Интервью отца ЗИНОВИЯ КАРАСЯ
(Последнее прочтение 12 февраля 2008 года)
В.В.Овсиенко: 22 марта 2000 года ведём разговор с отцом Зиновием Карасем в городе Коломые.
Отец Зиновий: Наверное, я начну, как обычно, с биографических данных. Родился я 9 марта 1929 года на моей любимой Рогатинщине в селе Журов. Это старинный городок, который со временем утратил своё значение города и превратился сегодня вообще в очень маленький посёлок, который, оказывается, даже не имеет своей сельрады. Когда-то это был город с замком, окружённым стенами, рвами, наполненными водой, — осталось много следов.
Но речь не о том. Родители мои, разумеется, крестьяне, — крестьяне, на своё несчастье, не бедные, из-за чего и было очень много несчастий в нашей семье со времени, когда нас «освободили». Но я родился в такое время, с одной стороны, очень интересное, с другой стороны — очень трагическое, 1929 год, под польской оккупацией. Все те несчастья на нашей земле шли со стороны польского оккупанта. Я этого не помню, но очень свежи были рассказы о пацификации 1930 года, когда польская администрация бросила в Галичину карательные отряды полиции и войск и по-разному издевались над нашими крестьянами, уничтожала наши читальни, наши культурные достояния, кооперативы и тому подобное.
Далее. Отец мой — сечевой стрелец. Из той когорты сечевых стрельцов ещё было немало живых людей. Собирались, сходились, встречались. В нашем доме никогда с этими разговорами не скрывались от детей. За что я и сегодня благодарен отцу — за то, что собственно никогда ничего не пряталось, и всё мы, дети, знали из первых уст, из первых источников. И это, наверное, повлияло на моё воспитание и вообще на дальнейшую мою судьбу. Те события, аресты членов ОУН, издевательства польской администрации, «Бригидки», «Берёза-Картузская» — те названия и понятия дошли не знаю с какого времени, с далёкого детства, когда возвращались наши парни из тех польских арестов. Их встречали не так, как сегодня встречают политзаключённых, — их больше почитали, уважали и на самом деле смотрели на них, как на героев, их почти обожали и очень любили у нас. Это уже теперь, в наши времена, политзаключённый — это что-то такое… Так советская пропаганда сделала, что нас так не уважают, не почитают, как было тогда.
Должен сказать, что моё поколение, поколение 20–30-х годов, я считаю самым трагичным в истории Галичины. Почему именно? Мы из-за всех тех событий, которые происходили в Галичине и в Европе, не получили соответствующего воспитания и соответствующего образования. В подтверждение я скажу такое. Мы начали учиться в 1936 году с семилетнего возраста, закончили первые три класса — тогда говорили не «классы», а «клясы», — пришли в 1939 году большевики, «освободили» нас. Буквально через какой-то месяц мы уже почувствовали последствия того «освобождения»: начались первые аресты. Где-то в середине зимы — первый вывоз в Сибирь. Первых вывозили поляков — польских поселенцев, которых привезла сюда польская администрация. Поляки на землях, которыми когда-то владел помещик, разместили поселенцев, они тут построили свои дома. В ту зиму их первыми вывезли в Сибирь. На наших людей, на наших детей, на моё поколение это произвело ужасно гнетущее впечатление, по-настоящему.
Но ведь на этом не закончилось, потому что после этого начались вывозы наших крестьян, украинцев начали вывозить. А арестовывали всех сознательных украинцев, не только интеллигентов, а даже крестьян. Мой отец был из тех людей, которые были чисто потенциальными арестантами, хотя отца и не арестовали. Во-первых, отец имел среднее образование, гимназию окончил — это на то время было немало. Был хорошим хозяином, имел хорошее хозяйство, много, как на нашу Галичину, земли у дома: было 16 моргов пахотного поля, кроме того лес, сенокос, кони, скот — много всего этого было, было возле чего работать. Понятно, что советская власть таких людей сразу объявляла кулаками, с этого и начинались все несчастья.
Окончив те три класса при Польше, при советской власти нас заставили ещё раз учиться в третьем классе, потому что считали польскую школу недостаточной. А потом был четвёртый класс — при тех первых советах, как мы называем. Я хотел бы сказать, почему я останавливаюсь на тех годах. Оттуда как раз и начинается тот недостаток нашего воспитания и нашего образования. Скажите, о каком образовании можно было говорить даже в той начальной школе? В школе нам учительница говорила — знаменитая учительница, я и сегодня кланяюсь тени её, пани Лущинской… Хотя она была полька, но она действительно заложила нам основы многих знаний. Но вечером я приходил домой и видел, как родители пакуют вещи, или они уже упакованы были, потому что ждём, что утром приедут нас вывозить. Но вывозили всегда в ночь с субботы на воскресенье. И вот в ту ночь, с субботы на воскресенье, семья не спала. Я был младшим в семье, старшие братья убегали из дома, а родители со мной и с сестрой оставались на волю Божью, что утром нас повезут. В таком ожидании вывоза прошёл остаток сорокового года и первая половина сорок первого. Как это влияло на наших людей, в частности, на наших детей, можете себе представить. Это было сплошное ожидание репрессий.
Потом аресты. Мы знали, что людей арестовывают и они уже больше никогда не возвращаются. Насколько глухими были большевистские тюрьмы, а всё равно из тех тюрем, из-за тех стен что-то всё-таки возвращалось к нам, и мы знали, что людей расстреливают, мы знали, что людей страшно мучают, ужасно пытают. И оно потом подтвердилось, когда первые большевики ушли, пришли немцы и открылись двери тюрем, в частности, львовских. Я помню, как пришёл к нам один человек, который чудом уцелел. Он в тот последний день должен был также погибнуть. Их завели восемь человек из одной камеры, связали колючей проволокой и посадили под стену в глухой камере, где не было окон, а напротив под другую стену также посадили восемь человек, связанных колючей проволокой. И тех восемь, которые сидели, заставили смотреть, что делали с теми восемью, что сидели напротив. Мало того, что издевались, били — потом отрезали отдельные органы тела, всё, что можно человеку отрезать. И эти восемь полусумасшедших смотрели на это и ждали, что с ними будет то же самое. Потом до сознания дошёл страшный грохот, очевидно, падающих бомб. Те нелюди, которые это творили, выбежали из камеры и больше уже не вернулись. Их, полусумасшедших заключённых, вывели из этой камеры уже немецкие солдаты. Таким образом этот человек уцелел. Таких рассказов мы слышали ужасно много. Люди по щиколотку в крови ходили по коридорам львовских «Бригидок», разыскивая своих родных, своих отцов, сестёр, братьев…
Так проходило наше воспитание. Пришли «освободители»-немцы. 1941 год, провозглашение восстановленного независимого украинского государства. Помню это, потому что детская память хранит долго. Я был на том вече, когда провозглашалась независимая Украина.
В.В.Овсиенко: Где это было?
Отец Зиновий: Это было в селе Подмихайловцах, у монастыря. Даже помню отдельные выступления, отдельные фразы — так запечатлелось в памяти. Помню выступление игуменьи монастыря. У нас в Галичине букву «в» называли не «вэ», а почему-то называли «ву», и она так произносила: «эНКаВуДэ». Понятно, что в адрес НКВД сыпались не слишком приятные эпитеты, и в этой речи это было. Во время пения гимна люди поднимали руку так, как это делали гитлеровцы, почему-то была такая мода. Я помню, как тяжело было держать ту руку, и пока отпоют гимн, поддерживал ту руку второй рукой. Мне тогда было — это 1941 год — 12 лет. Всё это врезалось в память — и то позитивное, и то негативное, что несёт всякая война. Ведь я пережил оккупацию польскую, большевистскую, немецкую, и вторую большевистскую, и, наконец — независимое украинское государство.
Мне приходилось видеть ужасно много крови, много растерзанных тел, много страданий, много облав. В 15 лет я впервые взял в руки оружие, в 16 лет я уже стрелял в бою против большевиков.
