Интервью Ф. П. Анаденко
В. В. Овсиенко: 12 мая 2000 года в городе Киеве мы беседуем с господином Фредом Анаденко. Записывает Василий Овсиенко.
Ф. П. Анаденко: Я, Фред (Фридрих) Филиппович Анаденко, родился в 1937 году — в том самом году, когда репрессии в СССР шли полным ходом. Но я узнал об этом позже, из доклада Хрущёва на ХХ съезде КПСС. Доклад этот зачитывали в партийных и комсомольских организациях под очень большим секретом. Нам запрещалось делать какие-либо заметки во время доклада, даже запрещалось обсуждать этот доклад между собой.
В. В. Овсиенко: Интересно!
Ф. П. Анаденко: Но она произвела на меня очень сильное впечатление. Я был таким правоверным комсомольцем, постоянно был в каких-то там бюро: бюро класса, бюро роты… (В то время я уже учился в военно-морском училище в Пушкине, под Ленинградом). Это меня очень поразило. Но, с другой стороны, успокаивало то, что раз развенчан этот «культ личности», то в дальнейшем всё должно быть в порядке, мы будем дальше идти путём к коммунизму, и это было очень приятно. Я взялся изучать, что же такое коммунизм, к которому мы идём, и как быстро мы к нему придём? Мне было тогда 19–20 лет. Я самостоятельно — подчёркиваю — ознакомился с работой Энгельса «Принципы коммунизма» в училищной библиотеке. Имел более-менее чёткое представление о коммунизме, знал больше, чем мои товарищи.
В 1959 году я окончил Севастопольское высшее военно-морское училище (в 1956 г. часть курсантов, в том числе и меня, перевели в Севастополь). Как инженер ракетного оружия, я был направлен на космодром. Через год, в 1960-м, я оказался на космодроме.
В. В. Овсиенко: Где на космодроме?
Ф. П. Анаденко: На Байконуре.
Ф. П. Анаденко: Ещё через год я уже был там принят на должность инженера-испытателя и в течение десяти лет испытывал стратегические ракеты. Рядом с нами запускали в космос Гагарина. Это было при мне, то есть в 1961 году. Но я в этом участия не принимал — я занимался чисто военными испытаниями ракет.
И тут случилось второе событие: сняли Хрущёва. Это был 1964 год. А до этого он приезжал к нам. Внезапно его сняли, где-то в октябре, через две недели после того, как он побывал у нас. Это было для нас неожиданно. Неожиданно было и для меня, потому что я считал, что с «культом личности» покончено. А тут культ человека, который развенчал один культ… На этот раз нам уже не запрещали обсуждать это событие, а наоборот. Мы почти все были коммунисты, члены КПСС, и должны были созвать собрание и поддержать это решение. Такова была норма партийной жизни. Обсуждение вызвало большое беспокойство у партийной молодёжи на космодроме: что же это делается? Как это так? Боролись-боролись с культом — и снова на него напоролись.
Я снова сажусь за литературу. Начинаю изучать, что же это такое «культ личности»? Что-то меня этот вопрос «забрал», как говорят. Я погружаюсь в литературу, вижу, что одна только философия не даёт на этот вопрос ответа. А я уже перед этим работал с философией, потому что готовился к кандидатскому минимуму. Иностранный язык, философию нужно было изучать. У меня был перечень работ, которые я должен был изучить. Я читал их с тем, что это нужно для экзамена, но и с интересом, меня она увлекала. Я понял, что здесь одной философией не обойдёшься, засел за историю. Приобрёл себе во время командировки в Москве десятитомную «Всемирную историю», стал её изучать. Это мне тоже далось.
А дальше вторая ступень: я понял, что нужно знать ещё и экономику, потому что корень структуры государства, любого сообщества, лежит в экономике. Это марксистская идея, что экономика — это базис, а идеология — это надстройка. Я взялся изучать экономику, то есть читал «Капитал» Маркса — первый, второй, третий том. Ещё раз перечитал, ещё раз.
У меня были товарищи. Такая тройка нас, единомышленников, собралась. Это Владимир Волков — он был на десять лет старше меня, человек с опытом, мудрый человек, я тянулся к нему. И мой почти ровесник, Евгений Спичак. Мы втроём встречались. Как встречались? Мы ехали на работу, садились рядом и обсуждали все эти вопросы. Всех троих нас это очень сильно «забирало». С одной стороны, была теоретическая основа, а с другой стороны, мы всё это обсуждали. И тут я пришёл к выводу, что у нас в стране нет социализма. То, что мы имеем, — это лжесоциализм. Сейчас я не буду на это тратить время, потому что об этом написано в моих работах, это есть в материалах.
Это продолжалось не месяц, не два, это — год, два года, три, четыре, пока не подошёл 1968 год. Это была Чехословакия. Сначала мы радовались, что идёт перестройка, что есть надежда увидеть социализм, как говорили, с человеческим лицом. И потом, может, эта система будет принята и у нас, и это будет хорошо, мы этому радовались. Но такое решение чехословацкого вопроса, когда демократия была раздавлена танками, — стало для меня ещё одним шагом. Я решил, что больше не могу оставаться в армии, потому что если армия даст мне приказ идти в Чехословакию, — я не смогу стрелять в людей, я не смогу душить демократию. Я должен оттуда уйти.
К этому времени я уже был уверен, что у нас была не социалистическая революция, а обычная буржуазная революция. У неё три шага, как и у любой буржуазной революции, и третий шаг — псевдодемократический. Это было и у Робеспьера во Франции, у Кромвеля в Англии, такой же третий, левый шаг сделал и Ленин. Поскольку это была буржуазная революция, то весь этот «социализм» должен был развалиться. Сейчас я пропускаю всю эту «социалистическую» часть, потому что она у меня есть более-менее обоснованная с моей точки зрения. КГБ тоже считало, что она обоснована, потому что дало мне в полной мере за этот труд.
