РУДЕНКО РАИСА АФАНАСЬЕВНА

Слушать аудиофайлы

Интервью с Раисой Афанасьевной РУДЕНКО

(С исправлениями Р. Руденко в январе 2008 года)

В.В. Овсиенко: 2 декабря 1998 года в доме Руденко. Автобиографический рассказ пани Раисы Руденко записывает Василий Овсиенко, а Вахтанг Кипиани снимает на видеокамеру.

Р.А. Руденко: Я – Руденко Раиса Афанасьевна (по документам – Афанасьевна). Девичья фамилия моя – Каплун. Это по отцу, а моя мама из такого, по крайней мере в нашем селе, славного рода Очеретных, потому что дед, Очеретный Макар Порфирьевич, был очень известным хозяином, по-тогдашнему – кулаком. И в нашем селе, что называется Лавровка, Винницкого района, Винницкой области, много Очеретных – близких и дальних родственников. И раскулачили его, конечно. Раскулачили также и деда по отцовской линии – Каплуна Владимира, который также жил в Винницкой области, Тывровский район, село Рогозна, и имел свою мельницу. Стало быть, тоже кулак. Меня тогда ещё на свете не было, это я уже потом узнала от мамы. Отец, Каплун Афанасий Владимирович, погиб во время Второй мировой войны.

Родилась 20 ноября 1939 года. Детства своего почти не помню. Позже скажу, почему. Но отдельные картинки припоминаю, преимущественно невесёлые. Правда, родилась я не на Виннитчине, это все мои предки с Виннитчины. А я родилась в селе Петровка, Синельниковского района, Днепропетровской области. Там жили родители. Мой отец, кажется, милиционером тогда работал, мать тоже где-то там работала. Когда началась война, родители сразу же переехали на Виннитчину в Лавровку, к родителям матери. Так что я росла на Виннитчине.

Помню, как немцы были в хате, а мы – трое детей – сидели под печью на голом полу. Очень голодные, а в хате пахло колбасой, потому что немцы ели бутерброды. Нам никогда не давали, а лишь требовали то огурцов, то яиц, то лука. Так что у бабушки, мамы и тёти Марии (маминой сестры) уже нечем было накормить нас, детей. Нашу хату выбрали для каких-то немецких офицеров, и нас выселили. К счастью, под хатой был огромный погреб, разделённый на три «комнаты». Так мы поселились в одной такой комнате на соломе. Бабушка, тётя Маруся, мама, мой старший брат Иван, я и младшая сестричка Аннуся. Был ещё самый старший брат Борис, но он к тому времени уже умер. Немец, который выселял нас из хаты, оказался порядочным человеком. Что-то пытался втолковать, но его не понимали. А когда стемнело, он вышел во двор, взял лопаты и показывает под кухонным окном, чтобы копали. И сам начал копать. Испугались все, но копают... Подкопали немалый спуск, он разобрал фундамент и часть стены этого погреба, пошёл в хлев, где было две коровы, и завёл этих коров в погреб. Туда же и сено перенесли за ночь. Тогда стену заложил, землю назад забросал в яму и присыпал каким-то мусором, чтобы следа не было.

Выяснилось, что на следующий день немцы всех коров в селе позабирали на мясо. Мы слышали страшный коровий рёв, а взрослые говорили, что немцы с живой коровы кожу сдирают. Наши коровы, будто понимали всё, ни разу не мыкнули в том погребе. В погребе возле нас тот немец и ещё второй по очереди патрулировали. А те, что были в хате, в погреб не спускались, боялись партизан. Эти патрульные не выдали наших коров. Видно, пожалели троих малых детей, чтобы не остались без молока. Ведь все продукты немцы позабирали.

Село наше стоит на правом берегу Южного Буга. А на левом берегу расположились советские войска. Когда начали они немцев из села выбивать, стрельба была ужасная. Выбили немцев, пришли наши. Колбасы у них не было, но наварили картошки, растолкли её, накрошили в ту картошку кусочков хлеба, сажали нас, детей, на колени и кормили. Помню, это было очень вкусно… Советские войска тоже пошли вслед за немцами, но грохот вокруг был ужасный. Однажды было какое-то затишье. В хате, помню, стены дырками светились, как решето. Стёкла выбиты, ветер гуляет… Нас одели, вывели во двор, присыпанный снегом, и мама говорит, что будем убегать. А куда?... Кто-то через дорогу ей говорит: не ходите никуда, потому что там немцы и там немцы… И бой вот-вот снова начнётся. Тут другая соседка, что рядом с нами, с тремя детьми вышла во двор. А моя бабушка спрашивает: «Где вы прятались?» А та говорит: «В хате». – «Так идите к нам в погреб». И как только они до наших дверей добежали, как снова начался бой, и в их хату одна за другой две мины влетело. Мы снова полезли в погреб… А когда фронт отодвинулся куда-то дальше, то, помню, была весна. Мы вышли во двор, а там земли не видно, она сплошь устлана гильзами от патронов и пулями разных размеров. Вот это я запомнила.

После войны, мне уже было лет пять, помню, играла во дворе, и там корова Лыска ходила, чёрная с белой лысиной и острыми рогами. Лето жаркое, на мне только красненькие трусики. Может, красный цвет той корове не понравился, или ещё что, но она низко опустила голову и медленно идёт ко мне. Я не убегаю, только думаю: чего это она на меня так смотрит? Ещё мгновение – и всё исчезло… Корова вонзила рог мне в щеку и подбросила вверх так, что я перелетела через хату. Это увидела соседка, подняла крик, все выбежали, нашли меня за хатой с дыркой в щеке, но живую.

А ещё помню, лет шесть мне было или около семи. Бабушка по материнской линии часто очень била меня и старшего брата Ивана. Позже, уже взрослой, я узнала, что бабушка не любила своего зятя, моего отца. А мы с братом похожи на отца. Так вот, она на нас свою злость сгоняла – жестоко била за любую провинность. Младшая сестричка похожа на неё, на бабушку, и она очень красивая, и самая маленькая, так что все мы её очень любили, и бабушка тоже её, маленькую, не обижала. Как-то положила бабушка спички в карман фартука и забыла… Ищет, найти не может. Прицепилась к моему брату Иванку: «Это ты взял». – «Я не брал», – говорит. А она раздела его догола, привязала к столбу и начала бить солдатским ремнём, пряжкой прямо. Била до тех пор, пока у него по спине кровь не потекла. А мне жалко его, я стою, плачу. Она увидела: «А ты чего плачешь?» И давай меня бить...

Родилась я близорукой, но никто этого не знал, и я не знала. Как-то послали меня за село двух поросят пасти. Будят в пять утра, я босая гоню поросят, роса холоднющая, ноги замёрзли, будто я по снегу хожу. Наконец, где-то в восемь часов, солнышко начало пригревать, роса сошла, ноги согрелись, а в девять уже и совсем тепло стало. Так хорошо мне… Но солнышко припекло и поросяткам! Что мне хорошо, то им – не очень… Они: пырх-пырх, задрали хвостики и побежали в село. Я бегу за ними. Бегу наугад, потому что стоит им отбежать от меня шагов на пять, как я их уже не вижу, разве что слышу ещё некоторое время их топот. Так было каждый день, и поросята бежали домой. Но на этот раз случилось иначе. Прихожу домой – нет поросят. А тут бабушка: «А где поросята?» Говорю: «Они побежали домой» – «Так куда же они побежали?» – «В село», – отвечаю. «А куда же они повернули?» – «Не видела». – «А куда же ты смотрела?» И начала она меня бить. Выламывала прут за прутом и хлестала, один прут ломался, выламывала новые, в конце концов взяла ремень и ремнём била. Я молча всё сносила, не плакала, не кричала... Била она меня, пока я не упала, и ещё лежачую продолжала бить. Но я уже встать не могла. Не помню кто и когда меня со двора к кровати перенёс. Вот под вечер подошёл ко мне дядя Саша, муж тёти. Поднял мою юбчонку, а я взглянула, вижу: всё моё тело синее, как спелая слива. А дядя тихонько говорит: «Ну чего же ты, дурочка, не убегала?» А куда тут убегать, я же маленькая, далеко не убегу, догонит – ещё хуже будет. Тут послышались в сенях бабушкины шаги – дядя быстренько вышел. Ведь и на него может немилость пасть, он тоже зять. Мы все были затерроризированы бабушкой. А бабушка меня лежачую в кровати ещё лопатой пару раз ударила... И ушла. Поросят нашли в чужом дворе, в саду на краю села, нежились в тени и чужие груши ели. А я ещё долго не могла встать с кровати. Я не понимала, что все люди видят далеко, не понимала, почему меня спрашивают «куда смотрела?» Думала – все за несколько шагов не видят. А все остальные не понимали, что я не вижу так, как они. Очевидно, думали, что я просто тупой выродок.

Помню голод 1947 года. Мы очень страдали от голода. Дедушка где-то выменял немного соевого жмыха. Это было такое твёрдое, жёлтое, чрезвычайно нудное вещество. Такое же нудное, как касторовое масло. Ежедневно в течение зимы и весны нам, детям, давали по маленькому кусочку этого жмыха, распаренного в воде. Это была единственная еда… Однажды в кухне из-под шкафа брат вымел веником тёмный комочек, величиной с орех. Сначала мы думали, что это земля, потом брат присмотрелся и говорит: «Это хлеб, обгрызенный мышами». А я говорю: «А ну покажи». Он дал мне в руки тот комочек, я поднесла его к своим близоруким глазам, смотрю – земля, а не хлеб. Но на всякий случай решила попробовать на зуб. Только прижала зубами, а тот сухарик сразу рассыпался во рту, и я почувствовала такой приятный вкус хлеба, проглотила его и говорю: «Действительно, хлеб». А младшая сестричка как закричит, как заплачет… Сбежались взрослые, спрашивают, в чём дело, а она говорит: «Мы нашли под шкафом кусочек хлеба, а Рая съела…» Я очень испугалась, думала: «Сейчас будут бить». Но брат объяснил, что это был малюсенький кусочек, застрявший в мышиной норе. И меня не били. А когда настала весна, мы всё допытывались, можно ли землю есть? Никогда не забуду это постоянное чувство голода… Мы всё, что находили во дворе, пихали в рот. Наконец на груше появились листья, мы их попробовали, и они показались такими вкусными… Так мы те листья сплошь пообъедали.

Это мне, наверное, было такое закаливание: так Господь готовил меня к этой страшной жизни, к тюрьмам и концлагерям. Ведь в заключении я тоже очень голодала, потому что у меня аллергия на мясо, а баланду варили на костных отварах, или на гнилой, ржавой рыбе. Ни то, ни другое я есть не могла. Оставался хлеб и вода. Да и хлеб часто был несъедобный. Иногда приносили на завтрак перловую кашу на воде, и очень солёную, так я её промывала и ела.

А потом началась школа. В школе я училась хорошо. Да мы все учились хорошо. Мой брат Иван окончил школу на «отлично», потом медицинский институт тоже окончил на «отлично», и сестра младшая училась на «отлично». А я только в первых трёх классах училась хорошо. А потом случилось несчастье. Летом я играла на чердаке. Дедушка что-то там делал, и я крутилась возле него. На чердаке сушились груши. Захотелось мне сушёной груши, я и пошла в тот угол. А того не вижу, что люк на чердак открыт. И полетела вниз. Кинулись, а в хате воды нет. Были какие-то помои – вылили мне на голову. Не шевелюсь. Принесли воды из колодца, снова вылили. Пролежала я тогда в коме месяца два. Не разговаривала, ничего не соображала, но дышала, была жива. Вот тогда я и потеряла память о своём коротком прошлом.

