ЛУЦИК МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ

Интервью Михаила Петровича ЛУЦИКА. Записано 24–25 января 2000 года. 

Василий Овсиенко (г. Сколе Львовской обл., ул. Симоненко, 3, п. и. 82600). 

В.В.Овсиенко: Ведём беседу 24 января 2000 года в городе Сколе на улице Симоненко, 3, в доме пана Михаила Луцика. Записывает Василий Овсиенко.

М.П.Луцик: О своей жизни начну с самых детских лет. Факт тот, что уже с семи лет существуют некоторые мои стихи. Я иногда их теперь читаю, и у меня остаётся хорошее впечатление, что уже тогда я понимал жизнь и имел хорошее образование. Почему так было? Потомки короля Даниила Галицкого, а также и дворяне княжеского достоинства, в частности и те, что издавна жили в селе, которое ныне называется Волосянка, все старались получать образование, которое бы ничем не отличалось от того, что получают в академических заведениях на Западе, то есть в гимназиях, в университетах. У нас была гимназия. Она называлась академической. Там получали такие же знания, как и в гимназиях Европы, но давалось больше материала, касавшегося борьбы потомков Даниила и его дворян. Эти знания передавались из поколения в поколение. 

Была и академия, которая равнялась европейским университетам и академиям, где также был дополнительный материал о судьбе потомков Даниила Галицкого и их борьбе как с поляками, так и с венграми, который не подавали историки ни Польши, ни Венгрии, потому что это было для них невыгодно. Так продолжалось до нашего ХХ столетия. Когда закончилась Вторая мировая война, мои родители — мама и отец — вернулись в село из Киева. Кстати, мама писала стихи, некоторые из них сохранились, отец тоже. К 14–15 годам я освоил программу академической гимназии. Далее я учился по университетской программе, главным образом, изучал историю. И еще должен сказать, что как дворяне, так и потомки Даниила, старались получать военное образование. Поэтому у нас уже в 1938 году была основана одногодичная школа для офицеров дворянского происхождения. Там учились исключительно монархисты. НА ЗАЩИТУ КАРПАТСКОЙ УКРАИНЫ (1939)Обучение в школе офицеров закончилось в марте 1939 года, как раз в тот момент, когда провозглашалась Закарпатская Украина. Это было 13 марта. 

В ту ночь был отдан приказ, чтобы вся наша школа перешла в Закарпатье защищать Закарпатскую Украину от нашествия венгерских войск. Итак, наша школа принимала участие во Второй мировой войне с первого её дня. В нашей группе офицеров было 55 человек, среди нас было две или три курсантки женского пола, а также было около 20–25 добровольцев не из дворян, но наших людей. И наша группа вступила в бой уже 14 марта. Мы продержались три дня. К 17–18 марта мы уже фактически вели партизанскую войну, потому что венгры большими силами залили всю Закарпатскую Украину. Они бросили, по некоторым данным, не менее 75 тысяч, а по нашим данным — около 100 тысяч войска, если не больше. Мы снова перешли на польскую сторону. Там я был ранен. Это ранение привело к тому, что в июле меня и отца арестовала польская жандармерия. 

К тому времени у меня уже был поэтический сборник, было много своих мелодий, потому что я имел склонность не только писать стихи, но и сочинять к ним мелодии. Владел музыкальными инструментами, имел сильный голос. Некоторые говорили, что если бы не моё происхождение, я мог бы стать хорошим артистом. Я, конечно, в артисты не готовился, а готовился к политической борьбе, получал знания по военным делам. Когда через несколько дней в Закарпатье всё улеглось и мы вернулись домой, всю нашу школу сразу зачислили на академический курс штабистов. Командиром нашей школы был назначен полковник Пётр Дяченко, который перед этим окончил академию Генерального штаба Войска Польского. Преподавали там генерал-полковник Иван Добровольский, генерал-полковник Александр Галкин, полковник Трейко и многие другие офицеры еще с Первой мировой войны. Начальником той школы и затем тех академических курсов был мой отец. За шесть месяцев мы окончили академический курс. При выпуске Пётр Дяченко, выступая перед генералитетом, сказал, что он передал нам знания, которые он получил на курсе академии Генерального штаба Войска Польского. Так что, сказал он, мы обеспечены знаниями, с которыми можем идти не только к полковникам, но и к генералам. 

Правда, воинское звание майора получал только тот, кто имеет высшее образование, а кто не имел, тот получал сотника, а майора мог получить только тогда, когда получит высшее образование. Этим каждый был заинтересован как можно быстрее получать высшее образование. Я на то время уже имел историческое образование, но это нигде не было проэкзаменовано, не аттестовано, следовательно, диплома у меня не было. РАЗОРУЖЕНИЕ ПОЛЯКОВ (1939)1 сентября 1939 года немцы начали войну против Польши. Имея соответствующую подготовку, я начал организовывать воинские отряды. Эти отряды разоружили польские пограничные заставы в сёлах Ялынковатое, Хащевание, Вышков — это в Карпатах. Тогда поляки доставили в Славское на свои военные базы военного снаряжения на целый полк — одежду, обувь, амуницию и даже продукты. Узнав, что там не было сильной охраны, я со своими отрядами с 9 на 10 сентября 1939 года всё это забрал. Там было забрано около ста возов этого добра и завезено на наши склады и спрятано, но ненадолго, потому что я тут же начал организовывать отряды. Эти отряды вступали в бои с польскими разбитыми частями с целью их разоружения. Так что мы за короткое время разоружили около 20–30 таких групп. Эти группы были по 10, по 15, по 25 человек — одним словом, всё их оружие мы забирали.

При всех этих акциях с нашей стороны не было никаких жертв, со стороны поляков тоже. Они сдавались, потому что видели, что здесь делать нечего, поэтому обходилось без жертв. Мы не нарушали никаких международных конвенций, потому что мы действовали как профессионалы. Мы знали, как нужно вести себя с людьми, поднявшими руки вверх, — мы им ничего не делали. Оружие, амуницию забирали, а им сказали: «Идите, куда хотите». Они, в основном, шли на венгерскую сторону. Когда поступила информация, что 17 сентября большевики перешли реку Збруч, поступила команда сдать всё оружие, складировать его и распустить все военные формирования. Тут хочу зачитать одну цитату из книги «История городов и сёл УССР. Львовская область». На странице 716 есть такое: «До 1938 года в селе (то есть Волосянка, где я родился) действовала подпольная группа КПЗУ. В сентябре 1939 года члены этой группы с помощью жителей разоружили кулацкую банду, которая пыталась помешать крестьянам встретить советских воинов». 

На самом деле это свидетельство того, что у нас были вооружённые силы. Информация подана на большевистский лад, никакие там жители не разоружали никаких кулаков. Это нас зафиксировали члены КПЗУ, среди которых были главным образом евреи. Они донесли в НКВД, что мы собрали старое оружие и сдали в ими организованную милицию. Таким образом, мы спасли село от лишних подозрений и репрессий. Хорошее же оружие мы спрятали. Еще я упустил такое, что где-то 27 июля нас с отцом арестовали поляки, заподозрив меня, что я был ранен в Закарпатье в левую руку. Но нам оттуда через три дня удалось сбежать. Это уже была случайность. Наверное, Богом дано было, чтобы мы жили. Нас вели, видимо, чтобы ликвидировать, но в Сколе играла музыка, веселились барышни, было много разных кавалеров. К нашим часовым подошли барышни и говорят: «Идите танцевать». А нам: «Вы тут постойте». Их забрали на танец, мы тем временем с отцом сбежали, перешли реку, зашли в лес. Мы скрывались до польско-немецкой войны. ПОД БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ОККУПАЦИЕЙ (1939–1941)С приходом большевиков возникла необходимость продолжить деятельность ОУН. С одной стороны, поляки потрепали кадры ОУН, с другой стороны, когда подходили большевики, многие члены ОУН, особенно из Провода, сбежали за границу. Нужно было создавать структуры. Большевики на территории Сколевского уезда создали два района, Сколевский и Славский. Отец подсказал мне, что надо создать и там провод. 9 октября 1939 года, при большевиках, я создал провод ОУН в Славском районе. В него вошло 20 человек — референты во главе с проводником, которым был я. Побыл там месяц-полтора, и меня переводят на уездного проводника в Сколевский район. 

На этом посту я был до мая 1940 года. За это время я сделал много. Во-первых, сделал «окна», через которые люди проходили за границу и оттуда сюда. Наладил и отрегулировал связи, постарался, чтобы то оружие было надёжно спрятано, чтобы его не нашли большевики. Я увидел, что люди, которые чувствовали, что их могут арестовать или которые находились на нелегальном положении, только и думали, как сбежать за границу. Я же думал наоборот. Был такой случай. 

Через несколько дней после того, как пришли части Красной армии, к отцу заходит один человек с петлицами майора Красной армии и так неловко, неловко, а потом спрашивает: «Где живёт такой-то?». То есть спрашивает моего отца про отца же. Он, видно, уже знал. Отец говорит: «Я». Он говорит: «Я сын того, у которого вы находились в 1918–19 годах на Восточной Украине (где-то в Житомирской или в Винницкой области). Мой отец умер. Мне доверяли, что я благонадёжный. Хотя я и не партийный, но я майор Красной армии. Пережил голод». Рассказывал о том голодоморе. Первый голодомор, который был в 1921–1923 годах, мой отец сам знал, потому что там был, а про 1932–33 узнали разве что из прессы и от людей, переходивших границу. Отец спрашивает, что он может предложить от себя. Тот говорит: «Таких майоров, как я, в Красной армии много. 

Правда, за нами смотрят комиссары-политруки. Но мы теперь тут многое поняли, прозрели, и при определённой ситуации мы можем повернуть оружие против НКВД». Меня это очень заинтересовало, потому что я уже был на посту уездного. Я думаю: ага, есть момент поднять вооружённое восстание — армия, значит, в наших руках. И если отец думал более критически, то я думал только так: вперёд, раз есть сила. Но отец говорит мне, что этого делать нельзя, поскольку будут большие жертвы, шансов выиграть кампанию может не быть. И говорит мне идти в эмиграцию. Я же думал, что переворот на Украине возможен, потому что тогда на Западной Украине было больше двух миллионов украинцев, которые пришли с Советской Армией. Из них разве один процент, ну, два, три — не больше, ну пусть пять, — это те, кто верно служит Сталину. Но старшие люди были более осторожны, и это, может, было нехорошо. Я ещё ставил вопрос так. Если дойдёт до войны между Москвой и Германией, то Германия начнёт внедрять тут свои интересы и уже тогда нам вообще нечего будет надеяться на какой-то успех. А если бы мы подняли здесь восстание, а немцы вступили в войну, то вышло бы, что они идут нам на помощь, но мы бы уже имели отрегулированное государство. Так тогда рассуждали в кругу монархистов. Но я был обязан подчиниться воле отца и уйти за границу.

В ЗАКАРПАТЬЕ (1940)

Оказавшись в Закарпатской Украине — это было где-то в конце мая 1940 года, — я сразу приступил к формированию Краевого Провода Закарпатской Украины. Конечно, промонархического. Я никогда не разделял революционных взглядов. Я ставил вопрос о божественных понятиях религиозного характера, которые отстаивает монархия. Ведь у нас были великие традиции, у нас престол всё время работал, и это было, по моему мнению, единственное, за что стоило бороться. Меня выследила венгерская жандармерия и где-то уже в начале июля арестовала. За мою деятельность, согласно их закону, мне полагалась пуля. Так они мне и обещали. 

Во время следствия свидетели, видимо, говорили, что я стою за то, чтобы возродить государство Ярослава Мудрого. Но поскольку я был иностранцем, то дело дошло до президента тогдашней Венгрии Хорти. Он учёл, что имеет дело с монархической структурой. Хорти сказал, что в его государстве монархистов не арестовывают и не судят, приказал меня немедленно освободить и выслать за пределы Венгрии. Так меня миновала пуля. Венгры сразу переодели меня, потому что я был уже в изношенной одежде, обеспечили всем необходимым, вывезли на станцию Ужок — там как раз сходились границы СССР, Германии и Венгрии, чуть дальше была граница Словакии — и сказали идти куда хочу, только чтобы я ушёл с их территории и больше не возвращался. Относились они ко мне подчёркнуто почтительно, соответственно моему положению. 

КРАКОВСКАЯ ТЮРЬМА (1940)

Оттуда я пошёл в направлении территории, которую заняли немцы — польской, то есть нашей Лемковщины. Через короткое время меня там немцы-пограничники задержали и доставили в город Балигород, где уже была группа наших монархистов. Это была в основном элита, наша профессура — до десяти профессоров, а остальные, двадцать человек, — офицеры, имевшие достойное по тем временам образование. Меня там устроили учителем в школу. Уже заканчивался учебный год, но работы ещё было много. Конечно, на такой должности нужно было знать и село, и людей. Но я в то время, как и всегда, писал стихи, и некоторые стихи уже носили антигитлеровский характер. Каким-то образом эти стихи — их переписывали, распространяли — попали в руки гестапо. Это привело к тому, что где-то в середине июля или уже в последней декаде июля 1940 года меня арестовали и отправили в краковскую тюрьму «Монтелюпих». Не скажу, что были какие-то пытки: меня просто спросили, мои ли это стихи — «Мои». 

Мне не было как выкручиваться, они составили маленький протокол, на несколько строк, может, на два абзаца. Согласно тому решению гестапо направило меня в камеру смертников, откуда брали на расстрел. Ну ничего, ждал я своей судьбы. Там я сидел с польской профессурой, солидной элитой. Там у нас тоже были баталии. Хотя люди ждали смерти, но политическая борьба продолжалась, даже на какое-то время обострялась, а потом она перешла в нормальное русло. Во время одной из таких дискуссий в камеру вошли — это было небывалое дело — три человека в гестаповской офицерской форме. Одного из них я узнал — это был профессор Николай Палий-Вильшанский, с которым я виделся еще в Балигороде, эмигрант. Думаю, что такое? Он сразу обратил на меня внимание. Другой был также знакомый. Тут во мне зародилась надежда. И не зря, потому что через час, может полтора-два, заходят два гестаповца, вызывают меня из камеры и выводят. Правда, в коридоре сказали, чтобы я ни с кем не говорил, что за всё отвечают они. Так меня вывели через две проходные вахты из той тюрьмы в город, может с полкилометра, сказали идти в дом по улице Яблоновских, 10/12, а там явиться либо к сотнику Думину, либо к Горбовому Владимиру, которые были там начальниками. Мне показали, куда идти, я пошёл уже сам, а когда туда прибыл, то оказалось, что там уже меня ждали и направили меня в 44-ю комнату, где были профессора из нашего села. Они мне рассказали, как распространили информацию обо мне, кто был инициатором моего освобождения, как и кого им удалось склонить, чтобы меня вызволить. 

Они пошли по своим старым связям и вышли на Степана Бандеру. Степан Бандера, конечно, испугался, потому что это был большой риск, но позже решил дать указание выяснить, в какой я камере, и меня оттуда выкрасть, а вернее, освободить, без шума. Вот именно поэтому и заходили те три гестаповца. Поручил это Степан Бандера Евгену Пришляку. Он из Николаева, хороший человек, с ним я позже в лагере встретился. Это он мне организовал юбилей пятидесятилетия. В Кракове, выйдя из тюрьмы на свободу, я, конечно, должен был остерегаться, чтобы не попасться на глаза гестаповцам, которые знали меня в лицо. Я связался с нашей интеллигенцией. Со стороны Бандеры за мной закрепили Лынкавского Степана — наверное, потому, что он быстро вошёл со мной в контакт. Был этот человек высокообразованный, имел от природы дар эстета, а не такого себе революционера. Мы с ним больше всего проводили время. Кроме того, я имел возможность быть с Богданом Кравцивым, писателем, с генералом Николаем Капустянским, еще застал я живого, хоть и больного, Богдана Лепкого и других. Тогда там появлялся и Бабий — он был в Варшаве. 

Вскоре возник вопрос, как быть с тем расколом в ОУН: поддержать Мельника или Бандеру. Наша профессура говорила, что мельниковцы не шелохнулись, когда им сказали, что нужно меня освободить. Они не сделали ни шагу, делали вид, что из-за одного человека нельзя всех ставить под угрозу. Такое их поведение показало, что нужно поддерживать Бандеру. Но чтобы Бандера мог возглавить ОУН и вести активную борьбу, как и Коновалец, он должен был иметь санкцию от потомка Даниила Галицкого, который считался тогда лицом, возглавлявшим все движения, в том числе и бывшее УНДО. Поэтому Бандера где-то в конце августа или в начале сентября пересёк границу и вместе со связными прибыл к моему отцу. Там между ними состоялся разговор, который решил этот вопрос. Он получил поручение готовиться к Великому Сбору, на котором уже было ясно, что его поддержат и что он станет Проводником. Сегодня некоторые люди очень полевели, стали чуть ли не большевиками и не верят в такие вещи... 

В.О.: Можно ли уточнить, где и когда была та встреча отца со Степаном Бандерой?

М.Л.: Да, я могу сказать маршрут. Ехали в направлении Закопане на Словакию. С ним был Палий — человек спокойный, уравновешенный, и девушка из эмиграции Кувак Агафья. Она окончила офицерскую школу, талантливая разведчица. Перейдя границу, они приехали под Закарпатье, перешли словацко-венгерскую границу, двинулись в направлении села Студеного в Закарпатье и вышли на территорию между Хащеванием и Ялынковатым. А те оба были из этого села, так что знали, как их связать. Точную дату встречи я не могу сказать, но это было где-то конец сентября — не 27 сентября ли 1940 года. Степан Бандера вернулся в Краков около 9 октября, началась активная подготовка к Великому Сбору. БЕРЛИН (1940–1943)Где-то так в числах осеннего Михаила, около 21 ноября, нас, неосмотрительных, немцы похватали в Кракове и отвезли в Берлин. Я тогда как раз готовил свой поэтический сборник, было почти всё подготовлено к печати, но издать его в Кракове не удалось. В Берлине я попал в концерн «Сименс». В скором времени там со мной связался профессор Ленкавский и полковник Бушуенко. Тот связал нас с гетманом Павлом Скоропадским. 

Туда приходил историк Дорошенко, там была своя элита, довольно интересные люди. Люди, которые могли в 1918–19 году спасти наше государство, но, как они говорили, — и я считаю, что они были правы, — что Петлюра и Грушевский во всём виноваты. Они погубили готовое государство, которое имело такие вооружённые силы, что могли от большевиков отбиться. У Скоропадского бывали интересные люди. Заходил Пётр Вергун, визитатор от Католической церкви в Германии, то есть для украинцев-католиков. Он служил в церкви, была там такая церковь. Туда приезжал Донцов, там созывали студентов в Украинском университете на улице Макленбургштрассе, 75. Там был большой зал, и было немного досадно, что собралось где-то около 80–90 человек, когда можно было 200 там поместить. Сначала Донцов не производил впечатления хорошего оратора, но когда ему начали задавать вопросы, то он прекрасно отвечал, иногда с юмором, предстал как действительно идеолог национализма, критик, способный и немного так, по-политически, пошутить. Там в 1940 году мне дали возможность сдать экстерном за исторический факультет. Я сдал за три курса, потом ходил немного на лекции там же, на Макленбургштрассе. 

Мне было скучно там, потому что тот материал я уже знал. На стационар я не мог пойти, чтобы не выяснилось, кто я такой, поскольку был вырван из гестаповских зубов в Кракове. Мог быть только вольным слушателем. Одна дискуссия, которую я имел со своими оппонентами, поспособствовала тому, что Дорошенко сказал, что проблемы с дипломом историка нет, я его могу уже получить, а Вергун сказал, что диплом теолога я также могу получить из Львовской духовной академии. Что же до диплома юриста (потому что я очень хотел иметь такой диплом и имел подготовку), то тут надо было поехать в Чехословакию в Украинский университет и кое-что сдать. Там я получил доктора права. Таким образом, уже в конце 1942 года у меня было три диплома на руках.

Кроме этого, я упорно изучал психиатрию. Почему? Потому что в политической деятельности могут встречаться больные люди. Могут проявляться болезненные явления в среде, которые могут привести к гибели целой формации. Правда, диплома психиатра у меня не было, но у меня был рядом консультант, хороший доктор-психиатр, чех, который видел, что его труд не пропадёт даром.

Ну, было в своё время такое — я еще до этого дойду, — что генерал-лейтенант Никитченко, председатель КГБ Украины, когда после трех с половиной лет следствия им не удалось меня уничтожить, вызвал меня после львовского суда и сказал: «Вы оказались самым сильным юристом в СССР, потому что обвели всех вокруг своего пальца. Фактически, вы создали подполье, руководили им, а судили только двоих — вас и Водынюка». Это было сказано в 1961 году, а потом, в 1978 году, в Институте имени Сербского дочь Дзержинского, Маргарита Феликсовна, сказала: «Вы оказались лучшим психиатром, потому что это первый случай в СССР, в советской психиатрии, что приходится снимать диагноз». Я не знаю, доведу ли рассказ до этого момента, поэтому так опередил события. А это такие были мои занятия в молодые годы. 

В Берлине, кроме того, что работал на заводе «Сименс», я вёл и общественно-политическую деятельность, работал в разных украинских политических формациях подпольного характера, таких как ОУН. С монархистами надо было поработать и наставить их на соответствующий путь, потому что терялись идеи и традиции. Вот, скажем, Донцов — он дворянин. Когда его спросили, знает ли он об этом, он сказал: «Знаю, что я дворянского сословия, даже герб есть». Дорошенко также гербовый дворянин, о Скоропадском и речи быть не может. В той борьбе участвовало много дворян, и притом на высоких постах, поэтому их нужно было кому-то немного оживить. Это были способные люди, но наиболее активными были те, которые остались в структуре подполья ОУН-бандеровской. Но это были молодые ребята, с ними нужно было работать, и мы над этим работали, и я в том числе был в том проводе. Тех украинцев, которые попали в польско-немецкой войне в немецкие лагеря военнопленных, надо было также спасать. Я ездил в тот Ваттенштет, где они были в лагере, мы целыми группами ездили, брали их установочные данные, а потом через Ukrainische [неразборчиво], то есть «Украинское представительство доверия в Берлине», мы готовили для них соответствующие документы и вырывали их оттуда, устраивали на работу. Они пользовались такими же правами, как и мы, галичане. Это была благородная миссия, мы помогли тысячам украинцев выйти из того плена. Еще хочу сказать, что с тем полковником Бушуенко мы ездили по музеям. Он понял, что я очень люблю ходить по музеям, и мы объездили берлинские музеи, Дрезденскую галерею, были и в других городах. Потом он говорит: «Я еду в Париж, ведь я оттуда, так давайте поедем вместе, увидите Лувр». Ясно, что мне много об этом говорить не надо было. 

Мы сделали так, чтобы отпуска у нас совпали, и поехали. Так я осмотрел французскую столицу и некоторые другие города. Интересно, что Бушуенко заводил меня к одному французу-миллионеру-коммунисту. Я его спрашиваю, как это его, миллионера, который имеет такие имения, даже немцы поддерживают и не трогают — а он же коммунист? Если коммунисты придут к власти, то знает ли он, что его ждёт? Он говорит: «Мне ещё дадут». Я посмеялся. Показывал целые стопки газеты «Юманите». Он выписывал её, хоть и не читал. Вот такой это был коммунист. 

Это такой факт, что его обойти нельзя. Это говорит о том, какие были французские коммунисты, какие вообще коммунисты на Западе, как они это романтически воспринимали, не зная, что здесь творится. Другой отпуск я провёл с итальянцами в Италии. Этому послужил такой случай. Я наслушался итальянцев, как они поют, потом пластинок Карузо. Я это запомнил и в присутствии своих коллег пропел. Это было в Берлине по улице Берлинерштрассе-Гемайншафтслагер-Лихтерфельде-Зюд. Рядом был барак, в котором жили итальянцы. В двух секциях были итальянцы, в одной были французы, дальше бельгийцы, датчане, голландцы, немцы. Там было всего четыре барака. [Конец дорожки]. Лагерь небольшой, там было, может, где-то триста человек. 

Так вот, однажды, в хорошем настроении, меня побудили и спровоцировали спеть те разные неаполитанские песни во весь голос. Спел я несколько — когда поднялись занавески, как их называли, «фердункель» — когда Германию бомбардировала англо-американская авиация, то заслоняли окна. А они заслоняли и днём. Один поднял ту занавеску, смотрит, а итальянцы облепили ту комнату и слушают. Когда я перестал, они бегут, хлопают и кричат: «Карузо, Карузо!». Так меня там прозвали Карузо. Мне не так просто было из этого выпутаться. Итальянцы побуждали меня к тому, чтобы я ехал с ними в Италию. А еще мою фамилию Луцик они считали связанной с какими-то их патрициями. Потому что Луцик — это светлый. Светлые князья, светлые патриции. Одним словом, прилепили к этому очень много, подарили мне красивую скрипку. Я еще пошутил, не скрипка ли это Страдивари. Они сказали, что нет, но тоже хороша. Я любил на досуге наиграть какую-нибудь мелодию. К тому времени у меня было около тридцати хороших мелодий, написанных мною, большинство на мои стихи. В один из таких краткосрочных отпусков я поехал в Италию. Там итальянцы меня тоже немного спровоцировали петь, потому что говорили, что никто не слышит, только они, а оказалось, что там кругом было полно итальянцев. Мне там подарили мандолу, такую красивую, что я и не видел такой в Германии. Это не мандолина, а мандола, сделанная на заказ, очень красивая. А когда я вернулся, мне подарили гитару. Очень красивый образец гитары. Я на гитаре не очень любил играть, но дар принял. Одним словом, меня обвешали инструментами.

В 1943 году я беру отпуск. Что-то у меня на душе неспокойно, поэтому беру отпуск домой. Едут со мной еще некоторые ребята, забирают все мои пожитки. В моих пожитках была довольно солидная библиотека, были эти музыкальные инструменты, кроме этого, пять комплектов немецкой офицерской одежды. Это, думаю, там мне пригодится. У меня, как у человека военного, всегда было желание иметь всё, что нужно, чтобы не искать. Тем более, была возможность достать ту одежду дёшево. Должен сказать, что Скоропадский, зная о курсе нашей военной академии, и зная, что там воинскими званиями не разбрасывались, решил пятерых из нашей группы аттестовать. Им дал полковника, а мне генерал-хорунжего. А потом, под конец 1943 года, он присвоил мне с удостоверением, с печатью звание генерал-полковника. Я был молод, но он говорит: «Вашему статусу это нужно иметь». Вот так я со всем этим и поехал. Документ тот хранился у меня хорошо, но до наших времен не дожил. Да он и не нужен теперь. 

НА СКОЛЕВЩИНЕ (1943)

Прибыв в родной край, на свою Сколевщину, в своё родное село Волосянку, я не собирался возвращаться. Тем более, что где-то через неделю или, может, десять дней получаю письмо из Берлина, где меня уведомляют, чтобы я был осторожен, потому что там, в Берлине, приходили гестаповцы меня арестовывать. Значит, раз приходили там, а меня нет, то они передадут сюда. В Сколе я успел связаться с человеком, который работал в уездном Крипо и имел контакт с гестапо.

В.О.: Что это — Крипо?

М.Л.: Kriminal Polizei. И не гестапо говорится, а гештапо — гехайм штадт полицай. Это был офицер Иляшевский. Он меня уведомляет: «Уже есть тут ваша фотография и данные, чтобы вас либо убить, либо арестовать». Кроме того, у нас был такой Илько Кореневич. Он работал в Крипо и заместителем начальника украинской полиции. Это были наши люди, мы должны были иметь в той вражеской среде свою разведку. 

Скоро я наладил так, что комендант стрыйской украинской полиции поручик Пётр Кореневич также был нашим человеком. Другой Кореневич работал в Тухле в полиции. Во Львове Павел Теренчин был начальником полицейской школы, готовил следователей, офицеров для всего Генерал-губернаторства. Это был тоже наш человек. Большую часть своей жизни он прожил в нашем селе. Таким образом, мне не трудно было везде иметь своих людей, чтобы давали соответствующую информацию. Когда я узнал, что за мной потянулся тот хвостик из Берлина, я был осторожен. Был один такой случай. Зашёл я к своей тёте в селе Хащевание, у которой на квартире был офицер, начальник пограничной заставы. Он когда зашёл и увидел меня, то вызвал тётю и спросил, кто я такой. Та говорит: «Это сын моего брата». — «А брат где?» — «Арестован НКВД». — «Когда?» — «18 мая 1941 года он был арестован и пропал». Он тогда показывает ей мою фотографию: «А его я имею приказ теперь арестовать или при попытке к бегству застрелить. Так что скажите ему, чтобы он больше к вам не приходил и чтобы вышел отсюда незамеченным, тем более что не только я, но и все наши пограничники имеют на него все данные, чтобы его арестовать». Вот такие были жизненные коллизии. 

Их было очень много, но мне надо было всё это учитывать, чтобы делать дело. Но что главное — всё это толкнуло меня прочь от легального положения на нелегальное. Я вынужден был переходить на нелегальное положение и продолжать свою подпольную политическую деятельность. Скоро я связываюсь с Проводом, со Степаняком, который возглавлял здесь краевой провод. Он мне сразу предлагал возглавить провод ОУН Дрогобычской области. Я сначала ему ни да, ни нет не сказал, а потом, прибыв сюда, изучил ситуацию, взвесил, связался с другими дворянами, с монархистами, такими как Луцкий, Гошовский, Витвицкий, сказал им, что я буду разворачивать вооружённую борьбу. Поэтому мне не просто было в это ввязываться. Если бы я принял такой масштаб работы, как Дрогобычская область, то, практически, я бы не смог всего этого сделать. Поэтому я попросил, чтобы в Сколевщину не вмешивались. 

Я себе взял Сколевщину. Мне этой территории было достаточно для того, чтобы я мог здесь разворачивать создание военных отрядов. Мне здесь и местность знакома, и людей много знакомых, здесь много выпускников нашей школы. Конечно, этому никто не возражал. Итак, я возглавляю уездный Провод на Сколевщине. Встретившись с Теренчиным во Львове, я получил от него связь на Волынь. Там я встретился с Дмитрием Клячкивским, который тогда уже выделился как перспективный командир, командующий войсками того края. Шухевич тогда еще был в Белоруссии. Все эти лица были мне знакомы по эмиграции. Они меня знали, я знал их, и, ясное дело, я почувствовал за собой не только крылья, но и почувствовал себя обязанным делать именно так, как нужно в данной ситуации. Ситуация была такова. 

Если на Волыни немцы довели до того, что там нужно было действительно действовать вооружённо, то у нас в Галичине поднимать вооружённое восстание — это означало помогать большевикам. Пусть себе немцы с большевиками бьются, нас они тут не трогают, а мы должны выступить там, где это будет необходимо. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПЛЕННЫХ (1943)Я увидел здесь лагерь на Святославе, возле Сколе. Это был штрафной лагерь, в котором немцы держали около 500 заключённых. Над ними издевались хуже, чем в немецких концлагерях. Там были мои знакомые, даже один родственник, и поэтому я поставил задачу разработать план, чтобы их оттуда освободить. Тот лагерь сильно охранялся, притом специалистами, хорошо вооружёнными, нападать там днём было невозможно, поскольку в городе Сколе стоял полк немецкого вермахта, различные немецкие айнзац-команды, стояло Крипо, гестапо, стоял хороший курень венгров, охрана венгерских госпиталей. Сколе было наводнено немецкими и венгерскими войсками. Кроме этого, вдоль железнодорожной трассы действовала АК, то есть польская Армия Крайова, которая совершала различные операции, из-за которых страдали украинцы. Они убьют нескольких немцев, и ясное дело, что немцы хватают украинцев как заложников и расстреливают. Нужно было с этим покончить. Это была вынужденная ситуация. Итак, если вступать с немцами в бой, то надо было рассчитывать, есть ли у нас такая сила. Такой силы у нас не было. 

