НАЗАРЕНКО ОЛЕСЬ ТЕРЕНТЬЕВИЧ

И н т е р в ь ю О л е с я Н А З А Р Е Н К О

6 и 18 января 1999 года в Киеве и 18 января 2001 года в Скадовске.

Исправления О. Назаренко внесены 6.08.2007 г.

Слушать аудиофайлы

Василий Овсиенко: 6 января 1999 года утром, с десяти часов, беседуем с господином Олесем Назаренко. Беседу ведёт Василий Овсиенко в помещении Республиканской Христианской партии. Итак, сегодня канун Рождества Христова.

Нам, Харьковской правозащитной группе, нужно записать Ваш, господин Олесь, автобиографический рассказ, потому что, как известно, мы умели оказывать сопротивление, но далеко не каждый написал, как это было. А время идёт, люди уходят, да и забывают, в конце концов.

Олесь Назаренко: Забывают. И я уже многое забыл.

В.О.: Я всем повторяю такую мудрость — не знаю, кто это придумал, — что история, к сожалению, это не всегда то, что было, а то, что записано. И если люди, которые знают, как оно было, не запишут, то придут новые люди и напишут так, как им нужно. И это уже станет историей. Так давайте же сделаем так, чтобы историей, наконец, стала правда...

О.Н.: Можно немного помешать? Вот вы напомнили: «что записано». Когда я вернулся из лагеря, по радио начали передавать «Архипелаг ГУЛАГ», и мой отец плакал. Говорит: «А я думал, что человечество уже никогда не узнает об этих ужасах».

В.О.: Вот и мы сейчас делаем Международный словарь диссидентов. Центр проекта в Польше. Там будет 120 украинских имён. Но после этого мы возьмёмся за создание украинского словаря, где будет несколько сот имён — сколько соберём. Этот период — послесталинский, до Независимости. Поскольку вы тоже были в этом кругу, то, безусловно, нужно, чтобы вы рассказали о себе, а также желательно, чтобы написали.

О.Н.: Родился я на Донетчине, в селе Землянки Макеевского района Донецкой области, в 1930 году, 27 сентября, как раз на Воздвижение Честного Креста. Я в селе только родился, но себя начинал помнить не там. Есть такой посёлок Пантелеймоновка на Донетчине — где большой кирпичный завод, динасовский. Там мой отец работал экономическим директором. Я не знаю, что это за должность была, но он позже мне рассказывал, что он не выдержал всего этого давления, он хотел больше уделять внимания рабочим. На него стали жаловаться, так он бросил эту работу, вернулся в село Землянки и стал там жить. А работу себе нашёл в Ясиноватой. Это Ясиноватское отделение Донецкой железной дороги. Там он устроился каким-то незначительным бухгалтером в расчётный отдел. Это был очень большой отдел, там работало очень много людей. И вот наступает 1938 год. «Приходишь, — говорит, — на работу — нет одного какого-то сотрудника. Все молчат, никто ничего не говорит. День, другой, третий нет. Через неделю — второго сотрудника нет. И все молчат. Потом третьего нет. Я думаю, что же это такое происходит? Я уже догадываюсь, что это репрессии идут. Думаю: бежать. А куда бежать? И зачем бежать? Сам не знаю. Ну, продолжаю, — говорит, — я сидеть». Всю начальственную работу уже передали на него — потому что других работников там уже не было, так уже он стал эту работу вести. «Проходит какое-то время, и вот, — говорит, — приходят и по мою душу. Прямо на работу. Я был удивлён, потому что люди пропадали неизвестно где, а тут пришли на работу. И сказали: „Мы вас уже долго проверяем, узнали, что за вами никакой вины нет. Но нам в дорожное МГБ нужен хороший бухгалтер“. — Ну, что я могу сказать? Отказаться? Я не мог отказаться». И он пошёл на работу бухгалтером в это МГБ. Позже оно стало НКВД. И вот он там работал, пока не началась война. А потом он уехал в эвакуацию.

В.О.: Вы не назвали имя своего отца...

О.Н.: Отец мой — Назаренко Терентий Константинович. Он 1905 года рождения. Он в 1984 году умер. Я сейчас так жалею, что он не дожил до нашей Независимости, до нашего государства. Он уже надеялся, что оно будет. Раньше он не верил, что будет украинское государство. А когда я вернулся из лагеря, он сказал: «Раз такие люди, как ты, есть, то когда-нибудь украинское государство будет». Вот так откровенно сказал.

Мама моя, Акулина Ивановна, 1908 года, рождённая в селе Землянки.

В.О.: А её девичья фамилия как?

О.Н.: А девичья фамилия — Йордак. Это валашская фамилия. Мама по роду принадлежала к валахам, о которых Шевченко сказал: «Валахи, валахи, вас осталось немного». У нас там два валашских села, в том числе и Землянки. Я слышал такую историю об этом селе. Когда Екатерина Вторая разрешила валахам, потерпевшим поражение в войне с турками, поселиться в этих донецких степях, то они сначала поселились в Селидово. Но пришли казаки и сказали, что это их земли. И забрали эти земли себе. Стало разрастаться казацкое село, а этих валахов переселили в теперешний Макеевский район. В тот овраг переселили. И они там построили себе уже не хаты, а землянки. Так село и стало называться — Землянки.

Мама была неграмотная. У неё не было никакого образования. Умерла она вот недавно, в 1989 году.

Могу сказать о своей бабушке Назаренко. У меня была интересная бабушка. Она всех коммунистов, особенно членов правительства и ЦК, — всех называла бандитами и псоглавцами. Она хотела, чтобы её дети получили высшее образование. Но она не хотела, чтобы они были коммунистами. В нашем роду не было коммунистов. Отец вплоть до вступления в МГБ не был коммунистом. Он вступил в партию аж в 1944 году, когда вернулись назад красные. У нас говорили «красные» или «русские». У нас «советы» никогда не говорили. «Красные» или «русские». Бабушка называла тех коммунистов псоглавцами. А дед был пассивен к политике. Он ни во что не вникал и не понимал ничего — что оно и откуда оно.

Учился я в Ясиноватской средней школе №1. Поступил я перед войной, в 1938 году. До начала войны закончил три класса. Уже тогда, до войны, я начал себя осознавать украинцем, уже в 1938 году. Хотя от бабушки я уже чувствовал эту разницу... У нас не говорили «россияне» — у нас говорили «кацапы». Когда мы играли с детьми, то у нас самой большой обидой было, если тебя назовут кацапом. Кацап — это в нашем детском понимании был пьяница, который матерится, наглый и грязный. (Смеётся). Вот такое было понятие. И вот однажды, кажется, в третьем классе, я написал диктант на украинском языке. У меня была «тройка». А по русскому языку — пятёрка. Я, помню, расплакался и говорю: «Екатерина Андреевна, я буду переходить в русскую школу». Я тогда не говорил «российскую», а в «русскую». «Как это так? Ты в русскую школу перейдёшь? Неужели ж ты хочешь быть кацапом?» Я говорю: «Нет. А разве эти русские — кацапы?» Говорит: «Кацапы». С тех пор я начал понимать, что мы — украинцы, а те — кацапы. Такую информацию я получил в школе.

Я не закончил в дневной школе десять классов, а только семь классов, поступил в Славянский железнодорожный техникум. Работал на заводе токарем...

В.О.: А во время войны вы же не учились?

О.Н.: Во время войны я не учился. Семь классов закончил, кажется, в 1947 году. А потом поступил в техникум. Два года там проучился. Когда мне разонравился паровоз, я решил бросить техникум, пошёл в вечернюю школу и на работу на завод. Закончил десять классов. Такое вот моё образование.

В 1949 году меня призвали в армию, и находился я в армии до 1954 года. Четыре года я был в авиации — тогда служили четыре года. Там я оканчивал школу офицеров запаса по службе ЗОС — «земное обеспечение самолётовождения». Но офицером я не стал. Я отказался, когда нас послали на практику в Забайкалье на шесть месяцев, а мы пробыли там целых два года. Когда уже объявили ехать на экзамен после практики, я отказался, потому что уже была демобилизация моего года призыва. Я сержантом демобилизовался домой. А офицером так и не стал.

В.О.: В каких краях вы служили?

О.Н.: В Забайкалье — в Чите и в Читинской области: Укурей и Борзя. Работал на пеленгаторах и на связных радиостанциях.

В 1954 году вернулся, поработал на заводе и решил попробовать себя журналистом, писать. Поступал в педагогический институт тогда же, в 1954 году. Но по конкурсу не прошёл, хоть оценки были и неплохие: сочинение я написал на «отлично», немецкий язык сдал на тройку, а всё остальное были четвёрки и пятёрки. Балл был проходной, но почему меня не приняли, неизвестно. Возможно, из-за преподавателя Федорчука, который на «отлично» оценил моё сочинение. Я допускаю, что он в пединституте считался националистом. Он очень хорошо ко мне отнёсся.

Я пошёл в редакцию Селидовской районной газеты, литературным работником. Газета называлась «Заря коммунизма». Можно вспомнить очень интересную историю. Редактором был тогда Зинченко Анатолий Маркович. У него никакого образования не было. Он пришёл в редакцию с четырьмя классами образования ещё в двадцатых годах. Он говорит: «Ещё при Сталине было такое событие. Однажды приносят полосу. Читаю — там, где было написано „Сталин“, написано „Сралин“. Что ж такое? Сказал секретарю, корректору переправить. Переправили, отнесли в типографию и снова гранки сделать. Приносят новые гранки — опять „Сралин“. Я, — говорит, — не выдержал и прибежал в типографию. Она там в одном дворе: на одной стороне была редакция, а на другой стороне — типография. Сам стал за кассу и набрал. Набрал, какой оттиск ни сделаю — снова „Сралин“».

В.О.: Как это так?

О.Н.: Как это так? Кто-то подсыпал или неправильно занёс в кассу «р» вместо «т». А наборщики не смотрят на литеру — они знают, в какой ячейке лежит литера. Такая была история, говорит. А если бы вышел тираж...

В.О.: Голова бы покатилась.

О.Н.: Голова бы покатилась.

Я долго не выдержал в редакции. Меня заело и замучило это: «Выше знамя социалистического соревнования!», «Кто сегодня впереди». Я уже иногда доходил до бешенства, не знал, что писать, как писать. Даже не мог уже составить ни одного путного предложения. Вот что у меня получалось — я писал какие-то очерки или рассказы для развлечения. Я побыл там два года и пошёл на строительство канала Северский Донец — Донбасс. Это уже был, кажется, 1959 год. Строил канал. Когда его пустили, пошла вода, то я стал обслуживать четвёртый подъём насосной станции. Там воду поднимали на 16 метров, а уже с нашей насосной станции, которая располагалась на станции Криничная, вода по каналу стекала в Кальмиусскую балку. Там было сделано водохранилище. Этой водой уже обеспечивали город Донецк. Ну, это не главное, это между прочим.

Но я переживаю — уже мне к тридцати подходило, а у меня, по сути, не было там друзей. Мне очень хотелось уехать куда-нибудь вглубь Украины, чтобы слышать украинские песни, слышать украинскую речь, потому что до войны у нас все разговаривали на украинском языке. И после войны. А уже начиная с шестидесятых годов, когда позакрывали украинские школы, каждый не хотел быть хохлом. И вот так наперегонки стали осваивать язык наших хозяев. Я хотел поехать в Киев. Когда услышал, что на Киевской ГЭС нужны рабочие, то поехал на Киевскую ГЭС. Это было в 1962 году, где-то весной я приехал. Два года я не находил себе единомышленников и на Киевской ГЭС. Правда, я уже слышал о Черноволе. Черновол тогда вместе со своей женой Алёнкой... Как её фамилия? Стасив? Или как?

В.О.: Это была Елена Антонив. (Род. 17.11.1937 — ум. 2.02.1986. Участница движения шестидесятников, правозащитников. Жена В. Черновола, потом З. Красивского. — В.О.)

О.Н.: Антонив. Она работала в больнице. Они выпускали газету — большую газету на украинском языке прямо на площади среди строительства.

В.О.: Так что, стенная газета?

О.Н.: Стенная газета была на украинском языке. Это для меня было удивительно и приятно. Но у меня не было никакой возможности познакомиться с Черноволом. Хотя мне и хотелось — я стеснялся. Вот приду и скажу: я такой-то и такой-то... Я несмелый был с детства. Такой, знаете, что в знакомства не вступал. И только через два года, в 1964 году, я познакомился с одним рабочим, Владимиром Комашковым (Род. 1935, ум. 10.10.1997. — В.О.), который был в очень близком знакомстве с Черноволом — они жили в одном бараке в Вышгороде. Разговорились, друг друга лучше узнали. И он начал давать мне литературу. Я понял, что это он получает от Черновола.

В.О.: Машинописная литература?

О.Н.: Машинописная. Всякие воспоминания о репрессиях, которые писали наши писатели. Я сейчас уже не помню, кто и что. Было сосюринское «Расстрелянное бессмертие». Ну, а больше книг. Вот, например, я уже тогда прочитал «Историю Великой Украины» Голубца. Такая голубая книжка. «Историю Украины» Дорошенко. Поэзию Евгения Маланюка. Я до сих пор помню такие слова: Вчини мене бичем, своїм ударом, вистрілом, набоєм, щоб залишивсь хоч чорний дим над неповторною добою. «Доба» — очень понравились мне эти строки. Ещё у Маланюка мне понравились из поэмы — я сейчас не помню, как она называется, — об Украине: Тебе б конем татарським гнати, поки аркан не заспіва, бо ти коханка, а не мати, зрадлива бранка степова. Стрибати в гречку тільки вмієш, та в муках зради завмирать. Потом попала мне в руки поэма «Пепел империи» Юрия Клена. Тоже на меня произвела впечатление.

Все те книги я давал читать своим близким знакомым, друзьям, которым я доверял, которые в какой-то мере интересовались. Потом прочитал я книгу «Национализм» Дмитрия Донцова. Это тоже глубокое философское произведение, очень глубокое. Я его очень долго читал и думал над ним. Была книга «Вывод прав Украины» Пилипа Орлика, «Украина и украинская политика Москвы» Пронина, «Сборник в честь учёных, уничтоженных большевистской Москвой», рукопись Черновола «Правосудие или рецидивы террора?». Это первое произведение, которое он написал. Тот же Владимир Комашков сказал, что нужно с него копию сделать. Со всех этих книг, которые я сейчас перечислил, я делал фотокопии. Сначала я делал для себя, потом для своих друзей, знакомых рабочих, которым я доверял. А потом уже меня просили сделать больше экземпляров для киевлян. Я не знаю, куда и к кому они попадали.

В.О.: То есть это шло через Черновола?

О.Н.: Через Черновола. Пока его не арестовали. (Впервые заключён 3.08.1967 по ст. 187-1 на 1,5 г. — В.О.). Я так догадывался (мне Комашков не говорил), что он от Ивана Светличного это получал. Потому что когда я уже целый год так поработал, то однажды Комашков говорит, что со мной хочет познакомиться Иван Светличный. Мы пошли в лес...

В.О.: А какого это года было? Уже после арестов 1965 года?

О.Н.: Это было где-то в середине лета, мне кажется, 1966 год.

Я хочу ещё добавить. «Правосудие или рецидивы...» я уже упоминал. А за этой книгой вышла вторая. Эта уже была с иллюстрациями, с фотографиями: «Горе от ума, или Портреты двадцати преступников». Этих книг я сделал на фотографиях где-то до пяти копий. Они тогда разошлись по Киеву. Потом Комашков однажды принёс мне рукопись. Рукой написанный, почти черновой текст «По поводу процесса над Погружальским». Я его переписал печатными буквами. Сделал фотокопию и отдал ему. Там было много резких слов — «свинота» и ещё что-то... Видать, ту рукопись немного почистили и принесли другую. Я её снова переписал, скопировал и передал Комашкову. Эту плёнку я готовил для передачи за границу. Статья «По поводу процесса над Погружальским» попала за границу и была напечатана в газете. Мне потом на следствии показывают эту газету и выдержки из моей рукописи. Да, и экспертиза установила, что это моя рука... За документы я не так боялся — я больше всего боялся, что меня могут шпионом сделать. Мне говорили: «Вот видите, вы не хотите назвать людей, кто вами руководил, жалеете их, а они вас не пожалели — бросили под танк, напечатали написанное вашей рукой, чтобы вас арестовали». Вот так говорили.

В.О.: А, кстати, вы знаете, кто автор того текста?

О.Н.: Знаю. Автор — Борис Антоненко-Давыдович. Мне так говорили.

В.О.: Это вы так тогда знали?

О.Н.: Ага.

В.О.: А теперь говорят не так. Евгений Сверстюк говорит, что это он написал тот текст, а Вячеслав Черновол его редактировал, чтобы нельзя было узнать по стилю автора.

О.Н.: Не знаю, это, наверное, от Черновола шло. Тогда Черновол, мне кажется, ещё не сидел. Я точно не помню.

В.О.: Его в 1967 году посадили, 3 августа.

О.Н.: В 1967-м. Потому что, когда меня арестовали в 1968-м, Черновола уже не было. Однажды Комашков пришёл и говорит мне: «Если меня арестуют — я хочу показать, где спрятана библиотека Черновола. Чтобы ты знал». Там у его дяди в огороде закопана, в корыте — эта библиотека. Это, конечно, не вошло в следствие. А потому я не знаю, сохранилась ли та библиотека Черновола, или не сохранилась. Была ли там она действительно закопана или не была, я, конечно, не знаю. Я только на словах это слышал.

