Интервью с Петром Степановичем САРАНЧУКОМ,
с участием Нины Ивановны МОРОЗ.
Исправления П. Саранчука не поступили. Последнее прочтение 30.07.2007. Подзаголовки В. Овсиенко.
В.В.Овсиенко: 11 декабря 2000 года в Киеве, на улице Киквидзе, 30, в моей квартире 60, рассказывает о себе пан Пётр Саранчук. Здесь присутствует пани Нина Мороз. Записывает Василий Овсиенко.
Детство
П.С.Саранчук: Сам я уроженец Тернопольской области, село Конюхи, Западная Украина. Сейчас Козовский район. Тогда был Бережанский повет. Отец, Степан Григорьевич, в 1918 году в походе на Киев служил писарем при курене Украинской Галицкой Армии. В УГА была эпидемия тифа. Выздоровел отец в Фастове. Вернулся из-под Киева во Львов тифозным обозом. После этого он был членом УВО — Украинской Военной Организации. Затем до самой смерти он был просветителем. Отец был столяр, но достаточно грамотный, вёл все просветительские протокольные дела. Оперативные дела — все были в его руках. Отец 1898 года рождения. Прожил он до 1990 года. Не дождался моего возвращения из заключения. Всего на три месяца мы разошлись. (Далее П.С. говорит, что на два с половиной месяца. Он освободился 28 февраля 1990 года. Выходит, что отец умер в конце 1989-го. – В.О.).
Мать умерла раньше. Родная мать (мы её называли первая мать), Матвеева Фёкла, умерла в 1929 году, оставила нас троих маленьких детей. Отец женился в 1930 году. Взял Забудзинскую (или Будзинскую?) Марту, которая прожила с ним до 1978 года. Я её уже не застал — умерла.
Я 1926 года рождения, 26 октября.
С детства я много общался со старшими людьми, то есть с приятелями родителей, которые сходились в нашу хату. Вырос я в таком просветительском и патриотическом обществе старших людей, что было немаловажно для меня. У отца были приятели учителя, студенты, такие Симчишины. Туда и меня брал с собой. Так формировалось моё понимание общества, государства.
Больше всего, что я запомнил — первый арест отца в 1930 году, когда была та пацификация. На этом с детства формировалось моё мировоззрение. Это было время арестов бывших увовцев — членов Украинской Военной Организации, которая в 1929 году вошла в ОУН.
Отец просидел под следствием шесть месяцев, и это было засчитано ему в срок заключения. Там же получил увечье, болел на ногу. Это ему помогло: ему присудили небольшой срок, всего полгода, и освободили. Самые большие сроки тогда были три года у двух человек.
Но уже дома не было покоя от тех незваных гостей: то полиция, то эти самые «мельдунки», то есть явка. Это все влияло на ребёнка. Почему? Они что-то говорят, а я все спрашивал: почему они с ножами приходят в хату, со штыками этими?
В шесть лет пошёл в школу. Окончил польскую семилетку в Конюхах в 1939 году, еще перед польско-немецкой войной. Как пришли в 1939 году советы, то нас понизили: из семилетки, чтобы сравняться с советской школой, нас вернули в пятый класс. До седьмого советского мы уже не дотянули — снова война.
В.В.Овсиенко: А что, считалось, что в польской школе был более низкий уровень образования?
П.С.Саранчук: Они не признавали нашей семилетки только потому, что мы не знали русского языка.
В.В.Овсиенко: Вон как!
П.С.Саранчук: Ради русского языка нас тогда понизили на два года. В основном, давили на литературу и грамматику. А к другим наукам претензий у них не было.
Война
Так я дотянул до войны, до прихода немцев. В октябре 1942 года меня забирают в Германию. Во время погрузки в поезд на станции Бережаны я сбежал.
В.В.Овсиенко: Как это вам удалось сбежать?
П.С.Саранчук: А очень просто: нас гнали целую сотню. Одну уже погрузили, а вторую гнали следом. Может быть, я и поехал бы тогда. То был уже немного голодный год, но уже осень, дело шло на поправку. И вижу сбоку, из-за ограды, согнали со станции евреев, из гетто. Их погружали как арестантов — хочешь не хочешь, а надо было ехать. Там один мужчина из Гуцульщины убегает, полицаи стреляют. Я глянул: еще не погрузили, а уже стреляют! Тогда я развернулся со своей торбой и вдоль тех брусьев, где были обложены евреи, — а за нами же конвоя не было. Только провожатый, тот, что сдаёт нас, и какой-то немец-офицер. Они просто гнали нас на погрузку, без конвоя.
Когда я уже убегал, смотрю — еврей Миль Шлёма стоит на таком пне. А я с торбой убегаю. Сбрасываю с себя торбу и уже в панике кричу: «Пан Миль, держи!» И посыпались мои булочки, балабушки... А лямка торбы как-то зацепилась за пальцы, и я бежал так бешено, до самой речки прибежал и смотрю: зачем мне пустая торба? И бросил её.
В.В.Овсиенко: Так все высыпалось?
П.С.Саранчук: Да я ему высыпал. Потому что он еще кричал за мной: «Сынок, чей ты? Сынок, чей ты?» А он у нас кассиром был на вырубке общественного леса. У отца часто бывал гостем.
Я уже не показывался в село, ни полиции. Прятался, пока снег не выпал. Спал по чужим дворам. Как-то встретил отца, он забрал меня: «Слишком дорого обойдётся — промёрзнешь, заболеешь, так что лучше иди домой».
Они пришли. А полиция была из местных людей. Посидели немного с солтысом — он был отцовский приятель еще по польской тюрьме 1930 года. Посидели и махнули рукой, ушли. После этого я вот уже вышел на улицу.
Работал немного: мы в церкви делали, я красил. Был там один монах из монастыря. Сам он хороший был художник, маляр, заканчивал Римскую академию художеств. И мы с ним вдвоём работали, там я немного набил руку в рисовании. Но это недолго продолжалось: стал приближаться фронт.
После побега я уже поступил в Украинское юношество. Ну, не поступил, а меня уже приняли официально.
Что тогда было опасным для меня? Я очень смело подходил к немецким машинам и что лежало не на месте — я прибирал.
В.В.Овсиенко: А что это было?
П.С.Саранчук: Автоматы, винтовки, бинокли, бинты. Я даже вырезал, вытаскивал те бинты, что у них были как запасные, аварийные, на кителях, на поле, на двух кармашках пришиты, стерилизованные. Где я прошёл — там у них уже этих мешочков не было. Но это была опасная штука. Три раза я попадался.
Один раз, помню, забрал я у немца револьвер. Но я ошибся в том, что надо было вместе с «куклой» брать (с ремнём), а я сдёрнул этот ремень и бросил в одном дворе. Так он меня-таки догнал, тот немец. Рыжоч — еще помню его фамилию. Он принял меня за мальчишку и припугнул, что на фронт завезёт, и просто запер меня в кабину своей военной машины. Так я там сидел. А фронт был всего-навсего в 15 километрах, уже совсем недалеко. Я оттуда убегаю, из той машины. Ну, не убегаю: пришёл какой-то шофёр по тревоге и выбросил меня из той машины. Я на ход — и бежать.
Он еще три дня ходил к отцу, этот немец: «Может, знаете, ребёнок взял...». Отец мне говорит: «Ты отдай!» Я говорю: «Он же меня им же и застрелит! Кому отдавать? И зачем отдавать? Он что, меня за руку поймал?» Остался револьвер у меня.
Немцы не были бдительными. Они не привыкли к тому, чтобы кто-то что-то крал или чтобы что-то пропало там, где человек положил. Это уже позже они это называли «цап-царап, цап-царап». Значит, что воруют.
