И н т е р в ь ю Петра-Иосафата Г е р ы л ю к а - К у п ч и н с к о г о
Последнее редактирование 19 ноября 2007 года.
В. Овсиенко: 31 января 2000 года в г. Стебник, в церкви Рождества Богородицы УГКЦ. Присутствует Любомир Старосольский.
П. Герылюк-Купчинский: Меня зовут Пётр-Иосафат Герылюк-Купчинский. Родился 24 сентября 1922 года в Кракове. Родители мои были социалисты. Отец был военным, экономистом, а мама была историком. В 1926 году, когда в Польше выбрали президента-социалиста, моего отца убили «эндеки». Тогда началась «гражданская война», потому что армия была социалистическая и выступила против Юзефа Пилсудского. Мама умерла в то же время. Меня в том 1926 году привезли в Галицию, я вырос у деда. Дед жил в Обертыне Тлумачского района Станиславской области. Я был под надзором польского правительства.
В 1932 году меня отдали в иезуитскую гимназию в Хырове, где я учился два года. Но после этого меня забрали оттуда и отдали в Институт василиан в Бучаче. Я окончил его в 1938 году. В том же 1938 году поступил в Школу тропической медицины в Бельгии, которую окончил в 1942 году. Нас хотели забрать в армию Роммеля и послать в Африку, ведь я изучал тропическую медицину. Я отказался. Немцы хотели меня арестовать — я уехал сюда, в Галицию. Но и здесь был немцами арестован в мае 1942 года. Просидел в тюрьме в Чорткове до осени. 24 сентября меня выпустили по ходатайству митрополита Андрея Шептицкого и одновременно княгини Сапеги, которая жила в Бильче-Золотом (ныне Борщёвского р-на на Тернопольщине. — Ред.). Меня выпустили под предлогом, что я вступлю в СС «Галичина». Я приехал в Бильче-Золотое, переоделся, умылся и поехал во Львов.
Во Львове, по совету митрополита Шептицкого, поступил в духовную семинарию. Но через год, уже в 1943 году, меня начало искать гестапо. Митрополит Шептицкий перевёз меня в Жолкву в монастырь, где я три месяца ждал его решения. 14 октября меня перевели в Станиславовскую семинарию, к епископу Хомышину.
Я окончил семинарию в 1945 году. Перед самым рукоположением, в ночь с 14 на 15 апреля, епископа арестовали. Арестовали и помощника епископа Лятишевского.
В мае 1945 года объявили Инициативную группу для перехода из Греко-Католической Церкви на московское православие. Эту группу возглавил во Львове о. Гавриил Костельник, в Станиславе — о. Пилявецкий, а в Дрогобыче — о. Мельник.
Сразу, как только арестовали епископа, я, не дожидаясь, чтобы забрали в Советскую армию, ушёл в подполье. Работал в подполье вместе с игуменом Романом Бахталовским, редемптористом. Сначала мы организовали в Станиславе четыре станицы, где можно было зайти, отслужить Cлужбу Божью, или обвенчаться, или исповедаться.
В Коломые так же четыре станицы. В Коломые организовали женский монастырь из сестёр Матери Божьей Неустанной Помощи. Потом в Когородинке (?) было две станицы, в Снятыне — одна, в Делятине — одна, одна — в Косове.
Хочу рассказать, как в Коломыю приехал тот Пилявецкий с уполномоченным по культам из Киева. Собрали всех священников Коломыйского округа. Костельник объявил, что епископы арестованы за сотрудничество с немцами (хотя это не было сотрудничество). Греко-Католическая Церковь будет ликвидирована, поэтому они организуют Инициативную группу для перехода из Греко-Католической Церкви в московское православие. Кто не подпишет ту Инициативную группу, тот будет арестован. Так просто и заявил.
Тогда встал отец декан Михаил Сулитицкий из Заболотова и сказал: «Я родился католиком и хочу умереть католиком, вера для меня не одежда, которую я могу сегодня надеть такую, а завтра такую, я никогда не подпишу православие». Пилявецкий сказал: «Тогда будете арестованы!» — «Тогда буду арестован». Шляпу — на голову, сказал: «Слава Иисусу Христу!» — и ушёл.
Встал старый декан из Городенки, Винничук. Сказал так же: «Я разделяю мнение отца Сулитицкого. Я уже старый, хочу в своей вере умереть». И потихоньку поковылял к двери.
После этого встал отец Оренчук, декан из Снятына. Несколько слов также сказал в защиту Греко-Католической Церкви. Сказал, что никогда не подпишет православие, и ушёл.
Потом отец Грабец встал — то же самое. И декан Жуковский из Обертына сказал так же: «Я не подпишу православие. Пойду, я готов на всё».
Потом встал молодой отец Юрий Мелимука из села Островец. Несколько слов сказал, сколько преследовала Москва украинцев-католиков, начиная от Петра I, Екатерины II, потом Николая I, Александра II. И до сих пор то же самое творится. «И я, — говорит, — готов быть мучеником за святое единство с апостольским престолом». Встал и ушёл.
Тогда стало тихо, хоть маком сей. Через какое-то время Пилявецкий встал и сказал: «Целибат был насаждён епископом Хомышиным насильно. А Москва разрешает священникам жениться тем целебсам, что неженаты, поэтому подписывайте Инициативную группу». Сначала было тихо. А потом, знаете, как ульи начали шуметь и, смотрим, один за другим священники начали подписывать ту Инициативную группу.
После этого мы выпустили две листовки против Инициативной группы. Первая была «С нами Бог, держитесь! Не подписывайте православие московское!» Вторая была: «Не поклоняйтесь богу Ваалу». Отец Бахталовский хотел, чтобы как-то каждый священник её получил. Я адресовал всем священникам, посылал по почте. Говорит: «Как бы это доставить Пилявецкому?» Говорю, что я знаю все выходы в соборе. Он всё время приходит рано на службу Божью, в полвосьмого. Я перед полвосьмого пойду и брошу ему там в ящик, откуда он будет брать наплечник и полотенце к службе Божьей. Он будет брать на службу Божью и, очевидно, найдёт листовку и прочитает.
Я пришёл раньше, в ризницу, выдвигаю тот ящик, бросаю. Дверь скрипнула — и как раз входит Пилявецкий. Я поклонился, он ответил мне. Сразу подходит к тому ящику, берёт листовку, читает. «Ты бросил?» — «Я бросил!» — «Убирайся отсюда, чтобы и ноги твоей здесь не было!»
