KAVACIV1
И н т е р в ь ю отца Иосафата КАВАЦИВА
(Последнее прочтение 21.02.2008)
В.В. Овсиенко: 3 февраля 2000 года в Стрые рассказывает отец Иосафат Кавацив, настоятель церкви Благовещения Украинской Греко-Католической Церкви. Записывает Василий Овсиенко.
Отец И. Кавацив: С 1946 года настали очень печальные времена для Греко-Католической Церкви. Все это знают, история это знает, только, к величайшему сожалению, никто, или вернее не никто, а мало кто хочет теперь признавать, что Украинская Греко-Католическая Церковь сделала большой шаг в построении независимого украинского государства. Мне кажется, что без такой Церкви мы бы не имели сегодня Украины. Те, кто меня учили, кто был тогда у власти — наши епископы, наши профессора — были идейно украинскими, они высоко ставили Бога, Церковь и Украину, несмотря на то, что в 1946 году были ликвидированы почти все греко-католические церкви, за исключением тех, где были сельсоветы (только там сохранялись церкви), а все остальные церкви были закрыты и в них сделали разные склады. Это был страшный вандализм — то, что делалось с Греко-Католической Церковью.
Многие католики в сёлах сразу ушли в подполье, и притом в глубокое подполье, до такой степени, что они и в церковь не ходили, они подвергались насмешкам односельчан или горожан. В городе было легче, потому что в городе люди меньше друг друга знают, а в сёлах положение тех бедных греко-католиков, которые были верны Католической Церкви, было невыносимым. Они в церковь не ходили, не хоронились по обряду, не крестились, не венчались. На территории Западной Украины в 1946 году начались сильные аресты наших епископов, стали вывозить наших священников. Остались единичные епископы и священники. И люди умирали без исповеди, без святого причастия, жили без венчания. Брак заключали при двух свидетелях — нас учили, что в таком случае нужно поступать так, чтобы сохранить свою веру, но не поддаться Русской Православной Церкви. Она совершала страшный террор на Украине. Мы теперь видим, что они имеют. Они имеют почти 10 тысяч приходов по всей нашей Украине — в то время как у нас 1200. А столько же имеют поляки на Великой Украине — и мы снова остаёмся ни с чем.
Украинская Католическая Церковь, которой уже полных 400 лет, со времён Брестской Унии, была верна Апостольскому Престолу, осталась ему верна до конца. Я не хочу грешить на Папу, я Папу очень уважаю и за Папу страдал. Стоило только махнуть рукой — написать против Слипого, против Любачивского — и тебя освобождают из тюрьмы. Но я никогда этого не сделал, потому что я патриот Церкви и украинского народа. Но для ватиканских функционеров (извините, что я так скажу), которых теперь разоблачили сотнями, что они сотрудничали с органами КГБ, — мы для них становимся камнем преткновения. Они бы готовы в ту же секунду нас ликвидировать. Московский патриарх Алексий II говорит, что он не приступит к сослужению даже с Папой, пока тот не ликвидирует Униатскую Церковь. Такими великими мы являемся в их глазах, и такую имеем силу, и такой страх они перед нами испытывают.
Священников арестовывали до смерти Сталина, а после смерти Сталина стали возвращаться священники, епископы. Литошевский (?) вернулся, Чернецкий вернулся — немногие вернулись епископы из заключения и ссылки. Положение было очень тяжёлое. Но они были настолько понимающими, что всех желающих, кто был хоть немного подготовлен к священству, рукополагали. Мне этого счастья не досталось. Я 12 лет изучал теологию. Меня учил философии доктор Максимец (пан Мелень его знает, он в Моршине жил), отец доктор Тымчук, профессор теологии, который умер в великом почёте. Все его уважали, он многих священников научил. Епископы Федорик, Ключик — это знатные особы, которые хотели сделать что-то доброе для Католической Церкви. В то очень тяжёлое время и епископ Слизюк (?), который меня рукополагал в Ивано-Франковске, говорит: «Отче, Вы себе отдаёте отчёт, что Вы делаете?»
