короче говоря, подходит такая крутая личность, такой здоровенный дядька в гражданском и говорит: «Да-да, это они, забирайте их». И этот гаишник садится к нам в машину...

В.И.Сиренко: И тот мостится.

Б.П.Довгалюк: И тот мостится.

В.И.Сиренко: Я говорю: «А вы не садитесь — вы кто такой?»

Б.П.Довгалюк: Мы едем в отдел милиции. Там где-то на Ленина, на холмах, есть отдел милиции. Сразу: «Закрывайте машину и пойдёмте с нами». Мы закрыли машину на ключ и пошли.

В.И.Сиренко: Нас завели в помещение, а я пошёл посмотреть, не шмонают ли машину. Мы в туалет, а за нами — майор.

Б.П.Довгалюк: Подержали-подержали нас и выпустили.

В.И.Сиренко: Нет, они установили, кто мы и откуда — по правам, по паспортам.

Б.П.Довгалюк: Я сейчас говорю и тогда через день сказал Володе, что они, наверное, когда мы поставили машину и пошли к Мешко, то они поставили в машину подслушивающее устройство, и им надо было его снять, поэтому они нас задержали.

В.И.Сиренко: Я тебе говорил, что это кагэбэшные руки, а ты: да нет, это случайность. Мы когда сказали Борису Дмитриевичу, он расхохотался и говорит: «Какая случайность?!»

Б.П.Довгалюк: Да-да, это так было.

Вот мы собрались на поляне...

В.И.Сиренко: Мы всё равно забрали Бориса Дмитриевича.

Б.П.Довгалюк: Забрали Бориса Дмитриевича, поехали на поляну, хорошо было. Но чтобы не проникли кагэбисты, у нас были два сторожа: Сирко и Бровко. Они ходили и стерегли.

В.В.Овсиенко: А кто это Сирко?

Б.П.Довгалюк: Да это он пошутил: Сирко и Бровко — Сиренко и Иван Бенедиктович Бровко.

В.И.Сиренко: Две собаки.

Б.П.Довгалюк: Это они сами смеялись. Мы купались там, потом накрыли большой стол на поляне, сели в плавках.

В.И.Сиренко: Выложили яства, а Борис Дмитриевич сел на пень и как начал рассказывать — забыли мы и про еду...

Б.П.Довгалюк: Да чего там, пили и ели всё.

В.И.Сиренко: Нет, так долго же не садились.

Б.П.Довгалюк: Борис Дмитриевич рассказывал о СВУ — он же проходил по тому делу. Рассказал нам об атамане Зелёном, как они побросали в Днепр коммунистов.

В.И.Сиренко: У них это называется Трипольская трагедия.

Б.П.Довгалюк: Трипольская трагедия. Он говорил, что после той Трипольской трагедии как охотник ходил по сёлам и наткнулся на одного сторожа. Дед спел песню об этом Зелёном, и там были такие слова: «Плывут по Днепру коммунисты спелые и неспелые ("спелые" — это члены партии, а "неспелые" — это кандидаты), — не хочет их рыба есть, потому что осточертели». Это так Зелёный поиздевался над коммунистами.

В.И.Сиренко: Я хочу ещё сказать вот что о Борисе. В те времена многие из диссидентов, так называемых правозащитников, когда их начали душить, избегали любых контактов с людьми — уходили в себя, залезали под диваны. А Борис в те времена никогда не избегал никаких встреч. Вот мы с ним ездили и к Мешко, и к Борису Дмитриевичу. В те времена было опасно даже у Бровко остановиться.

Е.А.Довгалюк: И на могилу Шевченко ходил.

В.И.Сиренко: Да, и на могилу Шевченко. Так мы, возвращаясь из Киева, заехали в Канев на могилу Т.Г. Шевченко, где познакомились с кобзарём Чуприной. Борис не замыкался, он не боялся, не лез под диван — вот самое ценное. То есть он оставался самим собой.