После этого я был арестован. Просмотрели всю мою жизнь, с детства. Но о той листовке ничего не знали. Видимо, всё-таки Пилявецкий меня не предал.
Тогда возник вопрос, как сообщить Папе Пию XII, что у нас творится. Я был наиболее подходящим для этого, потому что родился в Кракове, мог зарегистрироваться на выезд в Польшу. Я действительно зарегистрировался в Польском комитете. Отец Бахталовский написал письмо на французском языке, семь страниц было исписано. За день до выезда в Польшу меня арестовали на улице Потоцкого во Львове (потом она называлась Пушкина, теперь — Чупрынки). Это было 8 мая 1946 года. С тем письмом меня сразу привезли в тюрьму на улице Лонцкого, раздели, нашли то письмо. Три дня было спокойно, а потом, видимо, кто-то им перевёл на украинский язык или на русский — и тогда началось следствие.
Было у меня два следователя: Фёдоров и Тюрин. Фёдоров был страшный садист, бил до невозможности. Было такое, что два раза меня тащил за ноги, обессилевшего, в камеру.
В.О.: Кажется, Ирина Сенык тоже называла Фёдорова.
П.Г.-К.: Правда, Тюрин был немного другой. Тот не бил. Но мне казалось, что это специально большевиками так устроено: один такой, другой — такой, чтобы вытянуть что-то из арестанта. Фёдоров однажды избил меня до беспамятства и бросил в какой-то подвал, где было полно крыс. Я думал, что они меня загрызут, потому что я не мог защищаться — в таком состоянии был. Но в тот момент приходит тот Тюрин, вытаскивает меня из того подвала и заводит в камеру. С тем Тюриным я позже в Караганде встретился.
В.О.: Тоже был арестован?
П.Г.-К.: Нет, не арестован. В КГБ работал. Вёл мне второе следствие.
Через 10 дней меня затребовал Киев. Отвезли меня во внутреннюю тюрьму. Следствие вели Дубок, Крикун и Майоров. Майоров был под конец. Крикун и Дубок — это были садисты. Они вели следствие и митрополита Слипого, и епископа Хомышина. Что касается епископа Хомышина (сам — неразборчиво — мне хвастался), что он его добил. Каким образом? Сказал так: «Вы, Хомышин, будучи епископом, выступали против коммунизма». — «Выступал и буду выступать». — «Вы выступали против комсомола!» — «Выступал и буду выступать!» А на то время он уже собрал все религиозные книги, которые написал Хомышин. И этими книгами стал его бить, почём попало. Епископ потерял сознание. Его не смогли привести в чувство. Вызвали скорую помощь из Лукьяновской тюрьмы и отвезли его в больницу. Но через три дня — он сам хвастался — Хомышин умер. До сих пор не знаем, где он похоронен.
Следствие моё закончилось в октябре. 14 октября 1946 года меня судили военным трибуналом.
В.О.: Отец Пётр, а какая статья у вас была?
П.Г.-К.: У меня была статья 58 через 20 — попытка совершить преступление, то есть выехать за границу. Меня обвиняли, что я ватиканский шпион. Меня всё время называли ватиканским шпионом. Дали мне 10 лет заключения и 5 лет поражения в правах.
Когда меня бросили в Лукьяновскую тюрьму после суда, я там встретился с епископом Перемышльским Коцеловским. Он со мной провёл три месяца. Прошли мы всю догматику (потому что он был профессором догматики), потом провели восьмидневные реколлекции. 31 декабря 1946 года он рукоположил меня в диаконы. Мы надеялись, что охрана будет праздновать Новый год, и он утром рукоположит меня в священники. Но случилось так, что после обеда меня схватили, как чёрт душу, и бросили в рабочий лагерь в Святошино, а его бросили в инвалидный лагерь в Святошино. Там он в 1947 году умер.
Тогда я весил 39 килограммов. Я был нетранспортабелен, чтобы куда-то везти в Сибирь. Но уже в 1948 году, в марте, меня одного схватили и завезли аж в Вятлаг Кировской области, на Север, в тайгу. Правда, я работал медиком, по специальности туберкулёз, и мне немножечко легче было, потому что не гоняли меня на тяжёлую работу. Та изнурительная работа в лесу, то отношение к людям, питание привело к тому, что страшно много людей умирало. Из морга у нас выносили каждый день до тридцати человек. Это было ужасно, нельзя было на это смотреть.
А в декабре 1949 года был этап в Караганду. Брали только политических арестантов. Меня 19 декабря привезли в Караганду. Две недели мы ехали. Две недели! Были морозы, в тех товарных, «телячьих» вагонах — это был ужас! Люди умирали. 19 человек привезли с воспалением лёгких. Сразу надо было готовить госпиталь, я сразу начал лечить тех людей. Но в тех условиях нечем было лечить. Мы могли лечить только теми банками, компрессами, потому что из лекарств не было ничего. Даже аспирина не было, не то, что там какие-то антибиотики.
После этого меня забрали в центральную больницу. Я перенёс туберкулёз лёгких, а потом семь лет работал в туберкулёзном отделении в Караганде. Был спондилит. Три раза мне делали операции на позвоночнике. Потом ещё менингит, два раза было сотрясение мозга. Тот туберкулёз и менингит — я думал, что они меня доконают. Когда я стал выздоравливать, то не знал, как меня зовут. Вся память исчезла. Я что-то с полгода вспоминал, восстанавливал память. Слава Богу, восстановилось всё.
Освободился я в январе 1955 года. Когда я освободился из лагеря, меня бросили в дом инвалидов. Выйдя из дома инвалидов, я увидел такое страшное угнетение бывших заключённых... Я пошёл в облздравотдел в Караганде, чтобы устроиться где-то на работу. Заворготделом спрашивает меня: «Что умеешь делать?» — «Так я всё умею делать». — «Ну, как, можешь быть лаборантом?» — «Могу быть». — «И знаешь все анализы?» — «Знаю все анализы». — «Ну, — говорит, — Леонардо да Винчи! Нам такие нужны». Правда, что-то спросил у меня из биохимии, спросил из микробиологии туберкулёза. Я отвечал очень хорошо. Потому что, знаете, в лагере было даже такое, что я выявлял проказу. Я ему всё это рассказал, и он меня отправил в третью городскую больницу работать в клинической лаборатории. Но сказал, что временно.