Когда я очнулась, то оказалось, что я никого не знаю. Какие-то люди заходят в дом, выходят. Какие-то дети подходят к кровати, но я никого не знаю. Подходит какая-то женщина и говорит: «Я твоя мама. А это твой брат, а это сестричка. А это соседские дети...» И всех называет. Знакомит меня. Понемногу учили меня ходить. Позже выяснилось, что я забыла всё, что учила в школе — не умею ни читать, ни писать. Мне идти в четвёртый класс, а я не умею читать и писать. Начал меня брат учить. Оставался месяц или полтора до школы. Читать и писать я научилась, но почерк уже был неровный, кривой. Раньше я писала красиво, каллиграфически. В школе я уже не училась на «отлично», а так — половина четвёрок, половина троек. Так я окончила четвёртый класс, потом пятый. А мать посмотрела: «Ну что это за оценки — тройки, четвёрки?» И хоть меня перевели в шестой класс, но мать пошла к директору школы и попросила, чтобы меня оставили на второй год в пятом, чтобы я подтянулась. Директор согласился. Так я улучшила свои оценки, но отличницей всё же не стала. Училась на четыре и пять, изредка попадались и тройки. Кажется, по алгебре была тройка. Окончила семилетку в Лавровке, а потом три года училась в соседнем селе Стрижавка. Там окончила десять классов. Мы туда пять километров ходили пешком. Лучшие оценки у меня были по языку и литературе. Я очень любила литературу. Особенно стихи учить. Другие ученики читают: та-та-та-та-та-та... А я читала стихи «с чувством, с толком, с расстановкой». Дети смеялись надо мной, а учителя наоборот: ставили пятёрки за то, что я с интонацией читаю. И очень любила писать... Раз послали меня к тётке в другое село. Там я познакомилась с девочками, так потом такие письма им писала!.. Просто целые новеллы.

Теперь, когда детям доступно и радио, и телевидение, им легче определиться, к чему у них есть способности, а тогда что мы знали? Радио было только в центре села, в сельсовете. В школе бывало спрашивают: кем ты хочешь быть? Откуда же я знаю — кем? Целый день то на огороде что-то полю, то в колхозе маме помогаю, то какой-нибудь скот пасу. Помню, мать в колхозе на работе, а нам, малым, поручила прополоть сколько-то там рядочков свёклы или морковки... А мы же маленькие, медленно всё это делаем. Вот мне напекло голову, затошнило, пошла носом кровь, и я упала лицом в землю без сознания. Братик, старший всего на год, и хоть тоже маленький, но уже понял, что это от солнца. Принёс холодной воды, полил мне на затылок, привёл в чувство. И хотя мне было очень плохо, хотелось лечь, но я не смела, потому что свои рядочки должна была дополоть до конца. А когда начиналась школа, уроки учить некогда. У нас, детей, после школы было полно разной работы по хозяйству. За уроки брались, только когда стемнеет. Но мы уже были такие уставшие, что быстро засыпали над этими тетрадями. Поэтому я старалась выполнять домашние задания в школе сразу после урока, на перемене. Вот что в школе на уроках запомнишь да на перемене сделаешь, то и твоё. А кем я хочу быть — не знала. Но в школу любила ходить. Там я отдыхала от домашнего террора и домашней работы. В колхозе не планировала оставаться, потому что не любила ту работу, да и чувствовала себя недостаточно здоровой для такого тяжёлого труда.

Помню, как Сталин умер. Кажется, я была в пятом классе. Уже тогда я отличалась мировоззрением от других, чему и сейчас сама удивляюсь. Это было пятого марта 1953 года. Снега тогда выпало очень много. Под заборами узенькая тропинка, шириной в лопату, и мы шли по ней в школу, а голов наших и не видно было из-за этого метрового снега. Учёбу отменили, вместо этого послали нас на кладбище добывать из-под этого снега барвинок, много барвинка, потому что нужно было плести венки в честь Сталина. В центре села выставили громкоговорители, время от времени голос Левитана что-то сообщает, дальше звучит траурная музыка. Все учителя плачут, по радио тоже кто-то завывает, всхлипывает... В школе, в сельсовете, куда ни пойдёшь — всё село в трауре. А я смотрю и думаю: неужели люди сошли с ума? Я не верила, что они искренне плачут. Я своей детской головой думала: да Сталин же обычный человек — он же не Бог, почему же люди ведут себя так, будто наступил конец света?

Когда я уже жила в Киеве и познакомилась с Николаем Руденко, то рассказала ему об этом. И была крайне удивлена, потому что он мне сказал, что искренне убивался, когда Сталин умер, и даже поехал в Москву на похороны. И рассказал, как там люди толпились у того гроба, давили друг друга... Значит, были люди, которые искренне плакали!.. А я, школьница, думала, что все притворяются, и возмущалась в душе. Никому ничего не говорила, но возмущалась. Мне стыдно было за взрослых. И никто меня этому не учил. Наоборот, говорили: «Ленин, Сталин, Молотов, Хрущёв — это наши вожди!» А в школе песни про «отца Сталина» учили... И стишки. А я на его смерть совершенно спокойно отреагировала. Умирают же люди в селе. Родственники плачут — это понятно. А всё село провожает... А тут — вся страна плачет, будто после Сталина все должны погибнуть...

А то, бывало, пасу коров в поле, смотрю на небо и думаю: как это Богу удаётся так сделать, что ни Солнце не падает, ни Луна, ни звёзды друг на друга не наталкиваются... И почему в школе говорят, что Бога нет? А кто же тогда всё это держит? Каждый год кто-то из учеников спрашивает о Боге. А учителя отвечают: «Это предрассудки, Бога ещё никто и никогда не видел, следовательно, это выдумки старых суеверных людей». И где-то уже в седьмом классе у меня появились сомнения. Действительно, думаю, раз никто не видел, может — и вправду выдумки? Тогда же я и вступила в комсомол. В школе вербовали всех, кто хорошо учился. А я уже тогда училась неплохо, хотя и не была отличницей. Меня даже приставляли к более слабым ученикам, чтобы я помогала им подтянуться. Против комсомола дома никто не возражал. Ведь после раскулачивания все были высланы в Воркуту, а когда через 10 лет вернулись, то с них взяли подписку, чтобы никому ничего не рассказывали. Поэтому и нам, детям, никто ничего против советской власти не говорил, чтобы мы где-нибудь не проговорились, потому что начнутся новые репрессии. Никакого негативного отношения к Сталину или к власти я дома не получала. Правда, комсомольская организация меня очень быстро разочаровала. Я сразу же почувствовала какую-то фальшь, неискренность. Всё, что организовывалось комсомолом, казалось мне искусственным, ненастоящим. И меня это начало очень тяготить. Поэтому, окончив десятый класс, я снялась с учёта в школе и больше нигде не стала на учёт, а комсомольский билет выбросила. И сразу же почувствовала большое облегчение. Об этом я даже дома никому не призналась. Думала — не одобрят мой поступок.

В Киев я приехала в 1957 году. По окончании школы меня послали проведать тяжело больного дядю Николая, маминого брата, который лежал в туберкулёзном диспансере. В Киеве остановилась у знакомых, потом наткнулась на объявление, где приглашали на работу и давали общежитие. Устроилась подсобницей на стройку и жила в общежитии возле железнодорожного вокзала. В село возвращаться не хотела, потому что ненавидела колхозный труд, где людям почти ничего не платили, а если кто-то не мог осилить назначенную норму, то ещё и сам должен был заплатить колхозу штраф за невыполнение нормы. Работая на стройке, училась на вечерних курсах медсестёр. Я искала себя, потому что кем хочу быть — не знала. Проучилась некоторое время... Однажды иду по коридору, слышу, что-то стучит. Спрашиваю. Мне ответили, что это пишущая машинка. Что секретарша печатает на ней. И вдруг мне очень захотелось научиться печатать на машинке. Нашла курсы, где учили на секретарей-машинисток. Окончила их. За это время я успела поработать официанткой и поваром. Наконец устроилась секретаршей, потом меня назначили начальником отдела кадров в санатории «Конча-Заспа», где отдыхали «слуги народа». И работала я там довольно долго, лет семнадцать. Поступила в Институт культуры, училась заочно. Со временем познакомилась с Николаем Руденко. А он уже фактически был «под колпаком», хотя сам ещё не знал этого.

В.В.Овсиенко: А в каких годах вы учились в институте?

Р.А.Руденко: В институт я поступила в 1968 году, а с Николаем Руденко познакомилась в конце лета 1969-го. Он искал машинистку. Кто-то посоветовал обратиться ко мне. Я ему что-то перепечатывала, ведь это для меня была подработка. Второй раз принёс, третий... А потом спросил, поняла ли я, о чём идёт речь в работе. Забегая вперёд, скажу: это были экономические исследования. Кто этот человек — не знала, думала — какой-то учёный. Ответила, что поняла, и даже выразила удивление, почему об этом нужно писать научный труд, ведь и так ясно, что жить можно только за счёт земледелия. По крайней мере, для меня это было совершенно очевидно. Тогда он мне ничего не ответил, и я не поняла, доволен ли он моим ответом.

Как-то он зашёл и спросил, свободна ли я после работы. Ответила, что нет, потому что нужно забрать детей из детского сада. А он: «Муж вам не помогает?» — «У меня нет мужа». На этом разговор закончился. Дети были не мои, а моего брата, но он не спросил, мои ли это дети. А его сосед — писатель Дмитрий Белоус — приводил своего Олесика в детский сад и тоже видел, что я утром привожу двоих детей. Тоже, наверное, думал, что это мои дети.

Таким образом, Руденко думал, что у меня двое детей и нет мужа. И он решился. Это он мне уже позже рассказал, что никогда бы не решился, потому что я моложе его на 19 лет. А тут подумал: «У неё двое детей, так кто же её с двумя детьми возьмёт. Может, она согласится». Снова предложил мне встретиться, договорились на какой-то вечер. Тогда он мне рассказал, что у него от трёх женщин четверо детей. Что уже четыре года, как разошёлся с женой. Познакомился с другой, и та родила дочь, но и с ней не удалось создать семью. А я думаю: «Для чего он всё это мне рассказывает?»

В конце концов он предложил мне познакомиться поближе, возможно, у нас что-то получится. Я говорю: «Ну, попробуем. Пообщаемся, а там посмотрим». Сказал, что он — писатель, автор таких-то и таких-то книг. А я его книги знала, просто не знала, что это и есть автор. Он меня познакомил со своими сыновьями. Я продолжала для него печатать.

А я же упустила, что у меня был первый муж. В 1964 году я вышла замуж за рабочего Виктора Онищенко. Но через год мы развелись. Он был очень хороший парень, но редко бывал трезвым. И хотя трезвым он бывал замечательным, но когда напивался, становился садистом. Я поняла, что его уже не исправить — так будет всю жизнь, и развелась с ним. Жила одна, имела отдельную комнату в семейном общежитии. Разочарованная первым замужеством, во второй раз замуж не спешила. Но общаться с Руденко мне было интересно. Он ввёл меня в круг писателей, художников, артистов. Мне это нравилось, и дружба наша продолжалась. Но поженились мы только в марте 1971 года. Я всё сомневалась, ведь у него столько детей, и они уже видели, к чему идёт дело, поэтому не раз устраивали мне какие-то неприятности. Я думала: «Как же они могут меня любить? Они же хотят, чтобы их отец был с матерью, а не со мной!» Но однажды его жена, Шаповалова Евгения Васильевна, сама меня пригласила к себе, чтобы поговорить. Она сказала, что Николай её больше не интересует, но она претендует на дачу. Мы с ней вполне поняли друг друга, потому что на дачу я не претендовала совсем.

Так что в 1971 году мы поженились. Тем временем я получила отдельную маленькую двухкомнатную квартиру в Конче-Заспе и перебралась туда из семейного общежития.

Когда мы с Руденко познакомились, он как раз закончил повесть-феерию «Рождённый молнией» и дал перепечатывать другой машинистке. Она перепечатала, потом он правил, и в следующие разы, после его правок, эту повесть уже перепечатывала я. С тех пор всё, что он писал, печатала только я. А работал он каждый день — всё писал и писал. Если днём что-то или кто-то помешал, то он работал ночью. Что бы там ни было, но работа в первую очередь — он не пропускал работу. А я всё это перепечатывала по нескольку раз по ночам и в выходные, потому что днём ходила на работу. Перепечатывая по нескольку раз его романы и стихи, я их половину уже знала наизусть.