Фактически, она была маленькая, каких-нибудь сто кадровиков. Я разработал план нападения и освобождения тех заключённых, подобрал людей, которые могли это сделать. Это могли сделать не кто попало, даже хорошие военные, потому что там могла действовать только небольшая группа, каких-нибудь 20–25 человек. А большая группа могла быть заранее раскрыта, и вся операция могла провалиться, были бы жертвы. Я подобрал на ту операцию таких, как Байда, Толюбас Лука из Волосянки (он возглавлял первый отряд). Был Лев — этот возглавил второй отряд. Дмитрий Суслинец со своей группой — там около 17–18 человек — должен был ликвидировать охрану, перерезать свет, телефоны, проникнуть в лагерь и выпустить из бараков этих заключённых. Среди тех заключённых около 250 человек были лежачие. Тех, что уже были неспособны работать и ходить — их уже и не кормили, и вообще уничтожали, даже живых брали куда-то вывозили, закапывали и на том конец. Таких уже была почти половина, если не больше, которые уже были подготовлены к уничтожению. Есть литература, как они это делали. Это были фольксдойче. 

Фактически это были поляки, которые получали наслаждение, когда издевались, мучили и доводили до смерти украинцев. Они записывались в фольксдойче, чтобы иметь возможность по-садистски издеваться над нашими людьми. Конечно, мы пережили разные оккупации, ужасы мы пережили в застенках НКВД, но мы не должны забывать, что не лучше было в руках польских, венгерских, румынских палачей, ну а затем и гестапо. 

Одним словом, мы имели дело не с «ворогами», как это любят петь, — мы имели дело с садистами, палачами, которые жаждали нашей крови и стремились нас уничтожить для того, чтобы занять наши земли. С нами не церемонились, и я уверен, что они не изменили своих характеров и планов и в настоящее время. Поэтому тот, кто берётся за политику, должен это осознавать, и если он это осознаёт, то должен делать так, чтобы мы больше не подвергались таким издевательствам. Если же он этого не понимает, то его надо отстранить от политики. Таких принципов я придерживался и тогда, в подполье. Я смотрел, кто что может, у меня был отработанный аппарат подполья, это было подпольное правительство. После того, как мы разбили тот лагерь, надо было сразу вывезти более 250 человек в горы и их лечить. Может, шестьдесят, может больше подвод, названных нами тогда санитарными каретами, вывезли тех людей. Это надо было делать быстро, за одну ночь перебросить их за 50–60 километров. Мы их перебросили в село Волосянку. Ну, пишут в исторических справках, что их распределили по каким-то там госпиталям в горах. Но это не соответствует действительности, потому что тогда ещё никто не думал о госпиталях, никто их не готовил, никто не думал о каких-то вооружённых действиях. 

Это была акция, как будто среди лета на голову свалился снег целыми ледяными глыбами. Даже здесь, в городе Сколе, ещё несколько дней не могли поверить, что это случилось. Говорили, что что-то случилось, а что именно — никто не знал. Не знал ничего ни Провод, ни командование, ни Центральный Провод, потому что никому я ничего не говорил, чтобы не завалить дело. Таким образом, эта миссия полностью ложится на монархистов, которые выполнили операцию на высоком уровне, без жертв. Вскоре после того, как этих людей вывезли, за их лечение взялся опытный врач, о котором нигде не знают в подполье — доктор Илько Сейка. Этот врач лечил и сечевых стрельцов, и в Украинской Галицкой армии был. К тому же, он разбирался в фитотерапии: сам делал лекарства, разные мази, которые давали эффект. Они смело конкурировали с теми, которые выпускали фармацевтические учреждения. 

Кроме этого, у нас был высокой квалификации медперсонал. Безусые мальчики 18–20 лет, которые попали в тот лагерь, были замучены, в их ранах уже заводились черви, начиналась гангрена. Они были на грани смерти, их приходилось так спасать в условиях подполья, на лесных полянах, у ручьёв, а главное — их надо было кормить. В то время у нас в Галичине никто и понятия не имел, что там надо какое-то войско кормить, что есть такая проблема. Я не знал, что делать. Освободив их из того ада, я оказался в такой ситуации, что у них теперь нет выхода, разве что умирать с голоду. Конспирация требовала, чтобы ни слова никому не говорить. Членов ОУН хоть и было много, но они неспособны были обеспечить едой такую массу людей. Это же около полутысячи человек. Десять человек прокормить одному селу — это не под силу, а тем более что это изголодавшиеся. Когда их туда вели, то над каждым надо было ставить человека, потому что они щипали траву, паслись, ели, где вода — кидались пить воду. Это был просто ужас, который трудно себе представить. А ведь мы видели это собственными глазами. Оказавшись в такой ситуации, я пошёл к своей тёте в село Хащевание. Её звали Павлунька — это была старшая сестра моего отца, человек высокообразованный, любила литературу, большая патриотка, гордилась своим происхождением. Я ей рассказал о ситуации, в которой оказались те люди, с одной стороны, и из-за меня. И что не вижу никакого выхода. Она берёт меня за руку и ведёт в свой погреб с картошкой. Открывает — а там полный погреб картошки. Это был июль, где-то после Ивана Купалы, 7–8 число. Показала мне эту картошку и говорит: «Тут есть, наверное, каких-нибудь 25–30 центнеров. Я могу её дать, потому что у меня есть ещё один бурт картошки для своих расходов, для кормления свиней. А эту я могу дать». Я обрадовался. Потом она меня заводит на чердак над погребом. Там были две такие большие кадки капусты, которую они не успели съесть. В каждой кадке могло быть где-то по сто пятьдесят, а может и двести килограммов капусты. Она говорит: «Это тоже твоё». Хорошо. Вышел я с ней, а в закуте лежала свинья, такая как трёхлетний бык или хороший конь. Я говорю: «Тётя, я эту свинью заберу». Она говорит: «А меня немцы расстреляют — меня и всю семью. Скажут, что я зарезала». Я говорю: «Мы сделаем так, что свинья пропала». Её дом где-то, может, в полукилометре, ну, километра не было, до венгерской границы. Я говорю: «Мы сделаем так, что это украли оттуда, из-за границы. Таким-то вот образом». «Ну, — говорит, — если так, то берите». Её муж, Лука Савкович, говорит: «Я картошку вам буду привозить сам, чтобы никого не посвящать в тайну. Найдите там у кого-то место, чтобы я туда привозил, а там уже будут брать, и никто не будет знать, что это от нас. Привезу и капусту». Свинью эту также вывезли на границу, а там по границе провезли в другую сторону. Свинью тихо, без шума убили, спустили кровь. Было два центнера, не меньше. Было и для заправки немного, и мяса было. 

Таким образом тётя и меня спасла, и этих людей. Так была решена жгучая проблема с пропитанием людей. Там варили хорошие борщи, и картошка была, и капуста была. Ребята начали поправляться. Мы расположились так, что немецкая разведывательная «рама» туда не долетала. Они брали курс на Рожанки, Славское — нижний конец, Либохов, потом обследовали другие сёла. А туда, на территорию Волосянки, не долетали. Просто по Божьему промыслу было выбрано это место. Врач Сейка, которого я уже упоминал, взялся за лечение и говорит: «Я вылечу всех — всех до одного спасу». Он всех спас. Там грели воду, обмывали раны, делали разные мази, было немного йода, была марганцовка, так что промывка шла. Были такие лекарства как подорожник. Всё это использовали наши местные санитарки из Волосянки. Поварихи-девушки — это всё были подпольщицы, очень активные, умные, образованные, они всё делали как надо. Ребята становились на ноги. Тех, что уже поднялись, тут же обучали. Они проходили военную подготовку с оружием, стояли на постах. Надо сказать, что Дмитрий Суслинец взял с собой около ста тех, кто мог идти — не ехать, а идти. Но когда увидел, как они кидаются и пасут траву, идут к ручью, был поражён и сказал отвести их мне: хотел я такую музыку, так пусть кормлю. Привели ко мне еще около ста ртов. Это была большая ноша. Но я благодарен тёте, и пусть благодарят те, кто еще жив — она была их спасительницей. 

АКЦИЯ В СКОЛЕ (ДЕМОНСТРАЦИЯ СИЛЫ В СКОЛЕ, 1943)

В то время пришла информация из Сколе, что немцы хотят провести карательную акцию в отместку — уничтожить 19 июля сёла Рожанки, Волосянка, Либохора и Коростов. В связи с этим надо было спешно подготовить людей к акции с нашей стороны, чтобы немцев остановить. Через несколько дней Теренчин привел свою школу унтер-офицеров и офицеров полиции, которая была рассчитана на всё Генерал-губернаторство. Там было около ста таких, которые до этого были в полиции, были и те, которых немцы брали в дивизию СС из Львовской духовной семинарии. Некоторые ребята, чтобы не идти в дивизию СС, пошли к Теренчину в полицию. Это были ребята со средним образованием, полностью годились для обучения в офицеры, и Теренчин их всех забрал. Это было 150 человек. Пришли они красиво одетые, в новой одежде, с новым оружием, обутые, подготовленные, вышколенные. Выехали в селе Синевидное-Верхнее, оттуда их уже ждал связной на Ключи. На Ключах их вышел встречать Дмитрий Суслинец, с ним еще пять человек. Один из них ещё жив — это Фёдор Кореневич. Живёт теперь инвалидом первой группы в Рожанке-Верхней. Отряд Теренчина — это фактически были кадры офицеров целого полка, если не больше. Со всеми ними он приходит в те Волосянские леса, потому что больше негде, а там есть нечего. Он пришел как раз тогда, когда Суслинец надо мной немного пошутил, перекинув этих, чтобы я кормил сам. А Теренчин сказал мне так: «Я не буду вас обременять, я пойду в другие районы со своим отрядом. А там пойдём на Станиславщину и будем иметь рейдовые отряды, будем заканчивать подготовку». Он имел воинское звание майора, потому что закончил тогда академический курс офицерской школы. Для всех было тайной, какое у него фактическое звание. Кто-то считал его хорунжим, кто-то поручиком, но по нашим данным это был уже майор, который мог смело быть и полковником.

Когда появилась информация, что немцы готовятся идти жечь эти сёла, то Теренчин и мы тогда вскрыли свои секретные склады и начали быструю мобилизацию для формирования отрядов, которые смогут продемонстрировать немцам нашу силу. Я считал, что лучше всего сделать рейд войск через город Сколе, с оружием в руках, белым днём. Дата рейда была назначена 18 июля. 

Было мобилизовано более тысячи человек из наших сёл плюс те, что были освобождены, плюс те 150, что пришли из Львова. Одним словом, это была уже солидная сила. Там были кадровые, было восемь полков (потому что было восемь полковников), был бригадный генерал, был дивизионный генерал. У бандеровцев и в УПА этого не было, а у нас монарх имеет право дать любое воинское звание, может дать титул князя — это зависело от потребностей, которые этого требовали. Таким образом, у нас были кадры, они были довольно солидные. У нас был генерал-полковник Добровольский — это старый специалист штабной работы. У наших горе-историков нигде не зафиксировано этого, но относительно этой немецкой карательной акции возмездия имеем подтверждение в книге «История городов и сёл УССР. Львовская область» на странице 698. Там есть такой абзац: «Большое значение для развёртывания борьбы с фашистскими оккупантами имел карпатский рейд партизанского соединения С.А.Ковпака, отряды которого в 1943 году прошли через город». Имеется в виду город Сколе. 

В чем здесь дело? Дело в том, что большевики старались нашу героику приписать себе. Поэтому они зафиксировали это в таком авторитетном энциклопедическом издании. Но мы знаем, что 18 июля 1943 года в Галичине вообще не было никаких войск. А что касается Ковпака, то его партизанские отряды к тому времени дошли или еще доходили до Житомирской области. Днестр они перешли аж в сентябре 1943 года и скоро были уничтожены (туда, как на Двор, на Делятин). Об этом пишет и сам Ковпак в книге «От Путивля до Карпат». Так что этот вопрос исчерпан. Только нет данных, кто же уничтожил тех ковпаковцев. Уничтожили их те, которые шли через город Сколе. Что же было в Сколе? Советская разведка и немецкая агентура зафиксировали факт, а их военные эксперты пришли к выводу, что в Сколе в этот день стоял полк. Они пишут: «Отряды, соединения». Что такое отряды? Принято считать, что это полки, бригады. А соединение — это дивизия или корпус. Такова украинская терминология, что соединение — это не меньше дивизии и не больше корпуса. 

Отрядами могут быть, еще раз подчеркиваю, полки или бригады. Таким образом, это должны были быть войска порядка 3–5 тысяч, а то и 10 и больше. Если брать в кадровом отношении, то у нас там было на каких-то 6 полков кадров. Мы, монархисты, имели сильные кадры. Кроме этого, мы имели право давать людям воинские звания — и генералов, если надо. Могли давать титулы дворянства, даже князей. Так что у нас совсем иная ситуация была, чем в отрядах УПА. Кроме того, что в УПА у Клячкивского Леонид Ступницкий — это дворянин из-под герба САС, наш человек. Он никогда не считал над собой кого-то там начальником, за исключением монарха крови Даниила. Это говорит о том, что кадры УПА были фактически подчинены нам. Итак, ночью под 18 июля 1943 года мы перебросили всю ту массу войска в Сколе, в леса под Каменистое. У нас было где-то 25 хороших коней, хорошие сёдла, так что мы показали, что у нас есть и кавалерия. Войска немного отдохнули после дороги, а где-то около обеда их подняли и начался через город Сколе боевой марш. 

Мы, за исключением тех, кто пришел из Львова, взяли то оружие, которое добыли в 1939 году, ту одежду — всё было сохранено в лучшем виде. Немцы обращали внимание, что войско идёт в новеньких выглаженных штанах, что не трогает немцев, не обращает на них внимания, как будто их нет. Этим мы демонстрировали силу, приказ был идти. Дистанция друг от друга порядка 4–5 метров. Ясное дело, мы рассчитали, что пока пройдёт такое войско от начала города Сколе, это так порядка 3 километров, а то и не целых, с того места, от того Каменистого до другого потока, то можно проявить военную хитрость. Они выходили над город, поворачивали вправо, лесом бежали и шли снова и снова. Так они прошли четыре раза, а это могло быть четыре часа, потому что за час трудно управиться, чтобы сделать один такой круг. Поэтому немцы колебались. Немецкий штаб, очевидно, хорошо считал. Хоть их казармы были обставлены пулемётами, они не могли выйти. Они видели, что им нужно просто сидеть и смотреть. Они со своими дамами и возлюбленными были просто зрителями. Ходили по городу, стояли на тротуарах и смотрели, как идёт войско. Это было очень странно. 

Ясно, что немцы сделали вывод, что это никакие не большевики, что это не поляки и даже не бандеровцы, потому что все те могли проявить по отношению к ним какие-то вооружённые акции. А здесь всё прошло толерантно. И ясно, что здесь, наверное, шантаж — им показывают, что никаких акций здесь быть не может, потому что тогда вы тут все погибнете. Действительно, на следующий день, 19-го числа, те карательные полицейские гестаповские отряды, которые были переброшены из Стрыя в Сколе, вернулись обратно в Стрый. Они отказались от карательных акций, потому что поняли, что ни один из них оттуда может не выйти. Если бы они на это пошли, мы бы тогда могли их уничтожить, любую силу, даже тот их полк. Мы всё-таки были в наших горах хозяевами, и если бы надо было защитить себя, то мы бы себя защитили. Вот такая была акция. Что же делалось тогда в Проводе? Как я уже сказал, ни о первой, ни о второй акции в Провод не сообщалось. Потом сообщилось, только не как отчёт, а просто так проинформировали УПА на Волыни, тех Ступницкого и Клячкивского. Просто как коллег, что такое было, и они оттуда прислали много похвал тем, кто участвовал в акции, и именные пистолеты для каждого. Так что там уже было известно о нашей солидарности, разумной, чисто такой воинской. 

Что было дальше? Через некоторое время, может не через неделю, а через месяц, в Проводе Дрогобычского военного округа, где войском руководил Богдан Вильшинский из Сколе, Лебедем и Шухевичем была поставлена задача выяснить, что оно там случилось, что там за такая большая сила действует в Карпатах на Сколевщине? Не появился ли случайно подобный Тарасу Бульбе-Боровцу, как на Волыни, и что с ним делать? Того они деликатно уже устранили. Потому что там не было такой, как кто-то думает, силы, а тут есть большая сила. Эту силу надо, значит, разведать, и, наверное, ликвидировать инициаторов. С этой целью они направляют сюда эсбиста Евгена Пришляка, который возглавлял тогда референтуру Дрогобычского областного Провода. Он пришел в Конюхов и там рассказал о своей цели Гасину Юрко — это брат Олексы Гасина, который был позже полковником штаба УПА — с какой целью он идёт, и просил у того поддержки. Там как раз было наше СБ. Ему деликатно сказали: «Мы вам поможем в этом». Забрали этого Пришляка и того Богдана Вильшинского, якобы показывать, что здесь есть, а фактически их деликатно арестовали. Их не разоружали, а так, говорят, поедем. Так они приехали поездом аж до Славска. В дороге они услышали, что поют песни во славу войск и того командования, которые шли через Сколе. Они едут и думают: что здесь такое? Здесь уже полностью государство. И славят не Бандеру, а какого-то монарха. Доставили того Пришляка в Славск, он смотрит, что это какие-то «высоколюди», как он сказал, все двухметровые. Те «высоколюди» его привозят, дают ему в Славске коня, едут с ним в направлении села Волосянки, а там ему завязывают глаза и ведут его туда, куда он не знает. И вдруг он оказывается на лесистой поляне, там его заводят в такую местность, он заходит, смотрит — везде стоят войска, посты, так, как в каком-то военном лагере. Войско одето хорошо, всё — команда, дисциплина, что так может быть только в сказке. Его заводят ко мне, он смотрит — и я смотрю. Он говорит: «Это вы?» Я говорю: «Я». 

Кассета вторая:

Ну ясно, что мы обнялись — всё-таки это был мой освободитель из той краковской тюрьмы. Тут уже всё было ясно, мы рассмеялись и ещё раз смеялись, потому что вышло такое большое недоразумение. Он уже понимал, что не может быть никаких арестов. Потому что тогда и Лебедь, и Шухевич знали, кого он освобождал. Они понимали, что у меня могут быть своеобразные выходки, но не направленные против них. Потом он там был, ему дали возможность увидеть лагеря расположения военных. Потом ему дали возможность пойти среди тех старцев, ему там показали реликвии. Там были реликвии еще со времен Даниила Галицкого, которые вплоть до нас хранились в церкви. Он всё это осматривал и сказал позже, что всё это дышало старинной историей, что он просто в восторге. Такие были эпитеты. Кстати, об этом он позже рассказал, когда мне устраивали пятидесятилетие в лагере в Мордовии на 19-м. Побыв у нас, может, с неделю, Пришляк вернулся, чтобы дать отчёт. Там он убедился, что Вильшинский Богдан обо всём знал, но он не сообщал, это осталось тайной, потому что он себя числил к дворянству и не мог не знать. Когда Пришляк возвращался, я с ним послал Николая Савковича, юриста, который был из дубровских дворян. Он представлял нас в Проводе — у Лебедя и у Шухевича, чтобы они знали, что всё идёт хорошо. Что стало с теми войсками? 

После той акции нельзя было содержать такую массу войска, не имея базы для питания. Ещё можно было в той одежде ходить, но её тоже надо было припасти. Припасти патроны, оружие. Поэтому все были распущены. Остались те, кто был освобождён, потому что им некуда было возвращаться. А тех всех распустили, чтобы они шли работали, кормили своих детей, свои семьи. Всё было сокращено до минимума. Теренчин пошёл [неразборчиво], потом он был при офицерской школе, занимал разные посты и при штабе работал. Это был человек очень одарённый, мне хочется о нём сказать как можно больше, но здесь нет как. Он был живописец, он в штабе очень хорошо делал чертежи, что было очень нужно, потому что это не каждый может. Он делал карты, как будто они выходили в немецком издании — старательно, грамотно. Так что это был великий, очень полезный человек. Погиб он вместе с Полем где-то в 1944 году. Об этом есть данные.* *(См. о Поле, о Второй офицерской школе УПА-Запад «Олени» в Рожанках — в автобиографическом рассказе Петра Сичко // Три восстания Сичко: В двух томах. Т. 2: Воспоминания. Интервью. Письма. — С. 81-82. — В.О.). Там и часть его архивов, которые он вёл, попалась в НКВД. Другие архивы были не при нём, а при ком-то другом, но его рука попалась Гасину. Куда Гасин дел те документы — неизвестно. Есть у него ещё родной брат, который в Сенечове живёт, это Долинский район. Есть там семья, помнят о нём. Так закончилась история этого человека, тоже забытого. 

У меня есть фотография и отдельно, и со мной на память. Его личность забыта, затёрта всеми, потому что сейчас прикрыли тысячи таких людей одной личностью Шухевича и Бандеры, а это нехорошо — надо каждого показывать, потому что каждый мог быть и Бандерой, и Шухевичем, но не делали этого, потому что не хотели делать расколов. Амбиции свои они скрывали, но имели высокий талант, ум, человеческое достоинство и достойны того, чтобы их не забывать. Теренчин (у него были разные псевдонимы, был и под псевдонимом Хмель) забрал с собой часть людей из того лагеря, сделал из них курень. Других забрал Байда к себе. Тот тоже сохранил кадровый курень. В кадровом курене может быть каких-нибудь тридцать человек. Если надо, делалась мобилизация, они возглавят. Тот другой, Байда, был Лука Любас — офицер еще с польского войска, затем он закончил офицерскую школу. Был такой Кролик Николай, который тоже был офицером в звании майора. У того был второй кадровый курень. Так что у нас остались кадры. Даже куренные работали дома, они кормили семьи. У нас никто не демонстрировал того, что не было нужно, иначе у нас не было бы кадров. На Волыни была необходимость обороняться, там была другая ситуация. А у нас немцы вели себя толерантно. 

Ликвидировав польскую АК и этот лагерь, предотвратив немецкую попытку проводить карательные акции, у нас не было нужды что-то другое делать. Те, кто был зафиксирован в гестапо и должен был быть арестован, — те находились на нелегальном положении, занимали разные подпольные посты. Я тоже. Мы некоторое время работали подпольно, а потом в 1944 году я перешел в Закарпатье снова воссоздавать созданный мною в 1940 году провод Закарпатской Украины. Это было известно и Шухевичу, и Лебедю, и Старуху, и Маевскому, что я перешёл в Закарпатье, подобрал кадры, создал краевой провод Закарпатской Украины, который уже 9 июля 1944 года полностью функционировал. В нём было сформировано четыре кадровых куреня. Чтобы знать: есть тактические, действующие курени, а есть кадровые. Так было до 22 августа 1944 года. В тот день я был в бою с венграми ранен в левую руку, с месяц был в тяжелом состоянии. Ранение было тяжёлое, истёк кровью, но продолжал руководить. Сколевщину я и дальше не отпускал от себя, потому что она мне была нужна как плацдарм. Потому что в Закарпатье нельзя было дислоцировать никаких воинских частей, там не позволяли условия. Там совсем не было такой территории, как у нас, и люди не такие, поэтому все кадры, предназначенные для Закарпатья, были здесь. Там действовали в основном девушки, женщины, выполняли все работы, подбирали там людей.

СПАСЕНИЕ ОФИЦЕРСКОЙ ШКОЛЫ (1944)

В 1944 году случилось такое, что офицерская школа «Олени», второй выпуск, прижатый большевиками вот здесь, на Магуре, перешла в село Рожанка Верхняя.*(См. о Второй офицерской школе УПА-Запад «Олени» в Рожанках в автобиографическом рассказе Петра Сичко // Три восстания Сичко: В двух томах. Т. 2: Воспоминания. Интервью. Письма. / Харьковская правозащитная группа; Редактор-составитель В.В.Овсиенко. Харьков: Фолио, 2003. — С. 81-82. — В.О.). Там было где-то до трехсот пятидесяти юношей. Это неточная цифра, но это не имеет значения, но около того, которые перешли в Рожанку. Перешли они очень истощенные. Они и травку пощипывали, водичку пили и так жили, опухшие. Им надо было заканчивать это обучение. Оно было три или четыре месяца, однако им там продуктов уже не доставляли, потому что фронт отрезал их от долин — от Болеховщины, Долинщины, а здесь к этому никто не был готов. Поэтому приходит ко мне Гасин, приходит командир той школы Поль, приходит Бачинский Ярослав, псевдоним Крук, приходит Ковальчук Олекса, который был бунчужным, то есть который отвечал за поставку продуктов и питание. С ним пришёл Пётр Манюк из Станиславщины. Они оба были в Станиславской полиции, а здесь, когда пододвинулись большевики к тогдашнему Станиславу, теперь Ивано-Франковск, они пошли в отряд. Пришли все: «Спасайте». Я лежал раненый в Славске. Они говорят: «Спасайте нас, потому что мы гибнем — гибнет школа, гибнет охранная сотня».

На территории села Рожанки Верхней и Рожанки Нижней на то время уже не было продуктов, там стояла сотня Ясмина, другие сотни. Они съели всё, что там было. Уже разве что начинали есть последних коров. Поэтому надо было расширять регион поставки продуктов, а брать такие продукты в Славске — оно хоть и большое село, но не очень было богатое. Тухля и Выбухоль были так расположены, что оттуда было неудобно. Ну, это, как говорят москали, на подхвате, а удобным местом были еще Волосянка, Хащевание и Ялынковатое. Я говорю: «Идите, там есть члены краевого провода». А они говорят: «Никто ничего не может — мы говорили с ними и по-хорошему, и по-плохому, ну никто не реагирует на наши требования. Люди не дают ничего. Нужно вас». Приезжает за мной с тридцатью охранниками от школы, коня мне привели. Мы выезжаем из Славского госпиталя туда, в Волосянку. Нас обстреляли советские самолеты. Охранники быстро спрятались в кусты на конях, а я больной, я не могу, конь скачет быстрее — у меня болит рана, я измучен, я не могу. Возле меня падали гильзы от тех, как большевики называли, крупнокалиберных пулеметов. Но как-то меня не задело, поэтому мы так и приехали. 

Приехал я прямо к сельскому войту, которым был Добровольский Пётр — хороший человек, очень талантливый. Во-первых, занял первое место на конкурсе по красоте письма, скорости и грамотности. Это был тоже своего рода феномен. Говорю ему: «Давайте все книги сдачи контингентов немцам». Я приехал и сделал, как надо. Я говорю так: «Немцам мы контингент сдавать не будем. Будем кормить нашу школу. Надо объявить всем людям, и то немедленно. Уже сегодня надо отправить туда две коровы, одну свинью». Я спросил, сколько там надо. «Десять центнеров картошки и хлеба. Немцы наложили пломбы на мельницы. Мельницы распломбировать и молоть, мельницы должны работать». Таким образом мы начинаем снабжение школы. Те не знают, что я уже делаю дело — они где-то там пришли в штаб и сидят. Всё, те разошлись, а там стоит масса членов ОУН, они всё это слушают. Я говорю: «Так, идите и уже выбирайте, с кого что — кто бедный, имеет много детей, того не включать». — «Хорошо». Пошли. Через короткое время позвали того Поля, того Нанашко, того Гайсина: «Идите, будете принимать продовольствие, продукты. Хлеба пока нет, потому что еще не успели смолоть. А ведь надо молоть, надо его раньше намочить, потом высушить, а тогда молоть. 

Офицерская школа два с половиной месяца жила на содержании села Волосянки и сёл Хащевание и Ялынковатое. На территории Рожанки-Выжней — так называлась офицерская школа «Олени». Та школа, хоть и отпраздновала свой выпуск, приняла присягу, однако её судьба была трагична — весь штаб погиб из-за предательства одного кавказца под псевдонимом Кацо. Это исторически доказано, я не буду здесь останавливаться, поеду дальше. Будучи раненым, я всё-таки имел потребность и возможность встречаться со многими политическими деятелями, которые главным образом сосредоточились в сёлах Волосянка, Кальное, Хитер. Там были те, с которыми я был в Кракове в эмиграции, в Берлине. Разного командования, из провода, из разных военных формирований. Это было хорошо, что мы встречались. Но дело в том, что как только фронт прорвал Сколе... А на Сколе фронт стоял два-три месяца, где-то с седьмого августа до... Меня арестовали 28 октября 1944 года — вот как раз в то время туда пришли большевики. Все те люди, те курени Евгена, Рема, десятки разных сотен — все они перешли фронт, и в скором времени были вести, что курень Евгена разбит. Об этом тоже есть разные исторические справки в современной литературе. ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ (1944)Было такое, что как краевой проводник, хоть был и ранен, я собрал четыре куреня. Все они встали буквой «П» на одной поляне среди леса. Это было под вечер. Там были также наши полковники при штабе. Наши войска назывались, в отличие от УПА, «Войско короны Киевской Руси». 

Итак, у нас не было так, как в УПА, должностей сотенный, куренной и тому подобных. У нас были конкретные воинские звания — хорунжие, поручики, полковники, генералы. И вот на той поляне было около четырёх тысяч войска. Все были вооружены, обуты — относительно, можно сказать, на летний сезон. Каждый из них, и я в том числе, был голоден по двое суток. Ну, была возможность пить вволю воду. Люди были истощены. Отряды и те, что у нас стационировали, эвакуированные, фактически оставили те сёла без продовольствия. Были такие семьи, что не знали, как дожить до весны. На этой встрече я выступил перед тем войском как краевой проводник и как командующий с речью, в которой просто сказал, что мы не можем насильно брать ни у кого продовольствия, люди дать не могут, запасов нет, оружие у нас хоть и есть, но амуниции может хватить на три-четыре часа боя, а если интенсивный бой, то разве на два часа. Я подходил к этому как профессионал — тут не было романтики, тут надо было смотреть правде в глаза. И потому есть один выход — переходить фронт. А куда? Чтобы одеть войско, обуть — надо иметь за собой какую-то базу снабжения, которой у нас нет. Поэтому выходит так, что можно спасаться, кто как сможет. Если разумно подходить к этому, то другого выхода не было. 

Как профессионал я понимал, что командование, не имеющее возможности прокормить войско, — оно его не должно держать. С одной стороны, командование должно понимать, что у этого войска нет соответствующего запаса вооружения и амуниции, оно не может вступать в бой с регулярными войсками, которые имеют за собой базу снабжения. С другой стороны, если у нас нет всего этого, то нельзя допустить, чтобы кто-то питался с помощью оружия. Это преступление. Поэтому лучше, чтобы каждый честно оттуда ушёл или домой, или куда-то. Вот в таком духе это было сказано. Речь была короткая. Я спросил: «У кого есть вопросы?» Один спросил: «Что будет за это, не будет ли это считаться дезертирством и не будет ли позже за это наказания, если кто-то уйдёт?» Я сказал, что из моего выступления следует, что каждый может распоряжаться собой с этого момента, как хочет. Там были еще выступления. После этого была дана команда спать, поставить охрану. Всё было сделано по-военному, но когда утром мы проснулись (конечно, замёрзли, потому что было холодно), то из всего того большого войска осталось порядка тридцати человек высшего начальства. Все разошлись. Мы подумали и говорим: «Ну и слава Богу». Ушли они честно, не было никаких известий о том, что где-то у кого-то что-то забрали или у кого-то требовали против воли. Кто ушёл за границу, кто домой, кто пошёл прятаться на свой страх и риск — выходов было много. Кадры и дальше остались в подполье — и Байда, и другие. Но это уже были, как говорят, генералы без войска, полковники без адъютантов. Были просто подпольщиками. Наверное, их судьбой надо было распорядиться как-то иначе. 

Лучший выход был отправить их в эмиграцию, но сказали бы: «Почему вы не остались с народом?». Хотя сегодня народ с этим, к сожалению, не считается. Вот такая была ситуация. АРЕСТ. СЛЕДСТВИЕ (1944)28 октября 1944 года, после той акции, я пришел просто в свой дом, и там меня арестовали. Правда, при мне не нашли оружия. Я, когда шёл к дому, почему-то оружие оставил в одном месте, куда должен был возвращаться и его забрать. Это, наверное, было счастье, что при мне не было оружия. Но была неосторожно спрятана записка. Думал, что её не найдут. Там меня аресторовали и забрали. На другой день сделали ещё один обыск в моём доме и нашли ту записку. Это был грипс от районного проводника Богуна к уездному проводнику Чорногорскому. На следствии, когда мне показали тот грипс, я был вынужден взять дело на себя, потому что если бы не взял, то арестовали бы всю семью, которая там жила. Конечно, она жила в моём доме, но я не говорил, что это мой дом — я говорил, что это той семьи. Я так и не сказал о своем образовании — сказал, что я где-то два года ходил в школу и окончил не полностью. Вот так на следствии я вёл себя, таким мальчиком из села. То, что был одет немного по-генеральски, так я сказал, что собирался жениться, потому так оделся. Конечно, большевики мне не очень верили. Но были разные такие случаи. 