Потом меня перевели в санэпидстанцию для борьбы с малярией. Потому что в Караганде тогда была страшная эпидемия малярии. За три года мне удалось покончить с малярией в Караганде. Новых вспышек не было. Потом меня снова перевели на туберкулёз. Я работал в городском туберкулёзном диспансере и на кафедре туберкулёза. Имел также две группы студентов каждый день: вёл с ними лабораторную практику по микробиологии туберкулёза.
В 1957 году я впервые ездил в отпуск на Украину.
В.О.: Вы не имели права вернуться на Украину навсегда?
П.Г.-К.: Не-не-не! В отпуск меня отпустили. Я встретился с епископом Чернецким, и он в декабре 1957 года рукоположил меня в священники. Кроме работы в медицине, уже тогда я начал работать как священник. Я обслуживал украинцев.
В.О.: А какие там были условия для священнической работы?
П.Г.-К.: Всё подпольно. По домам. Я обслуживал немцев, поляков в римо-католическом обряде, а в греко-католическом обряде — украинцев. Было такое, что и русские приходили ко мне.
Потом возник вопрос, чтобы переехать на Украину. Я в 1968 году приехал сюда в отпуск. Фактически, я в Караганде пробыл 19 лет. И вот в мае 1968 года я приехал сюда и устроился в санаторий в Яремче работать по профилю микробиология туберкулёза. Но в том санатории я встретился с таким возмутительным фактом, которого никогда до этого не видел. Там в лаборатории работали такие врачи, которые никогда не делали анализов. Писали всё: норма, норма, норма. А те анализы выбрасывали. Это, знаете, было для меня что-то страшное, я не мог этого выдержать. Я стал работать так, как надо. Так на меня стали гневаться... Думаю себе: «Я уйду отсюда». Правда, меня тогда пригласили в Ивано-Франковский областной туберкулёзный диспансер. Я там так же занимался микробиологией туберкулёза, люминесцентной микроскопией. Мной заинтересовались в мединституте, пригласили на кафедру туберкулёза в том Станиславе. Но КГБ меня нигде не прописывало три года.
В.О.: И могли наказать как не прописанного...
П.Г.-К.: Да, они следили за мной, таскали меня бесконечно. Тогда я переехал в Долинский район. Там главный врач принял меня в районную туберкулёзную больницу. Я там наладил работу по микробиологии туберкулёза. Ко мне там относились хорошо, ничего не могу сказать... Но КГБ меня без конца преследовало, ходили за мной без конца. Было даже такое, что кое-что подбрасывали мне... Я там один работал по микробиологии туберкулёза, так меня заставили работать на две ставки, чтобы я не имел времени заниматься священническим делом. Да никому две ставки не давали, но мне всё давали.
В 1974 году арестовали подпольного епископа в Станиславе, отца Ивана, потом второго епископа, его помощника Дмитерко. За то, что они писали письмо Папе. И меня подозревают, ведь меня тоже в 1946 году поймали с письмом к Папе. Началась тяжба. Меня взяли под следствие. Я каждую субботу, что-то семь месяцев, с мая по сентябрь, должен был ездить на следствие в Станислав. Занимался мной Рыбальченко Игнатий Андреевич. Это какой-то старый чекист, где-то с 1924 года. Был садист. Но между ними были и такие, что когда его где-то вызывали, то говорили: «Держись, ничего из этого не будет. Ничего тебе не сделают!»
У них был на меня донос. Я жил на квартире у одной хозяйки, так её сын написал на меня донос на семь страниц, тринадцать пунктов было. В одном пункте речь шла о конфликте между СССР и Китаем за остров на Амуре...
В.О.: На острове Даманском, это где-то 1968-1969 годы. Его потом просто смыло водой.
П.Г.-К.: Да, да, было такое. Тот парень спрашивал меня: «Что китайцы хотят от наших?» А я говорю: «Да это когда-то была китайская территория. Их очень много, а территории у них мало. Они бы хотели, чтобы тот остров назад к ним отошёл». Так он и об этом написал.
Но когда я работал на кафедре туберкулёза, то там работала и жена прокурора Грицюка. Она была с Восточной Украины, очень хороший человек. И он иногда заходил в лабораторию, видел меня, здоровался со мной, мы с ним разговаривали. И, знаете, когда в моём деле было уже где-то печатных страниц восемьдесят, оно попало ему в руки как прокурору по надзору. И он написал на том деле, что каждый человек имеет право иметь свои убеждения, а в Советском Союзе за убеждения не судят. Он меня спас от второй тюрьмы!
В.О.: Удивительный случай, редкий!
П.Г.-К.: Да. Это было в 1974 году. Это была очень большая отвага с его стороны. Он мне очень помог. Если бы не он... Правда, его жена защитилась на моём материале. Потому что весь мой материал по микробиологии туберкулёза она использовала для диссертации. Я устанавливал лабораторную диагностику, а она — клинику. Было даже несколько совместных статей в научных журналах. Это он помнил. Если бы не он, то кто знает, что бы было со мной...
А после этого я жил в Болехове, а работал в Долине. Фактически не в Долине, а в Гошеве. Там была туберкулёзная больница на сто коек.
В 1982 году я ушёл на пенсию. Пришло моё время. Шестьдесят лет исполнилось, я снял халат, попрощался — и ушёл. Правда, я жил на квартирах, не имел своего жилья. Потом купил себе (в Стебнике — Ред.) одну четверть дома, две комнаты. Как-то устроил всё это.
Но всё-таки за мной всё время ходили. Я, видите ли, заходил сюда, в Стебник, в Трускавец, в Борислав с 1970 года. Здесь было греко-католическое подполье, я их обслуживал. А когда наступила та свобода, что Церковь вышла из подполья, то я сначала работал в селе возле Моршина — сразу за Моршином село, как ехать в Болехов, не Лисец, а... Одним словом, за Моршином село, как ехать в Болехов. А потом меня затребовали отсюда, из Стебника, чтобы я пришёл сюда. Епископ Стернюк дал мне направление работать здесь.
И вот с 15 февраля 1990 года я начал работать настоятелем в Стебнике. Здесь 20 тысяч населения. Даже 25, но это Селец и Колпец, а там есть свой настоятель. А в Стебнике я был один.