Ко всему этому ещё такое скажу. Мне не довелось учиться в шестом классе: я из пятого класса перешёл сразу на курсы седьмого класса. И таким образом я закончил семь классов, фактически не закончив и не овладев теми знаниями, которыми могут овладеть сейчас дети в нормальное, обычное время до семи классов образования, скажем.
После седьмого класса я поступил во львовскую гимназию, в третий класс гимназии. И опять же, ни одного класса гимназии мне не довелось закончить, потому что как раз подпирал назад большевистский фронт и всё это обучение свернули. После того пришли большевики, бесконечные облавы, бесконечные бои. Я же говорю, что в 15 лет пришлось впервые взять оружие в руки. Неподалёку было расположено два польских села Лукавцы — Лукавец Журовский, Лукавец Вишневский, где сосредоточилось очень много бывших польских военных. Отступающие немецкие части и шлёнзаки — ополяченные немцы, или, возможно, онемеченные поляки — оставили им немало оружия. Они там жили, законсервировавшись и отгородившись от всего мира, пока им хватало еды. Мы как-то ещё сосуществовали с ними. Когда же им стало голодно, они начали нападать на наши хутора, истреблять людей и забирать всё, что можно забрать. И зима 1944–45 года. С одной стороны, днём большевики — бесконечные облавы. Приходят 200–300 солдат, нападают на село, перерывают всё, что только можно перерыть, ища бандеровцев, ясное дело. А ночью нападают поляки. Итак, такие подростки, как мы, брали оружие в руки и должны были дежурить всю ночь. То есть образовались такие самооборонные отряды, которые вели ту борьбу. Первый бой, в котором я принимал участие — по какому поводу он произошёл? Большевики напали на Подмихайловский монастырь. Это был женский монастырь, который функционировал там испокон веков. Тот монастырь способствовал росту национального сознания, ведь монахини из этого монастыря в окрестных сёлах вели детские сады. Именно в такой детский сад пришёл и я маленьким, рос под руководством такой монахини. Она много чего сделала, научила нас песням, стихам, уже маленьким нам закладывала национальное сознание. А ещё, как я говорил, дома велись все те разговоры, читалась литература. У нас дома заведено было в те длинные зимние вечера, когда не было ни электричества, ни радио, ни телевизора — вся семья садилась за какую-то работу, и кто-то из нас, братьев, читал вслух книгу. Таким образом мы проводили целые зимние вечера, целую зиму. За такую зиму прочитывалось очень много литературы, за что я и сегодня благодарен своему отцу — он был ужасно трудолюбивый, я не помню ни одного дня, чтобы отец что-то не делал. А делать он умел — я не знаю, есть ли на свете что-то такое, чего бы он не умел сделать.
В. В. Овсиенко: Пользуясь случаем, назовите имя отца и годы его жизни. И мамы тоже.
Отец Зиновий: Отец — Семён. Карась — наша фамилия. Отец 1895 года, а мама на три года младше — Евдокия, девичья фамилия Стефанишин. Они поженились, вырастили нас, четверых детей. Я самый младший в семье. Ещё было у меня два брата — Нестор и Мирослав — и сестра Любовь, Люба.
В. В. Овсиенко: Родителей, наверное, уже нет?
Отец Зиновий: Родителей нет — в 1970 году они умерли почти одновременно. Мама умерла в сентябре, а отец тут же за ней в декабре. Уже нет и одного брата — среднего, я ещё упомяну о нём. Ну а самый старший брат, 1924 года, ещё жив, сестра 1921 года тоже ещё жива. Как видите, мы уже далеко не молодые люди.
Я рассказываю несколько хаотично, но хочу остановиться на отдельных моментах. Сегодня я как раз слушал Ваш рассказ студентам о Василе Стусе, и мне кое-что вспомнилось, и хотел я тем студентам сказать, может, когда-нибудь и скажу кое-что из того, что я вот сейчас рассказываю. Отдельные моменты.
Где-то в 1941 году, уже при немцах, мне попала в руки книга Валентина Златопольца «Сын Украины». Она не является высокохудожественным произведением — это переделка «Робинзона Крузо» — там чисто украинский Робинзон Крузо Мыкола Лизогуб проходит свою эпопею и попадает на такой же необитаемый остров. Но, прочитав эту книгу, я и сегодня нахожусь под её влиянием. Хочу подчеркнуть этим, какое большое влияние может иметь даже отдельная книга на человека. Поэтому так важно подыскивать молодёжи литературу, дать ей возможность прочитать эту литературу, найти то зёрнышко, которое может зародить в душе юноши или девушки то, что будет греть его потом всю жизнь.
Наступает немецкая оккупация. Несмотря на то, что попытку восстановить независимое украинское государство немцы, как Вы знаете, ликвидировали, арестовав правительство, арестовав Степана Бандеру, у нас в сёлах жизнь протекала довольно свободно. Немцы так глубоко не заходили — редко когда можно было увидеть немца в селе. Вся администрация была своя, украинская. Широкую и глубокую деятельность развернула ОУН. Молодёжь тянулась к ОУН, молодёжь ждала, что её призовут к оружию в борьбе за украинское независимое государство. Этого не случилось, но пропаганда, просветительское дело были тогда очень развиты в Галиции. Всё это влияло на всех нас.
Сегодня, бывая иногда на свадьбах и слушая эти танцевальные песенки, — может, это что-то и даёт этой молодёжи… Мы же росли с другими мыслями. Я слышал, что поют сегодня. А я, например, пел: «Ми зродилися з крові народу, колихала нас грізна тюрма, гартували бої за свободу і ненависть до ганьби ярма. Смерть, смерть, смерть жидівсько-московській комуні – в бій кривавий ОУН нас веде!»
Или взять 1944–45 год, те тяжелейшие времена облав. Мы вспоминали свою прежнюю жизнь, прежнее празднование Рождественских праздников, и вместо того, чтобы колядовать наши традиционные христианские колядки, мальчишки пели: «Бо кат червоний братів понищив нам рідних, сорок мільйонів чекає до бою – пімсти! пімсти!» Вот на таком мы росли.
Но жизнь продолжалась. Несмотря на ту борьбу, на те убийства, на ту кровь, что мы видели, нужно было и учиться. И в 1945 году я поступаю в Рогатинское педучилище. Его я закончил в 1948 году, но, опять же, бесконечная борьба, бесконечные жертвы, бесконечные трупы… Мы всё время видим трупы тех парней, которых привозили убитыми. Нас насильно, организованно водят на похороны большевиков, которые гибнут в борьбе с нашими парнями, их в Рогатине на кладбище хоронят. Вместе с тем пытаются организовать комсомольскую организацию — сколько она нашей крови стоит, эта комсомольская организация! Вместо того, чтобы быть в аудитории на занятиях, меня тащат в кабинет директора, и начинается обработка — непременно сделать из меня комсомольца. Я на грани висел, на волоске, что меня должны были исключить из этого педучилища. Я его окончил. Окончил — а комсомольцем я не стал. Но след оно оставило.
После этого начал работать, учительствовать в Городенковском районе. Опять же, там борьба, чтобы склонить наших парней и девушек к вступлению в комсомол. И это я выдержал. Но должна была случиться такая, как бы сказать, насмешка судьбы — после трёх лет работы в Городенковском районе возвращаюсь я на свою территорию. Во-первых, я не мог там находиться, поскольку обострилось моё противостояние с райкомом комсомола, так что решил я оттуда уволиться. Поступил в том году на заочное отделение в Станиславский учительский институт и вернулся на свою… Тогда это был Букачевский район. Всё, меня принимают, назначили мне, где я буду работать, в какой школе.
Отбыл я августовскую конференцию и наконец иду, чтобы мне дали приказ, что я иду в Васючинскую школу, а меня спрашивают: «А как у вас дела с комсомолом?» — «Никак». И вот тогда я будто бы добровольно иду подавать заявление о вступлении в комсомол — я уже был тогда женат, не мог я тогда ничего другого сделать. Кстати, это так глубоко осталось, осталось и по сегодняшний день — это насилие, самое большое насилие, которому я, так сказать, поддался.