А потом вот появилась книга Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?». Я этих книг тоже три-четыре, а может и пять сделал.

В.О.: Фотокопии?

О.Н.: Фотокопии. Потом стали известны наши арестованные из «Репортажа из заповедника имени Берия» Валентина Мороза. А потом ещё приходили документы Левко Лукьяненко, Ивана Кандыбы. Бумаг была целая куча. Я делал копии.

В.О.: А какие у вас были условия? Нужно же было иметь фотоаппаратуру, какое-то помещение.

О.Н.: У меня было место в рабочем общежитии, где я жил. Я попросил коменданта, чтобы мне выделили в туалете сушилку — комнату для сушки одежды. Мне дали комнатку. Там хранилась моя библиотека, стоял фотоувеличитель, фотоаппарат. По сути, там Александр Дробаха начал писать — я смеялся — свои гениальные стихи. В той сушилке. Я всё ему тогда говорил: «Когда ты станешь лауреатом Нобелевской премии — а он только на лауреата тогда метил, говорил, что обязательно станет лауреатом, — то тогда я напишу воспоминания о тебе и скажу, что ты свои гениальные стихи писал в туалете». (Смеётся). Дробаха также жил в этом общежитии, только в другой комнате.

В.О.: У вас там было что-то вроде лаборатории?

О.Н.: Вроде лаборатории. Там мы иногда могли собраться так, чтобы втихаря поговорить, потому что комната была изолирована, никто не мог там подслушать.

Хочется теперь сказать, кто же они были, мои друзья, которым я давал эти книги. Прежде всего, я познакомился с Кондрюковым Василием. Он сам родом с Донетчины. Я услышал от одного рабочего, что он будто бы на ГЭС создал (а он был член партии) «Партию честных коммунистов». Я говорю: «Я хочу с ним познакомиться». Вот меня с ним познакомили. И так мы подружились. Я стал ему давать всю литературу, которая ко мне поступала. Он был русскоязычный. Но постепенно он начал понимать: чтобы изменить эту систему, нужно идти только через национальную идею. Я его убедил: «Вот это честные, нечестные — честных коммунистов не может быть, потому что сама система такая — и утопическая, и бандитская». Я к тому времени уже это понимал. Постепенно и его убедил. И он присоединился ко мне. А потом он получил на суде, когда нас арестовали, три года строгого режима. Мне пять лет, а ему три.

Ещё был Карпенко Валентин. Он был техником или мастером на производстве, на ГЭС. Жил также в общежитии. Я заметил, что он не глупый парень. Хотя тоже русскоязычный, но легко переходил на украинский язык, когда я с ним заговорил. Я понял, что он интересуется литературой. Однажды он говорит, что есть такая литература, и спрашивает: «У тебя нет?» Я говорю: «Да, есть. Но это же опасно». — «Да я, может, „Майн кампф“ Гитлера читаю — кому какое дело?» Говорю: «Да ты не спеши!» Короче говоря, мы сошлись. Карпенко дали на суде полтора года строгого режима.

Про Комашкова я уже сказал. Это было наше общество. Официально мы не были никакой группой или организацией.

Богдан Дырив. Также рабочий-электрик, как и я. Богдан всё читал. Он был надёжный парень.

Александр Дробаха. Познакомился, как только приехал в Вышгород. Он приехал с одним товарищем, учителем — Виталием Ризником. Дробахе кто-то сказал в Вышгороде, что на брандвахтах есть археологический музей. Я тогда жил ещё не в общежитии — это где-то 1963 или 1964 год. Брандвахта — это плавучий дом или общежитие на воде. Там такие каюты. И у меня там был археологический музей. Я работал на земснаряде, выбирали же песок. Попадались в насос кости мамонта, жернова, каменный крестик... И однажды с той карты (карта называется, где намывают песок) я принёс целый мешок этих костей мамонта и всё это разложил в своей каюте. Ко мне приходили смотреть на эти вещи. Когда Дробаха с Ризником приехали в Вышгород, то услышали об этом от кого-то и пришли. Шкипер сказала: «Там тебя какие-то ребята спрашивают». Я вышел. Так мы познакомились с Дробахой и Ризником. Дробаха также читал всю литературу, которую приносил Комашков. А Комашков, хоть и приносил, но редко бывал в нашем обществе. Я, правда, однажды виделся с Черноволом. Мы были у Люди Шереметьевой на дне рождения. Он там был, там был Светличный. Из Одессы приезжали поэтесса Анна Могильницкая и её брат Александр. Черновол приезжал с Павлом Скочком. (Журналист, впоследствии политзаключённый. — В.О.)

В.О.: Так это было в Киеве или в Вышгороде?

О.Н.: В Вышгороде. Это 1967 год. Люде Шереметьевой было на то время двадцать один год. Черновол там ко мне не подходил. Я с Черноволом познакомился, кажется, в 1990 году во Львове, когда ездил к Михаилу Осадчему и помогал ему оформлять журнал «Кафедра». Я снимал фильм, у меня же была кинокамера. Я и о Михаиле Осадчем фильм сделал. Он уже умер? (Писатель, филолог, род. 22.03.1936, умер 05.07.1994. В заключении 28.08.1965 по ст. 62 ч. 1 на 2 г., во второй раз — в январе 1972, по ст. 62 ч. 2 на 7 г. и 3 ссылки. — В.О.). И ещё в нашу группу, если так можно сказать, входил Николай Пономаренко — это мой товарищ по курсу. Он работал в ЦК курьером, разносил по кабинетам карандаши, бумагу. Он иногда приносил газеты, изданные за границей. Ему поручали их сжигать. Комендант присматривает, как он жжёт. «Когда комендант отвернётся, — говорит, — я в пазуху какую-нибудь газету». И приносит её мне. (Смеётся). Но он же не хотел, чтобы она оставалась у меня, — только прочитать, а потом забирал и сжигал. Такая вот была история с этими газетами. Однажды он говорил: «Я принёс в ЦК аж два мешка книг с подписями Ивану Драчу и Дмитрию Павлычко. Это их подарки или посылки, которые они привезли из Канады или Америки. Они хранились в ЦК. Я не знаю, вернули ли это им, или нет, но тогда они были в ЦК. Так Пономаренко носил эти книги на своём горбу». (И. Драч и Д. Павлычко были включены в делегацию УССР на сессию ООН. Это своего рода плата за отступление от диссидентства. — В.О.)

В.О.: Это интересная вещь, что подаренные зарубежными украинцами книги им не отдали, а забрали в ЦК.

О.Н.: Потом Пономаренко принёс одну книгу, «Украинцы». Такая толстая книга, это был сигнальный экземпляр. Позже она была издана. А этот сигнальный экземпляр был с номером. Так Пономаренко вырезал номер и дал книгу мне. Когда я сказал, что у меня есть такая книга, то Черновол через Комашкова передал, что он хочет эту книгу видеть. Я как отдал, так и по сегодняшний день. Не знаю, где она — есть ли она у Черновола, или нет.

Тогда ещё был Василий Гедзь — рабочий с Киевской ГЭС. А брат его работал в ЦК. Когда я задерживался в Киеве, то ночевал у Василия. Когда я приходил к Василию, то брат уходил из дома. Но я приносил для него литературу. Он был в среднем звене ЦК, не на высшем. Работал в Институте культуры, не то учёным секретарём.

Между прочим, именно Василий Гедзь дал мне прочитать «Расстрелянное бессмертие» Владимира Сосюры. Непосредственно его рукой написано, с исправлениями. Как к Василию попал этот документ? Сосюра вместе с братом Василия отдыхал в одной комнате где-то в Крыму. Сосюру немедленно вызвали, и он забыл эту свою рукопись. Я не знаю, почему он ему не отдал, потому что вскоре Сосюра уже и умер (5 января 1965 года. — В.О.). Так Василий дал мне её прочитать. Я только сделал с неё копию. И, кажется, даже не успел вернуть. Когда сделали обыск, то КГБ всё забрало. Я не знаю, пострадал ли брат Василия за ту рукопись, потому что я с Гедзем ещё и не виделся. Я и не знаю, где его искать.

Ещё у нас был Иван Гончар из Гавриловки. Он рабочий, бывший политзаключённый, ещё сталинских лагерей. Иван Гончар жил в селе Гавриловка, но частенько приезжал в Вышгород, чтобы от меня получить литературу. Ему в 1952 году, ещё при жизни Сталина, давали 15 лет, а потом была амнистия, так он вышел раньше. Он у меня как свидетель проходил. (Гончар Иван Несторович, род. 22.08.1935, с. Гавриловка Вышгородского р-на Киевской обл. П/з 1953-55; 1955-56. 1951 г. в железнодорожном училище в Киеве создал молодёжную «Украинскую социал-коммунистическую партию народников», которая впоследствии переименована в «Украинскую социал-демократическую партию обновленцев». В феврале 1953 г. 28 человек были арестованы. 16.05.1953 г. шесть человек были осуждены Киевским областным судом по ст.ст. 54-10, 11 УК УССР, Г. к 10 г. Отбывал в Коми АССР и в Архангельской области. Благодаря пересмотру дела во время хрущёвской «оттепели» и «зачётам» Г. пробыл в неволе 2 г. и 4 месяца, освобождён в мае 1955 г. Отказался идти в армию и был осуждён на 5 л. лишения свободы, 5 л. ссылки и 5 л. поражения в правах. Снова попал в лагеря Архангельской обл. Через 5 мес. его вернули в Лукьяновскую тюрьму, убеждали согласиться на службу в армии. Поскольку Г. не соглашался, его упрятали в Киевскую психиатрическую больницу им. Павлова. В июле 1956 г. его отослали в родное село. 1971 г. Г. реабилитирован. Пишет стихи, статьи, прозу, печатается в районной газете. В апреле 1989 г. Г. стал членом Народного Руха Украины. Возглавляет первичную организацию «Просвиты». Работает учителем в родном селе. — В.О.)

Была ещё Мария Овдиенко. Она работала в то время в Ботаническом саду. Познакомил меня с ней Виталий Резников. Или Ризников. А через Марию Овдиенко я познакомился с Надеждой Кирьян. Когда её исключили из университета, она также пришла работать в Ботанический сад. Когда я принёс им литературу, они там носили навоз... Мария печатала всякие материалы, и моё обращение к гражданам Киева, которое я собственноручно написал. По сути, из-за этого документа меня и арестовали. Это было обращение по поводу 22 мая 1967 года, когда вот водой поливали демонстрантов возле ЦК. Я написал, потому что что же это такое? Люди на панихиду собрались, это же годовщина перезахоронения Тараса Шевченко из Петербурга на Чернечьей горе. Я также там написал, что на Украине происходит русификация. Мой документ заканчивался: «Позор русификаторам! Да здравствует ленинская национальная политика!» Даже так было. (Смеётся).

В.О.: Эта листовка была от руки написана?

О.Н.: Нет, это было написано на пишущей машинке. У меня были тогда деньги. Мне отец дал на дом, чтобы я кооператив строил, а я их немного растратил: я купил пишущую машинку. Мы с Кондрюковым наняли машинистку на Ветряных Горах. Панфилова Лариса, что ли. Я не помню, я её, по сути, и не видел. Это Кондрюков её нанял. (В. Кондрюков говорит: не Панфилова, а Филатова, потом её фамилия стала Савченко. — В.О.). Договорились по 20 копеек за лист ей платить. Но когда дали ей печатать, она от платы отказалась. Говорит: «Я думала, что это такая литература, как я евреям печатала. А за такую правдивую литературу — мне интересна такая литература — я деньги брать не буду». Я позже о ней больше скажу.

Надежда Кирьян была у меня свидетелем на суде. А также Людмила Шереметьева. Я уже о ней говорил. Всего было опрошено в КГБ по моему делу (говорили, что это «дело Назаренко», поэтому и я так говорю) где-то более 30 человек.

Когда я вернулся из лагеря, то узнал, что обо мне даже были плохого мнения, будто бы я выдал многих людей, потому что всех их стали дёргать, таскать. А дело в том, что у меня не очень стойкая память, и я номера телефонов, адреса записывал. У меня нашли в лаборатории аж два блокнота. Там были десятки телефонов. Кагэбэшники всех начали опрашивать, и каждый что-то немного да рассказал.

Когда я был во Львове, меня там пригласили в Институт украиноведения. Я там тоже давал показания на минут 15-20. Там мне показали журнал «Украинский вестник», который издавал Черновол. Там была заметка, что была арестована такая-то группа, и Назаренко, наверное, пошёл с ними на сотрудничество, потому что очень много людей опрошено и пострадало. Но странно, что он всё дело взял на себя. Я действительно признал, что это я всё изготавливал. Так оно и было. «Взял на себя». Я не обижаюсь на него. Он тогда не мог знать. (См.: Черновол В. Творы: В 10 т. — Т. 3. («Украинский вестник», 1970-72) / Сост. Валентина Черновол. Предисл. М. Косив. — К.: Смолоскип, 2006. — С. 76-78). Слухи могли ходить разные. И КГБ могло пускать разные слухи. Но когда я был в лагере, то многие получали бандероли с книгами, а мне никто ничего не присылал из Киева.

В.О.: Что, тогда ещё можно было посылать в лагеря книги?

О.Н.: Тогда ещё было неограниченное количество бандеролей. А посылки только две в год.

В.О.: А когда я сидел в Мордовии с 1974-го, то уже книг нельзя было получать.

О.Н.: При мне уже стало нельзя. А тогда ещё книги и канцелярские товары можно было хоть каждый день получать.

В.О.: Вы охарактеризовали своё окружение. А как само дело началось? Как и когда вы были арестованы?

О.Н.: Как это было? Я написал «Обращение к киевлянам» в 1968 году. Пишу, что на этот раз кагэбэшники готовят исполнителей для расправы. Мне одна девушка или женщина сказала, что их, комсомольцев-активистов, собирали в ЦК ЛКСМУ и говорили, чтобы 22 мая заняли по всему Киеву свои объекты и наблюдали за националистами, которые будут бунтовать, выступать, ломать. Она тогда ещё говорила: «Я же тогда стояла в коридоре. Полузатемнённый коридор: „Вы пойдёте туда, на такой-то объект, а вы пойдёте туда...“ А я стою и думаю: „Неужели меня никуда не пошлют?“» А позже, когда она со мной познакомилась и узнала, кто такие националисты, то уже, конечно, смеялась над тем, что ей очень хотелось попасть на эту облаву, чтобы следить за националистами. Я знал, что тогда готовились на «Арсенале» рабочие. Им также сказали, чтобы вышли на случай каких-то там бунтов или выступлений. Вы же видели, что 22 мая 1968 года вокруг памятника Шевченко кольца стояли? К памятнику нельзя было и пробиться. У меня был знакомый, правда, он не из нашей группы. Это Володя Мельник. Он тогда хорошие стихи писал. Написал тогда стихотворение «Иду в туман». Он прочитал, мне понравилось. Он говорит: «Я буду читать его возле памятника Шевченко». Я говорю: «Когда же ты будешь читать? Тебя сразу схватят!» А он всё-таки как-то прорвался через все эти кордоны — и к памятнику, к микрофону: «Иду в туман...» Тут на него сразу налетают, хватают его. Он как-то выкручивается — убегает. Убегает, а за ним погнались, наверное, с полсотни по скверику. Я сзади погнался, думаю посмотреть, убежит ли? Тогда Володя убежал, его не поймали.

В.О.: Этот ваш текст был тогда как-то распространён?

О.Н.: Да, был распространён. Мы напечатали на пишущей машинке сто экземпляров, может немного больше, может, 110 или 120 экземпляров, и разослали по всем высшим учебным заведениям. Разослали в партийные организации. Возникла идея, чтобы вышепоставленные люди знали, что происходит в Киеве.

В.О.: Там очень удачно цитировался Ленин от 1914 года: «Запрещение чествования Шевченко было такой замечательной, прекрасной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и вообразить себе нельзя. (...) После этой меры миллионы и миллионы „обывателей“ начали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того вывода, что Россия есть „тюрьма народов“».

О.Н.: Цитировался, цитировался.

В.О.: Вы знаете, я в 1968 году учился на первом курсе филологического факультета Киевского госуниверситета. Наш жёлтый корпус возле памятника Шевченко. Так 22 мая нам устроили что-то в общежитии на улице Ломоносова, возле Выставки, чтобы мы вообще не ехали на занятия в тот день. И по списку проверили, все ли есть. А потом рассказывали, что в жёлтом корпусе университета были разбросаны какие-то листовки. И это якобы были фотокопии. И была там та цитата из Ленина. Так это, может, была ваша работа?

О.Н.: Возможно, и моя работа. Но мы не фотокопии делали, мы на пишущей машинке.

В.О.: Ну, может кто-то её перефотографировал и размножил.

О.Н.: Возможно. Листовка была распространена. Из ста десяти распространённых экземпляров вернулось в КГБ... Уже и забыл сколько. Короче говоря, одна треть не вернулась. (Смеётся).

В.О.: Так был же резон это делать?

