ХОЛОДНЫЙ НИКОЛАЙ КОНСТАНТИНОВИЧ

Слушать аудиофайлы

И н т е р в ь ю Николая Константиновича Х о л о д н о г о

Текст интервью В.Овсиенко выслал Н.Холодному 5 января 2006 года. Но Н.Холодный не исправил его. Он умер в своей квартире в Остре в середине февраля 2006 года. Дата смерти не известна. Похоронен 15 марта 2006 года. Поэтому публикуем интервью со знаками вопроса (?) в сомнительных местах. Конечно, никак нельзя подавать это интервью без стихов. Добавляем запись творческого вечера Н.Холодного 13 сентября 1999 года. Стихи, которые повторяются на творческом вечере, здесь пропускаем, оставляя только названия.

В.В.Овсиенко: 6 октября 1999 года на Владимирской горке в Киеве беседуем с господином Николаем Холодным. Ведёт запись Василий Овсиенко.

Это, господин Николай, должна быть, так сказать, Ваша диссидентская автобиография. Харьковская правозащитная группа готовит украинскую часть «Международного словаря диссидентов» (или «Словаря движения сопротивления») – в последнем будет несколько сот имён, так не может быть, чтобы там не было Николая Холодного. Эти интервью мы также будем размещать на сайте ХПГ (См.: Международный биографический словарь диссидентов стран Центральной и Восточной Европы и бывшего СССР. Т. 1. Украина. Часть 1. – Харьков: Харьковская правозащитная группа; «Права людини». – 2006. – 1–516 с.; Часть II. – 517–1020 с. Справка о Н. Холодном: с. 799-805; сайт ХПГ http://museum.khpg.org)

Н.К.Холодный: Империя Зла коснулась меня своим чёрным крылом ещё в детстве, а мою семью – ещё до моего рождения. Моего деда раскулачили. Дед тогда в колхоз не пошёл, так его и детей выбросили на снег. И только благодаря тому, что крёстная моя, отцова сестра, Ольга, пасла гусей у бригадира – а уже колхозы были – дед откупил у колхоза свой дом. Это благодаря тому, говорю, что крёстная у бригадира пасла гусей. Сыновья деда Ивана – мой отец Константин и дядя Пётр. Правда, они были не от одного отца, потому что у бабки муж умер, так она дважды выходила замуж. Так тот дядя Пётр был в бригаде Котовского. Тогда уже не Котовский ею, а Криворучко командовал. Интересно, что Криворучко написал очень резкое письмо в сельсовет, чтобы тот дом вернули. А потом Криворучко расстреляли как «врага народа». Ну, а Котовского, оказывается, тоже большевики убили.

В.В.Овсиенко: Да его какой-то мужчина в постели пристрелил, когда он совершал подвиги на женском поприще!

Н.К.Холодный: Видишь, а тогда же правды не говорили... Ну, а мой отец прошёл от Сталинграда до самой Австрии, а потом попал на японский фронт. Но немцы – что интересно – к нам с матерью относились толерантно. Ну, это уже совсем другая тема.

Это первый эпизод с дедом. Я родился в 1939 году. Как раз в том году наш хутор Ягодный (он относился к селу Краснополье) расселили. Люди разъехались, кто куда. Там остались такие погреба, что их нельзя было разобрать – так они были прочно сложены на извести. Мы оказались на хуторе Стягайловка возле села Карыльское Коропского района на Черниговщине. После войны, чтобы мне разрешили ходить в Карыльскую школу, мне записали, будто я родился в селе Карыльском. Я потом раз в год ходил на храмовый праздник в Краснополье. Собственно, не в Краснополье, а на церковный хутор за селом Краснополье. Это шестнадцать километров от нас. Пешком мы ходили. Так я видел то место, где был наш дом и где тот хутор Ягодный стоял. Там было озеро, на нём было много уток – мать рассказывала. Наш дом стоял над тем озером. А уже когда я туда ходил после войны, то там всё заросло осокой, там пустыри были. Но ещё были сливы и вишни на тех старых подворьях.

Послевоенные годы. Мать вставала рано, шла на поле, возвращалась очень поздно. Выходных не было. А за год она зарабатывала миску зерна, а бывало, что и килограммов шестнадцать была должна колхозу, потому что якобы выписывала какое-то зерно в колхозе. Хотя этого она и не делала, но никому нельзя было доказать правду.

Колоски на поле не разрешали собирать, стреляли по нам. Мы прятались в кукурузу, припоминаю. А потом колоски те запахивали. Как-то было собрание, и Николай – Бараником его звали – спросил: «А зачем вы хлеб запахиваете?» Его на следующий день забрали, он лет пять сидел за этот вопрос.

В то время распространялись письма религиозного содержания, что якобы где-то на берегу моря мальчик увидел Божью Матерь на небе, будто она что-то говорила – такие будто бы знамения являлись, согласно тем письмам. Под влиянием тех писем я где-то в третьем классе – потому что это было ещё в хуторской школе, а она была только до третьего класса, а потом нужно было в село ходить, – я взял и написал (это была, по сути, листовка), что умер Сталин и все люди молятся Богу. И бросил это в коридоре. Учительница была Михалко Мария Лаврентьевна. А её родственница Брушко Елена была техработницей. Та Елена нашла ту записку, дала учительнице. Учительница по почерку догадалась, что это я. (Один свидетель этой истории ещё жив: Шура Зацкин. Сейчас он в Коропе – районном центре). Учительница сразу сообщила директору. А директор находился в селе Карыльском, в семилетке. Его фамилия была Кочубей. Он приехал, меня вызвали в учительскую. Та учительская была и жильём для этой учительницы, Марии Лаврентьевны. Там и печь стояла. Так он на меня как накричал, сказал, чтобы я держал язык за зубами, что это я сделал. Потому что если бы они предали это огласке, так не знаю, что было бы мне, но их могли бы забрать, я думаю. Ну, по крайней мере, должностями они могли бы поплатиться – и учительница, и директор.

В 1955 году, первого сентября, в районной газете «Советская Коропщина» я опубликовал стихотворение. Это была первая публикация. Стихотворение называлось «Бригадир-бездельник». Это была критика на бригадира-коммуниста. Я употребил такое словосочетание в стихотворении, но редактор Позднякова его вычеркнула. Я тогда не знал, что нельзя таких слов употреблять: коммунист-бездельник. Просто по фамилии можно было называть. Там содержание было такое, что бригадир-бездельник Чайка на крестинах весь день пил, а что в поле молотилка, он и знать не хотел. Нас, школьников, погнали к молотилке, и я уже туда ходил. 1955 год – это сколько мне тогда лет было? Это шестнадцать лет. Я начал работать на колхозном поле вместе с матерью ещё со школьного возраста.

В.В.Овсиенко: А школа как?

Н.К.Холодный: Так работали же летом – пололи картошку, окучивали. Были такие плужки на две стороны. Мы ещё и на лошадей не могли залезть, из-за плужка только выглядывали. Так нас послали к молотилке, а людей он туда не обеспечил. Там же нужно, чтобы кто-то подавал снопы, а кто-то отбрасывал. Это же целый конвейер. А людей там не хватало, так мы почти прогуляли тот день и ничего же не заработали. Так, по-дурацки там просидели.

После этого стихотворения на меня начались первые гонения. Я вынужден был бежать из села. И сбежал я в Миргород. Тогда паспортов же не выдавали.

Если говорить о моей правозащитной деятельности, то её можно разделить на несколько позиций. Первое – это моё поэтическое творчество, в котором я выступил в защиту социальных и национальных прав украинского народа. Это, в частности, в таких стихах, как «Собаки», «Дядько має заводи і фабрики», «Сьогодні у церкві коні...» – здесь уже есть национальные акценты.

Затем публицистика. Было несколько публикаций в журнале «Сучасність» – он тогда ещё в Мюнхене выходил. Это ещё КПУ и КПСС существовали. В журнале «Прапор», в газете «Молодь Украины». Правда, в «Молоді Украины» тот материал появился под фамилией Околька – студента, с которым я когда-то в Одессе учился. Я там заканчивал университет, а он в пединституте учился. Материал назывался «Кто защитит крымских украинцев?» Другой мой публицистический материал был опубликован в татарском журнале, который в Феодосии выходил. Его выпускал Рафик Музафаров, татарин. Это был материал о крымской топонимике, которую исказили большевики. На месте исторических названий, топонимов появились всевозможные Красногвардейские, Пушкины, Ленины... Там особенно много красного цвета.

Третья позиция – это мои устные выступления. За одно из таких выступлений (в Киевском университете на обсуждении романа Арсена Ищука «Вербивчане» в декабре 1965 года) я был исключён из комсомола и автоматически с пятого курса филологического факультета Киевского университета имени Тараса Шевченко. Что интересно, я через два года восстановился в Киевском университете, проработав сторожем и свинарём на Кировоградщине. Привёз характеристики и восстановился в Киевском университете. А потом я перевёлся в Одессу и там закончил обучение в 1968 году. Я уже на пенсии несколько лет, и вот в 1993 году академик Скопенко, ректор КГУ, отменил приказ о моём исключении как противоправный. Справедливость, так сказать, восторжествовала.

В 1966 году, 28 мая, я возле памятника Франко прочитал два стихотворения: «Собаки» и «Монолог Івана Франка». Это было пятидесятилетие со дня смерти Каменяра. Меня схватили и упрятали...

В.В.Овсиенко: Прямо у памятника схватили?

Н.К.Холодный: Нет-нет, меня схватили, когда я возвращался домой. Схватили на Крещатике. Меня, между прочим, предупредил Евгений Сверстюк. Он, видимо, чувствовал, чем это закончится. Он сначала пошёл в консерваторию. Там был официальный вечер, по спецприглашениям. Мы туда не попали. А тех, кто хотел туда попасть, какой-то рабочий пытался через сцену провести – Александра Сергиенко (сейчас он депутат Киевского горсовета) и его однокурсника из мединститута Валерия Набока (Валерий Набок умер в 1994 году от сердечного приступа в Чернигове) – так их задержали. На Крещатике задержали Виктора Ковальчука – студента факультета журналистики Киевского университета – за то, что когда на меня нападали какие-то незнакомые лица в штатском (туда подъехал милицейский «воронок»), он бросился меня защищать. Так и его тоже забрали.

На следующий день было воскресенье. В то воскресенье в суде Ленинского района города Киева судья Педенко приговорила нас к пятнадцати суткам в Лукьяновской тюрьме. Ночь до суда мы ночевали в Ленинском райотделе милиции города Киева, на полу. А на следующий день нас повезли в Лукьяновку, приговорив к пятнадцати суткам.

Мы там объявили голодовку, но нас всё-таки продержали эти пятнадцать суток. Освободили меня и вернули паспорт (потому что при мне был паспорт) – в паспорте уже стоял штамп: «Выписан». Мне приказали за двадцать четыре часа покинуть Киев. Что я и сделал, поехав на Яготинщину в совхоз «Новоолександровский» стеречь сад. Там сторожем работал нынешний член Союза писателей Украины Валерий Илья (Род. 23.06. 1939, умер 27.07.2005. – В.О.). Он положил начало династии писателей-сторожей. Потому что позже, после меня, эту профессию осваивали изгнанные из Киевского университета Николай Воробьёв и Виктор Кордун. Где-то в журнале «Свитовид» в Соединённых Штатах Кордун опубликовал фотографию: мы втроём – Воробьёв, Кордун и я – в саду в селе Пашковка... Это Макаровский район. Напротив Макарова, где-то там налево, как на Житомир ехать.

Я не сказал, что когда меня исключили из Киевского университета, то я ведь не сложил оружия. Мне на уровне райкома комсомола предлагали восстановить в университете. Если бы я на них не покатил бочки, то могло бы миром закончиться. Но я уже вошёл в раж. Прошёл я все инстанции вплоть до ЦК комсомола. Написал письмо – такую своеобразную исповедь. То письмо было где-то более чем на шестьдесят страниц машинописи. Я адресовал это письмо тогдашнему первому секретарю ЦК КПУ Петру Шелесту, в «Комсомольскую правду» в Москву и Олесю Гончару (он тогда был председателем Союза писателей Украины). Это было почти за 10 лет до создания в Киеве Украинского Хельсинкского Союза.

В.В.Овсиенко: То есть Группы.

Н.К.Холодный: Группы. Хотя я не был в этой области первооткрывателем. У меня уже, так сказать, были учителя, прошедшие большую школу политической борьбы. Эта борьба происходила в сфере литературной критики. На переднем плане стояли Иван Дзюба, Евгений Сверстюк, Иван Светличный. Но их критические статьи имели чётко выраженные политические интонации, потому что тогда уже все поверили в «хрущёвскую оттепель»... А уже в 1963 году Хрущёва спровоцировали, очевидно, те, кто захотел захватить его портфель, против интеллигенции, а потом и против рабочего и крестьянского класса. Он коров поотбирал в сёлах, земли, которые нельзя было пахать, перепахал, где-то там хлеб припрятали... Эти темы нашли отражение в моих стихах.

В том письме на имя Шелеста я сослался на основные статьи «Всеобщей Декларации прав человека ООН». А она у нас скрывалась от народа. Я её прочитал в журнале «Курьер», который брал в библиотеке в Киеве.

В.В.Овсиенко: «Курьер ЮНЕСКО»?

Н.К.Холодный: «Курьер ЮНЕСКО», потому что просто «Курьеров» сейчас много, да и тогда, может, другие были. А ещё я ознакомился с конституциями капиталистических стран, прочитал «Хартию прав человека» Джефферсона. Я хотел таким способом те статьи донести до народа – потому что письмо распространилось в самиздате. Я тогда слышал по зарубежному радио, что оно было опубликовано во Франции. А уже теперь, несколько лет назад, я опубликовал его в областной газете «Винниччина». Во многих номерах то письмо публиковалось. Мне вернули это письмо из сейфов КГБ (сейчас это архив СБУ). Там восемь томов моего дела – это исследование моей так называемой, а может и не «так называемой», антисоветской деятельности. Потому что какая уж там «так называемая»? Сейчас эти кавычки можно снять. Что касается стихов, там есть яркий документ, изготовленный по заказу КГБ, – это рецензия на мою книгу «Крик из могилы». Я, между прочим, забыл сказать, что в 1969 году в Париже – Торонто – Балтиморе в США в издательстве «Смолоскип» имени Василя Симоненко (директор этого издательства Осип Зинкевич) была издана моя книга «Крик из могилы». Это была книга, направленная против национальной политики КПСС. Это был прямой вызов. Правда, она вышла под рубрикой «Захалявні вірші з України», без фамилии автора. Но там был ряд стихов, которые уже публиковались, и меня сразу вычислили. Потому что я и те стихи читал на людях. Между прочим, я не скрывал их. За этот сборник и за другие стихи, которые ходили по рукам, меня зимой 1972 года и арестовало КГБ.

Я, собственно, забыл сказать о том выселении из Киева. Я время от времени буду делать некоторые экскурсы в ходе рассказа, потому что так не всё всплывает в памяти. Что касалось того выселения из Киева. Вот теперь, куда я ни обращался (например, я обращался в Генеральную прокуратуру), то я оттуда получал ответ, что якобы в 1966 году не был предусмотрен арест меня за административное нарушение. Ну, так тем более, если не был предусмотрен арест, меня должны были бы каким-то образом реабилитировать и признать незаконной высылку из Киева, так? Потому что я тут был прописан по улице Бойченко. Уже давно имел бы квартиру.

Между прочим, о том выселении из Киева в 1966 году и о том аресте, заключении в Лукьяновскую тюрьму, написал Вячеслав Черновол в своём знаменитом труде «Правосудие или рецидивы террора?». (См.: Черновол В. Твори: У 10-и т. – Т. 2. «Правосуддя чи рецидиви терору?». «Лихо з розуму». Матеріали та документи 1966–1969 рр. / Упоряд. Валентина Чорновіл. Передм. Лесь Танюк. – К. Смолоскип, 2003, – 906 с.: іл. Упомянутый труд на с. 71–359, о Н.Холодном – на с. 353-354. – В.О.).

Это работа шестидесятых годов. Он за неё, между прочим, и попал за решётку. А где-то через тридцать лет за эту вещь Президент Украины Кучма вручил ему Шевченковскую премию. (Также за «Горе от ума». – В.О.) Там был список репрессированных во внесудебном и в судебном порядке. Там я шёл под тринадцатым номером. Было указано, что я, Сергиенко, Набок и Ковальчук были осуждены с такой формулировкой: «За покушение на жизнь рабмилиции». По такому обвинению мы должны были получить лет по десять, не меньше, – а дали по пятнадцать суток. Конечно же, это была фантасмагория судьи и тех режиссёров, которые всё это придумали, чтобы нас скомпрометировать. Вот же в этом году в феврале месяце Киевская городская прокуратура и народный суд города Киева (судья, кажется, Григорий Зубец, а прокурор, кажется, Абраменко и ещё один – заместитель прокурора города Киева, я забыл его фамилию) приняли «соломоново решение». Они втроём – Абраменко подал ходатайство, заместитель прокурора города Киева – тот то представление утвердил, а судья города Киева отменил то постановление судьи Педенко от 29 мая 1966 года.

Между прочим, когда меня арестовало КГБ в феврале 1972 года, то в том деле фигурировала история с выступлением у памятника Ивану Франко. Мы там ещё же цветы возложили. Там Оксана Мешко была. Несколько песен спели. А весь сквер был наполнен милицией. Вы меня спрашивали о чём? Я забыл.

В.В.Овсиенко: Прошу немного детализировать процедуру исключения из комсомола и университета. С датами, если можно. Кто участвовал в том спектакле?

Н.К.Холодный: Это происходило так. Я выступил на обсуждении романа профессора Арсена Ищука «Вербивчане». Это было, наверное, 5 декабря 1965 года. А уже шестого, кажется, был приказ. На курсе было курсовое комсомольское собрание, потом факультетское собрание, потом заседал комитет комсомола университета. На курсовом комсомольском собрании студенты выступили, в основном, за меня, в мою защиту.

В.В.Овсиенко: А вы помните, кто из однокурсников защищал вас?

Н.К.Холодный: Я скажу, кто выступал... Особенно выступил в мою защиту Николай Чищевой. Потом было факультетское комсомольское собрание. Туда уже приходил Гошовский – секретарь комитета комсомола университета (он потом стал преподавателем в пединституте). Так тот был настроен против меня. Настроен был против меня и Пётр Кононенко...

В.В.Овсиенко: Пётр Петрович?

Н.К.Холодный: Пётр Петрович. Я же там ещё литстудией «СиЧ» руководил. Он очень не хотел, чтобы меня избирали председателем литстудии.

В.В.Овсиенко: «СиЧ» – Литературная студия имени Василя Чумака.

Н.К.Холодный: Ага, имени Василя Чумака. Между прочим, с поста главы Студии меня так и не снимали, так что по сути я, с юридической точки зрения, и до сих пор считаюсь непереизбранным председателем. Правда, со временем Студию переименовали в имени Максима Рыльского. И стал руководить ею профессор с символической фамилией Дубина Николай. Это он составил какую-то книгу о так называемых украинских буржуазных националистах за рубежом, «Печать кровавых Каинов», или что... Он там навыдумывал, что Яр Славутич будто бы служил в дивизии СС «Галичина», а он никогда там не служил. Яр Славутич где-то давал ему в прессе ответ. Я знаю эту историю, потому что сейчас в издательстве «Дніпро» в наборе находится моя книга о Яре Славутиче – это поэт, выдающийся украинский учёный, живёт в Канаде, во время войны руководил повстанческим отрядом «Чернігівська Січ».

Даже профессор Арсен Ищук в мою защиту выступал. Но ничего уже не могли сделать – машина была запущена, надо было какой-то повод найти. За что, собственно, зацепились? Тот роман Ищука «Вербивчане» выдвигался на Шевченковскую премию. Олекса Засенко спросил, не будет ли кто-нибудь выступать. А Олекса Засенко – это литературовед, литературный критик – там играл первую скрипку. Он проиграл Ищуку в бильярд в Союзе писателей. А там все играют в бильярд, не имея денег. А кто проигрывает, того буфетчица записывает в «чёрный список». Для неё было хуже всего, когда тот человек, что проиграл, вдруг умирал. Ну, Олекса Засенко проиграл Арсену Ищуку. Так он говорит: «Денег нет – я тебе помогу выдвинуть твой роман на Шевченковскую премию». А тот роман выеденного яйца не стоил. Так и не дали ему Шевченковской премии.

Студия, где я выступил, собиралась в жёлтом корпусе университета. Возле меня сидел Андрей Кабалюк. Он стихи пишет. Я не знаю, может, даже и в Союз принят. Так я спросил его: «Если выгонят меня из университета, дашь десятку на хлеб?» Говорит: «Дам». Тогда я говорю: «Я ещё хотел сказать слово». А тот роман никто из преподавателей и студентов не читал. Хвалили там язык, что интересно написано, а конкретно никто ничего не говорил. А я развернул его посередине (я его читать тоже не читал), а там такой эпизод, что привозят какого-то невинно арестованного в тюрьму и её работники, эти надзиратели, говорят на украинском языке. Говорю: «Так это же не соответствует требованиям социалистического реализма о правдивом отображении действительности. Где вы видели такую тюрьму на Украине, чтобы там чиновники общались на украинском языке?» И этого было достаточно. Вот это расценили как национализм. И закрутилась карусель на моё исключение. Кроме того, в августе того 1965 года прокатилась волна арестов. А я был знаком с Михаилом Горынем. Мы с ним ездили сватать одну девушку, Терезу Цимбалинец, в Свалявский район на Закарпатье.

В.В.Овсиенко: Для кого сватали?

Н.К.Холодный: Для меня. Михаил Горынь был за свата. А потом он поехал на Чёрное море. Я не знал, что он туда поехал. Ещё и телеграмму давал, что опаздывает. А там, оказывается, собирались лидеры украинского национального движения (по сути, украинского национального подполья). Там был Михаил Масютко (это я уже знаю, потому что их тогда всех поарестовывали), Иван Светличный был. Ну, про других я не знаю. Так мы тогда поехали с этой Терезой на открытие памятника Шевченко в Шешоры на Прикарпатье, Ивано-Франковская область. Там я видел Вячеслава Черновола, Зиновию Франко. Грицько Сагайдак с Троещины приезжал на своей «Победе». Он сейчас какую-то книгу выпустил, а может и две. Так тогда памятник запретили открывать. Между прочим, автор того памятника известный скульптор Иван Гончар, у которого я проходил школу (и не только один я, а и моё поколение) – школу национального воспитания. Тот памятник тогда не открыли, а открыли где-то через неделю, без людей.