Я недолго проработал в школе, ещё и немного заболел. И решил покинуть Украину — на то сложились определённые обстоятельства, — и уехать в Казахстан к вывезенным родственникам моей жены. А они были вывезены ещё с 1940 года в Казахстан, и со временем, после Петропавловска и Семипалатинска, оказались в Кустанае и там поселились. И мы уехали туда, в тот Казахстан.
Что бы ещё такого не упустить? Не знаю, насколько это интересно… Но я всё-таки вернусь немного назад, ещё до того выезда. Ведь мои контакты с украинским подпольем никогда не прекращались. Одно время я уже начал печататься в подпольных изданиях. Выходил такой журнал «На чатах», и я начал там печатать свои стихи под псевдонимом Перелесник. Как раз перед этим я впервые прочитал «Лесную песню» Леси. Она так страшно на меня повлияла, и это звучание слова Перелесник мне ужасно нравилось, так что я решил взять его себе в качестве псевдонима, хотя у меня был ещё и другой псевдоним: примерно в то же время я уже был в дружине самообороны, которая провела три боя с большевиками. Кстати, в бою принимали участие не только наши ребята, но и из окрестных сёл. Может, я отдельно это расскажу когда-нибудь. Об этом я уже и писал и опубликовал. Я тогда вступил в молодёжную ОУН, и с тех пор я член ОУН и никогда из ОУН не выходил, никто меня оттуда не исключал, хотя ОУН была разгромлена и наше движение потерпело поражение, как Вы знаете. Но я считаю, что те члены ОУН, которые выжили, — они и по сей день остались в ОУН. Позже я восстановлю своё членство в ОУН.
Итак, я оказываюсь в таком положении, что в 1954 году, уже окончив Станиславский учительский институт, уезжаю из Украины. Там я некоторое время лечился… И ещё. В знак протеста перед самим собой, перед действительностью, перед судьбой за это насильственное включение меня в комсомол, я решил поступить в духовную семинарию. И я заочно поступил в Ленинградскую духовную семинарию.
В. В. Овсиенко: Когда?
Отец Зиновий: В 1954 году.
В. В. Овсиенко: Заочно?
Отец Зиновий: Да. В 1954 году я поступил в духовную семинарию. Оказавшись, собственно, в Кустанае — а дядя моей жены был настоятелем Кустанайской церкви, — я начал работать в церкви. Летом, в августе 1954 года, в Алма-Ате митрополит Николай Могилевский рукоположил меня в священники.
В. В. Овсиенко: А какой Церкви?
Отец Зиновий: Православной — той самой официальной Русской Православной церкви. С тех пор я начал служить в Кустанае священником. Довольно быстро обратил на себя внимание. Церковь начали посещать много молодых людей, что не нравилось большевистской администрации, ясное дело.
И ещё. В 1954 году из тюрем и лагерей было освобождено немало наших парней и девушек — те, которых арестовали совсем молодыми людьми, да и теперь они ещё не были такими старыми. Но их в Украину не вернули, а заставили поселиться в Казахстане. Таким образом в Казахстане, в частности, в Кустанае, возникает украинская диаспора. Я в ней не только пытался быть, а собственно, мы очень быстро друг друга нашли.
Кроме того, в соответствии со своими священническими обязанностями, которые я сам даже искал, я объездил очень много сёл Кустанайской области, отдалённых на 200–300–500 км от Кустаная — это же огромные просторы! Эти просторы когда-то заселили очень многие украинцы, которым царь-батюшка даровал очень дешёвые, почти даровые земли в Казахстане. Наши люди с Полтавщины, из Таврической губернии — там было очень много украинцев. Это тот так называемый Серый Клин в Казахстане. Я встречался с этими людьми — очень милые, сердечные люди, хоть язык их был уже очень испорчен. Можно представить себе сейчас — в степи село, каждый дом виден как на ладони, и безошибочно можете подъезжать к хате, зная, что здесь живут украинцы, потому что та хатка или даже землянка побелена, возле хаты хоть какой-то кустик растёт. А там, где живут русские, татары, казахи — там если и белили, то тогда, когда строили, и никакой растительности нет, никакой ограды нет. Итак, безошибочно можно было подъезжать к хате — и обязательно тебя встретит старая женщина или старый мужчина и поприветствует на том старом украинском языке, уже очень деформированном, но всё-таки украинском, потому что другого языка и не знает. Они меня очень искренне принимали, потому что сразу слышали живую, хорошую украинскую речь. Я владел хорошей украинской речью, да и сейчас вроде бы неплохо владею.
В. В. Овсиенко: Интересно, а в церквях Вы должны были служить на каком языке?
Отец Зиновий: Только на русском, то есть на церковнославянском с русским произношением. И проповеди произносить на русском языке, который я, кстати, очень не любил — когда-то очень не любил, но потом уже как-то научился и на разговорном, и на литературном мог разговаривать. А с украинцами я разговаривал по-украински, конечно, но это были бытовые разговоры. Хотя они знали, зачем я приехал — не раз было такое, что меня вызывали, приглашали, я выезжал далеко в степь, за 300 км — Владимировка, такое село помню. Там сельсовет пытался меня выгнать любой ценой, но меня люди не пустили. Приходилось там крестить страшно много детей и взрослых людей. Приходила сорокалетняя мама и крестилась вместе со своими детьми. Всё это было очень запущено при советской власти.
Часто бывал на кладбищах. Мне показывали места, где лежали расстрелянные — там ведь так же расстреливали людей, совершенно невинных людей, как и у нас, в Украине. Там люди так же умирали голодной смертью, как у нас, только, может, в меньшем количестве. Особенно вымирали казахи, потому что украинцы всё-таки занимались сельским хозяйством, так что их так массово умертвить не удалось, а казахи занимались только скотоводством. И когда забирали их стада, то они фактически оказались на грани вымирания, их страшно много вымерло голодной смертью. А кроме того, расстрелы во время так называемой гражданской войны — белые расстреливали красных, красные расстреливали белых. Мне показывали, где те похоронены и где те похоронены.
Эти поездки по казахским степям раскрыли мне ещё одну страницу той так называемой советской действительности, что она не была такой, как подавалась в литературе. Всё то, что я видел в Галиции, что знал о голодоморе… В Восточной Украине, возможно, люди и не знали о масштабах голодомора 30-х годов, а в Галиции мы знали, потому что газеты об этом писали. КПЗУ и многие люди считали, что всё это ложь, «попы врут» — так говорилось. Но многие люди очень хорошо знали всю эту правду. А когда уже пришли украинцы-восточники с той немецкой волной, то они больше знали об этом.
Итак, говорю, создалась в Кустанае такая своего рода чисто украинская диаспора. Мы начали сплачиваться и фактически создали подпольную оуновскую организацию. Без того, чтобы нас не подстерегли, невозможно было обойтись. Мы знаем, каким пронырливым было КГБ. Во все структуры засылали своих людей. Насколько я теперь знаю, так не было даже обычной сапожной мастерской, где работало 3-4-5 сапожников, чтобы там не было своего доносчика. Всё было пронизано ими. Ну а меня слишком было видно в том городе Кустанае, за мной больше всего эта слежка и была. Кроме того, подсылали своих людей. Кстати, хочу я ещё сказать такое. Среди тех людей, которые потом стали свидетелями против меня, не было ни одного украинца — там были только русские и, на диво, были немцы с Поволжья, которых выселили в Казахстан. И не было никого из других национальностей. А я общался и с казахами, и с татарами, и с корейцами — очень много корейцев было. Среди тех людей не нашлось доносчиков, а почему-то больше всего нашлось именно среди немцев Поволжья, ну и среди русских. Одним словом, меня арестовали.
В. В. Овсиенко: Дата ареста и место, пожалуйста.