Нас выпустили, но мы были на грани того, что нас снова могли арестовать, потому что вывозили, выселяли, из Львова выписывали, устраивали страшные неприятности священникам, епископам. Только 24 мая 1954 года приехал протоигумен Грядюк из ордена Святого Василия Великого, и я принял монашеские обеты. Я уже с 1954 года был василианином, но вот два года назад те, которые сотрудничали с КГБ, постарались, чтобы меня исключить из василианского ордена, потому что я был им не по руке! Кто бы мог подумать — 54 года быть в ордене! И в конце концов они это сделали, как перчатку сняли. Я из-за этого не переживаю, потому что я присягал на верность Христу, а не Патрило, ни Мендроню, никому — я на верность присягал Христу, и я сохранил её до сегодняшнего дня. Я соблюдаю то, чему меня научили и что я 54 года практиковал. А 24 мая 1962 года епископ Слизюк возложил на меня руки и сделал меня священником. И я с первого дня, как меня в пятницу рукоположили, в ту же субботу я уже с сумой в руках пошёл, как и все другие священники, чтобы помогать людям, потому что священников было очень мало. А это ведь Львов: тот хочет крестить, тот хочет хоронить, тот хочет исповедоваться, тот хочет венчаться. И нужно было всё это делать.
Я так прикинул, что за свою священническую деятельность — через год будет уже сорок лет — я работал в 87 сёлах и городах. Я не скажу о Львове, что это был один дом. Я служил в доме — так в доме, а если где-то звали, то я ехал. Ездил и в Киев, и в Вильнюс. Мы с Романом Хустиничем развернули такую бурную деятельность, бросились в такой водоворот… Я его святил у преосвященного Хиры в Караганде. Не было кого-то, знаете, под рукой… Преосвященный Фёдор был очень добрый, но он совсем не умел хранить тайны. Он пошёл в КГБ и сказал: «Чтобы вы знали, там есть один кандидат в священники — я его рукоположу». Ну, для тебя-то ничего, тебе восемьдесят лет, тебе никто ничего не сделает. А что тому молодому человеку, которому двадцать два года, — как ему поступать? Так я договорился с преосвященным Хирой (это епископ Закарпатья, рукоположённый после Ромжи и бывший чрезвычайно добрым, любящим человеком), он приехал и это для меня сделал, и нам уже вдвоём было легче, потому что где я не мог, туда он поехал. Я переселился во Львов, а меня каждые два месяца, каждые три месяца выписывают. Меня восемь раз выписывали только из Львова. Приходит — и выписал, и выписал, и выписал, а такая вся прописка — тысяча, тысяча, тысяча.
Потом всё кончилось с той пропиской. Мы думали, что если мы купили себе две комнаты и кухню, то у нас этого никто не отберёт, потому что это наша собственность. Но на суде они нам подставили 209-ю статью, где полная конфискация и ссылка. И всё — что с того, что ты имеешь? Это не моё, и никто мне этого уже никогда не отдаст, это пропало раз и навсегда.
Я работал очень много. Ну, кем ты можешь работать? Я мог работать только кочегаром, ещё где-то. Но написали, пошло в КГБ, проверили — вы ненадёжный человек, есть приказ сверху, чтобы вас с работы снять. И к кому ты пойдёшь — к Богу с жалобой? Ищешь что-то другое. Так я тогда через кого-то устроился в третье отделение больницы, в родильное отделение. Там было двое таких людей, которые работали, и мне было легче. Так я: заплатил им деньги за своё дежурство — и они за меня подежурили. Но мне уже время от времени нужно было по крайней мере показаться, чтобы меня там видели врачи и все остальные, что я на работе, потому что их тоже проверяли.
Вопрос: А они знали, что Вы священник?
Отец И. Кавацив: Да знали, потому что этого не скрыть. Не будут знать о том, кто нигде не работает, а кто работает — того видно. Но были и такие священники... Да, Вороновский очень хвастается, что он подпольный епископ, а он никому в подполье не отслужил ни одной службы Божьей. Он даже не отслужил службы Божьей на смертном одре своей матери. Он отодвигал шкаф, за шкафом был такой столик, он отслужил, шкаф задвинул — и был подпольным священником. Ну, я таким священником не хотел бы быть, и не хвастался бы теперь, что у меня большие заслуги в подполье. А таких были десятки священников, епископов, которые нигде и никогда не работали — только отслужат себе службу Божью, отметят интенцию… Потому что интенцию ему надо было принести домой готовую, где-то там кто-то тебе дал.