Я принял церковь потрескавшуюся, она рушилась. Сразу позвал учёных, строителей. Обследовали и оказалось, что она на шестьдесят сантиметров осела. Причина — фундамент неправильно сделан. Фундамент по чертежам должен был быть два метра, а они сделали восемьдесят сантиметров. 80 сантиметров, а там дальше вниз идёт треугольником. Никто так никогда не строил... Это был ужас.
Посоветовали сверлить через фундамент вниз на 11 метров, вставить туда арматуру и залить под давлением бетон. Так мы загнали 148 свай. Это немножко задержало осадку, но она продолжалась. Мы вызвали геологов, чтобы обследовали грунт. Они заметили, что грунт оседает. На правой стороне нашли слой соли на тринадцатом метре, а на левой стороне — на 23-м метре. Пробы делали в трёх местах, все анализы были одинаковые. Оказалось, что здесь есть изгиб. Может, он возник от землетрясения или Бог знает когда. Здесь рядом есть быткомбинат, который тот Чабаненко купил, так он так же трескался. И два дома трескаются. Сюда, возле милиции, дом также трескается. Может, это случилось после того землетрясения (Землетрясение было в 23 часа 4 марта 1977 года с эпицентром в Румынии. — В.О.)
Мы вместе с теми учёными начали думать, что делать, и решили так: церковь оковать железом. В куполе сделали (что?), два раза оковали железом. И тот барабан, что стоит на куполе, так же оковали железом. Церковь оковали железом. Поставили те четыре, как называют строители, «быка» — большие уголки — и верх соединили. И по полу так же соединили. Всю штукатурку сбили, потому что она осыпалась. По-новому покрыли церковь жестью, оковали железом, оштукатурили как внутри, так и снаружи. Внутри даже уже покрасили церковь. Ещё надо сделать ремонт галереи. Был здесь у нас знаменитый архитектор Гирный, потому что мы сами не могли переделать архитектурную структуру церкви. Нам разрешили разобрать ту галерею, немножко расширить церковь, сделать два нефа, чтобы ещё немного расширить церковь. Ну, это уже будем весной делать. Очень трудно это делать.
В.О.: Как называется церковь?
П.Г.-К.: Церковь называется Рождества Богородицы. Церковь Рождества Богородицы.
Правда, мы сразу хотели здесь строить новую церковь. Как только я сюда пришёл, мы договорились с калийным комбинатом, что они помогут. Нам тогда выделили территорию, уже был план, мы начали что-то строить. Я хотел, чтобы та церковь была Сердца Христова, Любви Божьей. Но тут уже приехали из-за границы (уже кардинал Любачивский был), они стали противиться этому: «Измените название!» А мне не хотелось название менять. Тогда они разделили Стебник на два прихода: Новый Стебник и Старый Стебник. Мне оставили Старый Стебник, а Новый Стебник отдали отцу Моложецкому. Тот изменил название той церкви: «Бога-человеколюбца». Они строят, но когда закончат — это вопрос. Потому что, знаете, теперь материальное положение людей очень трудное. Вот, видите, и мы остались в должниках: сначала мы считали, что должны 27 тысяч, а когда стали переводить на те доллары (потому что теперь всё в долларах), то оказалось, что мы должны 37 тысяч. Теперь что-то с колядок собрали. Но даже 10 тысяч не собрали. Так что мы ещё в долгах перед строителями.
В.О.: Отец Пётр, когда мы позавчера были у Вас на короткой встрече, то Вы сказали, что Вас и теперь преследуют...
П.Г.-К.: Видите ли, я не могу этого официально сказать, потому что это было бы так, как будто бью своё начальство. Но я так скажу. Видите ли, как только приехали из-за границы Любачивский, Дацько, тогда началась какая-то травля на меня.
В.О.: Если это такое, что не надо рассказывать, то не рассказывайте. Я имел в виду преследования со стороны светской власти.
П.Г.-К.: Это от власти церковной. К светской власти я ничего не имею. КГБ (это теперь называется Служба Безопасности) ко мне никогда не приходят, не интересуются абсолютно — как будто я не существую. Мне даже странно. Потому что когда-то очень досаждали мне. Вот я вам расскажу такое.
В декабре 1987 года (не помню, какого-то числа было) ко мне звонок. Это было где-то без пятнадцати восемь. Я выхожу — вижу четырёх господ. Спрашиваю: «Вы к кому?» — «Да к вам». — «Ну, а вы кто?» Представляются: «Уполномоченный по культам Колесников, из Верховного Совета». Второй: «Уполномоченный по культам из обкома партии Овсянник (или Овсянко)». Третий: «Главный лектор по атеизму при обкоме партии Юзеф Францевич Ижецкий, доктор исторических наук». — «О-о, — говорю, — это большие люди». И четвёртый: «Полковник КГБ, по религиозным делам». — «Хорошо, хорошо. Но чего вы ко мне?» — «Да, — говорит тот бывший, — давайте не будем говорить здесь на пороге. Пойдёмте в дом». Говорю: «Да, знаете, у нас есть такая поговорка: незваный гость — хуже татарина. Но если проситесь, прошу — идите в дом». (Смеётся).
Пришли в дом — сразу за стол и: «Как бы так сделать, чтобы открыть Греко-Католическую Церковь, но без Папы?» Говорю: «Это вам не удастся. Если хотите учредить Греко-Католическую Церковь, то только такую, какую вы в 1946 году ликвидировали. Только такую». — «Это невозможно». — «Почему невозможно?» — «А Шептицкий выступал против коммунизма, Хомышин так же, Станиславовский епископ выступал против коммунизма, Перемышльский епископ Кочаловский так же выступал против коммунизма, Слипый так же выступал против коммунизма, Любачивский так же выступает против коммунизма — мы не можем вам открыть такую Церковь, какую мы ликвидировали тогда, в 1946 году».
Говорю: «Знаете что? Чтобы вам ответить на этот вопрос, я задам вам другой вопрос. Скажите, можно ли обвинять идею коммунизма за то, что у вас был культ личности и миллионы людей были измордованы?» Все четверо разом: «Идея коммунизма не виновата». — «Так это вам прямой ответ, что идея католицизма и христианства не виновата, что где-то там епископ Хомышин, или Кочаловский, или Слипый выступили против коммунизма». — «А-а! Они были антикоммунисты». И начинают на меня нападать. Говорю: «Хорошо, хорошо. Тогда я вам задам ещё один вопрос: почему они выступали против коммунизма?» — «Они были антикоммунисты». Говорю: «Вы этого антикоммунизма как какого-то призрака боитесь. Они выступали против коммунизма потому, что когда вы пришли к власти, то церкви взрывали, переделывали в клубы, в склады. Священников, епископов арестовывали, расстреливали — так они имели моральное право выступить против коммунизма, или нет? Как вы думаете?»