У Николая Руденко не было жилья — он оставил четырёхкомнатную квартиру и всё имущество жене и детям. Сам жил на даче, где, кроме кроватей, ничего не было. Когда стало известно, что есть тайное указание не печатать его и не пропагандировать его творчество, то встал вопрос, как жить. Ведь у него накопился долг по алиментам на двух младших детей. Пришлось ту дачу продавать. Половину денег с проданной дачи отдал жене, потому что это была их общая собственность, а вторая половина пошла тоже ей и другой женщине на уплату долгов по алиментам. Мы остались без денег, зато на некоторое время избавились от долгов. Николай перешёл жить в мою квартиру. У него было два костюма, несколько рубашек и всё… Зато был автомобиль «Волга». Поэтому все мои соседи и сослуживцы считали, что он богат и что я вышла за него замуж ради достатка.

Со временем Руденко узнал, что Олесь Бердник объявил голодовку, протестуя против преследований со стороны КГБ. (Олесь Бердник, 25.12.1927 – 18.03.2003, политзаключённый в 1950-1955 гг., второй раз арестован 06.03.1979 года, освобождён 14.03.1984 г. Здесь речь идёт о голодовке, объявленной 28 апреля 1972 г., которая продолжалась 16 суток. – В.О.). В таких условиях писатели обходили его стороной, а Руденко, наоборот, часто приглашал к нам и всячески поддерживал.

Шли годы, Руденко написал романы «Формула Солнца», «Орлова балка», написал том стихов. Каждый год сдавал по книге в издательства, но их не печатали. Уже было запрещено печатать его произведения, но мы этого ещё не знали. Узнали, кажется, в 1973 году — от Григора Тютюнника.

Н. Руденко устроился работать ночным сторожем, получал 60 рублей в месяц. Я получала 70 рублей в месяц, хотя работала начальником отдела кадров. Зарплата у меня была очень маленькая, зато была возможность получить квартиру. У нас строили ведомственное жильё для своих работников.

В. Кипиани: Как вы вошли в диссидентский круг? Как вас воспринял, в частности, московский круг?

Р.А.Руденко: Очень тяжело. Знаете, диссиденты, когда к ним приходит кто-то незнакомый, не доверяют. Ведь кагэбэшники широко практиковали засылку своих стукачей в их среду. Но наша приятельница, московская писательница Зоя Крахмальникова, дружила с Еленой Боннэр. А Руденко активно искал учёных и давал им читать «Формулу Солнца». Особенно политэкономов. Он хотел услышать их опровержения его формулы энергии прогресса. Ведь, слушая оппонентов, он видел, где, что и как нужно исправить, чтобы работа стала понятнее. А Зоя прочитала книгу сама, прочитал её муж — писатель Феликс Светов. Книга их заинтересовала, и они передали её академику Андрею Сахарову. Он тоже прочитал, и она ему понравилась. Тогда Сахаров дал её прочитать генералу Григоренко. Позже мы познакомились с академиком Сахаровым лично, а благодаря ему и с генералом Григоренко. (Григоренко Пётр Григорьевич, род. 16.10.1907 – ум. 21.02.1987, в заключении 1964-1965; 1969 – 1974. – В.О.). Генерал, как прочитал «Формулу Солнца», так сразу захотел познакомиться с Руденко. Это произошло в июне 1974 года. И уже благодаря Сахарову и Григоренко московские диссиденты начали нам доверять. Общение становилось всё активнее, особенно с московскими физиками. Андрей Дмитриевич Сахаров посоветовал Руденко изложить своё открытие не в форме художественного произведения, а в форме научной работы. То есть короче и по существу. Но ведь Руденко — писатель, и представить, чтобы он писал сухим научным языком, было невозможно. Он оформил это в «Экономические монологи», где действительно изложил всё кратко и по существу. Я сделала русскоязычный экземпляр. Московские диссиденты молниеносно размножили и распространили эту работу. Даже за границу она попала не от нас, а от московских диссидентов и в русском варианте. В Киеве над нами «сгущались тучи», но мы держались так, будто ничего не замечаем. Единственное, что я сделала, это уволилась с должности начальника отдела кадров и перешла на должность лаборантки в котельную. Ведь я знала: КГБ не допустит, чтобы жена диссидента занимала административную должность в правительственном учреждении. Поэтому, пока моё начальство ещё ничего не знало, я заблаговременно ушла с той работы, должность же лаборанта не является номенклатурной, а зарплата такая же.

Николай Руденко уже был членом Советской Группы Международной Амнистии и рассылал свои письма в защиту узников совести в других странах. В нашей квартире поставили подслушку. А было это так. 13 апреля 1973 года меня вызвали в Четвёртое управление Министерства здравоохранения якобы чтобы поручить какую-то очень важную работу с документами «для служебного пользования». Это выглядело довольно правдоподобно, ведь я ещё недавно, работая в отделе кадров, одновременно заведовала и спецчастью, то есть получала и хранила в сейфе различные тайные директивы. У меня на работе ещё никто не знал, почему я сменила должность. Сама я объяснила, что мне нужно больше свободного времени для учёбы в институте. В тот же день вызвали в Союз писателей и моего мужа. Обоих нас держали долго. Отпустили только по окончании рабочего дня. Мне просто морочили голову, а с Руденко серьёзно разговаривал писатель Богдан Чалый. Он расспрашивал о «Формуле Солнца», и Руденко с радостью рассказывал. Ведь он писал письма в ЦК КПУ по поводу того, что марксизм ведёт нас совсем не к коммунизму, а к нищете, призывал принять меры, пока не поздно. Вот и решил, что Чалый разговаривает с ним по поручению ЦК КПУ.

Прихожу домой, а под порогом — штукатурка, поднимаю коврик — а там целая куча штукатурки. Открываю дом, захожу. Начала возиться на кухне, а потом как-то глянула в спальню — а там тоже штукатурка на полу. Глянула на потолок — а там дырка и из неё торчит что-то. Это был микрофон, которым они нечаянно пробили штукатурку. Это один вылез, а сколько их было ещё — неизвестно.

Вскоре пришёл муж, счастливый такой, рассказывает, что его наконец выслушали. Говорит: «Я тут зашёл в магазин и на радостях пива купил». А я говорю: «Хорошо, что тебя так хорошо принимали, но прежде чем пиво пить, подойди ко мне». И показываю ему на потолок, потом показала штукатурку за дверью под ковриком и новенькую проводку, ведущую от нашей квартиры на чердак, и новый замок, на который заперт чердак, который до сих пор никогда не запирался. А он и говорит: «Я тут знакомого парня встретил, пригласил его на пиво, а он ответил: „Не пойду, потому что там стояла красная машина и у вас на чердаке какие-то водопроводчики работали“... А я, — говорит, — ничего не понял... Теперь всё ясно...»

Посёлок у нас маленький, и все знают друг друга. Вот сразу же и заметили чужую машину. А когда кто-то спросил, что здесь происходит, те ответили, что они водопроводчики. Но ведь все знают, что водопровод у нас в подвале — не на чердаке. И слухи об этом немедленно распространились, люди всё поняли. Ведь кагэбэшники допрашивали уже кое-кого, ведём ли мы антисоветскую агитацию и тому подобное. Видели, что за нами постоянно следят. Что было дальше — Руденко подробно рассказал в своих воспоминаниях.

Через некоторое время Николай Данилович и Олесь Бердник поехали в Москву на заседание членов Международной амнистии. Там они застали двух грузинских диссидентов. Это были…

В.Кипиани: Звиад Гамсахурдия?

Р.Руденко: Да, Звиад Гамсахурдия и Мераб Костава. Вернувшись, Николай Руденко и Олесь Бердник с восторгом рассказывали, какие это молодые, умные и отважные люди.

В 1974 году Руденко исключили из Коммунистической партии, в 1975 из Союза писателей, а 18 апреля 1975 года был первый арест. Перед этим арестом в нашей квартире сделали обыск, но ордер был выписан московской прокуратурой, и обыск проводили московские кагэбэшники. Правда, тогда его выпустили через три дня как инвалида Второй мировой войны, в связи с 30-летием победы. Кагэбэшники рассчитывали, что этот арест заставит Руденко притихнуть. Но вышло наоборот: он ещё активнее начал работать на ниве защиты прав человека. Познакомился с Оксаной Яковлевной Мешко (Мешко О.Я. род. 30.01.1905 – ум. 02.01.1991. В заключении 19.02.1947 на 10 лет; арестована 13.10.1980 и осуждена на 6 месяцев и 5 лет ссылки. – В.О.). У неё были более широкие знакомства в национально сознательных кругах, и она очень много помогала в вопросе сбора информации о репрессиях в Украине. Ведь она была на пенсии и имела возможность ездить, куда нужно и когда нужно. А мы были привязаны к работе. Правда, Николай сутки работал, а трое суток имел свободные, поэтому тоже имел возможность куда-то поехать, но не всегда имел деньги на дорогу.

Тем временем в Хельсинки 1-го августа 1975 года был одобрен Хельсинкский заключительный акт по вопросам безопасности и сотрудничества в Европе, которым 33 государства-участника гарантировали своим гражданам соблюдение основных прав и свобод человека, опираясь на Всеобщую Декларацию прав человека ООН от 10 декабря 1948 года.

В январе 1976 года Руденко поместили в психиатрический диспансер для обследования. К счастью, врачи, возможно, боясь услышать свои имена с заграничных радиостанций (ведь об издевательствах над Леонидом Плющом в Днепропетровской специальной психиатрической больнице и о скитаниях по подобным больницам генерала Григоренко уже знал весь мир), или по каким-то другим соображениям, не признали его психически больным.

12 мая 1976 года было объявлено о создании Московской группы содействия выполнению хельсинкских соглашений, в которую вошёл и генерал Григоренко. Николай Руденко начал обсуждать с ним вопрос создания такой же группы в Украине. Предлагал Григоренко возглавить её, поскольку генерал живёт в Москве, и у него есть доступ к иностранным журналистам.

Ещё задолго до подписания Хельсинкских соглашений Руденко совершенно серьёзно сказал мне, что арест не заставит себя ждать, и спросил, готова ли я к такому повороту в нашей жизни. Я сказала, что готова. О намерении создать Украинскую Хельсинкскую Группу Руденко рассказал мне ещё летом 1976 года. Он всегда во всём советовался прежде всего со мной. Не думаю, что он изменил бы своё намерение, если бы я была против. Он делал бы своё, но без моей поддержки ему было бы намного труднее. Украинская Хельсинкская Группа должна была выявлять случаи нарушения Хельсинкских договорённостей в Украине и информировать руководителей стран-участниц Хельсинкских совещаний. Вторым, с кем Николай заговорил о создании украинской группы, был генерал Григоренко. Они говорили об этом в Москве и продолжили обсуждать в Киеве, когда в сентябре 1976 года генерал П. Григоренко с женой Зинаидой Михайловной гостили у нас в Конче-Заспе. Весь наш посёлок был украшен кагэбэшными автомобилями, у каждого куста — засада. Ведь Григоренко сопровождали московские кагэбэшники, к которым присоединились киевские. В кинобудке клуба напротив нашего дома установили аппаратуру, направленную на наши окна. Фильмы в клубе не демонстрировались всё время, пока у нас гостили Григоренко, и ещё долго после их отъезда. Тот объектив невооружённым глазом был виден с нашего балкона, потому что кинобудка была довольно близко. Также наблюдали за нашей квартирой и с другой стороны, куда выходило окно спальни и кухни. Через дорогу у одной женщины кагэбэшники заняли комнату и там круглосуточно дежурили, снимая на камеру всех, кто заходил в наш подъезд и нашу квартиру.

Генерал Григоренко категорически отказался возглавить УХГ, но согласился стать её членом и пообещал представлять Группу в Москве. Наконец в октябре 1976 года Руденко сказал о своём намерении Олесю Берднику. Зная, что Бердник уже был в сталинских тюрьмах, Руденко не агитировал его присоединяться к этой Группе. Просто проинформировал, чтобы тот знал, общаться с нами в дальнейшем или нет. Но Бердник горячо поддержал эту идею и выразил желание присоединиться. Тогда мы втроём поехали к Оксане Яковлевне на Верболозу, 16, и там при луне над кручей об этом разговаривали. Собственно, разговаривали они втроём, а я прохаживалась у них за спиной на некотором расстоянии, поглядывая вокруг, нет ли «хвоста». Разговор происходил на краю кручи, так что спереди никто приблизиться не мог. Оксана Яковлевна тоже поддержала, но сказала, что нас всех сразу же посадят. Руденко ответил, что, мол, не те времена, но это была шутка. Он никогда не сомневался, что, как выразилась Оксана Яковлевна, «волк линяет, но шкуру не меняет». Просто он надеялся, что арестуют не сразу, и Группа всё же кое-что успеет сделать. Единственное, во что он верил, это в то, что нас не приговорят к расстрелу, как в своё время Левка Лукьяненко. На следующий день или через день Руденко с Бердником поехали в Чернигов к Левку Лукьяненко, который только что освободился и был под надзором. Об этом Руденко подробно рассказывает в своих воспоминаниях.