О.Н.: Где-то 30 или 40 не вернулось. А один-единственный экземпляр у меня остался в кармане. Жил я в это время уже не в Вышгороде, а в Киеве в общежитии на улице Гарматной, потому что работал в строительной организации на Куренёвке. Там гидромеханизация или что-то такое. 26 июня 1968 года мне как раз приснился сон. Приснился сон, что будто бы мы идём со своими друзьями: Мария Овдиенко, будто бы Карпенко Валентин. Идём над какой-то водой. Земснаряд выбрал песок, вода, а мы идём по краю. Вдруг этот берег обваливается, и я соскользнул в воду, а те остались. Я карабкаюсь, а не могу выбраться. Вода дошла уже до губ, я дна не могу достать. А те стоят и только смотрят, никто мне не помогает. Откуда ни возьмись бульдозер, и стал прочищать мне выход. На этом я проснулся. Я иду и думаю: «Что же это за сон?» Так ярко я всё видел. Иду и думаю, что это какой-то непростой сон.

В.О.: Пророческий.

О.Н.: Непростой сон. И вдруг меня... Я тогда ещё не Олесем назывался. Это меня уже в лагере перекрестили. Я Александр. В лагере я узнал, что по-украински это — Олесь, так с тех пор меня все в лагерях знали как Олеся. А до ареста знали как Сашка. Так вот, мне кричат: «Здоров, Сашко!» Я поднял голову — четыре человека стоят, такие крепкие дядьки. Говорю: «Я вас не знаю. Кто вы такие?» — «А мы тебя знаем. Ты был в серых брюках, а сегодня в зелёных. Куда это ты идёшь?» — «Иду в университет на лекции». — «Так садись, мы тебя подвезём!» Я говорю: «Вот трамвай подошёл, я сейчас». И только хотел идти, а они меня как пёрышко подхватили, что люди по тротуару шли и не заметили, как они меня взяли и посадили в машину.

В.О.: Они это умели делать!

О.Н.: А у меня дома уже никакой литературы не было. Потому что я, когда перебрался на Гарматную, то частично отнёс документы Марии Овдиенко на хранение. А основные документы, так сказать, наш архив, хранился у Кондрюкова. А сумку всяких там бумаг я отдал Карпенко, который жил в то время где-то в общежитии в Святошино. К тому времени мы уже разъехались из Вышгорода.

Но я сейчас скажу, что перед этим случилось. Мария Овдиенко пригласила меня на новоселье к одному своему знакомому. Где-то за неделю до моего ареста. На Русановке дом этажей в семь или десять. Я пришёл туда с Марией. У этого знакомого там ещё никакой мебели не было. Людей собралось немало. Положили дверь на стопки из книг и начали отмечать новоселье, пить водку. Я вижу, что такое хорошее украинское общество собралось. Душа радовалась: в такое общество я попал! Я же мало с кем общался. Своих я уже знал, а это всё-таки в Киеве. Ну, решил зачитать это «Обращение к киевлянам». А напротив сидел какой-то молодой человек. Обычный, может младше меня, может, такого же возраста. Помню: в белой рубашке, чуб у него так торчал вверх матюком. Протянул руку: «Дай-ка, я посмотрю». Я дал ему: «Бери». Складывает — и в карман. Я говорю: «Позвольте, у меня это единственный экземпляр. Я его не могу дать вам насовсем. Верните мне». А он не возвращает. Я тогда к хозяину говорю: «Слушайте, ваш знакомый взял документ и не отдаёт». Они к нему. А тот встаёт — и бежать. За ним погнались человек пять с этой вечеринки, из-за стола. Погнались, перекрыли ему дорогу на нижние этажи. Так он побежал на верхний этаж. Его загнали аж на крышу. Там его поймали. Оказалось, что та бумажка была уже у него аж в трусах спрятана. Забрали у него. Стали же спрашивать, кто он и с кем пришёл. Никто не знает, кто он и с кем пришёл. Двери были открыты — и вот так случилось. Так я навёл, как говорят, след сам на себя.

Это случилось где-то за неделю до ареста, а может, дней за десять.

В.О.: Вы ещё одну деталь не упомянули. Вы сказали, что учились, но не сказали, где. Это было заочное обучение?

О.Н.: Вечернее отделение исторического факультета Киевского университета. Поступил я в 1965 году, а в 1968 году на улице Гарматной меня схватили и привезли сначала в областное управление КГБ на улицу Розы Люксембург. Там вызвали каких-то понятых, вскрыли мою папку и забрали это письмо. Больше там у меня ничего не было. Привезли в республиканское КГБ, на Владимирскую, 33. Как начали меня водить по всем коридорам, по каким-то подвальным помещениям. Какие-то тёмные коридоры... Я тогда, знаете, немного же волновался, что водят, водят, а ни в какую камеру не заводят. Наверное, с полчаса водили меня то туда, то сюда. Может, искали какую-то свободную камеру? Потом посадили меня в такой маленький боксик, что только сидеть. Я подумал, что это уже будет моя камера. Ну, хоть и неудобно спать, но, думаю, как-нибудь сумею. Часа три-четыре посидел там, а потом меня забрали в камеру.

Сидел я с одним золотовалютчиком, который, как я позже в лагере узнал, был «наседкой». Когда один приезжает из Киева, другой — и у всех он один и тот же сидел. Да я ему особо ничего такого не рассказывал.

Следствие вёл майор Коваль Николай, не то Григорьевич. Сначала капитаном был, перед концом ему дали звание майора. А на суде — кто же был на суде?

В.О.: Приговор у вас сохранился?

О.Н.: Нет, не сохранился. Он у меня пропал. Уже когда я вышел из тюрьмы, в Скадовске пропал. Он остался где-то у моей бывшей жены, с которой я развёлся.

В.О.: Можно обратиться в суд, который судил, чтобы предоставили копию. Сколько следствие длилось?

О.Н.: Следствие длилось у меня десять месяцев. Десять месяцев я сидел вдвоём в одной камере с этим золотовалютчиком. А в январе 1969 года меня судили. Я ещё до апреля просидел в той же камере.

В.О.: Кассационную жалобу подавали и ждали ответа?

О.Н.: Ждал. Приговор оставили в силе.

Когда меня повезли этапом, то по дороге в «столыпине» я встретил Валентина Мороза. Это был где-то конец марта или начало апреля 1969 года. Его везли в «крытую», во Владимир. Из Киева до Мордовии мы вместе ехали. Была остановка в Харькове. Нас троих посадили всех в одну камеру, но не больше, чем на две-три минуты. И сразу всех развели. Не успели даже поговорить. Но в вагоне, когда я узнал, что здесь есть Мороз, мы стали переговариваться. Он попросил мой приговор прочитать. Я ему тот приговор передал. Надзиратели свободно переносили. Он прочитал, поздравил меня. Говорит, что ему очень понравился мой приговор, и подарил мне пуховую подушку.

Когда мы приехали в Харьков, то моих подельников Кондрюкова и Карпенко бросили в общую камеру, а меня посадили в камеру смертников.

В.О.: Знаю те камеры... Я там был в апреле 1974 года.

О.Н.: Когда меня туда завели, то на полу была где-то в сантиметр, с палец лужа засохшей крови. Я иду, а эта кровь хрустит под ногами. Стены также были забрызганы кровью и такие пятерни кровяные. И везде разбитое стекло. Нары железные, вмурованные в стену и в пол. Столик также был железный, как тумба такая, и стул — меньшая тумба. Принесли мне матрас такой старый и вонючий, что гадко до него было даже дотронуться. Я долго осваивался в той камере. Я понял, что меня хотят на страх взять и немного напугать, потому что когда ещё отправляли меня, то говорили: «А вы, может, в дороге подумаете, кто же вами руководил?» (Смеётся). Всё хотели узнать, кто же руководил. Я говорю: «Сам от себя». Да ведь, по сути, никто не руководил — я сам интересовался, сам что-то делал. Понимал, что нужно это кому-то сделать, не только для себя.

Я пробыл там одну ночь, вторую — где-то с неделю. И вот среди ночи открывается окошко камеры, и ко мне обращаются: «Поверьте мне, что я не кагэбэшник. Я хочу знать, сколько платят за такую работу? Мне интересно». Я говорю: «Никто мне ничего не платил». — «Как ничего? Да не может быть! А за что тогда вас изолировали в смертную камеру? Значит, вы опасный».

В.О.: Как это не платят? А пять лет!

О.Н.: Я говорю: «Никто мне ничего не давал. Я ещё и сам свои деньги тратил». Он уговаривал, просил, просил, чтобы я ему рассказал, сколько платят. Так мы и не поняли друг друга.

Я приехал в Мордовию, на Явас, завели меня в 11-ю зону. Это была большая зона, там было до двух тысяч человек. Это был апрель 1969 года. Что меня поразило — что там было море цветов.

В.О.: А вы только что из камеры — это такое впечатление!

О.Н.: Цветы, фонтанчики, лавочки... Деды с бородами ходят... Там много бывших полицаев. Были даже молодогвардейцы. Был бургомистр Краснодона.

В.О.: Не Стеценко ли? И я о нём слышал.

О.Н.: Позже я разговаривал с двумя полицаями. Разговаривал со следователем, который вёл дело молодогвардейцев. Но я хочу о своём деле сказать.

Когда меня завели в такое небольшое помещение в зоне, где я должен был переодеться, заскакивает какой-то заключённый и говорит: «Что вы хотите сохранить для себя? Не бойтесь, всё ваше будет». А надзиратель куда-то вышел на минутку. Я ботинки, джемпер — то, что пригодится в зоне, отдал. Как только меня поселили в бараке, он всё это принёс.

Только меня переодели и вывели из этого домика, ко мне подошёл какой-то москаль и спрашивает: «Откуда вы?» Говорю: «Из Киева». — «А! Наш человек!» Я говорю: «Как это ваш человек? А вы кто?» — «Я из партии „Народно-Трудовой Союз“, НТС». Говорю: «Я такой партии не знаю». — «Ну, вы, может, не знаете, но я знаю, что в Киеве все работают на эту партию». — «Не знаю, я ни на кого не работал». Он тогда: «А за что же вас?» — «Я выступил в защиту украинского языка». — «А, вы — националист?» И ушёл, не стал больше разговаривать.

Поселили меня в бараке. К вечеру пришли заключённые с работы. Узнали, окружили меня, стали расспрашивать. Пир устроили, человек, наверное, тридцать. Чай заварили. Столы были длинные, метров, наверное, по десять. Это на улице. Тепло ещё было. Ну, я рассказываю. Это же интересно — пришёл новый человек...

В.О.: Все расспрашивают, и не знаешь, что говорить, чего не говорить.

О.Н.: Да нет. Я сразу стал искать своих. Кого это своих? Этих «двадцать преступников», о которых я распространял работу Черновола. Нашёл там только Панаса Заливаху и Анатолия Шевчука. (Заливаха Панас Иванович, род. 26.11.1925 на Харьковщине. Умер 23.04.2007. Художник, п/з 1965-71 г. 1933 г. семья выехала на Дальний Восток. Окончил Ленинградский институт живописи (1960), вернулся в Украину, жил в Ивано-Франковске. Участник движения шестидесятников, Клуба творческой молодёжи. Соавтор витража к 150-летию Т. Шевченко в Киевском университете, разбитого в 1964 г. Заключён в сентябре 1965 г. по ст. 62 ч. 1 на 5 л. Отбывал в Мордовских лагерях. Лауреат Шевченковской премии 1995 г.; Шевчук Анатолий Александрович, род. 06.02.1937, г. Житомир. Писатель. Арестован 23.05.66: 5 л. заключения в лагерях Мордовии. — В.О.).

Я попал к тем, которые стояли на принципиальной позиции по отношению к администрации. В этой группе были ребята из «Украинского Национального фронта»: Ярослав Лесив (он как раз и держал дисциплину среди своих ребят), Григорий Прокопович, Михаил Дяк, Василий Кулинин. (Лесив Ярослав, поэт, священник, 3.01.1943 — 19.10.1991. Член УНФ. Заключён 29.03.1967 по ст. 62 ч.1 и 64 на 7 л., во второй раз — 15.11.1979 на 2 л., в третий раз — в мае 1981 на 5 л. Член Украинской Хельсинкской Группы; Прокопович Григорий Григорьевич. 1928 г.р., повстанец, п/з 1950-58, с 1974 — член УНФ. Арест. 21.03.1967, 6 л. заключения, 5 ссылки. Ныне живёт в с. Уриж Дрогобычского р-на на Львовщине, церковный староста; Дяк Михаил Дмитриевич, род. 23.08.1935 в с. Кальна Долинского р-на Ивано-Франковской обл. — ум. 18.08.1976. Милиционер, член Украинского Национального Фронта с 1965 г. Арест. 22.03.1967. По обвинению в измене родине (ст. 56 ч.1 УК УССР), в создании антисоветской организации (ст. 64), незаконном хранении оружия (ст. 222 ч. 1) осуждён к 12 л. заключения с отбытием первых 5 л. в тюрьме, а остальных 7 — в ИТК строгого режима с конфискацией всего принадлежащего имущества, со ссылкой на 5 л. Отбывал во Владимирской тюрьме, в лагерях Мордовии и Пермской обл. Как больной раком, актирован в мае 1975 г. Умер 18.08.1976 г.; Кулинин Василий Иванович, род. 21.11.1943 г., с. Липа Долинского р-на Ивано-Франковской обл. Участник УНФ. Арест. 26.05.1967, осуждён по ст. 56 ч. І УК УССР («Измена родине») и ст. 64 («Организационная деятельность») к 6 л. заключения в лагерях строгого режима. Отбывал в Мордовии. Живёт на Херсонщине. — В.О.).

О.Н.: В 11-й зоне меня сразу послали на работу разгружать цемент. Там были такие тележки, латыши их возили, килограммов по двести или по триста. На одном колесе, но наварены такие крылья. Ящик большой. Цемент от железной дороги надо было везти в барак и складывать в кагат. Я вёз, вёз, не удержал эту тележку, она упала, и я вместе с ней — по шею в цементе. Узнал об этом Иван Покровский, с Черниговщины, из Городни, земляк Лукьяненко, выхлопотал меня оттуда и направил на лёгкую работу: камушки переносить. Забыл сказать: Покровский назначил мне опекуна. Он, как я понял, следил за дисциплиной в лагере, чтобы украинцы, Боже упаси, не ссорились между собой. Все ссоры он сглаживал. Вот такая была работа у Покровского. Ну, и Декалог читали, когда собирались мы поговорить. Отмечали все праздники: IV Универсала, церковные...

В.О.: Там была настоящая Украина.

О.Н.: Настоящая Украина. Назначили ко мне Александра Охримовича. Эрудированный человек, он умел так логично говорить, объективно, убедительно. Он был там моим учителем, чтобы я правильно всё осознавал. Это мне понравилось. Когда меня перевезли в 19-ю, Покровский порекомендовал меня на подстанцию дежурным электриком. Там был мебельный цех.

В 19-й я начал писать одну работу. Написал, дал прочитать Покровскому. Потом решил переписывать бисером на папиросной бумаге. Где-то полтора миллиметра буквы, строка в строку. А Охримович как раз освобождался. Я хотел замуровать эту информацию в каблук ботинка, чтобы он её вывез на волю. Но меня накрыли: надзиратель зашёл среди ночи — а я пишу. Я только — раз. Если бы я не вздрогнул и не закрыл листком... А он: «Что это?» И меня отправили в 17-ю зону.

В.О.: Та зона была вроде как штрафная. Когда это случилось?

О.Н.: Это случилось где-то уже весной 1970-го — снег таял. Только меня не в малую зону, 17-А. Там было две зоны. На 17-А тогда были Михаил Масютко, Михаил Сорока, Михаил Горынь. (Масютко Михаил, 18.11.1918, Чаплинка на Херсонщине — 18.11.2001. Ист.-фил. ф-т Запорожского пединститута. Писатель. Закл.: 1937-42, 1965-71; Сорока Михаил Михайлович, род. 27.11.1911 г. в с. Великие Гнилицы на Тернопольщине. Член ОУН. 1937 г. заключён на 5 л. в Берёзе-Картузской. Освобождён в 1939 г., 1940 г. заключён на 8 л., отбывал на Воркуте, где создал подпольную организацию «ОУН-Север». 1952 г. приговорён к смертной казни с заменой на 25 л. 1954 г. участвовал в Кенгирском восстании. В 60-х гг. находился в Мордовских лагерях; Горынь Михаил Николаевич, род. 17.06.1930. Один из лидеров шестидесятничества. Заключён 26.08 1965 по ст. 62 ч. 1 на 6 л., во второй раз — 3.11.1981 по ст. 62 ч. 2 на 10 л. и 5 ссылки, освобождён 2.07.1987. Член УХГ, УХС. — В.О

В.О.: Сорока там и умер.

О.Н.: Я знаю. Как раз я был в зоне рядом. Можно было перекликаться из одной 17-й в другую 17-ю. Когда кто-то станет на балконе двухэтажного барака в той большой зоне, то можно было перекликаться. Мы с Масютко вместе перекликались с Михаилом Горынем. Михаил Горынь, конечно, обо мне знал, но от Масютко. С ним я никогда не виделся. Здесь же были Бедрыло Степан, Николай Коц, потом приехал Левко Гороховский.

Однажды открываются ворота и в зону завозят на бричке какого-то заключённого. Это из малой зоны 17-А привезли Михаила Масютко. Он был похож на цыгана: худощавый, подвижный, загорелый, с небритой бородой. Умеренные сразу остерегались к нему подходить. Я подошёл первым, поздоровался с ним и стал помогать ему заносить чемоданы с книгами в кладовую. Так мы подружились. В этой зоне мы шили брезентовые рабочие рукавицы. Я не всегда выполнял норму, а Масютко и половины не мог осилить, и его всегда лишали ларька (отоваривание продуктами на пять рублей в месяц).