Тогда атака на меня с другой стороны: «О-о, наступает 1988 год, вы собираетесь праздновать крещение Украины. Какая тогда Украина была?» Говорю: «Знаете что, вы доктор исторических наук. О тех троих я уже не буду говорить. Но вы доктор исторических наук, скажите мне: были кельты — стали англичане. Изменился народ или нет?» Подумал, подумал — говорит: «Нет, не изменился». — «Были галлы — стали французы. Изменился народ?» — «Да нет, не изменился!» — «Были иберийцы — стали испанцы, были эллины — стали греки, были богемцы — стали чехи, были ляхи — стали поляки, была Киевская Русь — непосредственно мы стали украинцы. Мы имеем полное право праздновать крещение Украины». Они: «Вы слишком умны». Я говорю: «Слушайте, чего же вы пришли? Пришли для того, чтобы услышать правду? Так я вам сказал!»
Та беседа длилась с без пятнадцати восемь до часу ночи. Они уже выходят. А тот кагэбэшник поворачивается с балкона ко мне в дом и говорит: «Ты будешь это помнить даже тогда, когда Греко-Католическая Церковь будет свободна!» — «Я это помню и теперь».
Приехал тот Дацько, который был генеральным викарием Львовской епархии. Я не боюсь этого и смело могу сказать, что это был человек, завербованный Москвой ещё с тех времён. Он был секретарём Слипого, он много сделал зла нашей Церкви. Он очень умный, доктор богословских наук, доктор исторических наук, но что с того, если он был завербован Москвой? Там всё, что делалось, делалось во зло нашей Церкви. Вот, например, такое. Здесь было 20 тысяч населения. А я один. Четыре школы и училище. Детей школьного возраста было примерно 4 500. Мне разрешили преподавать религию в школах. Я каждый день имел по восемь, по шесть часов. Я не выходил из тех школ: имел по 38 часов в неделю! Они мне прислали сотрудника-россиянина, Беляева. Что к чему: «У нас, в Москве не так!» Говорю ему: «Почему же ты пришёл сюда? Иди себе в Москву!» Он начал писать анонимки, связался с Христианско-Демократической партией. Я не знаю, почему его там приняли. Туда пошли бывшие коммунисты...
В.О.: Это та партия, где главой Виталий Журавский? Или Василий Сичко?
П.Г.-К.: Я даже не знаю. Кажется, Сичко тогда был. Хотя я Сичко очень хорошо знаю. Это был порядочный человек.
В.О.: Вы знали Василия Сичко?
П.Г.-К.: И Василия знал, и его отца Петра я знаю также.
В.О.: Я вот собираюсь к пану Петру ехать в Долину.
П.Г.-К.: Передайте поздравления от меня.
В.О.: Обязательно.
П.Г.-К.: Это очень хороший человек. Но что мне здесь делали... Когда начали писать на меня анонимки, то люди выгнали того Беляева. А помощника мне не давали. Я мучился сам. Потом дали мне священника — психически больного: «Службу Божью не имею права сам отправлять, хоронить не имею права, крестить не имею права, браки не имею права давать, исповедовать не имею права». Так для чего мне такой? Что, я должен быть няней для него, что ли?
Этого приходского дома ещё не было. Этот дом строился для того, чтобы взять сюда монахов, которые бы воспитывали молодёжь. Потому что, знаете, Стебник теперь стоит, кажется, на третьем месте по наркомании. Разврат, пьянство, наркомания... И я ничего не могу сделать, потому что я один. Правда, организовал было Общество «Украинская молодёжь — Христу». Его перетянули на другой приход, там оно распалось. Теперь есть организованная «Марийская дружина молодёжи». Работают вроде бы хорошо. Но становится меньше детей, потому что одиннадцатый класс окончил, поступает где-то в высшую школу и выбывает, а молодые не поступают.
Потом же, отсюда я послал пятнадцать человек на священников учиться. Восемь рукоположились, трое учатся за границей. Одного выгнали из семинарии с шестого курса. За что? Где-то три года назад вице-ректора оскорбил. Вы знаете, три года ждали, чтобы окончил пять курсов, а потом на шестом выгнали... Странно мне это. Второй почему? Он связался был с лефевристом Ковпаком. Лефевристы — это те, которые не приняли Второй Ватиканский Собор, это французы. Я не знаю, насколько они здесь у нас укоренились, но ректорат послал того семинариста в село Рясное преподавать религию в школе. Он там и познакомился с тем священником. Был знаком с ним. Но выгонять только за то, что был знаком, — это ещё недостаточно.
Третье, что я основал — это «Апостольство молитвы». Это организация церковная, распространяет набожность к Сердцу Христову, любви Божьей к человеческому роду. Это общекатолическая организация, действует во всех католических странах. И у нас она есть. При Польше у нас было 250 тысяч охвачено этим «Апостольством молитвы». Здесь я застал в подполье две группы — тридцать человек, которые принадлежали к тому «Апостольству молитвы». Теперь у нас 180 членов «Апостольства молитвы». Они мне много помогают в церкви. Я бы сам ничего не смог сделать.
Ну, и четвёртое, что мне вменяют в вину, — здесь умерла мама декана. Он попросил меня, чтобы я пошёл парастас отслужить. Я взял его (?) с собой, чтобы пел (он хорошо поёт). Мы пели там парастас. Я использовал там слова «слуга Божья», а не «раба Божья». Так мне это вменяли в вину. Я спрашиваю ректора: «Покажите мне в Евангелии, где Иисус Христос называл нас рабами? Он называл нас сынами Божьими, наследниками. Так почему мы должны себя так унижать, что аж рабами должны быть?» Это одно. А второе: теперь издали новые служебники и раздали каждому священнику. Там используется «слуга Божья», «слуга Божий». Так что же, те все служебники все надо сжечь? Я не понимаю этого, это меня доводит до крайности...
В.О.: Я хочу переспросить, с какого года Вам открылся доступ в школы, к преподаванию Закона Божьего?