Отец Зиновий: В Казахстане, в Кустанае меня арестовали 27 сентября 1957 года. За что арестовали — во-первых, инкриминировали мне, ясное дело, как каждому украинцу, украинский буржуазный национализм. Даже разговор мой с украинцами по-украински мне инкриминировался как преступление. Пение, например, украинских песен, потому что доводилось мне бывать у украинцев на крестинах или на свадьбе — опять же, это было преступление, как «пение украинских песен». Это было преступление. Тем более защита права украинцев иметь своё государство, иметь свою культуру. Продолжалось уничтожение украинского языка. В высших учебных заведениях не ведётся преподавание на украинском языке, всё больше и больше школ переводят на русский язык, — я всё это знал, потому что я всё это видел, ещё когда был в Украине, а ещё иногда приезжали украинцы отсюда и я ездил в Украину и всё это видел. В 1956 году я поехал в Украину — как каждый имеет право в так называемый отпуск поехать в родной край, посмотреть, — за те несколько лет я уже видел последствия и то пагубное влияние, которое советская власть оказывает на украинскую культуру, украинский язык. Знать это было преступлением. Мне даже ставили в вину, если я кому-то поправлял речь. Если кто-то говорил на суржике и я исправлял тот суржик, то: «А кто вам давал право это делать?» На что я отвечал, что это языковая культура, это общечеловеческая культура, так же, как я должен обратить внимание человека, который дебоширит на улице, так же и в отношении языка.
Одним словом, мне навешали много чего. И разговоры здесь с нашими людьми, сплочение наших людей, кое-что понаходили и в Украине из моих старых следов. Например, нашли — что и было фактом — передачу в подполье пишущей машинки. Подвязали некоторые произведения, забрали у меня целую кучу литературы, которую я имел с собой. Всё, что было по-украински написано, напечатано, — всё отправили в Киев аж в Академию Наук. Оттуда пришла рецензия, что всё это украинская националистическая вредная литература. Это легло в основу приговора, мне дали 10 лет лагерей по статьям — там не украинская статья, а русская — 58-1А через статью 17.
В. В. Овсиенко: Российская или казахская?
Отец Зиновий: Там действовал российский кодекс. 58-1А через статью 17 — это «пособничество в измене Родине», 58-10 часть 2, то есть «антисоветская пропаганда и агитация с использованием национальных и религиозных предрассудков», 58-11 как «организация». И у меня была даже такая статья… Как она называлась… 1947 года… «хищение государственного имущества». А дело было вот в чём. Территория той церкви имела довольно большой двор. Рядом прилегали мастерские профтехучилища, которое начало претендовать, чтобы часть той земли от церкви отрезать и отдать им. Они своего добились, но там был заборчик железный и посажена жёлтая акация. Мы решили ту акацию себе забрать и перенести дальше на свою территорию, посадить на своей территории. Это было, оказывается, «хищение государственного имущества», потому что это, согласно постановлению городского Совета, уже была «государственная» акация. Её государство не сажало, но она уже стала «государственной». Значит, забрать её себе назад — это, оказывается, уже было «хищением». Это меня не удивило, потому что я знаю, как наших людей переводили в колхозы: ещё сегодня он посеял свою рожь или свою пшеницу на своём поле, но завтра оно уже стало государственным или колхозным и попробуй его взять! Людей у нас действительно судили за то, что пошёл сжать сноп своей собственной пшеницы, которую он сеял. Она, оказывается, уже стала колхозной, и за то, что он её жал, можно было схлопотать себе срок. Одним словом, получил я эти 10 лет.
В. В. Овсиенко: Важно отметить, какой суд судил, когда.
Отец Зиновий: Кустанайский суд, 10 и 11 января 1958 года. Меня арестовали 27 сентября. Три месяца велось следствие. В основном я находился в одиночке. Подкидывали мне так называемую утку — это был Иван Синогач (его фамилию я помню) из села Бочковцы Черновицкой области. Якобы он был учителем, мне кажется, физкультуры, но завербовался на целину. Там как шофёр возил пшеницу, где-то якобы украл машину пшеницы, за это его судили. Так ли было, не так ли — во всяком случае, такую легенду он рассказал мне и пытался что-то от меня выведать. Он мне не повредил, по правде говоря. Хотя потом, как я узнал, его за меня бытовики били в тюрьме как доносчика. Я, правда, не испытываю к нему никакой жалости, потому что, говорю, он мне абсолютно ничем не повредил.
Мне больше, собственно, повредили те люди, которые меня окружали — наши «очень искренние» христиане, но, говорю, слава Богу, для меня слава Богу, что не украинского происхождения. Среди украинцев не было ни одного свидетеля против меня — были только русские и были немцы.
Я имел неосторожность написать кассационную жалобу, надеясь на какое-то смягчение. Это дало возможность тюремщикам держать меня ещё три месяца в тюрьме в ожидании результата этой кассационной жалобы. Находился в огромной камере, где было где-то 70, а когда и 100 заключённых. Я очутился действительно в такой страшной среде, которую себе не мог и представить. Во-первых, от этих матюков казалось, что воздух гниёт в той камере. Я не привык к этому, я за всю свою жизнь не употребил ни одного бранного слова — ни до тех пор, ни после. Так что можете себе представить, как на меня это влияло.
В. В. Овсиенко: Это элемент «великой русской культуры».
Отец Зиновий: Да. Но там было очень много людей разных-преразных. Были действительно довольно благородные люди, несмотря на то, что там были воры. Там были два брата, как сегодня помню, они грабили банки, грабили сберегательные кассы — что-то такое они делали. Уж если крали, то по-крупному. Но они действительно были довольно образованны, с ними было интересно разговаривать. Была довольно большая группа чеченцев и ингушей. Вот о них я хотел бы сказать отдельно, потому что то, что сегодня происходит на Кавказе, — я впервые встретил именно там. Даже ещё и на свободе я знал чеченцев и ингушей. Кстати, никто из них также не выдал меня, ни слова злого обо мне не сказал, хотя это совершенно чужие люди. В тюрьме было довольно много молодых людей. Все они имели, как правило, 59-ю статью — это бандитизм. Они действительно грабили, крупные грабежи совершали, на мелочи не разменивались. Там среди них был один учитель, самый старший среди них, он сумел из ювелирного магазина украсть 1000 золотых часов. Тогда довольно много золота продавалось, в Казахстане тех золотых жил было очень много. Три года он прятался и только через три года впервые начал продавать те часы — и попался на этом.
Этим ребятам я рассказывал о тех кавказских войнах, о завоевании Кавказа, об их Шамиле. Они слушали, как дети. И, Вы знаете, они никогда не дали меня в обиду в камере за те три месяца, хотя там были поистине ужасные люди — у которых было по 8 и даже 12 судимостей за кражи, за убийства, за грабежи, за насилие.
Через три месяца мне объявили, что всё остаётся в силе. С меня только сняли статью 58-11, а 58-10 часть вторую переделали на часть первую. А срок остался тот же и статьи остались. Так я с ними поехал в лагерь — через пересылки, как обычно, потому что все мы через это прошли. Кстати, больше всего и детальнее всего нас обыскивали, так как вот Вы сегодня рассказывали, в Новосибирской тюрьме. У меня тогда была большая борода, и в бороде всегда был маленький кусочек карандаша. Я провёз его через все тюрьмы, и только там, в Новосибирске, у меня забрали тот карандаш. Правда, карцера не было, потому что нас повезли дальше.
По дороге сложилась целая группа разных людей, сбратались, сблизились, пока доехали до своего первого лагеря. А там уже каждый нашёл свою среду.
В. В. Овсиенко: И куда же Вы приехали?