Но мы уже формировались. Фронт сдвинулся с места. Вслед за фронтом, уже в 1944 году, появились уповские повстанческие отряды. Фронт у нас прошёл в самую жатву. Уже после фронта люди собирали рожь, в июле или как-то так.
Ну, я уже к тому времени нажил себе оружия — полное снаряжение: подсумки, карабин, штык-нож, рюкзак — всё, что было нужно. Своих дружков я вооружил одиннадцать человек — каждому карабин, одна десятизарядка, два МП. Но при формировании автоматическое оружие забрали. Наверное, для старшин. Уже забыл, какой это был месяц...
В.В.Овсиенко: Вы говорите, что вооружили — это как, самовольно или это было уже какое-то подразделение Украинской Повстанческой Армии?
П.С.Саранчук: На наших территориях стоял курень УПА. Он объявил набор добровольцев в УПА — военных служащих: капралов польских, немецких и советских старшин. Этих брали. Они сразу становились роевыми, когда формировался курень. Это был курень Романа. Здесь был склад этого романовского куреня, так провели перевооружение: обменивали немецкое оружие на советское, на то, что было выгоднее и нужнее.
Оттуда мы двинулись походом. Мы уже двумя сотнями шли из-под Тернополя до самого Рогатина. В Вульчинецком лесу (село Вулька) под Рогатином еще с войны были партизанские землянки. Вот мы их заняли. Но там уже из нас, из двух сотен, сделали три сотни и сформировали полностью курень. Курень Романа. Позже он стал курень Рена, когда пришёл новый командир, Рен. Так мы и шли двумя куренями. В Вульчинецком лесу нас оставляют на выучку, а Романов курень отходит дальше.
Между Бережанами и Рогатином мы потерпели большой крах. Это был не бой, а побоище... У нас был довольно компактный лагерь. Мы тащили за собой восемьдесят пар лошадей, возы с амуницией, с продуктами, своя кухня — все это тянулось теми лошадьми. Но советы сломали нашу оборону. Уже в третьем наступлении, когда их заградотряд стрелял по своим, когда они отступали. Ну, отступающие пошли напролом. Всё это смешалось, перешли на приклады, на ножи...
Может, такой беды и не случилось бы. Но они взяли этот квартал леса облавой и пустили огнемёты. Они зажгли лес какой-то горючей массой. Воняло, будто битумом обливали деревья. Деревья горели, земля горела, там человек не мог удержаться. Все побежали из огня. Они хватали нас, стреляли.
Мы не дошли до Калуша (а шли на Калуш) и половины дороги. Там был командир третьей сотни Голка. Сейчас он в США, имеет свои воспоминания в «Летописи УПА» и там описывает этот бой. Целый день трещала эта беда. Уже прижали к одному краю, так он крикнул: «Хлопцы, держитесь до ночи! Держитесь до ночи — и на прорыв во все стороны!» Нас 80 человек прошло. Мы забрали «максим», всю его обслугу, и этой щелью нас 80 человек выскочило из этого огня. Ну, а остальные... Погибло много людей.
Все мы пошли по своим домам, хотя нужно было явиться на формировочные пункты. Но после первого такого страшного поражения — это уже было не войско. Да что там войско? Молодёжь. Шли с большим «ура!», а потом едва тащили за собой ноги, побитые. Местный провод распорядился являться, потому что приехали еще набирать новых, но не имели успеха — мало пошло в новый курень.
Тогда, осенью 1944 года, я был назначен кустовым проводником Юношества. В нашем кусте было 74 человека. Всё это распределено по роям, на каждое звено была единица оружия. Там всех знакомили с оружием. Оружием обменивались, начинали с «маузера» и трехлинейки, а потом осваивали уже автоматическое. Так готовились ко второму набору.
Под весну 1945 года там был Шухевич. Охраняла его свита Бондаренко. Там был какой-то совет, много было партизанского войска, охраняли этот штаб. Убрались они.
А у нас, в Юношестве, сделали уже старшинские школы. Людей там было мало. Это уже была подготовка к расформированию. Но молодёжь, на которую была надежда, проходила школу для подполья ОУН.
Беда нагрянула в марте 1945 года — генеральные облавы. Снова было много жертв из гражданского населения, из подпольной группировки. Это уже были тяжелые времена. Эта старшинская школа даже ушла из нашего куста, а нас расформировали совсем. И очень вовремя это было сделано, потому что как раз стали ловить людей, были массовые репрессии. Да не ловить — целыми сёлами гнали на так называемую «госпроверку». Как брали людей на «госпроверку» — так массово и отпускали: женщин с детьми и так далее. Но было видно отношение оккупантов к населению. Как они эту толпу гнали, женщин с детьми на руках, били. Грязь была очень большая — это был март месяц. Не было у них сочувствия, что это женщина, что старик — все было под палкой. Страшно!
В.В.Овсиенко: Они гнали на станцию, чтобы вывозить?
П.С.Саранчук: Нет, гнали сюда в район, а там в КПЗ. Заняли там костёл, школу — и брали под следствие весь народ. Под следствие-то под следствие — но ведь они страшно били всех — и женщин, и стариков. А потом так же распускали.
Уже после этого подполье стало формироваться снова. Но уже куст сошёл до станицы, нас расформировали вообще. Начался подпольный этап борьбы.
Но долго оно так стабильно, как должно было бы быть, не держалось. Хотя еще курсировали отряды, были рейдовые группы, но народ стал помаленьку деморализоваться.
Я был тогда назначен станичным на этот Конюховский куст, держал эту станицу. Пришлось, законно или незаконно, давать людям понять, что не всё разбито. Мы формировали по четыре, по пять всадников и с шумом проскакивали село (а село на 10 километров тянулось), чтобы население видело, что не всё разбито. Это были не партизаны, а такой время от времени шум. А потом мы прислушивались, что народ на это говорит: «Ты смотри! Не успеет хорошо смеркнуться, как они появляются! Значит, не всех разбили!»
Это продолжалось до 1946 года, когда уже готовились избирательные участки. Тогда оккупанты заблокировали все территории, связали телефоном штабы и так далее. До выборов было еще два месяца, если не больше. Те выборы были у них неудачные.
В.В.Овсиенко: Что это были за выборы и когда?
П.С.Саранчук: В феврале 1946 года были выборы в Верховный Совет и в местные советы. Потому что все разбито, не было ничего. Формировалась власть полностью, но из-под палки.
Первый арест
Правда, я до этих выборов не догулял, потому что уже на Крещение попался, а после выборов, 6 марта, меня судили.
В.В.Овсиенко: Как это было?
П.С.Саранчук: Я отступал тогда с той территории в Подолье. Возвращался назад в свой лес (там же станица) и попался на хуторах Залесье под Конюхами. Но это же не просто так попался. Энкавэдэшники шли следом за мной: один показал. Его позже советы и убили. Этот парень показал на меня. Меня забрали под хутором в лесу. Был сильный иней — и я там влетел... А они догадывались, потому что 15 километров за мной шли до этого места, где я остановился.
В.В.Овсиенко: Вас взяли прямо в лесу, без оружия?
П.С.Саранчук: Я в Подолье не шёл с оружием. Я у знакомых людей, как сынок, как ребёнок, ночевал открыто. Но это среди людей, которые меня знали, или к которым меня «подбросили». Вот перед самыми Крещенскими праздниками, в самый Крещенский сочельник, я и попался.
В.В.Овсиенко: А куда они вас привели и где держали?
П.С.Саранчук: У одного хозяина в погребе. Там в селе стоял гарнизон. В этом погребе я был три дня. Там нечем было запирать лядой, а они еще и бочку с капустой выкатили. Таким сильным меня считали. А я уже сам не вставал... Оттуда перевезли они меня в соседнее село Выбудов.
