Интервью Веры Павловны ЛЕСОВОЙ (ГРИЦЕНКО)
(Последние исправления 26 февраля 2008 года)
В.П.Лесовая: Я — Лесовая Вера Павловна, до замужества Гриценко, родилась 5 января 1937 года в городке Кагарлык на Киевщине. Мои родители работали в колхозе: мама, Гриценко Пелагея Аксентьевна, 1907 года рождения, — в поле, отец, Гриценко Павел Прокофьевич, 1910 года рождения, — ветеринарным фельдшером. Мама — хороший человек, красивая внешне и душой, любила мир, любила солнце, цветы, была честной, спокойной, поэтичной, многое умела делать. Отец был своеобразным человеком, довольно одарённым, хорошо рисовал, играл на балалайке, всё умел делать руками (сапожничал, шил и т. п.). Был хорошим специалистом-ветеринаром, любил природу, был охотником, рыбаком, любил путешествия и не любил хозяйничать по дому. Такой своеобразный человек. Жили мы бедно. Много рассказывал о голодовках, был в немецком плену, рассказывал о немцах, об американцах, потому что он попал в американскую зону. И постоянно говорил, что коммунисты — это бандиты.
У меня было три сестры — всего нас было четверо девочек: Анюта, 1930 года рождения, Наталья, 1931-го, и Мария, 1938-го года рождения. Мы любим и поддерживаем друг друга всю жизнь. Вся семья пережила большие беды. Мама дважды пухла от голода, в 1933 и 1947 годах, несмотря на то, что была очень трудолюбива. Обе старшие сестры были осуждены за колоски в 1947 году показательным судом. Они были красивыми и скромными девушками, а это их потрясло и подкосило их здоровье. Мария, самая младшая сестра, была уволена в шестидесятых годах с работы в райкоме комсомола за то, что перепечатывала самиздат. И во второй раз была уволена из районо по настоянию местных «ребят из КГБ». В семидесятых годах КГБ был разветвлён по всей Украине, уже везде он был, не только в районах Киева, но и в районах области были отделы — без табличек на дверях, но люди знали, кто там работает. А второй раз она была уволена с работы просто потому, что была сестрой Веры Лесовой, а у Веры Лесовой муж сидит в тюрьме за политику.
После окончания школы я поступила в Киевский университет на заочное отделение.
В.В.Овсиенко: А в каких годах Вы учились?
В.П.Лесовая: В школе с 1944 по 1954 год, а после окончания Кагарлыкской средней школы стала студенткой заочного отделения Киевского университета и работала на мотоциклетном заводе. Мне кажется, что я всю жизнь была небезразлична и к миру, и к событиям в нём, и, в частности, в той микросфере, где я находилась. Поэтому и в школе я некоторое время ходила на хор и была активисткой в комсомоле. Работая на мотозаводе, направляла свои усилия на культурную деятельность. Мы, молодёжь цеха № 1, работали, собирали металлолом, покупали за него картины, пластинки, устраивали вечера в цехе. Нас поддерживал начальник цеха еврей Семён Раскин, который выделил нам комнату для проведения лекций, вечеров и даже сам с нами читал стихи.
Я одна на весь завод разговаривала на украинском языке. Очевидно, среди нас были люди, говорившие дома по-украински, но на людях по-украински не разговаривали. Интересно, что весь завод меня знал и очень благосклонно к этому относился. Я не чувствовала ни от кого враждебности к себе, которую наблюдала позже на улицах Киева — всевозможные оскорбления в связи с тем, что говорю по-украински: «Говорите на человеческом языке». Или: «На украинском? Не надо, тупая!» На мотозаводе меня воспринимали.
Райком комсомола порекомендовал меня в школу. Я пошла работать пионервожатой в 24-ю школу. Это было в 1956–57 году. Школу я оставила, потому что отдавалась этой работе, она мне чрезвычайно нравилась. Но оставалось очень мало времени на учёбу. Поэтому я пошла искать более спокойную работу, чтобы окончить университет. А уже после окончания работала лаборантом в УНИИПе (Украинский научно-исследовательский институт педагогики. — В.О.) и в вечерней школе.
В.В.Овсиенко: В университете Вы учились в каких годах?
В.П.Лесовая: Это 1955–61 годы, шесть лет на заочном. На последнем курсе, учась в университете, я познакомилась с Евгением Пронюком и с Василием Лесовым. Лесовой и Пронюк уже окончили университет и были направлены на работу.
В.В.Овсиенко: А когда Вы были студенткой, слушали лекции Ивана Бенедиктовича Бровко?
В.П.Лесовая: Это интересно. Я росла, как травинка, как какая-то веточка, которая так себе естественно растёт и пробивается к солнцу при любых условиях, пробивается чисто стихийно. Но эту стихийность, очевидно, питала украинскость, которая была заложена семьёй и бытом в подсознание. Я себя защищала на уровне той травинки. А от Ивана Бенедиктовича я впервые на его лекциях в университете отчётливо услышала национально направленный ход мысли. Я даже помню ту лекцию, на которой я абсолютно почувствовала и в какой-то мере осознала то, чего раньше не понимала и не осознавала, — что я украинка. Это было именно на лекции Ивана Бенедиктовича, именно в тот момент, когда он рассказывал нам о Саломее Крушельницкой и сказал, что весь мир знает эту гениальную украинку, а мы, украинцы, не знаем. Это был толчок к национальному самосознанию.
В.В.Овсиенко: Что он преподавал?
В.П.Лесовая: Он преподавал небольшой курс советской литературы, в частности, Олеся Гончара. А потом работала в УНИИПе, где на пятом этаже в Институте психологии работал Евгений Сверстюк. К нему приходили Иван Дзюба, Роман Корогодский, Драч и другие интересные люди. Тогда Сверстюк время от времени давал мне интересную литературу, в частности, статью Франко «Что такое прогресс?». Сверстюк такой человек, что никогда никого ни в чём не убеждал. Он просто мог деликатно что-то сказать, какую-то фразу — и всё, а ты как хочешь, так её и воспринимай. Никакого давления с его стороны не было, потому что у него такая натура. Но каждая его мысль была так свежа, что её хотелось запомнить. От него я получила произведения Винниченко, отдельные статьи и стихи, некоторые перепечатывала. После прочтения статьи Франко «Что такое прогресс?» пелена этого социального мышления сразу спала. Так что в Институте педагогики мне было интересно работать. Я много там читала. Этому способствовали руководители отделов, в которых я работала, — профессор-математик Иван Тесленко и профессор истории педагогики Александр Дзеверин, сотрудники Неля Калиниченко, Василий Смаль, Лиля Хлебникова, а Тамара Ивановна Цвелых была моим добрым советчиком и хранителем.