Я к таким не отношусь — не хвастаюсь, но я работал везде. Священники служили по домам, так и я тоже служил по домам. Очень много церквей на Стрыйщине, на Яворовщине, в Городокском районе, в Перемышлянском районе были сняты с регистрации. Но из них складов не сделали — значит, был какой-то рассудительный председатель сельсовета, который махнул на это рукой и смотрел сквозь пальцы. Люди сами себе открывали церкви и сами в эти церкви ходили. Я и отец Роман ходили в такие церкви, там совершали церковные богослужения. На эти богослужения сходились тысячи людей.
Например, в Стрые, когда я служил в Колоднице, то туда из Стрыя, из Дрогобыча, из Стебника, из Гаев Вышних, из Гаев Нижних — все эти сёла, всё это съезжалось туда. Они уже знали, в котором часу будет служба Божья, один другому передавали и все сходились.
Служил службу Божью, например, в Завадове на кладбище, долгие годы. И этот Берездецкий, который теперь носит сине-жёлтый флажок, — да его повесить где-нибудь на площади нужно! За его безбожие, за его коммунизм и за то зло, которое он делал. Он был страшно зол на меня и так меня преследовал… Люди вынесли стол (а кладбище находится совсем в поле там, в этом Завадове). Так только стол принесли на кладбище, я ещё и вещи не разложил — а уже КГБ и милиция оцепили кладбище. Но я уже не отступал, потому что людей было много. А я знал их бессилие, что когда есть люди, они мне ничего не сделают. Была только проблема, как потом убежать среди людей, как где-то между ними скрыться — вот это было самое главное. А это было очень просто — лучше всего было с женщинами. У мужчин таких языков нет, а женщин они не очень трогали, эти кагэбисты. Ведь мужчина, знаете, где-то был на работе, а женщине-колхознице — что он ей сделает? Так они языки распустили, меня между собой, завели в один дом, а там через кладовую в другой — и я уже исчез. Тогда люди следили, куда делись КГБ и милиция, чтобы меня другой дорогой где-то вывести. Когда я выходил из Колодницы, то я не шёл той же дорогой, а выходил где-то там возле Дрогобыча другой дорогой. И они это знали, они меня искали на праздники и после праздников повсюду.
Такая была моя работа. Работа была очень опасная и очень тяжёлая, потому что не было времени спать. Спал разве что только в автобусе. Больше всего я работал на Яворовщине. Там был такой председатель райисполкома Иванченко. А церковь стояла уже лет 56 разваленная. Там она дала трещины, никто на неё уже не смотрел, махнули рукой. Старая была церковь, мы в той церкви служили. Ей было 700 лет, была памятником архитектуры. Туда сходилось страшно много людей на богослужения. Но поскольку наступала зима, дождливая погода, где разместить этих людей? Ну хорошо, я голову всунул — а людям где голову всунуть? Тогда я предложил, что, может, мы бы хоть немного отремонтировали эту церковь и перебрались в неё. Много говорить не пришлось. За год церковь стояла, покрытая жестью, покрашенная, полностью отреставрированная, всё-всё. А это каких-то, может, 12 километров от Яворова, если взять напрямик.
Вопрос: А это какое село?
Отец И. Кавацив: Это Мужиловичи. Тот Иванченко обо всём этом знал, потому что ему всё это доложили. Но он меня не трогал. Мы хорошо жили с директором школы, когда я ехал на машине, то я его где-то подбирал, а когда он ехал, то меня подбирал. У него потом были большие неприятности, когда меня судили, потому что больше всего судили за то село, за ту церковь. Для них это было большое зло — церковь построить. Мы церковь освятили, а из Киева шла комиссия за комиссией. Большевистская власть, коммунизм — а церковь построили.
В Лушковичах у людей тоже церкви не было, потому что она сгорела где-то перед войной или во время войны. Они построили себе церковь, я ту церковь освятил и в ней служил. Такой Черчик — под самым Яворовом. Одна женщина, такая глухая, с аппаратом в ухе ходила. Её родные из-за границы давали большие ассигнования, присылали ей посылки — она всё это сдала на церковь. Я освятил и там служил богослужения.
Иванченко всё это знал. Однажды, уже когда мы освятили церковь в Мужиловичах, на Сочельник, накануне Крещенских праздников, где-то утром, часов в 9, приехал «бобик», где-то четыре кагэбиста, четыре милиционера: «Садитесь с нами, поехали!» Я церемонился, потому что не хотел снимать рясу — ведь я ходил в рясе. Это были такие сёла, что я ходил по ним в рясе. В то время, когда священник не имел рясы, не имел уже понятия, как эта ряса выглядит, а я себе это позволял, потому что люди очень тянулись, а власти на это всё молчали.