Но уже как я пришёл на свою территорию, то мои хлопцы «двухсотку» подписали — о закрытии дела. Они немного ссылались на меня, в порядке обороны. И тут, на тебе — меня привозят! Попал я к ним искалеченный. Говорю: «Что ж вы так?». Ну, там один ответил: «Мы думали, что ты уже не вернёшься!» Думали, так думали...
Следствие прошло очень путано. У следователей есть материал за Юношество. А потом, которые еще и в Юношестве не были, — за станицу, за ОУН. Так что неудачно у них вышло. Одни: он был кустовым, другие — что станичным. Дело уже шло мне к «двухсотке»...
Но следствие на этом не остановилось, потому что меня забирают из Козовы, из Козовского КГБ, и везут в Бережаны. А в Бережанах тоже была станица. В спецгруппу, которая была при НКВД, входили предатели — бывшие оуновцы, уповцы. Там меня продержали две недели, но они там добили меня. Там уже нечего было бить... Всё равно возвращают меня назад из этих Бережан в Козову на доследование.
Это доследование обошлось мне очень дорого, ясное дело. Они покалечили меня. Но неважно... Судят они нас всех вместе. Десять человек.
В.В.Овсиенко: Где вас судят и когда?
П.С.Саранчук: 6 марта 1946 года нас вывезли в Тернополь и в марте же судили. А 28 апреля уже нас, осуждённых, вывозили в Харьков.
На Харьковскую пересылку мы прибыли как раз на Пасху, в воскресенье. Там я сидел очень долго, потому что был искалечен, раны вскрылись, а позже меня всего обсыпало болячками, стала гнить голова. Я обратился в тюремную больницу. А врачом была какая-то старенькая еврейка, так она меня не лечила, а соскабливала этот струп. Одним словом, она меня там калечила. Так уже фельдшер, парень со Львовщины, меня предупредил, чтобы я к ней не ходил. Говорит, что она не одного там уже покалечила. Советует: бери тёплой воды и делай себе компресс. Ну, а остальное — зелёнкой. И это помогало.
На Урале
Я на этой пересылке провалялся до 9 августа 1946 года. А через девять дней мы оказались в Кучино на Урале. Это была станция Всесвятская, позже за станцией Всесвятской был первый лагерь.
В.В.Овсиенко: Посёлок Кучино в Чусовском районе Пермской области. Там и я сидел в 80-х годах...
П.С.Саранчук: Вот на Всесвятскую нас привезли. Там нас доводили на лесоповале, позже перевозили на оздоровительные пункты на Створ. Это от Всесвятской 18 километров, посёлок Створ над самой рекой Чусовая. Но таскали то сюда, то туда. Потому что в 1947 году уже там началась эпидемия «червинки». Довели до эпидемии начальник лагеря майор Северов, начальник санчасти старший лейтенант Суворов. Вызвали они эту «червинку» гнилой камбалой, списанной из дивизиона, и соевым жмыхом.
В.В.Овсиенко: Из жмыха что делали?
П.С.Саранчук: Суп. Суп из жмыха и кашу из этого же жмыха, присыпали перловкой. Пошло расстройство желудков, и весь лагерь слёг. Даже туберкулёзных два барака было. Не помню, сколько там бараков было, восемь, кажется, довольно просторных, так остались только один инвалидный — лапти плёл — и одна или две рабочие бригады. А то все слегли. Вывозили оттуда трупы, но ведь трупы вскрывали через день: день — похороны, день — трупы. Так вытаскивали они в ящиках с людьми туда так под лес на гору по 20–25 трупов за день и хоронили. А через день снова набирали трупов.
Прекратила этот мор людей выездная комиссия из Перми. Правда, забрали того Северова, того Суворова. Стал какой-то капитан, пьяница, бешеный — он бил людей прямо на нарах. А начальником санчасти стала женщина, вроде бы бывшая зэчка Елена Расторгуева. Она очень милосердно относилась к этим людям. А потом стали люди на ноги, и тех, кто остался, развозили по своим лагерям, откуда привезли.
Тайшет
Долго уже эти лагеря не существовали, потому что нас сформировали и стали вывозить в Тайшет. Осенью 1948 года мы прибыли в Тайшет. В тайшетских лагерях побыл я год, прошёл там пять лагерей. Мне довелось там встретиться с архимандритом Почаевской лавры Малютой, с врачом митрополита Шептицкого Корхутом, позже с редактором пражского журнала «Вестник» — фамилия Баран, с командующим Северной округи Воробцом (он шёл под псевдонимом Верещака). Он умер в тайшетских лагерях.
Норильское восстание
Из Тайшета через год нас вывозят в Норильск. Это уже в 1949–1950 году, не помню точно... В Норильске на каторжном лагере мы дожили до 4 июня 1953 года. Началось восстание на третьем каторжном лагере. Длилось оно ровно два месяца, до 3 августа. Руководили подпольным комитетом, фактически вели революционную работу, Даниил Шумук (1), Степан Семенюк-Керницкий (сейчас проживает в Варшаве), а третьего человека я не помню. Не то что не помню, а я не знаю его фамилии.
4 июня 1953 года, уже после ареста Берии, началось восстание в четвертом каторжном лагере. Сначала это был протест против произвола, а позже претензии под лозунгами «Смерть или свобода!» Продолжалось это два месяца, и за два месяца оно перерастало в разные фазы. Забрезжила надежда после ареста тех бериевских вожаков. Сама администрация прекратила с нами отношения, они запаниковали тогда во время этих арестов. Мы держались до 4 августа.
В.В.Овсиенко: А каково было ваше участие в этом восстании? Я слышал, что вы принимали участие в изготовлении листовок. Это интересно.
П.С.Саранчук: Моё участие в этом восстании было таким. В домике, где было когда-то КГБ, печатали листовки. Это держалось в секрете от населения лагеря. Там на страже стоял Мелетий Семенюк (2). Он стоял у этих дверей, где делали матрицы, вырезки и прочее, и штамповали.
В.В.Овсиенко: А из чего те матрицы делали?
П.С.Саранчук: Из резины вырезали. Они были очень неудачные. Так мы решили сделать свою типографию, если так её можно назвать. Был Пётр Власович... забыл фамилию.
В.В.Овсиенко: Он назван в вашей справке как Пётр Владимирович Миколайчук, из Умани.
П.С.Саранчук: Он сам был скульптор, а работал когда-то в Полтаве в типографии. Он был большой мастер. И еще один парень с карагандинского этапа (я его не знаю, потому что это было время, когда никто никого не спрашивал: откуда ты, как тебя зовут, потому что все, кому кто-то был нужен, они уже знались). Так нас три человека работало в законспирированном кабинете. Никто туда доступа не имел. Я гравировщиком делал матрицы для шрифта, делал формы, сам Пётр Власович обрезал, а этот третий парень заготавливал профиль свинца, потому что всё это из свинца делалось. Выпустили печатью размером с простую ученическую тетрадь. Ну и литеры набирали в пазы, и это было очень хорошо, очень удачно. Это страшно разозлило администрацию...
В.В.Овсиенко: Вы набирали текст по одной литере или целые тексты вырезались?
П.С.Саранчук: Нет. По одной литере вырезали, потом делали набор. Мы наколотили много свинца, а укомплектовывал это Пётр Власович. Он вырезал каждую букву отдельно, большую и малую. Для этого мы собрали все, какие где были, флакончики из-под медикаментов. Надо было каждую букву сделать. Алфавит большой, алфавит малый, запятые, двоеточия — всё, что нужно было. Это заняло много времени. Но оно ужасно разозлило администрацию — что не пишут, а уже печатают! Первое, что мы сделали — этими печатными материалами забросали стадион.
В.В.Овсиенко: Каким образом?