Когда меня вели арестованного, то в то время из другого дома вели четырёх. Все члены ОУН, все наши офицеры. Когда нас поместили в селе Ялынковатом в тюрьму на погранзаставе, потому что меня арестовал СМЕРШ, я успел спросить их: «Кто погиб?» Сказали, что погиб полковник Николай Палий-Вильшанский, который был членом Провода Закарпатской Украины, профессор, погиб Михаил Грицовка — это был окружной проводник Мукачевского округа в Закарпатье. А ничего не нашли — только карты. Говорю: «Скажете, что вы играли в карты (на самом деле они гадали) и что меня знаете просто как такого мальчика в селе, который любил с девушками шутить, образования не имеет, в школу что-то ходил немного, сколько он там закончил, не знаете. Если коснётся вопрос, был ли я в Германии, то в крайнем случае скажете, что в 1941 году меня забрали немцы. Вот так говорите — и вас выпустят. Выйдете оттуда — сделайте так, чтобы люди во всех этих трёх сёлах говорили, что я случайно ранен венграми. Ну, вот и всё. Про организацию — никто в ней не признавайтесь, ни в УПА, говорите, что вы крестьянские ребята, хозяйственные дети, работали, чтобы жить». Действительно, только я успел с ними закончить эту коротенькую консультацию, тут открывается окошко (потому что это был подвал) и говорят: «Выходи!» Все они выходят, я тоже иду за ними, но мне говорят остаться. Я остался. На другой день я слышал, когда вызывали разных людей из села — там мне было слышно, потому что надо мной велись допросы, и люди действительно так отвечали, как я тех научил. Я понял, что их всех выпустили. Прошло около десяти дней следствия. 

Наконец заходит капитан, смотрю — в новенькой одежде, и говорит: «Здравствуйте, товарищи!» Ему отвечают: «Здравствуйте, товарищ капитан! Садитесь. Мы вас позвали в качестве свидетеля по вопросу нашего арестованного. Знаете ли вы его?» Он говорит: «Знаю. Это Луцик Михаил». — «Что вы о нём можете сказать?». (Я думаю, что здесь уместно показать, как шло следствие и как можно на следствии себя вести). Он отвечает так: «Я видел его». Следователь говорит по-русски, а я сейчас пересказываю по-украински. «Я видел, как этот человек был в таком-то доме, когда я ехал на телеге, и там девушки такие белокурые, кудрявые, блондинки, что-то печатали на машинках, а он ходил позади них и что-то им там показывал». Это было показание очень опасное для меня, ввиду того, что я выдаю себя здесь за неграмотного, а тут вдруг такая штука. Ну, я не могу отрицать факт, потому что знаю, что мне не поверят, это закончится трагически. Поэтому я отвечаю: «Да, это были девушки эвакуированные». 

А они меня спрашивают: «Что это за одни, где они, где те машинки, чьи это машинки?» Я отвечаю: «Это девушки, которые работали в каких-то союзах, имели с собой машинки, они, эвакуированные, забрали с собой машинки эти. А теперь как будто возвращались все домой». — «Ага, что ты там им показывал, что они там печатали?» Я говорю: «Я неграмотный, я не знаю, но мне кажется, что они печатали там любовные письма парням». Так я это себе, по-простому. — «Ага, ну, а то, что ты им там показывал?» — «Я им ничего не показывал, я просто на те кнопочки нажимал, что там есть». Ну, такой вот наивный мой ответ. «А они что делали?» — «А они меня били по рукам». Я понял, что свидетель оттуда, с улицы, не знал, что я там руками делаю — действительно ли я такой себе простак, или я какую-то им вношу коррекцию, что там надо и как. Таким образом, этот вопрос отпал. Второй вопрос таков. Он свидетельствует: «Я однажды лежал на таком... Ну, у нас это пыливнык говорят, сеновал такой. И идёт человек с усиками такими, по-военному одетый, и идёт Луцик. Этот человек отдаёт Луцику честь. Но он ко мне был спиной. А Луцик подаёт ему руку и говорит: „Как дела, пан полковник?“» Только свидетель так сказал — они ко мне: «Кто ты такой, что тебе полковник честь отдаёт, козыряет? Говори, говори!» — тут на меня набросились со всех сторон. Я смотрю так, мало реагируя на это, и говорю: «Полковником звали? Да, потому что его все так звали». — «Кто же он такой?» — «Да говорили там эвакуированные, что с ним были, что он немного дурной». И вот так показал им вот тут у виска пальцем. «Так люди говорили, так его звали, и он этому радовался. Ну, дурной есть дурной». Так и этот вопрос отпал. Они говорят: «Откуда, где он теперь?» Я говорю: «Наверное, ушёл, потому что там его семья была какая-то не отсюда». — «А как его фамилия?» Я говорю: «Не знаю — знаю, что говорили, что там куча дурных». Ну и всё, отпал второй вопрос. Я только думаю: Боже, помоги мне всё это с себя сбросить! 

Ещё один из вопросов. Говорит свидетель: «Я сижу в доме такого-то (я к нему ещё вернусь), смотрю через окно — едет Сюшко Стефан. Едет, телега накрыта брезентом, моросит дождь, позади него идёт 15–20 вооружённых воинов, офицер там идёт, видно, а навстречу той телеге и тем воинам, которые идут от той телеги, где-то на 15–20 метров идёт Луцик с подвязанной рукой, на бинте, уже после того, как он был ранен». Тут они прерывают. «Где был ранен, говори, кто тебя ранил?» Говорю: «Я вам говорил, меня ранили венгры, когда я шёл от тёти». Его тогда спрашивают, что он знает. — «Ну, говорили, что венгры где-то его ранили, но какие обстоятельства, я не знаю». Вот и всё, они отцепились. Дальше тот свидетель говорит: «Вот, значит, когда встретились телега и Луцик, то телега остановилась. Луцик стал что-то говорить с тем Сюшко Степаном, который сидел на телеге. Телега накрыта брезентом, солдаты стали дальше, говорили себе, может, минут десять, потом Луцик поднимает брезент, и я увидел, что там была полная телега, нагруженная стрелковым тяжёлым оружием — пулемёты, миномёты и так далее». Тогда они ко мне: «Где то оружие, куда он вёз то оружие, что это за солдаты, что это за банда?» Я говорю: «Да я не знаю, оружие ли это — там какие-то трубки были. Точно не знаю, я в армии не был, я этого не знаю. А это он вёз, потому что его венгры забрали в форшпан». (А это был наш уездный хозяйственный отдел, тогда он как раз складировал оружие). Говорю: «Я не знаю — это Стефко тот, мы с ним ровесники, мы с ним коров пасли». Они мне: «Хватит про этих коров, давай, куда оружие вёз». Я говорю: «В форшпан его забрали и всё, я не знаю». — «А что такое форшпан?» — «Это такое. Вот вы хозяин, имеете лошадей. У нас тут были и немцы, и поляки, и венгры, итальянцы. Вот приходят и говорят: „Запрягай коней в телегу и поехали“. Куда ехать, он не знает. И едут, едут. Потом говорят: „Стой“. Там они нагрузят или картошки, или мешков, или еще что-то, или оружие и говорят: „Вези“. И идут с ним, куда он должен везти. Он везёт, не знает куда, а там говорят: „Стой“. 

Там они себе тогда это заберут, а ему говорят: „Езжай домой“. И всё. Вот так и тогда взяли Степана венгры». Ага, они себе выясняют, что это «подводы», и это всё в подводы записали. Думаю: слава тебе, Господи! Потому что это уже самое страшное было. Ну, вот почти все основные вопросы. Что же это был за свидетель такой? Это будет интересно. Месяцев за три до этого я пришёл с местности, немного поспал и где-то в 10–11 часов вышел к умывальнику. Ну, полотенце через плечо, зубная паста. Смотрю, ведёт районный эсбист со своей группой немецкого капитана. На нём автомат немецкий, тот «шмайсер», на нём в кобуре пистолет, вижу, немецкий, тут сумочка с магазинами, а те трое с немецкими штильгранатами пошли дальше, отошли метров на сто и встали. Этот подошёл ко мне, поздоровался. Я говорю: «Где вы этого немца взяли?» Он говорит: «Это не немец». — «А кто же?» — «Большевик». — «Ну, а откуда у вас такие данные?» — «Ну как же, да вы хорошо знаете сами, что каждую ночь большевики сбрасывают десанты, как снопы с неба». — «Ну, знаю, это десант, но это же не десантник — это немец». — «Это не немец, это капитан Советской армии, командир батальона. Мы его допросили. Как было? Нам доложили дети, что какой-то немец там прячется за кустами. Они выгнали утром скот пасти, увидели и тогда быстренько дали нам знать». Оказывается, дети знали, кому надо давать знать, кто там районный проводник СБ. Говорит: «Мы пошли туда. Пошли туда, выследили, окружили его. Он, правда, сразу поднял руки, мы его разоружили и там ему сразу допрос». Я говорю: «Как допрос проводили?» — «Просто спрашивали, расспрашивали, он не сопротивлялся ничему. Он сказал, что детдомовец, родители его умерли от голода, его забрали в дом беспризорников. Там он закончил десятилетку. Родился в 1921 году. 

Началась война. Его направили в офицерское училище, как у них это называли. Он его закончил, направили его на фронт в чине лейтенанта. Через некоторое время он получил старшего лейтенанта, а затем назначили его командиром батальона, повысили до капитана. Затем дальше на фронт, была сложная ситуация, тогда он посылает к немцам своих парламентёров, говорит: „Ребята были все такие, как я. Чтобы немцы нас не брали в плен, а просто мы хотим на их стороне воевать против коммунистов“. Немцы согласились, и они перешли полностью, всей командой. Там был политрук, так его расстреляли и всё. „Немцы нас действительно не брали в плен, мы пошли на охрану мостов, разных таких военных объектов. Некоторые пошли, говорит, и воевать. 

Когда я был начальником одной команды по охране мостов, ко мне подошли ребята из УПА, из подполья, чтобы я им давал оружие и амуницию. Я им давал, потом как-то это дошло до немцев. Немцы шли меня арестовывать. Меня как раз на тот момент не было, и я сбежал. После того побега я прячусь вот так, ищу, может я кого-нибудь найду, чтобы я пошёл уже в подполье. Вот и всё“. Я говорю: „Что же вы думаете делать?“ — „Я, — говорит, — ещё поговорю с ним, да и расстреляю“. Я говорю: „А если это правда, что он так сказал? Тогда на совести будет“. — „А что с ним делать, он у нас тут может раскрыть всё, уже знает наших четырёх, теперь вас“. Я говорю: „Всё это пусть он знает, но он нам может пригодиться — это готовый командир куреня. Приставим к нему несколько своих человек, он может командовать, в крайнем случае. Проблема с кадрами у нас большая“. — „Ну так что делать?“ — „Где-то его надо поселить, где есть старшие люди, чтобы за ним смотрели, следили, и чтобы не проговорились, чтобы он ничего не знал. А ему дашь команду, чтобы он подал точно координаты туда, где он давал кому оружие. Мы дадим по линиям связи запросы, нам ответят и, может, действительно это правда“. Хорошо, приказ есть приказ. После этого уже с ним не говорили, только сказали, чтобы он дал, где это он был, кому он что давал, как выглядели те люди, какие псевдонимы и т. д. Итак, после этого он там сидел и вот так приглядывал за мной и за всеми. 

Когда же пришла к нам сотня Ворона — майор, прекрасный человек, с востока Украины, у этого сотенного (он имел воинское звание майор), были одни восточные украинцы. Я пошёл к нему, говорю: «Слушайте, у нас есть такой пассажир. Вы можете его взять в свою сотню?» Говорит: «Могу, давайте его сюда». Я говорю: «Нет, я не буду идти, вы пошлите туда своих воинов, он живёт там-то и там-то, заберите его, и всё. Поговорите с ним, он нам такое говорил. Может, вы что-то другое узнаете?» Говорит: «Хорошо». Забрал он его и ушёл. Ушёл он на восток, перешёл с ним фронт — и тут он приходит мне на очную ставку! Эта очная ставка закончилась такой, можно сказать, ничьей. На другой день утром после той очной ставки мне — раз: «Подъём, выходи!». Я выхожу. Выводят меня из того подвала и ведут. Ведут — коридор из солдат с одной стороны и с другой, из энкавэдэшников и из СМЕРШа, так что плечо к плечу. Ведут так метров десять. Смотрю, идёт тот мой следователь, идут его помощники впереди и заходят в такой сарай. Один вскочил вперёд, второй вперёд, третий вперёд — меня туда. Думаю: здесь, наверное, будут расстреливать. Захожу, смотрю — глядь, там тот Сюшко Стефко. Я как на следствии говорю: «Стефко!». А они мне: «Какой Стефко — Степан! Давай так говори». А я себе всё разыгрываю из себя такого простачка. У меня сразу сработало — значит, очная ставка! Как ему дать понять с первого слова, о чём речь, [Конец дорожки]. потому что понимаю, что мне не дадут сказать, чтобы он понял, как выпутаться. Я уже понимал, что он не признается, а у них есть факт. А против факта нельзя идти, потому что тогда вообще ломается всё дело. И ко мне: «Так, знаешь его?» Я говорю: «Да это Стефко, с которым мы коров пасли». Они: «Хватит про тех коров!» Тогда к нему: «Знаешь его?» — «Знаю, это Луцик Михаил». Тогда ко мне: «Ты видел, как он оружие вёз?» Я сразу начал: «Да это было тогда, когда его венгры забрали в форшпан». — «Хватит!» Думаю: всё! А они к нему: «Было такое?» — «Было». — «А чего не говорил?» — «А я не знал, о чём вы спрашиваете». Думаю: слава Тебе, Господи! БОЛЕХОВСКАЯ ТЮРЬМА (1944)На той очной ставке было закончено моё следствие. Оттуда меня забирают в Болехов. В Болеховской тюрьме собирают побольше людей, а оттуда будут отправлять в Станислав — теперь Ивано-Франковск. Там я встретил много знакомых из отрядов — Ревинский Василий, он как раз учился в той офицерской школе. Был там из Львова Славко, я забыл его фамилию, и много других. Там мы пробыли недолго, где-то недели две. Правда, там я не мог где-то неделю есть то, что мне давали — ни ту кашу, ни тот хлеб солдатский, потому что он отдавал олифой, а я никак не мог к этому привыкнуть. 

Всё-таки в нашем подполье мы лучше жили, чем те фронтовики. Те ребята сразу ко мне потянулись, те умирающие: «Нет ли у вас хлеба?» А те чекисты, когда брали меня на этап, говорят: «Забирай хлеб». Я забрал ту сумку. Теперь ребята всё разобрали, уже, смотрю, вытряхивают крошки те, едят. Я думаю: о Боже, куда я попал? Ну, да ладно. Там через два дня случается такая штука. Ни с того, ни с сего закричали: «Лопачук убежал!». В соседней камере были два брата Лопачука. Они как-то вместе выходили в туалет. Тот здесь стоял, а тот туда зашёл, там доску отодвинул и сбежал. Второй тоже хотел бежать, но уже было нельзя, потому что первый должен был выйти, а он не вышел. Так они сразу кинулись в погоню, а того, что остался, били до смерти. Били всю камеру. По некоторой информации, тот, что сбежал, пришел к своим, а они ему не доверяли и расстреляли. Какая трагедия, какое было недоверие, что его, мол, специально выпустили, что сбежать нельзя! Этим хочу показать, до чего доводило такое крайнее недоверие, что если человек попал врагу в руки, то он уже предал. 

Но никогда так не было — наши люди очень держались, выкручивался, кто как только мог. Были такие, что их во время следствия убили, были и такие, что, как я, выкрутились и остались со своим трезвым умом и со всем живы. После этого нас забрали на этап. Вели нас, кажется, из Болехова в Долину. С нами были венгерские офицеры. Где-то женщины, уже около Долины, вынесли картошки — просто у них была приготовлена картошка свиньям, мелкая такая. А те заключенные идут и говорят: «Пани, может там есть у вас картошки какой?» — «Да, — говорит, — там свиньям». — «Да хоть свиньям, несите нам, несите, несите». Ну, и женщины повыносили, как это в селе бывает. Выносили — то ведро картошки, то, то, то. Нас было там может человек тридцать, может больше. У них у всех руки связаны, а особенно у тех венгерских офицеров. Они хотят есть ту картошку, а не могут взять — конвой же не снимет с них наручники. Тогда, имея свободную руку, хожу и кормлю их. Говорю: «Да нечищенная». — «Пусть будет нечищеная, давай есть». В момент всю ту картошку съели. Таким образом подкрепились. Я такое ещё не мог есть, а они уже были до того истощены, что это уже был для них деликатес. Так нас привели в тюрьму. Из Долины какой-то там поезд был.

СТАНИСЛАВОВСКАЯ ТЮРЬМА (1944–1945)

Привезли нас в Станиславовскую тюрьму, в 21-ю камеру. Такой подвал внизу. Кажется, были мы в 19-й, а потом нас перевели почему-то в 21-ю, в связи с чем — не знаю. Там камера, в которой можно было разместить, ну, максимум — 12-13 человек. А нас привезли туда всех, каких-то 30, а может и больше. Не меньше тридцати было. Так что сесть нельзя было, разве что стоять. Лежать — о том не могло быть и речи. 

Там нас в этой камере продержали две недели — это такой карантин был. Оттуда сначала повели в баню. А у меня загнивала рука. Загнивала моя рука, и я думаю: вот теперь меня гангрена уже доконает. Но когда нас в баню привели, смотрю, там выдаёт мыло девушка. Что-то знакомое. Она тоже, когда я мыло брал: «Это вы?» Я испугался, потому что думаю, что-то знакомое, значит, подпольщица, псевдоним назовёт. Я говорю: «Я, Михаил». — «Ага, ну да, я вас знаю». Тогда спрашивает, помню ли я, в Долинском районе это было, как я с краевым Робертом встречался, а она была его женой и уездной по женской части. Так мы поняли друг друга. «Чем вам помочь?» Я говорю: «У меня уже загнивает рана». — «Хорошо, помойте хорошо, вот, там замотаете себе, а я вам сейчас, может, приготовлю ещё что-нибудь». И сразу нашла мне какие-то там тряпки. Я пошёл помыл, она мне дала больше воды, потому что воды там был черпак — и будь здоров. Она мне дала ещё, я немножко вымочил ту рану, она взяла протёрла её, а там те заключённые моются, там охраны никого нет, нас заперли. Я только за эту руку боялся. Дала мне тех несколько тряпок и говорит (я забыл, какой у неё псевдоним): «Я Мария Ивановская, чтобы вы знали, а ваша фамилия — Михаил Луцик. Всё, псевдонимы уже не существуют». Она говорит: «Вас приведут в эту баню где-то, может, через неделю, а самое позднее через десять дней. Так что как-то там меняйте эту повязку. Одним словом, я думаю: Боже, и в этих условиях есть ангел спасения. Оттуда нас, когда уже расформировали, ведут в камеры, кого куда. Меня заводят в тридцать седьмую камеру — это для подследственных. Я захожу туда: стоят люди, заключённые, и вдруг узнаю человека — высокий, псевдоним Олык, работал от Центрального Провода в областном проводе Дрогобыччины, инженер. Он, как меня увидел, сразу отвернулся и лёг. Думаю, боится, думаю, что уже всё. Следствие же. Я сделал вид, будто этого не вижу. Нашёл место, сел себе. Но я всегда в камере очень любил ходить. Так полежал немного, потом встал. Там все ходили, и я включился походить — такой круг, посередине узлы, под стенами узлы, а так себе делают место, чтобы немного ходить. И топают один за другим, вереницей. Так мы ходили, а он поглядывает, что я делаю. А я себе хожу. До каких-то улыбок или чего-то было далеко, все там горем прибиты. Эти жмурки продолжались дня три. 

Когда дают обед, то все становятся в очередь. Когда я становлюсь, то он становится от меня подальше и наблюдает. Потом как-то становится сзади меня и сразу: «Вы один по делу?» — «Один». — «Ну и как?» — «Да, — говорю, — что, неграмотный мальчик, да и так, ничего не знаю, и думаю, что, может, ещё и выйду». — «Ага. Хорошо». А я пропустил одну деталь. Я начинал уже об этом говорить. Когда шло следствие, то нашли там ту записку. В той записке уже было ясно, что это пишет районный уездному — значит, это линия связи. И я, чтобы ту семью не трогать, говорю, что она ничего не знает, что я её подложил. «А как ты подложил — ты знаешь, что это такое? Ты говоришь, что ты не член ОУН, а ты же связной был, да ещё на важной линии — Провод. Что это было? Объясни». Я тогда такую легенду рассказываю, что когда уже фронт перешёл, ко мне подошёл такой (я уже знаю, что того человека нет в живых) и сказал: «Вот ты ранен, тебя на войну не заберут, ты будешь тут и будешь вот такие записки передавать. Я тебе дам, ещё кто-то даст, а ты дашь ту записку человеку, который придёт и скажет тебе такой-то пароль». Я это взял и положил там, где вы нашли. Они говорят: «Как он тебе это дал — это же подпольная организация, значит, он тебя должен был втянуть в ОУН, он тебе говорил это?» Я на это: «Что-что вы сказали?» — «В ОУН». — «А, в ОУН? А что-то он такое говорил, но я не разбираюсь в этом. Он говорил, что тот скажет вот так-то, потому что он мне говорил». — «А как ты запомнил?» — «Он мне велел три раза повторить». — «Ну, значит, ты был член ОУН». И пишет: «Был членом ОУН, выполнял роль связного. Так?» Я говорю: «Да может и так». Потому что у меня лучшего выхода нет. И вот когда мы встретились как-то на прогулке... Нет, на прогулку нас не водили. Я ему сказал, что мне инкриминируют и в силу какой ситуации я вынужден был это на себя взять. Тогда он мне рассказывает своё. Он был где-то с Бережанщины, окончил университет — инженер то ли по строительству мостов, то ли чего-то такого. Его направили сюда в село Емельницы на Сколевщине. Тогда тут был Провод: Ярослав Старух (у него было два псевдонима — Лав и Стяг), там был Гасын, был генерал Перебийнис.

Одним словом, там было всё. Там была радиостанция «Афродита», на моей территории. Я за это отвечал, я всех знал, охрану я поставлял. И, конечно, имел влияние на события. Этот, когда пришёл туда, тоже знал, кто я и что я. Хоть и перешёл на Закарпатье, но всё равно та территория входила в Сколевский уезд, который я контролировал. Если не я лично, то мои заместители, референты провода. Тут я ему сказал, что таким образом вышел из той ситуации. А он говорит: «А я возвращался один, меня задержали, я сказал, что меня венгры взяли копать окопы, я сбежал из Бескида, иду домой. Но, — говорит, — тоже имел такую беду, что кто-то на меня что-то сказал, я ещё точно не знаю, как это закончится, может, я и выйду на волю, если не найдут чего-нибудь дома, по месту рождения». Одним словом, его судили, дали ему то ли 15, то ли 10 лет, а мне дали 15. Там я был до 29 декабря 1944 года. В тот день меня вызвали на суд и дали 15 лет каторги и 5 лет лишения прав и ссылки, с конфискацией имущества. Попадаю я после этого уже в камеру осуждённых, в 52-ю — это такая угловая камера на втором или третьем этаже тюрьмы. В ней было так до 60–70 человек. Тоже всё лежало, негде было стать, некуда пройтись. Чтобы лежать, тоже надо было ноги подгибать. Одним словом, была мука. Были там инженеры, такой Кишик из Станислава, инженер Гнатышин. Был такой Татунчак (имя забыл), у которого там была мясная лавка. У него были такие бицепсы, что можно было бить ножом — и нож отскакивал. Был священник из Долины — фамилия Мельник. Было много моих знакомых. Был Феношин, был Венгерчук — те, кого я помню. Много хороших парней, хороших людей. Вдруг забрасывают трёх воров в законе. Воры в законе проявляют свою инициативу. Сразу говорят: «Мы воры в законе, то есть мы честные воры. А в тюрьме, раз вы уже осуждённые, то чтобы знали, что в лагерях, тюрьмах все должны слушать воров, власть воровская, и выполнять то, что мы будем говорить.

Вот сейчас развязывайте свои сидоры, то есть мешки, и показывайте, что у вас есть». Ну, были люди, которые получили передачу, какую-то там посылку. Были люди, у которых была одежда и что-то там такое. Они пошли и это выбрасывают из мешков. Что им понравится, то себе забирают — одежду какую-нибудь получше, еду, особенно мясную, — всё это они забирают. Все на это смотрят. Так проходят дни, они эти мешки проверяют. Кому передача, тот подходит под окно и расписывается. Не успел он там расписаться, как они уже берут, уже делят, что там есть: «Это тебе, а это нам». Ну, я так смотрю на всю эту музыку, меня не трогают. Думаю: не трогают — так не трогают.

Но дошло до того, что они всех проверили, перепроверили по нескольку раз, позабирали, что было, потом подходят ко мне: «Вот у тебя генеральские сапоги, бриджи, то есть штаны генеральские, пиджак, значит, всё, давай смахнём». Я говорю: «Я не меняюсь». — «Ну, у тебя мы не будем спрашивать. Давай, снимай сапоги». Я говорю: «Они не снимаются». Ну, кто знает сапоги, так у нас их называли «либивяки» — это были такие сапоги, что если бы я не хотел, то мне бы никто их не снял. Их снимать мог только я с помощью такой «собачки» — закладывал и тогда снимал, или с чьей-то помощью, если я человек дюжий. Он брал там за каблук, становился так ко мне спиной, и я его второй ногой подталкивал. Вот так можно было снять эти сапоги. Ну, они берутся снимать. Я говорю: «Снимай». Тянет он, тянет, то тот главный вор, то его помощники — тянут, тянут, никак не могут стащить. Так тягали-тягали, никто не может, никак не могут «махнуться». Ну, во мне уже всё кипит. Походили, потому что обед давали, пообедали. Их злоба берёт, что меня не разули. Опять берутся. Приходят: «А ну, давай ещё попробуем». Пробуют, пробуют, потом берёт тот старший вор, уже с такой злостью — а здоровый, как бык, все они здоровенные. Ну, он так тянет, я эту ногу так подтянул и как двину со всей силы! Он упал, ко мне второй — я того кулаком, вскочил и начинаю. Одна рука у меня раненая, а второй я воюю. Тот третий побежал, стучит в дверь: «Убивают!». Открывается дверь: «Кого убивают, выходи». Тот выскочил первый, я ещё того, что был травмирован, держался за щеку, ещё тому пинка дал прямо при том дежурном, что открыл. Ничего, закрыл дверь. «А кто там лежит?» А они там: «Это убит, убили». — «Это хорошо». Все в камере повскакивали: «Боженьки, что же будет теперь?» Я тоже стою. Ну, думаю, что может быть? Меня хотели раздеть. Открывают дверь, команда заскакивает: «Где убитый?» Все молчат. Я говорю: «Он там лежит». Хвать его — ушли. «Больше нет, все живы?» Некоторые говорят: «Сейчас придут с автоматами, нас всех постреляют». Нет. И так до вечера.

Дали ужин. И на другой день никто ничего. Вечером проверку делают, говорят: «Что такое произошло?». Я говорю: «С меня одежду снимали, так я его пнул». И всё, ушли, на том всё. После этого во мне уже так разгорелось, что когда что-то там говорят, я им говорю: «Как вам не стыдно? У вас вот такая дрянь мешки выворачивала, а вы смотрели. Я с одной рукой себя защитил. Да вы же, говорю, с оружием в руках боролись, шли грудью своей против немцев, против всякой нечисти, а тут такой гадости даёте возможность издеваться, грабить». Все молчат — нечего говорить. Я говорю, но тоже кусаю себя за язык: «А теперь надо организованно бороться против них. Действительно, они в лагере такие же. А так дать им, как тем — и в лагере будет порядок. И мы наведём там свои порядки. Раз там порядки у них воровские, то мы сделаем свои порядки, уповские». И начинаю там с некоторыми переговариваться. Хорошо. И там у меня зарождается идея. Я им всего не сказал, но я уже того инженера знаю, того я знаю с воли, думаю, ещё такие найдутся, и из них буду создавать организацию. Он за мной пойдёт, потому что знает, что я член краевого провода, он знает, что я автоматически член Центрального Провода, потому что краевой проводник — это член Центрального Провода.

Нас было немного — был Роберт, был Клячковский — всего было на то время шесть человек. Это были большие фигуры. То, что я был молод, но я был человеком образованным, во-первых, в военном плане, в организационном, историк, юрист, я везде придерживался международного права, потому что надо знать конвенции, чтобы не наделать чего-то запрещённого. Но надо бороться и в той системе. Когда лезет к тебе, отбирает пайку или что-то — бей! Если их много — помогайте друг другу, потому что они налетают тучей — они организованы, и администрация их поддерживает. Что там ещё было? Там была дизентерия. Та дизентерия скосила почти половину заключённых. Тот Татунчак, о котором я говорил — с такими бицепсами. Это своего рода Поддубный — за три дня он стал скелетом, можете себе представить. За три дня из него кровавая как пошла, он сидел на параше, такой вонючей... Стал скелетом, ещё день побыл, уже лежал тот скелет и умер в камере за четыре дня.

Вот такая это штука — дизентерия. И он не был голоден, ему почти каждую неделю шли богатые передачи. Я из этого делал вывод: говорили, что дизентерия наступает вследствие недоедания, недостатка витаминов. Но ему же шли передачи. Там было всё, он всё поедал, почти не делился. Значит, дизентерия подбрасывалась умышленно, она была одним из способов уничтожить тех, которые уже были в камерах осуждённые. Чтобы их не было. Своего рода бактериологическая война на уничтожение. ЭТАП (1945) Из той камеры нас забрали на этап где-то в конце, порядка 24 апреля 1945 года, где-то так. Во Львов, на пересылку на Полтевных — так называлось. Это был такой пересыльный лагерь, откуда шёл ясырь на Сибирь в ГУЛАГ. Это была уже первая точка ГУЛАГа из Львова. Там я встретил очень много знакомых людей из Провода, из УПА, из командования и из наших частей монархистов дворян-гербовников. Была команда 9 мая приготовиться, чтобы нас уже забрали в такие бараки, что на этап. Уже по алфавиту распределили. Уже даже была команда выходить, уже некоторых брали. А тут вечером стрельба. Из автоматов бьют, ракеты бьют, везде какие-то неистовые крики, что такое — мы не знаем. Думаю: ага, наши наступают на Львов. УПА. Ну, вот, думаю, сейчас всё. У меня поднимается настроение, а другие говорят: «Сейчас нас всех перестреляют, потому что наступают хлопцы и будет такое...». Думаю: нет, этот лагерь — это не тюрьма. Он так расположен, что там нельзя такое сделать. Это лагерь, это не тюрьма — разница есть в ограждении, в структуре, в расположении бараков. Это уже бараки, а не корпуса, правда, двухэтажные. Мы были на втором этаже. А тут идут и кричат по коридору: «Победа, победа, война кончилась!»

Я подумал: всё. Сибирь. На второй день нас ведут через Львов в вагоны. Львовяне смотрят. Нас так ведут, что выскочить оттуда никто не может — строго по пятёркам, один другого держится, конвой идёт так, что стена, и так нас грузят в поезд. Едем — погрузили, позакрывали, пересчитали, уже видим — по нам молотки пошли, считают молотками, чтобы быстрее проскакивали, а кто не проскочил, того стараются сильнее ударить, в этих «телятниках». Везут. Везут через Украину. Были щели, и что мы там видим? Заезжаем в первую восточную область — это Проскуров, теперь Хмельницкий. Сады цветут, молоком облиты, а смотрим — возле таких несчастных хаток дети почти голые, женщины в таком рванье, на полях женщины таскают бороны, плуг тащат коровы. Боже, думаю, до чего дошло в наш ХХ век! На вокзалах, где останавливаемся или проезжаем, видим разную такую поломанную технику и оружие, пушки, телеги разные, поломанные машины, разбитые. Одним словом, хлам.