П.Г.-К.: Мы преподавали в школах с 1990 по 1994 год. В 1994 году стали требовать, чтобы учителя преподавали «христианскую этику» — уже не называли «Закон Божий». Уже не религия, а просто христианская этика. Тогда от нас потребовали педагогического образования и в школу не допустили. Здесь есть катехизаторский институт, он не государственный. Есть люди, которые уже окончили те катехизаторские институты и имеют право преподавать.
Я организовал у себя воскресную школу. Раз в неделю приходят сюда дети. Мы в церкви преподаём. Здесь есть три группы. Первой группе преподаём катехизис и библейскую историю Ветхого Завета. Второй группе преподаём Новый Завет, то есть историю Нового Завета Иисуса Христа и одновременно — литургику. Третья группа — берём «Правду Божью», «Святые таинства» и историю церкви на Украине. Вот у нас такие три группы, потому что больше не можем. В воскресной школе у нас более 50 детей. По сравнению с тем, что мы раньше охватывали, это ничто. Знаете, мало этим интересуются. Есть какой-то там инспектор епархии по преподаванию христианской этики. Я несколько раз подходил и говорил, что нас не допускают в школу — им это безразлично.
В.О.: А девочки Старосольского ходят в воскресную школу? У него трое девочек. Одна — совсем маленькая, два с половиной годика, а две уже постарше.
П.Г.-К.: А, ну, помню, крестил их здесь.
В.О.: В каких они классах?
Любомир Старосольский: Марьяна в восьмом классе, а Зоряна — гимназистка. Во втором классе гимназии в Дрогобыче.
П.Г.-К.: Там наука немножечко выше стоит. Но, знаете, я был очень разочарован, когда встретился с учителями, которые по своей специальности очень многого не знают. Было такое. Попросили меня зайти в класс, потому что был мороз, холодно было. Я в коридоре ждал, а учительница преподавала литературу. Ну, я так послушал. В старших классах преподают про Ивана Вышенского, про Смотрицкого. Что Смотрицкий — это был борец против Унии. И что после него эту борьбу продолжал его сын Мелетий Смотрицкий. Был Максим Смотрицкий, потом Мелетий Смотрицкий. Знаете, я молчал тогда при детях. Но, когда дети разошлись, я говорю: «Слушайте, откуда вы такое взяли?» — «Ну как? Это мировая литература», — показывает мне учебник, перепечатанный с советского учебника. Действительно, так и пишется. Говорю: «Да это был один и тот же самый. Он, когда начал вести борьбу с Унией, встретился с епископом, а уже потом митрополитом Киевским Вениамином Рутским. Тот так же окончил университет в Германии, у них много чего было общего. Была опасность, что Максим Смотрицкий перейдёт в Унию. А он принадлежал к Ставропигийскому братству. Ему братство запретило: или вступай в монастырь, или выгоняем из братства. Тогда он вступил в монастырь, принял имя Мелетий. В миру был Максим, а в монастыре принял имя Мелетий. Он и дальше вёл ту борьбу против Унии. Фактически, он много способствовал своим писанием тому, что убили Иосафата Кунцевича. Но это было польское государство. Оно всех тех виновников убийства арестовало, их судили, приговорили к смерти, и Максиму Смотрицкому угрожало то же самое. Так он убежал в Царьград, в Турцию, был там три года. И присмотрелся к той работе патриарха Царьградского. Через три года возвращается назад на Украину, становится униатом, поступает в монастырь, отрекается от своего епископства и как простой монах умер в монастыре. Такой был конец того Мелетия Смотрицкого.
Таких эпизодов можно было бы очень много рассказать.
В.О.: Если у вас есть время, ведь оно у Вас ограничено, а у нас ничего не назначено.
П.Г.-К.: В лагере я встречался с очень многими людьми. Были бывшие коммунисты, были националисты, много было священников. Было много и русских священников. Около тридцати священников было в лагере. Я среди русских священников нашёл одного мудрого. Он был благочинным в Москве. Ему срок кончился — давали второй, снова тот срок кончается — ещё добавили. Понимаете? Видно было, что ждут его смерти. А это был очень мудрый человек. Он всё время приходил ко мне, потому что я имел с собой Часослов и читал тот Часослов. Он часто одалживал у меня. Потом, когда я уже освобождался, просил: «Оставьте мне». Говорю: «Ну, я не знаю, так ли скоро достану себе такой часослов». Понимаете, я не мог оставить... Но это был один мудрый человек, который говорил, что спасение Русской Православной Церкви может быть только в унии с Римом. А там остальные были такие... Встречался я с сыном Соловьёва, того философа. С внучкой Льва Толстого встречался, адвокат была, юрист. Ещё с князем или тем графом Шереметьевым встречался. Тогда он был доктор химических наук. Много, много было таких людей...
В.О.: А какое было в лагерях соотношение украинцев и других, по Вашему мнению?
П.Г.-К.: У нас в Караганде до тридцати процентов было украинцев. Были русские, были другие. Очень много литовцев.
В.О.: Это при том, что украинцы составляли где-то 16 процентов населения в Советском Союзе. В моё время, в 70–80-х годах, украинцы составляли около половины. Ну, это уже были остатки. Тех лагерей было уже немного, и заключённых. (...)
П.Г.-К.: С Ириной Сенык я впервые встретился в Станиславе в туберкулёзном диспансере в 1970 году.
В.О.: Её во второй раз арестовали 17 ноября 1972 года. Это был погром шестидесятников. Будучи уже в ссылке, в феврале 1979 года, она стала членом Украинской Хельсинкской Группы.
П.Г.-К.: В 1970 году я впервые встретился с Вячеславом Черноволом и Иваном Гелем. Это было у Панаса Заливахи. Ну, Геля я знал уже давно, потому что знал его тётку, которая была в монастыре, знал его маму и отца. Это был такой немножечко украинизированный немец Андрей. Черновол с Гелем приехали на крестины, чтобы Черновола взять в кумовья. Спрашиваю: «Крещёный?» — «Да нет». — «Так что — не крещёный, а хочет быть крёстным отцом?». — «Да Вы знаете, я бы хотел креститься». Говорю: «Хорошо, пан Славко. Я же не имею ничего против. Да даже и надо это сделать. Но наладьте как-то своё семейное положение. То одна жена, вторая жена... Как-то наладьте это». Он замолчал и всё. А потом он пошёл к Романюку и у него крестился.
В.О.: А Вы знали и Василия Романюка?