Вечера Клуба творческой молодёжи, хор «Жаворонок», которым руководил сначала Молдаван, а потом Вадим Смогитель, выступления у памятника Шевченко, чтение литературы, которая к нам уже начала попадать от украинцев диаспоры. В это время я пошла работать в вечернюю школу. Ну, это была роскошь!
В.В.Овсиенко: Студенткой?
В.П.Лесовая: Нет-нет, это уже после окончания университета, я уже в УНИИПе работала и в вечерней школе № 40 в Дарнице. Это 1962–64 гг. Там было интересно работать. Это же были взрослые люди, большая часть даже старше меня. А тут эти вечера, эта литература, я её использовала на уроках. Помню, они подходили и говорили: «Спасибо за урок!» Тогда я приглашала в школу Евгения Сверстюка и Петра Бойко. Вечерняя школа была поражена, когда заговорили эти люди. Их провожали, расспрашивали. Когда же мы силами учащихся вечерней школы сделали шевченковский вечер по сценарию Сверстюка, это было настоящее событие.
В.В.Овсиенко: Какого года, интересно?
В.П.Лесовая: Это было в 1964 году. Это было таким открытием для всей школы — и Шевченко, и языка, как мне говорили. Вся школа сидела в зале как зачарованная, а в конце даже пели. Это было совсем необычно для вечерней школы. Попутно вспомнила рассказ Прасковьи Даниловны Геты, которая работала в единственной в Киеве очно-заочной средней школе. Классы этой школы были при киевских заводах «Химволокно», Радиозаводе, «Химфармзаводе». На этих заводах работало много парней после окончания ПТУ. По закону они должны были иметь среднее образование. Это были нелёгкие дети. В некоторые классы учителя боялись заходить. Прасковья Даниловна читала математику, украшая её поэзией, украинской и русской. А вот в этот класс заходит красивая пятидесятилетняя женщина, живая и энергичная, с красивыми карими глазами и поёт «Туман яром, туман долиною». Это Вера Никифоровна Чередниченко. В течение нескольких лет она организует литературные вечера, встречи с интересными людьми, в том числе приглашает и «Золотые ключи» с Ниной Матвиенко. Она проста и искренна с этими детьми, угощает их пирожками и таким образом в конце концов укротила этих трудных детей. В этой же школе давала необычные уроки в течение полугода в конце 60-х годов и Надийка Светличная.
А потом я была уволена из Института педагогики в связи с возложением цветов к памятнику Шевченко 22 мая. Это было также в 1964 году. Я пошла работать в дневную 168-ю русскую школу вместе с завучем, которая перешла туда из вечерней школы и меня туда пригласила. Там я работала четыре года. Тот период — это был действительно праздник моей жизни. О работе в этой школе хочется и говорить, и писать.
В.В.Овсиенко: Но это же русская школа?
В.П.Лесовая: Да, русская, дети там были необыкновенные. Они меня восприняли.
В.В.Овсиенко: Где эта школа находится?
В.П.Лесовая: Она была на улице Тампере, а сейчас её нет, закрыли. Оттуда вышло немало хороших, умных людей, и именно моих учеников. Они писали такие сочинения, что мне советовали пустить их в самиздат. Но я этого не посмела сделать, потому что это же дети, их нельзя подставлять. Но какие у них были сочинения! Дети начали самораскрываться. Они творили. Саша Чешков писал оригинальные и даже научные работы. В 90-е годы он стал членом КУНа. Также Володя Калибабчук, который сейчас в Клубе молодых учёных, в Обществе имени Сковороды. Алла Глазман, эмигрируя в США, вывозила свои ученические сочинения через американское посольство, потому что боялась, что их изымут. Помню её фразу: «Я благодаря урокам украинской литературы стала сознательной еврейкой». Таня Ковальчук теперь имеет большие достижения в просветительской деятельности. Валя Дмитренко, Юра Шмалько, Ира Кукса и много других очень интересных детей, которые достигли успехов в разных направлениях деятельности. И до сих пор при встрече говорят: «А мы помним даже слова, которые Вы нам говорили». А какие экзамены по украинской литературе! В русской школе украинская литература — устно, а русская — письменно. Это было необычайно интересное время. Дай Бог этим моим ученикам счастливой судьбы. Потому что и украинцы, и евреи, и русские стали сознательными гражданами.
В.В.Овсиенко: Вы в школе на Тампере и в УНИИПе работали параллельно, да?
В.П.Лесовая: Нет, в это время я из УНИИПа была уволена, в 1964 году. А в школе на Тампере я работала с 1965-го по 1969-й. В этой школе было и другое. Пошли доносы в дирекцию, профком и партком, потому что некоторым мои уроки казались «националистическими». И начали меня вызывать на всякие разговоры. Секретарь райкома в школу приходила, даже во время отпуска меня вызывали и говорили о моих «ошибочных позициях». Собирались выносить этот вопрос на районную конференцию, но в райкоме партии была умная женщина — Калиничева Людмила Ивановна, которая позже стала директором нашей школы. Очевидно, она решила это не выносить на люди, на район. Но сама со мной разговаривала очень интересно. А позже я уже ушла из школы — «по собственному желанию». Тогда ушла не только я. Тогда обвиняли в райкоме, что в школе процветает национализм и сионизм. Сионистка — это Белла Биндер, которая преподавала русскую литературу. Так вот это она — сионистка. (Смеётся). Она была интересной и умной учительницей, мы с ней дружили. Поэтому и она, и я ушли из школы «по собственному желанию».
Я снова вернулась в УНИИП. Это уже 1971-й год. Тамара Ивановна Цвелых, жена Анатолия Костенко, умный и высокообразованный человек, заведовала отделом эстетического воспитания, обещала мне, как и в дирекции, место младшего сотрудника. Ещё когда я первый раз работала в УНИИПе, у меня была неутверждённая диссертационная тема и сданы кандидатские экзамены. Когда я вернулась снова в УНИИП, директор академик Русько уже был покойным. После беседы с руководством у меня была надежда на хорошую научную перспективу.