Реплика: Это всё равно что с флагом ходить.
Отец И. Кавацив: Да, молчали. Довольно того, что я сел в тот «бобик», они меня привезли в Яворов...
Вопрос: Так в рясе и привезли?
Отец И. Кавацив: Нет, сказали снять, сорвали с меня ту рясу, я только в каком-то полупальто или плаще, не помню, какие-то туфли там — только после службы Божьей. Меня привозят, а там все — прокурор, начальник КГБ, одним словом, двенадцать человек, всё управление района. И так меня со всех сторон давят. Мне не впервой было с ними говорить, потому что КГБ меня очень много раз таскало, я перед ними знал, что говорить, как говорить и сколько говорить, и что можно сказать... Это было в 1979 году. Они меня там где-то до трёх часов мучили-мучили-мучили. Те все разошлись, остался один Иванченко. Встал из-за кресла (было около семи, может, шесть часов), посмотрел, нет ли кого в коридоре, вернулся и говорит мне так: «Отец Иосафат! Я Вас безмерно ценю, — это председатель райисполкома! Я оцепенел, думаю: в своём ли он уме? — Всё это, что Вы сделали, это исторический документ и исторические факты. Это не забудется никогда. А я Вам обещаю, что если доживу до тех времён, — потому что так всё не будет, будут лучшие времена — я Вас на своей машине привезу в Мужиловичи и на руках Вас занесу к престолу».
Я, знаете, думаю: он шутит или это уже конец? Потому что я до этого был судим, так что я уже знаю эти их штучки. Он спрашивает: «У Вас есть какие-нибудь деньги?» Я говорю: «Нет, потому что меня взяли неожиданно». Он позвонил, вызвал своего шофёра (а в Яворове автостанция в начале города, а центр там глубоко в городе), даёт мне 10 карбованцев и говорит шофёру отвезти меня туда, говорит: «Найдёте себе автобус или такси — это уже Ваше дело — и езжайте домой». Я целый день голодный, знаете, это Сочельник. Приезжаю домой где-то около десяти часов, потому что такси не было, кое-как дотрясся на автобусах оттуда до Львова. Приезжаю — в доме никого, не знаю, что дальше делать.
Ещё факт про этого Иванченко. Когда я уже сидел в тюрьме, приехала сестра ко мне на свидание и говорит мне, что он себя застрелил, тот Иванченко. Он был в какой-то украинской организации где-то там на Украине. Он был с Восточной Украины. И то ли в Киеве, то ли во Львове было какое-то большое совещание каких-то высших чиновников. Какая-то женщина, которая знала о его украинской подпольной деятельности, узнала его и сказала: «Это ты скрывал себя под видом секретаря райкома партии?» А он же не был ребёнком, он понимал, что может быть дальше. Он пришёл домой, зашёл там куда-то в комнату или кабинет и застрелился.
Реплика: Я в Яворове служил, я знаю его.
Отец И. Кавацив: Это, знаете, был чрезвычайный человек. Кто меня ни спросит, я всегда о нём вспоминаю, потому что это человек, который стоит того, чтобы о нём вспомнить. Ведь мы построили три церкви в его районе, и он об этом молчал. Разве это не геройство с его стороны? А он мне говорил: «Вы не знали, сколько доносов на Вас написано! Но всё это пошло в мусорную корзину, нигде не фиксировалось». Жаль его, знаете. Но он, видимо, хорошо знал всю ту политику и систему большевистской власти и знал, чем это может закончиться. Может, он не был готов себя отстоять, или, может, имел слишком большие промахи, так и закончил жизнь самоубийством.