На день его рождения я в рабочей зоне организовал немалое собрание заключённых на чай, где-то до 50 душ. Были приглашены и представители прибалтийских народов. С ними мы поддерживали дружеские отношения. На этом собрании я рассказал людям, кто такой Масютко, о книге Черновола «Портреты двадцати преступников», где речь шла и о нём. Эта книга в Киеве, Харькове, Львове пробудила творческую молодёжь к национальному сопротивлению.

Все тогда говорили, что меня обязательно посадят в карцер, но, на удивление, всё обошлось спокойно. Наверное, среди приглашённых не нашлось доносчика.

В лагерях у меня уже была характеристика: «Перевоспитанию не поддаётся. Отрицательно влияет на окружающих».

На свой день рождения я пригласил на чай евреев, так называемых «самолётчиков», которые хотели вылететь в Израиль. Я тогда поддерживал дружеские отношения с Михаилом Мишенером, родом из Молдавии. Он неохотно принимал идею сионизма, потому что был убеждённым интернационалистом. Постепенно с моей помощью он наконец воспринял национальную идеологию и готов был даже уехать в Израиль. Приглашал и меня после освобождения уехать на «землю обетованную», потому что в Украине мне власть не даст нормально жить.

Летом 1972 года... Вы же знаете причину, почему нас вывезли на Урал? Потому что выходила информация. И вот они решили всех нас, которые не поддаются перевоспитанию, вывезти. Забрали у нас даже папиросную бумагу, даже газеты забрали, посадили в поезд, а вещи отдельно, чтобы мы никакой информации не могли вывезти. Такая жара была, что мы там задыхались. Дышать нечем было.

В.О.: Рассказывали, что кто-то даже умер.

О.Н.: Да, умер. Не в нашем вагоне.

В.О.: А в семнадцатой что вы делали?

О.Н.: Там было шитьё рукавиц. Норму я не всегда выполнял.

В.О.: И это была причина для наказаний. Так что всегда на крючке были?

О.Н.: Всегда на крючке был. А на 19-й у меня был очень интересный инцидент с начальником лагеря. Усов был, подполковник. Однажды сижу я в бараке и книгу читаю. Заходит начальник, ещё какой-то генерал, ещё какой-то — приехала какая-то комиссия. Подходят ко мне. Стали и стоят. И начальник говорит: «Заключённый, — назвал меня по фамилии или нет. У меня же была бирка, можно было прочитать. — Почему Вы не встаёте и не приветствуете начальника?» — «Не имею права». И продолжаю читать. Они повернулись и ушли. Где-то через полчаса прибегает надзиратель: «Назаренко, вас вызывает начальник лагеря». Я пришёл, спрашиваю: «Вы вызывали?» — «Да. Вот объясните мне, Назаренко, какого вы права не имеете?» — «Морального, — говорю, — права не имею». — «Как это морального? Есть же порядок, устав, распорядок». Я говорю: «Я не имею права вам желать здоровья, потому что вы меня удерживаете в неволе. Это же нонсенс. Как же я могу человека, который у меня отнял волю, приветствовать, желать здоровья? Я могу пожелать вам только смерти». Он подумал-подумал: «Ну, ладно. Идите, отдыхайте. Я не буду вас наказывать». Вот такой был с начальником инцидент.

В.О.: Усову такая откровенность понравилась?

О.Н.: Да. А вот конфликт с врачом. Она не хотела меня направлять лечить зубы: у меня пародонтоз был. Зубы шатались и крошились. Она тогда сказала: «Я не могу вас направить на лечение зубов». — «Почему?» — «У нас есть распоряжение направлять, если не будет половины зубов». Я говорю: «Слушайте, так что вы — Эльза Кох?» Ах, как она психанула: «Я вам не начальник лагеря! Я какому-то Назаренко кланяться не буду!» Вот так. Она уже слышала, что начальник меня не наказал за то, что я не захотел разговаривать с начальством. Ну, это, может, и незначительная история.

В.О.: Что, она написала рапорт?

О.Н.: Да, она написала, но начальник снова не наказал. На 19-й меня не наказывали. А уже на Урале — там я уже сидел. На Урале я был в 35-й зоне, это станция Всесвятская. Там я сидел дважды. Один раз сидел в изоляторе 10 или 15 суток. Это было среди лета, тепло. Надзиратели курить приносили. Но зимой 1973 года, перед Новым годом, мне дали 5 суток карцера. За что мне дали? Там был у нас капитан, фамилию не помню. Татарин, как говорили. Когда я выходил из рабочей зоны, он вышмонал у меня такую картинку. Я нарисовал ночь. Ночь, снег лежит, звёзды, стоит конь, сидит казак, на коленях перед ним рушник, стоит свеча. И целует саблю. Я подписал: «Новогодняя клятва». Такой вот сюжет. Я хотел поздравить этой открыточкой Марию Овдиенко. А у меня её забрали. «Что это такое?» — «Рисунок». — «А что на нём?» — «Казак». — «А почему он целует саблю?» — «Казаки с саблей были — вот и целует». — «Ну, я у вас его забираю. Это антисоветская вещь. Конфискую». — «Вы не имеете права», — говорю. И добавил, что он своим поступком подрывает советскую власть. Он сразу меня: «Отведите в карцер». Дали мне пять суток. Я пять суток не спал: стены были морозные, пол бетонный. Раздели меня — в одной рубашке, ни бушлата, ни шапки — да ничего. Я думаю: «Лягу — значит простужусь». И вот я пять суток танцевал. Я еле-еле дождался, пока меня выпустили. (Смеётся).

На Урале я познакомился с Николаем Горбалем, с Андреем Коробанем, с Игорем Калинцом. Когда Игорь приехал, зашёл на второй этаж, мы его обступили. Он говорит: «Ребята! Я — не политик. Я — поэт. Я не буду протестовать. И меня вы не трогайте», — так сказал. Он так понимал, что мы вызываем конфликты на себя. А он не хочет. Но где-то через неделю, через две — он уже участвовал во всех протестах и заявлениях.

Там же я познакомился с Зиновием Антонюком. Это уже новое поколение пришло, осуждённых в 1972 году. Мне понравилась позиция Зиновия: он пришёл, как к себе домой. Никакой растерянности, никакого волнения, пришёл — как будто он тут давно живёт. Я его года четыре-пять назад видел. Он был секретарём Евгения Пронюка. Вы знали его?

В.О.: Знаю, знаю. Я недавно его видел. 29 числа были у Николая Горбаля.

О.Н.: Я бы его хотел увидеть. Мы были в хороших отношениях. Он так приветливо встретил меня, когда мы встретились у Евгения Пронюка. Он тогда дал мне адрес. Я записал на газете и потерял ту газету. Так я к нему больше не попал. Хоть и бывал в Киеве позже, но к нему не заходил, потому что я не знал, где его искать.

Что ещё сказать? Отбыл свой срок полностью.

В.О.: А как выпускали вас из зоны? Своим ходом ехали? Потому что позже стали возить спецконвоем в свой областной центр.

О.Н.: Меня из зоны выпустили 26 июня 1973 года. Я вышел за ворота и пошёл сам, сел на поезд и приехал прямо в Киев. Приехал я в Киев, к своему брату Анатолию. Через несколько дней пришла Оксана Мешко с цветами в сопровождении Марии Овдиенко. Я находился то у брата, то у Клименко в Боярке. Мне в Броварах выдали паспорт, но не прописали. Я десять месяцев ходил по разным инстанциям. Как говорится, закрутили в чёртово колесо. С одной стороны — «Имеете право на прописку». А с другой — они не имеют права меня прописать, потому что у меня нет жилой площади. Я находил жилплощадь — меня не брали на работу. Давали и общежитие — а всё равно не прописали.

Когда я ехал из лагеря, то что думал? Пять лет я мечтал об этом дне, когда вернусь, чтобы снова начать какую-то работу. Теперь я уже, как говорится, засвечен, так что к тем, кто сидел, мне уже идти нельзя. Я стал вести речь с Оксаной Мешко, потому что мне ещё в лагере пришла мысль создать в Киеве, на Украине какой-то комитет или женское общество. Комитет жён-матерей, которые хлопочут за своих мужей, за своих сыновей, которые в заключении.

Когда вернулся, я познакомился с Олесем Шевченко. Олесь мне признался: «Я работаю над тем, чтобы открыть свой канал за границу, чтобы передавать информацию не через Москву». Я думаю: «Если у Олеся Шевченко будет свой канал, то такая организация как раз нужна. Матери и жёны будут привозить информацию, будут писать заявления, всяческие ходатайства — и все эти документы можно будет передавать за границу. Но я думал так, что это не будет политическая организация и их не так легко можно будет судить». Оксана Мешко выслушала и спрашивает: «А чья это идея?» Я говорю: «Как чья идея? Всех политзаключённых такая идея. Все хотят, чтобы какая-то работа была...» — «Ну, хорошо». Она поговорила с Верой Лисовой. Я две недели жил у Веры Лисовой. Когда она ездила в село к матери, я жил в её квартире там возле станции метро „Черниговская“.

Оксана Мешко пошла к жене Василия Стуса, к Михайлине Коцюбинской — и все отказались. Не захотели. Ещё с кем-то говорила, наверное, с Галей Пронюковой (Дидковской). Вернулась и говорит: «Возможно, это будет ещё и во вред нашим ребятам». Ну, раз такое дело не вышло...

Через 10 месяцев после освобождения, где-то конец весны 1974 года, милиция меня ловит и отправляет на Донетчину к родителям, в Ясиноватую. Дают мне административный надзор — шесть месяцев. Я отбыл те шесть месяцев и снова приехал в Киев. Меня снова ловят. Но на этот раз меня уже не милиция поймала, а именно КГБ. Как это случилось? Когда я освобождался, все мои бумаги и рукописи не захотели проверять. Как раз там, на Урале, был какой-то кагэбэшник из Киева, Николай, а фамилию я уже забыл. Он говорит: «Я отдам вам там. Вы же в Киев едете?» — «В Киев». — «Я отдам в Киеве».

В.О.: Николай? Такой белобрысый? Может, Стеценко?

О.Н.: Нет, не белобрысый — чернявый. Я ему звонил, он всё откладывает: некогда, некогда. А однажды я приехал: «Я же хочу, чтобы вы вернули мои бумаги. Вы же говорили, что вернёте?» Говорит: «Хорошо. Где мы встретимся?» Говорю: «Там, на улице». Он подъезжает: «Давай сейчас поедем, потому что те документы не в КГБ, а в другом месте», — и отвозит меня в милицию. А милиция меня под конвоем на вокзал — и под надзор проводника. Покупают мне билет — и на Донбасс. (Смеётся). Снова в Ясиноватую. Я думаю: «Ну, что ж, там уже меня ждут, наверное». Оно так и вышло. Я не доехал до Ясиноватой. В Авдеевке сошёл и автобусом приехал домой. Приезжаю домой, а под воротами стоит из милиции. (Смеётся). Меня сразу забирают, судят, дают ещё год административного надзора.

В.О.: Уже через суд?

О.Н.: Через суд. И первый раз через суд, и второй раз.

Я не отбыл этот срок в Донбассе. Мне отец помог уехать в Скадовск. Отец ещё был жив. Он на пенсии был. Когда вот приходили меня ночью проверять, дома ли я (потому что до семи часов вечера я уже должен был быть дома), то отец не выдержал такого, что приходят ночью, светят фонариком. Он пошёл на свою бывшую работу и там рассказал: «Вот, — говорит, — он хочет уехать в Скадовск. Там у него есть знакомая, невеста — Лида Гук». (Гук Лидия Ларионовна, 1938 г.р., врач, осуждена в 1972 по ст. 187-1 УК УССР на 1,5 г. лишения свободы. — В.О.). И что же, КГБ даёт указание, чтобы мне разрешили уехать туда. И надзор туда перенесли. Но не сразу. Сначала меня отпустили на женитьбу. Я вернулся и опоздал на два часа. Меня снова — судить за опоздание. Я говорю: «Это не по моей вине — это поезд опоздал». — «Ничего не знаем — только судить!» И вот судья: «Рассказывай всю свою вину». Я говорю: «Так я ездил жениться». — «А чем вы можете доказать, что вы ездили жениться?» — «Ну, как? Я всем говорил. И в милиции сказал. Все знают, что я ехал жениться. Они же меня отпускали». — «Они говорят, что у вас нет никаких документов, что вы ездили жениться». Я говорю: «А может... Вот мне дали справку, чтобы в магазине купить, что положено молодожёнам...» — и подаю им. — «А почему же вы молчите, что у вас есть документ?! Идите домой! Суд отменяется». И отпустили меня домой. И уже не судили. Вот так.

Я поехал в Скадовск.

В.О.: А с женитьбой как?

О.Н.: Приехал, женился на Лиде Гук. У нас есть ребёнок — дочь Ярослава. А потом мы развелись.

Когда у меня с Оксаной Мешко не получилось создать женскую группу или комитет, я приехал домой и стал думать (уже и в Скадовске), как создать какой-то печатный орган? Разрабатывал метод изготовления матрицы. И вдруг к нам приезжает из Москвы Ирина Корсунская. Она из круга Сахарова. Ей Михаил Масютко порекомендовал приехать в Скадовск. Она привезла двух своих детей на отдых и на лечение на море. Поселилась у нас. Она такая какая-то неосторожная — я знаю, что когда к нам кто-то приезжает (приезжало много), то обязательно подслушивали. Я уже убедился, что квартира под надзором. А она открыто говорит: «У нас в Москве создана Хельсинкская группа».

В.О.: Так это уже год 1976-й?

О.Н.: 1976-й. И говорит: «Вам тоже нужно на Украине создать такую организацию». Я знаю, что стены прослушиваются, — я промолчал, будто и не слышал. Она увидела, что разговор на эту тему не поддерживается. Когда мы вышли на двор, я говорю: «На эту тему я давно хочу с кем-то поговорить. Это приятная для меня возможность, что вы приехали из Москвы». Мы пошли в посадку в сторону моря и стали там разговаривать. Я говорю: «Раз в Москве создана Хельсинкская Группа, нам также нужно. Я уже давно об этом думал. Но наши украинцы мне не доверяют, воздерживаются», — и рассказал ей историю с женщинами. Говорю: «Если вы поможете в Москве, то я могу вам рекомендовать людей». А как раз вернулись из лагеря Нина Строкатая и Надежда Светличная. Они жили где-то под Москвой.

В.О.: Строкатая в Тарусе, а Светличная же в Киев вернулась.

О.Н.: Я предложил эти две кандидатуры, Оксану Яковлевну Мешко и Михайлину Коцюбинскую. Больше я никого не знал. Говорю: «Может, ещё кто-то будет». — «Хорошо». — «Только моя просьба: не называйте её „Киевская группа“, а называйте её „Украинская“». — «А какая разница?» — «Большая!» Она никак не могла понять, какая разница между Киевской и Украинской. «Я знаю, что в вашем кругу будут настаивать, чтобы была Киевская. А я хочу, чтобы была Украинская. Но если они категорически откажутся создавать Украинскую, соглашайтесь и на Киевскую». Поехала она. Где-то через две или три недели даёт телеграмму открытым текстом: «Поздравляю Вас с успешным решением Вашего вопроса». Я перепугался: так ведь КГБ уже знает! Спросят, что за успешное решение? Что за «вопрос»? Лида, жена, прочитала эту телеграмму и сожгла. Я на неё ничего не ответил. Слава Богу, никто не приходил.

В.О.: Украинская Хельсинкская Группа создана 9 ноября 1976 года. И это она сразу телеграмму дала?

О.Н.: Да-да. Действительно, включаю я западное радио, слышу, что создана Киевская Хельсинкская группа.

В.О.: «Киевская» сказали?

О.Н.: Киевская! И председатель — Руденко. Туда вошли Олесь Бердник, Пётр Григоренко, Оксана Мешко... Я тех людей даже и не знал. Проходит какое-то время, возвращаются из заключения Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, вступают в Группу и сразу же переименовывают её в Украинскую. Сразу, когда они вернулись.

В.О.: Они освободились в январе 1976 года и стали членами-основателями Группы.

О.Н.: Нет. Она существовала ещё до их освобождения. Три документа были обнародованы по радио от Киевской группы. Я сам слышал.

В.О.: Я знаю версию Руденко...

О.Н.: Я говорил с Корсунской, но не знаю, как оно там делалось. Возможно, это они уже без меня делали. Но я знаю, что объявляли «Киевская».

В.О.: 9 ноября 1976 года Николай Руденко в Москве дал пресс-конференцию на квартире Александра Гинзбурга, где объявил, что создана Украинская Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений, и назвал 10 основателей, подписавших декларацию о её создании.

О.Н.: Первое, что было по радио, — «Киевская». Возможно, «Свобода» её так называла.

В.О.: Ну, хорошо. Пойдёмте дальше. Подавали ли вы какие-нибудь материалы в Группу?

О.Н.: Нет. В Группу я никаких материалов не подавал. У меня был такой случай. Однажды — это где-то 1978 или 1979 год — я приехал в Киев, зашёл к Оксане Мешко. Она спрашивает: «Что там у вас в Херсоне произошло? Какое-то там восстание было?» — «Ничего не было». — «Ну, как так? Все говорят, что был там большой митинг, машины останавливали, переворачивали». — «Был такой случай, что цыгане убили дружинника-комсомольца с завода „Большевик“. А люди возмутились, вышли к обкому и требовали, чтобы тех цыган выселили из Херсона, потому что они всем надоели. Был остановлен транспорт. Это как раз в центре города. Там были и политические возгласы. Тогда была „пятилетка качества“, а молоко было плохое, продукты плохие... Это такой мыльный пузырь, что он ничего не стоит». — «Нет. Напишите об этом». Я говорю: «Хорошо. Я напишу. Только вы прочитайте и перепишите своей рукой. Я не хочу за такую информацию срок получать».