Отец Зиновий: Я приехал на 601-ю, в городок Тайшет. Это была пересыльная тюрьма, но там часть людей ходила на работу. Я там некоторое время не ходил на работу, а когда уже начали таять снега, это было почти ранней весной, меня перевезли на 019-й, так называемый ДОК — большой деревообрабатывающий комбинат. Заперли меня на третий тарный. Очень тяжёлый физический труд был. Я не привык за годы тюрьмы ко всему этому и страшно уставал. А потом наши же ребята нашли мне другую, «чистую» работу — учётчика на чёрной бирже. Кстати, там впервые я встретил Мирослава Симчича.
В. В. Овсиенко: Да? В каком году?
Отец Зиновий: Это было в 1958 году. А потом меня снова перебросили в Тайшет на ту же 601-ю, и я начал работать на деревообрабатывающем заводе. Работал на фрезерном станке. Через некоторое время нас начали возить строить какой-то пионерский лагерь. Потом нас перебросили на какое-то хозяйство копать картошку и собирать всякие овощи на зиму. Собрали нас, самых молодых, условия были хуже, чем где бы то ни было. Нам сказали, что мы будем работать без выходных и что выходные будут давать только «в дождливые дни». Мы отработали что-то около двух недель. А тут одна молодёжь, много студенчества было — из Ленинграда, евреи, русские, были даже неплохие люди. И однажды, когда нас вывели на работу, пошёл дождь. Мы остановились, начали требовать: верните нас назад — обещали выходной день, тем более что у нас их ещё до этого времени не было, питание самое плохое, какое могло быть — как раз там почему-то было хуже всего, несмотря на то, что мы копали картошку, собирали капусту на поле.
Одним словом, нас там хорошо побили, часть забрали в тюрьму, часть вернули в лагерь. Те, кого забрали в лагерь, за ночь высохли — потому что нас облило дождём, мы были мокрые. Через три дня постановление: «три месяца карцера с последующим оформлением на штрафной режим».
Попал я после этого на Вихоревку — ещё дальше вглубь тайги. Чем отличался этот лагерь от всех других — тем, что там была страшно плохая вода. Там такая плохая вода была, что её, во-первых, пить было невозможно — какая-то она минеральная или не знаю, что в той воде было, — а в бане невозможно было смыть мыло этой водой. Мы спасались тем, что топили снег и пили ту снеговую воду — Вы представляете себе, какой вкус у той снеговой воды. Но еду нам всё равно варили на той вонючей и горькой воде. А ещё на целую зиму запаслись целыми бочками животных лёгких — эти лёгкие нам варили в супе. Те лёгкие были уже испорчены, их есть никто не мог. Единственное, что мы вылавливали — тех несколько картофелин, которые где-то там плавали. Хлеб — это было единственное спасение. Правда, нас на работу не водили.
Сначала меня поселили в так называемую «чёрную Индию» — это был барак, в котором находились бывшие уголовники. Не знаю, прошли ли Вы через такое или не прошли, но уголовники, которые проигрывались в карты у себя в уголовных лагерях своим товарищам, — им грозила смерть. Так он писал какую-нибудь антисоветскую листовку и клеил на стену — его хватали, давали 58-ю и забрасывали в наш лагерь. И вот в такой барак я попал. Сплошные нары внизу и вверху, полно дыма, вони и пыли.
В. В. Овсиенко: И мата?
Отец Зиновий: Ну, это уже было обычное явление — матюки. Чтобы как-то спастись от этого, надо было выходить на улицу. А на улице было 50 градусов мороза. И я там простудил свои лёгкие. Начался туберкулёзный процесс. Повезли в больницу, сделали рентген — лёгкие поражены. Но, к великому счастью, где-то под конец зимы нас пешком погнали в совсем другой лагерь. Не помню, как он назывался — 410-й, но названия того села не помню. Там, наоборот, была очень хорошая вода, так что мы ожили хотя бы от этого. Мы там прожили до начала весны. Я работал так называемым кипятильщиком — моей задачей было нарубить сырых дров, кое-как растопить и сварить для заключённых, которые придут с работы, котёл воды. Туда засыпалось несколько пачек кофе, такого суррогата — это называлось чай. Итак, моей задачей было два раза в день наварить этого чая. Ну, и ещё убрать в бараке.
К счастью, мы там долго не были, где-то весной нас всех загрузили в поезд и тот поезд поехал в Мордовию.
В. В. Овсиенко: Какого года?
Отец Зиновий: Это уже был 1960 год. Кстати, помню, в этой Вихоревке нам с радостью объявили, что убит Бандера — это был 1959 год, убийство Бандеры.
Нас привезли в Мордовию и начали расселять по разным лагерям. Как имеющий год штрафного, я должен был снова идти на штрафной. Меня забросили на 5-й, где было всего два барака.
Ага, должен немного вернуться назад. На Вихоревке, как я говорил, я был в той «чёрной Индии» с уголовниками, но недолго. Потому что, кроме того, был ещё один такой большой барак, который делился на две секции — секция украинская и секция литовская. Я попал в украинскую секцию, к поистине чудесным нашим людям. Там я встретил Петра Дужего, Евгения Грицяка, нашего коломыйского… Ох, память старая, может, вспомню. Одним словом, только украинцы жили в том бараке, и мы очень дружно, очень хорошо жили, несмотря на все те лишения.
Итак, теперь возвращаемся в Мордовию. В Мордовии я пробыл целое лето. Туберкулёз… Но была очень большая рабочая зона, мы там лепили кирпич — почти вручную. Мы руками копали, руками выбрасывали на вагонетки, руками толкали их к той машине, которая месила кирпич, руками резали, снимали, развозили сушить… От своего туберкулёза я спасся, пожалуй, только тем, что десятник наш, вольный человек, где-то учился в каком-то техникуме (кажется, машиностроительном), и ему нужно было сделать две контрольные работы по черчению, и кто-то ему подсказал, что я это могу сделать. Я ему сделал эти две контрольные работы в свободное время, и он меня сделал так называемым сушильщиком. Моей задачей было утром выйти, шестом открыть люки в тех сараях, где сушился кирпич-сырец, кое-когда обложить тот сарай большими деревянными щитами или забрать те щиты. А потом у меня было очень много свободного времени, и я ходил в тех травах, в тех кустах и буквально пасся. Я поедал очень много растений — а я знал лечебные свойства очень многих растений. Там была земляника, там была крапива, там был одуванчик, и я просто ел это. А ещё берёзовые почки. И, знаете, возможно, повлияла смена климата сибирского на мордовский — и мой процесс помаленьку затих.
Там я пробыл до осени 1960 года. Когда закончился мой год штрафа, меня вывезли и поселили в первом лагере в Мордовии, в посёлке Сосновка. Рядом был большой 7-й лагерь. Это был своего рода монастырь, куда свезли верующих всех конфессий, которые тогда преследовались в Советском Союзе. Цель была двойная: «дабы избежать тлетворного влияния» верующих на неверующих, с одной стороны, а, с другой стороны, свести их вместе, чтобы они грызлись, а сбоку можно было бы потирать руки и радоваться этому. Ещё и к тому, радио работало. Каждый вечер брали в оборот кого-нибудь из политзаключённых и всякой грязью обливали его, начиная с того, за что он осуждён. Правда, той цели они не достигли, несмотря на то, что действительно были верующие разных конфессий, и, скажем, свидетели Иеговы вели себя довольно агрессивно, агрессивнее всех, я бы сказал. Но люди всё-таки, в основном, есть люди, и жили довольно мирно. Тем более, что каждый нашёл себе свою среду, своих людей. Там была очень большая группа священников, украинских греко-католиков, литовцев-католиков, ясное дело, поляков, были молдавские священники, венгерские, был даже пастор латвийский Юго Реванс, были русские священники. Был один чрезвычайно симпатичный, чрезвычайно хороший украинский автокефалист. Хотя тогда ещё автокефальной церкви не было, но он был приверженцем этой церкви — отец Олекса Яновецкий из Львова. Он, правда, был из Восточной Украины. Я мог бы назвать очень много фамилий всех тех, кого знаю и кого там встретил. Там я впервые встретил митрополита Украинской Греко-Католической Церкви Иосифа Слипого. Там я встретил и нынешнего Коломыйско-Черновицкого епископа Павла Василика. Поскольку мы были среди них самыми молодыми — нам тогда было лет по 30, а они все были старше нас, — то мы и подружились, и все эти годы мы прожили в действительно очень хороших отношениях. Такие наши отношения остались и по сегодняшний день, они не прерывались уже никогда. (Епископ Павел Василик почил в Бозе 12.12.2004 в г. Коломыя. — В.О.). Могу сказать, что и сегодня те отношения между нами самые тёплые и самые лучшие, какие только могут быть. Кстати, когда здесь возродилась Греко-Католическая Церковь и образовалась Коломыйско-Черновицкая епархия, он предложил мне работать редактором епархиальной газеты «Християнський вісник». Я и сегодня являюсь этим редактором.