Такой был инцидент. А таких инцидентов было много. Больше всего мы работали в Мшане — это Городокский район. Церковь была снята с регистрации, мы сделали там ремонт, людей сходилось очень много. Все были католики — там не было ни православных, никого. 8 декабря 1977 года, когда дети были в школе, люди на работе, приехало 16 машин милиции и КГБ — разгромили церковь. Там такие были резные иконостасы, резные иконы. Ей было лет до 400, той церкви, и всё было в резьбе. Это было чудо, пан Мелень, Вы себе не представляете... Они всё это топорами рубили, выносили на улицу, жгли. Некоторые вещи выносили куда-то там в Городок в какой-то музей, где потом уничтожили. Когда люди об этом узнали, бросились защищать, так они натравили на людей собак, собаки кусали людей, женщин, крики были страшные. Достаточно того, что через полгода они эту церковь, главный престол разбили полностью. Сделали там склад. Снизу доверху забили трубками для телевизоров — у них был телевизионный завод во Львове.
А я и отец Роман со мной — мы под дверями той церкви ставили стол и почти каждое воскресенье служили там, чтобы поддержать людей. Людей сходилось очень много на это богослужение, и однажды, где-то, может, через два года, в 1979 году, люди не выдержали — всё, что было в той церкви, — всё выставили на улицу. 4 декабря, на Введение во храм Пресвятой Богородицы (там храмовый праздник), я служу службу Божью. Уже служба закончилась, но председатель сельсовета, страшная женщина — она раз шесть позвонила в Городок, чтобы приехала милиция. А секретари были католики — они-то нам всё потом и рассказали. Милиция не очень торопилась, тогда она заявила: «Если вы не приедете и не наведёте с ними порядок, то я немедленно звоню в Киев, в Москву, везде. Я вижу, что вы с ними сотрудничаете!»
Я заканчиваю службу Божью, приходят люди: «Отче, приехала целая машина — всё начальство из Городка уже в сельсовете!» А там некуда бежать. Я, во-первых, никогда богослужение не срывал бегством — никогда! А там и бежать некуда, потому что эта церковь — последнее здание на краю села, а тут ферма. Ну, куда ты убежишь — в поле будешь бежать? А село сзади. Я закончил службу Божью и служу молебен, смотрю — одни красные шапки сзади стоят. Там и прокурор, и начальник милиции, и начальник КГБ — всего двенадцать человек их стоит, и только один снял шапку. Я зашёл в комнатку, где ризница, кадило стояло — что делать? Я говорю: «Посылайте женщин сюда, я потихоньку буду разбираться, потому что жаль мне этих вещей, что у меня есть». И так каждая женщина (а это декабрь месяц, холодно) где-то там под платок то фелонь, то стихарь, то чашу, то то, то это — и потихоньку всё вынесли. «А теперь что будем делать?» — «А теперь, — говорю, — давайте всех мужчин — от порога до царских врат — пусть все собьются в такую одну группу, а женщины по бокам, и я буду выходить — не будут же они меня вырывать». И действительно, они были настолько лояльны, что не сделали этого. Вышли на улицу, шесть стали с одной стороны, шесть стали с другой стороны. Я потихоньку выхожу, они все стоят. Люди там с ними ругаются: «А вы, мол, нам праздник испортили, как вам не стыдно, а посмотрите, что вы с храмом сделали». У каждой женщины свои справедливые требования к ним. Достаточно того, что мужчины так меня вывели аж за церковь и отвели немного дальше. Толпа этих людей, женщин, в какой-то дом туда-сюда завели, дали знать одному моему приятелю, который возил какого-то там то ли второго, то ли третьего секретаря обкома партии. Окна в машине затемнены, ему отдают честь — не ему, только машине, что она едет. Он приезжает в это село, ему отдают эту честь — а всё село оцеплено милицией, чтобы меня не выпустить. Но он приехал, ему сказали, в каком я доме. Я быстренько какой-то платок на голову, будто это женщина, мах к машине, сел на заднее сиденье. И он меня из этих Мшан привёз аж на Грабовцы на Стрыйщину, потому что у меня здесь была заказана служба Божья. Разве это не геройство? Не моё, а тех людей, которые себя подвергали таким неприятностям — потерять работу, потерять всё. И так не раз было. Именно те, кто работал в обкоме партии — в основном, это шофёры — они были очень ко мне расположены: то ли отвезти куда, то ли привезти когда. Для них это было лучше всего, потому что его никто не остановит и не спросит, кого ты там везёшь. Кто имел право зайти в обкомовскую машину и посмотреть, кого он везёт? А это дяди отца Василия, один и второй, работали в обкоме партии, возили таких больших начальников. Ведь это одна семья, и они меня выручали в таких случаях. И таких фактов были, может, сотни и тысячи.