А до этого мне уже готовили срок. Опросили всю бригаду, где я работал (а я работал наладчиком по электрооборудованию), что я занимался антисоветской деятельностью. И уже собрали немалый материал за устную антисоветскую агитацию. И один документ... Не документ, а письмо. Я написал Ивану Покровскому, что с тех пор как я приехал в Скадовское, меня три раза увольняли с работы. Примут на работу — через два-три дня уволят. (Смеётся). Говорю: «Не знаю, как дальше жить». И всё это описал ему. Это моё письмо было напечатано в Белграде на Хельсинкском совещании. А тут ещё этот документ. А как оно случилось? Я тогда с Фёдором Клименко из Днепропетровска заходил к бабе Оксане Яковлевне. Я же думал, что она сожгла мою рукопись. Она говорит: «Вот спички, вот иду на кухню жечь». А потом стало известно, что она не сожгла. Меня вызвали в Херсоне в КГБ и сказали: «Уже есть на вас повторное дело. Много вам не дадим, а три года — дадим».

В.О.: Это, наверное, статья 187-1?

О.Н.: 187-1, да. «Тогда, — говорит, — вам обошлось за письмо, что было напечатано за границей». Потому что я сказал, что у меня много Иванов, я же многим писал. — «А кому вы писали?» — «Да многим писал. Но ведь за границу я не писал». — «А теперь этот документ и устная агитация — вот как раз три года, — говорит этот генерал, начальник Херсонского КГБ. — Вы знаете, чистосердечно говоря, нам не хочется вас сажать. Но Киев настаивает. Дайте нам хоть что-нибудь, чтобы мы отписали, что проведена работа». Они меня агитировали, чтобы я покаялся. Я говорю ему: «Нет, покаяние я не могу написать...» А у меня как раз тогда, в 1978 году, дочь родилась. Я говорю: «Мне жена сказала, что если я покаюсь, то она со мной сразу разведётся». — «Да-да-да. Это возможно. Мы знаем Лиду. Она может развестись. Принципиальная она. Ну, напишите хоть бумагу, что вы больше никогда не поедете к Оксане Мешко». Ну, эту бумагу я написал, что я больше никогда не поеду. Вот так было, и меня отпустили.

В.О.: Душу на покаяние.

О.Н.: На покаяние. Вот только и всего, что я тогда написал...

Ага. Тогда, когда я отказывался написать об этом херсонском случае, она, Оксана Яковлевна, сказала: «Вы тоже член Хельсинкской Группы, только на юге». Я не придал этому значения. А потом моя жена говорит: «Вот бы здесь, на юге, создать Хельсинкскую Группу». Тогда я понял, что у Лиды с Оксаной Мешко был разговор на эту тему. Ну, у меня как раз были конфликты с женой. Я пропустил это мимо ушей. Да я и не думал — для чего Группу делить? Я понимал, что это какая-то затея Москвы, чтобы сделать свою, более покладистую группу, потому что Украинская Хельсинкская группа их раздражала. Даже начала на Россию там немного... Знаете, как вот мы любим писать, что вот они, москали... Думаю, может, это работа Москвы, чтобы сделать какую-то другую организацию Хельсинкской группы? Ну, тогда я не придал этому значения, но позже, когда я во второй раз разговаривал с КГБ, они всё у меня допытывались, хотели ли создать Южную Хельсинкскую Группу, которой должны были руководить или Михаил Масютко, или Олесь Назаренко. Я говорю: «Я первый раз это слышу. Я не знаю». Я не сказал им того, что раньше слышал от Оксаны и от Лиды. Говорю: «Я такого не слышал, не знаю». На этом ограничилось. Но они долго на меня настаивали насчёт Южной Хельсинкской Группы. Я не знаю, чья это была идея.

В.О.: Может, идея КГБ?

О.Н.: Наверное, идея КГБ. Но я не клюнул на эту идею. А потом ко мне как-то приехал Иван Сокульский. Ему понравилось, особенно на острове Джарылгач — там и степь, и волны гудят, ковыль. (Сокульский Иван, 13.07.1940 — 22.06.1992. Поэт. Заключён 14.06.1969 по ст. 62 ч.1 на 4,5 г., во второй раз как член УХГ — 11.04.1980 по ст. 62 ч.2 на 5 л. тюрьмы, 5 л. особо строгого режима и 5 л. ссылки, в третий раз — 3.04.1985 на 3 л., освобождён 2.08.1988. — В.О.).

А ещё я пропустил один случай. Когда начали категорично писать в документах Украинской Хельсинкской Группы относительно россиян, то я приехал к Оксане и говорю: «Оксана Яковлевна! Не дразните москалей. А то они обрежут единственный наш канал. Скромнее держитесь. А то обрежут — и всё. Сначала нас пересажают, а потом и Московскую Группу пересажают». А ведь так позже и случилось! Я это сказал на улице Верболозной потихоньку. А она как подняла крик: «Что вы нас учите? Кто вы такой? Вы рабочий! А вы нас учите, как нам себя вести!» Она была немножечко, может, неуравновешенная иногда. Мне ещё рассказывала Вера Ткаченко, когда я спросил: «Отчего это вы, все знакомые из Киева, а редко ходите к Оксане Яковлевне?» Вера говорит: «Мы бы рады ходить к ней, чаще проведывать, помогать. Но как пойдём, так она обязательно на кого-то нападает, что они провокаторы, что они подосланы. А потому люди просто уже остерегаются и не хотят ходить».

В.О.: Она подозревала многих, да.

О.Н.: Ох, однажды она на меня так кричала — чтоб и пропал, и сгорел...

В.О.: А не била?

О.Н.: Нет. Не била. Спрашиваю: «В чём дело?» — «Вот, только вы побывали у меня — и на другой день пришли, сделали у меня обыск!» — «При чём же я?» — «Как? Пока вас не было, у меня не делали обыска».

В.О.: У неё было 9 обысков. Они ей весь огород перекопали.

О.Н.: Тогда она ещё сказала моей жене: «Я уверена, что он агент. Потому что, когда я его так всякими словами поносила, то он только стоял, смотрел, а ни одного слова не сказал в защиту». (Смеётся).

В.О.: Было такое за ней. Многие такое рассказывают. Да Царствие ей Небесное!

О.Н.: Царствие ей Небесное! Я её последний раз видел перед отъездом в Австралию. Я увидел её на улице в Скадовске, подошёл. Тогда ещё — потому что мы с Лидой не общаемся — она каждое лето приезжала к Лиде.

В.О.: А вы и сейчас живёте в Скадовске?

О.Н.: И сейчас.

В.О.: Вы там работаете или уже на пенсии?

О.Н.: Уже восьмой год на пенсии. Живу один.

В.О.: Скажите, пожалуйста, свой адрес.

О.Н.: Мой адрес: город Скадовск на Херсонщине, улица Таврическая, 17. Индекс 326400 (Сейчас 75701. — О.Н.). Телефона нет.

В.О.: Хорошо, что мы записали этот разговор. Ценность таких материалов очень велика. Потому что мы сегодня есть, а завтра нас нет. А если сделана запись, то уж оно сохранится. Мы перепишем на бумагу и вам пришлём текст. Может, вам легче будет написать потом об этом шире.

О.Н.: Я всё собираюсь написать очерк о Вышгороде. Мы общались с Александром Дробахой. А он же был влюблён в поэзию, через него и я понял, что такое поэтический образ. Потому что до тех пор, хоть я и писал когда-то в детстве стихи, но они были очень слабые, примитивные. Ещё когда мне было 16 лет, я написал: Тарасе, друже мій єдиний, Тарасе, батьку мій святий! Поглянь, поглянь з-за хмар на землю, що тут твориться? Як у пеклі. Жиди Вкраїну поснували, як пні у лісі, посідали, куди не їдеш, куди не йдеш, останній гріш їм віддаєш. Сидять собі на нашій шкірі та вчаться люд потомлений дурить. Ще й прославляють Україну. Кричать: це наша вічная рабиня. Кричать: нікому не дамо, бо в ній вродилися і в ній помремо! Ну, это такое...

В.О.: Получается, что мы колония Израиля? А не России...

О.Н.: Да, это сразу после войны Израиль восстановился...

В.О.: Я хочу ещё кое-что спросить. Вы называли многих людей. Дробаху я знаю. Мария Овдиенко — где-то здесь под Киевом.

О.Н.: В Броварах. Она сейчас издательством занимается, издаёт книги.

В.О.: А другие люди? Интересно было бы с ними встретиться и тоже записать их рассказы. Где они теперь?

О.Н.: Кондрюков Василий Александрович, у которого было три года заключения, — Ветряные горы, улица Черниговская, 3, квартира 25.

Валентин Карпенко. Я не знаю, где он сейчас.

Людмила Шереметьева во Львове. Она по делу проходила. Её исключили из университета, с пятого курса. В заключении не была. Она была свидетелем и на очной ставке со мной.

Комашков умер. Он жил в Вышгороде. (Комашков Владимир Иванович род. 1935, ум. 10.10.1997. — В.О.)

Богдан Дырив где-то в Киеве живёт. Это тоже один из активных помощников. Мы даже деньги собирали на фотобумагу, на проявители.

Иван Гончар из Гавриловки, это Вышгородский район.

В.О.: Вы всё хорошо рассказали. Как на допросе. Наверное, на следствии так не рассказывали. Итак, вы берёте на себя социалистическое обязательство, по крайней мере, о Вышгородской группе написать.

О.Н.: Мне кажется, надо назвать «Вышгородские легенды». Почему «Вышгородские легенды»? Где-то в 1967 или в 1968 году в Вышгороде распространился слух, что националисты хотят взорвать ГЭС. Подошла ко мне одна девушка-россиянка (тогда она была девушка, мы жили в одном общежитии с ней, сейчас, может, шестьдесят лет) — это Татьяна Тонкова — и говорит мне: «Я давно за вашей группой наблюдаю. Мне очень нравится. А вот у меня есть знакомая женщина из КГБ или что-то такое. Она говорит, что националисты провели съезд здесь в Вышгороде, и вот их всех будут скоро арестовывать. Я хочу вас предупредить. Я не знаю, националисты ли вы, но я так думаю, что вы принадлежите к ним». Вот такую она мне информацию сказала. Такие ходили слухи.

Позже я догадался, что когда у Черновола был то ли день рождения, то ли что, то приезжали из Киева ребята и там на Казацких островах немного погуляли.

В.О.: А, ну так то и был съезд! А насчёт взрывчатки, чтобы взорвать ГЭС?

О.Н.: Я не знаю, откуда это взялось. Только когда я уже сидел арестованный на Владимирской, 33, то сокамерник, золотовалютчик, врач Савченко, говорит: «До вас тут сидел тот, что хотел глушить рыбу». И рассказал вот такую историю. На аэродром полигона, где испытывают самолёты АНы, привезли какой-то балласт для погрузки на самолёты, чтобы их испытывать. Однажды привезли что-то в ящиках тяжёлое. Когда рабочие носили, что-то разбилось. Посыпались гранаты. Прямо с запалами. Они набрали этих гранат, чтобы глушить рыбу. Они были из Петровцев, их было четверо. Одному дали четыре года, а тем что-то меньше. Это мне рассказывал этот Савченко — хирург и золотовалютчик. Я говорю: «Ах, вот что! Кто-то принёс гранаты, чтобы рыбу глушить, а перевернули всё это на националистов — ГЭС взорвать». Вот так. (Смеётся).

В.О.: Когда вы такой текст напишете, я хотел бы, чтобы вы мне его копию прислали. Может, мы где-нибудь сможем его опубликовать при случае.

О.Н.: У меня сейчас нет возможности писать. Я напишу позже. А сейчас не обещаю. (Очерк О. Назаренко «Вышгородские легенды» размещаем на сайте Харьковской правозащитной группы http://museum.khpg.org в разделе «Воспоминания». — В.О.).

В.О.: Хорошо, позже. Итак, беседа с господином Олесем Назаренко состоялась 6 января, в канун Рождества Христова года Божьего 1999-го.

Вы хотите добавить один эпизод?

О.Н.: Когда в 1968 году я решил обратиться к киевлянам, то я передал этот документ Ивану Дзюбе. Мне хотелось знать, правильно я или неправильно написал. Наверное, этот документ тогда одобрил Дзюба. Но я не могу точно сказать. Мне так сказал Владимир Комашков.

Когда Украинскую Хельсинкскую Группу уже пересажали — по сути, её тогда уже не стало, — ко мне в Скадовск приехал отдыхать Иван Сокульский и сообщил, что создан новый состав Хельсинкской группы. Называл и фамилии новых людей, но я их сейчас не помню. Но что я хочу сказать — я ему посоветовал, что, по моему мнению, не надо на этот раз объявлять этот состав. Пусть остаётся старый состав (они уже засветились), а новый состав назвать Рабочей Хельсинкской группой, без объявления фамилий. Он послушал и говорит: «Уместно, уместно. Но ведь, — говорит, — я буду советоваться с ребятами». Он как раз ехал на Ивано-Франковщину. Я его уже больше не видел, его тоже арестовали снова. Когда приезжала Орыся, его жена, то я напоминал: «Я же ему говорил». — «А они, — говорит, — все отказались. Ребята сказали: „Как это так: мы будем работать анонимно? Неизвестными?“» И действительно: тогда всех снова арестовали.

В.О.: Такова была тактика Группы: действовать открыто.

О.Н.: Перед выборами в прошлом году я написал от имени Скадовской «Просвиты», членом которой я являюсь, такое

«Обращение к гражданам города Скадовска»

«Учитесь, братья мои, думайте, читайте!»

Тарас Шевченко.

«Граждане! Мы — дети Матери-Украины, в прошлом — великая и славная казацкая нация. Но сегодня многие из нас презирают язык своего народа, упрямо не хотят его полюбить и практически стали позорными прислужниками наших извечных врагов. Как могло так случиться? После Полтавской битвы российские завоеватели упразднили украинскую государственную автономию — Гетманщину, запретили церковную службу и печатание книг на родном языке. Когда наказной гетман Павел Полуботок высказал царю своё недовольство, Пётр Первый, заточив его в Петропавловскую крепость, где он и умер прикованным к стене, поучал несгибаемого патриота, что он зря беспокоится о своём малорусском народе, язык которого в едином государстве не сможет выжить: через сто лет забудется, а через двести — никто и не будет знать, что существовал такой народ. Так, чтобы присвоить нашу землю, наше имя и наше культурное наследие и стать полноправными хозяевами чужого, они поставили себе цель ликвидировать нас, украинцев, как нацию. Царица Екатерина Вторая, внедряя дальше имперскую политику, издаёт указ: перевести все малорусские школы на преподавание „великорусским языком, дабы оные никакого отличия не имели“.

Уже в первой половине XIX века старое церковное название — „Малороссия“ — империю не удовлетворяло и было переименовано в „Юго-Западный край“, а украинский язык назван „южно-русским наречием“. Чтобы не возникало языковой проблемы, в 1862 году царизм издаёт „Валуевский циркуляр“, согласно которому „малороссийского языка никогда не было, нет и не может быть“. Для обрусения края государство устанавливает учителям в школах специальную денежную надбавку.

В советские времена эта надбавка составляла 15 процентов от зарплаты. Свергнув царизм, большевистская Россия разрешила изучать украинский язык, но не по украинской, а по русскоподобной грамматике, с правом необязательного изучения предмета. За почти три столетия в Украине московский язык стал господствующим, а наш захватчики загнали в далёкие глухие сёла, навязав нам комплекс языково-умственной неполноценности. Чтобы не принадлежать к „тупоумным“ и иметь доступ в науку, униженные стали охотно осваивать язык своих хозяев.

Люди, знайте! Народ, который теряет свой родной, материнский язык, Богом данный лик рода, постепенно исчезает с лица Земли и вливается в чужое, инородное племя.

Сталинисты не захотели долго ждать нашей смерти. Они предпочли немедленно сделать русский народ единственным наследником Киевской Руси. Голодомором 1933 года не удалось умертвить нацию. Только в конце победоносной войны в июне 1944 года такая возможность представилась. И ЦК КПСС принимает решение: вывезти из Украины, якобы за измену родине, всех, кто находился в немецкой оккупации. Тогда же были репрессированы и крымские татары, чтобы не существовало законных претендентов на крымскую землю. Украинскую акцию возложили провести на ответственность маршала Жукова и Лаврентия Берии. Председатель ЦК Никита Хрущёв на XXI съезде докладывал, что украинцев не вывезли лишь потому, что их много и не хватало вагонов выселить, как татар, за одну ночь. Но это была лишь печальная ирония. Действительной причиной был страх, что исполнители могут не справиться вовремя, и вся Украина восстанет. Солдаты, узнав, покинут фронт и присоединятся к освободительному движению на западноукраинских землях. Испугавшись возможного положения, ЦК сделал поправку: в короткий срок расправиться с „бандеровщиной“, а потом приступать к поставленной цели.