Е.А.Довгалюк: «Спелым» националистом.

В.В.Овсиенко: Это были реплики Сиренко и пани Евгении.

Б.П.Довгалюк: Спасибо, так оно, наверное, и было. Трудно перечислить мои встречи с Борисом Дмитриевичем, Иваном Бенедиктовичем, Василием Скрипкой, а именно у них я часто останавливался. А у Бориса Дмитриевича дома старался не ночевать. Я брал командировку, останавливался в гостинице и из гостиницы к нему приходил. А у Ивана Бенедиктовича мы по вечерам до часу ночи и дольше просиживали. Много интересного мне Борис Дмитриевич рассказывал, и это, конечно, была большая школа воспитания. А когда появился Евгений Сверстюк, то мы встречались и с ним. Как-то мы путешествовали по Западной Украине с Николаем Кучером, во Львове побывали, в Закарпатье побывали, познакомились с очень интересными людьми — это тоже повлияло на национальное сознание.

В Днепродзержинске у нас уже было такое ядро: Володя, я, Клименко, Кучер — эта четвёрка. Больше всего Кучер, я и Сиренко. Мы часто ездили в электричках в Днепропетровск, встречались, Володя работал в том же институте, где и я, у нас было много общего, мы с ним больше всего общались. Где-то в 1989 году у Владимира на квартире мы начали вынашивать идею, как создать Общество украинского языка. Сначала мы собирались у него на квартире, а потом собирались во Дворце культуры вагонников. Помнишь, Володя?

Третьего марта 1989 года я организовал в нашем институте собрание — обошёл всех желающих. Мы создали Общество украинского языка.

В.В.Овсиенко: Как этот институт называется?

Б.П.Довгалюк: Сейчас он называется Днепродзержинский государственный технический университет (ДГТУ), а тогда он назывался Днепродзержинский индустриальный институт (ДИИ). Я открывал и вёл собрание, сделал вступительный доклад о значении украинского языка, избрали мы раду, и она начала работать. Потом по моей и Володиной инициативе мы организовали Днепродзержинскую городскую организацию.

В.В.Овсиенко: Первое апреля 2001 года, Днепродзержинск, пан Борис Довгалюк продолжает. Кассета вторая. Это пани Евгения.

Е.А.Довгалюк: А на работе мне говорят: «Да лучше бы он прогулялся, пропился, а не занимался этими националистическими вопросами. Что он ищет, что ему надо, чего ему не хватает? Его же воспитала Коммунистическая партия!» И начало на меня давить всё — на работе меня не повышают, хотя говорят, что умная голова, хорошие руки, работает проектантом, но движения этой националистической женщине не будет, точка.

Б.П.Довгалюк: Итак, мы с Владимиром собрали группу, которая создавала Общество украинского языка города Днепродзержинска. Мы ходили в школы, техникумы, на предприятия, выискивали патриотов Украины и приглашали на организационную конференцию. А конференцию мы назначили на июнь 1989 года. Я сказал вступительное слово, был председателем конференции. С большим докладом выступал Владимир Сиренко. На этой конференции мы избрали раду городской ячейки, в раду вошли Володя Сиренко, Алексей Клименко, я и другие люди, около двадцати человек. Через два дня было заседание рады, на нём меня избрали председателем местной ячейки общества «Просвита» — тогда оно называлось ТУМ (Товариство української мови). Я председательствовал до 1993 года, а потом я завершал докторскую диссертацию, поэтому ушёл с этой должности.

Общество «Просвита» работало в университете, мы проводили плодотворную работу. Ставили вопрос, чтобы учебный процесс переводить на украинский. Выходили на ректора, на проректоров. По нашему настоянию ректор издал приказ, чтобы учебный процесс проводить только на украинском языке. Конечно, приказ не все выполняют, так мы собираемся пойти к ректору и подать список тех преподавателей, которые не выполняют приказа ректора.