А в это время, в 1972 году, эти события, аресты 12 января.
В.В.Овсиенко: Немного подробнее об этом. Вы такое важное событие так пробегаете…
В.П.Лесовая: Василий Лесовой включился в эти события. Поскольку он не был арестован 12 января, то он вместе с Пронюком, с Овсиенко и Гайдуком стал причастен к изготовлению и размножению «Украинского вестника», а также открытого письма Лесового в ЦК КПСС. Василия Семёновича арестовали 6 июля 1972 года, а я должна была через две недели рожать. Я была в декретном отпуске. Интересно, что из УНИИПа мне передавали, чтобы я пришла и подала заявление на увольнение по собственному желанию. Основанием был обычный страх. Звонили из КГБ в отдел кадров и спрашивали про Лесовую, работает ли такая. Начальник отдела кадров ответила: «Да, работает, — а кто это интересуется? Потому что она сейчас в декретном отпуске». — «Это из органов госбезопасности. Ну, пусть работает, пусть работает». — Так мне пересказали гонцы. И надо, значит, чтобы я написала заявление «по собственному желанию». Тогда Тамара Ивановна Цвелых прислала ко мне лаборантку, которая передала: «Ни в коем случае не смейте подавать заявление по собственному желанию! Они не имеют права вас увольнять, потому что вы в декретном отпуске». Лаборанткой там работала племянница Василия Лесового, Надя Корнева, интеллигентная, порядочная и благородная юная девушка. Это друг нашей семьи на всю жизнь. Она не раз безотказно поддерживала нас в нашей нелёгкой жизни. Мы ей безгранично благодарны. Но часть людей в УНИИПе враждебно ко мне отнеслась, даже на улице не здоровались, а часть — нейтрально.
В.В.Овсиенко: Как Вы эту ситуацию восприняли? Вот Вы в таком состоянии, должны были родить, а муж арестован... Как этот обыск происходил? К Вам же пришли 6 июля, да? Вы тогда жили...
В.П.Лесовая: На Дарницком бульваре, вместе с соседями в комнате так называемого гостиничного типа. Был обычный обыск, искали антисоветскую литературу. У нас ничего не нашли. Хотя в коридоре, очевидно, не имели права искать, потому что это уже общий с другими гражданами коридор, — а там лежала статья Сверстюка «Иван Котляревский смеётся» и переписанная мной от руки толстая тетрадь с работой Дзюбы «Интернационализм или русификация?». Так оно и осталось. После обыска эти бумаги забрала моя соседка по коридору, учительница истории, родом с Днепропетровщины Валентина Андреевна Щербина, интеллигентная и хорошо образованная. От неё в 60-е годы я услышала о секретаре райкома, теперь нам известном экс-премьере Лазаренко, что он был хорошим хозяином в районе, а также что его уважали люди. Она передала, что на поле, общаясь с трактористами, он иногда им говорил: «Ребята, что это за язык у вас. Да говорите же на чистом языке».
А как я восприняла? Каждый человек в таких ситуациях поступает в соответствии со своим внутренним «Я»: кто-то пугается, а кто-то не может стать иным, чем он есть. А Лесовой защищал не только собственное достоинство, но и достоинство украинской интеллигенции. Помогало нам выстоять понимание, что именно власть нарушает Конституцию, а не мы.
В.В.Овсиенко: Когда-то я слышал, что Вас вызывали в КГБ в таком состоянии, а Вы брали какие-то бумаги с собой, потому что дома могли сделать обыск в Ваше отсутствие, так Вы шли в КГБ с теми бумагами. Там обыска у Вас не делали.
В.П.Лесовая: Да, было такое. Это уже когда я родила Оксена и когда Оксен уже был постарше, я его уже брала за руку. Оксен там садился и рисовал, а со мной разговаривали. Со мной была маленькая сумочка, а там вдвое сложенные материалы на папиросной бумаге, там было и Письмо в ЦК Лесового и кое-что другое. Я открывала сумочку, что-то там доставала, паспорт или платочек. А ещё раньше, когда Оксен был маленьким, приходил следователь Цимох ещё с кем-то за Письмом Василия, но я, в конце концов, сказала, что сожгла его.
В.В.Овсиенко: Это уже не следствие по делу Лесового?
В.П.Лесовая: Нет, это уже по другим поводам. Без опыта, без знания законов… Я могла бы просто не идти с ребёнком туда. Ни беременная, ни с маленьким ребёнком я могла бы не ходить на те допросы. Но я, человек в принципе законопослушный, вызывают — я и шла. Говорила, как мне подсказывала моя совесть. Я всегда была сдержанна и пыталась этим людям говорить правду. Спокойно, сдержанно говорила правду. Говорю: ну это же тридцать седьмой год, что же это вы делаете? Следователь Рыбченко так спокойно и доброжелательно ответил: «Да нет, это не тридцать седьмой, это немного другое…».
В.В.Овсиенко: Наше дело вёл Караванов, это явно не украинец.
В.П.Лесовая: Караванов был жесток со мной, грубо разговаривал на русском языке и даже угрожал: «Если ещё попадётся где-нибудь нам письмо Лесового — потому что мы везде изъяли его письма — вы будете отвечать, даже когда и дети вырастут». Помню, говорил мне: «Не в своё дело он вмешался, лучше бы берёг семью». Я ответила: «Но ведь он не только семьянин, но и член партии, который кроме обязанностей имеет и права, например, критиковать какие-то негативные явления в обществе». Я вспомнила предостережение Караванова, когда мы вернулись из ссылки, и меня продолжали вызывать на всякие безосновательные допросы. К этому времени в Дарницком районе был построен красивый домик, районное КГБ. Разговор протоколировали, следователь разговаривал на хорошем украинском языке, говорили, что он из Львова.
В.В.Овсиенко: Может, Ильков Василий Иванович?
В.П.Лесовая: Высокий, красивый мужчина средних лет — я забыла его фамилию, к сожалению. Так я тогда говорила ему: «За то, что вы сделали с Василием Стусом, — ещё отвечать будете». Он так пристально на меня посмотрел, говорит: «Да? Отвечать будем?» Говорю: «А как же?»