Однако так не случилось. Благодаря героической борьбе восставших так называемая «секретная война» затянулась на годы. И только со смертью Сталина преступная акция потеряла актуальность. Партия берёт курс на традиционные методы русификации на местах и поощряет людей вербоваться за Урал. Начиная с 50-х годов писателям было запрещено употреблять слова «Украина» и «украинский народ» как несущие антисоветское содержание, направленное на подрыв дружбы народов.

Сейчас Украина, хотя и завоевала свою государственность, однако правительство, на удивление, не хочет останавливать русификацию, которая набрала широкий размах и движется по всей Украине уже не планомерно, как раньше, а стихийно. Спрашивается: чьё государство они строят? Действительно, почему власть за шесть лет независимости не смогла ликвидировать привилегированное положение русских в Украине? По какому закону наши дети в школах изучают русский язык? В России также проживает более десяти миллионов украинцев, но там наш язык не преподают и в паспортах не пишут по-украински.

Что это? В нашем государстве действует наследственный симптом вечного раба? Тарас Шевченко надеялся, что мы станем лучше, когда «раскуются вскоре закованные люди и забудется навеки позорный час». Мы вроде бы уже и расковались, но настоящими гражданами кто-то не хочет нас видеть и выставляет на позор.

Люди! Чтобы сохранить себя как народ, хватит нам стыдиться своего! Призываем вас общаться между собой только на родном языке! Всегда и везде быть достойными гражданами нашей бессмертной Украины! На украинской земле все, независимо от национальности, должны разговаривать на языке украинского народа и называться украинцами! Не прикрываться, как было в СССР, неписаным правилом привилегированной нации: «я русский», требуя русскоязычного окружения, а жить интересами украинского государства!

Только тогда, когда мы сумеем выбросить из головы имперскую выдумку, что русские — наши кровные братья, и станем общаться с ними на равноправных, паритетных условиях, деловые отношения могут приобрести дружеский характер. Пока что Россия через мафиозные структуры ещё управляет нами, надеясь, что сумеет до конца разрушить нашу экономику и воссоединиться. Однако и там уже есть незначительные силы, которые предлагают прекратить напрасное давление.

Сегодня наибольшее зло несут нашему народу политические левые силы, сошедшие с истинного, правового пути и сеющие тьму. В трудные времена они возникают всегда. Эти «мудрецы», оплакивая СССР, не понимают того, что всякая однопартийная, сильная и монолитная власть — будь она немецкой или русской — является фашистским режимом. Наряду с коммунистами к социалистическому корыту рвутся и прогрессивные социал-изуверы, а за ними идут плюралистические придурковатые «слоны», неся украинцам смертельное двуязычие. Так называемые «Крестьянская партия Украины» и «аграрии», состоящие исключительно из председателей колхозов, хотят сохранить свой колхозно-феодальный режим и дальше паразитировать на селе. Все эти господа стремятся вернуть вчерашний день, чтобы снова встать под сильную братоимперскую руку, потому что без московских властелинов и украинских крепостных они самостоятельно прожить не могут. Левые не умеют руководствоваться здравым смыслом. Вся их политическая пропаганда направлена на ликвидацию украинского государства. До их ума не доходит, что им в парламенте никогда не удастся набрать триста голосов, чтобы изменить Конституцию и мирным путём вернуть советскую власть. Хотят они того или нет, им придётся делать выбор: самораспуститься, или существовать бездейственно, или начать гражданскую войну и пролить реки крови. Неужели это так трудно понять?

Чтобы такой беды не случилось, мы все должны прозреть, проявив себя людьми здорового духа, быть не болотом — ни то ни сё, — а украинскими патриотами. И тогда никакая вражеская сила не сможет нас одолеть и снова надолго оторвать Украину от европейского содружества свободных народов. Только тогда наше государство станет и самостоятельным, и богатым!

Скадовская «Просвита» имени Тараса Григорьевича Шевченко, 1998 год.

В.О.: Очень хороший текст.

О.Н.: Этот документ я написал как раз перед выборами в Верховную Раду и одновременно послал в разные газеты. Послал в «Народную газету». Но там напечатали только отрывочек, и уже не от «Просвиты», а от моего имени, что такое событие там произошло. «Свобода» также дала информацию, что такое событие произошло. Посылал я ещё Павлу Мовчану с просьбой, чтобы он распространил этот документ, чтобы помог мне распространить по Украине не от нашего имени, а чтобы он, как убедительный, от каждой «Просвиты», в разных городах и районах был распространён. Я не знаю, сделал ли он что-нибудь — ответа никакого. Послал ещё в «Крымскую светлицу». Говорят — я не читал, потому что газета та к нам не пришла, — что в «Крымской светлице» эта статья была напечатана. Но я не читал и не знаю, как там, полностью или нет. Я получил отзывы даже с Западной Украины о моей статье, что она им очень понравилась, что она убедительно, ясно и конкретно написана.

В.О.: А были какие-нибудь ваши автобиографические публикации в прессе? Или о вашем деле где-нибудь писали? Про радио «Свобода», конечно, что-то было, и вот Чорновил писал в «Украинском вестнике»...

О.Н.: Да. Это было тогда. Плахотнюк мне говорил, что в «Час-тайм» было напечатано упоминание о нашей группе. За его подписью. Упоминание, что было такое «дело Назаренко» в Вышгороде. Я не знаю, я не читал.

В.О.: Это тем более обязывает вас написать.

О.Н.: Во всех вышгородских газетах писалось.

В.О.: Александр Дробаха, наверное, пишет?

О.Н.: Нет. Это Иван Гончар, уже в трёх газетах он писал о нашей Вышгородской группе.

В.О.: У вас этих текстов нет?

О.Н.: У меня их нет.

В.О.: Я распрошу у Дробахи. Пусть он найдёт. Чтобы и у нас было. Я и вам сделаю копию.

О.Н.: Правда, в нашей районной газете обо мне писали, были мои воспоминания о лагере. Там небольшие отрывки. Где-то на одну страницу. А ещё я печатал свои очерки на исторические темы.

В.О.: Хорошо. Итак, я думаю, что вы теперь возьмётесь и всё-таки напишете.

О.Н.: Может, как наступит зима. Ведь дом строю.

В.О.: Как там строить дом зимой? Вот пока зима, сядьте и напишите.

О.Н.: Ну, хорошо. Буду стараться.

В.О.: Я вас искренне благодарю за беседу и за этот текст, что вы прочитали. Я сделал себе копию, но пусть будет и с вашего голоса.

О.Н.: Вот меня удивляет, почему никто не хотел подхватить такую нашу инициативу?

В.О.: Подобные тексты писали и другие люди.

О.Н.: Эти же факты, конечно, известны. Но я их собрал и сконцентрировал. Всё последовательно, факт за фактом нанизал, как на ниточку.

В.О.: Это хороший текст. Его стоит использовать при случае. Я вас искренне благодарю. Будем праздновать сегодня Рождество. Желаю вам здоровья, крепости духа и, как говорила одна дама, чтобы были крепкие, как клещи!

О.Н.: Спасибо, спасибо. Ну, дай Бог всем нам и здоровья, и чтобы Украина стала независимым государством! А то я просто не знаю, что этот Кучма делает. Я его не могу понять. Мне кажется, что он может быть вторым Павлом Скоропадским. Готовить этот Славянский Союз для нас...

В.О.: Ну, что вы от него хотите: он в детстве был замучен голодом. Он дистрофик: он же от голода умирал в 1946 году. Таким дистрофиком до сих пор и остаётся.

О.Н.: То одно, а надо всё-таки же быть патриотом Украины.

В.О.: Волна вынесла его на такую высоту. А он не дотягивает до уровня Президента.

О.Н.: Не дотягивает. Вот надо было сразу, ещё на майданах в 1990-91 годах, брать власть, а не заявлять, что мы хотим как общественная организация поднимать национальное сознание, что мы не хотим власти.

В.О.: Но конкретно — кто должен был ту власть осуществить? Я тогда в своём районе на Житомирщине жил — так ведь никаких организаций не было. Там было руховцев несколько человек. Но надо, чтобы в каждом селе была организация, чтобы в каждом районе была организация! Чтобы она могла взять на себя ответственность. Так некем было брать власть.

О.Н.: Здесь, в Киеве, когда на майданах проходили митинги, надо было создавать временное правительство и создавать украинское государство, а не промосковское, большевистское, пророссийское.

В.О.: Мы слишком истреблены. Не было у нас той силы, чтобы это осуществить. Что мы смогли — то смогли.

О.Н.: Вот Чорновил взялся Рух превратить в политическую организацию. Но он немного опоздал.

В.О.: А теперь что надо? Теперь надо работать. Семь лет работаем? Ещё надо тридцать три года поработать — и будет Украина.

О.Н.: Чтобы как тот Моисей?

В.О.: Да-да. Не меньше. Потому что это не народ, это — недобитки украинского народа. Кроме того, навезли сюда этого матоязычного населения, перемешали это всё — и теперь из этого всего надо воспитать народ? На это нужно очень много усилий и времени.

О.Н.: Нам надо нацию создавать. Вот хорошие статьи появляются и в «Народной газете», в «Светлице», в других газетах. Надо их распространять.

В.О.: Ну, ладно, пан Олесь. Спасибо.

* * *

О.Н.: Сегодня у нас 18 января. Щедрый вечер. Хочу, пан Василий, сделать несколько дополнений. Я вспомнил ещё некоторые фрагменты, которые, думаю, стоит приобщить к моим воспоминаниям.

Вскоре после создания Киевской Хельсинкской группы к нам в Скадовск приехала отдыхать на море Оксана Яковлевна Мешко. Она сообщила нам — мне и моей бывшей жене Лидии Гук, — что в Киеве создана Хельсинкская Группа, которую возглавил Николай Руденко. Об этой Группе мы уже знали с радио «Свобода». Оксана Яковлевна ещё сообщила нам, что в Группу хотят принять Владимира Малинковича и Матусевича, и высказала своё недовольство ими, что «нам в группе ещё не хватало жидов». Она утверждала, что они не смогут до конца быть нашими друзьями и обязательно продадут москалям, как уже продавали раньше.

На такую речь я ей ответил, что без еврейских представителей в Группе не будет движения вперёд. Только с ними вместе мы сможем вынести украинский вопрос в свободный мир. Я тогда сказал ей, что такого мнения придерживаются все грамотные политзаключённые в лагерях. Не могу сказать, убедил ли я её тогда, но мои слова на неё подействовали магически. Она вдруг успокоилась, прекратила возмущаться и больше этого вопроса в разговорах не касалась. Кто предложил ей принять в Группу этих людей, она об этом ничего не говорила.

Потом Оксана Яковлевна назвала имя ещё одного претендента в группу — Олеся Шевченко, к которому также отнеслась негативно. Она считала его агентом КГБ, заявляя: «Как так можно — приехать к Петру Григоренко в Москву и назваться представителем какой-то украинской общины?» В Москве же, по её словам, также отнеслись к нему подозрительно. Относительно Олеся Шевченко я не сумел убедить Оксану Яковлевну: она твёрдо продолжала верить, что он действительно агент.

С Олесем Шевченко я познакомился в Киеве сразу после освобождения, летом 1973 года. У меня не было никаких оснований его подозревать. Когда я с ним ходил по улицам Киева и мы обдумывали проблему печати. Я надеялся, что сумел найти способ изготовления печатных матриц на плёнках. Он, в свою очередь, признался мне, что ищет украинский канал для передачи материалов за границу. Когда я приезжал в Киев, мы не раз с ним встречались. Он всегда оглядывался по сторонам и говорил, что за нами везде следят. Это уже было неплохое доказательство, что Олесь не мог быть подосланным агентом. В свою очередь, я не думаю, не верю, что за нами повсюду следят. По-моему, у КГБ не было реальных оснований тратить на нас столько времени и средств.

О своём намерении после освобождения из лагеря создать женскую группу в защиту заключённых своих мужей, которые бы должны были свои письменные ходатайства передавать за границу — думал, что только таким образом сможет существовать группа или женский комитет, который нельзя будет легко обвинить в политической организации, — я Олесю не говорил. Если Оксане Яковлевне такую группу не удалось организовать, то и он бы не сумел поднять наших женщин. Только тогда, когда приехала в Скадовск из Москвы Ирина Корсунская из общества Сахарова и Ковалёва, мне пришла мысль воспользоваться их авторитетом, который сможет повлиять на наших перепуганных женщин. Оксану Яковлевну Мешко я не относил к пугливым. Это была единственная смелая женщина, «единственный мужчина на всю Украину». Каждый человек на нашей земле должен знать и любить эту бесстрашную героиню.

Четвёртым претендентом в Хельсинкскую группу был Василий Барладяну из Одессы. (Барладяну-Бирладник Василий Владимирович, род. 23.08.1942, с. Шибка Григориопольского р-на, Молдова. Арест. в Одессе 02.03.1977: 3 г. в лагере ОР-318/76, с. Полицы Владимирецкого р-на Ровненской обл. Арест. 29.02.1980: лагерь № 28 в г. Снежное Донецкой обл., с 17.01.1981 — лагерь № 82 в с. Острое Красноармейского р-на Донецкой обл. Освоб. 28.02.1983. — В.О.). С ним я познакомился, наверное, в 1975 году в Броварах в квартире Марии Овдиенко, которая проходила по моему делу и пособницей, и свидетельницей.

Василий произвёл на меня хорошее впечатление, целиком и полностью разделял идеи украинского государства. Но мы с ним не могли сойтись насчёт молдаван, которых он этнически причислял к румынам и не признавал их как отдельную славянскую нацию. Напрасными были мои усилия доказать, что молдаване — славяне, а романский язык усвоили потому, что жили на границе Римской империи, знали два языка и в отношениях с русинами выполняли роль толмачей. Он приезжал в Киев в поисках работы, потому что в Одесском университете был уволен с преподавательской должности за украинский, молдавский и греческий национализмы. От Марии ещё в 1976 году я узнал, что Василий Барладяну также хочет вступить в Хельсинкскую группу. Но Оксана Яковлевна отказалась его рекомендовать. Какими мотивами она руководствовалась, мне неизвестно. Приезжая в Киев, я пытался встретиться с ним, чтобы убедиться, действительно ли он очень хочет. Потому что мне не хотелось его светить. От Марии я знал, что Василий — большой эрудит и плодовитый журналист. Я намеревался привлечь его к будущей подпольной работе, когда будет свой печатный орган и украинский канал. К сожалению, нам не довелось встретиться, и его скоро арестовали.

Это всё, что я сумел ещё вспомнить.

В.О.: Спасибо. Только есть ошибки. Ведь Николай Матусевич не имеет никакого отношения к еврейству. И он был среди членов-основателей Группы, в первом списке десяти. А когда речь идёт о Владимире Малинковиче, то он вступил в Группу чуть позже, в октябре 1978 года.

О.Н.: Так подождите, возможно я ошибся. Может, речь шла об Иосифе Зисельсе и Владимире Малинковиче, а я подумал, что это Маринович. Тогда я извиняюсь.

В.О.: Маринович и Матусевич были в первом составе Хельсинкской Группы, они члены-основатели. Малинкович объявлен членом Группы в октябре 1978 года, а Зисельс — в октябре 1979 года, хотя считался необъявленным членом Группы с июля 1978 года.

О.Н.: Возможно, действительно так. Потому что это уже давно было, я не думал, что это придётся когда-нибудь вспоминать.

В.О.: Иосиф Зисельс очень добросовестный человек. Он очень много успел сделать. Его дважды сажали: 8 декабря 1978 и 19 октября 1984 года. Дважды по три года он отсидел в Сокирянах на Буковине. А Малинковича кагэбисты терроризировали, угрожали, что обвинят в изнасиловании. И предложили: или посадим, или уезжай. В ночь на 1 января 1980 года он выехал в Германию. Работал на радио «Свобода». Он единственный из членов Украинской Хельсинкской Группы, кто не был в заключении. Вернулся в Украину в 1992 году и теперь занимает пророссийские позиции. И зачем еврею быть русским националистом? Или он забыл лозунг «Бей жидов, спасай Россию»?

О.Н.: О, я так разочаровался! Я всегда с удовольствием слушал радио «Свобода» в те годы. А сейчас он приезжает: вот давай двуязычие и всё. Это же смертельно для украинской нации.

В.О.: Зисельс занимает очень хорошие позиции в отношении украинства. Сейчас он занимает очень важные посты в еврейских организациях. Я говорю: «первый еврей в Украине».

О.Н.: Ну, у меня слабая память. Она у меня и раньше была не совсем хорошая, а сейчас тем более.

В.О.: Ну, хорошо. Мы всё выяснили. Я вам благодарен. Пан Олесь Назаренко закончил свой рассказ 18 января 1999 года.

И н т е р в ь ю Олеся Н а з а р е н к о

от 18 февраля 2001 года.

В.О.: 18 февраля 2001 года Олесь Назаренко рассказывает Василию Овсиенко в Скадовске.

О.Н.: В 1979 году я поехал в Киев и решил навестить Оксану Яковлевну Мешко. Я был в то время не один. Заехал я к ней с Фёдором Клименко, который проживал — да он и сейчас живёт — в Днепропетровске. Ему хотелось познакомиться с Оксаной Мешко. Когда мы разговаривали на разные темы, она говорит мне: «У вас в Херсоне произошло такое большое событие, чуть ли не революция, какой-то бунт». Я говорю, что-то подобное было, но то был просто цыганский бунт. Цыгане убили какого-то дружинника, и народ поднялся... Я об этом уже раньше рассказывал. Оксана Яковлевна говорит: «Напишите хоть это, расскажите». — «Нет, — говорю, — я рассказывать не буду, потому что у вас тут могут прослушивать, я лучше напишу». — «Ну, тогда напишите». Я взял и написал с условием, чтобы она переписала это своей рукой и уничтожила мою рукопись, потому что мне не хотелось из-за такой глупости снова идти в лагерь. Она говорит: «Вот спички, вот я иду уже жгу». И показывает в руках коробку со спичками.