Идём дальше. Я считал, что это не социализм, а значит, оставаясь в партии, я веду себя лицемерно. Членство в партии было для меня очень неприятным ярмом. Я стал вести себя очень открыто, не открываясь в главном, что я не признаю этот социализм социализмом, потому что за это могло быть очень большое наказание, за это сразу можно было загреметь в тюрьму. Но у меня была внутренняя задача — написать книгу, где бы я рассказал, почему это не настоящий социализм, а лжесоциализм, и почему коммунисты и моя партия обманывают мой же народ. Это я уже знал. То есть я отбросил самоцензуру. Парторгу, когда там разбирали личное дело одного из ребят (а парторг сам проводил расследование), я сказал, что таких людей, как он, совершенно нельзя допускать к работе с людьми. Потому что он использовал такие подлые средства и радовался, что чего-то достиг. Он действовал по принципу, что цели оправдывают средства, которыми идём к этим целям. Я считал: если цели благородные, то и методы должны быть только благородные. Я ему это сказал, а он на меня взъелся и придирался. Я в то время уже считался в отделе, в управлении одним из людей, которые очень хорошо знают марксизм. Он дал мне поручение сделать доклад о событиях, которые происходили в Китае. А я сказал, что это есть в прессе, в газетах, и это меня не интересует. Из-за этого возникло моё личное дело о том, что я не выполняю партийного поручения. Я повёл себя на партийном собрании очень резко, сказал, что это личный выпад против меня, и сделал очень резкий шаг — я ушёл с этого собрания. Покинул собрание.
В. В. Овсиенко: Когда это случилось?
Ф. П. Анаденко: Это был 1968 год, октябрь, сразу же после событий в Чехословакии. Это было неслыханное событие, чтобы коммунист ушёл с партийного собрания. Дело разрослось, меня вызвали на парткомиссию. Была такая райкомовская структура в армии, парткомиссия. Я ушёл и с парткомиссии тоже, сказав: «Вы плохо разбираете это дело. Я с вами не согласен. Я ушёл».
В. В. Овсиенко: Эта комиссия в райкоме?
Ф. П. Анаденко: Это армейская структура. В армейской структуре вместо райкомов есть парткомиссии. Они на уровне дивизии, армии.
Наша работа была очень секретной, все должны были иметь форму допуска к секретным работам. Она возобновлялась время от времени. Складывалась такая ситуация, что мне, наверное, эту форму не возобновят, потому что я уже не член партии по не очень понятным причинам: я не алкоголик, я не пил, криминала не совершил. А почему я так свободно согласился, чтобы меня исключили из партии?
В. В. Овсиенко: А та комиссия Вас всё-таки исключила?
Ф. П. Анаденко: Исключила, да. Уже в октябре.
В. В. Овсиенко: А какая у них была мотивация в документе?
Ф. П. Анаденко: Мотивация была очень интересная. Там было четыре позиции. Главная позиция была такая, что я не выполняю требований Устава. Я ушёл с собрания и тем нарушил Устав. Вторая — неуважение к коллективу. Наверное, они были правы, потому что я считал, что в том деле ребята как-то теряют свой голос. Они все перепуганы, а я уже чувствовал себя свободным человеком: хочу — ушёл с собрания. Третий вопрос был… Наверное, надо поискать, где-то у меня записано в архивах. Главное: нарушение Устава партии, неуважение к коллективу и ещё какие-то мелочи. Но четыре пункта выглядели солидно.
Дальше так. Мне сказали: «Что с тобой делать? Есть у тебя возможность уйти из армии». Это было для меня очень кстати. Это очень редкий случай, потому что из армии уйти было очень трудно, очень трудно. Надо было или пить беспробудно, потерять здоровье или что-то совершить, не ходить на работу... Пройти через суд чести, и только тогда могли уволить из армии.
В. В. Овсиенко: В каком Вы тогда звании уже были?
Ф. П. Анаденко: Я был майором. А должность — инженер-испытатель. Я обрадовался этой возможности. Мне предоставляли такую льготу, как выходное пособие, мне гарантировали, что где-то через три месяца я получу квартиру в любом городе, где я скажу.
Пока оформлялись все эти дела, то-сё, в марте 1970 года я приехал с семьёй в Киев. Я приехал к родителям.
В. В. Овсиенко: Так долго — с 1968-го?
Ф. П. Анаденко: Да, да, да. Оформление, увольнение из армии — это очень долгая процедура. У меня на то время была жена и двое детей.
В. В. Овсиенко: А назовите, пожалуйста, жену и детей.
Ф. П. Анаденко: Жена Галина Ивановна. Мы поженились в 1960 году. То есть я десять лет уже был женат. Было двое детей. Обе дочери, старшая — Ульяна, она родилась в год запуска Гагарина на космодроме, в 1961 году. Вторая дочь — Полина, 1964 года рождения. То есть им было шесть и девять лет, когда мы приехали в Киев.
В Киеве я попытался устроиться на работу по специальности. В Киеве есть несколько предприятий — это завод Королёва и другие, где делают ракеты и где я мог бы работать. Но этот факт, что я был исключён из партии, — это было пятно, это было страшнее, чем если бы я был уголовником. Поэтому я был вынужден найти такую работу, где не очень спрашивали, был ли я в партии. Я попал в метрополитен. Работал шесть лет в метрополитене, потом там был конфликт с руководством, и я ушёл оттуда. Ещё шесть лет работал на фабрике технических бумаг в Киеве. То есть двенадцать лет — это была работа на семью, чтобы её прокормить.
А на самом деле я постоянно работал над книгой, в которой я должен был объяснить, почему это не социализм, а лжесоциализм.
Чего мне не хватало в это время? Мне не хватало хорошего референта или рецензента. Потому что я ведь в собственном соку варился, а нужен был взгляд со стороны, чтобы посмотреть, где я повторяюсь, где я, возможно, перескакиваю с одного на другое. И такой человек у меня был. Я снова обратился к Владимиру Волкову — это тот человек из нашей тройки. Он уже уволился из армии, отслужил свои 25 лет и работал в Москве в Министерстве связи. Он связист был. Он с радостью согласился, потому что тоже не оставлял этих мыслей и вёл политический дневник, где тоже критически подходил к власти. То есть с точки зрения советской власти мы были испорчены абсолютно, мы уже были самостоятельными людьми. Мы критически смотрели на действительность.
В. В. Овсиенко: А он в партии оставался?
Ф. П. Анаденко: Он оставался в партии.
С 1980 года началась наша переписка. Я посылал ему по несколько готовых глав, фрагменты глав, главные моменты. Я ставил себе задачей, чтобы книга была написана простым языком, чтобы она была доступна для рабочего, для человека без высшего образования, чтобы была интересной, чтобы открыл её — и она тебя «забирает», как детектив, пока не прочитаешь. А основа была действительно детективная: выдавали за социализм, за лучший строй в мире что-то совсем другое. Мне было интересно, как книга читается свежим глазом: понятно ли, нужно ли где-то разжевать, что-то выбросить? И Владимир мне отвечал. Такая вот оживлённая у нас переписка пошла.