ТАЙШЕТ. ПОДПОЛЬЕ (1945)

Так мы ехали и приехали мы в Тайшет на пересылку — девятый пересыльный лагпункт. Там мы были выгружены. Уже в поезде я думал, как готовить организацию или восстание, организованный побег. Если восстание, то с тем, чтобы завладеть оружием и оттуда продвигаться на Украину. Я знал масштабы Сибири, какие это тысячи, десять тысяч километров с Дальнего Востока. Подсчитываю, сколько это тысяч от того Тайшета. Но всё равно мысль о том, что надо организоваться. Там будет видно.

Там, где нас выгрузили, я прикинул, кто есть, созываю, говорю: на такое-то время, — это было назавтра, — к такому-то часу старайтесь быть там, в столовой, в том углу. Тогда были позваны профессор Фёдор Сейко, Пётр Добровольский, тоже из краевого провода мои знакомые, Ключка Пётр (он был в уездном проводе), Рожко, забыл имя, то ли Илько, то ли Пётр из Нижней Рожанки. Был такой Скольский из Выбухоли, молодой парень, но довольно-таки развитый, Крук со Львовщины, правда, у него нога была резаная, но с заключёнными я уже переговорил — годится, Ярослав Бачинский, который спасся из Самборской тюрьмы, живым уже был среди трупов в 1941 году. Он был сотенным, Крук имел псевдоним, а сам из Борислава. Был сотенным, а потом какое-то время был командиром моей охраны. То есть такие свои люди. Теперь этот Олег, его фамилия как-то на «-чук», я где-то бы это нашёл... Итак, говорю, на такой-то час. Нас было девять человек. Я им зачитываю коротенький текст программы. Говорю: «Можете сидеть, можете стоять, будто ждёте еды». Второй зачитываю лагерную присягу и говорю: «Отныне в лагерях заключения существует подпольная организация. Кого куда-то вывезут оттуда — всё равно будете действовать. Вот такая структура, так и так, чтобы знали». Эта структура расписана — я не буду здесь задерживаться — в моей работе «У истоков ОУН». Там есть.

На этом наше собрание закончилось. Это был первый блиц-сбор, на котором были отданы эти распоряжения. У нас не принималось голосованием: просто отдаётся распоряжение, команда, и всё. Такой авторитаризм был в нашем подполье, а у монархистов тем более. Организация начала функционировать. Где-то кого-то встретишь, переговоришь, так и так. Но это было положено начало так, чтобы они знали друг друга, шли друг другу навстречу, подчинялись, чтобы та структура была дисциплинированной и активно действовала. Борьба была пока что против тех бандитов, потому что мы их иначе со своих плеч не сбросим. Они там уже начали: «Что у вас, мужики, есть?» Им дали понять: то, что у нас есть, — это наше дело. Они с ножами подходят, так надо было на те ножи соответственно отреагировать. Правда, в лагере, кроме швабры, палку какую-то нельзя было найти. А швабра была, швабры были такие, что можно было идти на десятерых с ножами, если умеючи.

С того момента началась борьба, и они, те воры, стали отступать. Некоторые, которых прижмут, говорят: «Да мы ничего, выбейте сук, а мы же с вами не закладываем, мы же такие честные». — «Ну, честные, так будьте честными, но к нам не лезьте». Тогда они говорят: «Вот вы хорошие, вы даже сук можете бить, мы вам будем помогать». — «Хорошо, пусть так будет». Так появилась разница, мы поняли их слабые места.

Мы пробыли там недолго, может, недели две. На пересылках были карантины до двадцати одного дня, но их могли сократить, если близкое расстояние, и на две недели. Так что нас развезли оттуда кого куда — кого в другие лагерные управления, а кого в тайшетское. Я попал на так называемую Верхнюю Дачную. Там, на той Верхней Дачной, нас было где-то тысячу человек — так с мая месяца до половины августа осталась едва половина в живых — по 25, 30, 20 — это было мало, каждый день вывозили, всё это умирало от цинги, от дизентерии. Там меня попросили, чтобы я возглавил медицину и что-то делал, чтобы их спасать. Ну, что можно было делать? Со мной был такой доктор биологии — кажется, из Харькова, — Коваленко. Мы долго ходили и ужасались, как люди пасутся, как люди идут на помойные ямы, как люди там выбирают, как ищут каких-то грибов, потому что это грибная пора. И тут же, на другой день у них дизентерия. Он был человек эрудированный, очень симпатичный, культурный. А смотрю — и он пасётся! Я к нему: «Что вы делаете?» Начинаю ему приводить разные аргументы. Он говорит: «Вы меня не учите, я биолог, я знаю, сколько тут витаминов». Я вижу: у человека уже мозг работает не как надо.

На другой день он тоже уже труп. Был такой священник Макаренко, он со Смоленщины, имел чисто украинские патриотические чувства, и вдруг тот Макаренко заболел. Пришёл я к нему, а он говорит: «Я умираю». Он держался, он просто истощился. А были у меня два соседа — такой Скульский и ещё один, забыл его фамилию. Мы легли вечером спать, спали на одних нарах. Утром подъём, я просыпаюсь, толкаю того Скульского, а он весь шатается. Младше меня, здоровый был парень. Второго — тот тоже мёртвый. Понимаете, в таких условиях жили... ДЖЕЗКАЗГАН. АКАДЕМИЯ (1945–1947) Вдруг где-то в конце августа (1945) команда: всем на этап. Там бы все пропали. Та Верхняя Дачная и Нижняя Дачная — это были кладбища. Туда дали категорию инвалидов — таким образом решили от инвалидов избавиться, а нас на этап. Залетели: «Давайте, все выходите». Мы вышли, нас сразу пешком погнали, а потом немного везли где-то, привезли на пересылку снова на девятый лагпункт, там срочно погрузили. Нас привезли в Джезказган Казахской ССР (в 3-й лагпункт).

В том Джезказгане для нас был, по сравнению с той Дачной, рай. Буханка хлеба, хлеб такой белый, пышный, супы такие жирные — в них сусликов варили, капуста, всё такое... Та миска супа такая уж хоть куда! И мы стали отходить. Молодых парней, которые были очень истощены, одни кости, — их комиссия сразу послала на ОП на шесть месяцев. Им давали двойную пайку. Эта двойная пайка должна была их привести в кондицию. Они нигде не работали. Через три месяца комиссия снова щупает каждого за ягодицы, как он поправился — «степень упитанности». Потом ещё раз, ещё раз, и некоторых отбирали на работу. Всю ту нашу молодёжь готовили в медные рудники, чтобы у них была сила там работать. А фактически, чтобы все они заболели силикозом.

Вот такая там началась жизнь. Прибыл туда со мной Сейко, и другие. А тот Олег, что был высокий, уже умер в Тайшете. Ему уже той пайки не хватало. Были там с нами латыши, тоже такие высокорослые — все эти люди умирали. Кто грубокостный, высокий — умирал. Не знаю, как я остался, у меня тоже кости здоровые — как-то мне удавалось это пережить. И вот что мне задумалось. Ага, людей нет, кадров нет. Я что делаю? Я созываю такое совещание. Сначала по одному разговариваю, а потом говорю, что соберёмся и решим такой вопрос: кто будет ректором академии и кто будет деканами по кафедрам. Некоторые сначала так смотрят — где там, все умирают с голоду, а тут за науку. Говорю: «Тут уже не мрут. Тут есть харчи, тут мы должны пополнить себе кадры». Сначала к этому относились как к шуткам, а потом согласились, что это всё-таки хорошо. Так у нас была основана подпольная академия. В неё принимали тех, кто имел неоконченное высшее образование. Кто имел высшее, если он прошёл определённый курс и был способен преподавать, то будет преподавать. Академия проработала где-то месяц, может, чуть больше. И нас хап — всех поарестовали и оттуда в Кенгир в тюрьму на следствие. Слетелись следователи из Алма-Аты, началось следствие. Это было для них тоже своего рода ЧП. Нас там разделили по камерам. Следим, что они знают. Сразу было понятно, что они слышали звон, да не знали, где он.

Кто-то им что-то сказал, что ходят там на лекции, есть слушатели, в бараки приходят профессора и преподают. Зафиксировали некоторых из нас, но не всех. Даже того Сейко не арестовали, он остался на месте. Это означало, что надо держаться. Шесть месяцев длилось следствие, потом нас поразвозили. На меня упала самая большая тень подозрения, и меня взяли в штрафной лагерь. Это был медный рудник, шестой лагпункт. Там я был ещё полгода, потом меня перевезли на второй. Уже не на третий, потому что на третьем была та академия. А второй лагпункт был рядом с тем. А когда я с другом связался с третьим, то понял, что там наше дело продолжается, хоть и не в таком масштабе, а просто на ходу. Ходят себе два-три человека, один рассказывает, те слушают. И это хорошо. Потому что есть ребята, у которых большие знания. Кассета третья: Организованная работа нашей академии в Гулаге, начатая где-то в октябре-ноябре 1945 года на лагпункте № 3 Джезказгана, продолжалась. Речь идёт о том, что когда у нас не стало кадров, то для людей, которые имели законченное среднее образование, абитуриентов, мы продолжили обучение. Сначала хотелось делать это вместе, так, чтобы тот или иной курс прослушивал соответствующий материал, сидя в бараке. Кто не принадлежал к абитуриентам, — они бы не сориентировались, а те, кто знал, о чём идёт речь, запоминали бы себе эти уроки.

Были у нас хорошие специалисты-деканы, которые хорошо знали свой материал, они могли преподавать так, чтобы прикрыть само направление дисциплины. Ведь это делалось в присутствии и тех людей, которые не знали, что это учёба. Поэтому после арестов перешли на такое обучение, что профессор брал с собой двух-трёх парней, они шли себе по зоне, разговаривали, их никто не подслушивал. Это было обычное дело — ходят себе в свободное время, и всё. Таким образом преподавался надлежащий материал. Всё равно советские органы старались следить. Доказательств не было, потому что не было никаких письменных материалов, всё только в устной форме. Там велась и организационная работа, там передавались разные инструкции. Одним словом, соответственно подготавливались наши кадры — как военные специалисты, так и политические пропагандисты. Там преподавались история, право и все другие предметы высшего учебного заведения. ВОРКУТА. ПОДПОЛЬЕ (1947–1956) В 1947 году нас, около 400 человек, из того Джезказгана, из второго и третьего лагпунктов, а также из шестого, поарестовали, посадили в БУРы, затем отправили этапом на Воркуту. На Воркуту мы прибыли где-то, наверное, в ноябре, 27-го числа. Выезжали — ещё было тепло, а на Воркуту приехали — там была лютая зима. Что запомнилось как прецедент? Когда нас вывели из вагонов и вели на пересылку, то за нами пустили овчарок. Мы и так были полураздетые, а те овчарки рычали и рвали наши нумерованные бушлаты, шапки, ватные штаны. На дворе пурга, а нас принимали таким образом. Попали мы на пересылку Воркуты. Это был 59-й пересыльный лагерь. В то время прибыл большой этап из Львова.

Нам было интересно встретить людей, прибывших из Львова, потому что они нам давали конкретную информацию о том, что делается на Украине, как в подполье, какое есть движение и вообще какая жизнь. Это не то, что большевики говорят в своей прессе и по радио, это информация с нашей стороны. Хоть вести были и неприятные, но всё-таки мы знали, что борьба продолжается, хотя бы судя по этому этапу. В том этапе прибыли молодые парни, студенты разных факультетов Львовского университета, Станислава, Тернополя. Были такие ребята с огнём. Тогда прибыл и Александр Водинюк, который позже был со мной судим, и много других. В нашем этапе из Джезказгана около 90% были члены нашего подполья из Казахстана. А тут прибыл тот этап из Львова. Мы постарались овладеть теми людьми, распределили своих кадровиков, чтобы они сразу изучали тех людей уже на пересылке, чтобы мы пополнили свои кадры за их счёт. Такая велась работа. Через дней четыре-пять уже было известно, кто есть кто, с кем можно говорить. Скажу, что говорить можно было с каждым, потому что люди, которые попадались туда, — это были порядочные люди, честные, боевые, антикоммунисты, люди, которые понимали, что такое свобода, понимали, как бороться, и хотели бороться. Ясно, что они понимали, что лучше всего такую борьбу вести организованно. Мы им рассказывали, что надо соблюдать дисциплину, что нужно между собой контактировать, чтобы не допустить над собой господства тех всяких блатных, которые, фактически, выполняют волю администрации, что с ними администрация — одно.

За администрацию могут расстреливать, а их, когда им дать по носу, когда они идут грабят или издеваются, то за них не будет почти ничего — кого-то могут посадить, но на этом и конец. Пропаганда велась разными способами. Факт тот, что новоприбывшие почувствовали, что существует организация. И когда нас распределили по 10–20 человек на лагерь, то это уже фактически была заброшенная организация на каждый лагпункт. На Воркуте, как я уже сказал, пересылка имела номер 59, а ещё была вторая пересылка, № 62, и из этого можно делать вывод, сколько было лагерей на Воркуте. Не все лагеря были большие, были просто лагпункты на 100–200 человек, но и в тех лагерях кто-то наш был. Но были лагеря, в которых было по 5, по 6, по 7 и более тысяч, был лагерь Аячага [название неразборчиво] — это три шахты — шахтоуправление № 2, в котором было более 10 тысяч заключённых.

В.О.: Целый город.

М.Л.: Да. Среди тех, что приехали из Львова, были и каторжане. Мы, приехавшие из Джезказгана, тоже каторжане. На Воркуте больше половины заключённых каторжники, у которых в приговорах было написано: «Осуждён на 15 (или 20) лет каторжных работ». Сегодня некоторых удивляет, что, мол, не могло быть такой формулировки, но ведь она была. Может когда-нибудь, со временем, в архивах невозможно будет найти даже тех кодексов, в которых это записано, но так ведь было. * *(Каторга в СССР была введена 19 апреля 1943 года и отменена весной 1948. – См.: Жак Росси. Справочник по ГУЛАГу. Часть 1. М.: Просвет, 1991, с. 175-176). Находясь в той системе, одни люди падали духом, что уже всё, конец, отсюда не выйти. Они, видя те жертвы, и конечно, это морально убивало. Существование же организации, подпольной жизни окрыляло тех, кому посчастливилось быть в неё допущенным. Когда нас везли из тайшетских лагерей в направлении на запад, то ни одного трупа нигде не было выброшено из вагонов, пока поезд не повернул в направлении Джезказгана. Духовно люди были более стойкими, и даже смерть их не брала, а как только повернули на Джезказган, то на каждой остановке выбрасывали трупы. То же самое и здесь. Из организованных редко кто умирал — он верил, он надеялся, он готовился, он жаждал действия, он морально готов был что-то делать, говорил: «Если я умру, то умру при деле, а не без дела».

Таким образом, когда нас развезли с Воркутинской пересылки и люди попали в разные лагеря, то блатные и суки, которые держали лагеря в своих руках, получили по голове, и жизнь людей изменилась, настроение изменилось, появилась вера. И ясно, что смерть стала меньше гулять. Я попал тогда на 17-ю шахту. 17-я шахта была новая, большая, запроектированная почти как «миллионка». В той шахте было где-то 5–6 тысяч народу. Больше половины каторжане, остальные тоже имели политическую статью, но не каторгу. Это были люди, осуждённые до введения статьи о каторге. Каторгу ввели в марте 1943 года, чтобы не расстреливать всех, кто попал под статью 54-1А-11 (измена родине). Решили, что те люди всё равно умрут, но прежде пусть они добывают уголь, строят города на Севере. Поэтому они применили тот указ о каторге. Даже тех, кто был приговорён к смертной казни, во многих случаях старались миловать с тем, чтобы они работали. Надо принять во внимание, что люди, которые остались в живых, всегда думали о воле и о своём государстве, за которое они боролись. Это же были люди, политически образованные, политически убеждённые, у которых была идея. Поэтому мы в лагерях боролись за укрепление сети подполья. Оно было под аббревиатурой ОУН, УВО — по-разному, но оно имело один свой центр, один централизованный провод.

ВОССТАНИЕ В ГУЛАГЕ (1952-1953)

Воркутинские лагеря были разбиты на четыре района. Там был Северный, Западный, Центральный и Восточный или, как называли, Предшахтный районы. Лагеря имели по 4,5 тысячи заключённых. Западный район — это были шахты №№ 16, 18, 19, 20 и 25. Северный район — шахтоуправление № 2 — это были шахты 14, 14, 7, 29. Например, Аячага [название неразборчиво] имела около 10 тысяч, седьмая имела шесть тысяч, 29-я имела где-то 5 тысяч. Там тоже строили ТЭЦ. Было 30 тысяч политзаключённых на один район. Мы рассматривали это в нашем штабе, и выходило, что в таком районе можно сформировать не менее трёх дивизий войск. Из этого следует, что нам надо готовить кадры таких дивизий, сверху донизу. Мы думали и об оружии. Поэтому была разработана технология изготовления гранат. Гранаты там была возможность делать. Мы отработали всю технологию — из чего делать, как их делать, и разослали этот план по всем шахтам. Условия были на каждой шахте. Мы подыскивали специалистов, и начался, можно сказать, ну, не серийный выпуск, но уже знали, как их делать. Готовилось на июнь месяц, на 27 июня 1953 года, всеобщее восстание по всем лагерям ГУЛАГа. Мы имели контакты. Например, на Воркуте был машинист паровоза, наш человек, родом из Синевидско-Верхнего, который приехал как вольнонаёмный, его фамилия Каричерт, забыл имя. Он с сыном своим вывозил уголь полными вагонами, подавал порожняк, завозил продукты. Те поезда отправляли в Ленинград. Через него почта у нас могла выйти мимо лагерной цензуры. Это давало нам возможность иметь контакты. Кроме того, этот Каричерт выезжал на Украину в отпуска, потому что он был вольнонаёмный. Отпуск был длинный, поэтому люди в тех условиях искали разные возможности, чтобы везде иметь контакт. У нас был в селе Волосянка тот генерал-полковник, начальник штаба в своё время, он служил нам пунктом связи. Он расшифровывал наши письма — мы писали тайнописью, шифром. У нас было много разных способов контакта, а он это понимал и делал. Он посылал такие зашифрованные письма, до которых не дошло и тогдашнее НКВД, МГБ, и в Норильск, и на Колыму, и в Казахстан, и в другие лагеря, где только были люди, которых он знал лично и которые знали его. И вот в 1952 году случилось несколько провалов — случайных или не случайных. Произошёл арест на шахте №7, где был раскрыт выпуск гранат. Позже сами большевики делали экспертизу и сделали вывод, что эти гранаты обладают мощной силой, их надо бросать из укрытия, потому что они имеют большую зону поражения.

Организатором этого производства, как и везде, был Владимир Юркив с Тернопольской области Теребовлянского района, село я забыл. Их арестовали 7 человек. Когда началось следствие по тому делу, то Юркив умер, но остался Владимир Короташ, он где-то из Кировоградской области. Он взял дело на себя. Надо обратить внимание, какая была солидарность между нашими людьми. Почему он взял на себя это дело, утяжеляя свою и так трудную ситуацию? Да потому, что Юркив уже был раз приговорён к высшей мере наказания и имел заменённый срок расстрела, и если теперь его будут судить, то его, конечно, приговорят к расстрелу и расстреляют. А Короташ не имел такого приговора, поэтому он взял дело на себя, что он этим руководил, и, таким образом, он пошёл первым по делу. Итак, это была одна удачная акция МГБ, когда им удалось раскрыть и арестовать одну группу. С каждой шахты делались подкопы, поскольку и шахты, и лагеря были огорожены хорошей колючей проволокой, они имели предзонники со всех сторон, туда пройти было невозможно. В других местах, если было можно, то делались подкопы из лагеря. Поэтому каждая шахта имела выход через разные подкопы, которые были засекречены и замаскированы. Через такие подкопы можно было выбросить вооружённый гранатами десант, подавить гарнизон, забрать оружие и, таким образом, овладеть ситуацией.

Если это сделать по всей Воркуте одновременно, то можно было полностью парализовать охрану Воркуты, завладеть всеми гарнизонами и, имея в руках транспорт, быстро перебрасывать заключённых в тайгу и в летний период разворачивать боевые действия в тайге и выходить на Котлас и на равнины России. Мы считали, что везде есть лагеря, везде есть охрана, поэтому мы сможем овладеть оружием. Каждый, будучи хорошо вооружён, был таким сорвиголовой, что смело мог идти на десять вооружённых чекистов. Это навело бы такой страх, что чекисты психически не выдерживали бы, тем более, когда бы такая сила появилась в центре России, где антикоммунистический дух был не меньше, чем на Украине, потому что коммунистов не любили нигде. В то время арестовали 18 человек.

В деле сложилось так, что во главе оказался Михаил Сорока. Меня тогда постарались отсеять, хоть упоминали, спрашивали обо мне, но всё это дело взял на себя Михаил Сорока. Таким образом, это были два процесса в 1952 году в городе Сыктывкаре, столице Коми АССР. Если бы достать хотя бы обвинительное заключение и приговор по делу Сороки, то можно бы сориентироваться, как пошло то дело, потому что я лично не имею точной информации об этом. В деле о гранатах никого не расстреляли. Юркиву дополнили до двадцати пяти, Короташу, кажется, тоже так, и на этом дело было закончено. После этого тот Юркив прибыл на Воркуту и был назначен проводником всех воркутинских лагерей. Так он позже проходил и на львовском процессе, где меня судили вместе с Водинюком. Водинюк возглавлял референтуру службы безопасности в звании полковника. Почему не произошло восстание? Восстание не произошло потому, что умирает Сталин, а затем арестовывают Берию, и в то время уже было не нужно поднимать восстание, поскольку мы видели, что нам удастся бескровно, без жертв выйти на волю.

Мы твёрдо знали, что политический курс Москва будет менять. Так оно и случилось. Восстание на Воркуте фактически организовал Доброштан со своими коллегами, то есть Героями Советского Союза, или не совсем героями, но которые считали, что у них большие заслуги перед советской властью, а им вместо наград и привилегий дали тюрьму. Кажется, о Доброштане был даже снят фильм «Неизвестный». Доброштан об этом написал большой материал. Я слышал, что во Франции в издательстве «Континенталь» вышла целая его книга. Я считаю, что Доброштан, хоть и имел свою позицию, но написал объективно. Тот материал надо считать точным, хотя он и не учитывает некоторых наших позиций. Но мы не отрицаем того, что он сделал. В то же время произошло восстание в Норильске. Его организовали такие же Герои, а к ним присоединился Данило Шумук. Нашим людям там приходилось бороться против того, чтобы не допускать жертв, гибели большого количества заключённых. Мы понимали, что надо беречь людей, потому что им скоро, так или иначе, придётся выйти на волю. Такие как Доброштан и те в Норильске — они этого не хотели понимать.

Через некоторое время было восстание и на Колыме, у нас есть определённые данные, но очень скупые. Через год было восстание в Кенгире. Не восстание, а что-то в этом роде. Провокаций не было — надо смотреть, где провокация, а где не провокация. Но в Кенгире — нельзя сказать, что это была провокация и что это было восстание. Там стихийно возникла такая ситуация, которая привела к сорокадневному Кенгирскому восстанию, которое подавлялось. Вводили танки в зону, душили женщин, стреляли из автоматов, даже из пушек, забрасывали бараки газами. Одним словом, там это всё закончилось трагически. Нашими людьми руководил Фёдор Сейко, а под его рукой был Михаил Сорока. Это была организация всех лагерей Казахстана. На третьем лагпункте тоже было маленькое восстание. Были разные такие локальные действия, которые не носили политической окраски, а были протестами отдельных групп людей, которые не распространялись на всех. Как бы там ни было, а в 1954 году были уже указы об освобождении «малолеток», женщин, а уже в 1956 году была создана комиссия Президиума Верховного Совета с целью «пересмотреть приговоры в связи с завышением меры наказания». Насколько нам известно, такая была формулировка. Миссия тех комиссий свелась к тому, что только за первый вызов — где-то май, июнь, июль 1956 года — было освобождено до девяноста процентов всех заключённых.

По нашим данным, было освобождено более полумиллиона, другие говорят, что меньше, ещё другие говорят, что больше миллиона. Ну, мы берём то, что мы имеем, но мы не гарантируем, что мы подаём точную информацию — примерно. Что же случилось с той массой заключённых? Когда начались те забастовки, по нашему гулаговскому подполью пошли мои распоряжения, чтобы все готовились к возрождению после освобождения подполья на Украине, чтобы заблаговременно договаривались, как сконтактироваться на воле, чтобы давали координаты на будущее. То есть использовались адреса родных, у кого они были, иногда просто договаривались, где и когда можно встретиться. Уже можно было где-то во Львове выбрать какой-то день, где могут встретиться. То же самое в Станиславе, в Тернополе, в Луцке, в Ровно. Об этом никто не знал, знала организация.

Относительно численности нашей организации, то, по нашим отчётам, она превышала 400 тысяч. А некоторые говорили, что превышает полмиллиона. Так или не так, у нас точных данных нет. На Большом сборе (1957) зачитывали эти данные, но они не сохранились, поэтому сегодня я могу только сказать, что была большая масса членов организаций. Не членами организации гулаговского подполья были только те, в отношении которых были какие-то сомнения. Могли быть и такие, что считали, что он неплохой человек, но он умник, он любит дискутировать, много говорить, а нам таких не надо. Нам советы были не нужны — нам нужны были те, которые будут выполнять то, что им скажут. Вот такие ещё не входили в то подполье. И эти люди не имели никакого понятия о существовании гулаговского подполья. Это надо учитывать.

БОЛЬШОЙ СБОР ОУН (1957)

Оказавшись на воле* *(М. Луцик освобождён 14 июня 1956 года решением комиссии Президиума Верховного Совета СССР по пересмотру судебных дел. В ноябре того же года реабилитирован. – В.О.), мы сразу начали готовиться к созыву Большого Сбора. Такой сбор состоялся 9 сентября 1957 года на территории села Волосянка, тогдашнего Славского района Дрогобычской области. По нашим данным, там было около 120–130 делегатов, а остальные участники сбора были задействованы нести охрану, обеспечивать связь, обслуживать тот сбор, то есть обеспечивали его работу. На сбор шли люди, готовые к тому, что они могут с него и не вернуться, и всё равно все они были бесстрашны. Надо отметить тот факт, что на том Большом Сборе были представители Кубани, Ростовской области, донцы, Воронежской области, Брянской, Курской, Орловской, Липецкой, даже Смоленской, представители из Белоруссии, из Молдавии и из всех областей Украины. И это были такие солидные люди, например, был Самарин — полковник, он заканчивал военную академию вместе с Жуковым, с сыном Сталина, но во время войны он не пошёл вверх, потому что попал в окружение вместе с Власовым и оказался по другую сторону фронта, а там, хоть и командовал дивизией, всё равно ему воинское звание не повысили. Самарин, хоть у него фамилия такая, как некоторые говорят, русская, говорил, что он имеет украинское происхождение, чувствует себя украинцем и может быть полезным для дела как в военных вопросах, так и в дипломатической работе.

Человек этот был не только образованным, но ещё и от природы очень одарённым, умным, честным, образец человека культурного, аристократа духа. Был Радченко из Брянской области, тоже фигура солидная. Эти люди были со мной в Воркуте на Аячагинских [название неразборчиво] шахтах, в том большом лагере, они работали в нашем подполье. Они считали себя украинцами, считали, что Брянская область, Орловская и другие — это земли, которые принадлежат к Черниговскому княжеству. Они говорили, что даже Тульская и Рязанская области принадлежали Черниговскому княжеству. На сто вёрст от Москвы — это были черниговские земли. Был такой Макаренко, так он говорил, что Белоруссия и Смоленщина — это земли, которые принадлежат к Великому Киевскому княжеству как вотчина. Ну, а там Новгород, Псков имели свои земли. Так что те люди подходили с другими мерками, они говорили, что границы Советской Украины — это то, что Ленин, как в насмешку, начертил, а Сталин утвердил и таким образом обрезали украинские земли. А тот украинский народ, который там жил, они заставили записаться русскими. Представители тех земель говорили, что они не меньше боролись за Киевское государство, чем галичане. Говорят: «Не берите на себя пальму первенства, потому что мы раньше московскую неволю почувствовали. А вот вы побудьте столько-то под Москвой, так увидите, что от вас останется». И они были фактически правы. «А так мы остались, мы сегодня рядом с вами». Большой Сбор рассмотрел ряд вопросов.

На том Большом Сборе был внесён план подготовки к восстанию на Украине на 1958 год — вооружённому и политическому. Считали, что в то время, если не возникнет такая ситуация, как была в Венгрии в 1956 году, то её можно создать у нас. С теми кадрами, тем более, что это были бывшие политзаключённые, которые только что вернулись из заключения, а ещё здесь было много людей, которые симпатизировали деятельности ОУН, все те силы скоординированные, дисциплинированные, распределённые по-военному на отделы, на полки, на дивизии, корпуса — если надо, что они вполне были способны захватить власть, и не только на территории Украины, но и на Кубани, на Дону и т.д. Можно добиться успеха, если заварить кашу в Москве и Ленинграде, в центре.

План был такой, что не надо делать акцент на ОУН, потому что это воспринимается как однобокое движение, а надо делать что-то такое общенародное. Вот как позже был Народный Рух, народные фронты — вот такие направления, но чтобы ими руководили делегаты Большого Сбора. Подготовка началась, начался выпуск литературы, были разработаны наши бофоны, то есть наша валюта, номиналом в 5, 10, 20 карбованцев, их распространение. За эти деньги мы купили девять печатных машинок, начали выпускать литературу. Печатали мы там разные стихи, рефераты, это уже тогда начало понемногу распространяться. ЕЩЁ 15 (1957–1972) Должен здесь сказать, что уже в апреле 1957 года меня шли арестовывать, но я избежал арестов и перешёл на нелегальное положение. Меня арестовали 19 ноября в Стрые, изъяли у меня пистолет марки ТТ и стихотворение «О, край мой родной», а также статью «Мы в Хусте». За это меня судили. У меня есть копия приговора, я дам. Там меня судят как писателя, это подчёркивается. Поскольку дело было не раскрыто и у них много материала, меня забирают в Киев. Должен сказать: видя, что на меня есть довольно весомый материал, я попробовал симулировать сумасшедшего. Возили меня во Львов на экспертизу, там узнали, что я готовлю побег и написали, что я здоров, отправили в Дрогобыч на дальнейшее следствие. Там я продолжал симулировать, так меня отправили в институт имени Сербского в Москву. Там я познакомился с Виктором Рафальским, писателем, поэтом, человеком очень культурным и талантливым. Оттуда меня привозят на суд как здорового.

Через год и один месяц судят меня в Дрогобыче, дают мне 8 лет, фактически за стихотворение и за тот пистолет. Затем забирают в Киев на продолжение следствия. В целом, следствие длилось три с половиной года, то есть с 19 ноября 1957 года до апреля 1961 года. Следствие было тяжёлое, исписано 14 томов следственного материала, который был позже на суде. Думаю, что материалы этого дела когда-нибудь удастся достать. Мне кажется, что это дело находится в архиве Киевского КГБ, во Львове его нет. Поэтому мне трудно достать хотя бы копию приговора и обвинительного заключения, а это всё-таки ценный материал. Что я здесь ещё хотел добавить? За то время меня четыре раза возили лифтом на четвёртый этаж на Владимирской, или, как её назвали, Короленко, 33, к генерал-лейтенанту Никитченко. Там всегда были одни полковники, члены ЦК КП Украины и Союза, с Никитченко всегда рядом Федорчук и этот Полудень — два генерал-майора КГБ. Ну а остальные — это были полковники Зашитин, Шульженко.

В.О.: И Шульженко был?