П.С.Саранчук: Воздушными змеями. Это был большой воздушный змей, склеенный из реек и из бумаги. К нему прицеплен хвост, чтобы держать равновесие, а потом на шнурке пускали — как дети пускают. Но наша нитка имела три километра, была на коловороте. Змей поднимался во время ветра довольно высоко. Еще и выбирали, в какую сторону ветер, так змей нёс наши листовки до самого Каеркана.
В.В.Овсиенко: А как вы находили тот момент, чтобы они посыпались?
П.С.Саранчук: Накрест — с одной и другой стороны, на носу и посредине подвязывали пакет по двести штук. Зависит от величины, потому что змеев делали много.
В.В.Овсиенко: Это же довольно большой вес.
П.С.Саранчук: Большой, но змея такой площади ветер поднимал. А к нему цепляли фитиль, подвязанный к пакету. Это вата, в марганцовке промоченная, она очень горела. Измеряли, сколько времени нужно фитилю, чтобы сгореть. Под каждый пакет цеплялся на нитке этот фитиль. Измеряли, сколько нужно времени, пока змей поднимается, сколько метров нужно нитки. Но это же видно было.
На одного змея уходило три пачки листовок. Он выбрасывал по двести, шестьсот листовок. Всю бумагу, какая была в лагере, собрали, даже из цементных мешков делали эти пакеты. Но что их больше всего злило, что когда змей пошёл вверх, то они кричали: «О, дожились, на детский ум перешли, змеев пускают!» Они начали стрелять из автоматов, из ружей, потом додумались цеплять камень к ружью, чтобы перестрелить. Они сбили одного, закрутило его ветром. Тогда они запустили такого же своего змея, только подняли его над зоной, поперёк с нашим, чтобы запутать его. Но они пускали с двухэтажного дома, а там телефонные и электрические провода, так не смогли достать. Так что нам уже было с чего посмеяться: ты смотри, как копируют этот детский ум!
В.В.Овсиенко: А лагерь был оцеплен? Что, они в мегафоны кричали вам?
П.С.Саранчук: А было время, что они громкоговорители выставили. Агитировали, чтобы прорубали заборы, делали выходы. Все громкоговорители как крикнут на этот квадрат зоны — так было много шума. Этот шум встревожил некоторых людей — почему-то много прибалтийцев ушло из зоны. Вышло 180 человек.
В.В.Овсиенко: А сколько всего людей было в зоне?
П.С.Саранчук: Пять с половиной тысяч каторжников. Были больные. На ногах было пять тысяч человек. Вышло 180 человек, в основном прибалтийцы, белорусы, русские. Были еще и так называемые „изменники Родины“, бывшие армейцы, но они судимы не по 54-1-а, а по 54-1-б — это «военная измена».
В общем, поднялась суматоха.
Но у нас был подпольный революционный штаб. Председательствовали там Семенюк и Шумук. У штаба были свои ответвления. Я был привлечён к засекреченной службе подготовки восстания. А официальный штаб был объявлен, он имел в своём составе, кажется, 15 человек. Этим сначала занимался такой Воробьёв, которого позже подозревали в подготовке к побегу. То ли хотел спровоцировать побег, то ли сам бежать... А основная роль была за Шумуком. Штаб координировал события полностью. Всё население лагеря делилось по земляческим группам. Авторитетный земляк, сколько набрал со своих территорий, — та и была земляческая группа. Поэтому на призыв они очень быстро собирались. Это был лучший метод собрать людей вместе.
Открыли ворота и те 180 человек вышли за вахту. Тогда стали наши посты в два ряда людей. На них бросались, нападали те, кто бежал из зоны. Этого тем смельчакам не давали сделать. Но людей не очень-то и остановишь. Перед тем, как прекратить выход, охрана администрации сказала: «Кто идёт — выходите! Закрываем ворота». Кто засомневался: «Почему бы не сбежать?» и не добежал до ворот — ворота закрылись, тот оказался в очень неудобном положении. Вот были несчастные люди! Никто им за это ничего не говорил, не упрекал, но сами они оказались в очень неудобном положении.
Беглецов там принимали за зоной. Полковник С... Забыл...
Войска разбили лагерь, ввели пять грузовых автомашин с вооружёнными солдатами в касках. Оружие привязано к рукам ремнями. Они открыли огонь на полном ходу от ворот до самой проволоки. Перегородили зону этой живой силой на машинах, разрезали лагерь пополам. Сначала положили левую сторону, вытащили заключённых за ворота, а потом пошли уже с палками и шомполами на правую половину.
На этом закончилась оборона. Нас всех вывели в тундру. У них такой котлован был заготовлен на стройку чего-то там. Сюда согнали довольно много людей. Шумука и всех предводителей восстания вывезли. Били их страшно: и на ходу, и тех, что убегали. Даже сексоты, когда их вели, бросались на них со всякими дубинками. Это было мгновенное нападение, не страшное. А конвой поднимал Шумука и бросал его на землю. Не убили его, но досталось ему хорошо. Их сразу вывезли во Владимирскую тюрьму.
Хочу сказать, что Шумук свою книгу «За горизонтом» закончил во Владимирской тюрьме. Позже дополнительно он написал «Пережитое и передуманное». Когда мы во второй раз встретились, уже в Мордовии, я ему добавил немного материала для «Пережитого и передуманного». Ещё позже фотографий немного насобирал и послал. Таким образом я ему помог закончить эту книгу «За горизонтом».
Долгий путь на Украину
В.В.Овсиенко: А какова была ваша судьба после восстания?
П.С.Саранчук: После восстания часть людей вывезли во Владимир в тюрьму. Других несколькими этапами вывезли куда-то на материк. Нас держали долго и бросали по разным точкам. Не знаю, как было, но Король рассказывает, что этих людей они готовили то ли к расстрелу, то ли на какую-то другую расправу. Но когда вернулся начальник Норильского комбината Зверев, то всяческие преследования прекратились.
Нас не держали на одном месте, а перебрасывали то на Медвежку, то еще куда-то. Только когда уже были созданы комиссии, которые пересматривали дела, к нам стали относиться немного по-человечески. Уже были результаты работы комиссий — кого-то начисто освобождали, кому-то оставляли там несколько лет.
Нас, небольшую группу, взяли уже последними. Но мало кого освободили. Я, например, подпадал как несовершеннолетний. Меня должны были реабилитировать, но этого не произошло. Не произошло только потому, что мы уже были на спецу, на спецлагере. На первое рассмотрение комиссии нас возили из Среднего в управление. Со мной комиссия не стала разбираться, потому что они обозвали меня бандитом. Когда они меня обозвали бандитом, то на этой же комиссии я запротестовал.
Я не ждал хорошего результата, но у меня уже было зачётов два года и отсиженного около десяти, так что мне даже если бы и ничего не сняли, то оставалось только 3 года сидеть из 15-и. Так что я не очень трясся, как говорят, над этим. Но они меня должны были освобождать по несовершеннолетию, потому что обвинялся я в семнадцать лет, то есть со времени повстанческой службы. Так они отменили мне реабилитацию и сняли мне три года. Но с этой комиссии меня выпроводили. Так что постановление комиссии переслали уже в лагерь — что оставалось за мной еще 6 месяцев досиживать до 10 лет. А 3 они сняли.
Ну, с этим я уже и освободился. Но повезли в Тайшет, там я доделывал, еще ведь эти зачёты были, так я, на моё счастье, зачётами как раз заглушил эти два года. Потому что уже недолго те зачёты просуществовали — я успел выскочить из них.
В.В.Овсиенко: И когда же вы, как вы говорите, выскочили?
П.С.Саранчук: 28 октября 1956 года, перед самой «Октябрьской». Потому что еще в эту «Октябрьскую» мы заскакивали в Братске с одним человеком к его знакомым. Мы там еще переночевали у тех людей. Подошёл наш поезд. Ехало еще семь человек. Мы к ним присоединились.