И вдруг — для нас вдруг — 2 апреля 1982 года у меня обыск. В один день и в одно время утром — у меня и у Волкова. Потом выяснилось, что эти два года, а может где-то с год, у нас был ещё один читатель — как Вы догадываетесь, КГБ читал нашу переписку.
Дальше начинаются будни в следственном изоляторе.
В. В. Овсиенко: В этот же день Вас арестовали?
Ф. П. Анаденко: Да.
В. В. Овсиенко: Опишите обстоятельства ареста.
Ф. П. Анаденко: Их команда была шесть человек.
В. В. Овсиенко: Где Вы тогда жили?
Ф. П. Анаденко: На Русановке. Шесть человек делали обыск. Они знали, что искали. Дальше моего стола они не ходили. А в столе была вся наша переписка. «Изъяли», как они говорят, письма Волкова, мои дневники, рукопись книги. Несколько глав было напечатано на машинке. Печатала моя сестра, и она была третьим человеком в СССР, у которого в этот день тоже сделали обыск. Она жила тут же, на Русановке, рядом. Её имя Наталья Филипповна. Фамилия её тогда была Федотова. Она печатала мне первые главы.
В. В. Овсиенко: Как этот Ваш труд назывался?
Ф. П. Анаденко: Он назывался «Нормальный ход». То есть есть в истории нормальный ход и есть отклонения. Так вот, я хотел показать, что у нас отклонение. Но есть и нормальный ход. Со временем то, что сейчас выдаётся за социализм, этот этап буржуазной революции, закончится переходом на нормальный путь.
В. В. Овсиенко: Вы сказали, что этот обыск был неожиданным. Но Вы же, очевидно, слушали радио «Свобода» и знали, сколько людей посадили за подобные дела, и Вы даже не прятали ничего? Почему Вы так беспечно себя вели?
Ф. П. Анаденко: Вы знаете, это, наверное, был у нас такой внутренний настрой или настроенность. Волков предлагал мне при переписке, например, называть Ленина там Иванов. То есть как-то конспирироваться. И я сначала на книге поставил свой вроде бы псевдоним. А по ходу переписки — нет, я не буду бояться. У меня ещё на космодроме был такой эпизод, когда мне говорили: «Вот ты выступаешь — ты довыступаешься! Ты довыступаешься! Ты выступаешь, выступаешь, а они тебе!..» Я говорю: «Нет, ребята, надо выступать так, чтобы не бояться политотдела, не бояться КГБ, не бояться оперов, а чтобы они вас боялись». Такой вот «настрой» у меня был, что я не должен их бояться, я должен говорить то, что я считаю главным. И, знаете, не было предчувствия, что меня должны вот-вот арестовать.
В. В. Овсиенко: Не было никаких признаков, что могут прийти?
Ф. П. Анаденко: В принципе, почти не было. Но всё-таки...
В. В. Овсиенко: Некоторых кагэбисты вызывали, беседовали, объявляли предупреждения.
Ф. П. Анаденко: Нет, этого не было. Не вызывали, не беседовали. С этой точки зрения это было неожиданно. Был такой момент: приходили в школу, спрашивали про младшую дочь, когда она была в десятом классе, как она учится. Вызывали её к директору, говорили с ней немного. Когда она спросила, по какому поводу с ней разговаривают, то сказали, что они с киностудии (а она была такая красивая девушка): «Может, мы вас пригласим сниматься». Но директор дала мне знать, что это приходили не с киностудии, а из КГБ. Но это меня не встревожило. То есть я не связал это с возможным арестом. Уже потом я это вспомнил… Предупреждений никаких не было.
В. В. Овсиенко: А вот обыск — как долго он длился?
Ф. П. Анаденко: С утра и где-то до четырёх часов.
В. В. Овсиенко: И Вас забрали?
Ф. П. Анаденко: Да. Они мне не сказали, что арестовывают. Сказали: «Не хотите ли Вы поехать с нами в управление?». Спрашиваю: «Зачем?» — «Мы берём Вашу литературу, может мы Вам её отдадим и Вы её заберёте оттуда». Я поехал с ними на улицу Розы Люксембург. Там было областное управление КГБ. Я попрощался с семьёй, потому что знал, что не вернусь. У меня был Уголовный Кодекс, я посмотрел статью. Статья — до семи лет за первый раз. И как следователь ко мне отнёсся — он очень возмущался: «Как Вы можете так про Ленина, как Вы можете так про страну?»
В. В. Овсиенко: А как фамилия того следователя?
Ф. П. Анаденко: Следователь — Берёза.
В. В. Овсиенко: Берёза! О, я его знаю!
Ф. П. Анаденко: Итак, Александр Фёдорович Берёза. Я не называл бы его фамилии, потому что он был просто чиновник. Не он решал этот вопрос.
В. В. Овсиенко: Ордер на обыск у них, конечно, был?
Ф. П. Анаденко: Да, ордер, конечно, был. Всё нормально шло. Они привезли литературу, сделали представление в прокуратуру, прокуратура выдала ордер на задержание на трое суток. Когда меня задержали, то повезли в следственный изолятор. А изолятор был на Владимирской, 33. Через три дня меня уже перевели на систему ареста.
Тут особых событий не было, кроме того, что именно здесь, на Владимирской, 33, я пришёл к выводу, что нужно делать другую партию, что эту уже не исправишь, хотя среди коммунистов я встречал много добрых, честных людей. Но её уже не исправишь, потому что она уже вся-вся в пятнах и вся прогнила.
Сюда же, в Киев, привезли моего Волкова Владимира. Он стал моим подельником. Со следователем у нас сложились очень интересные отношения — с этим же Берёзой. Через два дня я отказался давать какие-либо показания. И всё. Я приходил на допросы с книжкой (он мне разрешал читать), он там себе три-четыре часа переписывал из моих черновиков себе в дело. Лепил дело, задавал вопросы. Он должен был их мне задавать — я кивал ему головой и читал дальше. Чтобы не сидеть три-четыре часа, читал книжки. Перечитал я очень много. Хотя меня очень поразило то, что газет не давали. Всё это время, почти год, без газет и без радио. Никаких новостей я не знал.