Одним словом, там началась своя работа, своя жизнь. Мы пробыли там года три, наверное, где-то до 1963 года. Когда ужесточился режим, начали выхватывать так называемых рецидивистов. Среди рецидивистов оказался и митрополит Слипый. Его забрали в 10-й лагерь в Мордовии. И Василика — он тоже рецидивист, его также забрали в крытую тюрьму. Что это такое, Вы хорошо знаете — круглосуточное пребывание за решёткой, работа тоже за решёткой, полосатая вся одежда и все прочие «прелести» крытой тюрьмы. Что-то похожее на то, как у Вас в Кучино это было. Но людей стало меньше.
Сначала мы делали корпуса для радиобудильников, ещё что-то такое, а потом привезли станки из Москвы, с какого-то машиностроительного заводика. Нужны были специалисты, а среди нашего контингента много таких не было. Начали свозить со всех лагерей слесарей, токарей. Одним словом, нас снова перемешали. Таким образом к нам попали и Лукьяненко, и братья Горыни, и Гель, и Мороз, и Шумук, и Косив, и много тех людей, которые находились в других лагерях и старого контингента, и чисто нового контингента шестидесятников и, видимо, ещё моложе.
В Сосновке в 1-м лагере я пробыл до 1966 года. В 1966 году нас повезли в одиннадцатый лагерь, а этот лагерь передали бытовикам. В одиннадцатом лагере я ещё пробыл один год, ну, и, наконец, наступил момент свободы.
Что ещё хотелось бы вспомнить из того первого лагеря? Каждый из нас что-то всё-таки писал, а были такие люди, которые довольно много писали. Литовцы много писали. И надо как-то было это передавать на волю. С некоторого времени я начал работать на складе завода, с которого питался весь тот заводик. Вёл бухгалтерию того склада и фактически руководил тем складом. Вольные шофёры, которые привозили какие-то материалы, были в какой-то мере от меня зависимы. Где-то он что-то по дороге украл или какую-то недостачу имел, а это ему надо было как-то скрыть. Так я смог это немного использовать. Например, если надо было выслать вольную посылку из лагеря в Украину или в Литву, то я ему давал готовенькую небольшую посылку, он вёз её в Москву и отсылал. Таким образом много из написанного мы отправляли.
Кроме того, я много чего прятал у себя в лагере. Даже когда я уже освободился, то я сначала вернулся в Сосновку, и заведующий складом — не буду, наверное, называть фамилию, хотя это уже не какая-то тайна — вынес мне то, что надо было вынести, что хранилось на том складе. Я забрал и вывез из Мордовии. Так что, несмотря ни на какие потуги, чисто изолировать нас не удавалось — и письма мы посылали. Было даже такое, что в лагерь присылали, например, борную кислоту в баночках, а на самом деле там был паштет. Присылали ту посылку, приносили её на склад ко мне, я принимал как борную кислоту. А я хорошо знал, кому это и что это, потому что было оговорено заранее, что такая посылка будет.
Итак, в лагере даже надзиратели… Нет, о надзирателях не могу ничего хорошего сказать, но среди вольных людей, которые обслуживали предприятия, на которых мы работали, была действительно часть людей очень хороших, очень порядочных — разных национальностей, в том числе и мордвин. Они не разговаривали на мордовском языке и давно уже потеряли свою национальную идентичность, но это всё зависит от отдельного человека. С теми людьми можно было о многом договориться, они прекрасно понимали нас — за что мы, почему мы, понимали, что мы действительно не преступники. Не такие, как уголовники, с которыми они имели дело в других лагерях. Это давало нам возможность выжить. И не только выжить, а как-то действовать, работать и иметь связи, например, с католической церковью. А, скажем, римо-католики или наши националисты имели свои связи, и эти связи можно было поддерживать.
В 1967 году я освободился, приехал в Коломыю, потому что здесь уже жила моя семья. Некоторое время искал работу. И везде, куда я ни предлагал себя, меня на работу не принимали. Есть такая пословица: «Свой если не заплачет, то хотя бы скривится». В Коломые мои земляки кривились, но от этого скривления пользы никакой не было. И только еврей принял меня на работу в мастерскую по ремонту медтехники. В лагере я окончил профтехучилище как электрик и профтехучилище как токарь — одним словом, своими руками мог много чего делать. Предлагал себя на разных должностях. Украинцы всегда говорили прийти через неделю, через две недели, а потом для меня не находилось места. А здесь я устроился в этой медтехнике, работал в ней очень много лет, вплоть до девяностых годов, ещё и окончил специальное учебное заведение в Харькове.
Впервые я вышел на публику в 1989 году. Я устроил вечер, посвящённый Борису Гринченко. Как мне сказали потом, на том вечере сидели два кагэбэшника — один ивано-франковский, другой коломыйский. Ещё должен сказать, что от преследований со стороны КГБ я не избавился уже никогда. За мной вечно устанавливался надзор — я знал об этом. Я старался не знакомиться с людьми, потому что знал, что моя тень будет падать на них. Но избежать знакомств полностью было невозможно — я же всё-таки работал в больницах. Больше всего я проработал в косовской больнице — более 20 лет, — обслуживая её рентгеновскую, физиотерапевтическую аппаратуру, аппаратуру операционных, лабораторий — сложная электронная, электрическая аппаратура. Избежать слежки было невозможно. За мной следили, как выясняется потом, за каждым шагом. Даже моё начальство часто вызывали в КГБ и отчитывали за то, что я молодым медсёстрам, санитаркам исправляю речь — какое я имею право это делать? Ну, я не мог этого выдерживать!
В 1986 году у меня провели последний обыск. Сложилась небольшая группа людей в Ивано-Франковске и в Коломые — каждый что-то писал, что-то делал. Время от времени, ясное дело, мы собирались, встречались, потому что это не так уж наказуемо. На нас напали и в 1986 году провели огромный обыск, забрали кучу литературы, магнитофонных лент, у меня особенно. Кстати, забрали все мои документы об образовании и много фотографий. Я, например, на сегодня не имею ни одного листочка, где я мог бы показать, что я закончил хотя бы первый класс обычной школы — всё забрано.
После этого мы все снова прошли через горнило КГБ, прошли все те разговоры… Я, правда, был в Ивано-Франковске всего три дня в КГБ. Я думал, что придётся снова познать лагеря. И тогда я понял, особенно в последний день, что есть какое-то послабление. Это уже были горбачёвские времена, и это дало понимание того, что что-то сломалось в кагэбэшной машине. Это было начало развала Союза.
В 1989 году, говорю, я впервые вышел на публичную деятельность, устроив литературный вечер, посвящённый Гринченко, с хором медиков, в котором я пел много лет. А потом я этих вечеров устраивал очень много в Коломые — на сегодня это десятки. С того времени я понемногу начал печатать свои статьи. Первая статья, кстати, которая была напечатана, — которую мне предложил коломыйский горком партии — написать статью о Греко-Католической Церкви. Что я и сделал.