А вот что было странно, что никто нас... Выдали нам эти проездные билеты. Никто нас не провожал, только быстро с этим бушлатом — марш и марш, и марш. Так нас маршем гнали (был ли конвой или какие-то сопровождающие, или нет? ???) до самого Красноярска. В Красноярске было скопление — много людей по станциям. Пришёл какой-то милиционер, глядь на нас, позабирал наши билеты (а там цыган почему-то очень много сидело на вокзале с малыми детьми и так, каких-то людей), так он у нас забрал все билеты, прокомпостировал, посадил на московский поезд — и мы так и поехали. Так что мы не мучились по этим станциям. Как говорится, нам везде «зелёный свет».
«На родной — не своей земле»
Я приехал домой, в свои Конюхи, на Бережанщину, как раз на самые Рождественские праздники, уже в 1957 году. Но там я долго не пробыл. Хотя и сделали мне паспорт. Всё, что надо было, мне сделали, потому что секретарём в сельсовете был мой приятель еще с детства. Мы долго не виделись, еще с войны. Он-то скоро мне сделал, а потом меня вызвали, потому что надо же было предъявлять карточку об освобождении. Тот начальник немного обругал того секретаря за это. Он пришёл и говорит: «Беда! Надо идти на этот…» Я скопировал, завёз туда… Там же, на военкомате, поставили мне штамп, что военной службе не подлежу на основании какого-то там закона ББ. Я так до сих пор и не знаю, что оно за ББ.
Долго я там не пробыл... Переехал. Еще можно было бы немного продержаться дома, но освободился и приехал один человек, из подполья. Так нас всех скомпоновали — и в 24 часа! Нам это в 24 не обошлось, но где-то так...
Мы поехали в Николаев. Чтобы не оказаться в Казахстане, куда вывозили освобождённых повстанцев.
А через год я еще раз вернулся в Конюхи. Что-то так тянуло домой... Как ни крути — среди чужого народа, да еще с этим клеймом... Вот люди из этого совхоза, где мы устроились, идут голосовать — и мы тоже идём с этими людьми будто голосовать. Но к урнам не идём, а только показаться людям, что мы тоже голосуем. Но это фальшь недолго продолжалась.
Уже через год я всё-таки приехал домой. Побыл до марта месяца. Но тут они такой грубости не простили. Приехали представитель районного КГБ и начальник районной милиции, и еще какой-то там, не знаю кто он, потому что он не представлялся. А я снова сдал документы на прописку — так меня выручал этот же секретарь сельсовета. Так и они дали мне 24 часа, чтобы меня там не было (это в 1958-м). Но оно в 24 часа не вышло, там я стал на что-то ссылаться. На другой день направили меня в раймилицию. Там был начальником какой-то майор Вершок. Он мне всего-навсего сказал: «Хочешь ты или не хочешь, а я тебя выслать должен: есть люди, которые не желают, чтобы ты здесь был». И он оформляет на меня документ, которым утверждает запрет на проживание на своих землях.
Но он обошёлся со мной по-человечески. Тогда освобождённых повстанцев депортировали из своих местностей, потому что куда ни кинься по всей Украине, то нет, чтобы было хотя бы 102 километра от областного центра. Так этих людей всех вывозили в Казахстан. А на мою долю выпадало 50 км, но от старой польско-советской границы, то есть от Збруча на восток. Я выиграл в том, что поехал прямо в Николаев. Правда, я записался в Днепропетровск, а поехал в Николаев. Очень хитрый был, такой хитрый, что они меня в своё время спросили: «Что ты пишешь туда, а едешь туда...»
Ну, так я прижился в Николаеве до 1970 года.
В.В.Овсиенко: Как вы там жили? Что вы там делали? Где-то работали?
П.С.Саранчук: Работал и на стройке, и на железобетонном заводе — одним словом, работал там, куда меня совали. Думал о своём жилье. А это строительный завод, пользовался я там неплохим авторитетом, как у администрации, так и у людей. И решил я построить свою хату, а то шесть лет жил в общежитии. Искал я где-нибудь место — не было. И тут в 1965 году стали нарезать участки под застройку. Я выхлопотал для себя шесть соток. Правда, со всякими трудностями. Но факт, что взял участок. И что было триумфальным для меня — что я выкопал под фундамент своей хаты и заложил его камнем. А потом стал искать материалы. Я заработанные деньги не транжирил, а складывал на жилье, какое бы оно там ни попалось. И я построил хату с помощью людей.
В 1966 году, на самое 1 Мая, пришли люди и выложили мне на фундаменте хату по перемычки с окнами. А 9-го, на День Победы, уже в обед мои каменщики по обычаю поставили цветок в стене. Люди проявили своего рода солидарность, и семейную, и общественную, потому что пришли на эту стройку, уже не было нужды нанимать. Ну, это соседи такие. А в 1967 году уже я зашёл в одну комнату, перезимовал. А в 1969 году уже совсем закончил.
Мордовия
В 1970 году я ту зиму ещё перезимовал, а уже в мае 1970-го пришли меня арестовывать (у Вахтанга Кипиани — 1 июля. — В.О.).
В.В.Овсиенко: По какому обвинению?
П.С.Саранчук: Обвинение мне сразу не предъявили. Пришли: «Руки вверх!» Перевернули меня вверх ногами, одним словом, взяли под ноги. И уже на следствии под арестом обвинили — «антисоветская пропаганда и агитация».
Там они насобирали всякой мути. Но самое главное, что они сделали обыск и нашли у меня немного писанины и брошюру IV Великого сбора ОУН в Виннипеге. Это был основной материал для этого суда. И судили по статье 62, часть вторая. И впаяли мне уже 8 лет особо строгого режима. Отбывал я эти 8 лет в Сосновке в Мордовии, которую почему-то называли Корабль. Много там было ребят, вот и вас я встретил в больнице...
В.В.Овсиенко: Вы там мне подарили такую красивую, вами нарисованную открытку: украинский мальчик несёт писанку больше себя. Подписались вы вдвоём с Михаилом Осадчим. И это была ошибка — что подписали. Потому что когда меня вернули в мою 19-ю зону, то при обыске изъяли открытку и написали в акте, что «между заключенными запрещено отчуждение любых предметов в любой форме». Я «отчуждил» у вас открытку — или вы «отчуждили» её от себя в мою пользу... Изысканные иезуиты! Так вот о Сосновке расскажите, пожалуйста. Ведь я же был тогда на строгом режиме, а вы на спецу, то есть на особом, камерном режиме. Какие там были условия, какие там происходили события?
П.С.Саранчук: Похвастаться там нечем. Но в 1972 году встретился там я с Даниилом Шумуком. Встретил я там людей, которые там еще с 50-х годов сидели. Были там Кость Скрипчук, Николай Кончаковский. Они уже сидели по 25, по 30 лет. Они без выхода сидели там.
В.В.Овсиенко: И Дмитрий Синяк там был?
П.С.Саранчук: И Дмитрий Синяк. Но Дмитрия Синяка там как каторжника держали. Хотя та каторга уже давно была отменена, но ему высшую меру заменили на 20 лет каторги. Там были его подельники: им дали по 25, но не каторги. Дмитрию пришло время освобождаться, а его напарник — забыл как его — еще сидел.
Когда попадал в больницу, имел возможность увидеть ребят со строгого режима — Василя Стуса, вас, Зоряна Попадюка — самого младшего. А в зоне у нас был камерный режим. Шлифовали мы там какое-то стекло. Та пыль очень вредная. Я там хорошо пристроился: я его тёр, пока оно не нагрелось, или сверлил те дырки, а потом воды на него лил, а оно у меня всё лопалось, но я делал. Они посмотрели, что что-то подозрительно делает, и выгнали меня из этого цеха. Дали другую работу, там что-то убирать, но это неважно.
Важно то, что пророчили мне десятку, но дали всего 8 лет и без ссылки.