В. В. Овсиенко: Когда я там был в 1973 году, нам давали газету. Но так: прочитал — и отдавай.
Ф. П. Анаденко: Здесь без газет, без радио, без новостей мы были совсем оторваны от жизни. А это было очень неприятно. Когда я уже попал на зону и услышал музыку из динамика, то я почти сутки не отходил: и речь слышал, и музыку, это было мне приятно. Я почувствовал, как человеку нужна музыка, нужны какие-то живые, жизненные звуки.
Ничего интересного в следствии не было, отношение ко мне было более-менее нормальное. Единственное было — я не хочу сказать, что развлечение, но отклонение от нормы — что меня на месяц взяли в психиатрическую больницу на обследование: не являюсь ли я, так сказать... Я сам обратился с просьбой к Берёзе, чтобы он меня направил, потому что где-то в душе думал, какой будет приговор. Если меня признают больным в этой больнице, это будет очень обидно... Я очень не хотел попадать в психиатрическую больницу. Поэтому я сразу предложил выяснить, здоров ли я. Я иду в суд, или меня будут лекарствами исправлять? Он меня направил на экспертизу. Там было оживлённее, шестьдесят человек было в палате.
В. В. Овсиенко: Вы не запомнили, была там врач Наталья Максимовна Вынарская? Или Лившиц?
Ф. П. Анаденко: Лившиц был. И был второй — Первомайский, которого потом уголовники убили. Первомайский был председателем психиатрической комиссии. На комиссию я шёл очень собранным, а наткнулся на такой вопрос: «Скажите, пожалуйста, Вы считаете себя умнее Маркса?» И тут я быстро-быстро стал решать, думаю, что им сказать? Если что-то не так скажешь, то «мания величия» тут обеспечена. Я сказал им, что время течёт, может, я и дальше вижу, чем Маркс, но я чувствую себя как мышь на голове слона. Это им очень понравилось, я так понял, и они написали, что я здоров. Я избежал опасности.
В. В. Овсиенко: В каком месяце это было?
Ф. П. Анаденко: Это был июль 1982 года. А суд проходил в октябре в Киевском городском суде. Нас двоих вместе судили. Суд длился десять дней. Но были суббота и воскресенье, то есть рабочих дней было семь или восемь.
Берёза говорил, что они устроят показательный процесс, но они испугались. Я с начала и до конца стоял на том, что я не виноват. Я провожу научные исследования, и я не виноват в том, что результаты такие. Что ты сделаешь, такие результаты. Пусть они не нравятся, но я считаю, что по методике они сделаны правильно.
Вызывали свидетелями мою жену, дочерей. Обе дочери были. И Евгений Спичак проходил свидетелем. И всё. Четверо или пятеро свидетелей было. Никто не сказал на меня, что я занимался антисоветской деятельностью, и они так остро не ставили этот вопрос. Но то, что они семью привлекли к этому делу — это их мерзость от начала и до конца.
Мне дали максимум — семь лет заключения плюс пять ссылки и повезли нас с Волковым в разные лагеря: я поехал в Мордовию, а он в Пермь. Всё.
В. В. Овсиенко: А когда Вас вывезли, когда привезли в Мордовию?
Ф. П. Анаденко: Из Киева мы выехали 22 декабря 1982 года. Это я помню, потому что я считал так: если поеду, пока день сокращается — это будет плохо, а если поеду, когда день начинает расти — это хорошо. А 22 декабря пошёл рост, потихоньку, но рост пошёл. В зоне я был 30-го. Через Москву, через Лефортово. Я также считал, что это отличие: посмотрел Лефортово. Перед этим там Солженицын сидел и другие. 30 декабря я уже был в лагере.
В. В. Овсиенко: Довольно быстро Вас привезли.
Ф. П. Анаденко: Да, да. Я с нетерпением ждал лагеря, потому что знал от бывалых зэков, что это очень хорошо: воздух, не один час в сутки, а почти сколько хочешь, можешь быть на воздухе. И люди. Тут уже был Василий Стрильцив, были Юрий Бадзё, Юрий Мельник, Дмитрий Мазур. Конечно, нас очень тепло приняли, напоили нас чаем, от нас ждали новостей с воли. Но они знали больше нас, потому что газеты к ним поступали. А позже к нам приехал Владимир Деледивко. Потом привезли Григория Куценко. Был Евгений Анцупов, который позже в Германию уехал. Эти люди были, можно так сказать, костяком этого лагеря.
Что из событий в лагере я бы отметил? Отметил бы, что была определённая солидарность нормальных моральных сил. И было крыло, которое тяготело к криминальному поведению. Это некий шпион Степанов, активный шпион, знаете такой термин. Они пытались ввести свои криминальные порядки в лагере, а мы давали им отпор. Что было ещё? Обязательно надо отметить — это юридический климат. К нам пришёл молодой парень — Михаил Малинин. Он юрист от Бога. Это было его сущностью. Он всех нас зажёг любовью к закону. Почему зажёг? У нас не было любви к закону, потому что мы считали, что закон служит режиму, не бывает чистого закона. Он нам доказал, что нет: закон есть закон. Если мы будем требовать от власти выполнения их же законов, это для них будет страшная вещь. Я с большим удовольствием взялся изучать историю государства и права, уголовное право, процессуальное право и думаю, что имею в этом определённое и твёрдое образование. Со временем мы начали требовать выполнения требований кодекса. У нас был Уголовно-исправительный кодекс, касательно содержания в лагерях. И мы требовали, чтобы администрация лагеря придерживалась этих норм. Мы писали жалобы на наши приговоры, вели переписку. В лагере складывался очень высокий порог юридического климата.
В лагере было три основные категории заключённых.
Ф. П. Анаденко: В пропорции это так: когда я пришёл, было человек сто пятьдесят — сто двадцать заключённых, то сорок человек было диссидентов. Большинство — бывшие полицаи. Третья группа — бывшие оуновцы и бывшие власовцы. Был там Дубинка.
В. В. Овсиенко: Старый такой мужчина и полный, да? С палочкой ходил? Я его знал с 19-й зоны.