П.Г.-К.: Хорошо знал и его. Это был простой сельский парень, когда попал в неволю в сорок каком-то году за национализм, потому что, знаете, у нас это было очень легко. Каждый был как-то связан с подпольем. Его судили несовершеннолетним, так сократили срок.
В.О.: Его посадили в 1944-м на 20 лет. Где-то на Полтавщине держали. Но в 1946 году в лагере во второй раз осудили за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Отбывал в Магаданской области, вышел в 1958 году. Потом снова арестовали в январе 1972 года. В общей сложности он где-то лет двадцать был в заключении.
П.Г.-К.: Когда он вышел из лагеря, то пошёл к епископу Станиславовскому. Что-то с год у него работал. Кем там, я не знаю, келейником был, или кем.
Тот епископ (мы его называли Казьо, он назывался Казимир) не имел такой репутации. Почему его сделали епископом? Его епископ Хомышин долго не хотел рукополагать. Через старания влиятельных людей всё-таки рукоположил. Сделал его катехизатором в гимназии, где преподавали василианки. Но там что-то за ним заметили со стороны секса, какую-то ненормальность, так послали трудником в Снятын. Он у Оранчука (?) был трудником. Позже, в 1942 или в 1943 году, возле Яремчи наши партизаны разгромили ковпаковцев. Они бежали назад. А он где-то там в Снятыне спрятал двух раненых ковпаковцев, так имел в КГБ фору. Когда Пилявецкого отравили, то его здесь якобы выбрали епископом. Сорок священников подписались, что он гомосексуалист, что не годится он в епископы. Москва те письма присылала ему, а священникам ответила, что он может быть епископом. Вот он и рукоположил Романюка в священники.
Василий Романюк работал в Космаче. Как священник он хорошо работал, я не могу ничего сказать. А потом связался с Валентином Морозом. Это было причиной обыска. У священника легко что-то найти. Какую-то книжку или что.
Я знал и жену Василия Романюка, помогал ей, и сыну их Тарасу помогал, чем только мог. У неё была язва желудка. И она решила лечиться голодом. Есть такой метод. Я не могу сказать, что он плохой, но бывают случаи смерти. Я ей и не советовал так лечиться. Говорю: «Лечись консервативным методом. Найди себе хорошего врача». А она себе нашла какую-то россиянку, которая лечила её голодом. На двенадцатый или на тринадцатый день она умерла.
А потом я виделся с Романюком тогда, когда проверял в Косове туберкулёзный диспансер, а в районной больнице проверял лабораторную диагностику. Тогда он работал свинарём. Знаете, я посмотрел, как он несёт вёдрами те помои — это ужасно. С ним можно было говорить на все темы, это был мудрый человек. Он был такой простенький себе, не имел такого образования. Может, немножечко в Канаде его подучили. Но что там с ним случилось, я не знаю. Так как говорят, что это какой-то случай с ним был.
В.О.: Что-то есть тёмное в деле его смерти. Ещё утром 14 июля 1995 года он был в музее Шевченко, ещё освятил выставку ужгородского художника Степана Усенко, а где-то в обед ему позвонили, какая-то женщина захотела с ним встретиться. Он назначил встречу с ней в парке, недалеко от памятника Шевченко. Видели, что он сидел с ней на лавочке, разговаривал. При нём был послушник — он его отослал. Вот они там разговаривали, он там умер, а та женщина исчезла, и никто её не знает.
П.Г.-К.: Даже нельзя было заметить после вскрытия.
В.О.: Очевидно, что-то утаивается. И нескольких бывших политзаключённых, я считаю, так уничтожили. Нет речи об Иване Светличном — его заразили желтухой. Вот с Романюком такое. С Черноволом — автокатастрофа. Зиновий Красивский как-то таинственно умер. Ярослав Лесив погиб в машине.
П.Г.-К.: Лесив был очень близок мне, потому что я работал в Гошеве, а он жил в Болехове. Иногда он приходил ко мне, у нас были долгие разговоры. Но когда он вернулся из лагеря (Лесив освобождался 29.03 1973 и 15.11. 1986), то сразу: «Я хочу быть священником». — «Это хорошо, но этому надо учиться». — «Я хочу уже». — «Да так же нельзя». — «Дайте мне какую-нибудь литературу». Я ему дал. Знаете, я только что перевёл с польского языка на украинский «Теологию для начинающих» американского учёного Шида, рукопись была. Это было доступное богословие. Он это взял. Через две недели меня вызвали в КГБ и так обчесали, что я его подготавливаю в священники, что я ему даю литературу и так далее. Когда я сказал об этом Лесиву, то он: «А, так что вы имеете бояться? Не бойтесь этого. Если мы не боимся этого, то чего вы должны бояться?» Во второй раз приходит с Черноволом. Говорит: «Знаете что? Мы пришли к вам за помощью». Говорю: «Чем могу — помогу». Говорит: «Мы издали уже два номера „Украинского вестника“. Имеем ещё два готовых, но не на что купить бумагу». У меня было восемьсот рублей. Я вытащил те деньги и отдал. И, знаете, точно через две недели меня вызвали и так обчесали, что в Станиславе я не знал, как выходить из того КГБ. И я решил: всё! Я не хочу с этим иметь ничего общего.
В.О.: Странные вещи!
П.Г.-К.: Я так себе догадывался, что кагэбэшники везде имели «жучки», подбрасывали им. А они между собой, как сойдутся, так и ссорились, всё там было. Ну, если делается что-то секретно, то давайте делать секретно!
В.О.: Это уже было такое время, когда действовали полулегально. Это 1987, восьмой, девятый годы — всё больше и больше свобод становилось и всё меньше страха. Тогда уже что? Могли побить, отобрать что-то, могли 15 суток дать, но уже не сажали на длительные сроки.
П.Г.-К.: У меня ещё было такое. Что-то четыре раза приходили ко мне какие-то чекисты, чтобы я согласился на сотрудничество с ними, тогда они меня рукоположат в епископы. Знаете, меня зло брало, как у нас говорят. Ну, кто меня будет рукополагать? Ты меня будешь рукополагать, что ли?
В.О.: В России государство управляло Церковью со времён Петра I, так они и дальше хотели остаться руководящей силой и определять кадровую политику.
П.Г.-К.: Они имеют в Церкви своих агентов.
В.О.: Обязательно. Куда бы они делись? Все остались.