В.В.Овсиенко: Это с 1970 по 1978 год. А под конец вас же перевели на строгий режим, в 19-й лагерь, когда меня там уже не было?
П.С.Саранчук: Да, но только чтобы оторвать меня от ребят. Потому что у нас там была «капсульная почта», и подозревали в этом меня. Ну, там подозревать не надо было, они же знали, кто это делает. Это же я делал микрошрифты. Я много делал. Позже и Эдуард Кузнецов делал. Мы с ним в кое-чём не сошлись. Он стал сам писать тексты, а капсулы я и дальше делал. Я мог поместить в одну капсулу 250–280 знаков на бумаге папиросного размера. Это была очень дорогая работа: Морозу я там делал, Даниилу делал, позже Романюку делал, и Кузнецову же делал. Просто переписывал текст мелким шрифтом. У меня получалась буква, как маковое зерно. Так я отплачивал за заключение.
Они что-то заподозрили, стали брать у меня образцы почерка. Это уже когда за границу вышел план лагеря и был опубликован в газете, кажется, «Нью-Йорк Таймс» за июль 1977 года — вот их тогда аж взбесило. Тогда они начали на меня нападать. Сначала там какие-то объявления написать, потом что-то там переписать — то есть почерк брали на экспертизу. Писал-то я печатными буквами, хоть и мелкими, но ведь эксперты занимались этим. Но я старый пёс: я не отказывал им, а наоборот, делал им там надписи на каких-то дощечках, их семилетние планы. Но был настороже.
И вот там какой-то их человек делал план лагеря. Привели меня в свою комендатуру: «Он не нравится мне, этот план. Грубо сделан. Не смог бы ты сделать его по-человечески?». Я говорю: «Не берусь за это, я боюсь просто. Там надо же уточнять, знать, что там где есть. Зачем вам его переделывать? Не могу. Это просто непосильная для меня работа». Тогда они отцепились от меня.
А позже догнали меня уже в больнице. Я там немного засиделся, потому что договорился с врачом, что сделаю ему настенные трафареты для побелки. Он сам уехал в отпуск, а меня оставил на месяц. Они прислали этого Кирюхина, уполномоченного. Смотрю, пришёл: «А что, а как, а чем вы болеете?» — Говорю: «Врача спросите, чем я болею». — «А почему вы так долго здесь?» — «Потому что больной, потому и долго». Что я им буду выкладывать? Держат и держат.
Тогда они против Михаила Осадчего что-то крутили. У него же дело было без вещественных доказательств. Так они хотели от него хоть какую-то бумажку, чтобы приобщить к делу. Приехали раз, другой раз. А он какой-то беспомощный был, Михаил. Пришёл ко мне советоваться. Спрашиваю: «Чего он хочет?» Говорит: «На основании чего держится дело». Я говорю: «А обещает он что?» — «Ну, закончишь там свой срок». Я говорю: «Вот, Михаил, сейчас ты сидишь незаконно, так их червь и точит. А так, — говорю, — пропало. Ты будешь иметь еще и дополнительно. И не думай!» А он засомневался, захотел домой…
Ну, они уже вцепились в меня. Приходит ко мне врач и говорит: «Я вас буду выписывать». — «А чего? Вы же сказали...» — А я уже и трафареты сделал. Говорит: «Вы слишком долго сидите здесь. Претензии есть». — «Да спасибо вам и за то».
Потом они уже перед освобождением перебрасывают меня на 19-ю зону. Я там пробыл два месяца. И то со скандалом. После этого два месяца в Саранске.
Снова в Николаеве
А после этого больше, чем за месяц, меня из Саранска, из Мордовии, перебрасывают в Николаевскую тюрьму. Там Николаевское КГБ нанесло мне шесть визитов за месяц и неделю времени. Это было слишком часто. И гладили, и угрожали. Начальник отдела, который меня освобождал, потребовал, чтобы я не разглашал разговоры с ним. Потому что он сделает документ о разглашении государственной тайны. Я говорю: «А вы зачем со мной говорили о государственной тайне? Я никогда не буду хранить этой тайны. Я не признаю таких тайн». А он тогда говорит: «Надзор — из ворот тюрьмы».
К тюрьме встречать меня пришло много людей, родня, подогнали автобус. А меня привезли тюремным эскортом до самого дома.
И пошло. Целый год административного надзора с предупреждением: чтобы не ходили к тебе люди, чтобы гостей никаких не было. Ну, а что я ему должен был говорить: «Знаешь что? Я не могу не пустить к себе людей — семья есть, знакомые есть. Если у вас есть список людей, которые ко мне ходят, то сделайте мне выписку. Я прилеплю на воротах, появится человек, а я ему скажу: "Читай. Тебе ко мне ходить нельзя, сердись не сердись”. А иначе будут ходить. Или им ярлыки цепляйте, кому можно, кому нельзя. Что это такое — ходить или не ходить ко мне?»
Кончилось тем, что они меня замучили своими повестками. Сначала ходили в дом. Зашли. Не было никого дома, был ребёнок брата. Они сделали обыск — никого же не было дома, только вот такой ребёнок. Они оставили повестку на столе. А он-то хлопает в ладошки: «О, дядя! Гости у нас были!» Думаю, какие в четверг гости? — «А кто был, Игорёк?» — «Пришёл дядя какой-то. Он мне, говорил, удочку купит». А он на какой-то палочке в посудине, куда дождевых червей насобирали бельё замачивать, — он там якобы рыбу ловит. А тот с ним заговорил, заманил ребёнка в дом: «Иди, покажи, где у вас дядя спит?» Ну, что оно, ребёнок. А я спал в пустой комнате на раскладушке. Он посмотрел, полез под подушку — я так определил. Игорёк говорит: «Он вам письмо написал», — показывает на столе в коридоре. Я смотрю — повестка, явиться, значит. А мы до того поссорились с ним. Он сказал мне: «Когда вам надо, так заходите, не стесняйтесь». Я отвечаю: «Нечего мне тут делать, и на повестки ваши я больше ходить не буду. Хватит! Вы держите меня по два часа, отнимаете моё время после работы, а с семи часов я уже на улицу не ходи. Так дело не пойдёт. Во-первых, почему вы мне не платите за эти часы, что вы меня тут держите? Во-вторых, у вас нет никакой темы. То, что можно обсудить за пять минут, вы растягиваете на два часа». Зашёл какой-то полковник Князев: «Будем ходить к тебе на производство». Говорю: «Ходите. Я вам не запрещаю».
Одним словом, доходились до того, что он мне снова пригрозил тюрьмой. Я говорю: «А за что?» — «А найдется, за что». — «Как так, найдётся, за что? За что?»
Дело о заборе
Прибил я какой-то штакетник. Пришли, замерили мой, у соседей — кругом. Всего моего там же было 14 м и 70 см. Даже не 70 см, а на одну штакетину. Ну, а соседка — я пришёл с работы — говорит: «Вон приезжали какие-то, твои штакеты мерили». Я тогда стал, думаю: «Всё — Князев уже...»
Так оно и случилось. Замерили этот забор. Но я ничего не говорил. А когда пришли, я говорю: «А где вы взяли столько забора у меня — 70 метров». Пришла комиссия, замерила — 14 метров. Говорю: «Ну, это — моё. Без ворот. Ворота я делал сам». Ушли: «Через некоторое время явитесь в [неразборчиво] еще же перемеряйте». Забирают эту же пани Нину. Ну, и мне явиться…
Явиться-то явиться. Но я уже взял тёплое бельё с собой. Думаю, что так не обойдётся. И точно — меня уже не выпустили из КПЗ.
В.В.Овсиенко: Это было, наверное, в 1980-м году, так?
Н.И.Мороз: Это 1980 год, год Олимпиады. Середина августа.