Ну, нам кагэбэшники, так сказать, сели мне на хвост. Я по дороге на Сваляву остался в Берегово. Мне туда деньги должен был прислать Коля Горин из Киева, мой знакомый, – гонорар мой. Я же тогда небогатый был. А я забыл, что мы переиначили: он те деньги прислал на Рахов. А я думал, что он пришлёт на Берегов. И пока я приехал, то у той Цимбалинец Терезы всё переигралось, переиначилось. А мы уже к свадьбе готовились на следующее воскресенье. Я не знал, чего. Она меня обвинила, что у меня в Берегово была какая-то знакомая. Но я остановился там, потому что ждал, пока почта откроется. А мы приехали туда очень рано. Оказалось (она через много лет это рассказала), что только она дошла до сельсовета, а там её зовёт председатель сельсовета, кстати, её родственница, и говорит: «Да вас в КГБ вызывают». Ну, так она поехала в КГБ автобусом в район, в Сваляву. Там её какой-то начал спрашивать: «Какие вы с Холодным контрреволюционные планы вынашивали?» – потому что мы там под лес ходили. Ну, какие там мы планы вынашивали? Мы вынашивали, чтобы поменьше нас кто видел, чтобы где-то поцеловаться, или я знаю что... Вы знаете, какие юноша вынашивает планы.

А потом тот, что брал её за плечи и терроризировал, разбился на мотоцикле.

Когда я вернулся от Терезы в Киев, то в общежитии уже не жил. Прописан был у Аллы Горской, а жил у художника Николая Стороженко на так называемой даче Кульженко. Это художественные мастерские, там, за площадью Шевченко, на Куренёвке. Мои вещи были у Стороженко в гардеробе, я там оставил то, что не нужно. С собой взял паспорт, а там оставил военный билет и комсомольский билет. Взносы были заплачены. И вот когда кагэбэшники там провели обыск, так военный билет был, а комсомольского билета не обнаружили.

На следующий день, когда я выступил в университете на обсуждении романа Ищука, меня сразу вызывают в университетский комитет комсомола и там говорят: «А где ваш комсомольский билет?» Я спрашиваю: «А что такое?» – «А вот его жена нашла на Куренёвке». – «А чего это она там его нашла? Общежития же на улице Ломоносова». – «А нет. Она нашла на Ломоносова и принесла нам». А оказывается, тогда кагэбэшники тот билет выкрали из кармана и хотели сыграть на этом. Они подождали три месяца, думали, что я взносов не платил. А мы взносы заплатили где-то за полгода вперёд, потому что наш комсорг ехал куда-то там на целину, на какую-то работу, они возвращались поздней осенью. Так взносы уже были заплачены. Одним словом, мне приписали потерю комсомольского билета. Обещали, что из университета не исключат. Но исключили-таки и из комсомола, и тогда же из университета.

Когда меня вызвали в комитет комсомола, так там долго не знали, что спросить. А потом кто-то поднялся, не то Гошовский, не то его заместитель, говорит: «Слово имеет представитель физико-математического факультета такой-то». А тот спрашивает меня: «Зачем вы носите бороду?» У меня борода была, может, полтора миллиметра, я померил. А тогда как раз была кампания против бород. Вот недавно кто-то говорил – кажется, Пётр Вольвач, – что где-то в Крыму какому-то декану или ректору предложили сбрить бороду (у того действительно борода была). Тот не сбрил, так его сразу уволили не то с ректора, не то с декана... Может, в ходе беседы вспомню фамилию того учёного, что поплатился за свою бороду.

Ага, так спросил: «Зачем вы носите бороду?» Я думаю: что бы ему ответить? У меня там три волосинки торчало... А как раз там передо мной висел портрет Карла Маркса. Так я ответил: «А вы бы и Карла Маркса спросили об этом?». Эх, они тут как вспыхнули: «Так видите, он настроен враждебно к марксизму-ленинизму! Давайте исключим! Разве он может пребывать в комсомоле?» Дошли эти разбирательства моего дела вплоть до Киевского обкома комсомола. Там тогда был такой Корниенко, он потом стал, мне кажется, первым секретарём Киевского горкома или обкома партии. Горкома. Карьерист был. Так он спрашивал меня: «А зачем вы?..» А я тогда ещё написал работу «О душе в песне и о песне в душе». Она впоследствии вышла в Италии, в Риме. Там мне Ватикан даже присудил какую-то почётную премию. Эта вещь вышла потом за границей как монография отдельной книжкой в «Смолоскипе», в Риме в 1979, в Балтиморе и Торонто в 1981 году. Премию мне присудили в 1979 году.

Так Корниенко спрашивает: «А вот зачем вы вспомнили в своей работе Савчука? Вы не знаете, что он за границей живёт?» Я говорю: «Не Савчука, а Самчука Уласа». Когда меня где-то в 1992 году ознакомили с моим архивным уголовным делом 1972 года – потому что до тех пор я не был с ним знаком, – так там была стенограмма того заседания обкома комсомола, где-то страниц на тридцать или пятьдесят. Между прочим, я попросил, и мне ту стенограмму дали из дела. Где-нибудь я её когда-нибудь опубликую.

У меня был дом. В 1972 году меня снова выписали – уже из Киевской области. Я в Микуличах жил. Был дом, я имел план на новый дом, хотел его построить. Так тот дом снёс бульдозер, а меня выселили в Винницу. Там я, по сути, находился под домашним арестом.

В.В.Овсиенко: С какого это года вы были на Винничине?

Н.К.Холодный: С 1972 года, где-то с лета. Я там работал в школе. Потом там сложилась невыносимая обстановка, меня там «разбирали» за так называемый национализм несколько раз. Я оттуда ушёл. Был без работы, а потом устроился в музей. Там на меня возвели клевету, будто я в Тывровском музее распорядился не подписывать экспонаты на двух языках – украинском и русском. А я в Тывровском музее вообще никогда не был и даже в Тыврове никогда не бывал. Суд меня оправдал, но директор музея Заец (а он был профессиональный кагэбэшник, возглавлял совет ветеранов в Винницком областном управлении КГБ) сказал: «Я тебя всё равно посажу». Так я оттуда сбежал в Остёр и позже оказался в Чернобыльской зоне, потому что когда взорвался реактор, то Остёр попал в Чернобыльскую зону.

В.В.Овсиенко: А в Остре вы с какого года?

Н.К.Холодный: С 1976 года. Я там был отрезан от культурной жизни. Просто живу там, как в гетто, потому что в городскую библиотеку не поступает ни один украинский журнал. А чтобы, например, книгу какую-то заказать по МБА (межбиблиотечному абонементу), так надо платить деньги. Ну, а чтобы приехать например, в Киев, что-то взять – так за один день книгу же не прочитаешь, если нужно это сделать где-то в научной библиотеке Вернадского или там где. Значит, надо ночевать. А ночевать в гостинице в несколько раз дороже, чем стоит сама дорога.

Тогда председатель комиссии Верховной Рады по национальному духовному возрождению народный депутат Лесь Танюк где-то в начале девяностых годов – между прочим, как раз перед путчем ГКЧП – обратился в Киевский горсовет о предоставлении мне однокомнатной квартиры в Киеве, потому что на большее я и не претендовал. Он аргументировал это тем, что с того времени, когда меня выселили из Киева, а потом и из Киевской области, я бы уже получил жильё по месту работы. А когда меня в 1972 году арестовало КГБ, я работал инженером в Центральной нормативно-исследовательской станции Министерства мелиорации и водного хозяйства Украины, на улице Кавказской. А перед тем, где-то в 1967 году, а скорее, наверное, в 1968 году, я работал ответственным секретарём Общества охраны природы Октябрьского района города Киева. Меня вызвали в райисполком Октябрьского района, какой-то Токарев. А он, оказывается, в 1965 году в райкоме комсомола рассматривал то моё дело и знал меня. Он только услышал, что я оказался в том районе, так сказал: «Как это мы позволим? Здесь у нас четырнадцать тысяч рабочих. И вы как националистический элемент у нас находились?!» Забрал у меня то удостоверение секретаря Общества охраны природы. На следующий день меня уволили «по собственному желанию». Оформлялся я через городское отделение Общества охраны природы. Мне в этом содействовал отец Сергея Билоконя – это был академик, это замечательный человек был. Содействовал в устройстве на работу, потому что он сам биолог. А городским обществом руководил Ивах. Иваха вызвали тогда в горком партии – так у него там случился микроинфаркт. Это очень хорошо знает сын Инны Кульской, писательницы. Он сам сейчас член Союза писателей, Игорь Моисеев, мой друг, я у него жил, когда мне негде было жить. Но тогда узнали об этом письме Леся Танюка из Верховной Рады о возвращении меня в Киев. Узнало КГБ – и мне подставили подножку. И так я до сих пор сгораю на медленном огне в той остерской резервации.

А что я ещё забыл сказать? Можете задать вопрос.

В.В.Овсиенко: 1972 год. Этот арест – я даже даты не знаю, когда вас арестовали. Каковы были мотивы, какие выдвигались обвинения?

Н.К.Холодный: Значит, так. Между прочим, вы спрашивали, кто там против меня выступал в университете. Самую позорную роль там сыграл Владимир Забаштанский (5.10.1940 – ………….. Я, между прочим, Забаштанскому тогда стихи писал, прямо писал. Не то, что редактировал, а приходилось самому за него писать. Водил его домой на улицу Фрунзе, потому что он же незрячий. Потом распространялась легенда в комсомольских органах, что якобы он потерял руки и глаза, добывая гранит для мавзолея Ленина. А на самом деле это произошло в бытовых условиях. Они там раскручивали какой-то запал в карьере, взяв его у рабочих. Вследствие несчастного случая он стал инвалидом. Так он сыграл тогда очень позорную роль, потому что был членом литстудии. А литстудию до меня возглавлял Иван Драч, а передо мной Валерий Шевчук – так литстудия игнорировала соцреалистические каноны. Там постоянно на задней скамье сидел Пётр Кононенко. Тогда Забаштанского сразу приняли в партию, а потом и в Союз писателей Украины. Потом дали ему премию имени Николая Островского – этого украинофоба, а потом Шевченковскую премию дали.

Так мне Забаштанский, между прочим, прислал письмо где-то в начале, кажется, 1988 года и предлагал мне, чтобы я покаялся за тот сборник «Крик из могилы». Я к нему ездил. А рукопись моего сборника лежала в издательстве «Радянський письменник». Оно теперь «Український письменник» называется. Он, можно сказать, «заложил» меня, потому что я на следствии говорил, что не передавал сборник за границу. А он где-то в 1988 году выступал у нас на литстудии в Чернигове. При этом напился, долго не мог прийти на занятия (с Николаем Томенко он там был – тоже автором песен о красных всадниках и т.д.). Так Забаштанский выступил и сказал, что он, то есть Холодный, мол, и до сих пор гордится, что у него книга «Крик из могилы» вышла за границей. Что я ещё тогда по улице ходил и рассказывал ему, что дал такое название сборнику и передал его за границу.

Между прочим, Пётр Кононенко написал характеристику для поступления в аспирантуру одной нашей студентке (она и окончила её). Так там в характеристике указывал, что она помогала ему тогда бороться со мной, Холодным, когда я был руководителем литстудии.

Так вы спрашиваете за 1972 год, когда меня взяли?

В.В.Овсиенко: Дата ареста, какие обвинения выдвинули? Где, при каких обстоятельствах вас арестовали?

Н.К.Холодный: Меня искали... В Самгородской школе, где я работал, для меня не оказалось часов. То есть там узнали, что я политически неблагонадёжный тип. И меня уволили с работы, когда я находился в больнице. Это Сквирский район. Тогда я имел неосторожность дать в журнал «Дукля» свои стихи, они были опубликованы в 1967 году. Там было такое стихотворение: "Зацькований, цілую п'яти, зв'язані Сергієві, сохну в поезії, дійку обвиваю вужем. Друзі, якщо впізнаєте мене на вулиці в Києві, вдарте, будь ласка, під ліву лопатку ножем".

Я находился на операции среднего уха в Киевской областной больнице, и в это время я был уволен с работы в Самгородоцкой школе Сквирского района. Потому что заврайоно Бровко, которому я дал тот журнал, чтобы похвастаться, что, мол, меня даже за границей печатают в изданиях соцстран – так он его в райком отнёс. Так я поплатился за свою наивность.

А потом я работал в Козинцах Бородянского района. Там я тоже только год проработал – за мной уже ходили кагэбэшники, провожали аж до села с электрички. Потому что я часто ночевал в Киеве, а туда ехал на работу. Там директор был такой Черванский. Я, между прочим, читал его характеристику на меня в КГБ в том уголовном деле по мне, уже теперь, в 1992 году. Так он написал, что «со стихами его я был незнаком, но они носили антинаучный характер». А читать не читал...

Я тогда купил дом в другом селе, в Микуличах. Там недалеко было идти от электрички. Между прочим, тот дом я покупал с Василём Стусом, потому что я боялся, чтобы у меня никто там денег не отнял. Так деньги были при Василе Стусе. Я купил дом за тысячу тогдашних карбованцев, тех советских рублей. Это было в 1969 году. Мы договорились за девятьсот пятьдесят, а пришли оформлять, а та баба сказала, что за тысячу – ещё пятьдесят накинула. А раньше продавала, как оказалось, только за пятьсот. Мы поехали деньги искать, нужно же было ещё пятьдесят карбованцев найти. Возвращаемся, а баба говорит, что уже не надо пятьдесят карбованцев. «А чего?» А она говорит: «Да дрова рубила – руку перебила. Это меня Бог наказал за то, что я договорилась за девятьсот пятьдесят, а ещё пятьдесят карбованцев с вас хотела взять». Продала-таки дом за девятьсот пятьдесят.

Я там пробыл год. А потом вызывает меня заврайоно, говорит: «Слушайте, у вас нет документов. Придётся вас уволить из учителей». Но уже учебный год закончился. Я приезжаю к директору – Яременко такой был директор школы. Он спрашивает: «А почему вас в район вызывали?» Я говорю: «Берут меня в Институт усовершенствования учителей, так надо характеристику написать». Он написал мне положительную характеристику – думал, как бы от меня избавиться.

А тот заврайоно в Бородянке, Дворник фамилия, тот злой был: «Вот если бы вы мне где-то встретились на фронте, я бы вас сразу расстрелял». Я говорю: «А чего вы так думаете, что вы бы расстреляли, а не я вас?» Ну, так он и замолчал. Так я с той характеристикой пришёл к Ивану Светличному и спрашиваю: «Что делать?» Говорит: «Ты знаешь, кто тебя уволил?» – «А кто?» – «Да ясно кто – охранка уволила. Вот туда и звони». – «Кому?» – «А звони тому... Ну, до Никитченко ты не дозвонишься, он тебя не примет. Звони к Шульженко». Ну, я не к Шульженко – я пошёл в ЦК, кажется, к Цмокаленко, а Цмокаленко позвонил к Шульженко. Ну, они там, в ЦК, никакой силы не имели – они знали, что всё делает КГБ. Я пошёл к генералу КГБ Шульженко. Но Шульженко сказал: «Мы знаем, ваши произведения за границей, ещё даже не изданные».

Они меня там, в Бородянке, водили-водили за нос и, в конце концов, укомплектовали, и я остался таким образом без работы. Устроился на должность инженера. В этом мне помогли Виктор Никифоров и Фёдор Вольвач, его друг. Помогли устроиться, хотя у меня было филологическое образование.

Я был в командировке в Житомире, когда тут были аресты. А именно у Евгения Концевича. В 1965 году Концевичу на день рождения 5 июня Оксентий Мельничук – какой-то там местный литератор – принёс альбом, а в альбоме был вмонтирован в голову собачки подслушиватель. Евгений обнаружил это. Дзюба тогда говорил об этом альбоме как о новых методах воспитания литературной молодёжи. У Концевича был рушник, на рушнике расписывались гости, а жена потом вышивала эти автографы. Там и моя подпись была.

Итак, я в январе 1972 года был в командировке в строительном управлении системы Министерства мелиорации. Я работал инженером в отделе расхода строительных материалов. Так мы с Концевичем прочитали в газете, что в Киеве произошли аресты. Когда я вернулся в Киев, то встретился с Фёдором Вольвачем. Вольвач говорит: «Ко мне уже приходили. Спрашивали тебя». Потом я появился в селе, в Микуличах. Там мне соседка сказала: «Вас приглашали, чтобы вы в сельсовет зашли». Когда я брал проездной билет – у меня как раз закончился билет на электричку – начальник железнодорожной станции на меня очень подозрительно посмотрел. А какой-то рядовой работник той станции мне сказал: «Быстро отсюда убегайте, потому что вас ищет или милиция, или КГБ». Я ночевал в Киеве, не являлся домой в Микуличи. Ну, я спрятал, какой у меня был самиздат.

Я, между прочим, не говорил о том, что распространял самиздат. Когда-то мне Василь Стус (я ехал в Донецк) давал речь, кажется, Папы Римского или Иосифа Слепого, чтобы я передал Владимиру Мищенко. Я передал этот материал. Потом ещё другие документы самиздатовские передавал. Мищенко сейчас где-то не то на Днепропетровщине живёт – он тогда куда-то переехал. Между прочим, он был редактором моей первой книги, которая на Украине вышла в 1993 году в «Українському письменнику» – «Дорога к матери».

Я скрывался на нелегальном положении в посёлке Вишнёвое – это Жуляны, у Виктора Кордуна. Мы там заметили, что на перроне за мной шпик ходил по пятам. Я приехал в Киев, переночевал где-то, встретился с художником Борисом Плаксием, а потом пошёл на встречу к аптеке. Аптека была на улице Франко, на углу. Там с одной стороны аптека, а с другой – обувной магазин. Так я там встретился с Валей Малышко. Это жены Малышко Любы не то племянница, не то что – у меня с ней были небольшие взаимоотношения. (Род. 29.12.1937 – ум. 17.05.2005. – В.О.). С ней и с такой Петличкой. Петличка фамилия её была, забыл, как её звали. Она на Бессарабке жила. Она говорила, что её отец партийный работник, а он, может, в КГБ работал? У неё была коммунальная квартира. Я тогда увидел, что из квартиры вышел какой-то... Там жил работник КГБ, молодой, женатый. Так я иду с этой Петличкой на встречу с Валей (она мне ещё сказала, что придёт Валя Малышко). И Валя была там. Только я Владимирский собор миновал, смотрю – стоит несколько белых машин. Номера 05, кажется. У меня сразу сердце ёкнуло, что это уже по мою душу. Ну, куда тут бежать – далеко не убежишь, куда там убежишь? Я пошёл к девушкам и так смотрю на те машины... А Валя чего-то побежала домой, будто переодеваться. Я смотрю на те машины, а Петличка говорит: «Не смотри в ту сторону».

Тогда вернулась Валя. Мы идём к оперному театру, и я говорю: «Возьму пива». Она, та Петличка, говорит: «Да у меня там выпить есть». Идём к Петличке домой. Говорит: «Зайди в этот магазин и купи». А я думаю: «Нет. Я тут не зайду, меня тут схватят, тут два метра до КГБ – они меня потянут, и никто и не увидит». Говорю: «Нет, я куплю внизу, на Крещатике». Там на Крещатике гастроном, напротив универмага. Захожу я туда, беру пива, наверное, две бутылки. А Петличка сказала: «Возьми ещё и сигарет для нас с Валей». Я взял сигареты, выхожу из магазина – их нет. Я думал, что они пошли потихоньку домой. Думают, что я же по Крещатику их догоню. Только я дошёл до «Спорттоваров» – меня под обе руки: «Николай Константинович?» Я как закричу: «Фашисты!» Или что-то такое там. Да меня потащили в одну из белых машин, что там стояли. Я потом одну из этих машин видел на территории следственного изолятора, на Ирининской улице – это тут, где Владимирская, стояла та машина. Что-то или 05-20 КИА, или что там было. Забрали меня в областное КГБ. Там что-то долго мудрили, потому что это, может, даже воскресенье было. Долго что-то мудрили, пока не завезли в тот следственный изолятор КГБ.

В.В.Овсиенко: Какого это числа было?

Н.К.Холодный: Это было 20 февраля, потому что тогда волна арестов прокатилась где-то 12 февраля...

В.В.Овсиенко: 12-го, 13-го и 14-го января.

Н.К.Холодный: Января, прошу прощения. Но я тогда был в командировке в Черновцах. Я не хотел слоняться по Киеву. Я был в Конотопе, к матери ездил. Отвёз к матери все фотографии, какие у меня были. Потому что там очень много было друзей, инакомыслящих, и если бы та фототека попала к ним, то много людей пострадало бы. К матери они пришли с обыском где-то аж в марте. Мать заметила их уже во дворе, как они шли: председатель сельсовета Борис Коток, Берестовский туда ездил...

В.В.Овсиенко: Следователя КГБ Леонида Берестовского я знаю. Он начинал моё дело 5 марта 1973 года. А потом передал Николаю Цимоху.

Н.К.Холодный: Этот Берестовский свою практику проходил в 1965 году на Вячеславе Черноволе. Черновол тогда как написал на него! Показал его бездарность. Так его перевели в Хмельницкий. Между прочим, тогда перевели на секретаря обкома (я не знаю – это понижение или повышение) Тамару Главак, которая работала в ЦК комсомола...

В.В.Овсиенко: Она была второй секретарь ЦК комсомола, так?

Н.К.Холодный: Да, по идеологии. Когда шуганули после моего ареста – это же было почти синхронно – Шелеста в Москву, а стал Щербицкий... Потому что это якобы Маланчук заложил Шелеста, что тот развёл национализм... Тогда вышла книга Шелеста «Україна наша радянська». Название её было графически так расположено, что читалось как «УНР». Так его потом в журнале «Комуніст України» обвинили в автаркии – что он хотел тут хозяйничать, независимо от Москвы. Ну, что-то там действительно было, что он с Сусловым не поладил из-за какой-то голландской макухи: Суслов хотел забрать её для Москвы, а Шелест для Украины – для коров, для ферм.