Но, как позже мне стало известно, она этот документ не сожгла, потому что на следующий день у неё сделали обыск и изъяли его. Об этом я узнал, когда меня вызвали в КГБ в Херсоне в 1979 году. Вызвали и сказали: так и так, у вас был такой документ. Начальник Херсонского КГБ — Шишкин что ли? Русская фамилия, генерал, — говорит: «Мы не заинтересованы вас судить, но Киев настаивает. Вы должны пойти на сотрудничество». Я говорю: «Я не могу пойти на сотрудничество с вами, потому что мне жена... Вы же знаете, что я столько лет не был женат, а сейчас у меня уже ребёночек, и Лида мне сказала, что если я пойду на сотрудничество, то она меня бросит — а я же, говорю, не могу, потому что я хочу свою семью иметь». Он воспринял, что это так. Там кагэбисты сидели и подсказали этому генералу, что Лида Ларионовна такая принципиальная, что может это сделать — подтвердили мою версию.

А потом они сказали: «Мы вынуждены вас посадить. Или вы должны дать подписку, что больше не пойдёте к Оксане Мешко, и осудить её деятельность». Вот так. Я говорю: «Ну, как я могу осудить её деятельность? Я думаю, что раз она не сожгла этот документ, как обещала — значит, она несерьёзно относится к нашему делу. В таком плане я её могу осудить». И дал подписку, что с ней общаться больше не буду.

Меня продержали где-то около 5 часов — перед тем, как я попал к генералу. Меня посадили в какой-то кабинет и 5 часов ко мне никто не приходил. А потом повели к генералу и настаивали, чтобы я сотрудничал. Я сказал, что я не могу. «Может, позже? Когда у меня наладится семейная жизнь, тогда, возможно, что-то у нас и получится». Генерал говорит: «Ну, я буду надеяться на вас!» Но я ведь не откликнулся. Проходит 1979 год, проходит 1980 год и 1981 год, а я не откликаюсь на сотрудничество. А тут у нас с Лидой возник конфликт.

В.О.: Пропускаем рассказ о конфликте, дальше о Билынской.

О.Н.: Как мы познакомились с ней? У нас была одна знакомая, Лилия Трофимовна Оборская. Простая женщина, она с Лидой немного дружила, хоть она и такая немного грубая, такая, знаете, советский человек. И хоть она была советским человеком, но немного поддерживала Лиду, не враждебно относилась к ней, как другие. Я говорил Лиде: «Ну как ты можешь с Трофимовной иметь дело?». Она отвечала: «У меня нет друзей, домой с работы ехать далеко, так я в обеденный перерыв к ней приду, пересижу там или пообедаю». Я это понимал.

Как-то эта Трофимовна приезжает и говорит: «С вами хочет познакомиться одна женщина». Я спрашиваю: «Кто она такая?». Говорит: «Я в Херсоне познакомилась с одной женщиной в гостинице, мы вместе там ночевали. Она разговаривает по-украински, украинская патриотка. Я взяла и рассказала ей, что у нас в Скадовске есть такая семья, что они оба сидели и страдали за украинское дело. Она говорит: „Я хочу с ними познакомиться“». И она однажды привезла эту женщину — Оксану Билынскую. Кажется, на Рождество приехала, такие молитвы прочитала, так торжественно. Мы провели вечер у этой Оборской. А потом, когда мы уже пришли домой — та Оксана Билынская осталась ночевать у Оборской, — Лида говорит: «Я не верю, что она порядочный, честный человек. Она подослана КГБ». Так Лида сказала. Я говорю: «Не надо же так спешить, всякие мотивы могут быть». Так мы поговорили.

А потом я решил проверить. Подошёл как-то к Оборской да и спрашиваю: «А как вы с ней познакомились? Вы первая зашла в гостиницу или она первая там была?». Я хотел на этом её поймать. Она сначала как будто растерялась, и я заметил в её глазах растерянность, а потом сказала: «Нет, когда я пришла в ту комнату, где меня поселили, она там уже была». Ну, раз так, то я сделал вывод, что она не может быть подослана, потому что никто же не знал, что Оборская будет ночевать в этой гостинице, чтобы заранее подослать. Говорю: «А заранее никто не знал, что вы там будете ночевать?» — «Нет, никто не знал». Я убедил Лиду, что Билынская не может быть агенткой КГБ, она не подослана. Она стала приезжать почти каждую неделю. В субботу, воскресенье — приезжает, привозит нам подарки, гостинцы: винограда, большие рыбины — там же у них лиман, рыбы много. Приезжает, звонит с автомата на автостанции, чтобы приехать помочь ей всё это забрать. Я беру велосипед и помогаю привезти. Говорю Лиде: «Что-то тут неясно…» А они с Лидой так сдружились, что Лида уже не может без неё. Как только что — и звонит Билынской.

Однажды Билынская пригласила Лиду поехать в Коломыю. Она и меня приглашала, но я сказал, что с радостью поехал бы в Коломыю, но меня начальство не отпустит. Сейчас, говорю, летний период, мне надо весь район обслуживать — я был электриком в быткомбинате. Меня не отпустят. Они же поехали в Коломыю. Когда Лида вернулась, она стала совсем другим человеком. Она уже полностью меня игнорировала. Позже я убедился, что Лида была права, когда говорила, что Оксана Билынская подослана кагэбистами. Я в этом убедился, когда снова попал в лагерь, когда меня второй раз осудили на три года строгого режима по чисто уголовной статье. Это случилось в 1981 году, когда я вот дал жене пощёчину за то, что она сказала: «Ты дочери больше никогда не увидишь».

Я отбывал наказание в Днепродзержинске, в «красной зоне». Когда умер Брежнев, была объявлена амнистия. Моя статья подпадала под амнистию, но начальство сказало: «Мы вас не можем выпустить по амнистии, хоть вы безупречный человек, никаких нарушений не имеете. Но вы человек, зависимый от КГБ. Решайте свою судьбу с КГБ».

В.О.: Вот как!

О.Н.: С меня там смеялись. Когда меня привезли на зону в Днепродзержинск, то вызывают для знакомства. Ага, три года строгого режима — за что? Нет, такого не может быть, чтобы за три пощёчины три года строгого режима давали. Так начальство считало. Я говорю: «Вы читайте дальше, дальше читайте». Они читают дальше: «Учитывая личность, особо опасную для общества», — три года строгого режима. — «А, теперь понятно, почему за три пощёчины три года дали». Вот такое.

И вот, хочешь — не хочешь, мне пришлось встречаться с кагэбистами. Они стали меня расспрашивать, кто я такой. О знакомых из политического лагеря я говорил общеизвестные вещи, чего никто не скрывал. Я говорил, что это честные, порядочные люди. Как-то думаю, а попробую спросить: «А чего это вы спрашиваете о тех, кто к нам приезжал, кто гостил, с кем я был в политическом лагере, а не спрашиваете об Оксане Билынской?» — «Кто она такая?» — «Это лучшая подруга Лиды Ларионовны». Они переписывались, Лида называла её сестричкой, хотя перед тем говорила мне, что ненавидит женщин за то, что они подчиняются мужчинам, что у них нет человеческого достоинства. А Лида в том была очень принципиальна. Говорят: «Мы ничего о Билынской не знаем, нам из Херсона ничего о ней не сказали». Когда они приехали второй раз ко мне в лагерь, я и спрашиваю: «Ну, выяснили?» — «Да, выяснили. То, — говорит, — такая особа, что она нас не интересует. Это профессиональная шлюха». Я сообразил: «профессиональная шлюха» они могут сказать только на своих, на тех, что с ними сотрудничают. Потому что иначе же они не могут сказать.

Из-за этого я мог подозревать, что Билынская с ними сотрудничает... Когда-то кагэбисты сказали: «Нам стало известно, что вы хотели выпускать газету. Но вы с этой идеей только носились, что она ваша, а на самом деле это была идея Ирины Корсунской из Москвы». Тут я понял, что информация могла выйти только от Лиды. Но я никогда бы не поверил, что Лида могла это передать в КГБ. Значит, она кому-то доверилась с этой информацией, а тот человек перепутал. Действительно, я хотел найти способ, как изготавливать матрицы, чтобы печатать. А второе — то, что Корсунская говорила о Хельсинкской Группе. Значит, Лида кому-то доверилась. Кому она могла довериться? Только Оксане Билынской. Но Оксана Билынская те две информации спутала в одну. Поэтому кагэбисты сказали, что вроде бы это не моя идея. Действительно, когда у меня отношения с Лидой немного наладились, я стал говорить, что я тоже не бездействую, какое-то дело делаю, напомнил, что в создании Хельсинкской Группы есть и наше небольшое участие. Но Лида не реагировала на мои заявления.

Во-вторых, эта Оксана Билынская — очень загадочная личность. Когда её в Станиславе выгнали с должности главного врача, то она решила приехать в Скадовск. Лида начала искать для неё работу. Но где же жить? Она поселилась у Лиды и жила у неё два года. Мне главный врач нашей больницы Клименко сказал, что Лида хочет устроить её начальником медицинской части. Он, говорит, согласился, нужен был такой человек, но нет квартиры ей дать. Поэтому Лида устроила её врачом-терапевтом в Красном. Там двухэтажная больница. Она там поработала с полгода, а когда там освободилось место главного врача, её захотели поставить главным врачом. Ей дали в Красном двухкомнатную квартиру. У нас тут люди по десять, по пятнадцать, до двадцати лет стояли на очереди, а ей сразу, только приехала, дали двухкомнатную квартиру и предложили должность главного врача. И там медсёстры, врачи взбунтовались: разве у нас нет хороших врачей, чтобы поставить на главного врача? Чего это мы какого-то чужого человека будем принимать? На неё так наехали, что её не приняли там. И она опять же перешла жить к Лиде. Здесь она устроилась в спортивном комплексе терапевтом, ей предоставили двухкомнатную квартиру, в которой она и по сей день живёт. Это очень подозрительно. Я думаю, что она не такая уж заслуженная особа, чтобы ей в советское время в течение двух лет предоставили две квартиры.

В.О.: Может и так, но мы слишком это детализируем о Билынской.

О.Н.: Ну, можете это выбросить.

В.О.: Далее Олесь Назаренко читает свою рукопись о шестидесятниках на строительстве Киевской ГЭС. Над этой рукописью он ещё работает. Как она называется?

О.Н.:

Олесь Назаренко. Вышгородские легенды

«На строительство Киевской ГЭС я прибыл весной 1962 года. Не заработки привлекали меня на великую стройку. Тогда мне представлялось, что на берегах седого Днепра Украина ещё не русифицирована, что там ещё должен пульсировать украинская жизнь, а возможно, — тешил себя мыслью, — там ещё теплится дух непокорённой нации. До войны в Донбассе, откуда я родом, наши люди ещё не стыдились быть украинцами, держались особняком от москалей. Старшее поколение помнило, что они казацкого рода, а среди детей никто не хотел быть кацапом, кат-цапом».

Я хочу сделать поправку, что я пришёл к выводу, изучая историю, что не «кацап», а «кат-цап» возникло в Петербурге, когда казаки строили: «кат» — от слова «палач», и «цап» — борода. Потому что надсмотрщики, московские мастеровые, были их палачами, подгоняли к работе. А они все носили бороды, как козлы — «кат-цап». А оно позже трансформировалось в кацап, то есть сократилось. Далее.

«Ежегодно с первым снегом начинались снежные войны между школьниками украинских и русских школ, которые иногда переходили в каменные баталии. Среди наших людей название «кацап» ассоциировалось с грязными пьяницами, с грубыми матерщинниками. После войны украиноязычный Донбасс стал быстро приходить в упадок духом. Украинский язык терял своё преимущество. Молодое поколение не хотело жить неперспективной жизнью и наперегонки бросилось изучать «прогрессивный язык», чтобы никто не мог обзывать «неотёсанным хохлом».

Год 1950-й для украинцев Донбасса стал катастрофическим. В городах и рабочих посёлках все школы, якобы по просьбе родителей, были переведены на русский язык преподавания. Мой отец, с которым я часто вёл политические дискуссии, однажды высказал мысль, почему наши люди так резко изменили свои убеждения. Потому что после войны, когда СССР победил своего сильнейшего врага — немецкий фашизм, люди разуверились в своих многолетних надеждах, что ненавистная им советская власть скоро падёт. Наука отца стала для меня путеводной звездой, потому что я собственными глазами видел, как изменились украинцы. До войны они плевали на партийные праздники, а уже в конце пятидесятых годов — начале шестидесятых начали праздновать когда-то бандитские праздники и даже любить власть. Моя родная Ясиноватая, где я вырос, стала для меня чужим, удушливым городом.

Вот я и решил уехать в поисках лучшей доли. Никак не хотелось верить, что уже перевелись украинцы, что нет среди них порядочных людей, которым небезразлична судьба вымирающего народа. Любовь к Украине влилась мне в душу ещё в детстве, когда отец не раз рассказывал о бессмертной славе запорожских казаков. А он, ещё будучи подростком, начитался произведений популярного в то время писателя Андриана Кащенко. (В той книге, не знаю почему, было написано Кощенко, а не Кащенко.)

В Вышгород на ГЭС съехалось целое море молодых людей. Но среди этого человеческого кипения мне целых два года не удавалось найти себе друзей по духу. Прибывшие на стройку хоть и говорили на украинском языке, но совсем не понимали трагедии своего народа. Их мысли и помыслы направлялись лишь на хорошие заработки. Однако не хотелось терять надежды, и я продолжал искать друзей.

С первых дней, как только приехал на ГЭС и устроился на работу, я обратил внимание на рукописную газету довольно большого размера, написанную на украинском языке. В Донбассе такого чуда нигде не встречал. От читателей узнал, что её выпускает чета Чорновилов. Хотя мне очень хотелось познакомиться с этими желанными людьми, но я не мог пересилить своего нрава, потому что от природы был и застенчивым, и нерешительным. Однако газета долго не просуществовала. Среди рабочих распространился слух, что в бюро комсомольской организации ГЭС разоблачён замаскированный украинский буржуазный националист, выпускавший вредную газету. Я тогда не мог и подумать, что подобные слухи в Вышгороде будут иметь свою историю и, как снежный ком, из года в год будут обрастать всё новыми и новыми выдумками, что о вышгородских националистах заговорит вся Украина.

С первым своим побратимом Василием Кондрюковым я познакомился через соседа по комнате, где мы вместе снимали койки для проживания. Он признался мне, что на их производственном участке есть рабочий, который создал «Комитет справедливых коммунистов», он действует тайно. Василий оказался также родом из Донбасса, разговаривал на русском языке, но считал себя украинцем. Проблемой украинской нации никогда не беспокоился, но сумел быстро понять, потому что собственными глазами видел, как происходила русификация на Донетчине. Я тогда сумел его убедить, что хороших коммунистов не может быть, все они находятся на государственной службе великорусского империализма, выполняя жандармские функции — подавлять дух порабощённых народов. Так мы подружились, и он стал первым моим единомышленником.

Нам недолго пришлось вариться в собственном соку. Сам Бог не дал зачахнуть нашим намерениям и послал нам Володю Комашкова, также рабочего, который близко общался с Вячеславом Чорновилом — они жили в одном бараке. Володя стал приносить нам стихи Василия Симоненко, Николая Винграновского, Николая Холодного, Лины Костенко и прозаические воспоминания о пережитом Петра Панча. Эти воспоминания автор позволял читать друзьям только в его присутствии. С трудом удалось вынести их из его дома только на одну ночь, чтобы дочитать произведение. Хотя там не было ничего криминального, но писатель, напуганный кровавой советской системой, дрожал за свою жизнь до самой своей кончины. За одну ночь пришлось мне заснять на плёнку толстую машинописную книгу.

Так постепенно в наши руки стали попадать и книги, изданные за рубежом. Чтобы расширить производство, я приобрёл печатную машинку «Москва». Василий Кондрюков на Ветряных Горах в Киеве нашёл платную машинистку Ларису Панфилову (Филатову. — В.О.), которая запросила по двадцать копеек за печатный лист. Но когда она начала работать, ей понравились наши материалы, и она отказалась брать плату, сказав, что за правду денег не берёт. У неё хранились все использованные фотоленты и некоторые фотоотпечатки на бумаге. Этот материал мы с Кондрюком называли своим архивом.

Возможно, сейчас мало кто знает, какая литература прошла через наши руки. Назову лишь те, которые запомнились. Это Дмитрий Донцов — «Национализм», Юрий Клен — «Пепел империи», стихи Евгения Маланюка, Юрий Липа — «Украинская раса», Филипп Орлик — «Вывод прав Украины», Пронин — «Украинская политика и политика Москвы», «Сборник в честь учёных, уничтоженных большевистской Москвой», Валентин Мороз — «Репортаж из заповедника имени Берия», Святослав Караванский — «Украинское образование в шовинистической удавке» и другие его заявления в защиту украинского языка, Вячеслав Чорновил — «Правосудие или рецидивы террора?», «Горе от ума, или Портреты двадцати преступников», Иван Дзюба — «Интернационализм или русификация?» и другие. Однажды Володя Комашков принёс мне рукопись «По поводу процесса над Погружальским» и попросил переписать статью печатными буквами и снять на плёнку для передачи за границу. Я выполнил эту просьбу, но сделал замечание, что текст требует редактирования, потому что неприлично будет в таком виде пускать документ в люди, где есть такие слова как «бандиты» и «партийная сволочь».