Вы знаете, я так немного отступлю… Когда в 1941 году большевики бежали от немецкого оружия, отступали на Восток (я всё это видел, очень хорошо помню, как отступала Советская Армия: по обочинам дорог валялись танки, пушки, автомашины, амуниция, потому что нечем было тянуть, исчерпывались запасы горючего) — и то, убегая, большевики сумели оставить нам свою агентуру, которая потом влезла в ОУН, в УПА, куда только не влезла, и делала нам очень много вреда. А когда они вернулись в 1944 году, то агенты легализовались, показали свои зубы, кто они, и выдали всё, что только можно было выдать. Так вот, теперь, когда начал рушиться Советский Союз… А мы знаем, что все структуры хозяйственные, политические в Советском Союзе были опутаны доносчиками, знаем из Постановления, которое подписали Берия и Жуков — заместитель министра обороны — о выселении всех украинцев, которые были под немецкой оккупацией, с территории Украины… Там, кстати, написано, что на 5 красноармейцев и на 5 офицеров должен быть один сексот — так была опутана и сегодняшняя Украина, и моя Коломыя. Их здесь тысячи и тысячи — бывших сексотов. Москали прекрасно понимали, что удержать Украину в своих руках уже невозможно. Когда началось движение за создание Общества украинского языка, Москва понимала, что сдержать это уже невозможно, но возглавить все эти организации надо их людьми. Поэтому они заслали свою агентуру и в Общество украинского языка, и в восстановленную Украинскую Греко-Католическую Церковь, во все наши структуры. И они, те люди, есть там и сегодня — законсервированные агенты Москвы.
Итак, наступает 1990 год, совершенно новая жизнь. Я с головой окунулся в эту работу, став, тем более, депутатом городского Совета первого демократического созыва. Я опубликовал сотни и сотни статей в городе Коломыя, произнёс сотни и сотни лекций, докладов. Я организовал Клуб христианской интеллигенции. Каждое воскресенье после вечерни я читал лекцию в Народном доме на самые разнообразные темы. В первую очередь поставил широкий вопрос, в какую веру нас крестил Владимир. Надо было ответить на этот вопрос. И я пытался ответить на этот вопрос. Надо говорить и детальнее об этом. И на очень многие вопросы надо было ответить.
Кто же мог на это отвечать? Борис Гринченко говорил: кто, если не я? Я взялся это делать в силу своих возможностей, в силу своего умения, хотя, говорю, я и до сих пор ощущаю нехватку знаний, о чём я с самого начала сказал, — что мы не получили того образования, которое мог получить, скажем, нормальный человек в Европе. Нас пичкали марксизмом-ленинизмом, и на это уходило очень много академического времени, тогда как студенты в других государствах при других политических формациях имели время на получение соответствующих знаний. Не раз уже позже, слушая, например, Бетховена или Грига, или ещё кого-то, я думал себе, как нас страшно обокрали, потому что о том Бетховене я узнал не так, как сегодня ребёнок узнаёт в 5-6 лет, а мы узнавали уже взрослыми людьми. Например, что это было за название «образование», когда изучая в педучилище ту же «Наталку-Полтавку» Котляревского, мы не имели возможности прочитать само произведение — мы только по книге характеристику произведения знали и отвечали так на своих уроках. Ну что это за изучение литературы, если у тебя нет возможности прочитать даже само такое произведение? А дело было в том, что в 1944 году, когда начались эти страшные облавы у нас в Галиции, когда бросались сотни большевиков на сёла, когда находили сельскую просветительскую библиотеку, то кто бы там ни был — Шевченко, Франко, Леся — КГБ свозило в огород и сжигало эту литературу. Всё это сжигалось! Что мы где-то могли бы прочитать — или раньше прочитали, или где-то ещё оно хранилось. Так всё это уничтожалось. Итак, теперь чувствуется нехватка всего этого. Но нынешнее поколение имеет всю ту возможность, которой мы не имели.
Итак, говорю, в 1990 году я погружаюсь в эту просветительскую организацию. И сегодня я являюсь членом «Просвиты» и в «Просвите», в основном, работаю. Делаю довольно много — это не для хвастовства, — но самые важные национальные праздники — Праздник сечевых стрельцов, Праздник героев или последнее, что я теперь сделал, — 50-летие гибели Шухевича, — это я делаю в городе Коломые. Вам здесь это все скажут. Я это люблю делать и хочу это делать.
Я встал на защиту Греко-Католической Церкви и скажу почему. Вы, очевидно, православным себя считаете — так и есть, наверное. Я считаю, что лучшей надмоделью для Украины является именно Греко-Католическая Церковь, и скажу почему. Мы имеем двух крупнейших исторических врагов — это Польша с Запада и Московия с Востока. Пусть мне кто хочет ставит это в грех, но я считаю, что мы должны выискивать всё, что нас отличает от тех народов, а не сближает. Почему у нас такая языковая ситуация? Да потому, что есть сходство с этим проклятым русским языком. Как раз Греко-Католическая церковь отличает нас от поляков своим обрядом, от москалей — своей подчинённостью. Православие всегда было опасным для Украины. Итак, в 1990 году москали прекрасно понимали, что удержать украинцев в своих шорах уже не удастся. Значит, началась легализация церкви. И тогда Москва тихонько через своих агентов бросила клич — не боюсь этого говорить, — к тем, которые заканчивали духовные семинарии в Москве, Одессе, где хотите, особенно в поздние времена… Ведь Вы знаете, а если не знаете, то знайте, что когда молодой парень хотел поступить в духовную семинарию, то он обязательно проходил обработку в соответствующих органах и должен был дать какие-то, хоть маленькие, обязательства. А знаем очень хорошо, что такое большевизм, Москва — подайте им один палец, которого они от вас требуют, маленький пальчик только, самый маленький пальчик, а потом они, как тот удав, затянут вас дальше. Так что оборониться от них можно только так — не дать абсолютно ничего, ни единой ниточки не дать, иначе пропадёте. Так вот они бросили тот клич украинской автокефалии. Даже не Русской православной церкви. Здесь, в Галиции, сначала началось движение за Украинскую Автокефальную Православную Церковь. Православную всё-таки, потому что от православия до православия значительно ближе, чем от католической церкви до православия.
Мы очень хорошо знали, что в 1921 году, разрешив — это уже советские времена были — Украинскую Автокефальную Церковь, её в 1930 году уничтожили полностью. Не знаю, насколько это правильно, но где-то в 1942 году походные группы УПА пошли на Восток и, в частности, начали искать следы той автокефалии украинской. Ведь это была сила, большая церковь, там было 40 епископов и тысячи, тысячи священников — итак, в живых нашли двух диаконов, которые каким-то образом сумели сменить свою фамилию, место жительства, работу и как-то выжили. Всё остальное было физически истреблено. Поэтому Москва очень хорошо понимала, что надо бросить автокефалию на Галичину, а потом мы с ней справимся.
Теперь посмотрите, какая ситуация. Ситуация такая, что Автокефальная церковь еле-еле прозябает, сильнее выглядит Киевский патриархат с Патриархом Филаретом во главе, а сильнейшая в Украине — Украинская православная церковь, которая скрывает, что она Московского патриархата. Поэтому, по моему мнению, лучшей моделью для Украины является всё-таки Греко-Католическая Церковь. Она исторически доказала, что сохранила, как могла, украинство — в Галиции сохранился язык, сохранилась культура. Украинские христианские священнические семьи дали очень много нашей интеллигенции, военных деятелей. Ведь из священнической среды и Бандера, и Шухевич, и Коновалец, и семьи Окуневских, и семьи Бабчинских — очень много семей, которые дали для украинской культуры, литературы, для украинской политики очень много выдающихся деятелей. Этого не может отрицать никто. Если бы так продолжалось, то нация жила бы, возродившись в духе, а не только в количестве. Она ещё своего последнего слова не сказала.
Как будут развиваться события дальше в Украине, трудно прогнозировать. Желательно было бы, чтобы Украина в первую очередь объединилась. Чтобы здоровые национальные силы, религиозные силы, политические силы объединились, поставили единую цель. Врагам выгоднее всего нас разъединить политически и разъединили нас конфессионально.