Первое, что мне предъявили тогда – это сборник «Крик из могилы». Это были долгие и нудные разговоры. Допросы вёл Берестовский. Забрали меня же в тёплой одежде, потому что это же была зима. Так я там написал записку и хотел в одежде на волю передать... Надо же было как-то с ними продолжать борьбу. Там, в условиях следственного изолятора, я себе не представлял, как с ними бороться. Я написал такое будто обращение-заявление к прокурору Украины, высказал там резкий протест в связи с моим арестом. Что они хапнули меня так, как в годы немецкой оккупации – среди улицы сгребли. И за что? Да ни за что! Да нет, они знали, за что... Я написал то заявление в нескольких экземплярах. Один спрятал я в ботинок – там была прорезана подошва. Войлочные ботинки у меня были... Не помню, может даже в оба ботинка. Спрятал я за задник в ботинок, а второй спрятал в тумбочку. С тумбочки крышку снял и туда подложил.

Потом ко мне подсадили какого-то Климчука – он якобы за марки сидел. Ну, это чтобы он воздействовал на мою психику.

В.В.Овсиенко: Это обязательно – стукач в камере обязательно был.

Н.К.Холодный: Для этого его, наверное, и посадили со мной, чтобы что-то выведал, чтобы во что-то меня втянул. Его расколол Евгений Пронюк. Мне Пронюк впоследствии сказал, что его подсадили к нему. Тот Климчук сказал, что сидит за какие-то холодильные установки – якобы холодильники ремонтировал и брал взятки. И за какие-то марки из Скандинавии, как филателист. Его звали Климчук Олег, он с Красного Хутора. Говорил, что когда выйдет из тюрьмы, так будет принимать стеклотару в каком-то там павильоне, что купит старого «Запорожца» и сделает себе капитал. Действительно, когда я вышел, то мне интересно было: вышел он или нет. Так раз я был у него с Василием Скрипкой (Род. 16.04.1930, по политическим мотивам уволен в 1972 г. из Института искусствоведения, фольклора и этнографии. С 1986 г. – профессор кафедры украинской литературы Криворожского пединститута. Умер 19.09.1997).

Действительно, по плану всё шло – он устроился принимать бутылки, а может ему помогли. Купил «Запорожца» горбатого. А когда я второй раз заехал к нему, то дом был заросший бурьяном. Та часть, где он жил, была на двоих с братом. Так его часть заросла сорняками, не побелена снаружи. Видно, что он снова куда-то загремел.

Что ещё? Была у меня интересная очная ставка с Зиновием Антонюком. У Антонюка лежали некоторые мои книги. Я у сестры его жены крестил детей, а Дзюба Иван крестил у Зиновия Антонюка. Такие у нас были, так сказать, дальние родственные символические связи. Так я у Антонюка ночевал иногда. Привёз я ему ещё задолго до ареста «Вместо последнего слова» Валентина Мороза и ещё какой-то самиздат. Так я это взял на себя. Я знал, что у него нашли «Український вісник» (я сам давал туда информацию, распространял этот «Вестник»). У него, кажется, один экземпляр того «Українського вісника» нашли. Это как-то всплыло то ли на очной ставке, то ли ещё где. Так я это взял на себя – сказал, что «Вестник» я ему привёз. А вообще-то я «Вестника» ему не привозил. Это знает Лариса (?), что я тогда это взял на себя. Ну, а Антонюк сказал, что я привёз вот это «Последнее слово». Меня спросили, где я взял. Я сказал, что мне дал его какой-то Василий, а я его знать не знаю. Где-то в кафе, там, где Параджанов жил, там вареничная была. Я, говорю, не знаю его, я был тогда выпивши и не знаю, кто он такой. Я, так сказать, пытался спрятать концы в воду.

Что мне ещё инкриминировали? У меня дома был обыск – так там ничего не нашли. В гардеробе, под стеклом, под зеркалом (гардероб я когда-то купил в комиссионном магазине, ещё другую мебель с Параджановым мы купили) – там у меня была спрятана машинопись произведения Евгения Сверстюка «Иван Котляревский смеётся» – так не нашли. А нашли – ну, я его и не прятал – «Дневник» Довженко. Когда-то его Олесь Сергиенко мне дал. Я не сказал, где его взял. Между прочим, тот «Дневник» был перепечатан из советских изданий – из «Дневника» Довженко на русском языке. Ещё у меня на двери в комнате, где я перегородил её, была вырезка из какой-то газеты, может, из «Правды», об отправке Хрущёва на пенсию. Так содрали ту вырезку, забрали. Забрали книгу, маленькую брошюрку о йогах. Её тогда выпустил Игорь Моисеев. Он работал в каком-то медицинском издательстве – не знаю, как оно называлось... Где-то там за Верховной Радой работал. Так те книги мне не вернули. Наверное, какой-то работник КГБ забрал себе. Искали, копались там под торфом в сарае, штыками там тыкали – ничего там не нашли. Один лазил на печь, смотрел в дымоход – там тоже ничего не нашёл.

А вот у матери... Я не знаю, где там лежали те фотографии – их целый пакет был. Мать увидела кагэбэшников во дворе и быстро пакет в печь спрятала. А они в печь не полезли. В столе нашли несколько моих писем к матери – так забрали.

А мои бумаги (их было много) я отдал Данько Дмитрию в Немешаево. Там, между прочим, у него рядом жил кум – участковый милиционер. Так он, оказывается, следил за мной, но ничего не доносил на меня. Хотя хорошо знал, каким духом мы тогда дышали – антисоветским духом. Он меня не заложил нигде. Что интересно: Данько взял все те материалы в полиэтиленовом мешке спустил в колодец в воду – это же зимой! Это же раз плюнуть – мог тот мешок прорваться, всё бы там промокло, или ведром мог бы тот... Ещё же общий с милиционером колодец! Он бы мог на тот пакет зачерпнуть. Но мешок был цел. Он пробыл там аж до конца лета 1972 года. Когда я приехал из Винницы, то он всё то мне отдал.

В.В.Овсиенко: Ничего не намокло?

Н.К.Холодный: Нет, не намокло. Вернее, было не так. Не из Винницы я приехал, а меня отпустили из КГБ на один день. Меня привезли в село Микуличи, сказали, чтобы я спаковал вещи. А как раз был суд над Светличным (27–29.04. 1973. – В.О.). Мне был поставлен вопрос: не давал ли мне Светличный никаких советов? Адвокат поставил. Я сказал, что не давал. Спрашивали, обменивались ли мы самиздатом. Это, между прочим, спрашивали и на суде Стуса. Я сказал, что никакого обмена литературой не было ни со Светличным, ни со Стусом и что антисоветских разговоров не было и разговоров на политические темы. Это стереотипные вопросы, их, наверное, всем задавали.

В.В.Овсиенко: Вас вызывали на суды Стуса и Светличного?

Н.К.Холодный: Да. О Данько Дмитрии я уже говорил, что тот спас мой архив. Но, правда, когда я нёс тот пакет и открывал дом, то во дворе выпали фотографии. Я не заметил. А тут утром приезжает Берестовский. Он хорошо понял, наверное, какое происхождение тех фотографий, что по двору валялись, но промолчал. Хотя мог бы ещё повернуть следствие. Но он промолчал.

В.В.Овсиенко: А какие-то стихи вам инкриминировались?

Н.К.Холодный: А, стихи – это страшно! Я уже упоминал, что была рецензия на сборник «Крик из могилы».

В.В.Овсиенко: А кто её написал?

Н.К.Холодный: Кажется, Анатолий Ковтуненко, старший научный сотрудник из Шамотиного Института литературы, откуда Стуса уволили из аспирантуры. И Стус, между прочим, писал об этом рецензенте Ковтуненко. В том моём уголовном деле есть одно письмо. КГБ обращается к директору Института литературы Шамоте, чтобы прорецензировали сборник «Крик из могилы». Далее есть ответ Шамоты, что уже прорецензировали. Но, что интересно, письмо к Шамоте дошло где-то 20-го или 21-го февраля, а Шамота уже 23-го даёт ответ КГБ, что уже прорецензировано.

В.В.Овсиенко: Они быстро выполняли заказы КГБ.

Н.К.Холодный: Быстро. Но, что интересно, что под рецензией стоит где-то не то третье, не то аж двадцать третье марта. Очевидно, что-то не так написал Анатолий Ковтуненко. Так, видно, ему в КГБ диктовали, как надо чтобы было написано, так он дописывал, наверное. Потому что совсем другая дата стоит, чем та, о которой Шамота сообщил. Там Ковтуненко написал, что я в своём сборнике «Крик из могилы» призываю народ к вооружённому восстанию, к мести трудящимся за их верность социалистической Родине, что я вынашиваю бредовые идеи реставрации буржуазной Украины и ещё что-то такое. Если бы это было в 30-х годах, то по такому обвинению меня бы поставили к стенке – это как пить дать.

Ага, к каким стихам они апеллировали? К тем, что признаны антисоветскими, националистическими. Назывались такие стихи как «Я іноземець поміж вами», «Монолог Івана Франка», «Сьогодні у церкві коні...», «Дядько має заводи і фабрики»... Особенно им досаждало моё стихотворение «Привид» – это классическое стихотворение. Между прочим, Цимох, тот, что сейчас где-то в администрации президента работает, так тот цитировал наизусть мои стихи. Это говорил художник Бойченко – он тоже там работал.

В.В.Овсиенко: До сих пор цитирует?

Н.К.Холодный: До сих пор цитирует.

А потом в восемьдесят каком-то, может, в 1989 году тогдашний прокурор ещё УССР Потебенько признал, что в сборнике «Крик из могилы» нет ничего антисоветского и клеветнического (потому что эти стихи называли клеветническими). Я тогда обратился в прокуратуру и меня областная прокуратура реабилитировала. Но я не был восстановлен по месту работы в той нормативной станции и по месту жительства. Так же и со второй реабилитацией: постановление о моём заключении в Лукьяновскую тюрьму в 1965 году отменено, но больше ничего не сделано. Ни судья, ни прокуратура даже не обмолвились о том, что надо восстановить моё проживание в Киеве. И что меня умышленно же выкидывали с работы в Обществе охраны природы – это для того, чтобы и ноги моей в Киеве не было. И они этого добились.

Я ещё не сказал, что где-то в 1969 году меня выкинули из кооператива «Слово» Союза писателей. Я там уже внёс пай – предварительный взнос. Так всё делалось, чтобы от меня избавиться из Киева. Теперь те мои палачи под киевскими каштанами выгуливают собак, своевременно получают хорошие пенсии, а я себе глотаю радионуклиды в Чернобыльской зоне.

В.В.Овсиенко: Вот вы упоминали следователя Цимоха Николая Ивановича. Он ведь вёл и моё дело в 1973 году.

Н.К.Холодный: Да. И выдумал, насколько мне известно, что и моё дело вёл. А мы же тогда молодые были, неопытные. Думаете, мне тогда ловушек не ставили? Там же так и смотри, чтобы тебя в какой-нибудь капкан не поймали. Выдумал этот Цимох, будто он меня уже расколол.

В.В.Овсиенко: Это он сам мне говорил.

Н.К.Холодный: Видите же, что за человек. Там же понятия совести нет и близко.

В.В.Овсиенко: Но мне было инкриминировано распространение вашего стихотворения «Сьогодні у церкві коні...» – как антисоветского. Это один из эпизодов в моём приговоре.

Н.К.Холодный: Ну, вот, пожалуйста. А Цимоха – я его знать не знаю. Дело моё вёл Берестовский.

В.В.Овсиенко: Этот Берестовский тоже начинал моё дело, вёл где-то месяц, а потом передал этому Цимоху. Такая история.

Кажется, дождь начинается?

В основном, Вы рассказали об этом деле. Это укладывается в одну кассету.

Н.К.Холодный: А я знаете, что ещё не сказал? О распространении самиздата.

В.В.Овсиенко: Я хотел спросить именно об этом: какая литература проходила через ваши руки? От кого вы её получали – если можно?

Н.К.Холодный: Знаете, когда-то Черновол (земля ему пухом), взял и порассказывал, от кого что получал, кому передавал. Мне кажется преждевременным об этом говорить. Наверное, надо стоять до последнего, потому что если будет реванш коммунистов, то нас уже молчание не спасёт. У меня уже столько написано против них за времена независимости, что они сделают то, что делали их предшественники с «Расстрелянным Возрождением» в двадцатых-тридцатых годах.

Что касается того, какие материалы проходили через мои руки. Получал я самиздат от Ивана Светличного, от Дзюбы Ивана, Василя Стуса, от Черновола, от Генриха Дворко (это представитель технической интеллигенции), от Лёни Плюща (он ещё жив). Много материалов шло из Москвы, особенно через Плюща от Сахарова. Я припоминаю материалы Вениамина Каверина и Петра Григоренко в защиту крымских татар. Им тогда ещё не разрешали в Крым возвращаться. Такие вот материалы я читал и передавал их дальше. Потом Валентина Мороза «Среди снегов», «Репортаж из заповедника имени Берии».

Может, мы где-нибудь пойдём под дерево?

В.В.Овсиенко: А вон есть беседка.

Н.К.Холодный: Что касается самиздата. От Виктора Некрасова я получил произведение Амальрика на русском языке «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». Иван Дзюба тогда иронично прокомментировал этот заголовок – говорит, что Союз-то просуществует и до 2084 года, а вот просуществует ли Амальрик до 1984 года? И действительно, Амальрик выехал за границу и ехал где-то в Швейцарию с Файнбергом, художником-нонконформистом. Ехали они на легковом автомобиле, кажется, на Мадридское совещание по вопросам Хельсинки-75. Там было какое-то международное совещание на эту тему. Так они столкнулись с грузовой машиной и Амальрик погиб. Так что слова Дзюбы оказались пророческими.

Но, что интересно, в 1984 году в апреле пришёл к власти Горбачёв, и Союз развалился....

В.В.Овсиенко: Горбачёв пришёл в апреле 1985-го. Но это действительно было начало конца.

Н.К.Холодный: И другие материалы шли через Виктора Некрасова от Сахарова. Я Сахарова, Буковского видел у Виктора Некрасова, разговаривал с ними.

В.В.Овсиенко: Сахаров приезжал в Киев?

Н.К.Холодный: Да, приезжал. Я его раз видел у Некрасова. А раз видел возле суда, когда был суд над Иваном Светличным.

В.В.Овсиенко: Сахаров приезжал на суд Ивана Светличного?

Н.К.Холодный: Приезжал, да. Они с Виктором Некрасовым стояли...

В.В.Овсиенко: А его не пустили в помещение?

Н.К.Холодный: Я вот не знаю, что там было. Думаю, что его, наверное, не пустили.

А, я так и не сказал. Когда мы были в камере с Климчуком, вдруг среди ночи заходят надзиратели и приказали нам обоим раздеться. Кажется, обоим, ну, мне – это точно. И сделали шмон. И в тумбочке под крышкой нашли мою записку. А я думал, что мать получит мои вещи и ребята додумаются, порыщут, не передал ли я там чего. Думаю, в ботинках найдут, они же распороты, и не было там записок. Потом те записки фигурировали сфотографированные в моём деле. Это тоже добавлялось как эпизод моего преступления. А обвинён я был по 62-й статье «прим» – «антисоветская пропаганда и агитация».

Насчёт изучения этой моей «деятельности»... Восемь томов было написано! Написал их, по сути, сам Берестовский. Даже Бальзак не обладал такой работоспособностью – это же менее чем за четыре месяца восемь томов написал! Там работала, наверное, целая бригада. Бальзак так не писал!

В.В.Овсиенко: Ну, там же были и материалы, статьи, распространение которых вам инкриминировали.

Н.К.Холодный: Между прочим, что я там понаходил. Там есть протоколы допросов Михаила Наенко (сейчас декан филологического факультета Киевского университета), Кайдаш Людмилы, Григоренко Анатолия, Арсена Ищука. Того, между прочим, этот Берестовский допрашивал со второго часа где-то до шести. Видно, Арсен Ищук хотел похмелиться и думал, что тот что-то даст, и раскололся, на меня бочку покатил. А Берестовский думает, что можно и дальше болтать – и долго его держал. Тот наговорил на меня такого, что у меня и мурашки по спине бегали, когда я читал. Ищук же после войны специализировался на критике «Эстетики» Николая Евшана.

Так что многих было задействовано к изучению моей литературной и политической деятельности – а собственно литературная деятельность была политизирована... Было задействовано где-то двенадцать областных управлений КГБ. Допросы велись также следователями Ленинградского военного округа, Белорусского. Допрошен был кто-то и за границей, потому что была в деле какая-то полевая почта. Аж теперь мне кто-то сказал из СБУ, что и за границей кого-то из ребят допрашивали. Когда я приехал к себе, в село, так там у Литвиненко Николая, нашего соседа, была свадьба. Меня туда пригласили, я там читал свои крамольные стихи. А там были молодые ребята, в армию несколько ушло. Так Берестовский ездил по воинским частям, допросы проводил, или их местные следователи допросы проводили.

Очень положительно повели себя учителя. Директор Ромодановской школы Верещака, где я учился, учитель Зеленский (между прочим, обвинялся когда-то в сотрудничестве с немцами во время войны) мог бы, например, дрожать и угождать КГБ, но он этого не сделал. Они дали мне положительные характеристики – так, как оно и было на самом деле. Положительные характеристики дали мне женщины в Доброволичковке – там я работал в подсобном хозяйстве в школе, свинарём. Девушки в Одессе тоже себя очень хорошо повели. Между прочим, никто из женщин меня не выдал. Правда, Кайдаш Людмила наговорила там чего попало – ну, она, кажется, была тогда членом парткома у нас на факультете, так ей надо же было говорить против меня... Так на чём мы остановились?

В.В.Овсиенко: Я спрашивал о самиздате.

Н.К.Холодный: А, о самиздате. От Ивана Светличного я получил книгу «Современная литература в УССР» Ивана Кошеливца. Я ту книгу повёз в Донецк, Владимиру Мищенко дал. У Мищенко её забрали ещё в 1965 году, после моего приезда. А он мне не признался до 1972 года, что у него забрали мои книги. Там ещё мою книгу Охримовича у него забрали. Я ему дал читать те книги. Забрали книгу «Развитие общественно-политической мысли в Украине». Это книга двадцатых годов. А в 1972 году всё это всплыло. Но Мищенко себя довольно порядочно повёл. Он тогда, в 1965 году, сказал, что я ему привёз выступление то ли Иосифа Слепого, то ли речь Папы Римского в защиту национальных прав в Украине. Я думаю, как же спасти положение? Очная ставка у нас была в следственной тюрьме КГБ. Берестовский вёл. Так я говорю ему: «Слушай, а ты что – не припоминаешь? В тот день, когда я приехал, ты же в почтовом ящике нашёл ту вещь. Ты просто подумал, что это я её бросил тебе. Так и сказал бы, что ты думал, что это я тебе вбросил, так это совпало с моим приездом». Он говорит: «Точно, я нашёл в почтовом ящике».

В.В.Овсиенко: Так прямо и подсказали ему на очной ставке?

Н.К.Холодный: Берестовский как набросился на него: «Вы же тогда лучше помнили, чем теперь! Тогда у вас память свежее была!» А я говорю: «Да нет – играет же роль всё-таки не то, что когда-то сказал, а то, что говорит сейчас. Что говорит последнее».

Дзюба давал мне читать «Раковый корпус» Солженицына. Читал его тогда ещё Борис Мозолевский. Это был мой приятель, я у него даже некоторое время жил в общежитии, он ещё кочегаром работал. Где-то там возле Дзюбы, на улице Донецкой на Чоколовке.

А ещё я подписывал те петиции. Была петиция в 1965-м или может в начале 1966 года в защиту Ивана Светличного. Там было много подписей – семьдесят или что-то около того.

В.В.Овсиенко: По-моему, семьдесят восемь. Это известный документ.

Н.К.Холодный: Я тоже хотел сказать, что семьдесят восемь. И я там был подписан.

В.В.Овсиенко: Тогда было несколько таких писем. Тех, кто подписал, называли «подписанты». А в самиздате, кроме стихов, какие-то ваши статьи ходили?

Н.К.Холодный: То большое письмо к Шелесту ходило.

В.В.Овсиенко: В той справке нет даты, когда вас освободили в 1972 году. А ведь стоит эту дату записать.

Н.К.Холодный: Да это было лето. А числа я не знаю. Там как-то так вышло, что сегодня было постановление, чтобы меня освободить, а мне некуда было идти, потому что почему-то меня освобождали вечером.

В.В.Овсиенко: Ну, не помните – то Бог с ней. Значит, после того освобождения отправили вас куда – в Винницкую область?

Н.К.Холодный: Да. Там было как? Меня на «бобике» повезли в село Микуличи собрать вещи. И эта же машина, «бобик» этот, и забрала меня назад. Где-то меня возил... Я не знаю, для чего он завёз меня в Ирпенский лес. Я думал, что там хотели меня коцнуть. Он всё оглядывался.

В.В.Овсиенко: Это они порой разыгрывали – пугали.

Н.К.Холодный: Я не знал, для чего это. А они тянули, затягивали время, а мне ничего не сказали, потом привезли меня на вокзал – и вручает мне Берестовский билет на...

В.В.Овсиенко: Так это Берестовский вас возил?

Н.К.Холодный: Да, да. С водителем. На «бобике». Привезли из Микуличей на железнодорожный вокзал в Киеве и Берестовский вручил мне тот билет. Билет был такой картонный, на поезд «Киев – Черновцы», до Винницы.

В.В.Овсиенко: И сказал, куда ехать?

Н.К.Холодный: И сказал, чтобы я приехал в Винницу и шёл в гостиницу «Жовтневий». А потом чтобы я шёл в городской Совет, в городской отдел народного образования относительно работы, чтобы подал заявление.

В.В.Овсиенко: Какие у них были основания посылать вас именно на Винничину? Там жили ваши родственники?