Я был одним из организаторов Народного Руха здесь, в Днепродзержинске. Был делегатом первого, второго, третьего съездов Руха, а когда Рух разделился на третьем съезде, я вышел из него. Потом я был организатором КУНа в Днепродзержинске. Я старался быть там, где была активная деятельность. Был организатором в Днепродзержинске Демократической партии, Украинской Республиканской партии, был даже делегатом учредительного съезда УРП.

В.В.Овсиенко: Так вы все партии здесь создавали?

Б.П.Довгалюк: Как? Я просто организовывал людей в «Просвите», давал им работу. Но сейчас у меня такая мысль. И УРП, и КУН, и ОУН, и два Руха, и «Собор», и ответвление УРП — им давно пора уже объединиться, чтобы создать одну-единственную мощную национально-демократическую сознательную партию. Главной целью этой партии должна быть Украина.

Года три назад — это было в 1997 году — я написал письмо и направил его в разные газеты — «Літературну Україну», «Шлях перемоги», наверное, в «Українську газету» — я уже не помню, ещё куда. Это было открытое письмо к наиболее авторитетным лицам. Наверное, там я и пана Овсиенко называл, я не помню уже. Там на первом месте были Лукьяненко, Черновол. Я писал им всем: «Приближаются выборы в Верховную Раду 1998 года. Надо обязательно выступить единым национально-патриотическим фронтом, чтобы победить на этих выборах». Ещё было больше года до тех выборов. Я писал: если кто-то из вас скажет, что мы не можем объединиться, потому что у нас разные платформы, программы — то не врите, тогда вас интересует не Украина, а личные должности, которые вы себе замечтали получить через такую-то, такую-то партию. Если бы вы думали об Украине, то вы бы объединились, и у нас была бы одна мощная партия. Но ни одна газета этого письма не напечатала. Потом я об этом говорил Плавьюку, говорил об этом пани Стецько, когда она была у нас в Днепродзержинске, говорил об этом я и Левку Лукьяненко. Плавьюк был за объединение, Левко был за объединение, а Слава Стецько сказала так, как я и написал: «Да у нас же разные платформы, разные программы — как же мы будем объединяться?» Так она сказала. Мне это не понравилось, и после этого я даже газету «Шлях перемоги» не выписываю и не читаю, хотя раньше я её выписывал и читал. Сейчас я читаю «Українську газету», «Українське слово», «Самостійну Україну», «Літературну Україну», а чтобы знать государственные события — ещё «Голос України».

Сейчас, конечно, очень ответственная эпоха. Будет зависеть от того, как правые сплотятся. Если мы сплотимся на выборы 2002 года, то, может, что-то сделаем, а нет — то, может, будет ещё хуже. Известно, что Удовенко не будет объединяться, потому что он, мне кажется, ставленник Кучмы, он будет выполнять его волю и никогда против него не выступит с какими-то оппозиционными мыслями, а будет всегда поддерживать Кучму. Как объединиться, я не знаю. Сейчас я являюсь членом ОУН, членом «Просвиты» и членом УРП, председатель городской ячейки УРП. Был на съезде УРП, встречался там с Горынем, говорю: «Пан Михаил, я с вами и когда-то разговаривал, и сейчас хочу сказать: ну, давайте же объединяться, сколько же можно! Сколько же можно эту УРП делить?» Так же и Хмаре говорил, так же говорил когда-то и Сергиенко. Ну, а Сергиенко — я помню, как мы с тобой, пан Василий, ездили в Прагу, сели в поезд, а он паспорт забыл! Я вообще не считаю его серьёзным человеком. Вот он пошёл то с Хмарой, то свою партию сделал — что там у него за партия вышла...

В.В.Овсиенко: Так он тогда и не поехал в Прагу?