В следующий раз Комашков принёс мне отредактированный Славком Чорновилом текст. Володя тогда сказал, что автором документа является Борис Антоненко-Давыдович, который много лет ни за что страдал в лагерях и потому в такой резкой форме написал о процессе. Кто был настоящим автором статьи, пробудившей творческую интеллигенцию к сопротивлению, мне доподлинно не известно. После сожжения библиотеки творческая молодёжь была крайне возмущена диким вандализмом советской системы и готова была отправиться в наступление на отвратительную партийную диктатуру.

Я тогда посещал республиканскую литстудию «Молодь» и чувствовал среди присутствующих этот прилив ненависти. Позже, когда я попал за решётку, документ о сожжении библиотеки меня больше всего пугал. Следователь, майор М. Коваль, стал стращать меня заграничной газетой, где были мои фотоснимки этого текста с исправлениями моей рукой. Следователь тогда говорил: «Вы не хотите назвать людей, которые потянули вас на путь антисоветской деятельности, жалеете их — а они вас не пожалели, использовали и бросили под танк. Теперь будете отвечать». Мне тогда думалось, что следствие может пришить мне шпионаж. Я твёрдо стоял на своём — что отпечатки делал для себя, для своих друзей, а как один из них попал за границу, мне неизвестно. Мои показания было легко опровергнуть, потому что в нашем архиве этой плёнки не было. Но следствие не догадалось так повернуть дело.

В нашу вышгородскую группу поэт Владимир Забаштанский не входил, но он в нашем деле не был посторонним человеком. Кто меня с ним познакомил, я уже не помню. Он писал хорошие стихи, печатался, учился в университете на филфаке и вёл литературную студию «Сич». Володя с юности был покалечен взрывчаткой, полностью потерял зрение, обе руки. Наши ребята из Вышгорода частенько ездили к нему на Подол пообщаться с ним, послушать его новые стихи. А я привозил для него самиздатовскую литературу.

Однажды Забаштанский нам заявил, что хочет увидеть ГЭС. Мы были поражены таким желанием. Побывав в Вышгороде, он остался очень доволен, как будто собственными глазами увидел стройку. Именно через него студенческая молодёжь стремилась установить дружеские контакты с гэсовскими рабочими. Однажды Забаштанский предложил мне заключить соглашение с комсомольской организацией провести в Вышгороде литературный вечер и концерт художественной самодеятельности. Секретарь комитета комсомола Василий Пчолкин с радостью принял предложение и назначил день приезда студентов, но через два дня известил меня, что партком пожелал предварительно ознакомиться с программой вечера. Я привёз Пчолкину такой документ, но он не устраивал партийное начальство, оно поставило новые условия: чтобы декан факультета взял на себя письменную ответственность за вечер, заверенную печатью университета. Студенты были крайне возмущены и отказались проводить литературный вечер. Это дало повод ещё больше распространяться слухам о легендарной ГЭС. Впервые я услышал это выражение от молодой поэтессы Надежды Кирьян, которую в то время исключили из университета за националистические убеждения. Она писала хорошие стихи, печаталась в альманахе «Паруса» и издала свою первую книжечку. Она вместе с Марией Овдиенко работала работницей в Ботаническом саду, они вместе читали самиздатовскую литературу, которую я приносил для Марии. У Кирьян была изъята фотокопия «По поводу процесса над Погружальским».

На суде как свидетели эти девушки вели себя героически. Надя утверждала, что этот криминальный документ упал в их комнату с неба, что она не полагается на свою память и не хочет говорить неправду.

Не знаю, из каких соображений Владимир Комашков ни разу не предложил мне познакомиться со Славком Чорновилом. Да я и не очень стремился попасть в круг его друзей, потому что считал себя ещё слабо интеллектуально подготовленным и боялся сконфузиться перед грамотными людьми. Только в 1967 году мы близко увиделись на вечере по случаю дня рождения Людмилы Шереметьевой-Дашкевич, которая в то время проживала в Вышгороде. Чорновил не изъявил желания подойти и познакомиться со мной. В противоположность Славку, иначе поступил Иван Светличный. Когда Чорновил был впервые арестован, Светличный приехал в Вышгород и пожелал со мной познакомиться. Комашков устроил нам встречу в лесу. Я волновался, ожидая какого-то непосильного для меня разговора, но он о деле и моих политических убеждениях не спрашивал, а только хотел узнать, откуда я родом, кто мои родители, кем работаю на ГЭС и на каком факультете учусь в университете.

За четыре года моей так называемой антисоветской деятельности в Вышгороде создалась целая группа единомышленников. С Александром Дробахой, учителем украинского языка, я познакомился где-то в 1964 году. От кого-то он узнал, что на броневахте проживает человек, у которого есть музей. Александр вместе со своим другом Виталием Резником пришёл познакомиться со мной. В моём так называемом музее под кроватью хранилось два куска бивня и целая куча костей мамонтов, рог носорога, костяная женская шпилька для волос грубой работы — наверное, также из каменного века, и каменный нашейный крестик. Все эти экспонаты были вымыты земснарядом при строительстве ГЭС.

Кроме Комашкова, Кондрюкова и Дробахи, в Вышгородское товарищество входили Валентин Карпенко, работавший мастером на стройке, Богдан Дырив и Василий Гедзь — электрики на земснарядах, рабочие Пётр Иордан и Иван Гончар из села Гавриловка. С Николаем Пономаренко мы учились на одном курсе, а Мария Овдиенко работала в Ботаническом саду. Василий Гедзь, например, брал у меня литературу не только для себя, но и для своего брата, который работал на партийной работе в среднем звене в ЦК КП Украины. Николай Пономаренко также работал в ЦК на рабочей должности, курьером по хозяйственным делам. Он познакомил меня с часовыми и имел право заходить в помещение ЦК без пропуска, и я имел доступ. Николай хвастался, что он доверяет некоторым часовым читать самиздат. Однажды он принёс мне уникальную книгу «Украинцы» и рассказал, как ему удалось спрятать её в пазухе, когда он под надзором коменданта сжигал цековские бумаги и книги. Эту книгу через Комашкова я передал Вячеславу Чорновилу для ознакомления. Как сложилась её судьба, мне неизвестно.

Александр Дробаха среди нас всех был наиболее эрудированным человеком. От него мы научились понимать настоящую поэзию и сами пробовали писать стихи. Себя он считал гениальным поэтом и был уверен, что станет первым в Украине нобелевским лауреатом».

Это, наверное, не надо писать.

В.О.: Пусть, пусть.

О.Н.: «Всю самиздатовскую литературу, которую я изготовлял, он с охотой читал, но от себя никакой инициативы в размножении и распространении не проявлял. Александр считал, что моя работа является малоэффективным делом, которое не приведёт наш народ к национальному возрождению, а только великая поэзия мирового уровня сумеет вывести Украину из московской неволи. На этой почве у нас иногда возникали споры.

В Вышгороде Дробаха организовал литературную студию «Малиновые паруса». Но ему не довелось долго поработать на этой благородной ниве, обучая молодёжь познавать поэтическое ремесло. Партком ГЭСа, напуганный украинским национализмом, запретил молодым людям собираться на свои поэтические собрания, увидев в названии студии националистическое содержание. Александр Дробаха пожаловался в Союз писателей. Разбирать инцидент на ГЭС приехал известный поэт Абрам Кацнельсон, но и он не смог убедить партийцев, что в названии «Малиновые паруса» и в стихах начинающих нет никакого национализма.

Однако ложь уже была запущена и пошла гулять сначала по Киеву, а потом рванула и по всей Украине. Один мой знакомый по имени Николай — фамилию уже не помню — рассказал мне, что в их Институте связи была прочитана лекция об украинском буржуазном национализме, в которой лектор из ЦК комсомола утверждал, что в Вышгороде раскрыта подпольная организация «Малиновые паруса», которая готовила восстание, и руководил ею учитель украинского языка. Фамилии Дробахи лектор не называл. Такую же весть привёз в Киев со Слобожанщины бывший однокурсник Дробахи, он также рассказал о подобной лекции, которая читалась в Харьковском доме литераторов. Мы с Дробахой были крайне удивлены.

Следующую легенду о Вышгороде спецслужбы КГБ создали ещё более ужасную. По Киеву распространился слух, что украинские националисты готовились взорвать Киевскую ГЭС, чтобы затопить всех людей, проживавших на Подоле и в Дарнице. В нашем обществе мы не могли понять, откуда выросли ноги у этой легенды. Только тогда, когда я попал за решётку, то узнал, как творилась ложь. Дело заключалось вот в чём. На киевский полигон, где испытывали самолёты АН на подъёмную силу, однажды вместо металлического лома в ящиках привезли боевые гранаты с запалами».

В.О.: Ничего себе!

О.Н.: «Четверо грузчиков набрали взрывчатки домой, чтобы глушить рыбу в Киевском море. Неосмотрительных рыбаков наказали лишением свободы.

Кроме легенд, так сказать, стратегического размаха, в Вышгороде начала создаваться ещё одна легенда, но она почему-то далеко не пошла. Может, потому, что была не очень впечатляющей для советского обывателя, поэтому быстро испустила свой провокационный дух. Об этой легенде я узнал от Татьяны Танковой, которая работала инженером на ГЭС, жила с нами в одном общежитии и симпатизировала нашей украинской группе. Она сообщила мне, что её подруга общается с кагэбистами и по секрету ей призналась, что в Вышгороде состоялся съезд националистов, их фамилии уже известны в КГБ, и после октябрьских праздников все они будут арестованы.

Я рассказал о таком предупреждении Комашкову, но он только рассмеялся, потому что никакого съезда не было. На Казачьем острове была обычная гулянка друзей Чорновила, которые приехали из Киева и Львова посмотреть на новосозданное море.

Владимир Комашков хотя и играл значительную роль в работе вышгородской группы, но избегал встреч со всеми остальными. Он только с Дробахой постоянно общался по делам литературной студии.

Однажды я обратился к Володе с предложением коллективно обсудить назревший вопрос: не пора ли вышгородскую группу назвать организацией? Я, Кондрюков и Дырив собрались у него на квартире и впервые вместе поговорили. Кондрюков предложил сделать нашу группу дисциплинированной организацией партийного типа. Володя не поддержал такую идею, Дырив также был против. Я на мгновение заколебался, как мне отнестись, и вдруг понял, что в случае нашего ареста следствие не сможет пришить нам измену родине, и это будет нашим спасением. Мы дальше продолжали действовать стихийно, каждый под свою ответственность.

В начале мая 1968 года, когда Чорновил отбывал свой первый срок наказания, мы узнали, что на заводе «Арсенал» готовят комсомольцев разгонять студентов у памятника Тарасу Шевченко 22 мая. По этому поводу я написал обращение ко всем гражданам Киева, чтобы люди не верили шовинистическим байкам об украинских националистах и пришли к памятнику отдать дань уважения великому Кобзарю. Своё обращение я закончил словами: «Позор русификаторам Украины! Да здравствует ленинская национальная политика!». Хотя в справедливость этой политики я уже не верил, но другой формы протеста в то время ещё не было. Иван Дзюба в своей работе «Интернационализм или русификация?» также отстаивал «чистоту ленинской национальной политики».

Моя работа была первой и последней попыткой испытать свои способности. Кроме этого документа, я передал ещё письмо Ивану Дзюбе, чтобы он выступил у памятника с новым программным словом, чтобы дух среди людей, посеянный его работой, не потерял своей потенциальной силы. Тогда многие надеялись, что знамя национального сопротивления поднимет Олесь Гончар, потому что КГБ не посмеет посягнуть на его авторитет. Но у него после романа «Собор» не хватило духа стать на борьбу». Может, это я ошибочно...

В.О.: Читайте, читайте.

«Как только Комашков принёс мне весть, что моё обращение одобрил Дзюба, я передал его Марии Овдиенко, которая и напечатала его более ста экземпляров. Я вместе с Николаем Пономаренко разослал их по почте во все высшие учебные заведения Украины и профсоюзные организации заводов города Киева. Мне тогда казалось, что именно таким образом, через начальство, информация может лучше дойти в массы. И, наверное, я не совсем ошибался, потому что на следствии узнал, что половина наших писем не были возвращены в КГБ.

Ещё где-то в 1966 году от Комашкова я узнал, что Чорновил намеревается создать типографию, и сетовал, как и где достать шрифт, потому что, по его мнению, уже настала пора выпускать печатную продукцию. На Донетчине, у моих родителей, мной была припрятана бутылка с газетным шрифтом. Когда-то, ещё в пятидесятых годах, я также намеревался выпускать какой-то печатный орган, но у меня ничего не получилось, потому что не хватало знаков набрать хотя бы малейший текст, а некоторых букв совсем не было. Я привёз бутылку и передал Чорновилу. Володя с радостью рассказывал мне, что она окрылила товарищество Славка, все они были уверены, что теперь их дело пойдёт лучше.

Через некоторое время Комашков принёс мне линотипный набор листовки, автором которой был Вячеслав Чорновил. Моя задача состояла в том, чтобы изобрести способ изготовления типографской краски и наделать сотни оттисков. Где-то больше недели я испытывал всякие варианты, но оттиски получались очень бледными и нельзя было нормально их читать. Сумел ли кто-то другой отпечатать текст, мне неизвестно. Никаких разговоров о листовках типографского изготовления не приходилось слышать.

Вспоминая события прошлых лет, можно без преувеличения сказать, что Вячеслав Чорновил первый положил начало национально-демократическому диссидентству, ему первому удалось пробить имперские тюремные стены и рассказать людям, кто и за что там наказывается. Работа «Горе от ума, или Портреты двадцати преступников», о которых заговорил мир, разбудила в лагерях замученных узников совести, которые годами молчали, тянули тюремную лямку и не могли подать на волю свой голос. Книга Чорновила дошла за решётку, пробудила дух неповиновения, и они вдруг поняли, что и за колючей проволокой можно бороться с репрессивным режимом.

Целых пять лет, кроме родственников, никто не знал в Украине о львовской группе юристов, отбывавшей наказание во Владимирской тюрьме и мордовских лагерях. Только тогда, когда Чорновил, полный рвения, проложил туда дорогу через высокие заборы и колючую проволоку под электрическим током, из Мордовии начала проникать лагерная информация. Первым передал на волю Валентин Мороз свою знаменитую работу «Репортаж из заповедника имени Берия», которую охотно читали не только в Украине — она была распространена и среди русских диссидентов в Ленинграде. Вслед за Морозом, Михаилом Горынем, Михаилом Осадчим рассказали о себе Левко Лукьяненко, Иван Кандыба и другие львовские узники совести.

Оценивая пережитое прошлое, хочется и от себя сказать, что мне повезло в жизни. Я рад тому, что был соучастником вышгородского сопротивления, и вместе с неутомимым борцом за волю украинского народа Вячеславом Максимовичем Чорновилом принимал посильное участие в общественном деле на заре новой украинской эпохи.

Думаю, история ещё даст ему объективную оценку, потому что он был не только лидером Руха, но единственным зрелым политиком в Украине. А может и действительно у наших борцов такая судьба, что умеем «сами себя воевать» на пользу московских врагов? Обидно, когда в самую ответственную минуту, когда надо было всем вместе ковать железо, начали делиться, поедая друг друга, и не смогли оценить светлый ум Славка. Симона Петлюру также соратники ели поедом, но не могли всего съесть. Он, как Христос, поднялся над Украиной и осветил правильный путь к свободе. Но только после его смерти сумели правдиво оценить его. Вячеслав Чорновил не бросился создавать свою амбициозную партию, потому что увидел в Народном Рухе реальную силу, которая сможет привести украинскую идею к победе.

К сожалению, в Рухе нашлось много его противников, которые не хотели, чтобы общественная организация становилась политической партией. Таким образом, украинская революция потеряла перспективу прийти к власти. Бывшие коммунисты, напуганные Рухом, вышли из своих так называемых окопов, перекрасились под украинцев, начали укреплять свою расшатанную промосковскую власть. Для украинского государства и национального возрождения народа настали самые тяжёлые времена. Пророссийская реакция в Украине начала бешено клеветать на лидера Руха Вячеслава Чорновила, а это говорило о том, что он представляет реальную опасность для России. Украинская революционная лодка оказалась непотопляемой, потому что она была заряжена рухом Чорновила. Для простых людей руховцы и Чорновил были одним понятием, все остальные национально-демократические партии не представляли для врагов такой угрозы. Народные массы их не знали и не хотели знать. Это были, по сути, нулевые партии вроде клубов любителей хорошего пива.

Не стало в Украине великого человека, который, начиная с вышгородской рукописной газеты, в течение 38 лет, как Каменяр, неутомимо долбил украинскую скалу и преждевременно сгорел в движении.

Я с удовольствием вспоминаю слова Александра Дробахи, который любил в нашем обществе риторически повторять: «Сначала Вышгород, а потом — Киев!» Думаю, это были не простые, а пророческие слова. Вышгород Чорновила разбудил не только Киев, а всю Украину.

Олесь Назаренко, Скадовск, январь 2000 года».

В.О.: Пан Назаренко прочитал это 18 февраля 2001 года. Конец записи в Скадовске.