М.Л.: Да, Борис Шульженко. Ну, не знаю, как он пел, так ли, как та Клавдия, или как — одним словом, был и он. Вёл мне следствие подполковник Тарасенко. Александру Водинюку вёл следствие Сапожников или как-то так, майор. Судили нас двоих, больше никого им не удалось раскрыть и привлечь. Методы следствия мной были раскрыты. [Конец дорожки]. На одной из последних встреч у Никитченко в том большом зале, где кроме тех генералов Федорчука и Полудня сидели ещё полковники, представители ЦК как из Москвы, так и из Киева, Никитченко мне заявил, что у них есть материал более чем на тысячу человек — провода гулаговского подполья. И будут их всех арестовывать. Ясно, что кроме пули им ничего больше ждать. Он не говорил так прямо — пули, но «соответствующей кары, откуда им уже никогда не вернуться». И приписывает, что были диверсии, убийства и т.д. Слушая это, я говорил: «Это было не так». Это уже было три года следствия, и вот тут я впервые сказал по существу дела, что это было не так. Никитченко и все те повставали и в тех позах замерли: «А как?» Я говорю: «Да, организация существовала, да, я её создавал, я ею руководил, но эта организация не была политической». Тут они: «А какой же — что, профсоюзом?» Я говорю: «И не профсоюзом.

Эта организация была совсем другого характера, она была необходима в наших условиях. В резюме документа превентивной информации пишется: „генеральная линия организации — это борьба за самосохранение в условиях заключения, независимо от национальной принадлежности и политических и религиозных убеждений“. И только. „Итак, как видите, здесь политики нет — ни антисоветской, ни просоветской. Есть просто вынужденная ситуация. В Советском Союзе нет никакого закона и ни одной статьи, которая бы предусматривала наказание за такую деятельность. Поэтому, — говорю, — не только тех, кого вы там собираетесь арестовать, но и тех, кто уже арестован, и меня в том числе, надо немедленно освободить. Потому что нет такого закона“. Реакция была такая: „Он какой запел!“ Я говорю: „Я вам сказал правду. Хотели правду — вот я вам сказал“. После этого долгое время не вызывали меня на следствие. Видимо, у них действительно были планы арестовать большое количество людей, но когда они это услышали, то поняли, что в процессе следствия и очных ставок все те люди пойдут за мной, потому что уже был факт, что когда у меня была очная ставка с Владимиром Юркивым и Сохацким, тоже членом Провода, то они сразу поддержали меня. Они уже имели опыт, что раз те поддержали, то и другие поддержат. Тем более, что был ещё один со мной на очной ставке, но он был на свободе, так с той очной ставки он ушёл и проинформировал всех, кто остался на воле, какую линию я держу, чтобы все той линии придерживались.

Это был Иван Савчук. Он был спецкурьером между Воркутой и краем, человек очень полезный и очень активный. Он жертвовал всем, чтобы что-то сделать. И вот он сорвал их намерения. И Сохацкий тоже, очевидно. (Сохацкий тоже был на Воркуте как организационный референт Провода). На этом следствие закончилось. Они не возбуждали дела против других людей, а нас с Водинюком в апреле 1961 года отправляют во Львов на суд. Почему во Львов? Потому что когда закрывали моё дело, то прокурор Малый и прокурор Яновский в Киеве (такой худой) — они заместители прокурора республики, говорят: „Ну что ж, вот ваше дело“. А я говорю: „Верховный Суд разберётся“. Я считал, что тем делом будет заниматься Верховный Суд. А прокурор Малый задумчиво так говорит: „Верховный Суд?“ Видно, этим я сам сделал то, что было им на пользу. Возможно, что в Верховном Суде я бы разыгрывал другую карту, на Верховный Суд они бы не имели влияния, поэтому они быстренько переадресовали то дело на Львовский областной суд, который выполнял их волю. Нас перевезли во Львов. По дороге у нас была возможность через решётку договориться с Юркивым. Юркив говорит: „Я отменю свои показания против вас, потому что я, — говорит, — позже раскаивался, что не поддерживал вас на очной ставке“. Я ему сказал: „Теперь вы не меняйте ничего, потому что это не поможет ни мне, ни вам, а наоборот“. Вот так нас привезли во Львов. 4 апреля 1961 года начался процесс.

Этот процесс длился до 12 апреля, как раз до того дня, когда наши судьи пошли писать приговор, а адвокат Елагин заходит и говорит: «О, сегодняшний день будет записан золотыми буквами в истории человечества». Я говорю: «Конечно — сегодня мне приговор пишут!» Вот так я, с юмором. А он: «Да где, это же Гагарин, первый советский человек, в космосе». Хочу сказать, что прокурор Стариков просил мне высшую меру — расстрел, мотивируя тем, что моя деятельность распространялась на молодёжь, которая отравлена национализмом, проводились вышколы молодёжи во многих районах Галиции и, как установлено прокуратурой, всё это делалось под руководством членов моей организации. Там много таких нюансов. Охранники, которые охраняли нас на скамье подсудимых, заметили, что Водинюк в выступлении агрессивно ко мне отнёсся, а когда сел, то я ему пожал руку. И доложили об этом капитану, начальнику конвоя. Начальник конвоя об этом сказал тогда, когда прокурор ушёл, сидела только секретарша: «Нас готовили месяц. Приказывали, рассказывали, какие вы страшные преступники. А когда я услышал, как вы выступали с первым своим словом, то вижу, что-то не то. А ещё нам сказали, чтобы мы хорошо следили, чтобы друг друга не убили».

В.О.: Что вы якобы враждуете между собой?

М.Л.: Да, да. Что мы такие страшные враги, а тут конвой заметил, как мы себе тайно руки пожимаем. Тогда они поняли, что у нас совсем другие отношения. Ну, ещё секретарша сказала: «Не думайте, пан Луцик, что в составе суда нет людей, которые вам сочувствуют и стараются помочь». Я сказал: «Передадите им от меня за это благодарность». Судьёй был Зибер, а заседателями женщина Макаренко, и какой-то Браилов или как-то, забыл как. Зачитали приговор: мне 15 лет со всеми этими довесками, а моему подельнику Водинюку — 12. Процесс был тайный, на него не были допущены даже свидетели. По делу проходило много свидетелей. Я не имею претензий ни к одному из них. Некоторые могут позже спекулировать — что вот они там раскололись. Всё это неправда, эти люди очень много знали. Что можно было, они утаили, поэтому и не были арестованы, и я остался жив, и Водинюк. Александр Водинюк из Сокальского района Львовской области, из села Тартаков. Умер он, скорее всего, отравлен и доставлен в родное село из Бердичева Житомирской области, и там похоронен.

В.О.: Даты его жизни?

М.Л.: Дата рождения Водинюка — 27.11.1929 года, а дата смерти — 8.02.1983 года. Прожил 53 года. Ну, на суде едва не посадили вместе с нами и Владимира Юркива, Василия Сохацкого и ещё некоторых. Прокурор ставил вопрос, чтобы также посадить Владимира Зданевича из Львова. Вот так закончился тот процесс. После этого меня забирают в Киев. Почему в Киев? Видно, так Бог хотел. Нас судили в такой период, что старый Кодекс перестал действовать, он действовал до 1 апреля 1961 года, а новый ещё не был утверждён Брежневым. Он был утверждён Верховным Советом где-то в мае, поэтому КГБ настаивало внести протест на приговор львовского суда, что он занизил меру наказания, требовал пересуживать нас, потому что за такие дела предусматривался расстрел. Но какая-то сила повлияла, что, мол, раз осуждены, то нечего делать из себя дураков. Итак, приговор Львовского областного суда отменить не удалось, на чём настаивал Стариков под давлением КГБ. Да он сам был кагэбист. После этого меня отправляют во Владимирскую тюрьму, потому что приговором было предусмотрено 5 первых лет тюремного заключения. А остальные 10 лет лагерного заключения. Всего 15 лет. Засчитывался мне срок со дня ареста, то есть с 19.11.1957 года.

Во Владимирской тюрьме я отбыл тот срок. Меня забрали снова в Киев. Видно, ещё считали, что дело не раскрыто и надо продолжить следствие. МОРДОВИЯ. ШЕСТИДЕСЯТНИКИ (1965–1967) После этого меня перевозят в лагеря Мордовии, на 11-й лагпункт. Это уже был где-то 1965 год, видимо так. В том лагере первым меня встретил Михаил Сорока, как старый знакомый. Там я ещё познакомился с Иваном Кандыбой, Юрием Долишним — хороший человек из села Тябча со Станиславовщины, из Болехова, Михаил Маркович Клименко из Боярки, что под Киевом. Туда впоследствии прибыли шестидесятники — Караванский, Горынь, Михаил Озерный, кто ещё?

В.О.: Наверное, Анатолий Шевчук?

М.Л.: О, Шевчук, мы очень с ним подружились — очень хороший человек, такой утончённый человек — это его брат Валерий писатель. Да он тоже пописывал, видно, имел тот талант. Михаил Осадчий — тоже человек, который выделялся своей утончённостью.

В.О.: А Валентин Мороз там был?

М.Л.: А, Мороз? Да, до этого я дойду. На то время у меня накопилось много рукописей. Приехал из Луцка такой, как его, на «-енко», преподаватель Луцкого пединститута, и с ним приехал Возницкий, которых я знакомил со своими рукописями.

В.О.: Может, Мартыненко — нет?

М.Л.: Нет, на «-енко», такая похожая фамилия, но не та. Так вот, тот Возницкий говорит: «Я могу эти ваши рукописи передать на волю». А я говорю: «Как?» — «Ну, как-то можно придумать». Я говорю: «Ну, разве что сделать чемодан с двойным дном?» Он говорит: «Я это сделаю. Купите где-то такой чемодан, я сделаю двойное дно и всё. Жена приедет, я ею передам». Ну, сделал он такой чемодан, принёс, я всё туда запаковал. Он приходит: «Ну что, — говорит, — вот-вот жена приедет. Всё ли уже готово?» Я сказал: «Да, готово». Вдруг делают выборочный обыск.

Заходят в нашу секцию и говорят: «Выходите все и забирайте свои вещи». Нет, раньше зашли и говорят: «Луцик, где ваши вещи?» — «Какие?» — «Ну, чемоданы». — «У меня нет чемоданов, ещё не нажил». — «Хорошо, мы вам серьёзно говорим». — «Нету». Тогда они дали команду всем забрать из кладовки свои чемоданы. Ну, никто не догадался забрать и мой, мой остался. Они забрали его на вахту. Забрали также чемодан Николая Апостола, потому что его где-то не было. Он пошёл на вахту, а там как раз осматривают мой чемодан и говорят: «Это он. Дать команду прекратить обыск».

В.О.: Они обнаружили, что это именно ваш?

М.Л.: Да, но обыск был по всему лагерю. Когда нашли, тогда дали команду прекратить. Да, чемодан тот, всё по описи. Знал об этом только один человек. Итак, на второй день меня вызывают в штаб. Есть там майор КГБ по тем мордовским лагерям, кажется Постников, есть другие кагэбэшники. Проводят арест. Есть прокурорская санкция, взяли цензора, понятых взяли, как они это делают — всё формально соблюдают, всё культурно, потому что имеют уже синицу в руках. И тогда говорят: «Что тут есть?» А там сверху были ботинки, пачка связанных писем, что я имел с воли от своего такого абсолютно преданного человека, который писал, несмотря ни на что, такая была бесстрашная, — от Марии Зелик из моего села. И говорят: «Ну, а дальше?» — «Что дальше? Дальше дно». Ну, они взяли измерили, толщина такая. «Слишком, — говорят, — толстое дно». Тогда комиссия решает, что надо посмотреть. Открыли — там эти рукописи. Читают, перечитывают, находят моё заявление в ООН. В нём говорится, что большевики сделали с нами то, чего не сделал ни Батый, ни гитлеровский режим. В таком духе. Ставился там вопрос о том, что на Украине надо, пока ещё не поздно, выявить те голодоморы и репрессии, которые унесли массу населения. Там доходило до 25 миллионов погибших в репрессиях и в голодоморе.

Вывод: пока не поздно, установить и отдать этот коммунистический режим под международный суд, как тот Нюрнбергский процесс. «Ну, — говорят, — а это зачем вы писали?» Я говорю: «Ну, раз написал, значит написал, теперь что я скажу, зачем я писал? Писал, чтобы иметь и забыть». — «А зачем вы это хотели передавать?». — «Кем?» — «Ну, раз вы приготовили второе дно, то хотели передать». — «Нет, я хотел так, чтобы я сам с ним ходил». Тут я уже и того защищаю, кто это второе дно сделал. Через 40 дней, 6 января — это был уже 1967 год — меня вызывают на суд. Я был тогда болен гриппом, температура была до сорока, а вызывают на суд в лагере и судят на три года тюрьмы.

В.О.: В каком это лагере вас судили?

М.Л.: Это было в 11-м лагере Мордовской АССР, посёлок Явас. Конечно, копию того заключения (фактически, приговора) не дали. Сразу после суда сажают меня в изолятор. Попадаю в камеру, где есть такой Горохов. Вот он кричит на всю ту тюрьму, что уже не один, а там спрашивают: «Кто?» — слышу, кричит Караванский. А я был очень болен, так меня тот грипп сильно взял. Говорит: «Луцик». А тот кричит: «Вы курите?» — «Нет», — говорю. Тот говорит: «Вы курите?» Я говорю: «Я некурящий». Значит всё, нечего передавать. Из всех камер откликнулись знакомые, с Караванским мы познакомились. На второй день мы с Гороховым идём в туалет — помыться там и т.д. Мимо нас проходит с форсом, полотенце через плечо, никого не видит, вперёд, расступись земля, потому что идёт человек. Горохов говорит: «Вы знаете, кто это?» А Горохов еврей. Говорю: «Нет, не имею понятия». — «Это Мороз». А я говорю: «Видно, что...» — «Он культурный». Я говорю: «Культурный так не идёт. Культурный как идёт, то внимательно смотрит, кто есть, тем более в таких условиях. Я пришёл к вам — как к вам отнёсся?» — «О, о, вы правы». Вот так я тогда увидел Мороза. ВЛАДИМИРСКАЯ ТЮРЬМА (1967–1970) На второй или на третий день меня оттуда забрали и повезли в тюрьму во Владимир.

Там мне дали 6 месяцев строгого режима, потому что я уже второй раз во Владимире. Я говорил, что первый раз я был по приговору, а не из лагеря, а всё равно дали. Я там был опух от голода, оттуда меня уже выводили. Выводят, сажают в камеру между всякими дураками, бандюгами. Кстати, Красивский пишет, что под меня подсовывали всяких провокаторов, крикунов, блатных, «приблатнённых» и т.д. Ну, я себя вёл так хорошо, но держал наготове кулак, и удары были такие, что мог упасть и бык, если я уж ему прицелился. Поэтому все те считали, что не надо перегибать палку в своём поведении. Когда я приходил, они утихали. Администрация думает: что такое, почему они так тихо? Их это беспокоило. Из первого корпуса, где маленькие камеры и где очень трудно, нас перевели в камеру третьего корпуса. Там камеры на 16 человек. Это для меня была благодать, потому что, во-первых, много людей, уже теряешься, уже можно с кем-то поговорить с глазу на глаз. И можно пройтись, там такой был проход между нарами, это уже моя территория.

У меня и в лагере была своя, как говорили, «дорога Луцика» — это на 11-м. Я всегда там себе ходил, и возле меня кто-то ходит — уже две колеи. А если ещё третий ходит, то говорили: «Тротуарная улица». Кого я там встретил? Там были Иван Кандыба, Левко Лукьяненко, Михаил Горынь, Зиновий Красивский, Дьяк Михаил — по делу Красивского — Квецка. Очень хороший человек, капитан милиции. Там был Безуглый где-то из Днепропетровска, Михаил Масютко, Святослав Караванский. Был литовец Йонас Гимбутас, литовец Скачкаускас, был Нархов. Нархов — этот сбежал на Запад из зоны немецкой оккупации, а там воровал, воровал, пока не поймали и не передали сюда. Одним словом, было там 16 человек. Кого я пропустил, можно потом вспомнить. В той камере всё было хорошо. Подо мной лежал такой чекист с Северного Кавказа, вроде бы из тех терских казаков.

Однажды я так хожу. А он мне: «Сколько ты будешь тусоваться?» Потому что он лежит — цяця. Ты в тюрьме сидишь. Я не хожу — ты ходи. Вот, разминка. И он сказал: «Такую твою мать». Я его так одним ударом пнул в самую чашечку и выбил всю челюсть. И это в момент. И как раз в момент того удара загремел ключ в двери: «Выходи на прогулку». Ну, все на прогулку, и я тоже. Одним из первых вышел себе на коридор, там нас посчитали. «А остальные не идут?» — «Не идут». Закрыл дверь, мы пошли. Возвращаемся с прогулки, смотрю, он сидит там, уже стоят врачи, там стоят те корпусные офицеры, кагэбист, даже начальник медслужбы, Елена Николаевна Бутова.

В.О.: Знаменитая Бутова.

М.Л.: Да. Она мне операцию делала, я тоже расскажу. И он показывает на меня: о! Они тогда всех в камеру, а ко мне: «Стой. Что вы ему сделали?» Я смотрю: тут у него всё вот так вот, нога подвёрнута, чашечка разбита — травмирован человек. Хорошо. Меня сразу в другую свободную камеру, со мной туда идёт следователь. Говорит: «За что вы его ударили?» — «Кого?» — «Ну, его». — «Кого его?» — «Ну, того», — я забыл, как его фамилия. Я говорю: «Ничего я его не бил». — «А кто ж бил? Мне говорят, что вы». Я говорю: «Когда? Я же на прогулке был?» — «Когда выходили на прогулку. Он вам что-то сказал, а вы его сразу ударили». — «Ничего не знаю». Ну, он это так списал в протокол. «Не знаешь, так не знаешь, ты не трогал его. Ну, а что ему это может быть?» Я говорю: «Симуляция может быть». — «Какая симуляция?» — «Он хотел в другую камеру, а вы его не переводите, он себе и сделал симуляцию, да и переборщил, а теперь на меня сваливает». — «Так было или вы так думаете?» — «Я так думаю». А тот следователь говорит: «А он тип такой». (Смеётся).

Меня заводят в другую пустую камеру и начинают брать из камеры всех. Всех переспросили — никто этого не видел. Это был момент! Этот такой удар — цак-цак — и уже мужик лежит. Тут говорят на прогулку — я себе иду. (Смеётся). Так что, понимаете, тот кулак такой, что не дай Бог попадаться. Можете себе представить, как те блатные знали, что лучше Петровича не трогай. После этого нас переводят из той камеры в 30-ю. В этой камере были ещё лучшие условия. Мне там очень нравилось. Потом туда привозят из группы Огурцова, ВСХСОН. («Всероссийский социал-христианский союз освобождения народов». Монархистская организация, возникшая в Ленинграде в 1964 г.; в 1967 г. были осуждены её члены Евгений Вагин, Аверичкин, Садо, Игорь Огурцов, Владимир Осипов, Леонид Бородин и другие. – В.О.) Первая русская подпольная, ну, полуподпольная группа. Они то думали делать так вроде бы более легально. Ребята ничего там были. Я их всех хорошо знал — такие думающие, образованные. Они хоть и не называли себя монархистами, но были на этой дороге. Ну, что там ещё интересного? Я уже рассказывал о том, как Кандыба объявил голодовку из-за того, что Масютко его подкуривает махоркой. И закончилось это тем, что Кандыба добился (правда, все объявили голодовку), что заходят полковник Водин и полковник Путявин.

Один начальник тюрьмы, а другой — начальник режима. И сразу на них своими такими толстыми голосами и толстыми словами. На них набрасывается Масютко, он тоже имел такой хороший бас и умел говорить. Они на него: «Заткнись, заткнись». А он: «Что затыкаться, что затыкаться?» — он по-украински, они по-русски. Наконец подходит ко мне тот Путявин: «А вы, Луцик, почему пищу не приняли?» Я говорю: «В моих условиях я иначе поступить не могу». Даю понять, что хотя я такую глупость не разделяю, но в данном случае есть солидарность заключённых. Масютко тогда кричит: «А почему вы к нам, как к собакам, а к Луцику на Вы?» А тот Водин отвечает: «Потому что он не наш, а вы, собаки, наш хлеб ели, мы вас учили, а вы вот чем занимаетесь. А он не наш, и мы к нему относимся как к иностранцу». Одним словом, там можно было и пошутить. Ещё был такой конфликт. Однажды поссорился Караванский с Горынем. И не на шутку, дошло до драки. Вражда была такая, что где-то Горынь приревновал Караванского к своей жене.

В.О.: А как это — оба же в тюрьме?

М.Л.: В тюрьме приревновал. Ну, как было. Где-то они были в 11-м лагере. Караванский что-то передавал через жену Горыня своей жене, чтобы та передала ещё кому-то там в Москве. Горынь выдвинул такое, что этого он не имел права делать сам, он должен был это сделать через него. Вот такая, понимаете, у Горыня позиция была. А тот говорит: «Если бы я знал, то вообще ей ничего не говорил бы». Это был фундамент под разные такие мелочные конфликты. Однажды Горынь набросился на Караванского, кажется, с ботинком. А тот отбивал ботинок веником. (Смеются). Вот мне было смешно, я думаю: хоть бы дольше дрались, как это будет выглядеть? Но что — им не дал литовец, Гимбутас там такой был.

В.О.: Знаю Гимбутаса.

М.Л.: Да, он им не дал, чтобы не дошло до кровопролития. Хотя тем веником можно бить, бить целый день и ничего мужику не будет. Одним словом, это была такая война. После этого Караванского разоблачили... Нет, был один обыск. Ворвались, все в сторону, подходи по одному, пошли по карманам всех — каждый рубчик. А у меня материал в руке. Мне некуда его деть, взял, зажал в кулаке. Уже Горынь прошёл, Красивский прошёл тот обыск. Я на них и так, и этак, чтобы они выручили меня — их уже прошмонали, можно улучить момент и передать. Нет. Головы позадирали вверх, там о высших материях говорят, как там чья жена что делает на воле. А в то время тот Нархов — такой воришка, говорили, что он первый стукач из нашей камеры, он так зырк, я ему показываю, чтобы он взял. Глядь, глядь, так, по-воровски — знаете, хороший такой вор — раз и забрал. Я уже себе вздохнул. Потому что меня обыщут — и я горю. А тот взял. Я уже прошёл обыск. А когда тот Нархов хапнул — это заметили Горынь и Красивский. Только тогда они заметили. Я счастливо прошёл тот обыск. Надзиратели уже ушли, Нархов мне отдаёт. Красивский говорит: «Как вы так могли такому стукачу дать?» Я говорю: «А кому я должен был отдать — ждать, пока у меня заберут?» — «Ну так как-то надо было не так». — «Как не так? Вы же видите, что идёт обыск — надо друг за другом смотреть — что может кому-то надо помочь. Тот воришка, а ещё вы говорите, что провокатор, стукач — он мог везде смотреть, а вы — нет, потому что вы большие, куда там». — «Да он вас может продать». — «Какого фига он теперь меня будет продавать после этого? Он пойдёт к ним, он там будет с ними колбасу есть, чай пить — это же москаль. Он будет им обещать, что будет работать на них, а на самом деле он будет делать против них. Так что я не такой дурак, как вы думаете». Ну, они на том замолчали. Вот такой интересный был эпизод. Караванский однажды передал материал, он пошёл за границу, там наделали того шуму... К нему приехала жена, его в комнату свиданий пустили первым и вышли за женой. А он положил на её место тот материал.

В.О.: Он один раз так сделал, а на другой раз...

М.Л.: А на другой раз они уже думали, как же он мог передать? Он снова положил. Жену впускают, а раньше туда пошла та баба-надзирательница и это забрала. После этого нас разогнали из той камеры. Он писал тайнописью на таких бумажках — будто берёшь бумажку курить себе, а там проявляется текст. Разные медикаменты на это годились. Ну, вы это тоже знаете. Вот такие мои наблюдения. Камеру трясут, гоняют туда-сюда, а Горынь видит, что Гимбутас выходит от кагэбиста. Выходит из КГБ, а Горынь на него налетает: «Ах, вот кто работает на КГБ!» А тот Гимбутас говорит: «Ты тихо не можешь быть, дурак?» — «Какой я дурак, ты ходишь там, нас продаёшь. Ты же в КГБ был?» — «Был». — «А чего же ты туда ходишь?» — «Я должен туда ходить». — «Как так должен туда ходить?» — «Я имею полномочия». — «От кого?» — «От Луцика». Тогда Горынь мне говорит: «Почему вы меня не предупредили, что это ваши люди работают тут в тюрьме на вас стукачами?» Я говорю: «Они стучат то, что я сказал, что можно». — «А что можно?» — «А говорить, что ничего не делает: что Луцик делает? — да ничего. А что говорит? — А кто его знает? Со мной не говорит». Вот и всё. А за это ему могут сказать: «Вот вы поинтересуйтесь таким-то делом, поговорите с ним». И уже он мне скажет, что интересуются таким-то делом. Я уже знаю, как мне быть. Горынь говорит: «Так у вас есть такая своя агентура?» — «Есть. В партии есть и в ЦК есть, если мне надо. Организация не может быть без своей агентуры». Тот Гимбутас рассказал ему, как это было. А было так. У него было 25 лет. Дома мать. Он тоскует. Мать старенькая пишет, просит. Ему могут снять 10 лет. Его вызывают. Его вербуют.

Однажды он так приходит, надо мной стал, и я говорю: «Слушайте, вас вербуют». — «Кто?» — «КГБ». — «Ну, да». Говорю: «Почему не идёте с ними работать?» — «Как так?» — «Так, для пользы дела». — «Какой?» — «Чтобы вы от них узнавали, что их о ком интересует, конкретно». — «А кто за меня поручится?» — «Я». — «Ну, — говорит, — надо подумать». Я говорю: «Думайте так, как я вам говорю, чтобы так было». Гимбутас пошёл второй раз. Вроде бы не хотел, а потом вроде бы соглашается. Тогда они ему и колбасы принесли, и чаю, он себе там поел, запил чаем. Приходит, спрашиваю: «Как дела?» — «Колбасу ел, чай пил». — «Вот это дело». Тот Гимбутас говорит: «Ну, у вас разные есть ходы». — «Да, это борьба». Вы хотите уже спать?

В.О.: Ничего, ничего. СНОВА МОРДОВИЯ (1970–1972)

М.Л.: Оттуда я выехал в лагерь. Сразу на 7-й меня бросили, но там оказалось много моих знакомых, в том числе Левкович, другие из командования. Они увидели, что тут мы все сразу снюхались. Там был тот Андрей Синявский. Они видят, что я и с теми, и с теми — и со старой генерацией, и с молодой, и с евреями, и с прибалтами. И меня оттуда на 19-й. Там есть Олесь Назаренко, с которым мы очень быстро сконтактировались, Евгений Пришляк, был Иван Кожин — это мой земляк, который меня с воли знал.

В.О.: Гороховский Левко...

М.Л.: Гороховский. Вот с Гороховским у меня была война.

В.О.: Война?

М.Л.: Я вам сейчас скажу. Был там Прокопович, был Цепко — видите, я понемногу вспоминаю себе всех.

В.О.: Иван Мирон был?

М.Л.: Иван Мирон, да, мы там с ним познакомились.

В.О.: Журавский Михаил из Ясени?

М.Л.: Был, старый такой сечевик, знаю, знаю. Он жив?

В.О.: Наверное, уже нет его.

М.Л.: Вот видите. Был такой Макаренко — искусствовед, реставратор полотен в Эрмитаже. Были те ленинградские евреи — Анатолий Бергер. Приехала их ещё куча — Волошин и другие. Кассета четвёртая.

В.О.: Пан Михаил Луцик. Собственно, это уже начало суток 25 января 2000 года.

М.Л.: Все, конечно, искали контактов, кто-то дал обо мне им весточку, кто я такой. Было так, что когда возникали какие-то конфликты, то шли ко мне, чтобы я это дело по-соломоновски рассудил. Не важно, кто сколько там говорит, важно, кто сказал. Значит, моё слово было весомым. (Последующие три абзаца перенесены сюда из раздела «Акция в Сколе») Там мне по инициативе Евгения Пришляка справили 50-летие. Меня просто посреди зоны схватили после ужина и говорят, что я арестован. Привели в зал, в столовую, а там был стол. Там новая столовая была построена. Уже было застелено газетами на пятьдесят человек. Там уже все сидели и говорят: «Вот виновника мы привели». Меня привёл, он ещё жив, Николай Коц.

В.О.: Теперь он в Луцке он живёт.

М.Л.: Да-да, Николай Коц. Они там сели, Николай Коц выступал. Он имеет законченную сельскохозяйственную академию и физико-математический факультет. Человек довольно образованный, порядочный, честный, активный, трудолюбивый. А потом Пришляк. Пришляк сел справа от меня, а Коц слева, а за столами сидели наши повстанцы. Правда, там было много и евреев, и эстонцев, и финнов, и русских, и белорусов. Был ещё там Алексей Назаренко из наших — если он жив, то помнит* *(Олесь Назаренко живёт в Скадовске. – В.О). Одним словом, такая история, что если бы они прочитали этот мой рассказ, то и сами вспомнили бы, и, наверное, от себя дополнили бы своими впечатлениями. Так мне справляли 50-летие. Его организовали Евгений Пришляк, Николай Коц, Алексей Назаренко — между прочим, у меня есть стихи, которые он посвятил мне. Считают, что там и Иван Кожан принимал участие, и Иван Мирон, наверное, и тот Пётр Цепко, который работал ещё при Польше в одной из львовских редакций. Много таких хороших людей. Если так заглянуть каждому в душу, в его голову, в его понятия — там были интеллектуально сильные личности. Там я был недолго, потому что уже приближался день моего освобождения, поэтому я здесь кратко коснулся тех вопросов. На том моём 50-летнем юбилее (кстати, он был первым в моей жизни) мне пожелали справить и столетний юбилей. Я им за это очень хорошо благодарил, конечно, и им желал долго жить, чтобы они были все на том юбилее. Получил я там от каждого из них подарок — от кого открытку, от кого книгу с соответствующей подписью. Это была большая памятка, но мне не всё удалось сохранить, потому что при выезде у меня много чего забрали. Где подели — не знаю.

В.О.: Там дарить нельзя: «Отчуждение в любой форме запрещено».

М.Л.: Да. При этом должен сказать, что там мы с Николаем Коцем спрятали кое-что под столовой, где мне делали юбилейный вечер. Мы под тот фундамент закапывали много своих рукописей — в разные банки, которые можно было достать. Наверное, все они уже давно сгнили, потому что даже целлофановая бумага — она разрушается. Это были довольно хорошие материалы. Николай Коц знает, я знаю. Не знаю, прятал ли там что-то Назаренко, потому что он там всё время был с Коцем. Был там Григорий Прокопович — довольно хороший человек, был Левко Гороховский. Однажды Гороховский пригласил меня к себе. До этого мы были очень дружны. Он должен был получить несколько томов Геродота. Я с ним договорился, что один будет мой, я ему отплачу или обменяю. Согласился.

Ну вот, однажды он меня зовёт к себе, чтобы я прослушал его поэзию. Я пришёл. Было известно, что Гороховский болеет эпилепсией и у него бывают приступы, которые тяжело проходят. А сложение его высокое — ясное дело, что такой человек падает очень громко. Я пришёл, никого не было. И вот он начинает мне читать свою поэзию. По набору слов, по стилю, по содержанию, по экспрессии стихи были очень богатые. Запас слов большой, мысль хорошая. Но всё это было такое атеистическое, будто раскрылось дно ада, что страшно было слушать. Я прослушал, может, пять стихотворений, а потом сказал такие слова, которые я не хочу здесь повторять. После этого я с ним не хотел говорить. И Геродот пропал... Я не говорю, что это из религиозных мотивов, но христианская религия — это наша культура, наша душа. Есть какая-то сила, которую мы можем знать или не знать, но та сила нас духовно хранила, хранит, и если мы будем ту силу небесную или вселенскую, божественную, чтить, то и мы будем почитаемы, я так считаю.