Н.К.Холодный: Меня вызвал председатель КГБ Федорчук: «Так куда вы хотите ехать: на Восток или на Запад?» Я сразу же понял, что такое «на Восток» – это в Сибирь, да? Говорю: «На Запад». Он говорит: «Только так. На Запад вы не поедете. Вы поедете не туда на Запад, а в том направлении. Поедете на Винничину – там же жену брали. Мы её найдём, может, с ней сойдётесь», – потому что я развёлся с женой. У нас негде было жить, так она жила в Киеве, а я жил там, на Бородянщине. Так у нас из-за этого семья распалась.

Только я вышел из машины на вокзале в Киеве, а тут Сергей Параджанов идёт. А он ехал в Каменец-Подольский, там какая-то женщина фильм снимала, он интересовался съёмками. Там, где метро, был гастроном, где переход такой. Там стояло много людей. Он купил на улице корзину из лозы и говорит: «Вы видите, откуда этот человек?» – А я был незагорелый. Все были загорелые, а я же сидел в камере, куда свет почти не попадал. Он там набрал всего – сухого вина... Я ехал не в своём купе, может даже не в своём вагоне, потому что пошёл к Параджанову. Я почему-то стоял в вагоне, а какой-то тип ко мне подходил и начинал разговор. Значит, кто-то меня сопровождал.

В.В.Овсиенко: Обязательно, а как же. Они неотступно следили, наверное, вплоть до независимости.

Хочу спросить, какие отношения были у вас с Василём Стусом? Он говорил, что вы у него на Львовской, 62, останавливались на некоторое время.

Н.К.Холодный: Что касается Василя Стуса, то да, я у него и останавливался... Было, что я у него и ночевал. Он от меня получил мои стихи. Но на следствии я сказал, что не давал этих стихов. А он тоже сказал, что не знает, как они здесь оказались. Я на суде сказал, что...

Было обсуждение моих стихов в Союзе писателей вместе со Стусом. Так нам ещё подсунули Наталью Кащук. Да и Николай Клочко ночевал – тоже бездомный человек, когда-то он сидел. Ему всё время покоя не давали кагэбэшные душепастыри. Как-то Василь куда-то уехал, так мы немного жили в его доме. Там жил и Тесленко Александр с Донбасса. Была там как-то Мария Овдиенко. Припоминаю, однажды была Надежда Кирьян...

В.В.Овсиенко: Да, Надежду Кирьян и Марию Овдиенко я тоже знаю.

Н.К.Холодный: А потом, я припоминаю, что Стус будто бы не рядом со мной в камере сидел. Я был в шестой...

В.В.Овсиенко: А, Василь громко говорил, его далеко слышно было.

Н.К.Холодный: Он как-то спорил с тем дедом, что ходил по антресолям, или как их назвать. Над так называемыми двориками для прогулок. Это зимой было. Так он что-то там спорил с тем дедом. Так я узнал, что Стус там есть. Я громко заговорил, чтобы Стус услышал мой голос, чтобы понял, что я тоже здесь сижу. Так он начал цитировать одно моё стихотворение. Сразу было ясно, что Стус там. Стены тех двориков часто обмазывали новым цементом – потому что кто-нибудь, глядишь, нацарапал свои инициалы. Евгений Сверстюк – так тот прямо на льду большими буквами, так сразу и не врубишься, – написал: «Е.С.». Так можно было понять, что Евгений Сверстюк там побывал.

В.В.Овсиенко: Хорошо. Вы сказали, что родились в июле 1939 года. А дата какая?

Н.К.Холодный: 30 июля. Хотя по метрикам (и так оно на самом деле и было) я родился 31 июля, и не в селе Карыльском, а в селе Краснополье. Это Коропский район на Черниговщине. Это соседнее село, к нему относился наш хутор Ягодный.

В.В.Овсиенко: И ещё я заметил: вы, кажется, не назвали имя и фамилию своей мамы.

Н.К.Холодный: Мать звали Галина Михайловна, девичья фамилия Чуча была. Мать умерла прямо на улице, я не знаю почему, в 1984 году, где-то 16 февраля. У неё на затылке был какой-то кровяной сгусток. Видно, что был какой-то удар головой, если она упала головой назад. Она, между прочим, тогда в сознание не приходила, а пролежала несколько дней в больнице где-то до 19 числа. Пробыла дня три в больнице и умерла, не приходя в сознание. А тот мужчина, который её на саночках привёз домой (он её ещё живую привёз), Василий Якименко, на Гуковой – забыл, как её звали, – был женат, жил через один дом от матери, – он говорил, что мать лежала головой в направлении своего дома. Ну, может она повернулась, мало ли что там могло быть...

А отец у меня погиб. Он в Сибири остался. Он хотел мать туда забрать, но мать туда не поехала – её отговорила её мать, то есть моя бабка. Отговорила, говорит: «Не езжай туда – это далеко. Да ещё, знаешь, там он может тебя бросить». Ну, это же, видишь, война натворила тогда такого. Отец не хотел возвращаться в колхоз, он хотел нам вызов выслать. Мать не поехала. Я бы там, ясное дело, уже бы давно русифицировался и как поэта меня бы не было. А отец погиб где-то в 1962 или что-то около того года. Якобы попал под поезд. То ли он попал, то ли может его, я не знаю... Связывать это со мной, мне думается, не следует. Одним словом, он погиб, попал под поезд.

В.В.Овсиенко: Ни братьев, ни сестёр у вас не было?

Н.К.Холодный: Была у меня сестра четыре года. Был брат. Так тот во время войны умер, маленький. И сестра была, так тоже умерла. Отец приезжал домой после войны в отпуск, где-то в 1947 году. После того приезда родилась сестра. Он с матерью поддерживал нормальные отношения. Мой двоюродный брат искупал её в колодце, она заболела на лёгкие. Тогда не было пенициллина, и она сгорела за одну неделю.

Что я ещё хотел добавить. Я значительную часть своего архива передал в государственный архив-музей в Киеве, что на территории Софийского собора. А часть моего архива – это по 1984 год, в частности, фотографии, документы – я дал на сохранение Василию Яременко, профессору Киевского университета. И он его присвоил. Серьёзно! Почему я дал ему до 1984 года? Потому что у меня тогда умерла мать и надо мной снова начали сгущаться тучи. Меня постоянно шантажировали в школе. Между прочим, меня уволили с работы за переписку с Сахаровым. Они думали, что я с академиком Сахаровым переписываюсь, а я переписывался с тем Сахаровым, что, может помните, спас или нашёл экипаж Гризодубовой, Расковой и Марины Осипенко где-то там на Дальнем Востоке. Так тот пилот Михаил Евгеньевич Сахаров во время войны попал с учителем, тоже пилотом, в плен. Я с ним познакомился через Макаренко, учителя из Явмынки (?). Я там учительствовал вместе с Макаренко. Так он мне рассказал, что попал в плен с тем пилотом. Ну, на военных самолётах Сахаров больше не летал, а только на гражданской авиации, на пожарных самолётах. Ну, Гризодубова и его немного спасла, а то сидел бы в Сибири.

Так я в 1984 году обратился к Рейгану, и Черненко копию послал, с ходатайством, чтобы предоставил мне политическое убежище. После этого вокруг меня начали сгущаться тучи. Областное КГБ вынесло мне предупреждение. Я думал, что у меня может быть обыск и позабирают мои архивные материалы. Поэтому передал Василию Яременко много фотографий: там и Параджанов, и Дзюба есть, и Павлычко, и Калынец, мои отец и мать, я с матерью и отцом.

В.В.Овсиенко: Это ценный архив. А вы обращались к Яременко, чтобы вернул?

Н.К.Холодный: С ним была договорённость, чтобы он их передал куда-нибудь за границу, чтобы таким образом сохранить. Я сказал: «Если не сделаешь это за два года, так вернёшь мне, я это сам сделаю». Думал, если меня не посадят, так через два года это всё перемелется, тучи развеются – сам это сделаю. А он это не сделал. А потом говорит мне: «А мой сын будет исследовать. Я тебе не верну тех материалов». Там очень много единиц хранения: там письма от Дзюбы, от матери. Есть автографы Сергея Параджанова, тех людей, которые уже умерли. Там документы о моём преследовании. Скажем, от «Радянського письменника» Петренко пишет: «Мы Вашу книгу не можем принять к рассмотрению, потому что вы стоите на антисоветских позициях». К рассмотрению не приняли, а он знает, на каких я позициях стою. Так Яременко вроде бы говорил директору Крячко, что передаст архив Холодного. Я уже в прессе об этом говорил, кто присвоил мой архив. Где-то шестого или седьмого числа я давал интервью газете «День». Но он это Крячко ещё раньше говорил. Там есть документы, которые мне из архива КГБ передали, со штампами КГБ.

В.В.Овсиенко: Может, всё то сохранится?

Н.К.Холодный: Думаю, должно сохраниться.

В.В.Овсиенко: Ну, хорошо, господин Николай, я думаю, что мы уже переговорили, о чём надо было. Я вам благодарен.

Н.К.Холодный: Спасибо, желаю вам творческих успехов.

В.В.Овсиенко: Это было 6 октября 1999 года на Владимирской горке. Говорил Николай Холодный. Вёл запись Василий Овсиенко. (Далее запись на ходу).

Н.К.Холодный: Кто меня морально и материально поддерживал, когда исключили из университета, когда были на меня в Киеве гонения? Потому что я всё-таки в Киеве жил, писал стихи. Я оружия не складывал. Кто меня материально поддерживал?

Леонид Вышеславский, хоть и сам был уволен с работы в журнале «Радуга», возле метро передал мне деньги. Прямо на виду у шпиков подошёл, поздоровался и передал деньги.

Жил я у Генриха Дворко (Стус Дмитрий взял его дочь Оксану, женился на ней). Потом жил я у Зиновии Франко, прямо в одной комнате с её отцом Тарасом Франко. Я защитил дипломную работу в Одесском университете «Сборник Ивана Франко "Увядшие листья"». Между прочим, один из разделов, где художественный анализ этого сборника, мне дал Василь Стус. Он, когда поступал в аспирантуру, писал на эту тему реферат.

Поддерживал меня, деньги на дом, который я купил в Микуличах, давал Иван Дзюб, переводчик с японского.

Потом жил я у Цехмистренко. Это были Юра и Ирина (они уже умерли, и один, и вторая). Юра был без ног – попал когда-то под трамвай. Он был доктором наук, работал в Институте физики.

Из писателей – Юрий Щербак. Я у него жил. Жил я у Валерия Шевчука. Жил я у Евгения Гуцало. Поддерживал меня Андрей Мястковский. Жил я у Ивана Немировича, у Михаила Ткача, у Ивана Гончара. Потом у Владимира Дрозда, вот здесь над букинистическим магазином или «Академкнигой», ныне по Богдана Хмельницкого. У Владимира Дрозда и у Ирины Жиленко, потому что это его жена. Потом у Малышко Андрея...

В.В.Овсиенко: Даже у него!

Н.К.Холодный: У Пьянова Владимира. О Борисе Мозолевском – я уже говорил, об Игоре Моисееве говорил. А у Виктора Некрасова я несколько месяцев жил.

В.В.Овсиенко: Так вы об этих людях много знаете и могли бы о них написать?

Н.К.Холодный: Да, я опубликовал воспоминания.

В.В.Овсиенко: Где опубликованы эти воспоминания? Идём по ступенькам?

Н.К.Холодный: Я воспоминания о Викторе Некрасове опубликовал в журнале «Донбасс», в нескольких номерах газеты «Молода гвардія» (это киевская газета, она уже умерла).

В.В.Овсиенко: Помню, я читал кое-что.

Н.К.Холодный: Где-то в начале девяностых или может в конце восьмидесятых вышла в Москве книга «В самых адских котлах побывал». Это произведения Виктора Некрасова, не то чтобы зарубежные, ведь он в начале семидесятых уехал в Париж. Да его, по сути, выслали туда. Так там на десяти страницах мои воспоминания «В окопе Виктора Некрасова».

Я, между прочим, имею два письма от Волегова с Алтая. В книге Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» есть ординарец Керженцева. Это он, только там он называется Валега. А главный герой называется Керженцев. Сам Виктор Некрасов был прототипом этого героя. Так я познакомился с тем Волеговым. Где-то в Лунде в Швеции живёт профессор кафедры русской литературы Лундского университета Валерий Кулаков. Он был знаком с Виктором Некрасовым. Тот к нему в Нью-Йорк приезжал, а у того где-то там есть магазин какой-то книжный, или был, в Нью-Йорке. Так они там по рюмке выпивали и разговоры какие-то же вели. Мы переписываемся с тем профессором.

В.В.Овсиенко: А с Михаилом Осадчим? У вас же есть целая книга о Михаиле Осадчем? Какие между вами были отношения?

Н.К.Холодный: Михаил Осадчий? Где-то в 1971 году мы с Грицько Чубаем, с художником-авангардистом (это во Львове) Орестом Яворским, певцом Виктором Морозовым, переводчиком Олегом Лышегой создали подпольный журнал «Скриня». Мы привлекли к нему и Михаила Осадчего. Вышел только один номер – журнал накрыло КГБ. Мы хотели его сделать всеукраинским журналом. Один номер или два вышло. Мы правильно идём или нет?

В.В.Овсиенко: Правильно, правильно. Вот тут есть ступеньки.

Н.К.Холодный: Это был интересный журнал. Там были разные рубрики, разные жанры, там и музыка была. Тогда происходило становление украинской национальной эстрады. С нами был Виктор Морозов, который позже создал песенный театр «Не журись». И кино даже есть снятое. А тогда у них был ансамбль (его запретили) «Арніка». Арника – это какой-то горный цветок, цветок бессмертия. Ансамбль запретили, ясно же, за национальное направление. Когда «Смерічка» выходила на арену, мне Тарас Кияк сказал, что песней мы сделаем не меньше, чем оружием... Так Осадчего я привлёк к сотрудничеству с журналом «Скриня». Но дольше просуществовал журнал «Український вісник».

Я ещё не рассказал... Скажем, Цимох против вас всякие инсинуации творил, чтобы дискредитировать вас. А против меня его же контора, КГБ, что придумала? – Меня с Ниной Матвиенко фотографировал такой Борис Ковгар, а потом взял и смонтировал там в разных ситуациях и устроил фотовыставку под мостом в Ирпене, недалеко от Дома творчества писателей. Это чтобы на меня упала тень, что якобы это сделал я.

В.В.Овсиенко: А когда это было?

Н.К.Холодный: Это было где-то в 1969 году. Та выставка действительно навредила моим отношениям с окружением, что собиралось вокруг Ивана Гончара и его музея, потому что туда и Нина Матвиенко была вхожа. Тому Борису Ковгару вроде бы обещали должность завотделом в Музее архитектуры и быта. А до тех пор он работал редактором многотиражки на авиазаводе. А потом какой-то там то ли Данилюк, то ли Даниленко...

В.В.Овсиенко: Майор КГБ Даниленко.

Н.К.Холодный: Даниленко-кагэбэшник, майор, подвёл его, не выполнил своих обещаний Ковгару. Так он написал открытое письмо и признался там, что шпионил за Иваном Макаровичем Гончаром.

В.В.Овсиенко: Я в 1972 году читал это «Открытое письмо майору КГБ Даниленко». Оно вошло в шестой номер «Українського вісника», который готовили Евгений Пронюк и Василь Лисовый, а я помогал им.

Н.К.Холодный: А я позже узнал о том письме. Я его тоже читал. У меня был вечер в каком-то институте в Дарнице, где-то сразу на «Левобережной». Бурсов его проводил. Там был хор «Гомін» под руководством Леопольда Ященко. Так что и хористы это слышали. На этом вечере появился Борис Ковгар. Я как раз рассказал эту историю с так называемой фотовыставкой. И тут Ковгар появился, руку мне жмёт. И я пожал ему руку, стал перед залом и говорю: «Вот здесь появился Ковгар. Давайте простим ему то, что он сделал. Это же правда?» – спрашиваю. Он говорит, что правда, что было такое. Говорю, что те чёрные силы всё делали, чтобы нас разъединить, настроить друг против друга. Они ещё и сейчас продолжают те свои чёрные дела.

В.В.Овсиенко: Они и сейчас разрушают украинские организации.

Н.К.Холодный: Раскололи Рух – это их работа. Партии раскалывают, да даже было, что и семьи раскалывали. Например, настраивали мужей против жён, жён против мужей.

Вот Довгань Борис. Он сделал скульптурный портрет Василя Стуса, и мой делал. Мы с Василём тогда в одни дни позировали ему. Так где-то там в Художественном институте или в Союзе художников приглашает Бориса Довганя работник так называемых компетентных органов и говорит: «А вы знаете, с кем связалась ваша жена?» А тот говорит: «Нет, не представляю». – «С националистами». – «Да вы что?» – «Правда». – «Так я с ней беру развод. Завтра же подаю заявление на развод». – «Да, ну что вы, Борис батькович! Не надо так горячиться. Возможно, надо повлиять на неё, поговорить». Ну, Борис, конечно, разыграл такую сценку. А бывало, что делали наоборот – оказывали давление на жену, чтобы она тогда давила на мужа.

В.В.Овсиенко: И достигали успеха. Как вот в случае с Иваном Дзюбой. Говорят, Марта вместе с КГБ давила на Ивана.

Н.К.Холодный: Серьёзно? Я этого не знаю.

В.В.Овсиенко: А жена Ивана Драча сказала так: «А я своего Ивана в тюрьму не пущу». И не пустила! Жена – союзник КГБ, чтобы вы знали. Так сказал Юрий Литвин. Не раз так было. Кагэбэшники на этом играли: «Вам нужен муж? Так давайте вместе будем его спасать».

Н.К.Холодный: А мне было, что предлагали в Виннице: «Надо же вам жениться – так мы можем вам посоветовать, кого взять». Я спрашиваю: «А спать-то с ней кто будет – вы или я?» Больше на эту тему разговоров не было. Они увидели, что я там с одной молодой особой познакомился. А её отец, оказывается, во время войны работал в каком-то немецком госпитале, врачом был. Так они перед Киевом боялись, чтобы им не влетело...

Я забыл сказать, какое было требование, когда я ехал в Винницу. Чего меня в Винницу тогда отправили? Это же была одна из передовых областей, самых богатых на Украине. Так от меня требовали, чтобы я написал в противовес «Крику из могилы» положительный сборник стихов. При этом говорили, что не обязательно, чтобы было там «ура-ура». Наоборот, чтобы не бросалось в глаза, написать такой какой-то нейтральный сборник. Ещё и спрашивали: «Сколько вам нужно для этого времени?» Я сказал: «Года полтора». Но я его не написал, да и не стремился писать, как-то руки не поднимались. Я переживал творческий кризис. Я пришёл в себя где-то аж в середине семидесятых, под восьмидесятые годы...

(Далее разговор в помещении Республиканской Христианской партии, на Сагайдачного, 24.) А ещё, пан Василий, я забыл сказать, что когда началась у меня одиссея между небом и землёй – меня же исключили из университета в 1965 году, а нигде нельзя было устроиться на работу. Так при этом в ЦК комсомола предлагали, чтобы я поехал работать в шахтком комсомола где-то на Донбассе.

В. В. Овсиенко: Тамара Главак предлагала?

М. К. Холодный: Нет, уже другие ребята. Но я не поехал. Тогда ЦК и вообще эти комсомольские органы были как филиал КГБ. Да и они ведь откуда? В КГБ выходцы из комсомола шли работать.

Кто мне предоставил убежище — так это Оксана Мешко. Позже у Оксаны Мешко я встречался с Петром Григоренко. Не говоря уже о таких людях, как Дмитрий Иващенко с Западной Украины. Это из тех, кого в 1965 году посадили, он был педагог.

Я забыл назвать Риту Довгань и Бориса Довганя. Рита работала в газете «Друг читача». Между прочим, я туда Черновола устраивал, потому что там работал Николай Гирнык, а я с ним был знаком. Он, может, даже редактором был в этой газете. «Друг читача» тогда находился где-то здесь, если по бульвару Шевченко спускаться вниз, перед Пушкинской улицей. Я долгое время жил у Довганей на бульваре Перова в Дарнице.

Еще кого-то я не вспомнил. Да всех не вспомнишь, потому что это было много…

Не сказал еще об одном событии, которым занимался — и безуспешно — факультетский партком КГУ. Я хочу вообще сказать, чем тогда занимался партком. Занимался в течение пяти лет. Там надо было выявить виновных, чтобы, соответственно, наказать и не выпустить из университета. Так и не выявили. Никто не сознался.

Это было на первом курсе, где-то в первые дни. Мы сидели в 142-й аудитории.

В. В. Овсиенко: Это такая большая аудитория в жёлтом корпусе. Там весь курс помещался.

М. К. Холодный: Туда всех сгоняли, как правило, на такие дисциплины, как история КПСС, исторический материализм, диалектический материализм. Эти дисциплины обязательно изучались на всех факультетах. Там перед нами сидели девушки. А мы сидели — я, Михаил Кузьмич Наенко (сейчас он декан филологического факультета).

В. В. Овсиенко: Что — он с вами вместе учился?

М. К. Холодный: Мы в одной комнате общежития жили все годы. Был с нами теперь поэт, прозаик и драматург (Смеётся.) — Томенко Николай. И Закордонец, наверное, сидел с нами и, наверное, Сысой. Не знаю, разве столько могло вместиться на одной скамье? Ну, Закордонец точно был (начал работать после университета в Министерстве иностранных дел). Так вот где-то взялся во время лекции презерватив.