В.В.Овсиенко: Так это вы попали под «олимпийскую чистку»...
Н.И.Мороз: Я, Мороз Нина Ивановна, сожительница Петра Степановича Саранчука. Знаю его с 1964 года. Мы с ним работали на заводе ЖБИ-2. Я поначалу работала рабочей. Петра Степановича я знала как художника.
После второго срока, как он отсидел, мы с ним сошлись и жили вместе. Приходит год Олимпиады. Петр Степанович захотел поехать во Львов. А во Львове были какие-то соревнования. Пошел он к директору, просит директора пустить его в отпуск. А директор куда-то позвонил. И не дали ему отпуск. Петр Степанович, не помню, разозлился или нет, но написал резкое письмо в милицию. Я не видела это письмо, только узнала про это письмо от жены его брата. Она говорила, что если бы она знала, что он написал в том письме, то она бы под тем ящиком два дня караулила, но вынула бы это письмо, чтобы оно не попало в милицию. Я не знаю, что он там писал.
А перед этим я работала мастером. Вижу, что все что-то берут. Решила и я взять бракованные столбики, машину бетона. Мы вместо дров, что выписали, набрали таких отдельных ровненьких планочек, чтобы сделать забор, потому что забор у нас упал. И вот это я, как мастер, два раза машину использовала. Ну, не по назначению. Привезла Петру Степановичу на забор.
А перед этим меня вызывает директор. Я думала, что это он меня вызывает как мастера: технолог уходит в отпуск и мне сейчас директор скажет, что вот, Нина Ивановна, вы будете работать заместителем начальника цеха, пока тот в отпуске.
Я захожу к директору в кабинет. Говорю: «Здравствуйте, Евгений Федорович». Он говорит: «Вот подойдите», — и повел меня в парткабинет. Захожу я в парткабинет. Встречает меня какой-то невысокий, такой лысенький мужчина. «Вот познакомьтесь». Он представился Князевым: «Давайте будем говорить». Стали мы с ним говорить. Он мне начал говорить про Петра Степановича: «Вот вы знаете, вот вы знаете... У него два прозвища есть. Он нехороший. Он такой...» И я, конечно, как может женщина... Ну, я не захотела. Он стал предлагать. У меня дочка была в Погореловке в интернате. Он мне говорит: «Я вам каждую субботу буду присылать машину, чтобы незаметно было, что вы... Но вы следите, кто к нему приходит, в бумажках там поройтесь. Ну, а чтобы это незаметно было, будет приезжать машина, забирать и возить вас за дочкой в интернат. И вы будете смотреть за ним, и никто не будет догадываться». Я отказалась: «Да нет. Я не могу». Он мне тогда сказал: «Ну, что ж, если не хочешь по-хорошему, то не забудь, что только тут что-нибудь, чуть-чуть оступишься — мы тебя накажем».
Прошло время, Петру Степановичу приходит повестка. Я тоже расстроилась. Но мне же ничего. И в конце августа, это точно я говорю, я сдаю наряды главному инженеру. Тут приходит милиция, берет меня, сажают в воронок и везут в милицию. Меня в ОБХСС и начинают вести расследование. Опросили меня, написали протокол, посадили меня типа как в предвариловку. Смотрю — приходит Петр Степанович. И это я его последний раз видела на свободе, когда он пришел давать показания. А меня немного погодя отпустили. Потом нас вместе судили.
В.В.Овсиенко: Так вас обоих судили?
Н.И.Мороз: Нас обоих судили. Вы что, не знали? Я же тоже получила срок. Это дело я уже точно знаю.
В.В.Овсиенко: Ну и сколько вы получили?
Н.И.Мороз: Я получила три года на стройках народного хозяйства. У меня была статья «превышение служебных полномочий, часть вторая». Я под арестом не была. Я отсидела под подписками — под надзором год и семь месяцев. И самое главное, что когда я пришла уже работать на стройки глинозёма, так как у меня ребенок был несовершеннолетний, меня не забрали, потому что для женщин в лагере не было места. И чтоб ребенка... Ну, меня часто приезжали проверяли. Милиция приезжала. Я тоже не имела права после десяти часов вечера никуда выйти. Если я когда-то свою мать проведывала, я была обязана сняться в спецкомендатуре с учета и, приезжая в этот город, становиться на учет, выезжая — сниматься. Ну, и каждое воскресенье я ходила на проверку в спецкомендатуру. Был там отрядный.
А потом я нашла одного знакомого. Он посмотрел и говорит: «Да, действительно, тебе неправильно это дали». И вообще все смеялись, что по такой статье я сижу, за такое дело. Там копейки было дело, там все было накручено. Там было очень мало взято, но они сказали, что у них не было расценок на эти изделия, то они применили с коэффициентом 1,3. И хотя я все, в основном, вернула: эти перемычки и все... На 100 рублей было. Но мы еще вернули 70. У нас там получились копейки. Но факт тот, что я помогла, как все считают, Петра Степановича посадить...
В.В.Овсиенко: Ну-ну, что им надо было — то они и сделали. Итак, в конце 1980 года был тот суд? Вам, пан Пётр, тогда сколько дали?
П.С.Саранчук: Пять с половиной особого режима.
Направляют на особый в Изяслав Хмельницкой области, что в бывшем монастыре. Я там просидел до той поры, пока не приехал из Австралии Пыскив Степан, мой односельчанин. Он добивался свидания со мной, ему отказали. После этого он подал заявление на радиостанцию «Свобода». Они прокомментировали это его гостеприимство и случай со мной. Кажется, и Шумук выступил с заявлением. Нет, Шумук из моего письма позже узнал... Так после выступления этого австралийца меня сразу хватают из Изяслава и везут в Суходольск Луганской области. Там приходит какой-то уполномоченный опер. Вызвал меня и спрашивает: «Не надоело тебе сидеть? Мы можем тебя освободить. Уже же половину отсидел. Только, — говорит, — напиши покаяние». Я его спрашиваю: «В чём я должен каяться? Во-первых, у меня дутое дело, а во-вторых — я досижу». Но при этом я ему сказал: «Я не против. Но я неграмотный человек, я не могу сам написать. Вам надо, так вы и напишите». А он говорит: «Напишу». Что-то он там начал писать, подсунул мне какую-то бумажку. А я и говорю: «Слушайте! Вы написали — так вы и подписывайте. Что же вы мне своё письмо даёте подписывать? Я дал согласие, чтобы вы написали покаяние. Так вы и подписывайтесь. Это же ваша работа. Я что, туда руку прикладывал?» Он так посмотрел да и говорит: «Поедешь в Николаев».
Справа про непокору адміністрації
Тогда с меня через какую-то комиссию снимают особый режим, заменяют на строгий, на поезд меня — и этапируют в Николаев.
Я оказался в лагере в Ольшанском. Там меня начали прессовать: то не выполнил работу, то не туда перешёл, то не туда зашёл. Потом под вечер завели в санчасть, избили и обвиняют, что я прорвался вечером в санчасть и избил там санитара, потому что он не выдал мне мою историю болезни. И тут оформили мне дело, что я на него напал. Сажают меня в изолятор на три месяца.
Это долго продолжалось. Мне уже осталось из тех пяти с половиной лет всего десять дней. Уже брат приехал ко мне, потому что я ему дал знать, чтобы приехал и взял меня на машину с ворот. Я боялся сам идти на остановку. Он приехал — а я пропал. Он туда-сюда, а ему говорят: «Его здесь нет». — «Как нет?» — «Он уехал». — «Куда поехал?» — «Домой поехал или куда-то». — «А как же поехал, если не освобождён?» Десять дней оставалось до освобождения...