Б.П.Довгалюк: Не поехал. Он забыл паспорт. Сказал, что догонит, но так и не догнал. Ты же едешь за границу — это же надо не взять паспорт! Он был на съезде УРП. Я там выступал. Мне давно не понравился Шандрюк (Шандрюк Александр Иванович, 1953 г.р., нар. деп. 1994-98 гг., председатель УРП в 1998–2000 гг.). Почему? Когда был съезд, который поддержал Евгения Марчука на президента, мы приехали в Киев на автобусе. Собирались делегаты. Я в какой-то газете прочитал, что Шандрюк был знаком с Борисом Дмитриевичем Антоненко-Давидовичем. И мне стало интересно, как же он его знал? Была такая реклама, что вот Шандрюк такой диссидент, он встречался с Борисом Дмитриевичем. Из уважения к Борису Дмитриевичу у меня появилось уважение и к Шандрюку. Подхожу к нему, представляюсь, спрашиваю: «Вы знакомы с Борисом Дмитриевичем?» — «Знакомы». — «Я тоже знаком». И рассказал, сколько я был у Бориса Дмитриевича, о чём мы говорили. Шандрюк сразу таким тоном, будто хотел от меня отгородиться, сказал: «Да нет, я с ним не так близко знаком, я с ним меньше знаком. Но когда он меня попросил, чтобы я поговорил с его сыном Евгением, то я сразу с ним порвал все отношения». А с сыном его была такая ситуация. Сын, видимо, по провокации КГБ, стал заниматься валютными делами, так они, кагэбисты, держали его на верёвочке, и хотели, чтобы он как-то влиял на Бориса Дмитриевича. Я так думаю, что когда Борис Дмитриевич узнал, что Шандрюк знаком с его сыном, то попросил, чтобы тот поговорил с сыном, чтобы выйти из этой компании, не заниматься этими долларами, но Шандрюк отказался. И тогда меня сразу от него отвернуло: если ты желаешь добра этому человеку, то почему бы тебе не поговорить с его сыном? Я бы поговорил, если бы он просил меня это сделать. Всегда так и делается. Ребёнок видит, что эпоха родителей заканчивается, а Шандрюк где-то такого возраста, как сын Бориса Дмитриевича. А вы же знаете, что случилось с сыном Бориса Дмитриевича?

В.В.Овсиенко: Да, очень приблизительно.

Б.П.Довгалюк: Потом его арестовали, он написал заявление, в котором выступил против Бориса Дмитриевича. Из-за этого же умерла его жена.

В.В.Овсиенко: Была какая-то грязная публикация в прессе...

Б.П.Довгалюк: Публикации не было, но из-за этого умерла жена Бориса Дмитриевича, она не могла вынести, чтобы сын выступил против отца.

Шандрюк, конечно, завалил УРП. Я на съезде УРП поддержал на данном этапе Левка Лукьяненко. Левко Лукьяненко — это пока что авторитет, честь и совесть УРП, по сравнению с Шандрюком… Такая вот череда событий. У нас недавно была областная конференция, мы избрали нового председателя областной организации — Таратушко, полковник в отставке. Будем работать. Будем создавать правый фланг. Вчера было городское собрание всех национально-демократических партий, организаций. Мы решили создать в городе правый фланг, даже независимо от того, будут ли за это лидеры партий. Особенно Рух Удовенко. Все знают, что Удовенко очень осторожен, он не выступает там, где критикуют власть. Некоторые члены Руха даже сказали, что выйдут из него, чтобы всё-таки создать правый фланг.

В.В.Овсиенко: Пан Борис, расскажите, пожалуйста, о своей семье.

Б.П.Довгалюк: Жена Евгения Алексеевна. Девичья фамилия Крыса. Окончила Днепродзержинский индустриальный техникум, а потом заочно окончила Харьковский строительный институт по специальности «теплогазоснабжение и вентиляция».

В.В.Овсиенко: А когда вы поженились?