В. В. Овсиенко: А это ведь тогда редкость была…

М. К. Холодный: Мы разговаривали между собой. Ну, девушки вертелись, вертелись и передали нам записку, чтобы мы тише разговаривали. Мы взяли это изделие, завернули в их записку и вернули на первую парту, туда же, перед собой, им, девушкам. Там была с романо-германского отделения такая красивая девушка, она где-то возле областной больницы жила, я её видел. Она впоследствии выступала в мою защиту. Красивая такая девка была. Она имела какое-то отношение к Дарнице — то ли замуж выходила, а потом развелась. Тут как раз звонок прозвенел — конец лекции. Наверное, две пары прошло. Была там такая Татьяна Третяченко. Она сейчас чуть ли не директор музея Леси Украинки. Она против меня выступала, когда меня исключали. Так она схватила эту штуку и побежала, держа её в руке, в партком к Зарицкому Николаю Степановичу. (Он защитил диссертацию «Частицы „-сь“, „-ся“ в современном русском языке». Был такой Шкуров, так тот придумал пародию — что-то там такое: «Сь, ся — впи-сяв-ся».) Так она приносит к нему и говорит: «Вот это ребята передали». А деканом был тогда (или замещал декана) Сиренко.

В. В. Овсиенко: Сиренко. Был такой серый человечек.

М. К. Холодный: Да. Серый он был такой. Зарицкий и говорит: «А зачем ты принесла? Мне если надо, я куплю». Но она же положила это ему на стол и ушла. Раз положила — значит, надо разбираться. И разбирались пять лет. Хотели ведь узнать, кто там сидел. Начали нас вызывать. Мы говорим, что мы не передавали. Что они дали нам какую-то записку, а мы вернули её назад. Оно там в записке и было. Мы не раскрывали. Это они положили. А мы вернули назад, мы не видели, что там было внутри.

Мы когда-то ездили — то ли Подпалый нас возил, то ли Кайдаш — в Лозирки под Пирятином. Оттуда, наверное, Кайдаш и Подпалый. Мы ехали в Полтаву на экскурсию. Тогда гидом был (он в профкоме работал) Дробязко Володя, он Надольную Марию забрал с нашего курса. Так Сиренко и там допытывался — мы же там немного выпили, думал, что расскажем: «Ну, расскажите, ребята. Уже много лет прошло». И всё равно никто так и не выдал тайны, как та вещь оказалась в записке. Меня тоже вызывали. Сидят члены парткома, Зарицкий берёт бумажкой ту вещь, поднимает и говорит: «Ну вот, расскажите, как этот раритет оказался у нас в вузе. Нас не интересует, кто передал. А как он тут очутился?» Подвёл такое основание, что это же, мол, учебное заведение, а не какой-то притон или бордель.

Вместо эпилога я хотел добавить к этой истории с резиновым изделием — четыре копейки оно тогда стоило, как помню — так это то, что в 1968 году я защищал дипломную работу в Одесском университете, и председателем государственной комиссии был Николай Степанович Зарицкий. Нет-нет, это он был перед этим… Я прошу прощения. Когда я защищался, то председателем государственной комиссии у нас был из Львова Мирослав… Фамилию я забыл. Он написал семинарий по творчеству Ивана Франко. Потом выгнали его из университета, потому что он где-то в библиографии использовал имена диаспорных исследователей. А Зарицкий, видимо, был председателем Государственной комиссии в 1967 году. Так он пригласил меня на стакан вина и сказал: «Знаете, Костевич, ну, такие тогда были времена… Ну, ничего я не мог тогда сделать, чтобы вам помочь», — он имел в виду исключение из университета.

В. В. Овсиенко: Николай, может, прочитали бы несколько стихотворений. Особенно тех, которые тогда наделали много шума: «Сьогодні у церкві коні...», «Собаки», «Привид»…

М. К. Холодный: Хорошо.

ПРИВИД

«Привид бродить по Європі»

(Карл Маркс)

В добу, коли ракетні свисти,

На Марсі мешканців збудили,

Хто б міг повірить, щоб у місті

За кимось привиди ходили?

В радянськім місті? Певна річ,

Про це не може й мови бути.

Воно-то так, та третю ніч

Спокійно як мені заснути?

Де не поїдь, де не піди,

Де не ступи у місті вільному,

Він вирина, мов із води, –

Знайомий привид у цивільному.

Ба, скрізь нові життєві форми,

Що й він, мабуть, ма’ службу нести.

В колгоспі привид цей три норми

За день давав би, слово честі.

Відсвітить сонце, чорним вороном

На землю вечір упаде,

Поснуть собаки злі наморено,

А він іде, а він іде.

А я радію, піт утерши

Пополотнілою рукою –

Це у житті моєму перший,

Кого повів я за собою.

(1964)

«ВМИРАЮТЬ ПОЕТИ» – на смерть Володимира Сосюри.

В. В. Овсиенко: Почитайте. Он умер в 1965 году, кажется, 5 января. Говорили, что повесился в приступе безумия.

М. К. Холодный: Где-то так, если не в декабре. Я был на тех похоронах. Там Андрей Малышко сказал, что никакими Сибирями не убьют наш язык. Так вот этих строк в выступлении Малышко в газете «Советская Украина» уже не было.

Вмирають поети в душі,

А потім в лікарні вмирають.

Ховають спочатку вірші,

А потім поетів ховають.

Поету копають яму,

Коли – знає тільки він сам.

В поезії білі плями –

Ще більше на серце плям.

Неначе потрапив не в свій город,

Нервово повітря ковта.

Поете, не той тепер Миргород

І Хорол-ріка не та.

Поетів вивчають діти

І слідчі десь цілу ніч.

Поетам дарують квіти –

Померлим, відома річ.

На цвинтар за місто, як сніг,

Вивозять на п'ятій швидкості.

Глузують із друзів їх,

Немов з історичної рідкості.

І ті над труною щось мимрять,

Кого так діймають турботи,

Що тільки поети вимруть –

Не стане для них роботи.

На Байкових зимних схилах

Падають сльози удавані.

І сняться поетам в могилах

На Півночі зими недавні.

І біли ведмеді, ватра,

Земляцьких кісток опилки.

Поетів не стане завтра –

Залишаться члени Спілки.

І як нам з-під криг тоді виплисти,

І хто нас запалить? Хто?

...Он знову на п'ятій швидкості

Помчало когось авто.

(1965)

СОБАКИ

«Производится перерегистрация паспортов на собак».

Из объявления у киевского стадиона «Динамо».

Собаки в місті мають паспорти.

Собак на дачах бачу поза містом.

У цих собак збудовані роти

Сучасно і за формою, й за змістом.

Вони навчені гавкати по-хатньому,

Війна з вовками – то не їхня тема.

Канарці усміхаються по-братньому,

У спів її вслухаючись дотемна.

Собаки мають грамоти й медалі

І нападають тільки за командою.

Невчених псів стає все менш дедалі –

Кому цікаво жити під верандою?

Собаки в місті з почестями мруть,

Прадавня слава в їхньому роду є.

Собак вночі до тюрем не беруть,

Як тих беруть, хто їх щодня годує.

А наша слава впала на порогах,

Пішла від нас десятою дорогою.

Сидять собаки у блискучих "Волгах",

А мої друзі десь сидять за Волгою.

Хай буде ж славен український лоб,

Яким з-під чобота ми так чудово бачимо.

Стоїть безпашпортний за хлібом хлібороб,

Стоїть і заздрить він життю собачому.

(1964)

БАЛАДА ПРО ЧОРНУ ПТИЦЮ

Трупи клав на вози

тридцять третій рочок…

Хоч бери та й гризи

комсомольський значок.

Жінка кинула чоловіка

і торби на горба.

Подаруй їй, Владико,

колосочка з герба.

Чоловік збожеволів

і пожежу вчинив.

До собачої будки

він дітей зачинив.

А за числами числа.

…Аж це полудня одного

чорна птиця повисла

над обійстям у нього.

Людським голосом запитала:

– Чи ви тута живі ще? –

Куля в відповідь просвистала –

Впала птиця на попелище.

А на тім попелищі рушницю

Опустив чоловік.

Він застрелену птицю

до дітей приволік.

Наказав їм її зварити,

на вечерю запросив півсела.

А на ранок почули діти,

що то мати їхня була...

(1963)

ДЯДЬКО МАЄ ЗАВОДИ І ФАБРИКИ

Дядько має заводи і фабрики

І постійну в селі прописку.

Лиш не має чим дядько взимку

Годувати нещасну Лиску.

З чотирьох похитнулася Лиска,

Покотилися очі високо,

Ой, об'їздила тітка Пріська

Ветспеців до найдальшого виселку.

Дядько був несформований партою,

Він відходив, мов стиль рококо:

Весь народ любив рідну партію –

Дядько вперто любив молоко.

Він щоденно в гної копався,

Не хотів вечорами на збори йти,

В дерев'яному цебрі купався,

Коли інші купалися в золоті.

А специ приїздили не зблизька,

А надворі шугала віхола.

І отак не одна вже Лиска

З ветспецами від дядька поїхала.

І нарешті, прийшла межа –

Дядько об землю брязнув цебра

І сунув за халяву ножа

Так, неначе під власні ребра.

А як місяць ступив на кладку –

Над проваллям сполохані зяблики, –

Попрощався з коровою дядько,

Котрий має заводи і фабрики.

(1963)

СПОВІДЬ БОЖЕВІЛЬНОЇ

(5.10.1998 рік, з нових віршів)

Я письменниця з Поділля,

Уважаю рукоділля

Й кормовий буряк.

У деревні рано з жиру

Отдалася фуражиру,

А мені – моряк.

Скучна жизнь була в колхозі.

У одній знімались позі

Около кущов.

Хоч були немиті морди,

Поздравляв нас за рекорди

Сам М.С.Хрущов.

Я люблю картоплю змалку,

Сало, бетономішалку

І зелений гай.

Як тікала до столиці,

Три в селі було телиці

І один бугай.

Коли є в кишені гроші

Всі професії хороші –

Злодій і гончар.

Пригласив мене на танці

У барвистій вишиванці

Лютий яничар.

Був водітєлєм на МАЗі,

Поселився у общазі

Із большим трудом.

Довго з целкой я носилась,

Наконець, опоросилась

І здала в дєтдом.

Інтересні віжу книги:

Наркоманія, інтриги.

Книги разметьом.

Марно времені не гаєм

І увєрєнно шагаєм

Ленінським путьом.

Єрунди я не крапаю,

Єслі треба, то склепаю

Небольшой стішок.

КПУ накрию матом,

Славлю тих, хто создал атом

І нічний горшок.

Бо полєзно черепочки

Мені дєйствують на почки,

Не мені одной.

Обступає ніч довкола,

Помню вас, кирпична школа

І колхоз родной.

Петро Ребро написал на меня пародию — «Бартер», что ли. Повыдергивал цитаты из моих стихов о любви. Интересная, между прочим, талантливая пародия. Ну, а я написал, чтобы не быть в долгу, на Петра Ребро:

ПЕТРОВЕ МОТОВИЛО

Казали так: "На вуса намотай"

Січовики – жартівники запеклі,

Без сміху набридає навіть рай,

А з сміхом навіть можна жити в пеклі.

Петро Ребро

У Дніпрі, задивившись на Галю,

Утопився старий бегемот.

Я також позираю на кралю,

Але я не такий собі мот.

Нехай недруги брешуть погані

І хай друг мене десь обсміє,

Від зелених Карпат до Лугані

Знають всі мотовило моє.

Приросли до грудей залізяки,

Навіть бджоли про мене гудуть.

І до Лувру, звичайно, друзяки

Мотовило моє віддадуть.

Своєчасно змотався від Теклі,

Насміявсь, молодий, досхочу,

Сміючися, кипітиму в пеклі,

Бо й у сні я чомусь регочу.

Моя жизнь, як фортеця розбита,

Як над шляхом козацьким горох.

На вокзалі сумує кобіта –

Помотаємо в чортополох.

Поцілую, а іншого дудки.

Пахне п'янко подушка отав.

Попрошу її змотувать вудки,

А вона мене – щоб відмотав.

КОШУЛЯ ЧОРНОЗЕМУ

До села Шкандибенко приїхав,

Майже на новісінькій "Тойоті".

Лімузин знервовано зачмихав

І загруз по осі у болоті.

Піт рясний, неначе на коняці,

Силу мав Шкандибенко паршиву.

Плив народ на поміч комуняці –

Обласного все ж таки пошиву.

Не японський, звісно, імператор

Ощасливив їх периферію,

Але був Шкандибенко оратор:

"Я любов'ю до землі хворію".

І тяглася довго та хвороба,

Їздив гість по стегна і сметану,

Мов реп'ях, прилип до хлібороба,

Ще й колег привозив з Дагестану.

Не зітруться в пам'яті гостини,

Тости з дружелюбними панами,

Іменини, поминки, хрестини,

Реп'яхи вночі попід тинами.

Обласні рівнялись примітиви,

На ура – пригадуєш тепер ти?

Та сумні в Шкандибенка мотиви,

Якщо раптом плуга треба перти.

Орачам він скаржився весною

На пекельні болі в поясниці,

А торік за полезахисною

Підхопив інфаркт на молодиці.

Відвезли Шкандибенка за терни,

Звідкіля ніхто не повертає,

Залишив бензину півцистерни,

І над ними дух її літає.

Закривав повіки без іроній,

Горбачова згадував Мишулю.

На запале місце дід Антоній

Висипле чорнозему кошулю.

ТРИНАДЦЯТА ГАРМАТА

У Чернігові на валу дванадцять гармат. Іноді дівчата жартома призначають побачення біля тринадцятої.

Де моя тринадцята гармата?

Заряджу і вистрелю коли?

Я нащадок дикого сармата –

Ти мене очима не коли.

Ти ріка – і я здіймаю хвилю,

Ти фортеця – йду у гармаші,

Якщо прямо в серце не поцілю,

То лишуся раною в душі.

Що від Бога збутися повинно,

Не тікай ні в поле, ні в ліси.

Ніжної троянди, панно Інно,

Дай торкнуся краплею роси.

Не шукай поважної причини,

Що не можеш вийти за межу.

Як любов'ю юного Тичини,

Я тобою, мила, дорожу.

Сходами освітленої зали

У середні спустимось віки.

Нас іще докупи не зв'язали

Аж занадто гострі язики.

Дуже мало дав їм компромату,

Не забудь, не зрадь, не охолонь.

Вірю у тринадцяту гармату

І в тепло святих твоїх долонь.

Там мне очень неудобно было: я взял тогда плохие очки, я ничего не видел, когда читал.

ЧОРНИЙ ЯЩИК

У блокноті стерлася адреса,

Можна прочитати кілька слів:

„Їхати до станції Одеса,

Запитати вулицю Ослів”.

Там у чорнім ящику з фанери

Дві старенькі мешкає змії.

Вперше подивитись на манери –

Викапані родички мої.

Правда, як наступиш на хвостище,

Якось не по-нашому сичать,

Корчаться. Плазуєш слабо ти ще

І кому не буде виручать.

Взагалі ж їх принципи хороші:

Є гірчиця, хрін і олів'є.

І якщо в кишені маєш гроші,

Котрась міцно шию обів'є.

Висмокче усі із тебе солі,

Приторкне до губ тонке жало,

Щоб хоч раз пізнати запах волі –

Й щось в тобі змертвіле ожило.

Уночі наробиш скрипу-рипу

Чи проспиш до ранку, як павич,

Обдеруть, гадюки, наче липу,

За той хрін, гірчицю і за ніч.

Відчувать романтику оцюю,

Два мішки купонів замалі.

Щож, поїду, мабуть, попрацюю

Двірником де-небудь в Сомалі.

Отоді вже, певно, розженуся,

У багно обличчям не впаду,

На зміюці юній оженюся,

Гадючат на старість розведу.

Є іще в Херсоні одна кобра,

Музику шанує над усе.

Скромна, невибаглива і добра.

Чув, що море щастя принесе.

У ЧЕРЗІ ПІЛЬГОВИКІВ

ЗА ВІДЗНАКОЮ ІМЕНІ ТАРАСА ЄГОРОВИЧА ЧЕ ГЕВАРИ

На здобуття Державної премії.

Через плавні вечірнього Чилі

Че Гевари Тараса тропа.

Я не був там. У мене на тілі

Не тоді виступає ропа.

Позираю ночами на сопку,

Мов на гуску старий пелікан,

І останнє поліно у топку

Жбурону Айседорі Дункан.

У жазі, у Тарасовім стилі

Поєднаю і міс, і модель.

У бамбуках почується: "Чилі!

Не стріляйте, маестро Фідель".

Позгиналися в черзі каліки,

Відлили Че Гевари медаль.

В піднебессі шугають шуліки

І виблискує песа медаль.

Нагородна пригріла комісія,

Хто по-вовчи співає й біжить,

Хоч, здається, живу не у лісі я,

Але мушу з вовками дружить.

Розгорілися пристрасті вовчі:

Нагородять, присудять, дадуть!

"Має норму завищену жовчі", –

За стіною медсестри гудуть.

Окуліст учепився за око,

Інший дрель наставляє у рот.

Пропонують мені до Марокко

Із блакитних тікати широт.

Учорашніх агентів таємних

Нарекли консультантами справ.

Кабінетів поменшало темних,

Але темних побільшало справ.

Всі безрукі, сліпі, нерухомі

В нагородний включилися раж.

Маю родича я в Оклахомі,

На "Тойоту" пришле й на гараж.

А доріс би я до скомороха,

По Сант-Яго б ходив, як везун.

Колись драму про мене відгрохав

В Конотопові Толя Гризун.

Не служив я в газетках Батисти –

Мав би премію, і не одну,

І не думав би, що його їсти,

І не повзав би раком по дну.

А відзнака мене не пече та,

Моя шия занадто худа.

Б'ється серце в мені Піночета,

Піночетова в мені хода.

І не маю образи на йоту

На дядьків у сорочках в журі.

Вже сідають до мене в "Тойоту"

Пікассо, Каменюк і Жарі.

Завітаєм до Римського Папи

На чарчину сухого вина.

І не треба нам вовчої лапи –

Волохата і довга вона.

Ще не раз у сплетіння одержу

І проткне мені груди ребро,

І немов Параджанову Сержу,

Мені мертвому зроблять добро.

Втома –енка (?) гримлять із фазенди,

Віршування придворних мазил.

На могилі у пана Альєнди

Жебраки обривають кизил.

А мене не включили до списку –

Пощо хвилю в болоті здіймав?

Дерев'яну б наповнили миску,

Якби з дерева голову мав.

(Миколаїв, вілла пані Світлани, 15.02.1996 року)

Есть такой Москвич в Семиполках — друг Николая Сома и Мушкетика, и Наенко, и Слабошпицкого. Москвич — его фамилия. Он учительствовал там. Так он мне говорит: «Что это такое? У тебя есть стихи, подписанные: Каир, Токио, Париж. А нет, чтобы подписано было: Семиполки, такой-то год». Ну, я и написал. Так он до сих пор не рад, что я написал про Семиполки стихотворение.

НАКОЛИКИ НА ЗГАДКУ ПРО СЕМИПОЛКИ

І знову спогади солоні:

Гаваї, Суми, Курбани.

Сплелися лінії долоні,

Немов стежки у дурмані.

Давай побродимо полями

І бараболі напечем.

Я вік лежав під "Жигулями",

Ти – під червоним "Москвичем".

Прийшла пора міняти кільця –

Крута попереду гора ж.

У тебе техніка звідкіль ця

І цей утеплений гараж?

Дробаха, станція Губаха,

Кривеньке озеро й Кривець,

Всю Божу ніч кручу я Баха

І попиваю сирівець.

Оте гніздо, гніздо лелече

Я бачу, бачу, бачу, ба...

У мене мислення старече,

Мов закіптюжена труба.

Спалили німці Семиполки,

Але є пісня і жужу.

Зробив на згадку дві наколки,

А де – нікому не скажу.

У повних гронах винограду,

Вино іскриться молоде.

Ти наче постріл із Бєлграду,

Що на той світ мене веде.

Люблю поп-музику і каву

І просто музику, без "поп",

І твою усмішку лукаву,

Після якої – хоч потоп.

Два дні чорти по Оболоні

Водили дядька, а мені

Лишили лінії долоні,

Немов стежки у дурмані.

Семиполки, 17.11.1995.

ПІСНЯ З ОКОПІВ

Гей, окопи, гей, окопи

І густа трава!

Підпили німецькі хлопи,

Як були жнива.

Гей, лилася оковита,

Пиво і вино.

Без руки старий Микита

Грає в доміно.

Подавала баба щуки,

Дід підносив квас.

Бабу німець взяв на руки,

І промовив: "Was?"

Дід почухав трохи теє...

І схопив кия.

Німець каже: "Libе tee"

Дід говорить: "Я".

Що одна дорога в пекло,

А друга навстріч.

"Дорога ґеноссе Фекло,

Просимо на піч!"

Ой летіли з печі пера,

Хай Господь простить!

Там, де піч була, тепера

Жито шелестить.

Німець мав армійську кицьку,

Коли брав Майкоп.

Я ж беру тебе за цицьку

І веду в окоп.

А в окопі листя пахне,

Не чичиркне гай.

Із двостволки десь бабахне,

Я скажу: "Лягай!"

Там была игра слов. По-немецки «was» означает «что». А дед думал, что это он её хочет поиметь. А потом немец говорит «liebe tee», так «tee» — это чай, «люблю чай». А дед говорит: «Я» — он думал, что немец хочет её опять же поиметь. А «ja» по-немецки означает «да». То есть что он якобы согласился с немцем, чтобы тот достиг того, о чём думал дед. Но на самом деле тот ведь думал о чае.

Мы только что говорили о прошлогоднем лауреате Шевченковской премии из Николаева, так?

В. В. Овсиенко: Дмитрии Кремене.

М. К. Холодный: Ага. Оказывается, что когда в 1984 году должен был выходить из заключения Николай Горбаль (сейчас он народный депутат Украины)...

В. В. Овсиенко: Он сейчас не депутат, но был.

М. К. Холодный: Предыдущего созыва, да?

В. В. Овсиенко: Второго созыва.

М. К. Холодный: А-а. Он когда-то написал интересную статью о культуре, о посредниках, которые деньги позабирали, а нам привозили каких-то третьесортных артистов... Нашу казну опустошали, одним словом.

Так оказывается, тот Дмитрий Кремень написал на сборник Николая рецензию для КГБ. На сборник, который у Николая изъяли в лагере.

В. В. Овсиенко: Николай должен был освобождаться 23 октября 1984 года. За день до освобождения его повезли из лагеря Новоданиловка в Николаев и объявили о возбуждении нового дела. Позабирали у него стихи, и вот Кремень написал на них рецензию кагэбистам.