Ф. П. Анаденко: Да, да. Дубинка. Он был старостой села на Украине. Его арестовали, а потом была амнистия всем полицаям, которые не принимали участия в карательных акциях. Он до пенсии писал: «Да, был старостой». Как только он вышел на пенсию, его арестовали, по поддельным свидетельствам обвинили, что он принимал участие в карательных акциях. Он называл мне фамилию (я писал ему жалобу в Верховный суд) Черноморец. Этот Черноморец давал показания: «А мы вместе расстреливали. Он стоял через человека от меня. Мы расстреливали комсомольцев». Дубинка на суде спрашивает: «Если он расстреливал, почему же вы не судите его?» А судья сказал: «Это не Ваше дело». То есть у Черноморца была задача оговорить человека. Что делало КГБ? Дел в районе или в области не было, а тут человек вышел на пенсию, он уже не мог работать — всё, в лагерь его. И есть дело. В газете напишут: «Через тридцать лет мы его нашли!» А он и не прятался.
В. В. Овсиенко: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Надо было поддерживать температуру страха в обществе.
Ф. П. Анаденко: Да, да, да. То есть они работали на себя, это же отвратительная ситуация. Мы писали жалобы этим людям, но никто им не отвечал. Но главное, что лагерь дал мне юридическое образование, в моём понимании, достаточное. Не с дипломом, но дал.
Далее. Мы там постоянно проводили такие семинары. Собирались в воскресенье и кто что мог рассказывал о себе, о своих знаниях. У нас там был психолог Манилович, из Ленинграда парень.
В. В. Овсиенко: А Малинин откуда?
Ф. П. Анаденко: Малинин из Москвы. Малинин впоследствии создаст Всемирную ассоциацию политзаключённых в Нью-Йорке. Всеукраинское общество политзаключённых во главе с Пронюком войдёт коллективным членом в эту ассоциацию. Это очень деятельный человек, Михаил Малинин.
Что ещё надо сказать об этом лагере. У Бадзё была книжка «Западная философия», и я тоже с большим удовольствием её прочитал. В книжке даже не был указан тираж, потому что она издавалась как будто только для каких-то закрытых учреждений. Бадзё возил её с собой и давал читать, и я ему очень благодарен за то, что он меня познакомил с теми философами, которых у нас не очень печатали.
В. В. Овсиенко: Там была библиотека, а также, очевидно, Вы заказывали книги через магазин «Книга — почтой»?
Ф. П. Анаденко: Да, мы выписывали через «Книгу — почтой», библиотека была. Но я почти ничего не брал в библиотеке, потому что я изучал юриспруденцию и вёл переписку с разными инстанциями, помогал этим старикам, что сидели за войну.
В. В. Овсиенко: Знаете, посторонний человек как послушает, что Вы рассказываете, то подумает, что это была просто школа! Но Вы же там работали, работе восемь часов отдавали? Вы шили рабочие рукавицы?
Ф. П. Анаденко: Да, мы шили рукавицы.
Но тут такое дело. Я не сказал бы, что у нас был очень жёсткий режим.
В. В. Овсиенко: У Вас начальником был майор Александров?
Ф. П. Анаденко: Нет, у нас сменились два начальника.
В. В. Овсиенко: А Пятаченко был?
Ф. П. Анаденко: Не-не-не. Фамилия нашего начальника есть в воспоминаниях Ирины Ратушинской. Там всё есть, она очень правдиво всё описала, поэтому я могу не говорить о режиме.
В. В. Овсиенко: «Серый цвет надежды».
Ф. П. Анаденко: «Серый цвет надежды».
В. В. Овсиенко: Это лагерь ЖХ-385/3. Женский отдел 4-й, больница 3-й, а Ваш 5-й.
Ф. П. Анаденко: Пятый. А женщины были за забором рядом. У нас был один мастер шитья рукавиц, Синицын. Он привозил нам с женской зоны эти рукавицы выворачивать, и женщины нам передавали в них записки. Между нами была связь. Мы знали, сколько их там есть и что там делается. Не постоянная связь, но была. Мы знали, сколько их было на питании, была общая ведомость на зарплату, так мы знали их фамилии. Мы расписывались сами в ведомости и видели их фамилии, сколько их там есть.
В. В. Овсиенко: А еда готовилась в Вашей зоне и туда возилась, или как?
Ф. П. Анаденко: Вы знаете, я не помню эту деталь. Кажется, они сами готовили. Что касается режима, то я говорю, что он был не очень жёсткий. Была такая воля нам предоставлена: если я свою норму выполняю — а норма у меня была сто пар рукавиц пошить, — как только я их пошил, я иду с работы.
В. В. Овсиенко: Сто? А то я шил их в 1976 году в семнадцатом лагере — так восемьдесят.
Ф. П. Анаденко: Сто пар рукавиц была норма, и как только я её сделал, то я иду с работы. У меня это дело ладилось, и я шил норму где-то до обеда.
В. В. Овсиенко: Вы были хороший мастер!
Ф. П. Анаденко: Не сразу, не сразу. Были ребята, которые шили сто пар с восьми до одиннадцати часов. Это был такой Капаян.
Там большинство, где-то человек 80–90, сидели за войну. Это старые люди и очень слабые. А нас, диссидентов, человек 40–30. И до 20 было шпионов. Да какой он шпион? Он был лётчик, сел в Армении. Какая-то такая небольшая машина — У-2, или что-то такое. Он хотел перелететь за границу. Это была «измена Родины», и он автоматически шёл как шпион. Так этот Капаян шил норму до 12 часов — и занимался, чем он хотел. Я же до обеда занимался этим шитьём, а после обеда я с большим удовольствием учился.
Вторая льгота, которая была у нас, — мы без ограничений могли выписывать всё, что хотели. Люди на воле не могли подписаться на любое издание, потому что были лимиты на «Работницу», на «Огонёк». Я из Киева выписывал «Спортивную газету». Кстати, мы выписывали много журналов. Кто-то выписывал одни журналы, другие — другие, потом обменивались между собой. Мы были в курсе всех литературных новинок, юридических материалов. Постоянное слежение за литературой, газетами ежедневно заполняло нашу жизнь. Я ежедневно перечитывал новые газеты. Кроме того, были семинары, обмен мнениями. Вот, пожалуй, и всё.