П.Г.-К.: Да, московская агентура есть у нас в Церкви. Я это могу смело сказать. Вот где-то собирают Собор диецезиальный (?), епархиальный Собор. Я являюсь его делегатом, так буду говорить, что в нашей Церкви до сих пор есть сотрудники КГБ.
Вот не стало того Дацько. Он был связан с продажей детей. Знаете ту аферу?
В.О.: Это львовское дело? Да-да.
П.Г.-К.: Он больше искал на Западе покупателей. И это шло через Юр. Он этим так скомпрометировал Церковь! Кому это было нужно?
Вот теперь стал митрополитом Гузар. Я здесь у себя организовал общество, братство мужчин (тридцать восемь мужчин есть), написал устав для того братства. Потому что в каждой церкви есть какое-то братство. Есть сестричества, есть и мужчины. Но это без устава, без ничего, так само по себе. Так я написал устав. Один устав дал сюда епископу Вороновскому. Уже два года прошло — ничего, абсолютно! Поэтому я решил дать Хузе Роману (?). Он обещал, что просмотрит. Он ко мне хорошо относится. Но прошло полтора года, а добраться до него невозможно. Там сидит такая пани Анюта и абсолютно никого не допускает к нему: или он болен, или за границей.
Знаете, кому-то нужно нашу Церковь скомпрометировать перед Вселенской Церковью, а наших иерархов и священство скомпрометировать перед народом. И это им очень хорошо удаётся!
В.О.: Они находят слабые места у наших людей, на них делают ставку и успешно разрушают всё, что только можно разрушить.
П.Г.-К.: Да, вот женатое священство. Епископ Хомышин, епископ Коцеловский ввели это неженатое священство — те священники, которые должны были быть полностью отданы на службу Богу, Церкви и народу. Ну, епископа арестовали. Московская церковь разрешила жениться. Теперь восстановили нашу Церковь и не захотели восстанавливать целибат, разрешили женатым вести службу. Но я вижу так: это ремесленники, а не священники. На первом месте стоит машина, дом, дети, жена. А народ и Церковь стоят на последнем месте. Это пятно нашего духовенства.
Почему, смотрите, поляки приходят сюда? Уже знают украинский язык, знают обычаи, не спрашивают юрисдикции, а идут и работают. Восточная Украина была сначала под опекой. Почему не бросить священников на Восточную Украину? — У нас нет юрисдикции, нет разрешения.
В.О.: А поляки строят в Украине костёлы.
П.Г.-К.: Они ремонтируют свои старые. Захватывают свои старые костёлы и ремонтируют.
В.О.: Это такая экспансия. Я сам с Житомирщины. У нас было когда-то немного поляков — на Хмельнитчине, на Винничине, на Житомирщине. Вот в этом поясе они очень интенсивно работают: восстанавливают старые костёлы, строят новые, а потом скажут, что где наши храмы — там наше. Так?
П.Г.-К.: Да, да. Но есть среди них и такие, как, например, епископ Падевский. Он является архиепископом Львова. Он принял украинское гражданство, прекрасно говорит по-украински. Однажды мне нужно было в аптеку, а лекарства должны были быть в два часа. До двух часов мне ждать было. Мне негде было деться, так я зашёл в польский собор, выслушал службу Божью. Служили вдвоём — епископ и ещё один священник. Я хорошо знаю по-польски, потому что гимназию окончил польскую. А в конце молитва за Украину и украинский народ. Я был ошеломлён этим!
В.О.: Этим они располагают к себе людей.
П.Г.-К.: Да. Приезжает парень нашего председателя комитета, что учится заочно в Николаеве, уже на третьем курсе. Там нет греко-католической церкви, так идёт в костёл. Говорит, что служба там идёт на четырёх языках: польском, украинском, русском и немецком.
В.О.: В центре Киева тоже есть огромный храм, где служат на нескольких языках, украинском в том числе. Это польский Николаевский костёл.
П.Г.-К.: Теперь во Львове есть издательство «Добра книжка». Поляки там массу книг издают на украинском языке. А теперь дали в то издательство переводить с латинского и польского на украинский «Часослов» и «Требник». Знаете, они через какое-то время заполонят этим всё, и я не знаю, будет ли хорошо, чтобы все были римо-католики.
Л. Старосольский: Не будет хорошо! Они ведут мощную работу.
В.О.: А ещё добрая половина Украины молится в российских церквях, конечно, за московского патриарха, соответственно за правительство и войско. Которое против Чечни воюет. И наш Президент туда ходит. Не знаю, молится ли он, но на церемонии в Московскую церковь идёт.
П.Г.-К.: На той инаугурации, когда он присягал, то первому дали говорить Сабодану.
В.О.: Сабодану, да. Кто-то из мудрых западноевропейцев сказал, что не может возникнуть украинское государство, пока половина нации молится не за своё государство, а за чужое.
П.Г.-К.: Где-то наши из братства написали Президенту письмо, что церковь рассыпается, надо ремонтировать, чтобы что-то дал на ремонт. Долго не было никакого ответа. А потом было сообщение, что послали это в областной исполком. Обратились туда. Там говорят, что месяц назад прислали в районный центр, в Дрогобыч. В Дрогобыче: «Было, было где-то что-то». Так всё и пропало.
Л. Старосольский: Говорят, пишите Президенту, а Президент отправит во Львов, а Львов отошлёт в район, а район: разберитесь на месте. А здесь скажут, что у нас нет средств, мы ничего не можем.
П.Г.-К.: Это старая большевистская практика.
В.О.: Хорошо. Может, Вам надо уже спешить? Мы искренне благодарим Вас за этот рассказ.
П.Г.-К.: Не за что. Вы знаете, это так неожиданно. Если бы немного подготовиться, чтобы больше кое-что рассказать.
В.О.: Всё в порядке. Спасибо! Мы этот рассказ запишем на бумагу. Когда он будет записан, то пришлём Вам, чтобы ошибки исправили. А уже биографическую справку для Словаря движения сопротивления мы сами составим и тоже дадим Вам исправить. Есть надежда издать такой Словарь, а когда-нибудь и автобиографические рассказы бывших политзаключённых. Со снимками. У меня есть фотоаппарат и я хотел бы Вас сфотографировать. Можно?
П.Г.-К.: Да можно бы это сделать. У меня есть только вот такой снимок.
В.О.: Если это можно взять, то я не откажусь.
Это был отец Пётр-Иосафат Герылюк-Купчинский. Город Самбор, 31 января 2000 года.