В.В.Овсиенко: Это уже какого года?
В.П.Лесовая: Это уже когда мы вернулись, восемьдесят шестой.
В.В.Овсиенко: А вот есть такой документ Хельсинкской группы о преследовании Вас. И там, в частности, описан эпизод, что в Вашей квартире сделали обыск без Вас. (Меморандум № 8 «О преследовании Веры Лесовой — жены политзаключённого» от 15.03.1977 // Украинская Общественная Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений: Документы и материалы. В 4 томах. Харьковская правозащитная группа; Харьков: Фолио, 2001. — Т. 2. — С. 95–96. — В.О.).
В.П.Лесовая: Очевидно, они заходили, я видела следы. Писала участковому милиционеру: «Защитите», — так он ответил мне: «Что это у вас, мания преследования?» Но когда я пошла в районную милицию на приём, то среди следователей милиции встретила человека. Смотрю: глаза, реакция — всё человеческое, и он говорит: «Да, я понимаю. Значит, им что-то надо было у вас увидеть в доме». Но те «ребята из КГБ», как говорил Василий Стус, начали ко мне активно придираться, когда я после первой половины отбытия наказания Василием начала писать в его защиту. Писала много, везде: сначала в наши органы, и в Москву, и в ЦК, и в Верховный Совет, и в Комитет женщин, а когда увидела трафаретные отписки, то написала коммунистам Франции, потому что как раз Таня Житникова обращалась насчёт своего мужа Леонида Плюща. И коммунистам Канады, и в «Международную Амнистию», и в Международную организацию защиты прав человека писала письма. Ответ получила только от Жоржа Марше, который помогла перевести Мария Овдиенко: там было сказано, что Французская компартия небезразлична к ситуации в СССР, но в данном конкретном случае не может помочь.
После этого они начали очень агрессивно ко мне относиться, в частности, через своих оперуполномоченных, кураторов. Было их у меня три. Первый был — к сожалению, я не могу сейчас его фамилию вспомнить, — подполковник, старшего возраста, спокойный, сдержанный. Он очень мило со мной разговаривал: «Ну, сколько же вас? Вас там горстка, надо покаяться да и жить как люди». У него была привычка приходить ко мне так: где-то на дороге встретить возле моей работы перед самым Новым годом — буквально тридцать первого аж во второй половине дня. А то где-то перед самым днём рождения моего ребёнка, так, чтобы неожиданно испортить нам какой-то праздник.
Но вскоре поставили второго. С резко противоположным поведением. Это был знаменитый Киричек. В нашем кругу ходили слухи, что это был специалист по организации уголовных дел, в частности Вадима Смогителя, Николая Горбаля, Саши Фельдмана, который, между прочим, письмо Василия в Москву передавал. Этот Киричек был очень жесток со мной. В это время (в октябре 1976 года) я устроилась в один научно-исследовательский институт, который был филиалом московского (Украинский филиал Центрального института научной организации труда управления и рационализации Центросоюза). Там очень хорошо ко мне относились. Я была надомницей, печатала, редактировала, делала всё, что им надо, меня оформляли на временные сроки. А в перерывах у меня была возможность поехать в село за продуктами. Он пошёл на моё место работы и в присутствии начальника отдела кадров и заместителя директора разговаривал со мной очень грубо. Причиной его недовольства было то, что я не пришла на вызов КГБ. Начальник отдела кадров, бывший военный, когда услышал, что тут у него работает какой-то такой неблагонадёжный человек, то был просто сам не свой. Когда этот Киричек спросил, почему я не пришла на вызов, а я сказала: «А вы не имели ни оснований, ни права меня вызывать». То начальник отдела кадров спросил: «Как? Откуда вы это знаете, что они не имели права?» — «Прочитала». Он аж подскочил: «Как?! Она ещё читает?!» Когда же я осталась без свидетелей, то Киричек вёл себя со мной как фашист. Это мне стоило предынфарктного состояния. С работы меня уволили, это было в феврале 1977-го года. А когда ко мне приехали сотрудники из Института, чтобы забрать пишущую машинку, то сказали, что заместитель директора мне сочувствует, но ничем помочь не может. Я поблагодарила за сочувствие.
А то, что они с детьми проделывали, — это были очень ужасные истории.
В.В.Овсиенко: Расскажите это.
В.П.Лесовая: Ну, то, что мы попали в чрезвычайную материальную нужду, — это следствие нашего выбора. А вот жестокие манипуляции с нашими детьми поражали. Василий в 1979 году уже был в ссылке, в Бурятии. Звонит он мне где-то в четыре утра: «Что там у вас случилось? А то мне тут говорят, что что-то такое случилось у вас и ты очень переживаешь». Говорю: «Успокойся, ничего не случилось». Пошла я на работу во вторую смену, когда часов в три перепуганным голосом Мирослава (она была тогда в седьмом классе) по телефону мне говорит: «Мама, на меня напали и хотели меня изнасиловать». Я прибегаю домой и сразу звоню своему куратору, это уже был другой куратор: Киричка отставили после моих жалоб (я в КГБ сказала, что он фашист). Так я звоню куратору и говорю: «Вот такое случилось. И вы такое можете делать?» — «Вера Павловна, вы думаете, что это мы, вы думаете, что это мы?» — «Вы не рассчитали — Василий Семёнович узнал об этом раньше, чем оно случилось. Позвонил в четыре утра, а оно случилось в три часа дня». Напал какой-то тип и явно имитировал, дал ей возможность убежать здесь, в подъезде. Он следил за ней, шёл за ней, потом обогнал, зашёл в подъезд. Но для нас это было страшное потрясение, мы просто боялись. Девочка седьмого класса сама уже не шла в школу утром, я её отводила или с соседскими детьми отправляла. Я ходила с двумя своими детьми, так за нами время от времени ходили ребята с аппаратиком, чтобы дети это видели. Мирослава всегда говорила: «Мама, ты посмотри, вот он ходит и наставляет на нас свой аппаратик». Я повернусь — он куда-то себе смотрит в сторону.