М. К. Холодный: Вывод был такой, что это антисоветские стихи. Видишь, не покаялся человек — куда же идти с такими настроениями? И ему дали сколько там еще…

В. В. Овсиенко: Восемь лет заключения в лагерях особого (то есть камерного) режима и пять лет ссылки с признанием особо опасным рецидивистом.

М. К. Холодный: Ничего себе! Да это же страшно!

В. В. Овсиенко: И привезли Николая к нам на Урал, в Кучино. Через две недели после смерти Стуса он туда прибыл с этим новым сроком, в сентябре 1985 года.

М. К. Холодный: Да, видите, и рука не отсохла, когда писал ту рецензию…

В. В. Овсиенко: И рука не отсохла получать Шевченковскую премию.

М. К. Холодный: А что вы хотите? Ковтуненко, тот, что писал рецензию на меня, — так она же и на Стуса распространялась, потому что Стус там фигурирует. Это ведь у Стуса нашли стихи из того сборника «Крик з могили». А составил тот сборник, очевидно, Иван Светличный. Наверное, и стихи попали за границу от Ивана Светличного. Ну, я тогда не мог этого говорить. Было обсуждение этих стихов. Ивану все приносили свои произведения. Так я говорил, что свободно было брать те стихи — кто хотел, тот и брал, и не обязательно возвращал их.

Вот «Литературная Украина» в октябре 1992 года печатает некролог «На смерть Ивана Светличного». А над ним некролог «На смерть Анатолия Ковтуненко». Ковтуненко, мне кажется, вообще не был членом Союза писателей, а честь такая! Видите.

ПОКЛИК ГОРНА

(ПАРТІЙНИЙ ПІД'ЇЗД)

В люті, в печалі, в кривавім диму

Давню ховаємо еру.

Лиш не одламуйте руки йому,

Гіпсовому піонеру.

Дем'ян Бєдний? Трохи не вгадали.

В люті, в печалі, в кривавім диму

Вибіжу вранці із хати.

Все позачинено. Мешти зніму,

Стану таксисту махати.

Не зупиняє чомусь ні один,

А в голові – наче жорна.

Десь одинадцять пробило годин,

Чим же роздмухати горна?

Мав би оце піонерську трубу –

Хтось відгукнувся б на звуки.

Снився вночі Ірванець з Бу-Ба-Бу,

Ніби заламував руки.

Я опирався: „Ти знаєш, хто я?!”

Навіть заїхав по карку.

Раптом прокинувся – доле моя,

Голий лежу серед парку.

Що мені парк цей зачуханий, хи,

Крик гайвороння з гілляки.

Вмійте розгледіти крізь лопухи

Потяг Париж – Кобеляки.

Завтра зберу однодумців загін,

Кинем по гривні на бочку.

В Древньому Римі знайшли водогін

І засекречену точку.

Вирвем Червоне з руки комуняк!

В нім народився колись-бо.

Драстуй, корово, налигач, баняк

І дорога моя призьбо.

В люті, в печалі, в кривавім диму

Пробую силу в вокалі.

Грає щось рідне у слові цьому,

Наче життя у бокалі.

Що ви копаєте душу мою?

Вічні навколо розкопки.

Людство кохане, тобі віддаю

Все – до останньої стопки.

Що мені південь і що мені юг,

Слово порадника враже?

В білім халаті скупа мене друг,

Й ніжно до ліжка прив'яже.

Ватра в печінці з учора гуде,

Ніби в первісній печері.

Знов до цілющих джерел поведе

Рідна стихія вечері.

Що це за двері із буквою "еМ"?

Може метрó а чи мéтро?

День трудовий на тарілці дилем

Переміщається в ретро.

Місце в театрі у першім ряду

І за кулісами кварта.

Біля тролейбуса мертвий впаду,

Мовби солдат Бонапарта.

Миколаїв, 23.08.95.

Это я, между прочим, обыграл фразы из стихов Кременя — там есть «Бонапарт» и тому подобное. Я сказал о селе Червоном, но он родился в селе Сухом на Закарпатье. Он указывал в биографиях к первым сборникам (были сборники «Травнева арка», «Вогні Атомобуду» или что-то такое), что он сын колхозника. А это, знаете, много значило так написать: «сын колхозника». Все ведь сопротивлялись коллективизации на Западной Украине, потому что видели, что такое коллективизация на Восточной. А его же отец, видно, не только записался в колхоз, а, может, еще и загонял туда других.

В. В. Овсиенко: Он примерно 1949–1950 года рождения. И уже сын колхозника?

М. К. Холодный: Да, пишет, что сын колхозника.

БРАТІЯ ВЕДЕ

Майже за Павлом Григоровичем Тичиною. Цього вірша опублікувала газета "Чернігівська просвіта". У такому вигляді, як я читатиму.

Ой, коли ми вже сконаєм!

По президіях куняєм.

Прошу не грубить!

Свого ближнього до ями

Заохотимо киями,

Будемо любить, будемо любить.

Чути ввечері і вранці:

«В нафті плавають іранці,

Треба б навзаєм».

Біжимо до них галопом

І америкам, європам

Руку подаєм, руку подаєм.

Здаємо в оренду води,

Закриваємо заводи,

Ростемо ж ми, гей!

Їдуть всі до нас бандюги,

Наркомани і блядюги:

Хата без дверей, хата без дверей.

Біля нашого кордона,

Мовби залишки гандона –

Чорноморський флот.

Він не сіє і не косить,

А три пальці нам підносить

Аж під самий рот, аж під самий рот!

Проти сейфа, проти пломби

В нас гранати є і бомби.

Ще й підмога йде:

Збільшовиченого діда,

Що лишився без обіда,

Рекетир веде, рекетир веде.

Не на Рейні, не на Марні,

Хтось украв шрифти з друкарні –

То не в нас, не в нас!

Уночі льохи тривожим,

Треба – власника стриножим.

От прекрасний час, неповторний час!

Без репресій і терору

Нову дачу прокурору

Збудували вмить.

Сплять сини під килимами –

Хай за них черешня в мами

Трохи пошумить, трохи пошумить.

Швидко вихрещені зеки

Нас від влади до Ревеки (?)

Гонять нагаєм.

До зими готові з літа.

У старого замполіта

Сподні дістаєм, сподні дістаєм.

На культурну стали ніжку,

Сто письменників на книжку

І на п'ять родин.

Ми плануєм творчі гони

Епігони, епігони –

Та все ж, як один, та все ж, як один!

Від корита до корита

Вся земля уже порита.

Чесний хто, вгадай.

Мов на палубу пірати,

Лізуть всі в лауреати:

Премію подай, премію подай!

Остер, 02.03.1995.

ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР НИКОЛАЯ ХОЛОДНОГО ПО СЛУЧАЮ ЕГО 60-ЛЕТИЯ

13 сентября 1999 года в Национальном союзе писателей Украины.

Ведет Леонид Череватенко. Записал Василий Овсиенко.

(Стихотворения, которые есть в интервью, в записи творческого вечера здесь не повторяем, а именно: «На згадку про Семиполки», «Тринадцята гармата», «Петрове мотовило», «Привид», «Собаки», «Чорний ящик», «Братія веде», «Вмирають поети»).

Л. Череватенко: ...Я его знаю 30 лет, с первого курса Киевского университета, и этот человек не перестает меня удивлять и поражать. Каким он был тогда, таким он и сегодня. Фамилия его — Холодный, но на самом деле, очевидно, горячий и, может, даже очень горячий, болезненный, контраверсийный. Ну что — остановиться на характеристике? Очевидно, вы читали его последнее интервью в газете «День», которое взял у него Павел Вольвач. Оно вызвало споры: кто за, кто против, кому нравится, кому не нравится. И так продолжается, повторяю, в течение всех тех трёх десятилетий нашего с ним совместного существования на этой земле. Он меня спрашивал с полчаса назад: «А почему они на нас уже смотрят, как на дедов?» Я говорю: «Ну, на тебя уж точно никто не смотрит, как на деда…»

М. К. Холодный: Литературных дедов.

Л. Череватенко: На тебя точно никто не смотрит, как на литературного деда, потому что всех интересует, что ты выкинешь, скажем, в следующую минуту. Я думаю, что давайте предоставим ему слово. Что он хочет сказать о себе — он скажет. А дальше уже будем смотреть по обстановке. Прошу.

М. К. Холодный: Я, во-первых, благодарен обществу, которое пришло на встречу с моей поэзией. Мне приятно увидеть людей, поговорить, чем-то обменяться.

Первым своим литературным учителем я считаю — да, собственно, он им и был — Павла Григорьевича Тычину, с которым я познакомился заочно, еще когда учился в школе. Он мне прислал книгу Маяковского «Как писать стихи», и мы с ним переписывались. Первое стихотворение я написал в 1955 году, опубликовал в 1955 году в Коропской (это районный центр в Черниговской области) газете. Это было критическое стихотворение о колхозном бригадире-коммунисте, я за него подвергся гонениям и вынужден был тогда бежать из села. Я уехал в Миргород, а оттуда поступил в Киевский университет, из которого был исключен с пятого курса. Окончил в 1968 году Одесский университет, работал более 20 лет, учительствовал. Теперь уже, вот где-то аж через 30 лет, два года назад, академик Скопенко, которому я очень благодарен, отменил приказ об исключении меня с пятого курса Киевского университета. При том, что интересно — я восстановился в Киевском университете, зачислился в Одесский, а приказ тот так и висел. Так вот только теперь тот приказ был отменен. Так что справедливость восторжествовала. В 1966 году я выступил у памятника Франко в Киеве, прочитал там два стихотворения — «Монолог Франка» (это было 50 лет со дня смерти Ивана Франко) и «Собаки» — два стихотворения.

Л. Череватенко: Ну, ты прочти их, чтобы люди знали.

М. К. Холодный: Я их прочту. Да нет, я их не буду читать из-за того, что они опубликованы. Я прочту несколько последних стихотворений, которые я написал. Меня тогда схватили на Крещатике. Кроме меня, еще Виктора Ковальчука — молодого журналиста схватили, который меня защищал. Это было в одиннадцать часов вечера, и на следующий день (это было воскресенье) нас осудили на 15 суток в Лукьяновскую тюрьму. Вместе с нами там оказались в камере еще Олесь Сергиенко (сейчас депутат Киевсовета) и Валерий Набок. Ковальчука где-то и след простыл — я не знаю, где он. Вроде в Рокитнянском районе. Набок умер где-то в 1994 году в Чернигове. Из тех ребят нас двое осталось — Сергиенко и я. Что интересно — что только теперь (это опять же сколько лет прошло — где-то уже 33, что ли?) я получил из прокуратуры города Киева письмо, что отменили постановление судьи Киевского городского суда Педенко — была такая женщина, которая дала нам по 15 суток. Если бы это просто 15 суток. То был прецедент, чтобы выселить меня из Киева. Они тогда выписали меня из Киева, потому что при мне был паспорт. Когда меня выпустили — это уже ночью было, в одиннадцать часов, — то привезли меня в Ленинское отделение милиции (это за майданом Незалежности — там вверх есть улочка, сейчас там какая-то вневедомственная охрана) и вручили там паспорт. Там уже стоял штамп «выписан» — и меня обязали в течение 24 часов покинуть Киев.

Я на следующий же день поехал на Яготин стеречь сады. Там уже был Валерий Илья (умер 27 июля 2005 года. — В. О.), который положил начало династии литераторов-сторожей. Там был будущий политический деятель и педагог — Петр Розумный, который здесь сидит.

Вообще у нас на вечере сегодня присутствуют Дмитрий Головко — мой земляк, поэт; Василий Овсиенко — правозащитник; мой единомышленник 60-х годов Леонид Кореневич; Павел Вольвач — молодой перспективный поэт из Запорожья, а сейчас уже из Киева; Николай Иванович Крачко (или Крачок) из Государственного архива, Виктор Могильный вон там у окна в черной куртке. Собственно, шестидесятничество начиналось с его дома. Весь его дом был исписан разными лозунгами, я помню, такими формалистическими. То же самое было у Дзюбы — все стены были исписаны, но когда Дзюба женился, всего этого не стало. Олекса Ризныкив из Одессы — многолетний политзаключенный и мой однокашник по Одесскому университету; Григоренко Анатолий — писатель и мой товарищ по комнате. Здесь мы видим представителя авангардистской организации «Бу-Ба-Бу» Александра Ирванца — как поэта, так и драматурга.

Реплика: Лауреатом премии которой вы являетесь.

М. К. Холодный: Да еще и академик «Бу-Ба-Бу». Та премия мне очень дорого досталась... Олег Лышега из Тысменицы — и переводчик, и поэт, и член редколлегии подпольного журнала «Скриня» — львовского журнала 60-х годов, редактором которого был Грицько Чубай, а я входил в состав редколлегии. Мы успели, кажется, только один номер выпустить — и всех нас госбезопасность накрыла мокрым мешком.

Я, конечно, очень расстроенный приехал. Почему расстроенный — потому что Леонид Данилович вручил орден Ярослава Мудрого I степени Ясиру Арафату. Меня тоже обвиняли в терроризме — только, правда, не в государственном, а в литературном. Ну, можно было, во всяком случае, если не первой степени, то второй дать. Но, я думаю, это еще поправимо. А Арафат мог бы уступить, скажем, подождать до круглой даты…

Считаю ли я себя счастливым человеком? Да. Я в последнее время имел счастье познакомиться с пьесой «Був Маяковським» (?) сумского поэта и драматурга Анатолия Гризуна. Это прекрасная вещь. Она, между прочим, опубликована. Я о ней статью опубликовал в журнале «Курьер Кривбасса». Вот буквально сегодня я подал в журнал «Киев» киносценарий Ореста Галынива — молодого писателя из Львова. Это киносценарий «Тарас Бульба», по Гоголю. Сценарий, знаете, обладает большой притягательной силой, что читаешь и не можешь оторваться. Я написал предисловие на 17 страниц. Сегодня читал его работник редакции «Киева» — говорит, что если и сценарий такой, как предисловие, то всё будет очень хорошо. Есть интересный автор во Львове, которого я представлял, — академик Нью-Йоркской Академии Наук, профессор Львовской политехники Василий Чабан. Он недавно выпустил книгу «Сюрреалістична новела». Её тоже я представлял на страницах «Курьера Кривбасса».

В позапрошлом году я написал послесловие к третьей книге «Еротико-політичного роману» Николая Мельника из Винницкой области. Это тот Мельник, который был народным депутатом Украины. Это интересная вещь. Он мне вчера позвонил и пригласил меня к себе, я завтра еду в Винницкую область. Четвёртая книга вышла, он говорит: приезжай, я тебе дам книгу. Надо же ехать, чтобы прочитать. Это уже четвёртая книга, а во второй, третьей, четвёртой речь идёт о закулисных политических интригах, которые происходят сегодня в Украине. А он их хорошо знает. И всё это переплетено с эротикой. Но, знаете, эротика эротикой, а я умудрился написать эссе где-то страниц на 30 машинописи. Не сегодня — завтра должно выйти в журнале «Сова» — начал такой журнал выходить в Тернополе. Там у них, между прочим, не хватает прозы, так я просил бы молодых прозаиков, чтобы они это учли и присылали туда свои вещи, чтобы сделать интересный журнал. Вот в журнале «Сова» в третьем номере выходит моё исследование «Християнські мотиви в романі Миколи Мельника "У диких заростях малини"». В этом году удалось мне опубликовать в журнале «Курьер Кривбасса» (это популярный журнал, выходит в Кривом Роге), в июльском номере, «Симфонію „Махно"» — её объём где-то 330 строк, и примечаний столько же.

А начинал я свою литературную биографию с публикаций в районной газете. А первая книга моя называлась «Крик з могили», она вышла в 1969 году в Париже, Балтиморе (это США) и в Торонто без фамилии автора, но стихи те все мои. Вот такая была её суперобложка, а еще была такая обложка. (Показывает). Анатолий Ковтуненко для органов госбезопасности в 1972 году написал рецензию, она хранится в архивах СБУ в моём архивном деле — там восемь томов, — так он написал, что я якобы в этом сборнике «Крик з могили» призываю к вооруженному восстанию. Затем в 1969 году у меня вышла в Париже книжка «Сутеніє в душі». В 1979 году в Риме вышла книжка «Про душу в пісні та про пісню в душі» — это исследование по истории украинской песни. Там мне присудили почетную премию Ватикана. Эту книгу в 1981 году переиздал «Смолоскип» в Балтиморе и в Торонто. В 1972 году был опубликован мой сборник «Куди й навіщо біжить вода». Он был помещен в книге «Широке море України». Там были диссидентские материалы — Мороз, Сверстюк, а в конце был опубликован этот мой сборник.

Наконец, лёд тронулся, и в 1993 году я издал в «Украинском писателе» поэтическую книгу «Дорога до матері». Я обязан её выходом Владимиру Коломийцу, Любови Голоте, Николаю Жулинскому — сейчас академику. Где-то на президиуме Союза шла речь о том, что нужно издавать, и он назвал моё имя, а потом написал мне два письма на эту тему. Его поддержал, с его слов, Олесь Гончар, на моей стороне был и Юрий Мушкетик. Потом мне Тельнюк прислал письмо, чтобы я дал ему рукопись и он сам с ней пойдёт в издательство. Я дал рукопись, а Тельнюк тогда утонул где-то в прудах, в Голосеево, или кто-то утопил. А письмо то хранится. Я не знаю — наверное, я его передал в государственный архив, потому что я туда передавал свои документы.

В 1995 году вышла книга моего избранного в «Украинском писателе» — это «Усмішка Джоконди». Там с другой стороны помещена фотография, на четвёртой странице обложки фото с Бурсовым — человек неоднозначный, но журналист интересный, он в нескольких номерах газеты «Молодая гвардия», которая уже умерла, опубликовал своё интервью со мной. Ну, с того и началось.

Я издал книгу «Голгофа Михайла Осадчого» — она продаётся там внизу, две гривны стоит. Осадчий — политзаключенный, автор книги «Більмо». Она вышла на многих языках, дважды выдвигался Михаил Осадчий на Шевченковскую премию, но он её не получил. Выдвигали также и меня на Шевченковскую премию — журнал «Киев», в частности, но тогда как-то замолчали этот факт. В 1996 году я издал книгу «Каменюк і Петрарка»...

Я написал новые стихи, и несколько из них я хочу прочитать. Что-то у меня немного пересохло в горле — воды можно?

Л. Череватенко: Кто хотел услышать академический доклад о юбиляре, тот услышал его из его уст. Для меня этот жанр очень неожиданный — я не знал, что Николай Костевич так работает и достиг таких успехов. Насчёт премии имени Тараса Шевченко — вопрос контраверсионный. Насчёт орденов — у меня такое впечатление, что ты их не получишь, по крайней мере при жизни и по крайней мере из рук этой власти.

Но юбилей есть юбилей, и в адрес юбиляра поступили телеграммы. Позвольте зачитать.

«Дорогой Николай Константинович! Поздравляем Вас со славным юбилеем — с шестидесятилетием. Много Вы сделали в украинской литературе и поэзии, в критике, в публицистике и возрождении культуры и духовности родного народа, за что Вам искренне благодарны. Желаем крепкого здоровья, счастливой судьбы, новых творческих свершений!» Подписали: Мушкетик, Дрозд, Лютый, Кордун, Мовчан, Погребной, Шевченко.

Телеграмма вторая. Боже, какая бледная... «Вместе с Вами искренне, обильно поздравляем нашего выдающегося поэта Николая Холодного по случаю юбилея. Волошин. Ялта». Кто это — я не знаю.

М. К. Холодный: Он печатал роман «З Холодного Яру», мой товарищ, подсказывает Розумный.

Петр Розумный: Который Роман Коваль написал.

Л. Череватенко: А это прямо в адрес этого вечера: Банковая, 2, участникам юбилейного вечера Николая Холодного. «Дорогой Николай Костевич! Поэта-шестидесятника, кумира нашей молодости, чьи стихи в шестидесятых мы передавали из уст в уста, поздравляем с 60-летием — для меня до сих пор легендарную личность. Здоровья Вам, должного признания! Марчук». И Овсиенко (Смеются). «Врач Михаил Марчук, Житомир». (Снова смеются).

Пожалуйста, почитай стихи. Но здесь присутствуют твои однокурсники — вот Рая Кучер, Анатолий Погребной, там Василий Осадчук, который ходит на все литературные вечера.

Мы вспоминаем, что ты начинал как последователь Михайля Семенко. Я помню те скандалы, те возмущения, которые вызвало стихотворение «Один, один, два...» Дальше ты можешь продолжить. Если можно, то вспомни стихи шестидесятых годов.

М. К. Холодный: Есть в Семиполках у меня друг. Фамилия его Москвич. Он выбросил из школьной программы Бориса Олейника и поставил меня, выбросил Стельмаха и поставил Мельника. Собственно, он сократил — Олейника он совсем выбросил и не преподавал детям, а Стельмаха немного там сократил. Там разрешается маневрировать в рамках программы. Так он говорит: «Что такое, что у тебя под стихами подписано то Париж, то Токио, то Каир, а вот нет Семиполок?» Я не знал, что он очень ревнивый человек, мне очень поздно сказали об этом. Но я стихотворение написал. Так он просил, чтобы я переделал, чтобы я написал про гнездо аиста. Он уже договорился с электриками, чтобы даже столб перенести. Но стихотворение осталось жить, оно сразу пошло по селу, там его начали размножать. Стихотворение звучит так:

Читает стихотворение

НАКОЛКИ НА ЗГАДКУ ПРО СЕМИПОЛКИ

«Перед портретом Сергея Параджанова» — оригинал находится в уголовном деле №170 по обвинению Строкатой Нины и других, которое расследовалось УКГБ по Одесской области, следователь отдела КГБ при Совете Министров УССР по Одесской области, лейтенант Пристайко (Владимир Ильич). Подпись. Это из возвращенных стихов 1992 года.

ПЕРЕД АВТОПОРТРЕТОМ СЕРГІЯ ПАРАДЖАНОВА

Ваш будинок у Києві – гора Арарат.

І щоночі на ній серця Вашого ватра палає.