Чем та подпольная работа мне удавалась и какая у меня от неё польза? Во-первых, во время подполья, когда я уже вышел из лагеря, я своими знаниями и своими средствами поставил к престолу 31 священника. Я от них благодарности не имею, за исключением отца Василия, и есть в (неразборчиво название села) отец Александр — их я ценю и уважаю. Я сказал, что когда умру, то никого не хочу на похоронах — только эти два священника должны меня похоронить. А другие, которые использовали мою доброту, мою доброжелательность к ним — поставить к престолу, пошить из своего материала рясы, фелони, — они даже по десять, по двадцать лет не показываются, что они меня знают. Им это не нужно. Я не жалею, что я это сделал, потому что я не учил их для того, чтобы они потом меня уважали или на руках носили.
Из Польши, из Кракова, приехали два священника по благословению Папы Иоанна Павла II. Им нужно было возродить Русскую католическую церковь, которую когда-то возглавлял экзарх Фёдоров. Тех католиков-россиян осталось много, монахинь и монахов Доминиканского ордена. Поскольку они восточного обряда, то западная церковь не хотела их рукополагать женатыми — только чтобы было безбрачное священство. А раз они уже женаты, что с ним сделаешь? И у нас теперь скажите, чтобы не женился — они не хотят, потому что они хотят быть женатыми священниками. Мало кто хочет принести такую жертву, чтобы быть неженатым — это уже личная ценность и достоинство каждого человека.
Тогда ко мне приезжал на неделе по 2-3 раза преосвященный Павел Василик. Я ему рассказал об этом деле, а он говорит: «Отче, пусть приезжают». А это в основном были евреи, которые крестились у меня дома, учились у меня дома, им надо было сюда ехать из Киева, Харькова, Вильнюса, Каунаса, Риги, где у них были свои церкви, свои сторонники, те доминиканцы-россияне. Самое важное было для них то, что им совершалось богослужение на русском языке. Я понимаю, что россиянам читать по-старославянски или по-украински — они, может, это и воспринимают, как христиане, но русский язык им дорог. И если они русские, то мы их должны ценить, потому что не все москали коммунисты, а есть и хорошие люди, к которым мы должны нормально относиться. И они приезжали и крестились, рукополагались, я потом шил им фелони, рясы. Потому что отец Василик рукоположил их и уехал, что, он будет стоять и учить их, как службу Божью служить? Это уже были мои функции. Я ездил и учил их, и был этим доволен. И эти монахини были довольны. Они все сидели в тюрьмах, в лагерях — ещё сразу после революции их всех осудили. Издевались над ними, это было страшно. Когда они мне рассказывали, я не раз завидовал, думал: Господи Боже, хоть бы мне посидеть в тюрьме, чтобы было чем похвастаться. Не надо было долго ждать — пришло время и для этого.
В.В.Овсиенко: А как случилось, что Вы были репрессированы?
Отец И. Кавацив: Я был первый раз судим в 1957 году за связи с преосвященным кардиналом Иосифом Слипым. Я работал старшим бухгалтером в расчётном отделе на бумажном комбинате в Жидачеве. А там в городе половина была католиков, половина православных. И люди были очень жертвенные. Несколько раз там кто-то написал, что Слипый в Сибири, что очень бедствует. Конечно, бедствовал — что там старому человеку работать и что-то зарабатывать. У меня зарплаты большой не было, но закончив работу, я вечером по всем этим католикам, где они сходились, просил, и люди были очень жертвенные, давали, кто что мог — и сало, и сахар, и муку, и что тогда было. Это позже только раз в полгода можно было получить бандероль, если не имеешь какого-то нарушения. А тогда, при Сталине, можно было слать сколько хочешь. И я занялся перепиской с преосвященным блаженнейшим Иосифом, и так раз за разом, каждые два-три дня — посылка за посылкой отправлял. Они об этом узнали. Был такой Трофимчук или Трофимяк в Жидачеве, обер-декан, и в Дрогобыче был такой Савчак. Они написали на меня донос в КГБ. Начальник КГБ в Жидачеве даже перечитал мне тот донос и показал их подписи. Они написали на меня, что если меня не арестуют, то они будут считать, что начальник КГБ с нами сотрудничает.