Ещё через несколько дней к нам пришли Мирослав Маринович и Николай Матусевич, с которыми мы тоже поддерживали активные отношения. Узнав о создании группы, они присоединились не колеблясь. Присоединились также Олекса Тихий и Нина Строкатая-Караванская, которая только что освободилась и жила под Москвой, в Тарусе. А через неделю после объявления о создании Группы присоединился и Иван Кандыба.

Руденко подготовил документы, в частности, текст Декларации принципов Украинской Общественной Группы Содействия выполнению Хельсинкских соглашений; Меморандум № 1; список репрессированных граждан УССР со всеми данными о сроках заключения, где отбывают наказание, кто судил и т.д. (в этом списке было 75 имён); и документ под названием «Кредо единства». Я эти документы перепечатала под копирку по 7 экземпляров. Потом Руденко дал их для ознакомления всем, кто присоединился к Группе, чтобы они высказали свои замечания и соображения. Тогда Руденко поехал в Москву и 9 ноября 1976 года вместе с генералом Григоренко на квартире у Александра Гинзбурга они объявили иностранным журналистам о создании Украинской Хельсинкской Группы. Киевские кагэбэшники на это объявление отреагировали немедленно: в ночь с 9 на 10 ноября (в 1 час) в окна моей квартиры полетел град камней. К счастью, нижние большие стёкла были защищены сеткой от комаров, так что влетели только те камни, которые попали в верхние стёкла. Грохот был ужасный. У меня как раз была Оксана Яковлевна Мешко. Мы уже разделись, легли в постель, но ещё не спали — разговаривали. Один камень угодил Оксане Яковлевне в плечо и серьёзно ранил её. Мы вызвали милицию и требовали составить акт, но тот отказался, потому что, мол, мы не можем назвать имя виновника, — так на кого же составлять акт? И вообще, милиционер выразил уверенность, что это мой муж побил окна, приревновав меня к кому-то. Я сразу же позвонила в Москву, и об этом погроме Руденко знал уже утром 10 ноября.

Вернувшись из Москвы, Николай Руденко начал работать над следующими документами. Подготовил Меморандум № 2 и своё обращение к мировой общественности.

В.В.Овсиенко: И это всё печатали вы?

Р.Р.Руденко: Да, все первые документы Украинской Хельсинкской Группы печатала только я. Руденко их писал, согласовывал с другими членами Группы, советовался, а я печатала и раздавала надёжным людям на хранение, чтобы где-то сохранилось, на случай обыска. Почему меня нет в списках членов Группы? Николай Руденко не разрешил мне подписывать документы. Говорил: не надо, чтобы нас всех вместе арестовали, потому что кто же сохранит и распространит то, что уже успели сделать. Но я понимала, что он просто хотел уберечь меня от ареста.

Потом в нашей квартире было ещё два обыска, проведённых уже киевскими кагэбэшниками. После второго обыска, 5 февраля 1977 года, забрали с собой и Николая Даниловича, сказали, что «на пару часов для разговора», но домой его уже не отпустили. Посадили на самолёт и отвезли в Донецкую тюрьму. Но я об этом узнала не скоро. В Прокуратуре и в КГБ мне отвечали, что не знают, где мой муж. Узнала я, что он в Донецкой тюрьме, где-то через два месяца, когда меня вызвали на допрос. И только тогда начала возить ему передачи.

Когда Руденко осудили, Оксана Яковлевна и Олесь Бердник предложили мне возглавить Группу. Я категорически отказалась, потому что не представляла, как я могу возглавлять Группу, в которую входят люди старше, умнее и мудрее меня. А я — кто? Кроме того, я тогда была довольно застенчивая, скованная какая-то. У меня не было отваги общаться с иностранными журналистами и другими уважаемыми людьми, потому что не чувствовала себя достаточно умной для этого. Я всё ещё была забитой, несмелой деревенской девушкой. Не была такой смелой и раскрепощённой, как, скажем, Оля Гейко-Матусевич. Вот она могла бы возглавить Группу, но её саму вскоре арестовали.

Кагэбэшники в моей квартире понапихали «жучков» и хорошо знали, что я нелегально работала на УХГ. Так что избежать ареста мне не удалось. Киевский Городской суд приговорил меня к 5 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки.

А когда Украина стала независимой, то всех членов УХГ вспоминали как героев, а меня — нет. Очевидно, Николаю Руденко казалось, что я должна чувствовать себя обиженной. Вот и начал везде и всюду напоминать, что я была «неизменным секретарём УХГ». На самом же деле я не претендовала на славу. Мне хватало славы моего мужа.

В.В.Овсиенко: Расскажите, как вы протестовали в Москве.

Р.А.Руденко: В апреле 1978 года приехал ко мне Саша Подрабинек из Москвы. Мы решили проведать родителей Семёна Глузмана. На следующий день поехали к ним. Представились, начали расспрашивать, как им живётся, нуждаются ли в какой-либо помощи. Они, конечно, сказали, что ни в чём не нуждаются. Живут на пенсию. Сидели они рядом, держась за руки, как пара подбитых голубей, которые знают, что им уже никогда не летать. Они были так несчастны, что я до сих пор не могу забыть их скорбные лица. И наши вопросы показались мне здесь совершенно неуместными. Ведь никакая и ничья помощь не вернёт им единственного сына. Позже, уже в заключении, я узнала, что они так и не дождались освобождения сына — умерли от горя, оба.

Вышли мы от них расстроенные и подавленные. Ходили по улицам Киева, разговаривали. И тогда я высказала намерение выйти 9 мая в Москве с протестом против заключения инвалида войны Николая Руденко. Саша сразу предостерёг, что меня непременно арестуют. Но я и так знала, что когда-нибудь арестуют. Так что раньше или позже…

Саша уехал, дни быстро пролетели, и вот уже 9 мая. Куда и для чего еду, в Киеве знал только Олесь Бердник. 8-го мая было моё дежурство, поэтому я вылетела в Москву самолётом утром 9-го мая. Взяла с собой бельё, зубную щётку, мыло, то есть всё необходимое на случай ареста. В Москве была прекрасная погода. Парад уже закончился, но город праздновал. Я зашла к сестре Андрея Твердохлебова — Юлии. Показала ей плакат: «Освободите моего мужа — инвалида войны Николая Руденко!» и сказала, что пойду к библиотеке им. Ленина. Она бросилась к шкафу, вытащила плащ, начала меня одевать. Я говорю: «Зачем, ведь тепло!» А она: «Кто знает, как там будет, в камере». Ещё повязала мне платок на голову, и я двинулась к метро. Приехала на место, вышла, оглянулась вокруг — милиции нет, наверное, пошли обедать или отдохнуть после главных праздничных мероприятий.

Стала, развернула плакат… И вдруг на меня обрушивается стена воды. Откуда? Ведь погода была прекрасная. Я и не заметила никаких туч (правда, в метро их и нельзя было заметить), а тут — ливень. Да такой, что и дышать нельзя, заливает. А я стою, мокрая, как курица… И никакой милиции нет. И людей, конечно, нет. Все спрятались в подземных переходах... Простояла я минут семь или десять. На площади пусто. И тут вижу — машина остановилась недалеко. Думаю, может кагэбэшники. Кто-то вышел, направляется в мою сторону. А ливень такой, что ничего не могу разглядеть. Подходит ближе, а это — Саша Подрабинек. Дождь такой, что мы не слышим друг друга. Он мне кричит: «Пойдём, подвезу где-нибудь обсушиться». И я пошла. Уже не помню, куда он меня отвёз. А вечерним поездом я возвращалась в Киев. И хотя в Москве меня милиция не засекла, киевские кагэбэшники как-то узнали о моей выходке. Меня немедленно вызвали в КГБ, спрашивали о демонстрации, я им ничего не рассказала. Но с тех пор я уже никогда не ездила в Москву одна — меня всегда сопровождали «хвосты». В Москве на вокзале меня вели в комнату милиции, предъявляли заранее заготовленный ордер на обыск и обыскивали. Во время одного из таких обысков у меня забрали несколько писем, которые дала мне Светлана Кириченко, чтобы я отправила их из Москвы (ведь в Киеве на почте наши письма изымались), а также тетрадь с какой-то работой Юрия Бадзё. За мной тогда очень следили, и за Светланой тоже. И Светлана это знала, но почему-то решила рискнуть и дала мне эти бумаги. А я будто предчувствовала, очень не хотела их брать, но не могла ей отказать. С тех пор меня всегда обыскивали в Москве на вокзале или в Киеве перед посадкой. Как-то я решила лететь в Москву самолётом. Приехала в Борисполь, подошла к кассе, подала документы, а кассирша: «Одну минутку» и выбежала куда-то. Через минуту вернулась и спокойно продала мне билет. Но не успела я отойти от кассы, как меня обступили кагэбэшники в костюмах с галстуками. Очень вежливо пригласили в какое-то помещение, потом посадили в чёрную «Волгу» и повезли на допрос в КГБ. Так мне и не удалось вылететь в Москву. В дальнейшем я уже не покупала сама билеты, а просила кого-то постороннего, и то на поезд, потому что там не надо было показывать документы. Но это не помогало, потому что за мной постоянно следили, и в Москве меня всё равно встречали с обыском.

Осудили моего мужа 1-го июля 1977 года. Ко мне сразу же начали довольно часто наведываться какие-то незнакомые люди под видом друзей Николая Даниловича. Но я всех его друзей знала, поэтому просто не открывала дверь. Это мне очень не нравилось, нужно было что-то делать. Ведь я одна в доме. Второй этаж, перед балконом дерево, по которому запросто можно залезть. А Бердник с Валентиной снимал квартиру в Киеве, и Валя всё сетовала, что дорого платить. Вот я и предложила: зачем же платить, перебирайтесь ко мне и живите, ведь комната Руденко пустует. Они переехали ко мне где-то, наверное, недели через две после суда над Руденко и жили 10 месяцев. Весной 1978 года они построили какую-то халупу в Гребенях Кагарлыкского района и перебрались туда.

После ареста Руденко в моей квартире было, кажется, два обыска по делу Олеся Бердника. А остальные обыски — по моему делу. Всего у меня было одиннадцать обысков. Когда был этот одиннадцатый, то я уже знала, что на этот раз возьмут и меня. Ещё после первых обысков по делу Руденко капитан Котовенко Иван Иванович очень настаивал, чтобы я осудила своего мужа в прессе, отказалась от него и засвидетельствовала, что он, Руденко, работал на ЦРУ. Но ведь это была неправда. Как я могла так клеветать на своего мужа? Я отказалась, и Котовенко сказал, что против меня тоже возбудят дело и будут судить. И я не сомневалась, что такие свои обещания они выполняют. Кагэбэшники считали преступлением уже то, что я общалась с жёнами осуждённых украинских патриотов и с московскими диссидентами.

В.В.Овсиенко: Что вам удалось вынести со свиданий? И, если не секрет, каким способом?

Р.А.Руденко: Я ездила к мужу на свидание в мордовский концлагерь № 19, там он читал мне стихи, я их заучивала наизусть, а по выходе записывала на бумагу и дома перепечатывала. Кагэбэшники выжидали, когда у меня перестанет стучать пишущая машинка, и приходили с обыском. Но я в основном успевала пару экземпляров кому-то отдать на хранение.