Одним словом, через месяц он меня находит в николаевской тюрьме. Против меня начинают следствие, что я напал на санчасть. Дают мне три года к этим пяти с половиной. Два месяца везли меня этапом в ИТК в посёлок Лозовское, на особо строгий режим. За год до моего освобождения туда приехали, как их называли, «купцы» — на работу брали. Им надо было специалистов — слесарей, формовщиков — аврал какой-то был. Я записался. С меня снимают особый режим — и в Суходольск как специалиста. А мне уже шестой десяток, пятьдесят пять с половиной...
Привезли туда, а там представители производства у начальника лагеря в кабинете. «Что вы можете делать?» — «Да что скажете». А сам вижу — что-то не так. Начальник лагеря говорит: «Ну ладно, ему вот уже шестьдесят подходит, куда я его дену?» А ему говорят: «Не надо таких клиентов». Договорились до того, что я не нужен ни одному, ни другому. Но начальник лагеря говорит: «Ты что-нибудь делать будешь?» — «Почему что-нибудь? Что скажете». — «Ну, пойдёшь уборщиком на заводской двор?» — «Ну, почему же не пойду. Вы сказали — я иду».
Я там метлой помахал до весны, зимой еще снег, правда, убирал. С веником походил туда-сюда... Еще был там цветоводом. Цветов насеял. Между цветами насеял укропа, щавеля — зелень для себя. Только для себя, в суп. Досидел до конца и оттуда освободился 28 февраля 1989 года. Посадили меня на поезд. Но отца я уже не застал. Отец не дождался меня два с половиной месяца. В Суходольске вызвали меня в комендатуру и не знают, как сказать: «Не принимайте близко к сердцу. Умер ваш отец». Мне как-то тяжело стало, меня завели в барак.
Вот так весной 1989 я освободился. Это была последняя моя статья — «Неповиновение администрации».
В.В.Овсиенко: Это статья 183-3. Наконец-то, вы окончательно вернулись в Николаев...
Наконец-то — свободен...
П.С.Саранчук: Окончательно — то окончательно, но ведь мне надзор дали. Я еще два года жил у брата, а целый год ходил отмечаться в Жовтневый район. Приходил сюда, к своей хате, и здесь отмечался. А почему? Потому что мне не на что было жить, так пришлось жить у брата.
В.В.Овсиенко: Вы там и были прописаны?
П.С.Саранчук: Нет. Прописан в своём доме, на Свободной, 42. Жил у брата и там работал: дачу какую-то строили. Потом стал ходить домой: надо же было что-то делать. Участковый по месту жительства взял меня под надзор.
В.В.Овсиенко: Так админнадзор у вас закончился только весной 1990 года?
П.С.Саранчук: Да. Год, а потом угрожали еще годом за то, что однажды не застали меня дома.
В.В.Овсиенко: Хочу спросить вас: вот вы были еще целый год под надзором. А проявляли ли вы какую-то общественную активность — это же уже началась перестройка, приближалась независимость? Состояли ли вы в каких-нибудь организациях?
П.С.Саранчук: Я сразу поступил в Рух. Ну, да какой тогда из меня был работник? Меня Олекса Мот оберегал от какой-либо активности. Потому что было такое: зовут туда, надо туда, а почему не пришел туда? Беды моей люди не знали. Так уже Олекса меня оберегал.
В.В.Овсиенко: А как вам справляли 70-летие?
П.С.Саранчук: Семидесятилетие было отмечено 26 октября 1996 года. Это, в основном, родственники, дома.
Н.И.Мороз: Семидесятилетие было в ДОСААФ. Вы помогли, Иванюченко из Руха и Вахтанг Кипиани. Больше всего Вахтанг, это его большая заслуга.
П.С.Саранчук: Ну, вот то, что я в Рух поступил, и в УРП.
Какую большую работу мы сделали — мы подняли из руин две церкви. Правда, когда я три месяца лежал в больнице в Яремче, то с одной церковью нас обманули...
Н.И.Мороз Церковь Пантелеймона.
П.С.Саранчук: Вернулся — ту церковь как-то прибрали к рукам другие люди. Это священник. Она стала автокефальной. Это на Садовой улице. До тех пор в той церкви был клуб (церковь большая!). Так мы выполнили все подготовительные работы. Иконостас восстановили, пусть примитивно, но все-таки сделано же красиво. Я в одной, и в другой церкви иконостасы сделал. А теперь та церковь уже красавица. Уже подняли её шпиль, купол. Ну, еще идут работы.
В.В.Овсиенко: Она Киевского патриархата, так?
П.С.Саранчук: Киевского патриархата. Какой же может у нас быть другой? Были немного там споры за эти патриархаты, так как-то украли у меня одну церковь. Да Бог с ним. Наш успех был большой, людей приходит масса. Её разрушали в 1934 году. Сбросили с неё купол, переделали в клуб. А осталась ограда, место хорошее. Теперь там очень много людей сходится на Пасху, на Спаса. И вообще много людей ходят. Её уже трижды обокрали. Вот теперь, говорят, вышли на какого-то вора, что пришел просить прощения. Пришёл в церковь просить Божьего заступничества. Не знаю, чем это кончилось. Это судебное дело.
Ну, прервала мне работу болезнь. У меня туберкулёз лёгких. Каверна на правом лёгком в пять копеек. Но уже пошло на заживление. Осталась треть. Так меня до Нового года уже могут выписать из больницы. А сейчас пока что держат. Но уже говорят, что пошёл на поправку. Стал есть. И тело уже нажил. На руках у меня едва кожа еще тут обвисает и тут. Я не думал, что уже выживу... Врачи со мной обходятся очень аккуратно. Ну, и я там не позволяю себе никакие предосудительные вещи.
В.В.Овсиенко: Пан Пётр, вот вы приехали в Киев на презентацию трёхтомника Михаила Хейфеца. Там есть «Украинские силуэты» (3), где и о вас хорошо написано. Я очень благодарен вам, а также и вам, пани Нина, что решились-таки приехать, несмотря на болезнь. Потому что это важно, чтобы мы, украинцы, этого достойного человека почтили за такую добрую о нас книгу. Спасибо, что вы приехали!
Н.И.Мороз: И вам спасибо за то, что нас приняли и обеспечили нас всем. Если бы не вы, мы тоже бы подумали, ехать нам или не ехать.
В.В.Овсиенко: Конец рассказа Петра Саранчука 11 декабря 2000-го года.
Примечания.
1. Даниил Шумук, род. 24.12.1914. Политзаключённый польских, немецких и российских концлагерей — всего 42 года, 6 месяцев и 7 суток заключения. Окончательно освобождён 4.01.1987 г., выехал в Канаду. В 2002 г. перебрался в г. Красноармейск Донецкой обл. к дочери, где умер 21.05.2004 г., на 90-м году жизни. П. Саранчук упоминает его книги: Д. Шумук. «За східним обрієм».— Париж-Балтимор, 1974; Д. Шумук. «Із Ґулаґу у вільний світ. Роздуми про зустрічі з українською діяспорою і урядовими чиниками та доповнення до книжки “Пережите і передумане”». Издательство «Новий шлях». Торонто, Канада, 1991. 260 с.; Д. Шумук. «Пережите і передумане. Спогади й роздуми українського дисидента-політв’язня з років блукань і боротьби під трьома окупаціями України (1921-1981)», К.-Издательство им. Е.Телиги, 1998.— 432 с.
2. Мелетий Семенюк — повстанец с Волыни, политзаключённый. Один из руководителей Братства бывших воинов УПА. Умер в 2004 году.
3. Михаил Хейфец. Избранное. В трех томах. Том 3. «Украинские силуэты». Харьковская правозащитная группа. – Харьков: Фолио, 2000, с. 124-135. Также: Михайло Хейфец. Українські силюети. Сучасність.— 1983.— С. 179-195 (на рус. и укр. языках); также: Поле відчаю й надії. Альманах. – К.: 1994. – С. 296-319).