Меня поражало их отношение к детям. Мы взрослые, а дети?! Едем мы в ссылку к Василию, к папе в Новую Брянь (Заиграевский район Бурятии). И вот куратор звонит, советует что-то, даёт телефон, где я могу устроиться там на работу, предлагает провести до поезда, как настоящий друг: «Обратитесь, вам там работу найдут». Мы приезжаем с детьми в такую даль, за Байкал, вместо того, чтобы дети где-то отдыхали. Приезжаем, а нам хозяйка квартиры, где он жил, говорит: «А его сегодня ночью забрали». Забрали за так называемое «тунеядство». По сути, ему не дали работать три месяца — и посадили. Он как раз перед этим написал письмо Брежневу насчёт Афганистана.
В.В.Овсиенко: Это было в какое время?
В.П.Лесовая: Это война началась...
В.В.Овсиенко: Афганская война началась 29 декабря 1979 года.
В.П.Лесовая: В 1979 году Василий в июне приехал в ссылку.
В.В.Овсиенко: Почему Вы решили ехать к нему в ссылку?
В.П.Лесовая: Как почему? Просто я знаю, какой Василий, — он человек очень честный и к каким-либо компромиссам не склонен. Он не человек с какими-то аффектными поступками, но если считает, что это так, то идёт себе спокойно до конца. И я боялась за него. Думала, что когда мы будем возле него, то ему будет легче. Но ему дали работу в каком-то заброшенном коровнике с абсолютно антисанитарными условиями и, в конце концов, он заболел желтухой и его положили в больницу. Там, по той Сибири, такая антисанитария: дети, собаки, коты — все вместе в песке играют. И конечно же там люди болеют и желтухой, и туберкулёзом, как я уже потом увидела, живя там два года.
В.Овсиенко: Его забрали где-то в начале восьмидесятого года, да?
В.П.Лесовая: Его забрали летом 11 июня восьмидесятого (освободили 11 июня 81-го).
В.В.Овсиенко: А Вы приехали как раз тогда, когда его арестовали?
В.П.Лесовая: Да, мы приехали утром, а его забрали ночью.
В.В.Овсиенко: И что, Вы там остались?
В.П.Лесовая: А мы остались там, ведь шло следствие. Хотя какое там следствие? Он отказался от адвокатов, я сказала, что буду выступать в его защиту на суде. Мы месяц — месяц длилось следствие — жили там, на квартире у супругов Непитаевых, Нины и Ивана. Очень симпатичные люди, из староверов, между прочим. Хорошие хозяева и приятные в общении. Я на суде выступала, конечно, как защитник, но это было смешно, особенно с теперешней точки зрения. Потому что всё было запланировано, и ничего не надо было ни защищать, ни доказывать им. Когда приговор уже был вынесен, то я передала Василию, что могла, и поехали мы домой. Его забрали в Мухоршибирский уголовный лагерь. Там страшные тюрьмы, тюрьмы и тюрьмы, лагеря, лагеря рецидивистов. И он туда попал и там год пробыл. Там большой холод — под 45–50 градусов мороза. Он оттуда вернулся очень ослабленным. А мы готовились с детьми к будущему переезду. Через год заказали контейнер и приехали. Я уже видела, как там люди живут и что там едят: трёхлитровыми банками вино стоит на полках, чёрная вермишель, которая распадается в кипятке, и какие-то рыбьи консервы. Часто не бывало и хлеба. Так я заготовила в Киеве продукты, разную одежду, Василию разные лекарства, травы и всё такое. Мы поехали в посёлок Илька Заиграевского района в Бурятии, куда направили Лесового после освобождения из лагеря. Два года жили возле него. Интересно, когда я с детьми приехала в Ильку и спрашивала нужную улицу, где живёт политический ссыльный, то люди очень доброжелательно ответили: «О, так вы как декабристы». А потом нас подвозил на широкой телеге с конём мужчина, который так же доброжелательно сказал: «Здесь таких всегда было много. Не переживайте, с помощью Бога и добрых людей всё будет хорошо».
В.В.Овсиенко: Это уже был восемьдесят первый год, и до восемьдесят третьего...
В.П.Лесовая: Да, до июня восемьдесят третьего. Я хотела, чтобы семья была вместе. Чтобы дети были возле отца, потому что он у нас заботливый и умеет создавать спокойную, творческо-интеллектуальную атмосферу. Василий работал токарем на авторемонтном заводе.
В.В.Овсиенко: А как было с вашим киевским жильём?
В.П.Лесовая: С жильём? Перед тем, как ехать, я пошла на приём в КГБ и сказала: «Я пришла сообщить, что еду, и надеюсь, что мою квартиру не закроют, как в Москве случилось с диссидентской семьёй, — в течение полугода жена не смогла приехать, и их квартиру опечатали, отобрали». Со мной говорил генерал, любезно, но не без иронии, такой красавец-Штирлиц: «Ну, конечно, мы не намерены такое делать, тем более, мы надеемся, что вам фонд Солженицына даст деньги на дорогу и вы через полгода сможете приезжать сюда». Я ему ответила: «Ну, наверное, вы с такой иронией говорите о фонде Солженицына. Вы забрали у детей отца, бросили меня с двумя маленькими детьми на произвол судьбы и ещё хотите, чтобы нам добрые люди не помогали?». Я, конечно, приезжала через каждые полгода в Киев, дважды в год самолётом, почти через весь СССР.
В.В.Овсиенко: Здесь никто не жил?
В.П.Лесовая: В течение некоторого времени жила моя племянница Наталья, дочь моей сестры Анюты, она училась в Киеве.
В.В.Овсиенко: А в те годы, когда Василий Семёнович был в заключении, я знаю, что Вы вели какую-то работу. Вот Вы упомянули фонд Солженицына.
В.П.Лесовая: Я попала в Москве в среду московского диссидентства через литовских женщин, с которыми познакомилась у железнодорожных касс в Потьме на Урале. Они сказали, что в Москве очень интересуются украинскими политзаключёнными, их семьями и никак не могут найти путь в Киев. Предложили познакомить меня с людьми из окружения А. Д. Сахарова, в частности с Андреем Твердохлебовым, Таней Великановой, Людмилой Алексеевой, Галиной Любарской, Мальвой Ландой, семьёй Шихановичей и другими. Татьяна Ходорович, распорядительница Фонда Солженицына, очень симпатичный человек, тогда меня спросила, не могла ли бы я передавать помощь семьям украинских политзаключённых. Ну, конечно — как же бы я ей сказала, что против, что боюсь или не хочу? Конечно, это было опасно и даже страшно — они делали обыски. То в связи с кражей, потому что знали, что кто-то ко мне приезжает — или Сергей Ходорович, или Петя Винс, или Юрий Шиханович, или кто-то другой ко мне или к Алле Марченко. И делали обыск, чтобы наткнуться на эти деньги. Обыски даже в связи с какой-то кражей, где-то на Львовщине, в каком-то универмаге. Конечно, из Москвы привозили определённую сумму для определённого количества семей. Мы здесь раздавали эти деньги.