После этого у меня с Гороховским всякие контакты прекратились. Даже когда я выступал в Киеве на съезде политзаключённых, а он сидел в президиуме, то, наверное, он меня узнал. Я перебрал регламент, наверное, на пять минут, и он не прерывал меня. Но я не мог подойти к нему и заговорить — так меня возмутило то, что я тогда услышал. Я не уверен, что он оставил тогдашние свои идеи — он с ними и остался. Вот такое моё впечатление. ИЗ МОРДОВИИ В МОЛДАВИЮ («Я ВЫБРАЛ СЕБЕ МОЛДАВИЮ...», 1972) Перед освобождением я взял направление на Львов, потому что тогда записывали, куда собираетесь ехать после освобождения. Я сказал куда. Через короткое время мне сообщают: меняйте место, вас на Украине нигде не пропишут, выбирайте место за пределами Украины. Я выбрал себе Молдавию, в Кишинёв. Думаю, что это тоже Украина, только что имеет сейчас другое название. Хорошо, записали. Переделывать ещё раз моё направление уже не было времени, потому что 19 ноября 1972 года уже приближалось и надо было меня освобождать. Освободился я и пошёл в то КГБ, чтобы мне отдали мои рукописи.

У меня два раза забирали рукописи — один раз забрали тогда, когда изъяли тот чемоданчик с двойным дном. После этого забрали рукописи, делая специальный обыск. Забрали много рукописей — это была поэзия, публицистика, разная такая романтика, которую мне надо было пересмотреть. До определённой степени была зашифрована, и мне её надо было пересматривать, потому что там были мысли, которые я уточнил бы уже на воле. Ходил я туда, ходил, ходил, задержался от того поезда, но они говорят: «Да нет, мы по закону их сожгли, потому что есть такой закон, который предусматривает все рукописи, которые создаются в условиях заключения, ликвидировать». Я сказал, что я буду жаловаться выше, а они говорят: «Пишите». Я поехал. Меня под конвоем доставляли из Потьмы в Киев.

В.О.: Вас везли в «столыпине»?

М.Л.: Нет, в пассажирском вагоне везли, но за мной был закреплён, во-первых, проводник, который контролировал вагон, во-вторых, был «тот парень». Поэтому я, не доезжая Киева, какая там станция... Это ещё не Киевская область была, недалеко от Чернигова. За каких-то 100–140 километров до Киева вышел я из вагона. При мне ничего не было. Там я на первый автобус и приехал в Киев. Думал, что сбежал. Приезжаю в Киев, сажусь на трамвай. У меня есть план поехать в Боярку, сюда-туда, там у меня были знакомые. Когда выхожу из трамвайного вагона — а там уже стоит машина, стоят «те парни»: «Луцик, садитесь сюда». Ну, конечно, «бобик» для меня машина не знакомая, но раз уж назвали фамилию, я сажусь. Привозят меня в привокзальную милицию. Там меня посадили — не в камеру, и говорят: «Сидите вот тут».

Возле меня сидят уже двое из «тех парней» — один в милицейской форме, а второй так, но всё-таки милиционер. Через некоторое время приходит высокий человек в гражданском, представляется майором КГБ. Говорит мне: «Зачем вы это делаете? Вы только усложняете своё положение. Вот видите, сколько мы потратили энергии». Я говорю: «Я много чего увидел. Во-первых, я увидел, как вы работаете». — «Ну и как?» — «Отлично». — «Ну вот, видите, что мы вас нашли среди ночи». (Это из Миргорода я сошёл. Я сошёл незаметно). «Ну вот, теперь, — говорит, — поедете вот таким поездом...» А я говорю: «А я хочу по Киеву походить». — «Ну, можете ходить. А что вам тут ходить?» — «Я хочу посмотреть на метро, одним словом, на „достопримечательности“. Можно?» — «Можно, можно, ходите. Когда вы хотите ходить?» — «Завтра с утра, потому что ночью ничего не увидишь». — «Хорошо». Утром я иду, смотрю — уже идёт: один впереди, один сзади, так на расстоянии. Вот иду, спускаюсь в метро, думаю: я должен вас потерять. И так я иду, иду, только подходит электропоезд — а они там себе ходят, ворон считают, а я раз — и в вагон. Вагон закрылся и поехал. Вот, думаю, всё. Проехал я три остановки, вышел — у меня свой маршрут. Мне надо пойти туда, куда я хочу. Выезжаю из метро — уже меня там, наверху, ждут! Я им говорю: «Здравствуйте, приехали?». Будто я их ищу.

Они говорят: «Не дурачьтесь». На Вы, культурно, как порядочные сволочи. Они говорят: «Видите, вам нельзя доверять». — «В моём распоряжении сегодня целый день. Что я хочу, то и буду делать. Высшее начальство сказало». Так я целый тот день прохлопотал, пошёл где-то купил себе поесть, они смотрели, как и что я покупаю. Я покупал хлеб, купил себе на вокзале молока, потому что я его давно не пил, поел и пошёл дальше. Они за мной. Так я стал привыкать на воле — и на воле под конвоем. Когда подали мой поезд, пришёл этот майор и ещё один майор. Они назвали свои фамилии. Я не раз себе вспоминал, но теперь забыл. Они посадили меня в поезд на Кишинёв. Говорят: «Езжайте этим поездом». Я еду в Молдавию, в Кишинёв. И только выхожу — уже подходят ко мне двое: «Что, у вас вещей нет?» — «Зачем вам мои вещи?» — «Помочь поднести». — «Нет». Вот иду. «Куда вы идёте? Вы идёте с нами». — «Куда?» — «В министерство». — «В какое министерство?» — «В министерство внутренних дел». Пошли. Приходим — там министр внутренних дел, подполковник. Говорит: «Зачем вы к нам ехали?» — по-украински. «А что, тут не Украина?» — «Так вам на Украине нельзя. А зачем вам — до Украины тут рукой подать». — «Да и ветер будет дуть на меня с Украины, — я уже на такой юмор, — то мне будет легче тут». — «Ну то хорошо, пусть вам тут будет хорошо. Чего вы сюда ехали?» — «А где я должен был ехать? На Севере я был, мне там не хочется — я еду на юг, подальше от Севера». — «Хорошо. Где вы думаете прописываться?» — «В Кишинёве». — «Ого-го! Нет, это нет. Вот мы вам даём направление в Рыбницу». — «Хорошо. А почему в Рыбницу?» — «Потому что мы не можем в столице держать вас. Как-никак, столица — режимный город. Тот тоже режимный, но раз так хотите, то идите туда. В другое место мы вас не пустим». — «Я в Тирасполь хочу». — «Нет, туда — нет. Там таких, как вы, много». Еду я в Рыбницу.

Они мне рассказали, как ехать. Приезжаю — там меня встречают. Только выхожу: «Михаил Петрович, добрый день, будем знакомы. Пошли». Заводят в милицию, там уже кагэбисты. Уже видно этих кагэбистов — одни стоят сбоку, другие будто сидят там, но на центральных местах те, кто спрашивает. Там украинец с Житомирщины, сразу на меня чуть ли не матом — чего я туда ехал. Я промолчал, потому что вижу, что это дурак, немного будто заведённый. После этого они говорят: «Мы вас тут не пропишем». — «Я сюда направление взял». — «Будете в тюрьме сидеть». И всё. Сначала мне дали в КПЗ переночевать. Говорят: «Пока мы разберёмся, что с вами делать, будете тут». На второй день выпускают, потому что «не положено», — выпускают и за мной ходят.

Иду я, куда ни посмотрю — негде мне приютиться. Иду я на вокзал. Посмотрел — тут можно себе посидеть, тут можно купить поесть, ну, а может, кого-то и увижу. Оглядел, как там автобусы ходят, когда, куда. Изучаю ситуацию. Походил я так три дня, а они везде за мной смотрят. Достал я у одного конверт, написал письмо сестре и бросил. Сестре дал адреса, чтобы она сообщила всем по тем адресам, где я. Сестра, получив письмо, немедленно выполнила мою просьбу, и я уже начал получать информацию устно. Приходит ко мне один человек из Кишинёва и говорит: «Вам должны прийти переводы». А кагэбисты знали, что у меня есть 19 карбованцев. Что это было — 19 карбованцев? На неделю это ещё сяк-так. Ну, и тот человек мне привёз двадцатипятирублёвку. Бахталовский из Красноярского края прислал мне 250 карбованцев. Он тоже сидел в Мордовии, кажется, на 19-м. У него было три года и оттуда он освободился. У меня уже есть деньги.

Иду я на почту, спрашиваю: «Мне переводы есть?» — «Как фамилия? Давайте паспорт». — «У меня нет паспорта». — «Мы не дадим». А вторая говорит: «Какие есть другие документы?» — «Есть вот такие документы — „Справка об освобождении“». Та говорит: «А фотокарточка есть?» — «Есть». — «Похож?» — «Похож». — «Ну тогда всё, давайте». И мне там выдали переводы. Кагэбисты смотрят, что я купил себе папку, купил одежду, чтобы переодеться. Что-то они тут не улавливают. Они следят за мной, а я начинаю по-своему жить. Купил себе интересную книгу, читаю на вокзале. Они так походили за мной три дня и — бах — берут меня и отправляют через прокурора (это своего рода суд) в спецприёмник-распределитель. Это уж никак не увязывается с моей особой. Но пробыл я там, начальство удивляется, говорят: «Мы таких пассажиров не имели». — «А чего принимаете?» — «Нам приказывают — мы слушаем».

Отбыл я там неполный месяц, вышел. Вышел я, иду по улице — за мной идут два милиционера и «бобик» идёт — так, про запас, на всякий случай. Так я ходил, ходил, а потом что я делаю? Я изучил там один маршрут. Захожу так будто бы в магазин, а там между стенами есть такой проход, оттуда можно бегом на вокзал. Я думаю: они никогда не додумаются, что я туда исчез. Я шёл будто в магазин, они за мной, но я пошёл быстрее, там было много людей. Они думали, что я зашёл в магазин, а я за дверь ушёл. И пошёл, бегом, бегом. А там есть такой большой обрыв, так с метров двадцати пяти надо лететь в воздухе — и уже ты возле самого вокзала. У меня другого выхода не было. Я оттуда бух — скачу...

В.О.: Куда?

М.Л.: В тот обрыв, без парашюта.

В.О.: А там что на дне?

М.Л.: А там, знаете, такая осыпь и глина. Да, конусом я сошёл. И даже не присел, а сразу побежал через штрек — как раз автобус на Кишинёв, и я в тот автобус. Это было чудо. Сел я в автобус и еду в Кишинёв. Приезжаю в Кишинёв, захожу к Айдову. А он мне перед тем выслал деньги и тем себя расконспирировал, они знали ту квартиру. Захожу — ну, они там меня сразу приняли, угостили, ванну я принял. Может, часа два я там отмокал от всего этого тюремного. Потом поужинал, переночевал. Там уже пришёл Николай Тернавский и ещё один, я забыл его фамилию. На другой день Айдовы дали мне ещё денег и говорят: «Идите, приведите себя в порядок». Я пошёл, подобрал себе одежду, обувь, привёл себя в порядок, всё, как надо. А то всё оставил там, где переодевался, где примерял. Надел, заплатил деньги и ушёл. А ещё купил себе портфель. Приезжаю к ним вечером, они открыли дверь, смотрят: «О Боже!»

В.О.: Что за господин?

М.Л.: «Как, — говорит его жена, — до чего они человека довели. Да вы теперь совсем другой человек!» Мы поужинали, и тут звонок в дверь, такой длинный. Я сразу чувствую, что нормальный человек так не звонит — так только хам давит. Айдов говорит: «Идите на кухню». Я пошёл на кухню, а там у него сидел гость — инженер, наверное, еврей. Они заходят. Слышу, начинается там громкий разговор — всё гудит. Ну, думаю, пришли добрые друзья, это они там себе шутят. Тут Айдов забегает будто бы за тапочками и мне говорит: «Нас забирают в милицию. Как мы уйдём, как нас заберут, вы выйдете и пойдёте к Николаю Тернавскому». — «Хорошо». И он убежал. Ушли они. Я выключил там свет и ушёл. Но не пошёл я к Тернавскому, я пошёл к Волошиным. А тот Аркадий Волошин сидел со мной, кажется, на 19-м, у него был где-то год. Он уже уехал в Израиль. Я зашёл к его родителям.

Смотрю — там у них есть даже моя фотография, такая неважная, но есть. «О, это вы, нам Аркаша о вас говорил, хорошо, что вы пришли». Я захожу, а там полно-полно людей. Такой зал, они на диванах сидят, все с транзисторами. Меня представляют, что вот такой-то и такой-то, с Аркашей был. Они поздоровались, поговорили со мной с час. Девять часов, они все слушают транзистор — один слушает то, другой это, а потом говорят, что там было то-то и то-то. Потом они разошлись, а я говорю: «Я буду у вас ночевать, можно?» — «Можно». — «Хорошо, но, — говорю, — утром в шесть часов меня разбудите». — «Хорошо». Дали поужинать. Разбудили меня — уже был завтрак. От них я снова пошёл к тем Айдовым. Позвонил — вышла жена. Увидела меня и как закричит мужу: «Ну вот, радость-то какая — жив, не пропал!» Он выбегает: «О, Петрович, заходите». Они оба садятся и говорят: «Вас вчера чистая случайность спасла. Ведь этот человек, что был у нас, — он вас спас». — «А что было?» — «Они зашли: „Кто вы?“ — „Я хозяин квартиры“. — „А вы?“ — „Я жена“. — „А вы?“ — „А я дочка“. — „А вы?“ — „А я гость“. — „Паспорт“. — „Зачем?“ — „Паспорт!“ А он говорит: „Я паспорт вам не покажу“. — „Почему?“ — „Я вам не верю“. Это всё по-русски. „Не верите — тогда мы вас забираем в милицию“. — „Ну, берите хоть за милицию“. — „И вас, хозяин, и вас, хозяйка, и вашу дочку — всех забираем“. Его там держат. „Вот паспорт. Но я вам дам паспорт“. — „Вы же теперь в милиции, что вам надо, кого ещё?“ Ну, одним словом, приезжает министр внутренних дел. „Так, — к нему, — паспорт. Я министр внутренних дел“. — „Ну и что, что вы министр внутренних дел? На каком основании вы хотите у меня паспорт? Я был у знакомого и всё“. — „Руки покажите“. — „Какие руки?“ — „Свои“. — „А зачем вам мои руки?“ И прячет руки. Специально разыгрывает их. „Руки покажите!“ — „А я не покажу“. — „Вы свои шутки прекратите“. Тогда он говорит: „Ну, вот мои руки“. Тот глянул: „Это не тот“.

В.О.: Не те руки?

М.Л.: Не те руки. Мои раненые. «Ой, — говорят тогда, — уходите от него. Фамилия». — «Не скажу. Буду, — говорит, — на вас протест писать, что вы меня забрали [неразборчиво]. Я пришёл к таким-то, а вы меня забрали». — «Ну, идите себе». Не тот, значит. Тогда оставляют его. К Айдову: «Вы Луцика знаете?» — «Знаю». — «Как вы его знаете?» — «Как? Сидел с ним, был он у меня». — «А, был? Значит так, давайте писать протокол».

Написал протокол, что он пересылал мне деньги, а те деньги не выдали. А теперь я приехал, мне дали те деньги, дали тёплую одежду, и я уехал, куда — не знает. Написали тот протокол, его отпускают, жену отпускают. Жена идёт к тому Тернавскому. Идёт и видит, что на той остановке, где он должен был садиться в троллейбус или автобус, полно милиции. Ясно, что меня ждали. Тогда она едет к тому третьему, что был у них. Только в подъезд — два милиционера. Поднимаются на второй этаж — два, на третий — два, и так до самого верха. Она идёт в квартиру, позвонила, те открывают. Заходит, рассказывает им эту историю. Они говорят: «Здесь никого не было». А она: «Тут по всем лестницам есть». Хозяин говорит: «Так я сейчас пойду посмотрю, спрошу, что они тут делают». «Да не надо, они мне ничего не говорили, пропускали». — «Ну, — говорит, — да всё равно, я вас буду провожать». А жена: «Не иди сам, мы пойдём вместе все трое, а то как же ты вернёшься?» Ага, ну, женщины тоже правы. Когда она мне это рассказала, то спрашивает: «Что вы теперь думаете?» Я говорю: «Думаю теперь уезжать отсюда совсем. Но мне нужен кто-то, кто бы меня проводил до остановки, потому что ясно, что поезда, вагоны проверяются. Я должен из Кишинёва выехать автобусом в направлении не на Киев, потому что там всё проверяется, а на Одессу. Одесса, Николаев». Хорошо. Айдов говорит: «Я пойду». Я: «Нет, вы оставайтесь дома, пусть идут жена и дочь».

Мы распрощались, женщины пошли со мной к автобусу. А там рядом и автобус, и поезд. Они узнали ближайший рейс, купили билет, дали мне. Мы ещё постояли. Девочка сходила на вокзал и говорит: «Все вагоны проверяет милиция, теперь делают облаву на автобусы, проверяют всех людей». Я так чувствую, что горю: видимо, есть какой-то сигнал. Подходит время отправления автобуса на Николаев. Мы быстро пошли на тот автобус. Заходим все трое, они меня провожают, а тут подходит милиция. Шофёр нажимает на клаксон, сигналит, показывает, что у него график, а они — что у них проверка. Он говорит: «Меня это не интересует». И поехал. Я немного нагнулся, а те женщины выглядывают, все пассажиры там что-то смотрят. Выехали за город, они обе вышли, что-то там купили мне на дорогу. В СТРАНСТВИЯХ (1972–1973) Так я выехал из Кишинёва, прибыл в Николаев. Повезло. Из Николаева взял билет на Харьков, в Харькове — на Москву. В Николаеве и Харькове я ни к кому не заходил, в Москве зашёл к Александру Гинзбургу, а там мне его жена говорит: «Поезжайте в Тарусу, он там». Я поехал в Тарусу. В Тарусе эта жена Юлия Даниэля, как её, сама харьковчанка...

В.О.: Лариса Богораз?

М.Л.: Богораз. Я там у них побыл. Ну, там мне было не очень-то... Мне тесно в такой среде. Некоторые любят такой шалман, чтобы народу много. Там я тогда ставил вопрос выезда за границу как гражданин Австрии. То есть мой отец был гражданином Австрии, и я пользуюсь этим правом. За это дело взялся Сахаров. Сахаров где-то там этот вопрос ставил, но как он ставил — как-то уклончиво, так что я не получил конкретного ответа, да или нет. А они говорят: «Говорите то, надо то». А меня это не устраивало. Я от них уехал в Ленинград. В Ленинграде заехал к своим знакомым — там и евреи, и украинцы. Та дочь священника Макаренко, который умер фактически на моих руках. У неё три комнаты, семья большая, есть две дочки, что в школу ходят. У неё был неплохой доход, так что в плане еды я её не обременял. Она работала там, где продавались бутербродики, и в ресторане у неё контакты были, так что она говорит: «Здесь можно жить годами». Потом она меня познакомила с Айдовыми (Но ведь Айдов жил в Кишинёве? – В.О.).

Теперь я слышу по «Свободе», что тот Айдов занимается правами репрессированных. Я зашёл к ним, познакомился. Они показывали всё, что мне нужно было. Однажды у них были какие-то гости, и та жена Айдова — она дочь начальника милиции района, который уже был на пенсии — при всех спрашивает: «Папа, а было такое, чтобы какой-нибудь преступник прятался в Ленинграде и вы не могли его найти?» А он отвечает: «О, доченька, у нас такой был, 15 лет мы его искали, а узнали только через три дня после того, как он умер, как его похоронили. А он жил просто во втором доме от нашего управления милиции. Вот видите, какие дела?» Такой факт привели. А я жил там весь январь, февраль, март, апрель 1973 года. По музеям там ездил — Эрмитаж, Русский музей, Пушкино, Невская лавра. Для меня это уже было слишком много. Я уже знал всё, что представляет интерес, уже хотелось сменить место. С другой стороны, я считал, что там мне уютнее. И было так. Я сидел с начальником КГБ района за одним столом, говорили, гостили у этой Людмилы Степановны Макаренко.

Но однажды я был в своей комнате, как вдруг раздался звонок. Вышли те дочки впускать того, кто там звонит, — она стала так в дверях, а он показался. Она его по имени-отчеству: «О, проходите, проходите, рада вашему визиту». Он заходит, а через стену-то мне слышно, о чём идёт речь. Он говорит: «Слушайте, вы не знаете такого Луцика, он у вас бывает – Михаил Луцик?» Она возьми да и скажи: «Да, был». — «Когда?» — «Где-то в январе месяце. А что, его милиция ищет, что ли?» — «Да нет, я ничего не знаю – мне сказали проверить». — «А если он придет, что сообщить?» — «Да нет, я, собственно, ничего не знаю». Ну и всё. Он побыл и ушёл. Она забегает ко мне уже с дочками, говорит, что так и так. Я говорю: «Я всё слышал». А перед тем ей одни сообщали, что следят: «Они знают, что он у вас, и следят». Она спрашивает меня: «Может такое быть?» — «Нет». — «Почему?» — «Если бы они следили, я бы уже знал. А теперь они могут следить». Тогда она отводит меня к другим людям. Я у тех побыл. Одним словом, жизнь уже стала там ненадёжной. А ещё у меня был такой случай. Однажды я иду по улице. Стал передо мной один: «Ну что, бери меня, веди. Бери, легавый!» Я так на него смотрю и говорю: «Чего вам надо?» — «Ну что я, не знаю, я ж тебя знаю, ты меня сейчас арестуешь и поведешь. Я же вижу твою казенную морду». Я скомандовал: «Кру-гом!» Он пошёл в одну сторону, а я в другую.

Я понял, что я на кого-то там похож. А потом думаю: это может быть что-то и не то. Надо быть более осторожным. Наконец я решил оттуда уехать. Ещё зашёл к родителям Игоря Огурцова. Выехал я в Москву, там зашёл к родне Юрия Галанскова. Там справляли ему годовщину, потому что он умер в Мордовии. Там были поэты, историк Иосифов. Тот пришёл, объявил его героем. Потом они понапивались, начали между собой ссориться, как «русские люди» — москали с москалями. Я уехал от них. Ко мне они хорошо относились, не могу ничего сказать, но у нас такого тогда ещё не было. Теперь, может, и у нас такое быть, потому что уже пьяниц много. Оттуда я выезжаю прямо в Киев. Заезжаю в Боярку к Михаилу Марковичу Клименко. Это, кажется, улица Комсомольская, 4. Там меня приняли хорошо. У него дочь — такая хорошая поэтесса. Все разошлись, остались мать, дочь и я. Смотрю, через улицу идёт к ним женщина, и так спешит. Я говорю: «Вон какая-то женщина спешит к вам — желательно, чтобы она меня не видела». Дочь глянула: «Да это, — говорит, — моя тётка». — «Всё равно». Мать пошла ей навстречу. Будто бы куда-то она идёт: «Ты куда?» — «Да иду к вам». — «А что такое?» — «А Луцик у вас?» — «Нет». — «А где?» — «Да он ушёл, вчера же ночью». Ну, та вернулась, заходит в дом и вот так руками всплеснула: «А это что такое?» — к дочери. А дочь: «Да это чудо! Мы, — говорит, — раскрыли гадину. А как же мы не знали? Вот она продавала, что у нас дерево забирали, что мы на пол готовили. Она всё доносила, а теперь, — говорит, — ей из Киева дали задание установить, где вы находитесь». И говорят: «И как это вы могли так посмотреть и сказать, что нежелательно, чтобы она вас видела?» Ну, ничего. Мы ещё позавтракали и пошли другой дорогой, поехали в Киев.

Ясно, что уже мне в Боярку не за чем возвращаться. В Киеве через день я встретился с сыном того Клименко. Тот говорит: «Нашу Боярку, тот вокзал так стерегут! Пришло подкрепление из Киева, и там один говорит: „Что это у вас за один был, что киевское КГБ и милиция — всё поднято на ноги?“ — „А что такое?“ — „В Боярке их полно, его ищут, фотографию показывают“». Там какой-то на мотоцикле подъехал, они не знали кто, думали, что я на том мотоцикле, погнались за ним где-то аж до Фастова. Такого я наделал там шуму. Увидев, что такое дело, я поехал в Молдавию, потому что оставил там у одного рукописи. Заехал в Кишинёв, в Рыбницу... А нет. Оттуда я поехал к себе, во Львовскую область, к своей сестре. Приехал я к своей сестре в Лавочное. В Лавочном сестры нет, она в Хащевании. Надо было перейти гору — километров шесть. А это была тёмная ночь, однако луна немного светила. Добрался я до сестры. Ну, добрался не так гладко, потому что завалился... Я оделся хорошо, чтобы прийти по-человечески, а тем временем попал в яму — по самый пуп провалился. И то не вода, а болото. Все мои бумаги я держал в портфеле. Насилу из той ямы вырвался. А это уже перед рассветом. Всю ночь я путешествовал. Вылез я из ямы мокрый, иду, собаки подняли уже на меня лай. Подошёл я к дому своей тёти, которая когда-то меня выручила — дала и свинью, и картошку, и капусту для больных. Но мне показалось, что это не может быть дом моей сестры (Или тёти? – В.О.), потому что тут под стеной много дров.

Думаю: она бедно живёт, это не она, наверное. Пошёл я дальше. Начал сомневаться, что не туда попал, что я уже на Закарпатье. Вдруг вышел на знакомую улицу. Ага, теперь я сориентировался, вернулся и оказалось, что я уже был под домом сестры. Начал я потихоньку стучать в окно. Потихоньку потому, что с другой стороны живут, по данным сестры, ненадёжные люди. На мои стуки никто не появляется. Я понял, что ни сестры, ни её дочери дома нет. Я начал искать способ, чтобы как-то зайти в дом, потому что уже скоро светает и мне негде деться. Одно окно попробовал — не поддаётся, двери попробовал — не выходит. Наконец нашёл, что одно окно немножко оттягивается. Каким-то образом его открыл, забрался в дом и закрылся. Снял штаны, взял другие трусы. Нечего делать, только ложиться спать. Лёг я на кровать, накрылся и сплю. Утром, когда уже солнце немножко взошло, смотрю, через занавески так заглядывает соседка — идёт такими ловкими движениями и приглядывается, заглядывает в дом. Я только немного высунул голову, чтобы видеть, что происходит, и думаю: вот я попался. Смотрю на часы — уже десять, одиннадцать, двенадцать часов — нет никого. Я голоден, потому что уже сутки в дороге и оказался в доме, где нет воды, чтобы я умылся. Нет воды ни напиться, ни умыться, ни хозяйки нет, и некому сказать. Наконец где-то около двух, пол-третьего идёт сестра. Она такая недоверчивая была, покойная, сама прекрасно знала Библию, теологию — была человеком, который смотрел на мир вперёд. Я спрятался, чтобы когда она зайдёт, не наделала крику, чтобы не перепугалась. Я зашёл во вторую комнату, так чтобы она зашла внутрь и закрыла за собой дверь, тогда явиться перед ней.

Она зашла, уже подошла к столу, тогда я захожу: «Здравствуй, сестричка». Чтобы поняла, что это я, потому что всякое может быть — мы давно не виделись, уже лет двадцать. Она: «Ох, Миша, братик!» Мы обнялись тихонько, чтобы никто не слышал. «Двери, — показываю, — закрыла?» — «Закрыла всё». Тогда начали шептать, что и как. Она говорит: «Нет ничего в доме, ни куска хлеба, ничего нет». Я говорю: «У меня деньги есть». Говорит: «Да как я пойду? Скажут: где я деньги взяла? Подозрение будет. Может, сейчас придёт дочка Стефа, так она, может, пойдёт возьмёт». Я говорю: «Подождём Стефу». Ждали мы, разговаривали. Она пошла, принесла воды, постирала всё моё, что было в болоте, немного просушила. Тоже такая ситуация, что мужское сушить — значит подозрение. Оказывается, что в доме негде, на улице тоже нельзя. Пришёл Петрусь, парень моего двоюродного брата, сел себе. Я так его разглядывал — всё-таки родное, как он выглядит? Я думал, что он меня не видит. Оказалось, он меня видит. Он на меня смотрел, я на него смотрел, потом он пошёл домой. А сестра как раз тогда зашла в их дом. Он пришёл и говорит: «Мама, к Стефке пришёл кавалер». А там у той Стефки была подружка и её мать тоже была. Та говорит: «Как, к ней пришёл, а к моей не пришёл?» У женщин своя политика. Сестра говорит: «Да никого там нет». А он говорит: «Есть!» Глянул на фотографию и говорит: «Вот, он». А те: «Так это ж Михаил, твой брат!» — «Да, а что, он здесь?» — «Здесь». — «Так чего же ты не говоришь?» — «А что я буду говорить, когда он вон сидит уже сутки и есть нечего. И куска хлеба нет». — «Да ничего, мы сейчас найдём!» Пошли: «На, неси, а вечером пусть к нам приходит». Я, правда, не ходил никуда. Так я был там две недели.

Через две недели приходит секретарь сельсовета села Волосянки, потому что там сельсовет тех сёл, и говорит: «Марийка, КГБ знает, что брат у тебя, и собирается уже. Их, — говорит, — полно в Волосянке, готовятся, как на фронт. Говорят, что он вооружён. Смотри, чтобы здесь боя не было». И ушёл. Он пришёл с папкой, будто по правительственным делам, дал ей знать. Он не сказал никому и знал, что и она никому не скажет. Ушёл. Уже вечерело. Сестра говорит: «Видишь, надо менять квартиру». — «Ну, — говорю, — квартиру не меняем, а пойдём ночью прочь». Ночью она меня вывела на Бескид — это последняя станция, которая идёт над Лавочным, где останавливаются поезда, следующие из Ужгорода на Львов. Мы пришли туда, я остался в кустах. Ещё было темно. Она пошла, взяла билет. Я переждал, пока не подошёл поезд, сел в поезд, она осталась, а я поехал. Я не останавливался ни в Сколе, ни в Славском, ни в Стрые, потому что знал, что там они ждут. И во Львове ждут. Я вышел в Николаеве, зашёл к Омеляну Пришляку. Это один из деятелей гулаговского подполья, родственник того Евгена Пришляка. Побыл у него. От Пришляка взял направление в Тернополь к священнику Куриласу. Это известная семья, у него много сыновей — один был знаменитый художник, а другой сидел в лагере. В него влюбилась дочь начальника лагеря, и он её притащил в Тернополь. Кстати, она лучшая патриотка, чем некоторые украинки — украинский язык хорошо выучила, детей научила украинскому языку. Говорила, что она дитя Киевской Руси. Там я побыл, потом он меня отвёз на село к своему отцу, там побыл немного. Оттуда взял направление в Луцк. В Луцке был такой Савчук Юрко, мы с ним сидели в 11-м лагере Мордовии. Он поэт, тоже имел какие-то конфликты с КГБ, в этом определённую роль сыграла поэзия. Может, за неё и не стоило судить, но они его всё-таки осудили.

Как это бывает: прибыл я в Луцк, а тех адресов, которые он мне давал, — и домов уже нет. Была ещё одна улица, о которой он упоминал, — Тарасова. Я ходил, ходил по той улице — никто не знает такой фамилии. Иду уже прочь. Смотрю — выходит молодая женщина, перед ней коляска с ребёнком. Говорю: «Слушайте, вы не знаете здесь такой фамилии, на этой улице?» Она говорит: «Я не знаю, но мы пойдём к моему отцу, а у отца есть списки выборов, там должно быть». — «Прекрасно». Пошли мы. Отец меня увидел, очевидно, воспринял, что я какой-то партийный босс, и очень старался дать мне тот список. Я глянул, нашёл номер улицы, сорок один, а под тем номером живёт Андрей Савчук, то есть отец этого Юрка Савчука. Иду я туда, под тот номер, и думаю: уже я уходил, и вдруг встреча с таким человеком, и попал на того, у которого все документы есть. Я не суеверный, но что-то в этом есть. Прихожу, там меня приняли, но говорят: «Юрка нет, он должен быть на работе». Может, я полчаса там пробыл. Слышу, идёт под окном, говорит: «Кто-то у меня должен быть, что-то моё сердце вещает, что кто-то ко мне приехал». Заходит: «Кто-то есть?» — «Есть». — «Где?» — «Там, в той комнате». Он заходит — я сижу.