Меня арестовали. Я долго сидел в тюрьме. Вызывали много свидетелей, но никто ничего не хотел подтвердить, и мне дали только три года принудительных работ на Стрыйском ДОКе. Я там такими огромными ящиками носил отходы на такие огромные кучи-горы, и там переворачивал. Знаете, из бухгалтера расчётного отдела пойти на три года на такую работу… Да и не был я такого сильного здоровья.
17 марта 1980 года я пошёл к сёстрам-василианкам на службу Божью. Возвращаюсь со службы Божьей, пришёл домой. А отца Романа вызвали на десять часов куда-то к уполномоченному по делам религий. А перед этим они всё нас склоняли: «Распишитесь, что нигде не будете служить». Я сказал, что ничего такого написать не могу, потому что статья 124 Конституции гарантирует свободу совести, и я имею право служить, где хочу. Изменится Конституция — ну тогда я, может, буду что-то писать, а пока что нет. Где-то около часа звонят мне от уполномоченного, что он просит прийти туда.
Я пришёл. Он долго со мной не говорил, только дал мне такой бланк: «Распишитесь, что Вы нигде не будете совершать богослужения с сегодняшнего дня — не будете ни проповедовать, ни крестить, ни исповедовать, ни венчать». А я взял ручку и написал: «Согласно ст. 124, я имею право как священник Украинской Католической Церкви служить, исповедовать». Расписался и поставил дату. Он сказал: «Вы свободны». Я пошёл домой. Прихожу домой, даже ещё не снял плащ — а их уже 14 человек пришло в дом. Я был в летней кухне, дом был закрыт, а они бегом прибежали к дому, сразу: «Фамилия! Открывай дом!» Я пошёл открыл дом, мне зачитали санкцию прокурора. И они с половины третьего пополудни до семи часов утра делали обыск и всё из дома вывозили — полностью всё, что было. Дочиста — что было, то всё в мешки, в мешки, в мешки, и так забирали и всё увозили. Меня не выпустили никуда, извините, кроме туалета, и то он стоял рядом со мной. Отец Роман ходил по тем чердакам, по летней кухне, по подвалу, они там искали, что-то там записывали.
В семь часов приехал «воронок», отвезли нас на Лонцкого. Держали десять дней на Лонцкого, а потом бросили на Бригидки. Я сидел 11 месяцев под следствием, было 124 следственных действия, очень много людей было... Подумайте, он как вызовет меня утром в девять часов, так у меня ни завтрака, ни обеда, ни ужина, потому что там что принесли, то съели, а второй раз никто не даёт. Так на неделе по три раза. Был такой Осьмак, старший следователь по особо важным делам. За то, что он меня посадил, он стал прокурором железнодорожного отделения города Львова.
В.В.Овсиенко: А какая статья была у Вас?
Отец И. Кавацив: Была 139, «нелегальные богослужения», а 209 — это «посягательство на права несовершеннолетних». И что мне вменяли? Говорил не есть мяса, говорил не смотреть телевизор, не ходить в кино. Это и есть 209 статья.
В.В.Овсиенко: И сколько Вам дали лет?
Отец И. Кавацив: 8 лет.
В.В.Овсиенко: А дату того суда помните?
Отец И. Кавацив: У меня есть приговор. Я могу Вам дать приговор, если Вы мне его потом вернёте. Есть один киевский, а один местный. Только то, что служил службу Божью, исповедовал детей. За 11 месяцев устроили судебный процесс, который длился 18 дней. Было очень много свидетелей. Они набрали тех детей, потому что Осьмак ездил по школам, по сёлам — например, Колодница, Завадов, Мужиловичи, Мшаны, Подлубы, другие, и под диктовку. Учительница говорила диктовать, что знаем отца Иосафата Кавацива, который приезжал к нам, служил нам богослужения, говорил нам не есть мяса, говорил нам не ходить туда-то и туда-то — так они писали под диктовку. А потом, когда пришли на суд, то все дети от этого отказались. Но судьи сказали, что это их так родители научили, и это не принимается.
М.О. Мелень: А какова роль Берездецкого?