В.В.Овсиенко: И Алла Марченко в этом принимала участие?
В.П.Лесовая: Конечно.
В.В.Овсиенко: Потому что, насколько я знаю, в Галичине это делала Олена Антонов.
В.П.Лесовая: Олена, Олена… Это был прекрасный, светлый человек, умная, добрая, скромная, образованная, любила музыку и литературу и… отважная. Как писал Зеновий Красивский из своей ссылки к нам в ссылку, что для него Олена Антонов — это подарок судьбы за все его страдания. Я очень любила Олену, она останется в моей памяти навсегда. Олена занималась помощью политзаключённым и их семьям ещё до появления Фонда, потому что он пришёл к нам позже, значительно позже. Но это уже позже, кажется, с тех пор, как я побывала на одной из пресс-конференций с иностранными журналистами на квартире Татьяны Ходорович. А вначале Оксана Яковлевна Мешко и Борис Дмитриевич Антоненко-Давыдович здесь, в Киеве, собственными силами как-то пытались организовать помощь семьям политзаключённых. Ещё Иван Бенедиктович Бровко имел связь со священниками Львова, которые собирали средства на помощь. И тогда какая-то, хоть и небольшая, но всё-таки время от времени была помощь. У нас нельзя было много собрать, а многие семьи были в таком тяжёлом положении, что поехать на свидание было буквально не на что.
Пытались в лагерь пересылать какие-то средства на подписку или на «Книгу — почтой», чтобы книги покупать, или на продуктовые посылки, или на бандероли. А часть людей, как и я, постоянно была без работы. Я то в декретном отпуске, то увольняли меня, то выполняла какие-то работы надомницы-вышивальщицы, или печатала, но мало этим зарабатывала. Спасались, как могли. Что касается меня, то первый год мне очень помогала моя семья, мои сёстры. Они просто приезжали ежемесячно то одна, то вторая, то третья и привозили мне какой-то провиант. Их мужья, мои зятья Борис Вашека и Фёдор Йовхименко — благородные и добрые люди, спасибо им.
Очень не хотели эти «ребята из КГБ», чтобы нам какая-то помощь шла. Они с готовностью отпустили меня из Киева.
В.В.Овсиенко: Наверное, рады были, что Вы поехали в Сибирь?
В.П.Лесовая: Очень, очень. Когда я туда ехала, то, я же говорю, что куратор мой вообще был так рад, такой активный, говорил, что там мне и работа будет, и что муж у Вас как ребёнок. Это о Лесовом.
В.В.Овсиенко: Вы вернулись в восемьдесят третьем году...
В.П.Лесовая: И ещё всякие такие штуки были — это даже трудно пересказать. Когда Василия привозили в Киев для покаяния в конце лета — осенью 1975 года, то был действительно интересный момент с письмом. Василию в камеру подсадили какого-то валютчика, который должен был выполнить определённую работу.
В.В.Овсиенко: Во время той «профилактики», да?
В.П.Лесовая: Да, да.
В.В.Овсиенко: Меня в семьдесят шестом привозили в Киев, в конце лета.
В.П.Лесовая: И вот как было... Этот валютчик передаёт письмо Антоненко-Давыдовичу Борису Дмитриевичу, в котором пишет, что хочет сообщить, чтобы знали правду. Сидит такой Лесовой, который клевещет на всех. И наговаривает на генерала Григоренко, на Бориса Дмитриевича, на Михайлину Коцюбинскую и ещё на кого-то. Борис Дмитриевич прочитал это письмо, даёт его Михайлине Фоминичне, Михайлина прибегает ко мне, я читаю то письмо, абсолютно всё, слово в слово запомнила (сейчас я забыла немного) и говорю ей: «Ну, это же не стиль мышления и изложения Лесового, ему это вообще не свойственно — это явно уже что-то они замышляют себе». Там сказано о таких людях, с которыми он вообще и не знаком был. Да и вообще Василию не свойственно говорить что-то нехорошее о людях. Василий настолько сдержан в оценках людей, тем более, чтобы какому-то там валютчику он стал что-то говорить. Такое шитое белыми нитками. Они, очевидно, хотели какой-то материал в газету дать, что якобы у Василия есть написанное письмо о покаянии, в котором он вот такое наговаривает на украинских писателей. Но поскольку мне эта затея стала понятна, я быстренько иду в КГБ, пишу заявление и через этого своего куратора Киричка говорю, что мне известно о таком письме. Значит, ваша акция в отношении Лесового не пройдёт, говорю я, потому что Лесовой не принадлежит к тем, кто продаётся. Он спросил: «Что вы говорите? У вас есть то письмо?» Борису Дмитриевичу поставили условие прочитать и уничтожить письмо. Борис Дмитриевич дал слово. Но я сказала Киричку, что если будет надо, то это письмо покажу. И он тогда смягчился. Я оставила ему заявление на имя председателя КГБ, в котором говорилось о том, что если они что-то замышляют, то я уже разгадала их замысел и их позорная затея не сработает. И ничего после этого не появилось, слава Богу.
В ссылке в Бурятии наши дети два года учились в русской школе. Учителя и дети к ним хорошо относились. Когда же Мирослава отвечала на уроке, то класс притихал и очень внимательно её слушал. Она там участвовала в республиканских конкурсах и имела награды за первое место. Оксен учился в 3–4-м классах, был милый мальчик и хорошо дружил с местными детьми. Одна из учительниц как-то мне сказала: «Он удивительно милый и добрый мальчик, но вот проблема, как сохранить эту доброту». К счастью, он таким же и остался.