Это что касается моих убеждений на сегодня. Хотел бы этим закончить. Я не Стус, я не Литвин, я не Овсиенко — я из того теста, из которого меня слепили, такого меня и имеете. Это далеко не всё, что я хотел бы сказать, возможно, даже, и неудачно я это говорю. Хочу лишь сказать, что мне уже 72-й год пошёл, я уже давно пережил Франко, Шевченко, Гринченко, Стуса, так что я не имею права злоупотреблять своим возрастом, у меня солнце уже заходит. Но я благодарю судьбу, благодарю Бога, благодарю провидение за то, что я никогда в жизни не покривил душой. Если кто-то когда-то продавался, то меня купить невозможно, а в это время тем более. Нет ничего на свете такого материального, что я бы хотел сегодня иметь. Я ничего не хочу иметь. Я даже литературы имею столько, что я уже её не успею прочитать — значит, из материальных благ мне не надо ничего. Мне бы только хотелось закончить свою жизнь с чистой совестью и с глубокой верой — чего нет ни у одного человека и у меня, разумеется, этого нет, но это идеал. Люблю Украину превыше всего, её язык. Я не представляю себе другого языка. Может, грешу перед людьми, перед миром, но считаю его лучшим, самым красивым. Я на нём могу выразить всё на свете, почувствовать всё на свете в словах. Люблю Украину превыше всего. Я законченный патриот и таким хочу умереть. У меня сегодня есть внук, которым я радуюсь.
В. В. Овсиенко: Как его имя?
Отец Зиновий: Гарматюк Владимир. Ваши пути могут где-то когда-то даже переплестись. Он, окончив Ивано-Франковский университет два года назад, сразу с дипломом магистра, работает теперь на третьей студии Ивано-Франковского телевидения.
В. В. Овсиенко: Какого он года рождения?
Отец Зиновий: Он 1975 года рождения — ещё молодой парень. Ещё не женат, работает на полную мощность. Я видел несколько его роликов несколько дней назад — я действительно им горжусь, и они мне действительно понравились. Я ему рассказал, например, о Шухевиче — и тут же он поехал по тем следам, и где-то там рыскал, где-то там он понаходил то, что я бы, очевидно, уже сегодня не понаходил. Он сделал эту передачу и много других.
Заканчивая сегодня, я хотел бы тем молодым людям сказать, которые Вас слушали, что дети, цените то время, в котором вы живёте. Вам никто ничего не запрещает, никто ваших родителей в Сибирь не повезёт, не раскулачит, никто не арестует ни за слово, ни за что, литературы уже столько, что всё можете знать: по истории Украины напечатано столько авторов, что можете ею овладеть. Не тратьте зря времени — наполняйте головы теми знаниями, потому что потом будет поздно, потом уже оно не так воспринимается. В нашем возрасте то, что прочитал, завтра, послезавтра уже можешь не помнить, но то, что ты прочитаешь восемнадцатилетним юношей, ты запомнишь на всю жизнь.
Поэтому, молодёжь, прекрасная украинская молодёжь, пользуйся той возможностью, которую имеешь! У тебя есть независимое украинское государство, где уже никто тебя преследовать не будет, ведь сегодня уже не преследуют. Цените это, потому что независимое государство — это всё. В независимом государстве постепенно можно решить все жизненные, политические проблемы, художественные, какие хочешь. Худшая ситуация — это оккупация, лучшая ситуация — это независимость. Иначе говоря, худшая независимость всегда лучше, чем лучшая оккупация. Можно ли себе представить лучшую оккупацию, не знаю, потому что оккупация — это страшное зло. Иметь свой собственный дом — это самое лучшее. Поэтому цените это и способствуйте всем тем здоровым силам в Украине, которые работают на Украину! Сопротивляйтесь там, где творят зло Украине, — а его творят ещё очень много! Особенно обратите внимание на то засилье чужой литературы — не читайте этого, игнорируйте это! Особенно тот секс на каждом шагу в тех передачах, в той литературе — очень досадно… Вот неделю назад приезжал писатель Юрий Пильгук — есть такой?
В. В. Овсиенко: Юрий Покальчук?
Отец Зиновий: Покальчук, Покальчук. Привёз свои книги, привёз сборник своих рассказов. Я считаю, что он бы постыдился их дать прочитать своей дочери — ужасно вульгарные! Не берите это даже в руки. Досадный случай произошёл у нас в Коломые: буквально на днях где-то, говорят, из Львова на нашу бумажную фабрику привезли пять или шесть тонн (!) Энциклопедии украиноведения — первый, второй, третий, четвёртый том, — для уничтожения, для переработки на обычную бумагу. Мы подняли крик до самого Киева — не знаю, что это даст.
В. В. Овсиенко: Остановили это?
Отец Зиновий: Не знаю ещё на сегодня, остановили ли. Ну, остановили, что не пойдёт оно сейчас под нож. Но кто это сделал? Не делается ли это умышленно? Поэтому, молодёжь, оказывай этому какое-то сопротивление, хотя бы душой своей, хотя бы пойми, где добро, где зло, пытайся это понять! Пытайся найти своё место в сегодняшней жизни. Вот это я хотел бы сказать нашей молодёжи.
В. В. Овсиенко: Спасибо Вам. Но я хотел бы ещё одну вещь уточнить — о Вашем теперешнем положении. Я так понял, что Вы сейчас как священник не служите?
Отец Зиновий: Нет, нет. Это отдельная страница, об этом очень много говорить. Это, как говорится, одни люди, скажем, революционеры, борются и преимущественно гибнут, а потом приходят и пользуются этим совсем другие люди.
В. В. Овсиенко: Да, это закономерно.
Отец Зиновий: Так вышло и со мной. Я посмел выступить против засилья московской агентуры в нашей Церкви. В результате так вышло, что я остался вне… Кстати, моему Клубу украинской христианской интеллигенции оказывали страшное сопротивление. Я проработал там 13 месяцев. Хочу подчеркнуть, что за свою работу для Церкви, для народа я не то что не получаю ничего — я бы просто обиделся, если бы мне кто-то пытался за это что-то платить! Потому что я считаю, что всё то, что я насобирал за свою жизнь в голову и в сердце, я не хочу забрать с собой в гроб. Я хочу это оставить и пытаюсь это оставить людям.
В. В. Овсиенко: Я Вам искренне благодарен, отец Зиновий — очень хороший рассказ!
Отец Зиновий: И всё-таки — да здравствует Украина! Я никогда не говорю «Слава Украине!». Я крикну «Слава Украине!» тогда, когда действительно будет за что крикнуть. А пока что в сегодняшней Украине я не могу сказать «Слава Украине!». Я могу сказать: «Живи, Украина! Живи и уже никогда больше не пади в оковы! Никогда не становись больше на колени! Стань сама собой, Украина!» Украинцы живут испокон веков на этой Богом дарованной земле, и никто в истории не может нам сказать, что мы когда-то пришли сюда, кого-то вытеснили или кого-то истребили. Мы исконный народ на этой земле, Богом нам дарованной. Мы на ней должны остаться. Так же мы никогда не искали ничьего кусочка земли — у нас есть только единственный случай, когда Святослав пошёл завоёвывать чужую землю. Мы никогда не завоёвывали. И когда нас до сих пор называют бандитами, то я хочу сказать, что ни под Берлин, ни под Варшаву, ни под Москву мы не шли воевать — мы оборонялись на своей земле. Так же сегодня чеченцев называют бандитами — это обман, это фальшь. Какими бы ни были чеченцы, они борются за свою независимость на своей собственной земле — и зачем вы их трогали, зачем вы их мучаете на протяжении 240 лет? Если они даже погибнут, погибнут все — то они погибнут с честью. Хотел бы, чтобы такими были украинцы.
В. В. Овсиенко: Дай Бог! Я Вам искренне благодарен.
Это был отец Зиновий Карась, в городе Коломые, 22 марта 2000 года.
[Конец записи]