И ещё такое было. На зоне там так: ты про себя можешь рассказывать всё, что угодно, но, как говорят ребята, покажи свой приговор. Мой приговор почему-то был в спецчасти зоны, он на руки не выдавался. У большинства приговор был на руках, а у меня не было. И я до определённого времени ходил под подозрением — а настоящий ли я диссидент? Тогда мы нашли такой выход. Я мог получить приговор для написания жалобы. Я так и сделал. Я пишу жалобу. Мне привозят приговор, меня закрывают под ключ в отдельной комнате. Комната окном выходила во двор. Мы договорились с ребятами, что я через форточку передаю им приговор на зону, они там прочитали и вернули. Всё нормально. Зона уже знала, что я не выдаю себя за кого-то там. Я не Наполеон. Для зоны было очень ценно, признал я себя виновным или нет.
Мы начали каждый год проводить голодовки: голодовка на День политзаключённых, 30 октября — и нас всех бросали в камеры. На всех камер не хватало, так нас бросали в БУР — по четыре-пять человек. Каждый раз я туда попадал.
В. В. Овсиенко: А карцер был тут же, на Вашей территории? Потому что когда я раньше сидел в Мордовии, то с 3-го и 17-го возили в карцер на 19-й.
Ф. П. Анаденко: Уже был тут, на нашей территории. Тут у нас всё было. Это же был лагерь для особо опасных государственных преступников. Это была автономная зона. Тут было всё своё, и больница своя была.
К нам пришёл с «крытки» из Чистополя Михаил Козачков. Он принёс дух сопротивления, и его начали моментально «прессовать». Ни за что его бросили в БУР. Это уже 1986 год, где-то осенью его бросили в БУР. Мы уже были таким сплочённым коллективом, что решили объявить забастовку. Мы не вышли на работу. Ну, как всегда, кто-то пошёл. Кстати, пошёл работать Мельник, что было для нас очень неожиданно. Ему было время выходить на ссылку. Факт есть факт. А Козачков объявил сухую голодовку и довёл себя до комы. На пятые или шестые сутки ему уже через задний проход вводили жидкость. Воду ему вводили с лекарствами. Конечно, нас надули. Сразу, как только была объявлена забастовка, нас двоих главных зачинщиков бросили к нему в БУР. Меня, и был такой Папаян из Армении. Он был чистый литератор, он не был политик. Его взяли за то, что у него была книжка Набокова, или что-то такое, запрещённая. Он проводил какое-то литературное исследование. Но у него было очень развито чувство справедливости. Козачков был очень выдержанным человеком, они его просто «прессовали». Я даже не помню, за что к нему придрались. Но Козачков был очень опытный парень, он не давал им повода для провокаций, чтобы его сажали. Вот нас бросили в БУР, и продержали недолго. Обычно держали 15 суток, а то продержали два-три дня и выпустили нас обоих. И зона сняла забастовку.
Почему они выпустили нас через два-три дня? Да уже буквально через месяц нас выпустили на волю. Но на меня стали готовить дело на «крытку». В декабре 1986 был мне суд, меня закрыли в ПКТ.
В. В. Овсиенко: Это там район какой — Теньгушевский?
Ф. П. Анаденко: Да, Теньгушевский районный суд. Всё. Я стал ждать этапа и начал изучать азбуку Морзе, потому что на «крытке» только азбукой Морзе общаются. Там первый месяц держат одного в камере на карантине, и общаться можно только азбукой Морзе. Рядом со мной был Козачков, он мне простукивал азбуку Морзе. Мы быстро выучили — потому что была такая необходимость. Сейчас я уже забыл её.
В феврале 1987 года вместо того, чтобы везти меня на «крытку», меня повезли в Киев.
Ещё один момент. В том же восемьдесят шестом году в зону пришёл Генрих Алтунян. Потом он станет депутатом Верховной Рады. Он пришёл с «крытки» из Чистополя. Он тоже нас немного подбодрил. Человек опытный, с «крытки».
В. В. Овсиенко: Вы знали, куда Вас везут? Или Вы думали, что едете в Чистополь?
Ф. П. Анаденко: Нет, тут такое дело. Мы знали, потому что нас повезли группой. В этой группе был Алтунян. И меня туда перевели. А они уже были собраны, с вещами сидели. Я спросил: «Ребята, что случилось?» Алтунян сказал два слова: «Большевики сливают!»
В. В. Овсиенко: Да. В январе — феврале 1987 года у них началась кампания освобождения: взламывать и отпускать.
Ф. П. Анаденко: Они уже знали, что Сахарова выпустили из Горького, это организовал Горбачёв, что уже, как говорил Горбачёв, «процесс пошёл». Но это ещё была догадка. Нас вместе привезли в Москву и из Москвы уже в разные стороны...
В. В. Овсиенко: Вас везли обычным этапом в Москву? Потому что некоторых развозили спецконвоем.
Ф. П. Анаденко: Обычным этапом. И в Киев привезли спокойненько в этот новый изолятор. И всё. Тут надо было что-то написать. Вызвали меня: в изолятор пришёл представитель КГБ.
В. В. Овсиенко: А не помните его фамилии? Гончар, Илькив — такие не встречались?
Ф. П. Анаденко: Нет. Он такая проходная фигура. Небольшой чин. Пришёл и сказал, что надо написать, что Вы больше не будете, что Вы раскаиваетесь и Вас выпустят. Причём этот разговор шёл в присутствии моего отца. Пригласили моего отца, пригласили мою сестру Наталью, они были вдвоём. Кстати, моя жена через два года со мной развелась. Было такое дело.
В. В. Овсиенко: На неё давили?
Ф. П. Анаденко: Не-не-не. Тут такое дело было. Она верила в незыблемость власти, что я отсижу свои 7 лет и ещё 5 лет на ссылке, это уже 12 лет, что я вернусь через 12 лет, а она женщина, ей надо жить.
В. В. Овсиенко: Было такое положение: если кого-то из супругов заключают на три года и больше, то это уже достаточное основание расторгнуть брак.
Ф. П. Анаденко: Она воспользовалась этим основанием, без моего согласия, в моё отсутствие развелась со мной. Никаких контактов мы не поддерживали, ни одного письма я от неё не получил за пять лет, точнее, за четыре года, что я был в Барашево. Вот так.
Такая была беседа. Я сказал, что надо подумать. Я написал, что не считаю себя виновным и за это время ничего не случилось, чтобы я счёл себя виновным. Я и дальше не считаю себя виновным. Но я приветствую ликвидацию института политзаключённых. Я обязуюсь соблюдать закон и буду требовать, чтобы этот закон исполняла власть. Я написал такое. Я знаю, что Юрий Бадзё и Григорий Куценко совсем ничего не писали и отказались с ними разговаривать. Я написал, а оказалось, что им совсем было безразлично, что там написано.