Это тоже была проблема — кому довериться. Ведь люди боялись общаться со мной. Особенно писатели — они боялись даже поздороваться. Между мной и всеми остальными разверзлась пропасть. Уже на второй день после ареста Николая вышла, на душе темно и тяжело. Иду на работу, а вокруг люди шутят, смеются, где-то музыка играет… И в этот миг я поняла, что стала совсем другим человеком, что между этими людьми и мной уже пролегла непреодолимая пропасть. И с этим мне нужно жить. Общалась уже только с жёнами политзаключённых и с бывшими политзаключёнными. Это Вера Павловна Лисовая, Люда Литовченко и её муж Григорий Герчак, который уже отбыл многолетнее наказание. Это Оксана Мешко, Дзвинка Вивчар — жена Олеся Сергиенко, Галина Дидковская — жена Евгения Пронюка, Люба Мурженко, Иосиф Тереля… Общалась я с семьёй Георгия Винса, руководителя баптистской церкви, осуждённого на много лет заключения. Иногда мы собирались у Леониды Павловны Светличной, из Львова приезжали сестра Вячеслава Чорновила Валентина, Олена Антонив. Была Надежда Светличная, пока не уехала в Америку в 1978 году. Хорошая публика собиралась. Часто общалась со Светланой Кириченко и Юрием Бадзё — он тогда ещё был на свободе. (Бадзё Юрий Васильевич, род. 25.04.1936. Арест. 23.04.1979, 7 л. лагерей и 5 л. ссылки, освобождён 08.12.1988. – В.О.). Мне, правда, медведь на ухо наступил, а все остальные пели патриотические песни. Мы знали, что подслушка пишет, но что скрываться, они и так знали, чем мы дышим.

У Олеся Сергиенко подрастал маленький сын Устимко, у Василя Лисового — Оксен, у Бердника — доченька Ромашечка, у Георгия Винса — Саша. И что вы думаете, как играли эти дети? Они играли в кагэбэшников, которые делают обыск. Выбрасывают игрушки из коробки — это обыск. Лисовой Оксен как-то признался, что мечтает, когда вырастет, возглавить сотню и пойти вызволять папу из неволи. А Саша Винс, когда его спросили, кем будет, когда вырастет, — сказал: «политзаключённым». Ведь у него дедушка политзаключённый, бабушка политзаключённая, отец и старший брат политзаключённые… Так он решил, что и ему суждено быть политзаключённым. Дети живут тем, что видят вокруг себя.

Когда Бердники жили у меня, пришли кагэбэшники с обыском. А их трёхлетняя Ромашечка больна — температура 41 градус по Цельсию. Меня дома не было, без меня начали обыск. Я пришла: «Как это? Меня нет дома, а тут обыск?» Они объясняют, что это обыск по делу Олеся Бердника. Я говорю: «Это моё жильё, без меня вы не имели права начинать». Тычут мне постановление на обыск, а там ни штампа, ни печати, ни санкции прокурора… Только напечатано на чистом листе и следователь подписался. Я говорю: «Что это за документ? Я таких сотню напечатаю и пойду к вашим жёнам делать обыск». Разорвала эту бумагу и сказала, что дальше не пущу, пока не привезут соответствующие документы. А уже вечер, рабочий день закончился. Вот они куда-то позвонили и рассказали, что я порвала постановление и устроила скандал. Им приказали убираться вон. Больная Ромашечка всё время плакала, её раздражали эти чужие дяди. А когда я на них накричала и наконец выпроводила, то у маленькой глаза загорелись, она с такой температурой даже улыбнулась болезненно и сразу попросилась ко мне на руки. Так ей понравилось, что я выгнала непрошеных гостей. Тогда я набросилась на Бердника и Валентину, почему они не посмотрели на то постановление без санкции прокурора… Они, конечно, читали постановление, но не обратили внимания. Такое случается — люди, знаете, растеряются от неожиданности…

У жён диссидентов были общие проблемы и общие темы для разговоров. Если которая-то из нас ездила на свидание к мужу, то другие ждали, когда вернётся. Приходили послушать новости из зоны. Иногда мы собирались у памятника Т. Шевченко.

Кстати, о памятнике Т. Шевченко. Я приехала в Киев в 1957 году. Почему-то здесь все считают, и Надежда Светличная так считала, что отмечать перезахоронение Шевченко начали где-то в 1968 году. А я в 1957 году пошла в мае в Шевченковский парк. У моих хозяев были гости, так я решила куда-то пойти, чтобы им там не мозолить глаза. Прихожу в парк, а уже темнеет, и слышу, так красиво поют песни Шевченко. Иду на это пение. Вдруг слышу голоса: «Разойдись!», «Разойдись!». Вижу, снуют мужчины в чёрных костюмах, суетятся у памятника. А в парке в тёмных уголках стояло два или три стола, за которыми старички забивали «козла», то есть играли в домино. Подошла к одному столу и спрашиваю: «А чего их разгоняют?» Все головы опустили низенько и молча передвигают домино. Я пошла дальше. Мне навстречу бежит мужчина в чёрном костюме. Я ему кричу: «Скажите, пожалуйста, почему их разгоняют?» А он, видно, и меня хотел схватить, а потом увидел, что это какая-то глупая девчонка, да как закричит: «А ну вон отсюда!» И двинулся к памятнику. А я спряталась в темноту, подошла к другому столу с доминошниками и уже шёпотом спрашиваю: «А кто это поёт?» Какой-то старик шёпотом мне ответил: «Студенты». Потом появились машины, поливали студентов из пожарных шлангов, хватали и тащили в милицейские «газики».

Я была поражена! Не могла понять, почему? Ведь Тараса Шевченко мы изучали в школе. И я знала, что поэтов преследовали только цари, а советская власть самая справедливая… А тут такое. Я ничего не могла понять.

Пришла домой. Там гости разошлись, хозяева спят. И я легла спать. Утром проснулась, слышу, хозяин включил радио. Говорит «Немецкая волна» и среди прочего передаёт, как в Киеве отмечали годовщину перезахоронения Тараса Шевченко и как разгоняли и задерживали студентов, называли даже имена студентов. И только тогда я поняла, свидетелем чего стала. Рассказала хозяевам всё, что видела. Они очень допытывались о всех подробностях. Ведь одно дело услышать с «Немецкой волны», а другое — когда тут живой свидетель есть.

Тогда я поняла, что советская власть совсем не такая хорошая, как нам её рисуют. А потом вспомнила, как в селе по ночам то одних, то других забирали. И люди об этом шёпотом друг другу рассказывали. А мы же, малые, бывало, спрашиваем: «Мама, а чего дядю Василия забрали?». «Потому что враг народа» — был ответ. И всё. Никаких объяснений. А я же знаю, что это дядя Василий, какой же он враг? И почему люди говорят об этом шёпотом? Уже это порождало догадку в моей детской голове, что здесь что-то не так. Если и враг, то почему его надо забирать ночью, чтобы никто не видел? Всё это мне казалось подозрительным ещё в детстве, а теперь мне уже 17 лет. Увиденное в парке всколыхнуло и те детские воспоминания о «врагах народа».

Познакомившись с Руденко, я уже и сама слушала «вражеские голоса», и он мне многое рассказывал и объяснял. Так я понемногу прозревала. И когда встал вопрос о моём аресте, то я уже не боялась. В детстве я прошла пытки, пережила голод 1947 года. В Киеве прочитала А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ». Я уже имела представление об этом мире и почему-то совсем не боялась. А кагэбэшники удивлялись, что я их не боюсь, и говорили моим родственникам: «Поговорите с ней, она не боится, потому что не понимает, чем это ей грозит». Так что бабушка была не единственной, кто думал, что я не в своём уме. Кагэбэшники тоже так думали.

Первые тюремные стихи Руденко я получила ещё из Донецкой тюрьмы. Когда я нашла адвоката, то она решила подавать в Верховный суд на пересмотр дела и поехала в Донецкую тюрьму на свидание с Руденко.

В.В.Овсиенко: Как её фамилия?

Р.А.Руденко: Немиринская Неля Яковлевна. А генерал Григоренко просил, чтобы я достала судебный приговор и «Последнее слово» Руденко в суде. Я ей об этом сказала. Она получила разрешение на встречу с Руденко, пошла в камеру, общались немного так, а немного с помощью карандаша, чтобы тюремщики не подслушали. Николай Руденко отдал ей несколько написанных стихов и «Последнее слово», или и приговор тоже, уже не помню…

В Москве же распространились слухи, что Руденко «раскололся» и даёт показания против всех. Я не могу понять, в чём дело, откуда эти слухи?

А дело было в том, что Руденко спрашивал у москвичей, как они конспирируются. А ему ответили: «Нет, мы всё делаем совершенно открыто». На самом деле все немного конспирировались и давали друг другу советы, как себя вести на случай ареста. Но к Руденко всё ещё не было полного доверия, поэтому его никто не проинформировал, как надо держаться. Сказали, что всё делают открыто. Вот он и решил рассказывать всё, как было: что в квартире Гинзбурга была пресс-конференция, на которой он объявил о создании УХГ. Рассказывал о встречах с другими диссидентами. В Москве Гинзбурга допросили, показали показания Руденко. С этого всё и началось. Позже, когда все прочитали его стихотворение «Покаяние», а также «Последнее слово» и приговор, то успокоились, а потом я приехала со свидания и объяснила, что они же сами ему сказали: «Всё делаем совершенно открыто». Вот он так себя и вёл. Москвичи поняли, что действительно сами подтолкнули его к этому. А писатель — не дипломат, он скорее — беззащитный ребёнок, не умеет хитрить. И тогда в Москве изготовили такую книгу рекомендаций, где подробно объясняли, как держаться во время ареста, следствия и суда. Эту книгу распространяли среди диссидентов вообще и среди потенциальных арестантов в частности.

Сначала я помогала членам УХГ всё печатать, прятать и т.д. Но после первых арестов Группу в конце концов возглавил Олесь Бердник. У него была пишущая машинка, и свои меморандумы он уже сам печатал. Если бы он ко мне обратился, то я бы и дальше работала, но он делал всё сам. Когда Бердника арестовали, то пришли с очередным обыском и нашли наш основной тайник.

В.Кипиани: А где он был?

Р.Руденко: В моём погребе. Мы выкопали там яму, завернули документы в целлофан, а потом ещё в клеёнку и закопали в песок. Раньше у нас много бумаг изъяли, а там если и лазили, то не находили. А тогда вдруг нашли. А когда всех арестовали, в том числе и Оксану Яковлевну, Мариновича, Матусевича, Петра Винса, то тогда, собственно, уже все киевские члены УХГ были арестованы, и я стала безработной на этом поприще.

В.В.Овсиенко: А на что вы жили в то время?

Р.А.Руденко: Я работала вахтёром в общежитии Института пищевой промышленности. Ведь директору санатория «Конча-Заспа» кагэбэшники приказали меня уволить. Но не просто так, а найти какую-то причину. Причины же не было. Я была добросовестным работником, имела много благодарностей, и прицепиться было не к чему. Поэтому директор предложил мне уволиться по собственному желанию. Сказал, что договорится с руководством Олимпийской базы, чтобы меня там взяли администратором. Но я отказалась. Сказала: «Пока будете искать причину для моего увольнения, я ещё немного поработаю, а на Олимпийской базе мне и двух недель не дадут проработать: поступит новое указание о моём увольнении». Так я продержалась почти год, ко мне присылали разных ревизоров, но нарушений не выявили. Но со временем санаторий закрыли на капитальный ремонт и увольняли большую часть персонала. Моя должность не подлежала сокращению, но для директора это был шанс: меня уволили по сокращению штата. Хорошая работа мне не светила, поэтому я нашла такую, где понизить в должности было некуда. Правда, незадолго до моего ареста меня и оттуда уволили по указанию КГБ. Когда я там работала, как раз освободился Василь Стус (Август 1979 года – В.О.). Он пробыл очень короткое время на свободе. Приехал ко мне в то общежитие со Светланой Кириченко. Мы немного пообщались. Потом я была у него дома в день его рождения в январе 1980 года. А где-то в мае его снова арестовали.

Во время следствия и суда мне вменяли в вину даже общение с Василем Стусом. Ну и, конечно, всё то, что нашли у меня в тайниках. Потому что ещё под ванной у меня был тайник, где лежали целые тома бумаг. Они всё это изъяли. Там нашли «Открытое письмо» Василя Лисового, биографию Василя Лисового. Были там произведения Руденко и документы Украинской Хельсинкской Группы, документы о Борисе Ковгаре и Михаиле Мельнике — чего там у меня только не было. Они простукивали ванну от соседей, а потом, наверное, простукивали и у нас в наше отсутствие. Ванна была кафелем обложена, но две плитки были так прилажены на резинке, что будто зацементированы, а на самом деле их можно было оттянуть и туда, под ванну, что-то положить. Это делалось для разных инструментов — квартира-то маленькая, а кладовки никакой… А потом я начала прятать там бумаги.