Б.П.Довгалюк: Поженились мы в 1956 году. Двое деток. Дочь Валентина родилась в 1956 году. Сын Виталий родился в 1960 году. Сын работает сейчас архитектором в Днепропетровске, у него частная фирма, занимаются проектированием, строительством домов, офисов. Сын женат, но внуков ещё нет. (На сегодня уже есть внучка.) У дочери двое детей — сын, Артём, в этом году уже заканчивает институт, а дочь Алина только поступила на первый курс Металлургической академии, на факультет экономики, финансов и кредита. Она окончила школу с золотой медалью. Дочь моя окончила Днепропетровский строительный институт по маминой профессии — «теплогазоснабжение и вентиляция», но потом ПХЗ. Там, где она работала, сейчас всё разрушено, так она работает в налоговой инспекции. Окончила по ускоренной программе экономический факультет. Жена уже на пенсии.

Е.А.Довгалюк: Печёт пирожки.

Б.П.Довгалюк: Печёт пирожки, готовит еду, сад держим. Приехал бы ты летом, искупался бы у нас. Сверстюк у меня был, Иван Бенедиктович тоже был, жили они на чердаке, купались, загорали. Она ушла на пенсию раньше времени, потому что не могла выдержать тех издевательств на работе. Это была настоящая эксплуатация. Неуважение за то, что я был исключён из партии. Даже пенсию она не получала, через пять лет начала получать. А я сейчас работаю профессором на кафедре автоматизации и промышленной электроники, готовлю аспирантов, готовлю дипломников, пишу статьи, книги, монографии и думаю, что ещё буду работать. Не знаю, как будет с общественной и политической деятельностью, потому что очень тяжело поднимать людей, таким наш народ стал равнодушным ко всему. Это потому, что он ещё от того рабства не освободился, он даже не понимает, что и как ему делать.

Студентов я, конечно, воспитываю. Как правило, делаю так. Прихожу на лекцию. Минут семь-восемь рассказываю о самых актуальных событиях, ориентирую их делать то, что на пользу украинской Украины. Я им говорю так: нам не нужна русская Украина, нам нужна украинская Украина. Мы всё будем делать, чтобы украинский язык был государственным. Я с 1990 года преподаю только на украинском языке, дипломные работы у моих студентов — все на украинском языке. Конечно, студенты приходят ко мне и говорят: «А мы не знаем украинского». Я им говорю так: «Уважаемые, уже десять лет есть Закон о языке, уже одиннадцать лет, как есть Закон о языке, есть решение Конституционного суда, у нас государство Украина. Разве возможно, чтобы во Франции преподавание в вузах велось на английском или там на немецком языке? Разве возможно, чтобы в России было преподавание на украинском языке? Нет, вы должны знать язык». И никогда у меня нет никаких возражений от студентов, только они говорят: «Мы согласны, только почему же нам другие преподаватели не читают на украинском языке? Если бы нам все читали на украинском, мы бы уже язык хорошо знали, а так другие преподаватели нас русифицируют». Вот такая ситуация.

В.В.Овсиенко: Хорошо, спасибо, пан Борис. Это был рассказ пана Бориса Довгалюка 1 апреля 2001 года в городе Каменское...

Б.П.Довгалюк: В Днепродзержинске.

В.В.Овсиенко: Днепродзержинск? Каменское. Да? Я вам скажу, что второго марта моё село вернуло себе своё историческое название Ставки. Ленино было с 1924 года. Так что и вам уже пора добиться возвращения исторического названия. Да?

Б.П.Довгалюк: Мы настаиваем на этом. Ставили вопрос перед горисполкомом, писали письмо даже Президенту, я сам инициатор этого письма, даже в Верховную Раду писали, но эта проблема не решается, потому что у нас в большинстве случаев у власти на местах и в центре — в прошлом коммунистическая номенклатура, она не хочет этого делать.

В.В.Овсиенко: Когда-нибудь она всё-таки сдастся.