А Ви сидите біля неї, одинокий Хаджі-Мурат,

І очікуєте на того, що погубити Вас має.

Біля Вас лежать сотні різнокаліберних мін,

Що ними Ви фільми свої замінуєте.

А за спинами димить Київського радіо гумористичний камін,

І через те Ви дужче „Вірменське” шануєте.

Інші їдуть, щоб нашому слову в спину

По колодочку ще одна фінка впилась.

Ви ж українцям відкрили Вкраїну,

А Україна відкрила Вас.

Перед Вашим вікном кінь мій стає на коліна,

Перед Вашим вікном я хотів би соняшником зацвісти.

З Вашого вікна видно, як під Уманню опускається домовина,

І мені до підвіконня бодай дорости.

Можемо без води, але не без Вас,

І немає Вам звідси дверей.

Україна – це теж Кавказ,

І Ви на ній – Прометей.

(1968)

Далее читает стихотворение

ТРИНАДЦЯТА ГАРМАТА

Петр Ребро на меня написал пародию. А я, соответственно, написал на Петра Ребро. (Смеётся.) Но пародия та, я скажу, довольно интересная, я ему был благодарен, она такая остроумная. Вы знаете, это патриарх украинского юмора.

Читает стихотворение

ПЕТРОВЕ МОТОВИЛО

Л. Череватенко: Ты отдохнёшь?

М. К. Холодный: Да. Давай предоставим народу слово.

Л. Череватенко: Народ скажет о тебе слово. И уже даже сказал. Как по мне, то после этой академической нудятины, которую ты нагнал на нас своим докладом, наконец-то мы услышали (неразборчиво). Как по мне, это круче, чем «Бу-Ба-Бу». Ирванец этого не оспорит.

Ты будешь еще читать? Не будет! Пусть отдохнет, у него горло сохнет.

М. К. Холодный: Да оно так — то сохнет, то намокает.

Л. Череватенко: Садись. Слово просил ещё перед началом Николай Иванович Крачок — директор Архива Института литературы?

М. И. Крачок: Я хочу сказать, что Николай Костевич буквально сегодня занес нам сорок документов. В том числе стихотворение «Христос на розп'ятті», статью «Презентація чорної книги» и целый ряд писем. Есть следственные документы. Он говорит, что не надо их читать. Но я пару обязательно прочту. Потому что без этих документов... тут есть люди, которые пережили это, и они будут выступать. Я не буду много внимания отнимать, но всё же зачитаю. В чем обвиняют?

«Уголовное дело в отношении Холодного возбуждено 20 февраля 1972 года. В тот же день он был задержан, а 23 февраля арестован за изготовление, хранение и распространение антисоветских и клеветнических произведений. Собранными по делу доказательствами Холодный в достаточной мере изобличается в том, что он под влиянием разговоров с националистически настроенными лицами — Зиновией Франко, Иваном Светличным, Евгением Сверстюком, прочитанной им антисоветской литературы и прослушивания враждебных передач заграничного радио, проникся антисоветским настроением и с целью подрыва и ослабления советской власти сам начал проведение антисоветской деятельности. Так, в течение 1958–66 годов, обучаясь в Киевском госуниверситете, Холодный сочинил ряд стихотворений, содержащих клевету, порочащую советский государственный и общественный строй: „Я іноземець поміж вами“, „Нація“, „Сьогодні у церкві коні...“, „Собаки“, „Вмирають поети“ и другие. Эти стихи тогда же Холодный читал преподавателям и студентам университета Ищуку Арсену Алексеевичу, Григоренко Анатолию Кирилловичу, Наенко Михаилу Кузьмичу, Зинчук-Кайдаш Людмиле Дмитриевне, Скорику Михаилу Тихоновичу, а также своим знакомым Антоненко-Давыдовичу Борису Дмитриевичу, Цыпляку Станиславу Ивановичу, Глушко Марии Петровне...» Ну, тут целый ряд. Заканчивается ряд Сверстюком.

«Тогда же Холодный распространял рукописные и машинописные тексты своих клеветнических произведений, в том числе сборник „Крик з могили“ и отдельные стихи, предоставив их Франко Зиновии Тарасовне, Светличному Ивану Алексеевичу, Горской Алле Александровне, Горыню Богдану Николаевичу и его брату Михаилу. В мае 1965 года Холодный, получив от Горской Аллы фотокопии изданной за рубежом антисоветской книги Ивана Кошеливца „Сучасна література в УРСР“ и такого же характера письма Рахманного „До письменниці Ірини Вільде та її земляків, що не бояться правди“, привез их в Донецк и дал для ознакомления Мищенко Владимиру Ивановичу и Цыпляку.

28 мая 1966 года Холодный на сборище националистически настроенных лиц у памятника Ивану Франко в Киеве продекламировал свои клеветнические стихи „Монолог Франка“ и „Собаки“. Летом 1970 года на пляже „Аркадия“ в городе Одессе Холодный прочитал свое клеветническое стихотворение „Собаки“ Морозу Виталию Олеговичу. В декабре 1971 года Холодный отдал на хранение Антонюку Зиновию Павловичу фотокопии пяти статей Донцова, в частности, статью „Про баронів середньовіччя і баранів з банків“, имевшую антисоветский характер». И так далее.

Все эти публикации и выступления вменялись ему в вину. И ещё я почему решил выступить? Дело в том, что у многих писателей хранятся документы Холодного. Вот, в частности, у Василия Яременко хранится солидная часть архива Холодного. Так или иначе, писатель общался, кому-то попадали его рукописи. Так я прошу, если у кого-то есть материалы Холодного, чтобы передали их в архив музея, чтобы был собран полный комплект. А Николая Костевича я сердечно от всего коллектива поздравляю с шестидесятилетием и думаю, что он и впредь будет пополнять свой фонд, над которым будут работать исследователи. Спасибо.

Л. Череватенко: Спасибо, Николай Иванович. Мне кажется, есть смысл послушать сегодня клеветнические стихи Николая Костевича «Собаки» и «Монолог Франка». Можешь почитать? Почитай, пожалуйста.

М. К. Холодный: Их же надо найти. А господин Петр Розумный говорит: прочти «Привид». Я прочту.

Читает стихотворение

ПРИВИД

(Аплодисменты). Не знаю, где «Собаки». Я что-то другое прочту, а ты найди «Собаки» и «Монолог Франка». Я прочту это стихотворение, но, вы знаете, приехала из Чернигова артистка Раиса Решетнюк. Я видел её в кулуарах. Уже пятый суд за год прошел о восстановлении её на работе. Раиса Решетнюк, Чернигов. Прошу! (Аплодисменты).

Еще когда существовала КПСС, Раиса Решетнюк привезла из Канады в Украину через таможню произведения Стуса и фильм о голодоморе. Сейчас артистка ведет большую борьбу за открытие памятника Софии Русовой в Чернигове, поддерживает кандидата на пост президента Евгения Марчука.

«Собаки». Знаете, когда я читал это стихотворение (у памятника Франко), тогда прошел дождик. А это же перед ЦК было. Я, когда начал читать, аж испугался своего голоса, честное слово — там милицией был забит весь сквер. Мне один, правда, сказал: «Если вы отсюда уйдёте, так мы вас заберём». Он это говорил, когда был день, а читали уже вечером. Я не ушел, но всё-таки забрали — на Крещатике.

Читает стихотворение

СОБАКИ

(Аплодисменты). В дверях появился глава Черниговской краевой организации Украинской республиканской консервативной партии поэт Славко Журавель.

«Гуляй-Поле». Сидит мой спутник, с которым мы ездили к внуку Нестора Махно. Вследствие чего потом появилась эта симфония «Махно».

Л. Череватенко: Тут сидит еще один махновец, Павел Иванович Вольвач.

М. К. Холодный: Мы поехали туда. Это небольшой дом, где Махно жил. Там интересные фотографии видели — там Махно молодой, когда после заключения из Москвы возвращался; дочь его с кошкой на руках, где-то лет семи. Внук Махно распорядился, чтобы жена приготовила обед. Она приготовила. Он говорил, чтобы она три карбованца выделила из бюджета и дала ему. Она что-то долго думала. Я выделил из своего бюджета три карбованца. И, соответственно, пообедав, мы решили запеть.

Павел Вольвач: Тот дед возил Махно. У них была на три двора одна корова. Она неделю жила у одного хозяина, неделю у другого...

Петр Розумный: В 1967 году. Социализм в действии.

ГУЛЯЙ-ПОЛЕ

То не дзвони калатали,

Калатала не душа –

То миряни нас вітали,

В миску кидали гроша.

І дзвеніла срібна миска,

Не злиняла за бугор,

То ж попова одаліска,

З неї цмулила «Кагор».

Я з тобою, друже, їхав,

Пару жмень монет ох, на!

Через станцію Оріхів

В Гуляй-Поле до Махна.

У полях усе дозріло,

Де котеджі в лісабой (?).

З "Мерседеса" підозріло

Подивився мазарбойн (?).

Спека горло нам давила,

Ти шовковицю лизав.

З-за паркану дядько вила

У гнояці показав.

Закортить колись, юначе,

Пращурякам навздогін.

В Гуляй-Полі баба плаче –

Зіпсувався водогін.

Ну, а ми своє догоним,

Доженем, шановний Сем,

Десь проскочим під вагоном,

Десь кобилу попасем.

Тільки добру кобилицю,

Щоб вино пила відром,

Заберу її в столицю

І віддам на іподром.

Що це я таке городжу –

З перепою, а чи так?

З хати двері не знаходжу,

А знаходжу четвертак.

На городі тітка поле.

Полоття ти, полоття!

Гей, позаду Гуляй-Поле,

А попереду життя!

(Аплодисменты).

МАРЕННЯ НА НОСИЛКАХ

В зоопарку сподобавсь жирафі я –

Сивина, сивина, сивина.

Під ногами моя біографія,

Наче келих розлитий вина.

Коли сон подолає мій опір,

То, буває, насниться таке,

Що літак переводжу у "штопор",

Потім знову заходжу в "піке".

Я тепер не поїду в Америку,

Бо часу на роз'їзди нема.

Котрий рік передачу по телику

Про багатих дивлюсь з усіма.

Пам'ятаю, іде передача –

Передача портфелів в ЦК.

А душа моя вперта й ледача

Передачі в підвалі чека.

Скільки тюрем відвідала ненька,

І солоної випив води!

На носилках мене, як Черненка,

Занесли у спілчанські ряди!

(4.06. 1993)

(Аплодисменты).

МОНОЛОГ ФРАНКА

В багно звірми притоптана калина,

Австрійська мова в душу нам плює.

Та ще не вмерла мертва Україна,

Народ в народі знову повстає.

Народу шлях показують суди.

Недарма звуться ці суди народні –

І садить він по півночах сади,

І добува метали благородні.

І вчать його майори філософії,

І підривають йому береги,

І навкруги усе вже пересохло,

Але не все ще всохло навкруги.

Нас і виховують, нас і приховують,

Не вислуховують – так підслуховують

Серед зими, народе, й серед літа –

Стоїть в снігах надій твоїх Говерла,

Але ти вже розлився на півсвіта,

І рабська твоя падає орбіта,

І ще не вмерла!

(1966)

(Аплодисменты).

Давай я знаешь что прочту — давай я прочту «Ніжність». Был у меня роман. Где-то 14 лет он длился, этот роман. Там письма — я куда-то их передал — писем где-то с полмешка. Наверное, в Черниговский музей имени М. М. Коцюбинского. Ну, а потом, аж через 14 лет, я поехал в Кролевец. Я хотел сборник назвать «Сонце сходить у Кролевці». А Владимир Коломиец говорит: «Да что такое Кролевец?» А надо было всё-таки. Я очень жалею — надо было бы и назвать «Сонце сходить у Кролевці». Есть такие, знаете, любимые стихи, что так и хочется их прочесть. Я прочту вам одно стихотворение, а потом подумаю, что я буду делать дальше. А после этого стихотворения я прочту «Братія веде».

Л. Череватенко: Мы посмотрим, посмотрим — ты читай, не комментируй! Что ты запугиваешь публику?

М. К. Холодный:

НІЖНІЙ

В Кролевець приїхавши, уникав політики,

Не торкавсь у ліжку визвольних ідей.

Та колись напишуть прогресивні критики:

Щось я там розхитував і будив людей.

Не любив Вітчизну і горілку з перцем,

Ноги нареченої, трудовий народ,

Вибачте за те, що несвідомим серцем

Вболівав за землю і за город.

Заздрив тим, що зникнули в паровозній топці.

Розважав я публіку, як Андрій Сова.

У дівочих пазухах щось шукали хлопці –

Я ж шукав для тебе чарівні слова.

Не хотів співати з кам'яної вежі,

А кортіло півнику жити, як дрозду.

Розсідлає доля скакуна в манежі,

Закушу востаннє золоту вузду.

Мати довго думала і назвала "ніжною",

"Доброю водою" річку нарекли.

Я до тебе вулицею завітаю нижньою,

Щоб твої цілунки груди обпекли.

Пахкими тюльпанами сохне передмістя,

Над тобою стану кленом молодим.

Ти моє обпалиш неопале листя,

Нас поглине полум'я і покриє дим.

(25.05. 1993)

(Аплодисменты).

Поскольку я ездил туда на машине, то написал цикл стихов — 14 стихотворений. Писал каждый день по стихотворению, а может, даже и по два — какой-то такой прорыв был.

ВОДА ІЗ КРАНА

Не купатимусь у грудні

І не питиму женьшень.

Хто казав, що пополудні

Не поцілив я в мішень?

Тричі вистрелив по птиці,

Ти промовила: "Везе!"

І тремтіли твої циці,

Наче музика Бізе.

Буря яблуню хитала,

А із яблук капав мед.

Хлопця дівчина питала:

"В що впирався Архімед?"

На руці моїй до рана

Ти лежала молода,

А вода текла із крана,

Бо на те вона й вода.

У сусідовій квартирі

Щось кахикнуло лишень.

Ти не вір, що я у пір'ї (?)

Не поцілив у мішень!

(Аплодисменты).

Был тут стих, на который написал пародию Петро Ребро — это «Гімн машині». Я приехал на машине туда, конечно. Я его не буду читать.

Л. Череватенко: Ты почитай. Ну, почитай, ну!

М. К. Холодный: Да сейчас. Нет, я не буду читать. Сейчас я прочту вам из газеты стихотворение «Братія веде». Оно опубликовано. Я буду читать дословно — так, как оно опубликовано. Его опубликовала газета «Просвіта» — это черниговская областная газета. Нету!

Л. Череватенко: Ты наизусть читай.

М. К. Холодный: Нету, а я его не помню. Нету. Может, кому-то дадим слово, а я поищу? О, Рая Решетнюк!

Л. Череватенко: Я думаю, что после таких трогательных лирических стихов надо дать слово женщине. Панна Раиса, пожалуйста, приглашаем к слову!

Раиса Решетнюк (Чернигов): Глубокоуважаемая громада! Приветствую вас со славной черниговской земли — с земли, которая подарила миру многих выдающихся украинских писателей и деятелей, а также подарила нам и легендарного человека, выдающегося украинского поэта Николая Холодного! (Аплодисменты). Николай Костевич, видите, какой я вам букет подобрала — нашего флага? Потому что вы — настоящий украинец, вы — символ Украины.

Я листала книгу Оксаны Мешко, она рассказывает о том, как вы один из первых читали смелые стихи у памятника Франко. В 1990 году я привезла из Канады книгу «Василь Стус» и листала её, но у меня в Шереметьево её забрали. Чудом удалось скрыть фильм о голодоморе. Там вся таможня стояла на головах. Но книги «Палімпсести» Стуса и «Василь Стус» всё-таки до Чернигова дошли. Я увидела, какую важную роль сыграла в жизни Василя Стуса фигура Николая Холодного. Он очень переживал за судьбу Николая Холодного — вероятно, от вас он черпал смелость, которую вы показали, когда читали стихи у памятника Ивану Франко. Сколько здесь цитат — и везде упоминается Николай Холодный. Как преследовала его тоталитарная система, как одно лишь хранение стихов Николая Холодного приводило к тому, что человека забирали и сажали.

Сегодня выступает перед вами вот так в шутку, вот так весело, с такими неординарными стихами необычайный человек. И мы гордимся тем, что мы черниговцы, что Черниговщина имеет такого поэта. И я от души поздравляю вас, Николай Костевич, и желаю вам, чтобы ваше самое большое желание всё-таки сбылось! (Аплодисменты). Когда я была студенткой, мы собирались в Киеве у памятника Шевченко и произносили стихи, речи, вели борьбу за наше независимое украинское государство. У меня, как члена Общества украинского языка имени Тараса Шевченко и артистки филармонии, была программа «Невідомий Тичина» по книге Павла Загребельного «Фрагмент ніжності». Она называлась «Соло для скрипки і кларнета». Я тогда подумала: «Мы знаем о возлюбленных Пушкина, о возлюбленных Гёте. Но мы не знаем о любви Шевченко». И вот в своей домашней библиотеке я нашла книгу Мариэтты Шагинян, в которой целая глава называется «Любовь Шевченко». Я так заинтересовалась! Я начала с этой идеей ходить к нашим поэтам. Говорю: вот бы хорошо было написать сценарий на тему «Любовь Шевченко». Станислав Афанасьевич Репьях всё-таки написал книгу «Марево», где он исследовал эти фигуры. Черниговщина для Шевченко была очень дорога. Он имел здесь много друзей, неоднократно здесь бывал. И любимые женщины, которые больше всего были ему по душе, были именно с Черниговщины. Анне Закревской он посвятил стихи «Якби зустрілися ми знову» и «Немає гірше, як в неволі про волю згадувать». И последняя надежда на супружеское счастье — это также была женщина с Черниговщины, с хутора Лыпив Риг, что под Нежином — Лыкера Полусмак. Когда я в 1992 году читала эти стихи, то и Николай Костевич ходил возле нас. Он написал стихотворение, которое называется

ЛИКЕРІ

За те, що вірші понаписував лівою,

Вбачали злочинний в мені елемент.

Та ось від лампади запахне оливою,

І шани до мене настане момент.

Чернеча гора з гончарями, каліками,

Попами чужими не раз обросте,

Не лізьте на неї з серцевими ліками,

Коли ви поради собі не дасте.

Захочеться поруч зі мною лежати

Усім, хто зі мною ні вмер, ані жив,

Шановна Ликеро, запізно бажати,

Щоб мертвий я з вами навік подружив.

Шляхи мені доля судила мережати

Туди, де телят випасає Макар,

І місце, що генію мало належати,

У вашому серці зайняв перукар.

Покриє трава петербурзькі алеї,

У мареві зникне поетів кортеж,

Дадуть вам ім'я рятівниці моєї,

А може, й Шевченківську премію теж.

(Аплодисменты).

Николай Костевич, Черниговский отдел Союза украинок объявляет здесь при всех, что мы вас в очередной раз выдвигаем на Шевченковскую премию. Я думаю, что он её давно заслужил. Я прошу вас поддержать лозунг: «Шевченковскую премию — Николаю Холодному!»

Я должна вам сказать, что в прошлом году Общество украинского языка Черниговщины «Просвита» одно из первых начало борьбу, чтобы Шевченковская премия была присуждена Василю Стусу. С программой «Моя Україна» мы поехали к просвитянам Харьковщины, и там нас поддержали. Я думаю, если глубокоуважаемая громада поддержит нас, то и Николай Костевич, эта чрезвычайная историческая фигура украинской литературы, также получит звание Шевченковского лауреата. Я желаю вам этого от души! (Бурные аплодисменты).

Л. Череватенко: Пан Петр Розумный хотел сказать слово. Пожалуйста, пан, приглашаем к слову.

Петр Розумный: Я уже рассказывал, как мы в 1967 году жили вместе и слышали рассказы о Махно. Они, думаю, повлияли на творчество Николая Костевича.

М. К. Холодный: Расскажите, как вам книжку подарили на 23 февраля.

П. Розумный: Я расскажу то, что я хочу. Как раз в 1967 году весной были выборы в Верховный Совет Украинской ССР. В нашем округе баллотировался Василь Козаченко — великий писатель нашего времени, он покойный уже. Но он написал какую-то книгу, она называлась «Письма из патрона». Я её не читал, но помню, что её комментировали и говорили, что этот писатель нам даст, если он будет избран депутатом. Мы ему послали вопрос: «Какие у вас есть законодательные идеи, кроме того, что вы хотите писать еще такие книги?»

М. К. Холодный: Какие предложите законопроекты?

П. Розумный: Законопроекты, если мы вас, может, изберем. Какие законодательные идеи вас охватят, и вы не только будете писать такие замечательные произведения, как «Письма из патрона», но и еще что-то другое полезное сделаете. Он на этот вопрос отвечал очень долго и поклялся, что напишет лучшие произведения. Тогда мы послали ему записку такого содержания: вот сейчас (а это был 1967 год) в тюрьме и в зоне сидят Светличный, Залываха и другие. Они там плохо себя чувствуют. Поможете ли вы им чем-нибудь? Потому что они совершенно зря посажены. Козаченко эту записку спрятал и, как рассказывал мне Николай Константинович — он был на фуршете после той встречи с кандидатом в депутаты — он начал фуршет так: «Ох, черт, и тут они есть!» А это село Песчаный Брод Добровеличковского района на Кировоградщине. Украинизированные молдаване, такое симпатичное село на реке Черный Ташлык. Там мы жили. Там Николай Константинович выписал из Одесской библиотеки произведения Михайля Семенко. Это было неслыханное и невиданное для меня до того издание, я о нем только слышал всякие истории. Я только благодаря Николаю Константиновичу прочел Михайля Семенко и познакомился с его стихами. (Далее неразборчиво, садится питание диктофона).

Позже меня в КГБ допрашивали о Холодном: «Что он думал о КГБ?» — «Я не знаю, что он о вас думал. Это такое дело...» — «Ах, такое дело?». Я мог бы много рассказать о Николае Костевиче, но спешу на поезд. Я пишу воспоминания, так там опишу его с ног до головы.