Вытаскивал те бумаги капитан Котовенко Иван Иванович. Коллеги ему говорили: «Достань туда рукой». А он говорит: «Нет, а что, если там кобра?» Так он сначала светил фонариком, а потом рукой доставал. А после ареста Бердника и тот тайник нашли, что в погребе. Кроме Бердника, никто не знал о том тайнике. Может, он где-то проговорился… Я этого не утверждаю, но факт, что после его ареста пошли с обыском не в квартиру, а в погреб, и начали копать именно там, под лестницей.

В.В.Овсиенко: О вашем аресте — когда это было и при каких обстоятельствах?

Р.А.Руденко: Арестовали меня 15 апреля 1981 года. В 1980 году была же Олимпиада, так за мной очень следили, думали, что буду искать контактов с иностранцами. За мной так ходили… Ну, буквально несколько машин ездили. Сажусь в автобус, так автобус сопровождает не менее двух машин, и по улицам везде за мной толпами ходили. А в 1981 году я тоже чувствовала, что меня ещё плотнее обложили. На самом деле они пришли ко мне 14 апреля с ордером на обыск и постановлением на арест. Но я не отозвалась и не открыла дверь. Они знали, что я в доме… Несколько раз звонили в течение дня, а потом ушли. Я в тот день не выходила никуда. Валялась в постели целый день, словно хотела отдохнуть от чего-то, или перед чем-то… Словно знала… 15-го апреля утром пришли снова. Звонят. Открываю, они все показывают свои документы, потом постановление на обыск с датой 14 апреля. Начали обыск. Вижу, берут каждую бумажку, написанную моей рукой. Так я уже знала, что на этот раз возьмут и меня. Пока они писали свои протоколы, я сложила маленький чемоданчик со всем необходимым и взяла с собой деньги, которые были в доме. Вот они закончили и говорят: «Надо вам поехать с нами на часок». Я беру чемоданчик. А они: «Зачем? Вы через час вернётесь! Оставьте!» А я говорю: «Мне нужен чемодан. Вам какое дело? Может, я куда-то поеду». Они настойчиво уговаривали меня оставить чемоданчик, но я не согласилась. И хорошо сделала, потому что домой меня уже не отпустили.

Как только мы собрались выходить из дома, пришёл мой племянник Александр Краско, сын моей сестры. Я успела ему шепнуть, что меня арестовывают, и дала ключи от дома. Кагэбэшники его предупредили, чтобы он никому ничего не говорил. Такое же указание получили и понятые.

В.В. Овсиенко: А суд когда был, кто судил?

Р.А.Руденко: Последними обысками у меня заправляли капитан Илья Банев и капитан Николай Дахно, были и другие, а следствие вели капитан Банев и Слобожанюк (имя забыла), этот, кажется, был майор. Теперь они уже, наверное, полковники или генералы, а тогда у них такие звания были.

В суде председательствовал Фещенко П.И.; народные заседатели — Портная Г.С. и Кобзуненко Ю.В.; секретарь Ткаченко Н.Г. Ну, и прокурор Погорелый В.П.

Во время следствия Банев держался сдержанно, а Слобожанюк агрессивно, как сталинист. То ли тактику такую выбрал, хотел запугать, то ли, может, действительно таким был… Но мне не было страшно, наоборот, смешно было наблюдать, как он свирепствует, что приходится создавать видимость следствия… Это в сталинские времена можно было безнаказанно сорвать злость на ком угодно, а теперь я могу пожаловаться прокурору, а это будет иметь последствия — могут не повысить его в звании…

Где-то под конец следствия пришёл ко мне в камеру прокурор Погорелый В.П. Мы с ним встречались и раньше. Ведь я работала в санатории «Конча-Заспа», где он ежегодно отдыхал. Спросил, как меня содержат, нет ли жалоб. Поговорили мы как давние знакомые о Конче-Заспе, о том, о сём… А на суде он, конечно, запросил для меня максимальный срок по статье 62 ч.1 УК УССР, то есть семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки. Но мне дали на два года меньше: 5 лет лагерей строгого режима и 5 лет ссылки, как сказал судья Фещенко, «учитывая хорошие характеристики с мест работы».

По тогдашнему закону, лицам, находящимся под следствием, адвоката брать не разрешалось. Адвоката можно было взять только тогда, когда дело передавали в суд. Требовала, чтобы меня защищала Немиринская Н.Я., но мне ответили, что Немиринская в длительной командировке и они не могут ждать. Назначили мне другого адвоката. От него я отказалась и защищалась сама.

В.В.Овсиенко: А какого числа суд был?

Руденко Р.А.: Суд был с 20 по 30 августа 1981 года в Киевском городском суде на Владимирской, 15. Когда меня привезли, зал был немаленький, но пустой. Я спросила, закрытый ли суд. Ответили, что открытый. Тогда я потребовала, чтобы в зале были мои друзья и родственники, иначе я не буду отвечать на вопросы. Судья спросил, кого из родственников я хочу видеть в суде и каких друзей. Я назвала своего брата и ещё нескольких человек. И судебное заседание сразу же закрыли. Следующее заседание было 24 августа, и в зале уже было полно людей, но никого из моих знакомых или родственников. Когда начали вызывать свидетелей, то для них даже мест не было, их допрашивали и отпускали. Я выразила протест и потребовала, чтобы свидетели после допроса оставались в зале. Судья согласился, и для свидетелей принесли дополнительные стулья. Возможно, они планировали, что я начну каяться и Верховный суд уменьшит мне наказание, но я не подала в Верховный суд. Почему не подала? Потому, что я ходила на все заседания Верховного суда, где слушались дела политических репрессированных, и знала, что ничего там не пересматривают, а всё автоматически утверждают. Вот я себе и подумала: зачем мне тянуть два месяца? Всё равно утвердят приговор, а там уже и холода, а тёплой одежды и обуви я не взяла. И я не подала. А кагэбэшники уже сами пустили информацию за границу, что мне якобы дали три года (хотя на самом деле мне дали 5 и 5). И та первая информация о трёх годах дошла до Руденко в зону. Когда же меня привезли в Мордовию, в частности в Барашево, где отбывал наказание и Руденко, то на следующее утро Руденко уже взяли на этап и вывезли на Урал.

В.В.Овсиенко: А когда вы туда прибыли?

Р.А. Руденко: Точно не помню, но, кажется, 25-го сентября. Когда нас вывели из вагона, то ко мне подошёл начальник отряда из той зоны, где был Руденко (а теперь и меня привезли туда же). Ганиченко — его фамилия. Я сразу же сказала ему, что требую свидания с мужем, поскольку я хоть и осуждена, но не лишена права на свидание. А я знала, что по закону, если муж и жена находятся в одной зоне, то они имеют право на свидание. Женская и мужская зоны были разделены, но номер был тот же. Ганиченко сказал, что ничего не выйдет. И действительно. Когда на следующее утро я вышла во двор, то увидела заключённых, которые пашут «запретку». Один из них спрашивает: «К вам что, новенькая приехала?» Говорю: «Да». А он: «Так передайте ей, что её мужа сегодня рано утром взяли на этап, на Свердловск повезли».

В.Кипиани: Сколько людей было тогда в женской зоне?

Р.А.Руденко: Когда я приехала, то было мало. Из украинок оставалась только Оксана Попович. Были две «самолётчицы» из Ленинграда, мужья которых угоняли самолёт, чтобы бежать за границу, — жён посадили, а мужей расстреляли. Были две верующие из Истинно-Православной Церкви (то есть староверы), из Москвы были две диссидентки — Татьяна Великанова и Татьяна Осипова. После меня прибыли две литовки — Ядвига Беляускене и Эдита Абрутене. Потом прибыла латышка Лидия Доронина. Затем — эстонка Лагле Парек, которая после развала Советского Союза стала Министром внутренних дел Эстонии. Позже прибыли Ольга Гейко (Гейко-Матусевич Ольга Дмитриевна, род. 09.09.1953. В заключении 12.03.1980 на 3 г.; 12.03.1983 на 3 г. – В.О.), Ирина Ратушинская (Ратушинская Ирина Борисовна, род. 4.03.1954, Одесса, Киев, рус. поэтесса, политзаключённая с 12.09.1982 до 9.10.1986. Книга «Серый цвет надежды» и другие – В.О.), Галина Барац (украинка, пятидесятница), Наталья Лазарева, Татьяна Владимирова…

В.В.Овсиенко: Может, была литовка Нийоле Садунайте?

Р.А. Руденко: Нет, Нийоле к тому времени уже освободилась. Немало коек было пустых, потому что украинки уже убыли в ссылку. Раньше там были: Надежда Светличная (Светличная Надежда Алексеевна род. 8.11.1936 – 8.08.2006. – В.О.), Ирина Калинец (Калинец-Стасив Ирина Онуфриевна, род. 6.12.1940. Заключение 12.01.1972 г. на 6 л. лагерей и 3 г. ссылки – В.О.), Ирина Сенык (Сенык Ирина Михайловна, род. 8.06.1926, в заключении 1945-1968, 1972-1983, в общей сложности 34 года – В.О.), Екатерина Зарицкая, Дарка Гусяк и ещё много известных украинок и немало староверок. Они не успевали освобождаться, как их снова арестовывали и возвращали в зону. Там большинство из них и поумирали. Особенно непокорных и острых на язык тюремщики буквально пытались уничтожить физически, то есть их часто отправляли в ШИЗО, и было ясно, что ещё два-три раза — и они погибнут. В частности, так было с Ольгой Гейко, Ириной Ратушинской, Татьяной Осиповой. Бывали лютые морозы, а их держали в ШИЗО по 10-15 суток в тоненьких суконках при минусовой температуре, потому что в ведре замерзала вода. Не знаю, как они выжили… У Ирины Ратушинской первой начало сдавать здоровье, ещё полгода она не протянула бы. Но приближалась встреча Горбачёва с Рейганом, советский президент собирался просить у американцев помощи, в частности хлеба, и знал, что Рейган откажет, если в тюрьме будут сидеть поэты и поэтессы за свои произведения и убеждения. Ирину Ратушинскую немедленно освободили и выпустили за границу. Я была ещё в ссылке, а Ирина Ратушинская была уже в Америке.

Мы не сговаривались, но муж мне рассказывал, что без уважительных причин не вступал в перепалку с тюремщиками. Не считал нужным. Я тоже не обостряла отношения с надзирателями, потому что понимала: это их работа, и они всё равно её выполнят. Бывало, примут новую надзирательницу, она сначала человек как человек. А со временем становится такой же, как другие надзиратели. Они привыкают и меняются. Тем не менее, я видела и добрых надзирательниц, хотя и со стажем. Особой жестокостью отличалась наша начальница отряда. Подуст — её фамилия. В мужской зоне начальником отряда был Ганиченко, а в женской — Подуст. Мужчины прозвали её Эльзой Кох. Кончилось тем, что наша зона её бойкотировала, отказались с ней общаться, и её вынуждены были перевести в другое место. И знаете куда перевели? В детскую колонию. Мы ужаснулись от одной мысли о том, что она будет вытворять с теми детьми.

Овсиенко В.В.: А как у вас там со здоровьем было?