Мы с ним посидели там, угостились, и он мне говорит: «Я вам предоставлю нормальные условия для жизни. Поехали». Поехали мы к одной даме. По дороге говорит: «Это порядочная семья, интеллигентная. У нас, в Луцке, она пользуется уважением, думаю, что это хорошо, чтобы вы были знакомы». Это семья Гагаловских. Я уже забыл её имя, кажется Ирина. Брат её был врачом, а сестра — учительницей. Побыл я там какое-то время и уехал в Киев. ЕЩЁ ОДИН КРУГ АДА (1973–1978) Уже прошло какое-то время — думаю, как там в Боярке дела? Приехал туда — сразу меня засекли. Я другой дорогой оттуда выехал в Молдавию, приехал в Кишинёв, побыл у тех своих знакомых. Они тоже говорят: «В последнее время замечаем, что есть надзор». Оттуда я поехал в Рыбницу, зашёл к тому, у кого были мои рукописи. Я хотел забрать их и уехать прочь, но он стал меня угощать: «Да рано уедешь, нам интересно поговорить». А утром я где-то около 11 часов от него шёл к автобусу и вдруг слышу голос: «Михаил Петрович, куда?» Говорю: «К автобусу». — «Куда к автобусу?» — «Туда». — «А вам туда следует». — «А мне там нечего делать». Он вынимает пистолет и говорит: «Идите туда», — это был сотрудник Рыбницкого районного КГБ, заместитель начальника. Ну, я иду. Привёл он меня в милицию, там был такой Середа. Тому Середе сказал держать меня в комнате для арестованных до распоряжения. Распоряжение было такое, что против меня возбудили дело, судили и дали мне два года за бродяжничество.

В.О.: Здесь, в справке Харьковской правозащитной группы, написано: задержали 31 июня 1973 года. Так?

М.Л.: Да, это было 31 июня 1973 года. Началось следствие. Ну, какое могло быть следствие? Всё было ясно, что надо меня просто посадить. Я точно не помню, какого там, может там есть дата?

В.О.: Осуждён 17 сентября 1973 года.

М.Л.: Правильно. 17 сентября я был осуждён. После этого я подал кассационную жалобу, по этой жалобе приговор был отменён, но это не устраивало КГБ, и они вместо того, чтобы меня выпустить, использовали приписку, что приговор отменяется и дело передаётся на доследование. Этот хвостик послужил тому, что меня отвезли на судебно-психиатрическую экспертизу. Там меня никакой врач не осматривал, просто я посидел себе в коридорчике минут десять, те, что меня привезли, зашли туда с папками, где было моё дело, выходят оттуда и говорят: «Поехали». Сели в тот «бобик» или «воронок» и вернулись мы в тюрьму. В кишинёвской тюрьме меня уже направили не в следственный корпус, а в больничный. Там я попадаю в камеру, я не знаю, какой её номер, где-то шесть, семь, восемь — такой. Когда я зашёл, там один говорит: «О, приветствую вас, господин полковник!» Я смотрю на него: «Какой полковник?» — «Ну, вы же полковник, я же вас знаю». — «Откуда вы меня знаете?» — «Я знаю, вы — Луцик?» — «Да, я». — «Значит, полковник». — «Откуда вы взяли такую чушь?» — «Никакая не чушь — вас арестовали в Стрые в 1957 году, арестовали так, что полгорода Стрыя улицы перекрыли, стояли десятки автобусов, там было шесть машин кагэбэшных, милицейских, были обложены пулемётами, автоматами — там вас брали. У вас был пистолет забран, рация, куча денег американских и всё такое». — «Ничего подобного. Пистолет был, деньги были, но не американские, а советские — рубли по двадцать пять, новые купюры — пятьсот рублей, а никакой там рации не было». — «Ну, — говорит, — так говорили». — «Где это вы слышали?» — «Все заключённые по тюрьмам, по лагерям тогда говорили, что арестовали полковника американской разведки. Вы были одеты в элегантную офицерскую одежду, не советскую». — «Одет я был хорошо, никакой рации не было, американских долларов не было, я не шпион». А там полковник или кто — о том никто не знал. Но КГБ пускало такие слухи. Он мне говорит: «Значит, вас признали». Я говорю: «Что признали?» — «Что вы психически больной». Когда я услышал эти слова, то по мне как будто волна тока вверх и вниз. Я долго, может, минуту не мог ничего сказать. Но потом сказал: «Откуда вы взяли, что признали?» — «Потому что всех, кого сюда приводят, тех признают. Меня признали. Я симулировал, потому что мне это выгодно, я бы получил срок 15 лет. А меня признали — я теперь через 4-5 лет выйду на волю. А вам, — говорит, — дали диагноз потому, что от вас хочет избавиться КГБ. Так что, — говорит, — всё ясно». После этого зашёл капитан Плишко — это был заместитель начальника кишинёвской тюрьмы по политчасти.

Этот капитан Плишко, когда узнал обо мне, пришёл в камеру, где было до двадцати зэков, и сказал, что хочет больше ознакомиться с историей Ближнего Востока. А по его данным, я отношусь к востоковедам. Хочет у меня брать уроки. Я не видел в этом никакого криминала и согласился, тем более, что я и себе что-то припомню. Он приходил ко мне в камеру. Зэки сидят, я ему рассказываю, что с этим связано, про Библию. Он с интересом слушал, говорит: «У нас в Кишинёве нет специалистов по этому вопросу». Однажды он заходит и спрашивает: «Ну что, Михаил Петрович, вас признали?» — по-украински. Говорю: «Признали». — «Ну, — говорит, — раз вас признали, то теперь можно всю планету в дурдом загонять, только некому, потому что те, кто признали, тоже такие». — «Ну, видите, признали». — «Чем я вам могу помочь?» — «Обеспечьте меня бумагой, конвертами и чтобы у меня было чем писать». — «Но ведь, — говорит, — после того, как вас признали, вам нельзя писать». — «Почему?» — «Потому что не пропустят». — «А вы постарайтесь, чтобы пропустили». — «Ну хорошо, я, — говорит, — поговорю с начальником тюрьмы и с начальником спецчасти. Если они согласятся, я вас обеспечу бумагой и прочим». На другой день он приносит бумагу, конверты, ручку, всё что нужно. Я пишу. Я уже составил себе план. Пишу коротко, что такого-то числа меня отправили на психиатрическую экспертизу, где меня не вызывали, однако признали невменяемым. «Поэтому я прошу направить меня на вышестоящую экспертизу в институт имени Сербского в Москву для уточнения моего действительного состояния». И всё. Такое я пишу в ЦК КП Молдавии, Украины, в ЦК КПСС, в суды, в Советы Министров.

Те заявления отослали. Приходят ответы. Давят на Рыбницкий суд, который меня туда направил. Потому что тот суд должен теперь за меня отвечать, так ему идёт много ответов. Мало того, тот Плишко поставил вопрос, чтобы меня ознакомили с делом и предоставили мне возможность снять копии с тех ответов. Я это всё хорошо оформил, снял себе копии с каждого документа. Он меня обеспечивает бумагой, я пишу и думаю, как бывает в жизни: если бы я ему отказал, то не имел бы теперь помощи. Так я ждал полтора года, пока меня отправили в Днепропетровск. Правда, Рыбницкий суд дал указание начальнику тюрьмы запретить мне писать и отправлять от меня почту, а также принимать на мой адрес что-либо. Но я, фактически, уже своё сделал.

У меня были копии тех документов, и когда меня через полтора года отправляли в Днепропетровск (потому что там тоже была очередь — оказывается, в ад тоже есть очередь, надо было ждать, да ещё так долго), то я забрал те копии с собой. В Днепропетровск везли, конечно, в специальном боксике нескольких из нас, в том числе и этого Ганько. Помыли в бане, приходят санитары принимать новоприбывших. Пришёл санитар, такой здоровенный разбойник. Там все санитары были такими. Спрашивает: «Кто Луцик?» — «Я». — «Со мной». Когда мы шли, я спрашиваю: «В какое отделение я попадаю?» — «В третье». — «А кто там заведующий?» — «Жена полковника КГБ». — «А фамилия?» — «Бутковская (далее — Буткевич) Неля Михайловна. А зачем тебе это всё сдалось?» — «Да хочу знать, где и кто мной будет опекаться». — «А, ну, сейчас увидишь», — так, беспардонно. Он приводит меня в ординаторскую и сдаёт дежурной сестре. Дежурная сестра ждёт, пока придёт старшая сестра отделения. Говорит: «Пусть обождет, пока придет Вера Павловна». Я уже знаю, что должна прийти Вера Павловна. Насколько я понял, диагноз имел такой характер, что я существо, которое не ориентируется, в каком времени оно живёт, где оно родилось, кто оно и т.д. Понятно, что эта самая Вера Павловна и все те врачи уже получили моё дело и ознакомились с ним. Когда зашла та самая Вера Павловна, то посмотрела на меня, что-то покрутилась, а дежурная ей говорит: «Вот привели к нам нового». Она: «Хорошо, сейчас». Подходит, спрашивает: «Фамилия, откуда приехали. Рассказывайте, зачем». И, не закончив фразу, говорит: «Ах, я забыла, что он ничего не соображает». Я сразу говорю: «Нет, Вера Павловна, я все соображаю и буду отвечать на ваши вопросы как здравый человек». — «Хорошо. Так вот, отвечайте: больным вы себя признаете?» — «Нет». — «Ну как, хотя немножко?» Я ей отвечаю, что нет такого — немножко, есть или больной, или здоровый. «Вы что, знаете психиатрию?» — «Знаю». — «Ну, тогда другой разговор». Она с меня списала все установочные данные, как положено, поместила меня в «надзорную палату» — за той палатой всё время смотрят санитары и медсестра. (Этот абзац записан несколькими минутами позже. – В.О.).

Когда Вера Павловна со мной поговорила, я сказал: «А вот это по назначению прошу передать». И дал ей копии заявлений, которые я привёз. Она тут же их схватила, просмотрела и дала Нельке — так называли Буткевич Нелю Михайловну. С этими документами у них, видно, была морока, потому что те психиатры в этом отношении очень аккуратны. То есть они не аккуратны с больными, но если касается каких-то документов, которые вырвались на волю и пошли по инстанциям и по которым они могут отвечать, — они аккуратны. В той палате было где-то тридцать человек. Ну, может, не было тридцать, но где-то так. В той палате был такой Антон, его фамилия Демченко. Он уже там 20 лет находился — человек, который окончил Харьковскую сельскохозяйственную академию. Другой был из Кировоградской области. Я его фамилию забыл, имя Анатолий, лежал рядом со мной, напротив. Обратил я внимание на его красивое лицо. Такое длинное лицо, ровные зубы, губы тонкие, глаза синие, как небо, нос тонкий, длинный, лоб высокий.

Одним словом, красавец. Думаю, если бы женщины знали, то от него была бы радость рожать детей. Так себе была у меня такая мысль. С этими соседями у меня установились хорошие отношения. Я вижу, кто возле меня есть. А когда подходил такой Симоненко, то они его от себя отогнали прочь: «Не лезь сюда». Я увидел, что они между собой знают, кто действительно больной, и к себе не допускают. Значит, это были люди здоровые. Но в моём положении мне нельзя было ни с кем общаться. Почему? Потому что считают так: раз ты здоровый, что тебе делать с больными? Я это понимал. Поэтому я старался меньше общаться, вообще не обращать ни на что внимание, замыкаться в себе. Ну так, если кто-то меня что-то спросит, то ответить. Я рассчитывал на отмену диагноза. А ещё я добивался, чтобы меня направили в институт имени Сербского. Но судья Рыбницкого суда, который меня осудил, в своём постановлении написал для начальника тюрьмы, что изменить какие-либо меры может только то учреждение, куда меня направят. Итак, эта днепропетровская больница, эти врачи, это отделение вправе вынести то или иное решение или подать свои рекомендации.

Ясное дело, что они мне делают вторую экспертизу. Поэтому я сидел тихо. Проходит неделя, вторая, меня не вызывают. Наконец тот Антон говорит, что к Неле Михайловне Буткевич, заведующей отделением, пошли начальники отделений всей больницы — какое-то там собрание. Через несколько минут вызывают меня. Это был первый вызов. Захожу я, мне говорят сесть. Все те начальники отделений сидят каждый за своим столом, будто каждый себе что-то читает, что-то просматривает. Может, у них были копии моего дела, этого я уже не знаю, а могли создавать видимость. Была дана команда санитарам, где мне сесть. Я сел напротив, как оказалось, той Нели Михайловны. Должен сказать, что за время моего там пребывания в нашу палату Неля Михайловна не заходила. Не заходили и другие врачи, что обратило на себя внимание больных. И вот Неля Михайловна, усадив меня напротив себя, смотрит на меня, гипнотизирует, рассматривает меня. Одним словом, делает вид, что она великий гипнотизёр, психиатр. Ну, можно себе пофантазировать на этот счёт. Через некоторое время: «Ну и что?» Я не отвечал, потому что это не было ни вопросом, ни ответом — ничего. Потом говорит: «Зачем вас сюда привезли? Кто вы такой? Расскажите о себе все вкратце». Может, минут 25–30 я коротко рассказывал о себе — кто я такой, чем занимался, сколько сидел, что видел вокруг себя, как оказался на нелегальном положении. Для психиатров это имело значение — есть ли здесь болезнь, или были уважительные причины.

Это был рассказ здорового человека. Я подчеркнул, что согласно моим знаниям в психиатрии у меня нет никаких отклонений. Меня спросили, где я изучал психиатрию. Я сказал, что по справочнику врача-психиатра, на польском языке. «Кто был автором?» — «Я забыл, кто был автором». — «Психиатрия — это темный лес». Я возражаю: «А по-моему, психиатрия — это наука». — «Да, ну и что?» — «А раз наука, то в науке дважды два — четыре». — «А дальше что?» — «Ну, а дальше это означает, что или больной, или здоровый». Она тогда говорит: «Правильно». Когда я рассказал эту короткую автобиографию, она, крутя в руках шариковую ручку, бросает ту ручку на стол и с таким пафосом, с удивлением и гневом говорит: «Что ж это такое? Какая эрудиция, какое изложение мысли! Кого они нам послали?» А те за столами: «Да, да, вот именно». Тогда она говорит санитару: «Уведите». Уходя от неё, я был окрылён, но с сомнением. Окрылён потому, что она мне дала понять, что сомневается в диагнозе. Это уже было большое достижение. Я же, согласно диагнозу, вообще не должен был о себе ничего говорить. Я должен был сидеть, как пень, не зная, кто я, что я, какое время. А я всем этим оперировал и был доволен этим. С другой стороны, у меня было сомнение: а, может, она меня провоцирует. Потому что психиатры на это способны. Проходило время. Тот Антон говорит: «Вот теперь уже будут назначать лекарства». Тем временем меня и дальше не лечат, чего не бывает в больнице, где предписано принудительно лечить. При обходах ни Неля Михайловна, ни Игорь Фомич, который был её заместителем, меня ни о чём не спрашивают. Опрашивают всех больных — меня же никогда не спрашивают. Какое состояние, какой аппетит, как спалось, что снилось — никаких таких вопросов не задают. Проходит месяцев пять. Вызывают меня на получение лекарств. Я подхожу, говорю: «Да мне нет нужды принимать». Санитары такого слова не принимают к сведению: «Принимай, а то сейчас мы так сделаем, что примешь». Я начал принимать. Принимаю неделю, вторую. Неля Михайловна ничего не спрашивает, проходит мимо. Аж где-то, может, на восемнадцатый день — я ходил так между кроватями — она заходит.

Только я поворачиваюсь от стены — она уже возле меня, прижимается ко мне, бюст её был обнажён. Прижимается, даёт себя почувствовать, что она женщина, она возле мужчины, и как тот мужчина будет реагировать. Конечно, через минуту-две она почувствовала, что у меня есть мужское возбуждение. Она ещё покрутилась так, спрашивает: «Таблеточки получаете, да?» — «Да, получаю». — «Ну и как?» — «Ну никак». — «Но все же — как? Я хочу знать», — и дальше работает всем своим существом для возбуждения. Я говорю: «Ну как — так, как будто бы в голову ваты натолкал». — «Да? Ага. Ну, а так вообще что-нибудь такое?» — «Да ничего такого нет». — «Вот если что-нибудь, обращайтесь к сестре или к санитарам». — «Зачем?» — «Ну, вы знаете, вы находитесь в надзорной палате». Почувствовав, что я вполне здоров, мужчина как мужчина, она ушла. На прогулке я иногда встречался с одним человеком из города Ковеля Волынской области — то ли Кравчук, то ли как-то так. Он был поэт, человек эрудированный. Я ему сказал, какие таблетки принимаю. Он говорит: «Как действуют?» — «Так и так». — «Вам дают провокационный препарат, называется „сиднокарб“. Его вам будут давать 21 день». Этот препарат, если у меня была когда-то какая-то психотравма, то он должен восстановить моё состояние. Действительно, они мне тот препарат давали 21 день и больше нет. Я понял, что это была проверка моего состояния. Это уже окончательная.

В.О.: А нельзя было не принимать тех таблеток?

М.Л.: Нельзя. Там это было невозможно. Вы должны были раскрыть рот, запить, и вам шпателем заглядывали за каждый зуб, не спрятали ли вы где-то языком. Там смотрели вам в рот, а тут же были хорошие кулаки под рёбра. Вам раскрывали рот, их туда впускали, а если вы ещё бунтуете, то вам сразу вводили «серу». И уже есть повод доказать, что вы всё-таки ненормальный человек. Будьте вы сто раз нормальным человеком — вам уже никто не поверит. То есть они знают, что человек доведён до такого состояния. Но ведь он должен другим способом доказывать свою дееспособность. После шести месяцев моего там пребывания меня представляют на комиссию. Представили меня на комиссию для выписки. Спрашивают: «Куда вы поедете? Мы вас выписываем». А я тогда говорю: «Я прошу меня не выписывать отсюда, а направить в институт имени Сербского для того, чтобы с меня сняли диагноз или установили действительное моё состояние». Она говорит: «Хорошо, идите». Через пять-десять минут влетает в палату Неля Михайловна Буткевич: «Что вы наделали? Вам делаешь как надо, чтобы облегчить вашу участь, выписать — а вы что, вы этим пренебрегаете?» Я говорю: «Нет, Неля Михайловна, я не пренебрегаю вашей заботой, но в данном случае я считаю, что если меня отсюда выпишут, я никогда больше не докажу свое действительное состояние. Я буду выписан как больной и буду стоять всю жизнь на психучете, и будут со мной делать что хотят, и через некоторое время привезут сюда, в другое уже отделение, и там будут со мной поступать так, как с другими». Кассета 5.

В.О.: Это кассета пятая. Пан Михаил Луцик. Уже у нас сегодня 25 января 2000 года.

М.Л.: Неля Михайловна тогда говорит: «Ах, вы думаете, что это так все просто?» Я на это отреагировал спокойно. На том мы расстались. Когда она ещё заходила в нашу палату, то никогда не обращала на меня внимание — ни она, ни тот Игорь Фомич. Я понял, что их отношение ко мне не изменилось: что меня действительно следует отправить в Москву. Как-то увидела, как я занимаюсь физкультурой, и сказала, чтобы я таким образом проводил занятия со всеми больными. Как-то привела Каткову — это бывший военный прокурор, а теперь заведующая всей той больницей.

Неля Михайловна сказала: «Вот Луцик». Та на меня глянула, ничего не спросила. Шли годы. Больше меня на выписку не представляли. А однажды говорят, что будет конференция врачей. На ней было, наверное, до сотни медиков. Наверное, были врачи-психиатры и из гражданских больниц. Сидела она, Каткова, и меня между ними посадили. И вот задают мне разные тестовые провокационные вопросы из зала. Я на них быстро отвечал. Вот был такой вопрос: «Вот мы вас освободим, вы выйдете на свободу — какие у вас планы, что вы планируете?» Я ему ответил: «Планов у меня в данной ситуации не может быть никаких, потому что я не знаю, когда я выйду, в какую среду я попаду, какие у меня будут средства для того, чтобы как-то жить. А поэтому строить какие-то планы — здравый человек такого не будет делать. Другое дело, что я хотел бы оказаться на свободе, а там бы я устраивал свою жизнь в зависимости от обстоятельств и возможностей, чтобы жить так, как и другие люди». Я его этим осадил. Одна женщина спросила, как я отношусь к женщинам. Чтобы не сказать какой-нибудь глупости, я отделался: «Ничто человеческое мне не чуждо». Потому что это у них основное: если человек в этом отношении равнодушен — это уже психическое расстройство, больной. Поэтому надо было такие нюансы учитывать. Позже она мне говорит: «Вот я не покраснела там, на той конференции», — то есть оказалось, что она права, что в её отделение попал здоровый человек и что никто не может сказать, что я ошибся в ответе хотя бы на один тест.

Борьба была тяжёлая. Однажды она придумала ещё и такой тест. Ну, не она, а тот Игорь Фомич, он был психолог. Там ещё был психиатр Новиков. Зашли мы в кабинет. Я отвечал на все вопросы — там были и об искусстве, и то, и сё. Когда тот закончил, она говорит: «Игорь Фомич, завтра ты сделаешь тесты Новикову, попросишь его». А тот Новиков: «Зачем, Неля Михайловна?» — «Надо». Этим она показала, что он идёт против меня. Он двенадцать лет был врачом в лагере, видно, хороший катюга. И здесь он против них вёл борьбу. Она показала, какие есть тяжёлые тесты, что тот целый Новиков, может, на пять-десять процентов ответит, тогда как я ответил почти на сто процентов. Однажды Игорь Фомич, когда мы шли из столовой, говорит: «Луцик, зайдите ко мне». И ведёт меня в свой кабинет. Посадил меня и говорит: «Знаете, почему я вас вызвал? Я вас вызвал по одному важному вопросу на тему литературы. Вы говорите, что пишете поэзию, и я тоже поэт. В данном случае меня интересует, что вы можете сказать об Иване Свитлычном? Вы его знаете?» — «Нет». — «Ну, а слышали?» — «Слышать — слышал». — «Читали его что-нибудь?» — «Нет, не читал». — «Ага, ну теперь скажите мне, как это люди могут попадать за поэзию в тюрьму, их обвиняют, что она антисоветская?» Я говорю: «Да как? Очень просто, потому что каждый поэт пишет вещи, к которым может придраться оппонент. Если это культурный оппонент, то он скажет, что там разыгрывается такой вопрос или такая-то позиция. А если это враг, и недальновидный, то он может сделать поэзию враждебной». — «Как так?» — «Ну вот, скажем, я пишу, вы пишете.

Я иногда и сам могу бояться за себя, что в моей поэзии могут найти политическую сторону». — «Но ведь, — говорит, — Шевченко не признают, что он там враг-националист, его демократом считают». Я говорю: «А я вам докажу, что Шевченко был монархистом, восхвалял монархию». — «Где вы это взяли?» — «Из его стихов». — «Такого я не находил». — «Вы читали, но не обратили внимание ну хотя бы на такие строки, где он говорит: „О Боже мій милий, в степах України блисне булава“. Булава — символ монархии». — «Точно. А почему же критики не обратили на это внимание?» — «Потому что они плохие критики». — «Ну, а Франко — это же революционер?» — «А Франко — это националист, в полном смысле». — «Да у него же ничего нет националистического». — «Ну, — говорю, — почему? А когда он пишет: „Не пора, не пора, не пора москалеві, ляхові служить. Довершилась Україні кривда стара, нам пора для України жить“». — «Разве он такое пишет?» — «Такое пишет». — «А почему же о нём ничего не говорят?» — «Потому что он уже не живой. 50 томов его напечатали, а ещё на пятьдесят есть, чего не печатают, что в таком духе». «Ну, а Леся, — говорит, — она же революционерка?» — «Да. Но стоит прочитать её „Боярыню“ или стихотворение „Товаришці на спомин“, и там видно, кто такая Леся». — «Ну и что же она там пишет?» — «Да пишет (я немного подзабыл, а тогда полностью процитировал): „Нехай же ми раби, без сорому, без честі, хай же так – а хто ж були ті лицарі одважні, яких під прапор свій узяв Спартак?“» Он говорит: «Да». Я ему: «Вот если бы они были живы, то они точно были бы здесь, у вас, признаны сумасшедшими. И нашлись бы такие, которые бы им дали такой диагноз». Он согласился: «Да». Тогда он попросил меня прочитать свои стихи. Я ему прочитал несколько стихов. Ну, вот такой:Іду один, село дрімає,А я іду тихенько-тихо.Іду, як тінь, ніхто не знаєПро моє щастя, моє лихо.Щасливий тим, що йду, не сплю я.Хоч тінню йду, а не дрімаю,А лихо в тім, що сам іду я,Супутників собі не маю.І враз – собака гавкнув тихоІ кинувся мені під ноги.І я зрадів – не страшне лихо,З’явивсь хоть ти – геть, пріч тривоги!Ну, а четвертую строчку я ему не читал. Он говорит: «Хорошо! А к этому можно придраться?» Говорю: «Можно. Ко всему можно. Потому что скажут: почему ты одинок? Даже могут позвать психиатрию. А здесь поэт просто играет словом и мыслью». — «Хорошо». Так мы разошлись. Однажды Неля Михайловна заходит в палату, а там один говорит: «Вы же меня уже должны были комиссовать, я двенадцать лет лежу. Вы говорили, что я поправился, что всё хорошо — а не выписываете меня». А она говорит: «Да, вы поправились, мы вас лечили, но вы всё-таки больны, потому что ещё не полностью излечены». — «Да как нет? Вы говорили, что у меня хорошее состояние». — «Если бы у вас было хорошее состояние, то вы бы это своё состояние разложили по полочкам — а у вас сумбур». А он: «Да это же невозможно, я же имею высшее образование, я же понимаю, что тут к чему». Она: «Нет! Вот Луцик — он свое состояние по полочкам так разложит, что четко видно, что где лежит. А вы говорите, что невозможно. Вот так». И ушла. Наконец появляется в Днепропетровске комиссия из института имени Сербского. Вот видите, будто бы больные люди, а всё знали: сколько прибыло членов комиссии, кого вызывают.

Оказалось, что вызывают тех, кто уже по второму разу и имеет больше, чем 10 лет. Ну, думаю, я туда не попадаю. Но комиссия работает, говорят, уже завтра заканчивает работу. В это завтра открываются двери палаты и санитарка: «Луцик, пошли». — «Куда?» — «На комиссию». — «Какую комиссию?» — «Московскую». Я думаю про себя: о Боже! — «Иду». Действительно ведёт меня на комиссию. Говорит: «Ты не крутишь?» — «Что я кручу?» — «Вы же, — говорит, — много мне такого сделали». А я писал разные заявления, документы в суды, кассации. Это было запрещено, но они давали их Неле читать. Она из этого делала выводы. Захожу на комиссию. Проход, по обеим сторонам члены московской комиссии, есть и начальники отделений. В конце сидит главный психиатр — старенькая такая, я забыл её фамилию. Мне говорят: «Идите туда». Я подхожу. «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — «Фамилия?» Я сказал. «Как вы себя чувствуете?» — «Ну как? У меня разницы нет — как теперь, так и всегда». — «Да. Ну, что вы хотите сказать?» — «Я прошу направить меня в институт имени Сербского для переосвидетельствования моего состояния здоровья». — «Почему?» — «Потому, что меня врачи не вызывали, но дали мне диагноз. И написали такое, что там человека живого нет». — «Да. Ну, а еще что вы можете сказать?» — «Ну, что я буду говорить? Что вас интересует — пожалуйста». Она меня тоже спрашивала: «Как вы относитесь к женщинам?». Наконец говорит: «Ну хорошо, идите».

Нели Михайловны тогда не было, она была в отпуске. Возвращается она из отпуска, встретила меня: «Ну, как вы с докторами, чуть ли не министрами разговаривали?» — «Нет, я только с одной женщиной там разговаривал». — «Да, да, но они все слушали». — «Как результат?» — «Ну, вы своего добились». — «Благодарю вас за вашу помощь». — «Что могла, то делала». — «Могли не сделать ничего, а вы сделали». — «Да, сделала. И не сама. И не легко». Она не хотела при больных это говорить, ушла. Нет, ещё сказала: «Ну, и вы себя достойно вели. Это было уникальное поведение». Через некоторое время сидим мы так в палате. Вылезает из-за моей кровати такой большой паук — чёрный. Там же каждый день вытирают всю пыль, там не может быть никаких пауков. Он вылезает прямо у моего изголовья, подлез так на полметра, повернул, и так, как будто линейкой ему отметил, по стене полез к двери. Все смотрят, замерли — что же это такое? Полез к двери, попал в дверь. Мы потом смотреть, где же там щель, есть там такая щель? Он в ту щель полез и больше не возвращался. Все говорят: «Ну, Петрович, всё, покидаете вы эту больницу, не забывайте о нас!» Дают адреса к своим родственникам. Я чувствовал себя так, будто я попал на лодку, а они остались в воде. Действительно, через каких-то два часа вызывают меня: «Луцик, пошли». — «Куда?» — «На анализы». — «Какие анализы?» — «Ну, анализы». — «Анализы берут в субботу». — «А вы выезжаете за пределы республики, поэтому нужны анализы». Ага, думаю, так, всё. Тут те анализы быстро сделали, я через короткое время уже отправлен в Москву. Привозят в Институт имени Сербского, а там заведующая отделением — дочь Феликса Эдмундовича Дзержинского, Маргарита Феликсовна. Старая моя знакомая, сразу мне припоминает: «Вы ж у нас были». Я говорю: «Да, был». А тогда моим ведущим был Лунц. Оказывается, Лунц недавно умер.

Я думаю: если бы был Лунц — он бы никогда мне не помог. Думаю: о небо! Я там так добивался, чтобы меня везли в Москву, а что-то тормозило. И вот она говорит: «Так как вас понимать – тогда и теперь?» Говорю: «Я тогда крутил в одну сторону, а теперь раскручиваюсь в другую». — «Да, ну, а мы кто?» — «Ну, а вы те, кто разбираются в этом». — «Хорошо. Мы вам назначим врача, он вас вызовет». Вызывает меня тот врач: «Я ваш лечащий». Я говорю: «Да лечить меня не от чего, вы будете моим ведущим». — «Ну да, пусть будет ведущий. Вот я буду вас вызывать, с вами говорить». Я предлагаю: «Вы знаете что? Вы обеспечьте меня бумагой и чтобы у меня было чем написать — я напишу все, что нужно по этому вопросу. Потом, что будет нужно еще, дополнительно вызовете». — «А почему?» — «Да потому что вот мы поговорим, поговорим, а потом вы кое-что можете забыть, упустить и не будет связи. Вот подумают, что здесь не все так, как надо». Он говорит: «Хорошо». Как та Нелька мне говорила: «А вы ведь на скрипке играли, а вы ведь пели, на мандолине играли. Почему вы нам не указали это?» А я отвечал: «Потому что я считал, что это не относится ни к делу, ни к диагнозу». Она: «Нет, все относится. Мы выше стоим. Мы не КГБ, мы не милиция, мы не суд, мы не прокуратура – мы выше их». Так я и тут ему это говорю. Говорит: «Хорошо, я вам дам». За три дня я написал и через старшую сестру передал тому врачу. Может, через полчаса Маргарита Феликсовна ведёт свою ватагу психиатров — обход делает. Подходит ко мне с такими насмешками: «Ну что, вы там что-то пишете, что-то доказываете?» — «Нет, я уже написал». — «А где оно?» — «Я передал врачу». — «Да? Ну вот, интересно». И ушла. Тут заходит тот мой врач, подаёт мне обе руки: «Большое спасибо, Михаил Петрович». — «За что?» — «За ваше заявление. Все вы написали так, что мне фактически нечего вас вызывать. Там все сказано». — «Ну, а как вы воспринимаете, что оно дает?» — «То, что вы хотите». — «Хорошо, если так». Маргарита Феликсовна оглянулась, он присоединился к группе. Пошли.