Б.П.Довгалюк: Да сдастся, конечно.

В.В.Овсиенко: Спасибо.

Довгалюк продолжает.

Б.П.Довгалюк: Сиренко, Кучер знакомили нас с новейшими произведениями литературы, с такими авторами, как Симоненко, Лина Костенко, Мыкола Руденко. Я помню, как купил сочинения Руденко, где были такие стихи: «Тут на чорне кажуть – біле, на безділля кажуть – діло, слава – кажуть на ганьбу, вуха мають за губу. І на рота, і на вуха вішають замки – не слуха хай ніхто крамольних слів, тут освячують ослів, і ведуть їх у палати, роблять членами сенату, під трибунами звиса добрий кошик для вівса». И вот когда кто-то на каком-то съезде выступает и кричит в поддержку то Брежнева, то Кучмы, ещё кого-то, то мы говорим: «Ой, какой там кошик для вівса висит!»

Когда появился «Собор» Гончара, мы стали его распространять среди людей. Например, это произведение пошло через меня даже в Московский институт стали и сплавов. Читали его на кафедре рудно-термических процессов, там у меня были знакомые коллеги. Я там защищал диссертацию, после этого они мне стали как братья по духу, побратимы. Они почти год читали эту книгу и просили ещё навсегда оставить эту книгу. Но я не мог оставить совсем, за эту книгу меня из партии исключали, она для меня памятная. Потом появились стихи Василя Симоненко, Лины Костенко и других наших авторов. Я книги лично направлял в Уральский политехнический институт города Свердловска. А когда у нас было совещание в Днепропетровске и они приехали, то я им привёз целый портфель этих книг. Они так благодарили, говорили, что у них в России подобного в то время ничего не было — так им понравились стихи и Симоненко, и Лины Костенко, Мыколы Руденко. Были очень довольны. Они говорили, что те проблемы, которые Гончар поднял в «Соборе» насчёт экологии, ещё долго в России не поднимались.

Я работал на заводе, среди рабочих. Когда я внедрял свои системы, то почти со всеми разговаривал о проблемах независимости Украины, украинской государственности. Конечно, когда перешёл в учебный Днепродзержинский индустриальный институт (теперь технический университет) — меня директор взял по просьбе Бориса Васильевича Щербицкого, — то я должен был вести себя очень осторожно. Но я не мог так вести себя долгое время, я всегда мог быть только самим собой. И вот как-то ректор меня встретил и говорит: «Что же ты, — говорит, — много болтаешь?» Но это он сказал мне в коридоре, не у себя в кабинете. Шли по коридору, он взял меня под руку и говорит так-то и так-то. Я ему говорю: «Владимир Иванович, я не буду больше вас подводить, я не буду больше болтать, я буду осторожен». Он говорит: «Да нет, ты, — говорит, — не меня, ты себя подводишь. Ты пойми, что у нас каждый третий работник института — это стукач КГБ, будь же осторожен». И это говорил мне ректор, понимаете? И говорил не в помещении, а в коридоре. Он, наверное, боялся, что там у него тоже прослушивается. И я эти слова запомнил на всю жизнь, что так оно и есть. Это страшно. У меня нет уверенности, не возобновляется ли это сейчас, что за нами не следят.

Про меня говорят, что я был в оппозиции при советской власти, я никогда не молчал. Я говорю, что я и сейчас в оппозиции к власти. Говорят, да кто же ты? Тогда ты был против коммунистов, сейчас ты против этого строя, критикуешь его. Я говорю, что я всегда стоял за то, чтобы построить справедливое нормальное украинское государство, где всем жилось бы хорошо. А если есть какая-то несправедливость, какая-то коррупция, какие-то злоупотребления со стороны власти, то я всегда буду выступать против.

У нас сейчас есть совет всех партий и общественных организаций при городском голове. Меня туда приглашают как главу организации Украинской республиканской партии. Я там всегда выступаю по актуальным вопросам, например, о языке в городе, о языке обучения, об экономике.