Руденко Р.А.: Я вообще ещё до ареста была очень больна: пиелонефрит, камни в почках, аллергия, а в зоне ещё заработала анемию и застудила седалищный нерв, так что едва ходила... Норму выполнить не могла, а за невыполнение — отправляли в ШИЗО. Так Татьяна Великанова помогала мне выполнять норму, чтобы спасти меня от наказания. Потом освободилось другое место, и я стала дневальной. С начальством я не задиралась. Однако я никогда не носила той нагрудной нашивки и участвовала в голодовках протеста, которые время от времени проводились в нашей зоне. Причин для этого хватало. Я себя берегла от ШИЗО, хотя нельзя сказать, что делала что-то нечестное или непорядочное. Однажды было так, что все в зоне бастовали, а я была в тюремной больнице. Из больницы меня выписали и сразу взяли на этап — повезли в Киев, в тюрьму КГБ, что на Владимирской, 33. На этапе в Москве меня чуть насмерть не заморозили в воронке. Спасло то, что в пересыльной тюрьме как раз был банный день, и мне удалось хорошо напариться. В то время в Киеве был и Олесь Бердник. Вот меня ломали-ломали — ничего не выходит. Тогда говорят: «Олесь Павлович себя мудрее ведёт и скоро будет на воле. Может, вам свидание с ним устроить?» Говорю: «Давайте». Я не верила, что Бердник сдался, ведь ему оставался всего один год. Прошло несколько дней, они видят, что я не сдаюсь, и передумали давать мне свидание с Бердником: побоялись, что может выйти наоборот — не он на меня повлияет, а я на него. Предложили мне продлить пребывание в Киеве ещё на два месяца. Я сказала: «Если вы думаете, что за это я напишу покаяние, то не тратьте силы». После этого меня оставили в покое и вскоре отправили обратно в Мордовию.

Овсиенко В.В.: Это 1984 год. Бердник помилован 14 марта.

Руденко Р.А.: Да, из Мордовии меня отправили в феврале, долго морозили на этапе. Но и в Киеве ещё было довольно холодно. Мне предлагали: «Может, в ресторан хотите? Или в театр, или на экскурсию по Киеву. Вы же не видели новый музей Ленина!» Говорю: «Нет, не хочу». А они: «Почему? Боитесь, что не выдержите?» «Да нет, — говорю, — выдержу, но не хочу, потому что чем же я с вами расплачиваться буду?» Один из них был такой Ильков…

Овсиенко В.В.: Василий Иванович Ильков? Знаю его.

Руденко Р.А.: Так он и представился: «Василий Иванович, но не Чапаев». А второй был Гончар, так он сказал: «А я Гончар, но не Олесь». Один из них был подполковник, а второй полковник, или оба подполковники. Забыла уже. А ломать они умеют. Это целая машина, совершенствуемая годами и десятилетиями. И свою жертву они так обставляют, словно охотники зверя на охоте, окружают отовсюду… И её судьба уже решена. Меня они не сломали не потому, что я герой. Просто у меня такой характер: чем больше на меня давят, тем сильнее я восстаю против этого.

А в зоне, оказывается, эта Подуст, или ещё кто-то поработал — сказали, что я уже не приеду, что я уже на воле. И все поверили! Только и разговоров: Раечка сломалась, Раечка раскаялась… А Раечка — гоп! — и приехала назад. Все были ошеломлены. Рассказала о своём путешествии в Киев, о том, как чуть не увиделась с Бердником. А в то время Горбачёв уже начал «перестройку» пропагандировать. Телевизор нам поставили, после работы можем смотреть телевизор. Слышим с экрана такое, за что недавно в тюрьмы сажали… И тут — что за чудеса? Поняли: что-то происходит!.. И вдруг в одной из передач показывают Бердника, что он уже на свободе, в Гребенях, на склонах Днепра подбрасывает свою доченьку. А потом нам кто-то и газету дал, где было напечатано его покаяние.

Овсиенко В.В.: «Літературна Україна» от 17 мая 1984 года.

Руденко Р.А.: Вспомнила. Был у нас руководитель политического отдела, белорус, забыла его фамилию. Так он приехал из Киева, привёз нам эту газету и говорит: «О, я там такое видел! Такое видел!..» Оказывается, он поехал на празднование 1500-летия Киева. А в день того празднования по Крещатику строем прошли бритоголовые неофашисты, которые называли себя «Внуками Третьего Рейха». Когда милиция попыталась их остановить, то они тех милиционеров так пораскидали…

Это тоже нас удивило. Такие, как мы, сидели в тюрьмах, а неофашисты свободно шагали по Крещатику, и Комитет Государственной Безопасности их совсем не трогал и не замечал. Наоборот, похоже, эти молодчики плодились и воспитывались где-то под крышей КГБ. Ведь у них была форма, очевидно, были и помещения для тренировок и всё остальное. Как же это всевидящее око КГБ могло их не заметить? Даже после того, как они организованно прошли по Крещатику? Теперь, оглядываясь назад, думаю, что это будущие гэкачеписты заранее готовили тех молодчиков для того, чтобы их руками усмирять советский народ. Так оно и было бы, если бы авторы ГКЧП одержали победу.

Со временем нас всех вывезли в Саранск, в тюрьму КГБ. Потому что когда большинство наших женщин отправили в ШИЗО, то эта информация прозвучала на радио из-за границы. Кагэбэшники вызвали Татьяну Владимирову и очень допытывались, как эта информация вышла? Ведь ни у кого не было свидания, почту нашу всю задерживали цензоры, а информация вышла. Как?.. Зная, что у нас там всё подслушивается, Ратушинская, Осипова и другие начали вслух шутить, что, мол, надо достать нашу подпольную радиостанцию и передать приветствие Рональду Рейгану с победой на выборах. После этого нас вывезли в Саранск, а в зоне всю завалинку раздолбали, полы сорвали, землю перекопали — искали радиостанцию.

В. Кипиани: Вы ещё и в ссылке были?

Р.А.Руденко: Да, после отбытия 5 лет лагерей мне предстояло ещё отбыть 5 лет ссылки. Мой муж к тому времени уже отбыл 7 лет лагерей и находился в ссылке в Алтайском крае. Мой лагерный срок заканчивался 15 апреля 1986 года, но чтобы я не вывезла с собой сведения о последних событиях в зоне, меня взяли на этап за два месяца до освобождения и поместили в Саранскую тюрьму КГБ. Оттуда меня должны были отправить в Красноярский край. Тем временем муж в ссылке с нетерпением ждал моего прибытия и как-то обмолвился об этом в разговоре с главным кагэбэшником Алтайской Автономной Республики. А тот говорит: «Это ещё не факт — её могут отправить совсем в другое место». Руденко это обеспокоило, и он немедленно послал письмо то ли Горбачёву, то ли Чебрикову (уже не помню), где ссылался на соответствующую статью в Конституции, согласно которой муж и жена имеют право отбывать ссылку вместе. Письмо своё дело сделало, и буквально вечером накануне моей отправки в Красноярский край из Москвы позвонили в Саранск и велели отправить меня в горный Алтай к мужу. Это спасло меня от изнурительного этапа, потому что задерживать меня в тюрьме по окончании срока не имели права, а этап в сторону Алтая уже отправили. Поэтому меня под личным конвоем везли в Барнаул самолётом. Правда, в Барнаульской тюрьме было ужасно, и там меня продержали дней десять, но всё же это было не так изнурительно, как в этапе по железной дороге. Но и в самолёте не обошлось без приключений. Завели меня в самолёт. С обеих сторон солдаты сидят. А потом начали запускать пассажиров. Подходит какая-то пассажирка и говорит, чтобы я освободила её место. Я посоветовала ей обратиться к стюардессе, но где там — женщина устраивает скандал: моё место, и всё тут.

В.В. Овсиенко: Так она хотела под конвой?

Р.А. Руденко: Это продолжалось довольно долго. Наконец самолёт заполнился, и какой-то мужчина обратил внимание на её крик, взял за локоть, отвёл в сторону, что-то шепнул. Видно, мужчина бывалый и понимал, что я под конвоем. Женщину вмиг парализовало. Она молча села на другое место и с таким ужасом смотрела на меня!.. Возможно, ей сказали, что это американская шпионка или какая-то убийца… Не знаю, но она всю дорогу так и сидела в каком-то оцепенении, не сводя с меня глаз.

Из Барнаула меня перевезли в Кызылординскую тюрьму. Там было довольно чисто, и тюремщики вели себя по-человечески. Ещё неделя — и меня повезли в Горно-Алтайск, но не в тюрьму, а в Областной Комитет Государственной Безопасности. Там меня пересадили из воронка в обычный автомобиль ГАЗ, и какой-то кагэбэшник повёз в село, где уже полтора года отбывал ссылку Николай Руденко.

В.В.Овсиенко: А название того посёлка?

Р.А. Руденко: Майма. До нас там, и даже в той же комнате, отбывал ссылку Иван Светличный (Светличный Иван Алексеевич, род. 20.09.1929 – 25.10.1992, в заключении 30.08.1965 на 8 мес., второй раз – 12.01.1972 по ст. 62, ч.1 на 7 л. и 5 л. ссылки – В.О.). Это было 26 апреля 1986 года. Ночью мы не спали, всё разговаривали и разговаривали, а под утро включили радио и услышали ужасную весть: произошла авария на Чернобыльской атомной станции.

Комната была оборудована подслушкой, а со временем ещё и подглядкой. Телевизоров там не продавали, а если бы и продавали, то мы не имели за что его купить. Как-то вызвал меня областной кагэбэшник на разговор. Поскольку мы были под надзором, то в Горно-Алтайск ездить не имели права, следовательно, гэбистам приходилось самим приезжать в Майму для «воспитательной» работы, а им не очень хотелось. Поэтому мне разрешили поехать в областной центр. Там со мной разговаривал начальник областного КГБ Кузьмин Николай Николаевич. Немного поговорил со мной, можно сказать, ни о чём. А потом говорит: «Я вам подарю вот этот телевизор, так вы хоть будете знать, что происходит в мире». И показывает на новенький небольшой импортный телевизор, что стоит у него на столе. Я говорю: «Ещё чего! Не нужен мне ваш телевизор». «Да нет, чего там! Для меня это никаких сложностей. Я имею возможность…» Начал он меня уговаривать. И всё же я отказалась. Вернулась в Майму, рассказала Руденко, какой подарок мне предлагали, да на том мы о нём и забыли. Через несколько дней приезжает к нам сам Кузьмин и привозит тот телевизор. «Да чего вы? Я получаю телевизоры для служебного пользования, ничего мне от вас не надо, смотрите на здоровье и т.д. и т.п.» Попрощался и уехал. Руденко и говорит: не выбрасывать же нам его на помойку. Будем смотреть. Тогда импортных телевизоров в СССР ещё не продавали. Это была настоящая диковинка, и изображение прекрасное. И действительно, интересно было смотреть на попытки Горбачёва сдвинуть «перестройку», а нам после многолетней изоляции в тюрьмах всё было интересно…

К тому времени в ссылке у нас уже появились новые друзья: юристка Степанида Ивановна Зубакина, юрист Генрих Рудольфович Гаас и работник райкома партии Ухналь Виктор Михайлович. Этот последний нашёл в архивах много интересного о Ленине (и не только), и душа его перевернулась. Жена — дочь бывшего секретаря обкома партии — оставалась убеждённой коммунисткой и готова была с ним развестись из-за его антисоветских взглядов. Поэтому он мог на эти темы разговаривать лишь со своим другом — немцем Генрихом Рудольфовичем. Им обоим не хватало общения. Так что через Зубакину, которая часто бывала в нашем общежитии, они вышли на нас. Мы встречались в лесу или вечерами на стадионе и разговаривали. К нам в общежитие им заходить было рискованно. Тем не менее, кто-то заметил, что Ухналь с нами разговаривал где-то в лесу, и областной кагэбэшник Кузьмин немедленно вызвал его для разговора и поручил следить за нами и докладывать. Кузьмин доверял Ухналю и показал, как он наблюдает за нами в нашей комнате.

В условленный день, как только стемнело, мы пошли на стадион для встречи с друзьями. А Ухналь и говорит: «Так у вас не только подслушка, а уже и подглядка есть!» И рассказал нам всё. Телевизор мы всё же не выбросили. Продолжали пользоваться, чтобы не выдать Ухналя. Кроме того, за нами так долго наблюдали в тюрьмах, что мы уже махнули рукой…

Кузьмину очень не нравилась перестройка, а Руденко ещё подлил масла в огонь, сказав ему: «Скоро всё изменится, и вы окажетесь на нашем месте…» — «Как? Да такого никогда не будет!» — вспылил Кузьмин. — «Будет!» — спокойно, но твёрдо ответил Руденко. А там, в Алтае, кроме нас, ещё отбывали ссылку латышка Доронина Лидия Андреевна и Зоя Крахмальникова, и её муж Феликс Светов. Они были в других населённых пунктах, но мы общались по телефону или переписывались. И вот все мы не досидели ссылку — нас начали освобождать. Для Кузьмина это был шок. Возможно, именно поэтому он задержал у себя информацию о нашем освобождении. Потом выяснилось, что Верховный Совет СССР ещё в мае 1987 года принял решение о нашем освобождении, а нам его вручили лишь в конце сентября. Так что выехать в Москву мы смогли только в октябре. Уже когда мы были за границей, то есть в 1988 или 1989 году, московские газеты сообщили, что в Луганской области сняли с работы и, кажется, даже судили или разжаловали главного кагэбэшника, и не только его одного. (Кстати, способствовала этому адвокат Немиринская Неля Яковлевна). Это ещё больше напугало алтайского Кузьмина, и он умер, не дожив до 50 лет. Нам об этом написала Зубакина.