В ссылке мы жили в половине дома, которую купили. Деньги на покупку прислала Нийоле Садунайте из Литвы. Её семья и она лично отбыли лагеря и ссылку, а, вернувшись домой, она много помогала ссыльным из разных республик. Между прочим, и дом, который мы купили, был построен после войны прибалтийскими участниками национально-освободительной войны 40–50-х годов, которых депортировали в Сибирь. Так что наш дом и двор мы обустроили на украинский лад. Василий много занимался с детьми, в частности, изучением иностранных языков, устраивали разные конкурсы и, по возможности, путешествия, прогулки, зимой катались на коньках. Запомнилось одно путешествие в тайгу, куда нас пригласила семья местного инженера и учительницы истории. Мы были поражены величием и могуществом тайги. Мы разговаривали, а Оксен залезал на поваленные могучие деревья, поросшие мхом. Учительница истории жаловалась, что буряты после того, как партийным секретарём автономии стал бурят, «буряты захотели даже перевести преподавание в своём университете в Улан-Удэ на бурятский язык». На что я чистосердечно ответила: «А где им делать свой университет, не в Москве же?». После этого общение местной интеллигенции с нами прекратилось.
Очень интересное путешествие мы совершили, благодаря семье Непитаевых, которые предложили нам на собственной машине, незадолго до нашего отъезда в Киев, поехать в Новопетровск и посетить Музей декабристов на знаменитой Дамской улице, названной в честь жён декабристов. Там остался лишь один двухэтажный дом жены Одоевского, в котором теперь и размещён Музей декабристов. Там же посетили дом украинского декабриста Горбачевского, в котором теперь городская библиотека. Посетили на местном кладбище и могилу Горбачевского. Я от своей семьи выражаю чувство симпатии к этой семье, которое мы сохраняем до сих пор.
Возвращались из Бурятии через Среднюю Азию, с остановкой в Узбекистане, в Ташкенте с его знаменитым Регистаном. После возвращения Василию работы не давали. Уже прошло три месяца — нигде не может устроиться.
В.В.Овсиенко: Три месяца не работать — это уже «тунеядство».
В.П.Лесовая: Это уже было «тунеядство». А за две недели до окончания этого трёхмесячного срока приходил к нам на квартиру заместитель начальника милиции Киева — молодой, симпатичный мужчина. Спрашивает: «Ну, как у вас с трудоустройством, как у вас дела?» Я ему рассказываю, что нигде Василий Семёнович не может устроиться: по специальности не берут, а не по специальности тоже не берут, потому что высшее образование. «Ну, вы ищите, доказывайте». Я говорю: «Так вы помогите — вы же видите, какая ситуация. Или он должен через три месяца снова пойти в неволю?» Он не слушает того, что я говорю: «Ну, хорошо, хорошо, доказывайте, ищите. До свидания». Такое уже было предупреждение. Я тогда, конечно, была очень обеспокоена, мы снова ждали беды...
И Василий — может, под моим давлением, потому что выхода нет — обратился в КГБ. Так они приняли Василия. Его спросили: «А какую же бы вы работу хотели? А где бы вы хотели работать?» Василий говорит: «В Институте философии — там, где я и работал». — «Ну хорошо, мы спросим». А потом звонят и говорят: «Нет, там что-то крутят носом, не хотят вас брать. Вот разве что в Музей истории Киева». Так Василий пошёл тогда в Музей истории Киева и там поработал несколько лет. Конечно, уже не стоял вопрос о том, что зарплата очень низкая, там 80 рублей ему платили, а я в школе имела 90. Но мы уже были рады, что дома, могли этим как-то обходиться. Сводить концы с концами нам было трудно: к тому же Оксен учился гончарству на Полтавщине, ему даже на питание мы не могли выделять достаточную сумму.
И всё же мы начали искать другую работу. И таким образом Василий попал в Великодмитровскую школу, которую в своё время окончил с медалью. Там директор школы Солодухин Владимир Васильевич, добрый человек оказался, взял его в школу, а позже даже выступил на Учёном совете в Институте философии с просьбой, чтобы его восстановили на работе в Институте философии, где бы он мог заниматься научной работой. В школе учителя и дети относились к Лесовому очень благосклонно. У него были интересные уроки по любому предмету.
Так что после Музея истории Киева он пошёл работать в школу и проработал до того времени, пока не наступили политические изменения.
В.В.Овсиенко: Два года — это в каких годах?
В.П.Лесовая: Это были восемьдесят восьмой — восемьдесят девятый годы, а потом его пригласили в институт. Там поставили вопрос о том, чтобы его вернуть на работу, и он ушёл из своей родной школы. Там в школе есть такая почётная доска, на которой выписаны имена медалистов. Когда Василия арестовали в семьдесят втором году, то его имя выцарапали, а потом восстановили.
В.В.Овсиенко: Он сегодня говорил, что был первым медалистом в этой школе.
В.П.Лесовая: И сегодня учителя просят в школу прийти, да некогда, нет у него сейчас времени, а надо бы. И меня они приглашали.
В.В.Овсиенко: Вот у Вас двое деток: Мирослава — какого она года рождения?
В.П.Лесовая: Мирослава — шестьдесят шестого, Оксен — семьдесят второго. Наши дети умные и довольно одарённые, хорошо начитаны. Несмотря на тяжёлые условия, в которых им пришлось жить, они получили высшее образование и теперь успешно работают. Но иногда, вспоминая, болит душа, что их детство было таким тяжёлым.
В.В.Овсиенко: Оксен родился в июле, какого числа?
В.П.Лесовая: Двадцать второго июля.
В.В.Овсиенко: А отец его был арестован шестого июля?
В.П.Лесовая: Да. С детьми я, конечно, много работала, была определённая стратегия. Я себе представляла, какими я их хочу видеть, и соответственно готовила. Я им много читала, мы посещали музеи, театры, путешествовали, они смотрели диафильмы, читали литературу по определённому плану. Мы читали вслух до десятого класса, и они любили это. Я помню, что Славочка уже в десятом классе просила: «Давай вслух читать!» Пела им народные песни, у нас очень хорошее собрание пластинок, так всё это мы переслушали. Читала им сказки, сначала украинские, а потом, когда они стали постарше, то и других народов. Я так и в школе делала. Читала думы, басни Сковороды, украинскую классику, поэзию. В седьмом-восьмом они читали историческую литературу. В восьмом-десятом — мировую классику. Когда я пошла на группу продлённого дня, то мне давали возможность работать по своему плану. Меня каждый раз увольняли с работы, об этом «Свобода» передаёт, что у Лесовой двое детей, её без всяких оснований увольняют, так пришёл куратор и говорит: «Ну, идите уже в школу, только же не преподавать». Тогда КГБ разрешило работать в школе, но не преподавать. Так я работала в библиотеке, но это тоже роскошное дело. С первого по десятый класс я ходила в классы с беседами.