Славко Журавель: Уважаемая громада! Уважаемый юбиляр, позвольте поздравить вас с вашим казацким 60-летием. Действительно, Черниговщина — уникальный край. Здесь и Николай Холодный, здесь и София Русова, здесь и Григорий Ващенко, здесь и Николай Михновский — именно с Черниговщины, а не с Полтавщины, из Прилукского уезда. Хочу прочесть очень острое стихотворение, которое в Чернигове наизусть знает каждый сознательный украинец. Называется он

БЕЗЗАКОННЯ ФІЛАРМОНІЇ,

або Як ми копали картоплю на городі у Раїси Решетнюк

Із пієтетом евенки

З оленя шкуру здеруть.

Є й у Чернігові -енки,

Котрі за горло беруть.

Миє машини дурному –

Хто ж без роботи тепер?

Краще би був з гастроному

Шефу півлітру припер.

Лістом, а не комуністом,

Мрієш махнути в Мілан –

Дзуськи! На ранчо за містом

Реалізуй свій талант.

Всяка гидота із дзоту

Спритно на сцену повзуть.

Спробуй усю ту мерзоту

Прогодувати і взуть!

Спритні потраплять до раю,

Їх не шкодують і там.

Плюньте, нескорена Раю,

В пику червоним катам,

Гангстерам, що партквитками

Зводили власний Едем,

Підло гадали роками,

Що упадем, пропадем.

Вітер гуля в філармонії

І беззаконня гуля.

Слава суспільній гармонії

В бомжі, у бомжі гиля.

Добре, коли є меліса,

Власна картопля, щавель,

В полі нас троє: Раїса,

Я й молодий Журавель.

Влітку ....... ........ .(нерозбірливо, сміх)

Мокрі згинають кущі.

Ох, як приємно копати

На безперервнім дощі!

Мов синьо-жовті знамена,

Наша палає душа.

Ні, не помре Мельпомена,

Дасть ворогам відкоша!

І пам'ятатиму достоту (?)

Цей картопляний урок,

Після подібних уроків

Полетимо до зірок.

Демонструватиму соплі,

Хто зрозуміє і де?

Вірте, Раїсо, картоплі,

Знайте, що не підведе!

Перед тем, как вручить этот скромный подарок, эти цветы, хотелось бы экспромтом мое собственное стихотворение:

У тяжкі буремні роки

Із деснянських берегів

Голос нового пророка

Час жорстокий народив.

Його твори вчать напам'ять,

Ворогам пече вогнем.

Не зуміли яничари

Знищити його поем!

Там, де пам'ятник Тарасу,

До дніпровських берегів

Певну дарував він масу (?),

Ворогам сірчанку лив.

Скуштував лихої долі,

Став з системою на прю.

Україно, рідна нене,

Я одну тебе люблю!

Він і зараз шаблю гострить –

По-козацьки вріже так,

Що Васюта оком косить,

І Шкандибенко закляк.

Мельпомену захищає

Від авантюристів злих,

Модернізмом пригощає

Щедро друзів всіх своїх.

60 – хіба це старість?

Ще гостріш нехай перо

Ворогам своїм – на заздрість,

Україні – на добро!

Слава Украине!

Л. Череватенко: Ну, Николай Костевич, надо всё-таки аванс отработать. Прочти, пожалуйста, стихотворение.

М. К. Холодный: Сейчас прочту. Я очень коротко... Пан Розумный ушел на поезд, поэтому я коротко скажу, что там был интересный инцидент в школе. Надвигались выборы. Пан Розумный говорит: «А, может, пойду, может, и не приду на выборы». Учителя: «Как?!» — «А, — говорит, — что там выбирать, если один кандидат?» Наступает 23 февраля — день армии, и они ему торже-е-ественно дарят, в целлофа-ане, с ле-енточкой — дарят книгу. Он развернул — название «Дезертир». А у меня была книга «Клубок змей», на русском языке (имя автора неразборчиво), а у него была книга украинского экономиста из Америки Терещенко о научной организации труда, такая тоненькая. Я хотел выменять её на что-нибудь. Он не захотел. А теперь говорит: «Слушай, давай поменяемся. Ты мне дай эту книгу, а я тебе о научной организации труда». — «Давай». Он берет, заворачивает в тот же целлофан, той же ленточкой обвязывает эту книгу «Клубок змей». И когда там все собрались на 8 Марта, он говорит: «Я хочу вам подарить этот мой женский подарок». А у них такие глаза! Они уже подумали: «Ты смотри: перевоспитали человека!» Но ведь женщин всё интересует, там одна развязывает, другая вытаскивает — что же за книга? Думали, может, что там какое-то кухонное искусство, восточная кухня или еще что-то. Как прочли! Смотрю — начинают белеть, потом пожелтели, потом посинели!

К сожалению, пан Петр уже ушел. Была у него такая большая бочка. Он больше года в школе не работал. Один год, а дальше оказывалось, что для него нет места, не укомплектовали. Так он, смотрю, когда весна наступает, в ту бочку все свои книги складывает — это признак, что уже думает куда-то ехать. Он по всей Украине рассылает по областным отделам народного образования запросы, нет ли где должности учителя английского языка. И едет в другой конец — ну, скажем, с Кировоградщины он поехал в Ивано-Франковск.

«Чорний ящик». Как-то в Николаеве меня спросила одна партизанка: «А вы знаете, сколько женщина в Одессе стоит за ночь?» Я говорю: «Так это ж не Одесса! Это ж Николаев!» Когда я вернулся, написал это стихотворение.

Читает стихотворение

ЧОРНИЙ ЯЩИК

(Аплодисменты, смех). Там эта история приобрела трагикомическое такое развитие. Дмитрий Кремень написал в газете… Что он там написал? Сплетни Василия Корчинского, или как там. Я в суд подал. Тогда они назад. Вторую публикацию дают, что свадьба отменяется. Там были такие перипетии в этом Николаеве, Олекса Ризныкив знает это и вздыхает: куда я влип?

КОНЦЕРТ ДЛЯ СКРИПКИ І КОНТРАБАСА

Відгриміли мої фанфари,

Мертвий сон подолав братву.

І один, погасивши фари,

У багажник хова жратву.

Для чого я, спита нащадок,

За собою спалив містки?

У довічний нащадку спадок

Я свої заповім кістки.

Наче курка, з-під себе гріб я

І приводив державу в шок.

Все одно на моє надгріб'я

Дасть цементу вона мішок.

Я у дядька колись Лук'яна*

На державних харчах пожив,

В тридцять третім будинку** зрана

Із парашею подружив.

Ой, параша моя, параша,

Не гнівися, що я на "ти",

Я, на жаль, не козак, а раша (Russian).

Бач, розкрили уже роти.

На поліські молюсь криниці,

Акварелі деснянських плес.

Оббрехали мій щит лисиці,

За штани учепився пес.

Друзі буйно справляють дати –

Значить, гроші у друзів єсть.

Хто тобі заважав продати

Зуби, нирку, простіше – честь?

Поховайте мене, де Крути,

А зі мною перо криве,

Щоб не видно було й не чути,

Як на площах юрба реве.

Де ряди хризантем пахучі,

Голубий мій помчав експрес.

Коли скинете бабу з кручі***,

Я скажу вам: Христос воскрес!

(Аплодисменты).

* Лукьяновская тюрьма в Киеве.

** КГБ в Киеве на ул. Владимирской, 33.

*** Памятник «Родина-мать» в Киеве, или же «Железная баба с кованым носом».

И последнее стихотворение. Я живу в Чернобыльской зоне.

СТІЛЕЦЬ, ПРИПИСАНИЙ ДО ЗОНИ

Тягнуть газ у Чорнобильській зоні,

Кажуть, довго ще будуть тягти.

Поступово, неначе бізони,

Ми повинні у землю лягти.

Не загрожує нам голодуха

І не всіх позгинали корчі,

Бо сюди від нечистого духа

Присилають нам чисті харчі.

За туманами жовтими вранці

По Дніпру пропливають плоти.

Може, справді то наші обранці

Перевозять до зони хати?

Перемігши у герці з єдиною (?),

Зачерпнув самогону порцель (?).

Народився на світ я людиною,

А, на жаль, помираю борцем.

Заспіваю у хорі з комахами

У садку, що давно переспів.

Хай товариш де-небудь за шахами

Мій почує піднесений спів.

Кажуть, він і до мене по відео

Усміхнувся із панських одеж.

Не журюся – із Рима Овідія

Рабовласники вигнали теж.

Прописали його у Ладижині –

Все одно не зміліла ріка.

Із столиці єфрейтор нас вижене,

А із пам'яті – куца рука!

Пролунали громи над столицями,

І народ констатує: то ми!

Де оті, з золотими петлицями,

Що про нас написали томи?

Опустіли гаї прибережні,

І нікого вже газ не втіша.

Відлетить у світи незалежні

Незалежна співцева душа.

(Аплодисменты).

Так что — может, прочитать это донбасское стихотворение?

Л. Череватенко: Подожди, отдохни немного. А что скажут бубабисты? Я думаю, что вы — продолжатель великого дела Холодного.

Сашко Ирванец: Я извиняюсь — я не готовился выступать.

Л. Череватенко: А кто здесь готовился?

Сашко Ирванец: Николай Холодный — это действительно человек-легенда. Мне посчастливилось познакомиться с ним сравнительно поздно, но когда в начале 80-х во львовских кругах, в кругах вокруг Юрия Винничука заходили разговоры о современной украинской литературе, то, пожалуй (есть такое модное слово «рейтинг»), по рейтингу Николай Холодный был на первом месте. Причем его стихи действительно знали наизусть. Такого счастья мечтает испытать каждый поэт. Такое счастье выпало на долю Николая Костевича: его мне цитировали десятки людей. Прежде чем я сам прочел произведения этого автора, я знал его наизусть по цитатам, выучив из рассказов других. А четыре года назад мы присуждали нашу ежегодную премию за лучшее стихотворение года. Юрий Андрухович выдвинул Николая за его стихотворение, напечатанное тогда в журнале «Сучасність», про остерскую ярмарку. Мы все трое были единогласны. Николай был лауреатом в конце столетия. Спасибо вам, Николай Костевич, за всё! (Аплодисменты).

Л. Череватенко: Я не знаю, знает ли уважаемый Сашко стихотворение про «Бу-Ба-Бу» — «Що є ба, а що є бу? В загадковій бубабі чорт привидівся тобі». Можно и дальше цитировать. Ты уже отдохнул или нет? Но перед этим слово просит доверенное лицо — к сведению Василия Овсиенко — кандидата в президенты Украины Евгения Марчука — Анатолий Иванович Кульчицкий. Пожалуйста, Анатолий Иванович. (Во время президентской избирательной кампании 1999 года В. Овсиенко выступил с резкой статьей против Е. Марчука «Нас порівняли мури, як статут…»).

А. И. Кульчицкий: Уважаемый Николай Константинович и уважаемое общество! У меня сегодня и приятное поручение, и приятная возможность поздравить выдающегося поэта нашего государства Николая Холодного от имени кандидата в президенты Украины, председателя комитета Верховной Рады по вопросам социальной политики и труда Евгения Кирилловича Марчука. Позвольте мне зачитать это поздравление.

«Уважаемый Николай Константинович! Искренне поздравляю Вас с юбилейной датой в Вашей жизни! Желаю здоровья, добра, счастья, светлых надежд и чаяний. Знаю Вас как Римского лауреата за замечательную книгу об истории украинской песни „Про душу в пісні та про пісню в душі“, как автора хрестоматийных, популярных в народе стихотворений „Вмирають поети“, „Привид“, „Тіні в Києві“, „Перед портретом Сергія Параджанова“ и многих других. Уверен, что сложная жизненная судьба не сломила Вашего характера и воли, что Ваше творчество, Ваше поэтическое слово еще достойно послужат на благо развития независимой Украины. Так пусть сопутствует Вам удача на этом поприще! С глубоким уважением, Евгений Марчук» (Аплодисменты).

Я имею поручение передать вам этот сувенир, чтобы у вас каждое утро был срочный горячий чай. (Аплодисменты).

М. К. Холодный: Спасибо, Анатолий Иванович! Передайте пану Марчуку, что я вчера успешно распространил на остерском базаре пропагандистский материал. (Смех в зале). Из всей массы, которая там была — просто нельзя было пройти — так только трое выступили против. Один из них (я не знал этого) возглавляет там штаб в поддержку Наталии Витренко — ясное дело, что я просто не на того нарвался. А двое — это просто... Один сказал — это врач, к которому я никогда не обращался. Возле него какая-то женщина стояла и сказала: «А мы верны одному царю!» Так я сказал, что в этом-то и беда, из-за этого и страдаем, что верны одному царю. И еще один какой-то был — я его не знаю. А так, в основном, операция была успешной.

Л. Череватенко: Когда он зашел ко мне в кабинет за полчаса до начала, то сказал, что работаем час и десять минут. Мы уже работаем час и сорок пять минут. Так что скажешь, уважаемый юбиляр — будет читать стихи?

М. К. Холодный: Тут еще пан Овсиенко что-то хочет сказать. Василий Васильевич, пожалуйста.

В. В. Овсиенко: Мой следователь Николай Иванович Цимох в 1973 году хвастался мне, что вот передо мной он вел дело Николая Холодного. Так что у нас один, как говорится, крестный отец.

М.К.Холодный: Да он наврал!

В.В.Овсиенко: Этот Николай Иванович теперь вроде бы работает в Администрации нашего светлейшего господина Президента.

М.К.Холодный: Не вроде, а таки работает!

В.В.Овсиенко: Он из того ведомства, из которого и Марчук, которое нам хребты ломало. Мне, пан Николай, было инкриминировано — в приговоре это один из эпизодов моей преступной деятельности — ваше стихотворение «Сегодня». Я его до сих пор знаю наизусть.

М.К.Холодный: Прочитай!

В.В.Овсиенко:

СЬОГОДНІ

Сьогодні у церкві коні

Ночують і воду п'ють,

Сьогодні новим іконам

Прочани поклони б'ють.

Сьогодні у полі дядько

Гнилий підійняв буряк.

Сьогодні комусь на згадку

Подарували літак.

(Это тогда Хрущёв подарил Британской королеве самолёт ИЛ-18.)

Сьогодні ґвалтують рації,

Що в мера шлункові болі,

Сьогодні вмирає нація,

А світ очманів на футболі.

Сьогодні жива колекція

Побільша по той бік ґрат,

Сьогодні у клубі лекція

"Людина людині – брат".

И вообще, господа, я вам скажу, что это действительно легендарный человек, потому что о нём при жизни рассказывали анекдоты. А это высшая оценка общества, когда при жизни рассказывают анекдоты. Я знаю их целую серию, но сегодня не буду рассказывать.

Л.Череватенко: Вот Николай приготовил стихотворение, которое называется «Братия веде». Почитай.

М.К.Холодный: Вообще-то Цимох пану Василию напридумывал. Он говорил: «Давай, кайся — я вот с Холодным имел дело, и Холодный уже покаялся. Давай, скорее кайся, а то поздно будет!» (Смех в зале). А я про этого Цимоха впервые вот сейчас услышал.

Л.Череватенко: Так скажи, ты каялся или нет?

М.К.Холодный: Нет, Цимох меня не допрашивал, я его знать не знаю, этого Цимоха.

Читает стихотворение

БРАТІЯ ВЕДЕ

Олекса Ризныкив: Панове, я сейчас отдыхаю в Ирпене, приехал из Одессы, случайно попал сюда. Я не мог пропустить такой вечер. Я очень рад, что Николай сохранил своё здоровье, искромётный юмор. Вспоминаю 1968 год, я заканчиваю Одесский университет. Приезжает Николай. Говорит: «Меня исключили из Киевского университета». Спрашиваю: «А за что?» — «Потому что у меня была такая борода, как у Карла Маркса. Говорят: ты эпигон Карла Маркса. И выгнали». Он у нас защищал дипломную. Мы вместе в Одессе защитились. Он тогда пользовался успехом не только среди студентов, но и среди преподавателей. Некоторые из преподавателей обнимали и целовали его. Это был 1968 год, не забывайте. Он прочитал стихи Морозу. Этот Виталий Мороз у меня проходил по делу. Он оправдывался так: «Мне казалось, что я был член партии. А оказалось, что я был просто член. Чи пробачить мені партія, що я з цими хлопцями ходив у кафе „Куманець”, пел украинские песни и запустил усы, как они? Но я клянусь, что я больше не буду петь, лишь только пить. Сто грамм».

Поздравляю тебя, Николай. Дай Бог, чтобы ты был здоров. От всей Одессы привет тебе передают Владимир Барсуковский и Юра Шевченко, и все, кто тебя слушал и любил.

Л.Череватенко: Я так понимаю, что Николая Холодного знает вся Украина.

Олекса Ризныкив: Прочитай-ка стихотворение «Умирают поэты».

М.Холодный: Разве я его не читал? Это стихотворение написано на похороны Владимира Сосюры. Я был на его похоронах.

Читает стихотворение

ВМИРАЮТЬ ПОЕТИ (на смерть Володимира Сосюри)

Л.Череватенко: Мы столько наслушались обвинений, инсинуаций, клеветы в адрес шестидесятников, что стало весело. И не только потому, что и я принадлежу к этому поколению. Должен сказать, что поколение это было чрезвычайно интересное. Драч, Симоненко и присутствующий здесь живой классик Николай Константинович Холодный... К величайшему сожалению, он не захотел читать стихотворение, которое мне очень нравится, «Прощание с Алексеем Булыгой». Это была легенда военного поколения. Он очень рано ушёл из жизни. Я помню, как мы, второкурсники, слушали, раскрыв рты, Алексея Булыгу, который пришёл к нам вместе с Григорием (фамилия неразборчиво) — тоже легенда шестидесятников, до сих пор не член Союза. Не хочет вступать в Союз. Гриць, скажи слово.

Григорий: (Издалека не слышно. Читает своё стихотворение).

Л.Череватенко: Здесь есть смельчак-редактор, который после очень длительного вынужденного перерыва решился опубликовать стихи Николая Холодного. Это Пётр Перебийнис.

Пётр Перебийнис: Я не готовился.

Игорь Павлюк от Волыни и Холмщины: Николай Константинович никогда не бился в унисон с миром. Он, по моему убеждению, всегда бился в унисон с природой. И со своей природой тоже. Байрон говорил, что последнее слово лирика — это ирония. Мне кажется, что ирония была первым словом Николая. Впервые я приклеился к Холодному во Львове, когда Михаил Осадчий попросил меня расклеить афиши «Вечер Николая Холодного». Осадчий написал послесловие к моей книге, которая вышла далеко позже после того, как он отошёл в мир иной. Когда я увидел Холодного и услышал его стихи, я понял, что Байрон был прав, и впервые понял, что такое ирония, то есть ирония по отношению к себе. Потому что если меня кто-то похвалил за стихи, то я не знал, что с собой делать. Но когда есть ирония к себе, то тогда уже нет страха. Смех побеждает страх.

Николай Константинович приехал ко мне, мы поставили бутылку, и меня снова объял страх, потому что я понял, что он поэт не только в стихах, но и в жизни. Он дал мне урок отношения к жизни в лучшем смысле этого слова, то есть относительно единства стихов и сердца, тела и личности. Оказалось, что у Николая во Львове была когда-то любовь юности. Он попросил меня найти ту любовь. Я долго, почти по следам кагэбэшников искал её... Но я дальше рассказывать не буду, а прочитаю стихи для Николая Константиновича «Последнее слово лирика». (Читает так, что не все слова понятны).

Я очень рад, что для меня, молодого писаки, есть пример единства слова и любви.

Л.Череватенко: Ещё одна большая тайна этого вечера: Павел Иванович Вольвач. Не хочет, говорит, горло болит...

Есть у Николая выражение «Преданная нежность». Мне кажется, что это в основе творчества Николая Константиновича — преданная нежность ко всему миру, к этому непутёвому государству, к этому несовершенному народу. Потому что когда я слышу, что этот народ хочет избирать Наталью Витренко в Верховную Раду, потому что она пообещала увеличить пенсию...

В заключение прочитаю стихотворение:

ГРАМАТИЧНА ВПРАВА НА ЗАЙМЕННИКИ

Я помру. Ти помреш. Він, вона, воно помре.

Ми помремо. Ви помрете. Вони помруть.

(1954)

Но то, что он смог создать, — оно уже не умрёт. И я думаю, что вы сегодня в этом убедились. Спасибо, Николай Константинович, и от всех здесь присутствующих и не присутствующих хочу пожелать тебе ещё шестьдесят лет творческой жизни. (Аплодисменты).

М.Холодный: Завтра я еду на Винниччину. Меня туда пригласил Мельник, чтобы я ознакомился с его четвёртой книгой «В диких зарослях малины». Я, очевидно, дополню свой эссе о ней. Но, думаю, он на четвёртой книге не остановится, это будет что-то вроде «Человеческой комедии» Бальзака... Завтра на левом берегу Днестра мы будем сидеть в хате, я буду рассказывать об этом вечере и постараюсь перенести на винницкие земли атмосферу, которая здесь царила.

Мы здесь можем сидеть до утра, но всему должен быть конец. Вон Виктор Могильный смотрит на меня, вон Довжик сидит, который поддерживал меня, когда меня преследовали. Сидит Игорь Василик — когда меня выгнали из университета, я, по сути, нелегально жил у него. Приют предоставляли мне Моисеев, Матушевский, Инна Кульская, у Владимира Дрозда я жил, у Юлия Шелеста жил, у Виктора Некрасова. Мы с ним возили Владимира Буковского в Глеваху, чтобы избежать суда, но мы сделали только хуже. Потому что потом его забрали в больницу закрытого типа. Мы перехитрили сами себя. Нет здесь Владимира Яковлевича Пьянова, который тоже меня поддерживал. Он брал в издательстве «Молодь» книги на рецензию, а я их писал. Хотелось бы вспомнить и Василия Стуса: и там я жил с Николаем Клочко. Я всем глубоко благодарен.

Л.Череватенко: Уважаемые друзья, дорогие коллеги, на этом вечер, посвящённый 60-летию со дня рождения поэта, клеветника (смех) и нелегала Николая Холодного, позвольте объявить закрытым.

На снимках В.Овсиенко: Николай Холодный на творческом вечере в Союзе писателей 13 октября 1999 года.

Николай Холодный с Терезой Цимбалинец (?)