Овсиенко В.В.: Так вы ссылку досидели или немного нет?

Руденко Р.А.: Нет. Горбачёв должен был встретиться с Рональдом Рейганом, и нас освободили. Из ссылки Руденко освободился где-то на полтора года раньше, а я — на целых три с половиной.

Овсиенко В.В.: А эта встреча, я помню, была 8 декабря 1987 года в Рейкьявике.

Руденко Р.А.: Да, тогда Горбачёв многих выпустил даже из концлагерей, в том числе и Ирину Ратушинскую, а мы были в ссылке…

Овсиенко В.В.: А что, было предписание, чтобы вам не ехать в Украину?

Руденко Р.А.: После моего ареста нашу киевскую квартиру забрало государство. Николай Руденко обратился в КГБ Украины, чтобы нам вернули жильё, а те ответили, что жильё мы сможем получить «только на общих основаниях». Тогда Руденко обратился в Москву к Чебрикову с требованием вернуть нам жильё, поскольку после освобождения комнату в ссылке у нас тоже забрали. Из Москвы письменного ответа не было, зато поступил телефонный звонок Кузьмину. Ему сказали, чтобы открыл нам дорогу не в Украину, а за границу. Кузьмин так и сказал нам и посоветовал достать от заграничных знакомых приглашение. На что мы ответили, что почта наша не доходит ни в Украину, ни куда-либо ещё. Он ответил: «Теперь дойдёт». Мы послали телеграмму в Германию госпоже Гале Горбач. Она организовала для нас приглашение. 13 декабря 1987 года мы вылетели в Германию, жили в Мюнхене у врача Владимира Мялковского. Там обратились в американское посольство, получили политическое убежище и в январе 1988 года американцы за свой счёт вывезли нас в Нью-Йорк. Прибыли в Нью-Йорк 27 января 1988 года.

В Украину мы так и не смогли приехать. Денег на дорогу не было. Мы распродали в Алтае своё имущество да ещё заняли немного денег у московских знакомых, чтобы хватило на самолёт до Москвы. Там жили у приятельницы и занимались оформлением визы. Это отняло немало времени. А мы всё занимали и занимали в Москве деньги, ведь нужно было на что-то жить. Хорошо, что были у нас такие знакомые, которые давали деньги. Как только в Германии у нас появились первые деньги, я немедленно переслала в Москву всем, кто нам занимал.

В 1987 году казалось, что мы уже никогда не увидим Украину. По прибытии в США Николая Руденко немедленно лишили советского гражданства. А меня — нет. Но события в СССР так быстро закрутились, что уже летом 1990 года Горбачёв вернул советское гражданство 24-м лицам. Среди них был и Николай Руденко. Украинские писатели прочитали об этом в газетах и сразу же пригласили Руденко в Киев на фестиваль поэзии «Золотой гомон», который должен был состояться в октябре 1990 года. Руденко сразу же поехал, а я работала и должна была дождаться отпуска. Когда же, наконец, подала документы в советское посольство, то мне отказали, то есть не дали визу на въезд в СССР. Я почти год переписывалась с советским посольством в Вашингтоне, а они находили всё новые и новые причины для отказа и тянули, чтобы у меня закончился срок действия паспорта. Продлевать паспорт отказывались. А невестка Руденко в Киеве работала на КГБ и убеждала Руденко, что это неправда, будто мне не дают визу, что у меня там кто-то есть и я не хочу приезжать. Хорошо, что я всю ту переписку с советским посольством сохранила и позже показала Руденко. Потому что тогда он верил всем, кроме меня. Через год Советский Союз развалился, и уже не надо было спрашивать разрешения на поездку в Украину. В сентябре 1991 года я смогла приехать в Киев. Подала документы в ОВИР, чтобы получить гражданство. Мне ответили, что я потеряла право на гражданство, поскольку во время развала СССР находилась за пределами Украины. Верховная Рада Украины тогда действительно приняла такой закон. Но был другой закон. Ведь у меня здесь и муж, и мама, и вся родня. Если бы к мужу приехала жена-китаянка или испанка, то её немедленно прописали бы к мужу. Но не так было со мной. Тогда я начала оформлять статус на проживание у своего мужа. Такой статус сначала давали на два года. И так должно было быть несколько раз по два года. А уже потом — могли дать на 5 лет, по окончании которых можно было надеяться на статус постоянного жителя в Украине. С предоставлением статуса на два года мне тоже тянули. Я боялась, что потеряю свой статус и в Америке, так это будет вообще катастрофа. Вернулась в США. Там договорилась о командировке в Украину, потому что Руденко ослеп, а мама лежала парализованная. Согласно американскому закону, я не могла находиться за пределами США дольше, чем 6 месяцев, потому что потеряю их статус. Поэтому я каждые 6 месяцев ездила туда-сюда, а статус на проживание в Украине мне не давали. Здесь меня трактовали как туристку, и я имела право быть в Украине не более двух месяцев. То есть, даже после развала СССР КГБ продолжал вмешиваться в нашу личную жизнь и даже контролировал мою почту. Пришлось мне оформлять журналистские командировки на шесть месяцев от редакции газеты «Свобода», в которой я работала. Только через четыре года мне удалось пробить этот статус. Это отнимало много сил и много денег: годами летать туда-сюда… Поэтому я получила американское гражданство, чтобы хоть с той стороны не иметь проблем с выездом. Американский паспорт позволяет выезжать за пределы США на неограниченное время и возвращаться когда захочешь. Кроме того, американский паспорт даёт право безвизового въезда в любую страну мира (кроме Ливии и Украины). Украина до сих пор не подписала с Америкой договор на безвизовые поездки, а с Ливией у американцев плохие отношения. В конце концов я обратилась к Александру Морозу, который тогда был Председателем Верховной Рады. Описала всё, что со мной вытворяли в ОВИРе, так он им позвонил — и всё, проблемы исчезли. Мне быстренько дали статус постоянного жителя в Украине. Это было в 1994 году. Когда начальник ОВИРа увидел у меня американский паспорт, то сразу заверил, что украинское гражданство я могу получить без проблем, но для этого надо отказаться от американского. Но я ему не поверила, ведь минуты две до этого он говорил, что «у нас несовершенное законодательство».

В. Кипиани: Но ведь вы не являетесь гражданкой Соединённых Штатов?

Р.А. Руденко: Являюсь… Тогда я была лицом без гражданства. А когда стала гражданкой США, то мне можно раз в 5 лет явиться в посольство, что я, мол, жива и могу дальше жить в Украине или где захочу. А получив статус постоянного жителя Украины, я уже могу въезжать и сюда без визы.

В. Кипиани: Вы забирали документы из своего дела?

Р.А. Руденко: Я ещё не ходила туда. Может, когда-нибудь начну писать воспоминания, то тогда придётся наведаться в то учреждение и освежить в памяти, потому что всё так забывается. А в биографии всего не расскажешь.

В.В. Овсиенко: Да. И многие вещи, не зафиксированные никаким образом, потому что мы скрывали от КГБ, не говорили что-то, а если и говорили, то не так, как на самом деле было, а как нам надо было. Так же и КГБ трактовал каждый факт по-своему. И фактически получается, что самая объективная история остаётся в нашей памяти, а не в документах. Так что надо эту память изложить на бумагу.

Р.А. Руденко: Да, изложить, пока ещё не совсем утеряно, ведь память с годами теряется.

В.В. Овсиенко: Знаете, вот не так давно я поехал к Николаю Самойленко — какой был бойкий человек, какой энергичный, — а сейчас разбит параличом, инсульт, у него рот перекошен, и говорить он едва говорит, и то заговаривается. Уже он не расскажет.

Р.А. Руденко: Самойленко много рассказывал, но лучше бы он писал воспоминания…

В.В. Овсиенко: А дочь Леся говорила, что он как раз взялся писать воспоминания, но жена умерла — это был для него большой стресс. И вот теперь его свалила болезнь.

В. Кипиани: А оригиналы тех документов, меморандумов Хельсинкской Группы, — они всё ещё в КГБ?

Р.А. Руденко: Есть они в КГБ. Думаю, Руденко их оттуда не забирал. Да, наверное, они оригиналов и не выдают, а только копии…

В.В. Овсиенко: Олесь Бердник когда-то говорил мне, что у него есть много документов УХГ и что он мог бы передать их мне. Но в последнее время я уже не могу с ним непосредственно говорить — он болен, жена к нему никого не пускает. И я не знаю, как это будет. Я хотел бы записать его автобиографический рассказ.

Р.А. Руденко: Он тоже инсульт пережил. Раз не пускает, значит, он в тяжёлом состоянии, а документы — это уже собственность жены.

В.В. Овсиенко: Не знаю. Она говорит, что он не любит рассказывать о прошлом, он весь в будущем. Говорит, я сама попробую записать, но не скоро.

Р.А. Руденко: Она мне недавно звонила, рассказывала. Он примерно в таком же состоянии, как и Самойленко. А я же ещё тесно общалась с Гелием Снегирёвым до его ареста и даже проведывала его потом в больнице.

В.В. Овсиенко: Тогда мы вас искренне благодарим. Забрали у вас более четырёх часов.

Р.А. Руденко: Я вас тоже благодарю.

В. Кипиани: То, что мы «украли» — оно будет зафиксировано и сохранено. В конце концов, это будет в «Интернете» через какое-то время.

Р.А. Руденко: Я не жалею, что прошла ту школу — я имею в виду концлагеря.

В.В. Овсиенко: Вы знаете, всё-таки мы — счастливое поколение, потому что сколько поколений прилагали усилия, чтобы как-то освободиться, но они того так и не дождались.

В. Кипиани: Семьсот лет, семьсот лет!..

Р.А. Руденко: А мы всё-таки дождались независимости Украины.

В. Кипиани: Это хорошо, что вы так мыслите, а обыватель так не мыслит.

Р.А. Руденко: А обыватель мыслит так: есть нечего, так давайте назад в Советский Союз.

В. Кипиани: Помните Киев 70-х годов? Номерки на руках, чтобы что-то купить — очереди…

Николай Руденко: Более 500 лет колония.

В.В. Овсиенко: Сегодня еду в троллейбусе, Вашу, Николай Данилович, книгу держу. Подходит контролёр, обращается на русском языке, а я ответил на английском. В конце концов объяснились на украинском. Говорит: «А это, может, из тех, что со Стусом сидели?» — «Да. И с этим человеком сидели, с Руденко». Ведь как раз Ваша книга в руках. — «А не кажется, — говорит, — вам, что вы зря там сидели? Сейчас же хуже стало?»

Р.А. Руденко: Все слушают коммунистическую пропаганду… Хуже стало. А верни им хоть на неделю ту советскую власть, так они сразу опомнятся — хуже стало или нет. Это как делегация Верховной Рады поехала два года назад в Китай. Был там какой-то Всемирный женский форум. Вернулись и рассказывают, что будто снова оказались в Советском Союзе. То есть им сразу открылись глаза, что такое Советский Союз. Скучали по нему, а как побывали в Китае — сразу вылечились.

Николай Руденко: Да они же молодые, не знают Советского Союза.

Р.О. Руденко: Да чего же не знают? Одна — депутат Верховной Рады, а те были в каких-то женских организациях, которые ратовали за советскую власть. А вернулись из Китая и перестали ратовать. Нина Карпачёва, кажется, была среди них.

В.В. Овсиенко: Уже пора выключать. Я вас благодарю. Сегодня у нас было 2 декабря 1998 года, в квартире Руденко. Закончили мы в 19 часов 20 минут.

(Конец записи).