В.В.Овсиенко: Так с какого года Вас пустили на работу в школу?
В.П.Лесовая: Это было в семьдесят восьмом. Я пошла в 183-ю школу и там работала уже до пенсии. Там был коллектив людей, который хорошо ко мне относился, директор Мария Андреевна Клищевская, завучи Зинаида Ивановна Тодорчик, Николай Сергеевич Замега и Мисель Станислав Иванович — умные люди, позволяли мне работать по моему собственному плану. Даже когда я работала в библиотеке, то завуч старших классов, физик, который вёл политинформацию в старших классах, приглашал меня делать сообщения по вопросам культуры. А уже когда я начала работать на группе, то там тоже проводила с детьми воспитательную работу — так, как я её себе представляла, в духе этнопедагогики. Это очень интересная система, я увидела это потом на практике, и дирекция это воспринимала хорошо. Год у меня был поделён на природные и праздничные циклы, в которые вклинивались юбилеи великих людей: Шевченко, Леси Украинки и других. Мы с детьми читали, пели. И веснянки учила их петь, колядки, щедривки, казацкие песни, стрелецкие песни. В конце года устраивали шевченковский праздник.
В.В.Овсиенко: А в общественных делах, с перестройкой, Вы принимали участие?
В.П.Лесовая: Ну, как — в полную силу, конечно, нет, но когда начал действовать Рух, то я, как могла, была вместе с Рухом, я очень любила Рух. Была председателем ячейки «Просвиты» в своей школе (№ 183).
В.В.Овсиенко: Я вижу, Вы в научных конференциях участвуете, вижу Ваши публикации в журнале «Зона».
В.П.Лесовая: По случаю была я немного в Союзе украинок, но я не была активным членом. Так, на международной конференции один раз выступала от имени Союза украинок, в каких-то мероприятиях союзанок принимала участие. В Рухе участвовала, на выборах постоянно агитацию вела. Я, собственно, сама проводила агитацию. Набирала в Рухе массу листовок и вот по электричкам, по массивам, по базарам, ездила по сёлам, даже со своими детьми и внуком — везде развозила и раздавала, рассказывала, за кого и почему надо голосовать. Но, к сожалению, так активно я не влилась в Рух. Мы, люди диссидентского круга, отличаемся от этих новых деятелей. Часть из них, и среди женщин так же, — это люди немного другого поведения, другого мышления, и нам трудновато с ними сотрудничать.
В.В.Овсиенко: Такое впечатление, что люди того поколения, о котором Вы рассказывали, между собой сродни чем-то таким глубинным, чего этим новым людям не понять.
В.П.Лесовая: Да, это правда. Нам тогда и в голову не могло прийти, чтобы в чём-то обвинить друг друга. Мы, женщины, были так дружны между собой. Знали какие-то недостатки друг друга, но это не было основанием для расхождений...
В.В.Овсиенко: Где-то Вы говорили, что все были под одним колпаком, все объединены тем колпаком, что информация циркулировала в этой среде. Это был узкий круг действительно родных между собой людей, которые друг друга просто любили.
В.П.Лесовая: Любили очень, мы и сейчас — эти люди, Галинка Дидковская, Тамила Матусевич, Валя Стус-Попелюх, Лёля Светличная, Надиечка, Нина Михайловна (я Нину Михайловну вообще люблю давно, с шестидесятых годов была просто влюблена в неё ещё в УНИИПе, где мы вместе работали), Алла Марченко и Оленка Антонов покойная, и Оля Горынь, и Люба Попадюк, покойная уже, Надя — сестра Овсиенко, Люда, её дочь, Светлана Кириченко — это такие люди, мы остались как родственники. Я всех не назвала за эту минуту...
В.В.Овсиенко: Да есть Ваши статьи — там такой огромный перечень! (Семидесятницы // Зона, № 12. — 1997. — С. 3–13.)
В.П.Лесовая: Да. А теперь трудно нам было сойтись с этими новыми людьми. Даже в Общественной службе, куда госпожа Мария Спольская из Канады пыталась ввести представителей разных организаций — и от Руха, и от УРП и других, — то ничего из этого не вышло.
В.В.Овсиенко: Я знаю, что Вам очень мешало и то, что должны были за внуком Степаном ухаживать — дочь училась, а за внуком кому-то надо было ухаживать.
В.П.Лесовая: Шесть раз Мирослава поступала в институт! Как мне говорили в мединституте, что она не поступала те шесть лет «не без помощи». Были такие случаи, что у неё четыре-пять-четыре-пять, а последнюю ставят тройку, а однажды было даже, что двойку поставили. Я говорю: «Ты подумай! Тройка — так могла бы пройти, а им надо поставить двойку». Ужасно, это такое издевательство было — то поступление в мединститут! И наконец, когда она поступила, вышла замуж и ребёночек родился — я вынуждена была спасать. Это, конечно, отняло у меня много времени и энергии. Я мечтала в «Просвите» поработать, когда пойду на пенсию. У меня уже не было сил ухаживать за своим маленьким внуком Назаром, а теперь также Устимом — сыновьями Оксена и Леси. Хотелось мне по Украине поездить — мне безмерно жаль сельских учителей! Им так трудно во всём разобраться, так им не хватает литературы, информации. Поэтому я пытаюсь хоть время от времени свою каплю в море долить. Но так время от времени литературу распространяю по всей Украине, газеты и тому подобное. Потому что вижу, что, несмотря на большое количество различных общественных организаций и партий, просветительская работа не ведётся энергично и системно, особенно в селе. Потому что чувствую неудовлетворение от того, как медленно преобразуется мировоззрение нашего народа, включая интеллигенцию, ведь только это даст надёжную основу тому государству, о котором мы все мечтали и мечтаем.
В.В.Овсиенко: Спасибо Вам, Вера Павловна!
Это была Вера Павловна Лесовая-Гриценко, а записывали мы этот разговор 9 октября 1998 года в квартире Лесовых в Киеве.
Вера Лесовая. Фото В.Овсиенко 2002 года.