В. В. Овсиенко: Лишь бы была бумажка.
Ф. П. Анаденко: Да. Можно было клясть ту власть, как хочешь. Им было важно, что к ним обратился человек. Нужна была бумажка. Они читали — не читали. Через месяц или через полтора, 16 марта 1987 года, за две недели до пяти лет, они меня освободили. Тут, в Киеве, я начал искать работу.
В. В. Овсиенко: Как всё-таки была оформлена эта процедура — как помилование, да? Через Президиум Верховного Совета? Как вставшего «на путь исправления»?
Ф. П. Анаденко: У меня нет этого документа. У меня есть справка об освобождении. В справке написано, что отбыл с такого-то по такое-то. Всё. Причины освобождения там нет. То ли — помилование, то ли — отбытие срока.
Я быстро нашёл работу. В Киеве не захотел, поехал под Киев и работал в строительной бригаде в совхозе «Бортничи».
В. В. Овсиенко: А где же Вы жили? Вы же потеряли жильё. Или там было жильё?
Ф. П. Анаденко: В Киеве я жил у родителей, а работал в Бортничах. Ездил на автобусе, недалеко там, тридцать минут — и на работе.
Мне надо было одеться. Я сразу после выхода на волю поехал в Москву, установил контакты. Был у Михаила Гефтера, диссидента-учёного. Был у своего однолагерника — это Михаил Ривкин. Сейчас он раввин в Израиле. Через него я познакомился с ребятами, которые проходили по его делу, ещё с несколькими. Вышел на знакомство с Сергеем Григорьянцем. Он издавал журнал «Гласность». Я постоянно поддерживал контакт с ними, как и что можно сделать. А в Киеве ещё ничего не было. В Киеве было затишье. А осенью 1987 года образовался по инициативе Сергея Набоки Украинский культурологический клуб. Я поддерживал контакты с ним, с Леонидом Милявским. Собирались сначала на квартире у Милявских, это было на Соломенке. Собирались на квартирах. А потом уже стали официально снимать где-то помещения для собраний, для митингов.
В. В. Овсиенко: А потом у Дмитрия Федорива на Олеговской, 10?
Ф. П. Анаденко: Да-да. Но я на Олеговской был один или два раза. А тут я поддерживал тесную связь с Украинским культурологическим клубом.
В мае следующего, 1988 года, в Москве образовался Демократический Союз. Я тут же поддержал его, ознакомился с уставом. Летом я был в командировке почти три месяца на побережье Азовского моря, в своей строительной бригаде. И осенью я уже вступил в Демократический Союз, ездил туда на собрания, на конференции, полностью включился в работу Демократического Союза. Опять-таки в ноябре Волков добился нашей реабилитации, мы почти первые из всех диссидентов были реабилитированы Верховным Судом СССР. Первые три человека: я, Волков и ещё человек из Сочи, мне кажется.
Осенью я еду в Москву принимать на руки документ о реабилитации и на Киевском вокзале встречаюсь с Ниной, которая уже десять лет моя подруга. Такое событие.
По реабилитации мне должны вернуть жильё, выплатить компенсацию — это длится год. Вроде бы всё есть, но надо, надо, надо... То справка, то то, то то. Через год после реабилитации мы с Ниной получаем эту квартиру, на компенсацию покупаем мебель, потому что ничего нет. Всё, что Вы видите: холодильник, стиральную машину — всё это было приобретено на реабилитацию. Мы успеваем ещё купить подержанный, потрёпанный автомобиль, потому что лимит на машины, не могут мне продать новую машину. То есть я получил квартиру, получил компенсацию и на эту компенсацию приобрёл определённые вещи, в том числе и автомобиль.
Что касается Демократического Союза, то я принимал в нём активное участие, мои знания по юриспруденции, марксизму, экономике, истории подняли меня до того, что я принимал участие в выработке Программы Демократического Союза. Наряду с Новодворской, наряду с такими теоретиками Демократического Союза, как Сергей Скрипников, Александр Львович, Екатерина Подольцева (Санкт-Петербург), Владимир Осипов (Москва). Вшестером мы писали эту программу.
В. В. Овсиенко: Владимир Осипов — Программу ДС? Но ведь он монархист?
Ф. П. Анаденко: Не-не. Владимир Осипов — это другой. Хорошо, что Вы мне напомнили — Александр Осипов. Это из Института национальных проблем, он занимался проблемами национальностей. ДС отнимает много моего времени. Я постоянно сотрудничаю с редакцией газеты «Свободное слово» — это орган Демократического Союза, участвую в съездах партии. Второй съезд состоялся в Риге, третий — в Таллинне, четвёртый — в Киеве. Мы проводили в Киеве съезд партии ДС. Это был 1991 год.
ДС ставил себе задачу быть таким носом-ледоколом с тем, чтобы сломать тоталитарную систему. Первым пунктом Программы ДС была смена общественного строя. Не государственного, а общественного строя. То есть нужно было перейти к многопартийной системе, к демократии, к власти народа, к многопартийной системе, к свободной прессе, к свободе слова, к свободе профсоюзов, к свободе собраний и создания общественных организаций. И я думаю, что до 1992 года ДС своё дело сделал. Мы уже имели несколько партий в стране, мы имели более-менее свободу слова хотя бы на уровне Верховного Совета СССР.
И тут ударил 1991 год. Развалился СССР, и ДС как единица, объединявшая все эти страны, потерял своё значение. Поэтому работа Киевской организации ДС закончилась, она не возобновлялась после переворота. Я думал, что сейчас уже главное не политические задачи. Главное — экономическая перестройка. То есть нужно, чтобы была частная собственность, тогда всё пойдёт своим путём.