На другой день меня вызывают в психологический отдел. Там мне дали взбучку — триста семьдесят английских тестов, ограниченное время. Были вопросы по искусству, на разные темы. Было такое: «Я иду по тротуару и вижу – трещина. Я ее обхожу (а там есть „правильно — неправильно“). Я уже хотел отметить, что обхожу, а потом думаю: а почему я должен ту трещину обходить? — я её переступил. И ставлю „неправильно“». Там были два полковника-психиатра, начальники экспертизы — один из Ленинграда, другой с Дальнего Востока, военные. Я им это сказал. Они говорят: «Надо подумать. Да, действительно, такой тест — западня». Это был провокационный вопрос. На другой день они приходят. А меня интересует их мнение. Один говорит: «Нет, вы неправильно ответили». А другой говорит: «Нет, правильно». — «Почему правильно?» А тот говорит: «Потому что здесь шизофрения. Если бы он подчеркнул, что правильно, значит он боится даже трещины. А так он через нее перешагнул и пошел дальше». А тот говорит: «Ты смотри! Значит, вот какая там уловка!» — «Да, вот». Я думаю: ну, слава Богу, что я не попал впросак. После этого вызывают меня на комиссию — окончательно решается моя судьба. Это было летом, я забыл дату — это было где-то в августе 1978 года. Где-то 27 августа. Вызывают меня на комиссию. Те же стандартные вопросы. Вела комиссию та, которая меня в Днепропетровске вызывала и проверяла. После той комиссии день, два, три мне никто ничего не сообщает. Я уже высматриваю врача. Идёт тот врач. Я с ним поздоровался, а он говорит: «О, Петрович, вы еще тут?» — «Тут. Как же мое положение, как результат комиссии?» — «Хороший». — «Как хороший?» — «Ну, хороший». — «В каком направлении?» — «В вашу пользу». — «В какую мою пользу, конкретно?» — «Да, видно, что вас без конкретного ответа не оставишь. Диагноз вам сняли». — «Ну, слава Тебе, Боже. Большое вам спасибо и большое спасибо тем, кто принимал участие в избавлении меня от этой напасти». Говорит: «Хорошо. И у нас есть просьба к вам». — «Какая?» — «Не подведите нас». Я догадался: «По ниточке, да?» — «Да, по ниточке ходите». Я сказал: «Я всем вам благодарен, что, все-таки справедливость восторжествовала». Ну всё. Так мы расстались. Оттуда в скором времени, где-то на второй день, берут меня на этап и привозят со всеми зэками, как человека, который находится под следствием, аж в Кишинёв. В Кишинёве завозят в тюрьму. Там принимают, хотя срок мой, согласно Кодексу, до года, а я уже вон сколько отбухал. Помещают меня в следственную камеру. Время идёт. Утром 1 сентября 1978 года (это была суббота), мои сокамерники наблюдают за такой приметой. У нас были тараканы. Это была проверенная примета: сколько тараканов выйдет из камеры — столько заберут людей, сколько зайдёт в камеру — столько приведут. В субботу никуда никого не брали. Уже подвозили завтрак, как вдруг один таракан, будто проспав, вырвался из-под моей кровати и бегом к двери.

Все говорят: «Смотрите, как перепугался!» Но почему один, почему в субботу? Мы позавтракали, ждём обеда. Уже слышно было, что раздают обед, как открывается кормушка: «Кто на „Л“?» — спрашивают. «Я». — «Как фамилия?» — «Луцик». — «Имя?» — «Михаил». — «Так, с вещами». Те заключённые мне говорят: «Заходите к моим родственникам, заходите к моим!» Я адреса взял, но это так, будет зависеть, будет ли у меня возможность. Ведёт меня тот надзиратель и спрашивает: «Куда же вы едете?» Я говорю: «Куда повезут». Он так смотрит на меня: «Как это куда повезут?» — «Меня должны повезти в Рыбницу, потому что там меня арестовали, там мои все дела — в город Рыбницу». Он ничего мне не сказал, заводит меня на вахту, там сидит прокурор, начальник тюрьмы, начальник спецчасти, зачитывают мне постановление прокуратуры, что в связи с тем, по статье такой-то, срок предусматривается один год, а Луцик сидит по той статье уже с такого-то числа, срок которой давно закончился, прокуратура ставит вопрос о немедленном его освобождении из-под стражи и указывает суду отменить все решения и также о том, чтобы освободить». При этом мне сказали: «Прощайся с тюрьмой». ПОСЛЕДНИЙ КРУГ (1978–1990) Когда они ушли, зачитав мне тот акт, я говорю: «У меня же нет ни одной копейки». На что начальник тюрьмы: «У вас столько знакомых, что сейчас вы будете иметь несколько сотен рублей в кармане». Попробуй с ними что-то говорить! И так меня, без копеечки, выпустили из той тюрьмы. Из тюрьмы я сразу пошёл к Айдову. Там встретился с Николаем Тарнавским. Они, конечно, мне помогли финансово. И отправился я в странствия.

Поехал в Киев, поехал в Боярку, но там и дальше следят. Я оттуда как-то вырвался — я уже свободный теперь, я уже не прячусь. Я не хотел с ними встречаться, потому что мало ли чего — могут обломать рёбра — такое они практиковали. Оттуда я вернулся в Молдавию, поехал в Рыбницу, где сказал, что хочу уехать от них совсем. Чтобы выдали мне паспорт. Я им порядком надоел, так что моментально сошлись — и судья, и прокурор, и КГБ. Решили выдать мне паспорт. Тут же меня сфотографировали и 6 ноября 1978 года выдали мне паспорт. (С 1 сентября я был без паспорта). Я попросил, чтобы мне дали направление в Закарпатскую область. Там мне Иосиф Тереля обещал, что меня могут прописать в просторном доме в городе Сваляве у его мамы. Поехал я туда, подал заявление, что прибыл на прописку. Через неделю то заявление было рассмотрено, и мне сообщили, что в течение 24 часов мне надо выбраться из Закарпатской области. Что делать? Некуда деваться, еду снова в Молдавию. Правда, я зашёл здесь, в Сколе, к моему родственнику Фёдору Губарю (он умер уже), и он говорит: «Я вас пропишу у себя, вам не надо никуда ходить». Ну, хорошо. Я поехал в Молдавию и взял направление на Сколе. Когда я прибыл в Сколе с направлением, то здесь возникла большая паника, потому что и КГБ, и милиция считали, что здесь начнётся восстание, поэтому не знали, что со мной делать. Я поставил вопрос, чтобы меня прописали, потому что у меня уже было направление, и они должны были соответственно отреагировать.

Как я теперь убедился, они не знали, что в таком случае делать, когда человек приезжает с направлением. Поэтому они сказали написать заявление. Я написал заявление, что приехал в свой район с целью прописки. Они сказали, чтобы я ждал, пока этот вопрос будет рассмотрен в райисполкоме. В райисполкоме тянули, наверное, месяца два, а может и три. Наконец вынесли решение, что меня надо в течение недели отсюда выселить. Я за то время, будучи таким немного на нервах, подал заявление в Львовский областной суд, чтобы мне выслали справку о реабилитации, которую у меня забрал КГБ при втором аресте, она должна находиться при деле. Второе заявление я выслал прокурору военного округа и начальнику того военного трибунала, где меня судили, что там должна быть моя справка, поскольку меня реабилитировали ещё в 1956 году, — чтобы оттуда мне выслали. Из Львова ничего не выслали, из трибунала выслали справку о реабилитации, а суд области отреагировал по-своему: прислал документы и материалы о судебном взыскании с меня тысячи рублей, которые я не оплатил за 15 лет: оплата адвоката, судебные издержки. Три исполнительных листа. Суд, в свою очередь, присылает ко мне судебного исполнителя с этими документами.

Пришёл такой Балунович, довольно интересный парень. Его очень интересовало это всё. Говорит: «Мы будем конфисковывать ваше имущество». — «Какое?» — «Вот — дом». — «Дом не мой, я здесь не прописан, я просто пока здесь живу». — «Ага, а что же у вас есть?» — «А вот ничего — вот я есть и больше ничего, пара книг на столе». Он тогда говорит: «Хорошо. Тогда пойдёмте к судье». Пошли мы к судье. По дороге мы с ним разговаривали, я ему сделал несколько замечаний по тому делу. «Ничего у меня нет». — «Ну, а что же делать?» — «Для того, чтобы я мог отдавать вам долги, я должен работать». — «Ну, так работайте, устраивайтесь». — «Как я устроюсь, когда я не прописан? Значит я должен быть прописан, а потом надо, чтобы мне посодействовали в устройстве на работу, потому что если будут мне тормозить это дело, то снова ничего не выйдет, и я буду всё время виноват государству», — будто я уже сочувствую государству, что оно очень пострадало, что не содрало с меня те деньги, которые у меня же и забрало. Он говорит: «Хорошо». Зашли мы в суд, он говорит: «Я иду к судье сам». Пошёл он к судье, говорил, говорил с тем судьёй — а там были те из КГБ, и прокурор, и из милиции — все ждали, что же там тот судья скажет. А судья, когда это выслушал, развёл руками и говорит им всем (а там были мои знакомые — сидели по своему делу, но то дело прервал вход этого судебного исполнителя): «Ну видите, что мы ему сделаем, когда он закон лучше нас знает. Так ведь надо его прописать. Тогда он пойдёт на работу и пусть платит. Ведь областной суд дал поручение — мы должны его выполнить». КГБ и все те — они не расчухались, что дело подчиняется решению областного суда.

Взыскивать с меня деньги — значит прописать и устроить на работу. Тогда начальник паспортного стола, такой Славко Яцык, он неплохой человек, посылает ко мне милиционера, который говорит: «Берите свой паспорт и приходите в паспортный стол». — «Зачем?» — «Прописываться». Я думаю, как так? Тут недавно вынесли решение меня выслать, а тут такая оперативность? Получаю из трибунала военного округа копию справки о реабилитации. Получив ту справку, сразу пишу по местам моего заключения, чтобы мне высылали справки, что я там находился, потому что мне нужно для стажа на пенсию. Оттуда посыпались мне справки. Таким образом, я уже имею, так сказать, козырную карту. В скором времени у меня, согласно тогдашнему закону, почти 25 лет стажа, потому что я отсидел почти 12 лет, а на Севере год считался за два. Мне насчитали около 20 лет. Знаете, в чём курьёз? Значит, так. Когда я имел все справки и меня направили на медосмотр для устройства на работу, там меня проверили, а тот заведующий спрашивает, доволен ли я медосмотром. Я говорю: «Нет». — «Почему?» — «Потому что я инвалид, мне надо было назначить группу инвалидности, а мне этого не сделали». Говорит: «Группу даёт ВТЭК». — «А где тот ВТЭК?» — «ВТЭК сюда приезжает из Дрогобыча, но мы должны подготовить документы и представлять». — «Хорошо, ну так что? Представляйте». — «Это мы сделаем при втором обходе. Но у вас стаж есть?» — «Есть». — «Сколько лет?» — «Вам сколько надо?» — «По вашему возрасту надо 16 лет». — «У меня есть 20». — «О, это прекрасно, так вы уже можете выходить на пенсию или можете не работать». Я прошёл ещё комиссию, уже он диктовал, как писать, что представляется на ВТЭК. Подготовили документы, через короткое время приезжает комиссия ВТЭК, мне дают третью группу. Я уже имею в руках такие документы. Что делается? Один из моих приятелей, которого я вызволил из того концлагеря, имеет работу, его сын работает инженером-механиком, говорит: «Мы вас устроим здесь на работу оператором, то есть кочегаром — будете на котлах сидеть». Я говорю: «Хорошо». Я написал заявление, мне нужна ещё трудовая книжка. Я уже работаю, а тот главный инженер говорит: «Так. Ваша ситуация для нас понятна. Чтобы вы им не говорили, этому гестапо, что вы работаете. Говорите, что вы не работаете». А я говорю: «Я же должен быть на работе к девяти часам, а мне уже впаяли административный надзор, чтобы я отсюда не сбежал. Потому что я не буду три месяца на работе — меня арестуют и будут судить». Он говорит: «Чтобы того не было, вы не говорите никому, что работаете, пока не выйдет срок. Там, — говорит, — две-три недели. А тогда уже, если к вам будут цепляться, то мы вас защитим». [Конец дорожки].

Участковый пришёл меня проверять — Калинович такой — я ему говорю: «Слушайте, не работаешь — виноват, работаю — я тоже виноват. Вот я должен был бы быть на работе, а должен ждать, пока вы меня придёте проверите. Не могу устроиться — вы мне сразу помешаете». — «Нет, — говорит, — наоборот, мы будем приветствовать». Ну, я ему и сказал, где работаю. Так я с неделю поработал. Приезжаю я на работу, вызывает меня директор предприятия в „Сельхозтехнике“ Марчук и говорит: «Я вас увольняю с работы, забирайте свои документы». А тому второму говорит: «Принимайте работу и никого не впускайте». Я тогда говорю: «Как так?» Но он меня не слушал, закрыл дверь и ушёл. Я тогда к тому инженеру, он пошёл проверил, да и говорит: «Зачем вы сказали тем падлюкам, что ходите на работу? Я же вас просил». Говорю: «Видите, допустил ошибку». — «Ну вот, теперь мы ничего не можем сделать. Насело КГБ на нас так, что и тот Марчук не может ничего сделать». После этого я ходил без работы. Потом мне дали работу на мусоровозке — я ходил грузил мусор. Там такой был Дончак, с КГБ связанный, и шофёр был кагэбэшник, прямо-таки кагэбэшник, нештатный. Они как ехали мимо церкви, то крестились, снимали шапки, так всё хорошо. Ну, думаю, свои люди. Но свои-свои, а так... Тот интересуется, как же это, что «Свобода» говорит. А тогда как раз про меня что-то несколько дней по полчаса говорили. Они это слышали: «Как это так?» — спрашивают. Я говорю: «Да это просто делается». — «Как? Что, кто-то передаёт? Шпионы?» — «Да зачем шпионы? Есть туристы, есть посольства, им просто передают, они с этим едут за границу и там публикуют эти вещи, а радио передаёт». Больше он меня не спрашивал. Я думаю: ага, значит, кагэбэшник. Проработал я там 40 дней, получил трудовую книжку и уже не работал там. Слышу, его награждают медалью.

Думаю, уже заработал за мою душу, за мой язык. Но я эту кость ему бросил, потому что я этим никому не наврежу. Бросил ему так — как он будет её грызть? Меня и дальше не принимали на работу. Вот сегодня приходила мать того человека, который меня устроил было на фирму, которая не подчинялась Сколе. Та фирма строила трассу. Мне удалось там устроиться на дробилке слесарем четвёртого разряда. Там я работал, пока та фирма была. Через некоторое время, когда узнали, что я там работаю, то якобы руками милиции постановили, что я не могу там работать, поскольку там многосменная работа, а я под надзором. Начальник того предприятия меня вызывает: «Кто же вы такой? Мы ничего тут не знаем, мы вас приняли, а тут оказывается, что вы рецидивист». А я говорю: «Никакой я не рецидивист, я политический заключённый!» — «Да? О, мы приветствуем вас!» Но тот начальник управления из Львова приезжает, делает профсоюзное собрание, потом встаёт и будто бы спрашивает: «Слушай, Соколенко. Мы приняли там этого, с Матковским, этого пьяницу, рецидивиста – как он там?» А тот говорит: «Никакой он не пьяница, не рецидивист, он хороший рабочий, понимает роботу, специалист хороший». А тот говорит: «Да? Так нам надо план – значит нам такие нужны, а то, что там это КГБ что-то с ним – это не наше дело. Пусть работает». И тогда говорит начальнику кадров: «Забирайся, їдь до Львова». Так я там остался, и с меня сошёл тот админнадзор, потому что уже не к чему было лепить. КАК Я ЖЕНИЛСЯ (1985? )Ну, что — я говорил, как я женился, или нет? Говорил, но это не записано.

В.О.: Не записано. Но надо записать. Так как вы устраивали свою жизнь?

М.Л.: Я тем временем систематически занимался политической деятельностью. В милиции были такие люди, которые со мной немножко поддерживали контакт. Они меня предостерегали, чтобы я никуда не ездил, говорили, что за мной следят, что могут быть разные случаи. Но я всё равно ездил в Долину, имел контакты с Петром Сичко, туда Оксана Мешко приезжала. Там однажды меня арестовали, сделали обыск и нашли у меня компрометирующие документы, которые я писал. Возбудили дело, но в том деле я сказал, что это не касается власти. Мои высказывания против кого-то — это не значит, что против власти — это мои личные враги. Таким образом то дело прекратили..* *(См. об этом же в очерке Стефании Петраш-Сичко «Женская доля» // Три восстания Сичков: В двух томах. Т. 1. Воспоминания Стефании Петраш-Сичко. Документы / Харьковская правозащитная группа; Редактор-составитель В.В.Овсиенко; ─ Харьков: Фолио, 2003. ─ C. 10, 80-82, 128-129, 166-168. – В.О.). Я всё время поддерживал контакты с делегатами нашего Великого Сбора. Они работали во всех направлениях, мы готовили на Львовщине развал того Союза, потому что отсюда оно пошло, здесь оно варилось. Наше подполье работало в том направлении. Кроме того, я заботился о том, чтобы иметь семью. Когда я находился под следствием в Киеве, то они сказали, что у меня уже семьи не будет, поскольку на воле все комсомолки и за меня ни одна не пойдёт по политическим мотивам — разве что старухи, а старухи детей не рожают, мол. Так надо мной глумились. Однажды, когда я был на работе, проходила мимо меня девушка. Поклонилась.

Потом, когда возвращалась, начала интересоваться, почему я работаю на такой работе, что я не выгляжу так, чтобы работать лопатой на дороге, ободранным, в глине. Я сказал, что есть причины. Она поинтересовалась, какие. И я ей всё рассказал. И рассказал, как мне на следствии говорили, что молодая не пойдёт, потому что все комсомолки, а старые детей не рожают. Она спрашивает: «Ну, и как вы думаете?» Я говорю: «Да что — так оно и есть». Она спрашивает меня: «Неужели вы думаете, что нет такой, которая бы пошла за вас?» Я говорю: «Да я не думаю — так оно и есть». Она говорит: «В таком случае вы ошибаетесь. Есть». Я спрашиваю: «Где она?» — «Стоит перед вами». Она от меня на сорок семь лет моложе — девушка тогда была, окончила школу, окончила и текстильно-промышленные курсы. Встречался я с ней у Сичко, ещё она также с дочерью Сичко Оксаной дружила. Таким образом, мы начали обсуждать план, как же нам вступить в этот брак. Когда она сказала, что надо в ЗАГСе зарегистрироваться, я сказал, что нас уничтожат, через короткое время нас не будет — надо разве что тайно. Она говорит: «Тогда я найду священника, который обвенчает без ЗАГСовских этих удостоверений». Нашла она. Это был мудрый священник. Оказалось, что он был на Великом Сборе 1957 года, мой добрый знакомый. Он нас обвенчал. Так у нас появился сын Владимир, а затем дочь Оксана, потом сынок Олег. Владимиру уже четырнадцать, дочери восемь, а младшему сыну — шесть. Все учатся, младший в садике, но проходит обучение за первый класс. Дочь такая, что сейчас могла бы быть отличницей, а немножко у неё тот недостаток, что она левша, пишет невнимательно и делает ошибки — не потому, что она не понимает, отвечает она всё точно, а просто она рукой закрывает и делает ошибки. Ну, напишет два раза одно слово, и это уже снижает её оценки. НОВАЯ ЭПОХА. В 1990 году меня подтолкнули на то, чтобы я дал согласие выдвинуть меня кандидатом в президенты.

В этой акции принимало участие очень много людей, членов гулаговского подполья, солидных фигур. Я сказал, что не надо их всех засвечивать, потому что ситуация такая, что ещё неизвестно, как оно повернётся. Поэтому я лучше сам пойду: я сам себя выдвигаю, а они пусть меня поддерживают. Потом я убедился, что дело то не пройдёт — у нас нет средств, у нас нет прессы. Всё это дело со всех сторон блокировали, и я его пустил на самотёк. Был я участником учредительного собрания Союза политзаключённых во Львове, членом Всеукраинского Совета этого Союза, затем организовал Союз здесь, в районе, бывал на конференциях в Киеве, инспирировал формирование казачества с помощью Фёдора Скрипца, Евгена Петренко. У нас были свои планы, но они сорвались. Скрипца, который имел воинское звание генерал-хорунжего, не советского, а нашего направления, — его недалеко от своего дома убили. Убили Романа Левицкого в Калуше, тоже нашего человека, недалеко от дома. Одним словом, много людей было уничтожено физически. Ясное дело, что в той ситуации надо было перестать себя показывать. Мои выступления тоже были такими, что со временем я понял, что долго так выступать не буду. Надо было немножко отойти в тень. Кроме того, веду литературную деятельность. Мне удалось спасти и подготовить уже на компьютере «Карпатскую летопись» — это очень ценная вещь. Она могла пропасть совсем. Удалось всё-таки её сохранить, теперь она подготовлена полностью к печати. Написал я книгу «У истоков ОУН». Она не окончена. А не окончена потому, что условия у меня очень плохие для этого — раз. Второе — то, что негде издавать. Очень сокращённо печаталась в нашей районной газете. Есть у меня сборник поэзии, не один, а несколько. Есть у меня сборник мамы, собираю материалы для антологии наших поэтов, писателей, литераторов. Имею контакт с Галиной Гордасевич* * (Умерла 11.03. 2000 г. – В.О.), которая готовит календарь литераторов, с другими. Но в Сколе очень трудно работать — нет соответствующего помещения, где можно разместить материалы и иметь под рукой пособия. Ну, есть и другие причины, чисто финансовые. Приходится собирать фотографии, чтобы расширять галерею, а нет денег. Это очень дорого, у меня пенсия 66 гривен. Ясное дело, что за те деньги иногда приходится быть и без хлеба. Галерея насчитывает около 500 портретов размером 24 на 32, или что-то около того. Это большое дело. Нужна мне человеческая помощь — специалистов, чтобы они уже набирали на компьютере данные о каждом из тех, кто на портретах, давали аннотации, биографические данные — у меня это всё есть в черновиках. Для того, чтобы это обработать, надо хотя бы год поработать двадцати хорошим специалистам под моей рукой. Это минимум. Но собираешь один материал, думаешь, что уже заканчиваешь, а тут ещё и другой материал тянется, информация тянет информацию. Вот такие-то дела. Ну, сегодня у меня есть пан Василий Овсиенко, из Киева приехал — тоже человек, который своему труду отдаёт всё. Приятно встретиться. Были у меня здесь Михаил Осадчий, Зиновий Красивский, Василий Романюк, который позже был Патриархом Владимиром. И такие личности: Ярослав Лесив, Виктор Рафальский, наш писатель и поэт, его жена Эмилия Войцехович-Рафальская. Был у меня и сын Евгения Захарова из Харькова...

В.О.: Борис?

М.Л.: Борис, да. Ещё с одним, я забыл его фамилию. Бывают у меня с Донетчины, из Запорожья люди, мои знакомые по заключению. Одним словом, работы очень много, а вот сейчас я остался один с горами необработанного, незавершённого материала. Ну, такова наша судьба, но это не значит, что надо поднять руки — надо работать. Работать и дальше исследовать, пусть в черновиках, но чтобы было написано. Я вполне поддерживаю мнение пана Василия Овсиенко, высказанное в письме, присланном накануне своего приезда.

В.О.: Что история, к сожалению, не всегда то, что было, а то, что записано?

М.Л.: Да. А поскольку я хочу, чтобы было записано то, что было, то стараюсь, чтобы ничего не пропустить и ничего не добавить лишнего, потому что за каждым таким штрихом стоит человек, о том человеке надо знать, потому что грех его забывать. К сожалению, Слава Стецько, которая приехала из-за границы, принесла нам большой вред, потому что она стала делать свою политику, вообще отбросив то, что здесь делалось. А здесь сотни тысяч людей жертвовали собой для того, чтобы она вернулась. И тот Плавьюк. А они этого не учитывают — они себя выставляют, будто бы они что-то здесь помогли. Никакой помощи их нет — есть вред, и большой вред. Может, когда-нибудь они это поймут. Но я скажу, что история их уже осудила, потому что потеряно время, вымерло за то время десятки тысяч людей, которые были носителями фактического материала. Мы не могли его зафиксировать из-за того, что не имели не то что поддержки — нас блокировали. Я беру газету «Шлях перемоги» — там никогда нет того материала, который надо было публиковать. Там есть другой, далёкий от того, что нам надо. А тем временем уже в 1991 году появилась статья «Организатор ГУЛАГовского подполья», которую записал Роман Пастух — здесь был у меня, из газеты «За вільну Україну». Уже по той статье надо было начать разработки, добиваться открытия архивов, создавать исследовательский институт, организовать исследовательскую группу специалистов. Я бы им помогал, потому что, как-никак, я же был организатором ГУЛАГовского подполья, меня за это судили, и это не какая-то выдумка или фантазия. И есть на это мой материал — 14 томов следственного материала, есть приговор, есть и обвинительное заключение. Ещё хочу сказать, что сейчас стараются чернить политзаключённых — говорят, что они все, мол, перевербованы, а те, что за границей, — это святые. Неправда — это мученики, действительно святые, и каждый из них хранил тайну, боролся до последнего своего вздоха. Никто этого не хочет понимать, а это было так. Даже если были какие-нибудь случаи, что кто-то дал подписку, то надо не забывать, что когда в 1956 году, 9 или 11 декабря, был специальный тайный указ Президиума Верховного Совета УССР о выселении всех оуновцев, которые вернулись из западных областей Украины, — это уже тогда, когда люди возвращались, здесь обзавелись семьями, прописками, работами... Встал вопрос: что делать? Требуют так: выбираться всем, а кто не хочет выбираться, тот пусть даёт КГБ подписку. Со стороны нашего Провода им было дано указание: давайте подписки и проникайте везде, работайте на нас, будете нас информировать. Это такая же история, как в тюрьме была с Гимбутасом. Я про Гимбутаса рассказывал?

В.О.: Да, рассказывали.

М.Л.: Поэтому если позже такие горе-историки, которые уже стали монополистами, обнаружат факты, что кто-то из политзаключённых всё-таки дал подписку, то пусть не забывают, что они на это имели право, за них отвечает Провод организации. Не могла наша организация быть такой заскорузлой — мы старались иметь своих людей и в компартии, и в КГБ, мы старались иметь своих людей всюду. Но мы знали их, что они там есть, они были наша надежда, наши глаза, наши уши. Наша организация имела где-то до полумиллиона человек членства. Ясное дело, что мы не могли идти слепо — мы хотели знать, как выглядят те органы, кто там работает, какие методы работы, даже в КГБ. Недаром, когда у меня закончилось следствие, то кагэбэшники сказали: «Вы многому у нас научились, но мы многому и у вас научились».

И действительно: мы изучили их методу, как они собирали материал, а они изучали, как действовали структуры нашего гулаговского подполья. Они старались узнать, что же здесь сделано, на Украине. Есть там данные, что я старался восстановить ОУН на западных областях Украины. Такую информацию они мне уже шили, но они не знали того, что эта ОУН и вообще антикоммунистическая деятельность не обязательно происходила под аббревиатурой ОУН. Мы практиковали разные формы, чтобы не привлекать внимание к себе. Мы даже нашу самиздатовскую литературу подписывали по-разному. Например, у меня при аресте забрали некоторую литературу — там об ОУН нигде ничего не говорится. Но она у меня есть, те стихи, она всё-таки является весомой. Мы создавали одну структуру, но под разными видами — будто бы там есть много партий. А всё это было управляемо нашим единым Проводом. Фактически, наша инициатива была и в создании Руха, но у нас его перехватили коммунисты, перехватил Драч, перехватили те люди, которые к этому не имели никакого отношения. Потому что кто во Львове шёл и кричал: «Ганьба!» (Позор!) Шли политзаключённые, старенькие бабушки, дедушки со своими детьми, со своими внуками. Так же и здесь у нас, в Сколе.

Недавно было раскрыто много материала, который уже теперь надо восстанавливать, потому что он уже исторический. Его надо снова записывать, потому что даже девяностые годы мы упустили — мы не всё пишем, потому что не имеем прессы. Почему коммунистам удалось перехватить Рух? (Мы его Рухом не называли, но это было движение — всё есть движение). Потому что они, когда увидели то движение, — а имели в руках прессу, телевидение — то собрали в Киеве то сборище, там Драча объявили главой Руха. И мы оказались перед фактом, что уже существует Рух. Хорошо, пусть существует.

Мы ещё верили в то, что нам удастся это выровнять. А тем временем, не имея средств информации, не имея телевидения, не имея радио (у нас были только гулаговские и подпольные раны — и больше ничего), мы не могли опровергнуть всю ту неправду. Таким образом, наши труды, наша борьба, которая подпольно продолжалась с 1944 по 1991 год, — она, фактически, была фундаментом того, что в Украину смогла прибыть и Стецько, и не Стецько, и, фактически, развала СССР, потому что откол Украины — это и был конец СССР. Например, в 1989 году я сто флагов отвёз на самолёте в Донецк к Столяру. Он все те флаги раздал бесплатно. Раздавал на улицах, вместе с таким Партеном (нечётко). Они раздавали, и с теми флагами шла молодёжь. Это сеяло панику — откуда это взялись на Донетчине сине-жёлтые флаги? Те флаги оказались в Луганской области, некоторые даже в Харьковской области. Если наши агитационные группы туда не доходили, те, которые шли на Восток, к Днепру, то там вдруг поднялись флаги на Донетчине. Большевики никак не могли догадаться, каким образом. Значит, и там есть такие силы? Есть. В Запорожье — то же самое, наши люди работали. Был я в Днепропетровске, там встречался с тем Геннадием Сахаровым, там есть такой Береславский Микольцьо, прекрасный человек. Василий Серый, который тоже был в неволе. Так что мы были везде и делали всё. Есть у меня с тех времён некоторые адреса людей, которые работали с нами. Сегодня надо это всё восстанавливать, надо всё это показывать с той стороны, как оно было на самом деле. Но мы, опять-таки, стоим перед той дилеммой — нет средств финансировать литературную, историческую, исследовательскую работу, чтобы всё свести воедино. Кто был тогда в Проводе — звенья порвались, много из наших людей за то время вымерло. Инициативных таких, мне известных — нет доктора права Владимира Брындаса во Львове, нет Владимира Зданевича, нет Омеляна Пришляка в Николаеве, нет Скрипца, нет Левицкого в Калуше и сотен других наших людей. Поэтому с болью в душе приходится констатировать, что наше горе в том, что мы бедны. Те, которые должны были быть настолько богаты, чтобы могли это сделать, — не для того богаты, чтобы пропивать деньги, а для того, чтобы пополнять наш исторический материал, сокровищницу нашей истории, литературы, культуры, двигать школы... Наше дело касается всего. Но сегодня даже поехать куда-то — проблема. Не за что. Приобрести средства — диктофоны, магнитофоны, компьютеры...

Сегодня нам эту массу материала невозможно обработать — на это нужен институт с соответствующими филиалами по районам — не говорю уже по областям, а даже по районам. Наши районы богаты на таких исторических личностей, которые работали, которые оставили по себе великую славу. Коснуться такой личности, как Демьян. Демьян по-своему, заносчиво подходит к делу. В угоду Славе Стецько, он пренебрежительно относится к политзаключённым — тем людям, которых надо отнести к числу святых, тем, которые отдали всё, без остатка, и к тем, которые могли тому Демьяну помочь, и он им мог помочь, если бы он делал честно, с пониманием. Например, если бы поддерживал контакт с Союзом политзаключённых. Ведь в Проводе Союза политзаключённых всегда были лучшие люди, они могли помочь. Он это обходил и, мало того, презирал политзаключённых, что ему непростительно.

В.О.: Разговор мы закончили в 4 часа 30 минут уже 25 января 2000 года. Он длился почти семь с половиной часов, примерно 435 минут, записан на пяти кассетах в городе Сколе Львовской области. Записывал Василий Овсиенко.

Названия разделов предложил В.Овсиенко. Отправлено п. Михаилу Луцику для вычитки: 15. 11. 2002. Ответа нет. Умер 14.04.2006 в г. Сколе Львовской обл.

В.Овсиенко в последний раз вычитал 28-29 июля 2007 года, 25.02. 2009, 29.09.2013. Выставил на сайте ХПГ 29.07. 2007, с исправлениями - 29.09.2013