У нас в Днепродзержинске такая ситуация. Доменные печи потребляли много природного газа. Природный газ берут для замены кокса, но в те периоды — 1997–98 годы, да, пожалуй, и сейчас — природный газ очень дорого стоил, и брать его в доменные печи — большое преступление. Я подсчитал и сдал на ДМК, на Днепровский металлургический комбинат, такую справку, что за год одна доменная печь перерасходует 22–25 миллионов гривен средств, а таких пять печей — это более ста миллионов гривен они тратят из-за того, что берут природный газ. Об этом я и говорил городскому голове. Неэкономно работают эти люди. Или они не понимают чего-то?

Или ещё я ставил вопрос о языке обучения в школах, в вузах, о языке общения в городском совете. Если раньше совещания проводились на русском, то сейчас проводятся только на украинском языке. Только я захожу — все знают, что я буду требовать вести совещание на украинском языке.

В.В.Овсиенко: Спасибо.

Б.П.Довгалюк: Хочу ещё добавить. Когда мы ездили в автомобиле вместе с Оксаной Мешко, она предложила Володе Сиренко написать кодекс националиста. Володя отнекивался, потом мы приехали домой, и я ему говорил: «Напиши этот кодекс, разве тебе трудно написать?» Он: «Да я поэт, я не знаю, как писать». Когда я в следующий раз ехал в Киев, он меня попросил пойти к Мешко и сказать, что Сиренко писать кодекс не будет. Пошёл я к Оксане Мешко. Пешком шёл, помню, от Института автоматики, что на Подоле. Это был октябрь, холодно уже было. Зашёл к ней в хату. Она мне показала рукой, что за ней следят, и предложила разговаривать через бумагу — напишешь, прочитал, плёнку поднял — запись стирается. Я писал и она писала, а вслух мы говорили совсем другое, что-то несущественное, смеялись, а тем временем обменивались информацией. Она написала, чтобы я приехал в Днепропетровск к Мыколе Береславскому, а он пусть передаст Виталию Калиниченко в Васильковке, чтобы тот не принимал такого-то человека, потому что это провокатор. Она мне это ещё раз повторила, что это надо передать немедленно, до 10 ноября. Этот Виталий Калиниченко был диссидентом. Я сказал об этом Сиренко, а Володя каждый день ездил в Днепропетровск на работу. Он вышел на Береславского и сказал ему об этом. Береславский не поверил и назвал меня провокатором. Меня это возмутило. Тогда мы вместе с Владимиром Сиренко поехали к нему на машине, и я пересказал, какой был разговор с Мешко. Потом Оксану Мешко арестовали, а когда её освободили, она вернулась в Киев, я с ней встретился во время проведения «Цепи единения». Она узнала меня, взяла меня за руку, мы с ней целый день ходили по этой цепи возле Софии. С нами был Иван Бенедиктович. Я и спрашиваю, помнит ли пани Оксана об этом. Она говорит: «Конечно, помню». — «Так вы знаете, он назвал меня провокатором». — «Да что он, с ума сошёл?» Так она сказала о Береславском. А с Береславским я больше не встречался.

В.В.Овсиенко: Конец рассказа Довгалюка.

Харьковская правозащитная группа

Записал Василий Овсиенко 1.04.2001. Редактирование 9–26.03.2007. Исправления Б.Довгалюка 25.06.2007.

Борис ДОВГАЛЮК. Снимок В.Овсиенко. Плёнка № 3482, к.30. 1.04.2001. г. Днепродзержинск.

У Довгалюков: Василий ОВСИЕНКО, Евгения Алексеевна ДОВГАЛЮК-КРЫСА, Борис ДОВГАЛЮК, Владимир СИРЕНКО. Снимок В.Овсиенко: Плёнка № 3482, к.29. 1.04.2001, г. Днепродзержинск.