Тут начались национальные проблемы. Для меня всегда были важнее общедемократические нормы. В любой стране, где бы я ни жил — будь то здесь, в Израиле, или в Америке — я всегда уделял бы больше внимания общедемократическим тенденциям. Я думаю, что это мой «конёк». И когда всё-таки образовалось украинское национальное государство, то появился интерес, кто мы, что мы. Я засел за историю. Начал с Грушевского, поднял Драгоманова и создал себе карту Украины по векам. Тут киммерийцы, вот тут — готы, вот тут — гунны, вот тут уже сарматы. И так по векам иду. Кто жил на Украине, что за поселения римлян в Крыму — надо разобраться. Стал интересоваться, какое я имею отношение к Украине. Выяснилось, что по материнской линии мой прадед — Ананий Сердюченко. Он чистый «запорожец за Дунаем». Когда родилась моя бабка, они жили в Измаиле, в казацком поселении. Такая эта линия. Кроме этой украинской крови, у меня есть и белорусская кровь, немного цыганской. Такая нормальная здоровая смесь всякой крови. Но есть украинская ленточка.
Сейчас я считаю, что мою книгу, за которую я был арестован, уже не следует печатать, потому что уже пошла другая литература. Уже развенчивать тот режим не надо, потому что уже пошла живая практика, а не теория.
Мы создали небольшую частную фирму, которая называлась «Медиана» — информационное агентство. Оно и сейчас существует, но не работает. Мы только подаём документы. Но мы работали, я на себе почувствовал, как власть прессует, подавляет частную собственность. Наша небольшая фирма была раздавлена непомерными налогами, бюрократией, и мы должны были её прикрыть.
Сейчас я сотрудничаю с Международным обществом прав человека, вхожу в Украинскую Секцию, поддерживаю постоянно связь с Франкфуртом. Кстати, вот буквально сегодня в пути транспорт с гуманитарной помощью для самых бедных — для политзаключённых. На этот раз мы обеспечиваем политзаключённых и репрессированных в Черкасской области. Не только диссидентов, но и оуновцев. Их очередь. Идёт помощь для многодетных, для детских домов. Это постоянная работа.
Я сотрудничаю с такой серой полутеневой фирмой, которая распространяет украинскую литературу — газеты, журналы — по всему миру.
Вот коротенько о себе. Родителей моих уже нет. Отец мой, Анаденко Филипп Николаевич, был военным. Он был послан на освоение Дальнего Востока.
В. В. Овсиенко: А откуда он?
Ф. П. Анаденко: Он из Белоруссии.
В. В. Овсиенко: А годы его жизни?
Ф. П. Анаденко: Он с 1907 года рождения. Похоронили мы его в 1994 году. Мать 1913 года рождения. Александра Авраамовна. Девичья фамилия Безуглая. Мой дед был с Кубани, промышленник-рыбак. Он тоже был послан в тридцатых годах на Дальний Восток для создания рыболовецких промыслов. Там и встретились отец и мать. И я родился на Дальнем Востоке.
В. В. Овсиенко: А где именно?
Ф. П. Анаденко: Это бухта Де-Кастри. Она была открыта испанским исследователем побережья, и потому такое странное имя.
В. В. Овсиенко: А она административно относится к какой области?
Ф. П. Анаденко: Это Хабаровский край.
В. В. Овсиенко: Вот Вы сказали, что родились в 1937 году, а дату рождения не назвали?
Ф. П. Анаденко: 29 июня. Вот, можно сказать, почти весь мой путь — главные, как я считаю, события. Я собираюсь какие-то мемуары набросать, потому что есть и не такие важные моменты, но есть и очень интересные — в бытовом плане, и что касается и тюрьмы, и лагеря, и что касается отношений с властью.
В. В. Овсиенко: Так Вы только собираетесь, а ещё ничего не написали?
Ф. П. Анаденко: Ну, я написал. Американцы попросили три страницы, так я написал. Но с учётом того, что это будут читать не наши люди, а американцы. Поэтому если сказать «1937 год» — то надо сказать, что это повальные аресты, что это любой человек, от маршала до рабочего, может превратиться во «врага народа» без всяких оснований, что тут за колоски, подобранные на колхозном поле, ребёнку могут дать десять лет. Что когда из Москвы придёт телеграмма: в вашем районе есть десять шпионов, найдите их. И их находят и расстреливают. Люди должны знать, что это за время. Скажите, что было в Америке в 1937 году — мы не знаем. Что в 1933-м был всемирный кризис, это мы знаем.
В. В. Овсиенко: А публикации автобиографического характера где-то были?
Ф. П. Анаденко: Автобиографического не было. Но журнал «Огонёк» № 4 за 1989 год поместил о нас с Волковым статью «Время на размышление» — три события о диссидентах. Идёт речь об Александре Болонкине. Газета «Неделя» № 32 за 1988 год. А тут заместитель председателя Верховного Суда СССР Филатов рассказывает о нашей реабилитации. Это была первая законная реабилитация диссидентов в СССР. До тех пор обменивали Натана Щаранского на кого-то. Тут идёт разговор о нас. Это небольшая статья.
В. В. Овсиенко: «О реабилитации 27 сентября 1987 года. Пленум Верховного суда». Стоило бы это скопировать.
Ф. П. Анаденко: Пожалуйста. «Неделя», № 52 — это приговор: «Примерно в 1980 году содержанием этого пасквиля в документе под названием № 9 „Когда всё невозможное“ Анаденко отрицает факт построения социализма в СССР, пытается обосновать невозможность социалистических преобразований в современном мире и тем самым подорвать авторитет коммунистического движения. В связи с чем пишет: „Чем больше стран становятся на путь социализма, чем многочисленнее становятся коммунистические партии, тем глубже кризис коммунистического движения“. Определяя цели своей враждебной деятельности, он ставит перед собой задачу теоретически доказать, что нынешнее коммунистическое движение якобы является лжесоциализмом. Далее он твердит об отсутствии в СССР демократических свобод и сравнивает советское государство с фашистским и предсказывает ему гибель, изрекает: „Чудовищная смесь фашистского отношения к правам человека, товарного производства и коммунистической фразеологии, господствующей в СССР, долго он продержаться не сможет“».
Суд обосновывает наличие умысла подорвать советскую власть одним предложением: «Как видно из материалов черновиков рукописи». При реабилитации пленум Верховного Суда УССР использует ту же самую фразу: «Не имел умысла, как это видно из материалов рукописи». То есть, если бы был третий поворот, снова бы судили и тоже была бы фраза: «Как видно из материалов...»
Спасибо. Я Вам даю это, это...
В. В. Овсиенко: Хорошо, я скопирую.
Это был Фред Анаденко. 12 мая 2000 года. Записал Василий Овсиенко.
Запись 12.05.2000 г. Редактирование 12-13.02.2007. Исправления Ф. Анаденко 4.07. 2007.