Отец И. Кавацив: А роль Берездецкого такова. Он и тот Удыч, что был в Голобутове, и тот священник, что был в Жовтанцах, не помню, как его звали, и тот герой из Труханова — они писали в КГБ и в прокуратуру города Львова всякие доносы против меня. Когда я уже вышел из тюрьмы, тогда Зеник Котик был прокурором города Львова. Я написал ему заявление, что хочу пересмотреть своё дело. Он мне дал его на целый день, поставив каких-то двух людей в той комнате. Я выбрал все те доносы, что писал Удыч, что писал тот из Труханова, как он там звался, уже не знаю — Илльшевский или как-то так. Я всё это переписал. Из того моего суда вышло семь вот таких больших томов. Семь томов всей истории! — такого большого преступника, который говорил детям не есть мяса, не танцевать и не смотреть кино. А я говорю: «Ну так хорошо, ребёнок не будет готовить есть, а будет есть то, что мама сварила. А что это за ребёнок, который бы пошёл на танцы, если мама ему не разрешает, потому что ему ещё нет 14 лет? Такого закона нигде нет. Но для них это был закон, а для меня нет».
Достаточно того, что я всё это списал — какой том, какая страница — и эти данные потом опубликовал в газетах. Вы, пан Мелень, знаете — Вы печатали, в Сколе печатали, в Каменке-Бугской печатали. Они ходили и говорили, что дом мне сожгут, больше всего тот Илльшевский. Какие они мне доставляли страшные хлопоты, страшно. Но я говорил: «Прошу пойти к прокурору города, взять то, что там написано, опровергнуть и посадить меня в тюрьму за клевету». Но никто на это не отважился сделать по сегодняшний день.
М.О.Мелень: А можно было так запросить дело и выписать?
Отец И. Кавацив: Ну, мне прокурор разрешил. Это был тот самый прокурор, что меня судил и запросил восемь лет лишения свободы, ссылку и конфискацию — забыл, как он там звался. Когда я вернулся из лагеря, смотрю — а он ведает реабилитацией, сидит на каком-то там седьмом этаже. Я прихожу к нему, жду-жду и спрашиваю, где он. А он пошёл куда-то пообедать.
(Реплика М.О.Меленя относительно фамилии прокурора — неразборчиво.)
Отец И. Кавацив: Нет-нет, он как-то иначе звался... Дорош! Дорош меня судил, и этот Дорош. А я уже пришёл к нему в рясе, но ещё не было, знаете, такой уверенности. А он как увидел меня в коридоре — он замер! Я зашёл в кабинет и говорю: «Пан Дорош, прошу мне объяснить, на каком основании Вы сделали то-то и то-то!» А он тогда говорит: «Я не виноват — это виновато КГБ. Это всё делало КГБ». Я говорю: «Да побойтесь Бога! Вы же прокурор, а не какая-то такая инстанция, для которой КГБ старше прокуратуры? Вы всё знали». — «Отче, я Вас очень уважаю, я Вас очень люблю, и мне было Вас жаль, но я должен был Вам дать столько, сколько они хотели». Вот такое дело.
В.В.Овсиенко: А в каких лагерях Вы были?
Отец И. Кавацив: Это Сумы, Перехрестовка. Это был страшный лагерь. Они там теперь сделали лагерь особо строгого режима, и всё это перестроено. А тогда это была экспериментальная зона, где на нас экспериментировали. А потом в Уральске на ссылке. Но я долго там не был, потому что наступила «оттепель», а я уже был инвалид второй группы — что они могли со мной сделать? Они таких отпускали.
В.В.Овсиенко: А в каком году они Вас отпустили?
Отец И. Кавацив: В восемьдесят шестом.
В.В.Овсиенко: Да, тогда уже та новая волна началась, «перестройка».
Отец И. Кавацив: Такая уж волна пришла, что мне это прощают. Тюрьму я отсидел, а остальное наказание, ссылку — они признали, что инвалид, работать не будет — что ж его, будут даром кормить? Иди и сам кормись. Зона была страшная! Люди там страшные, я не знаю даже, украинцы ли они. Хотя оттуда, например, премьер-министр Украины (я его уважаю) Ющенко, они там по-украински говорили, а по-русски писали. Они даже не умеют по-украински писать — всё по-русски. Я там был один-единственный католический священник, да и вообще единственный священник среди той страшной банды, которая не умела говорить другими словами, а только десятиэтажными матами. Ко мне они обращались так, а отворачивались и сразу между собой матом...
Реплика: Чисто по-русски.
Отец И. Кавацив: Да, чисто по-русски. Это мне, знаете, было хуже всего и больнее всего. Пусть там был голод, там были вши, там было холодно, но это было хуже всего. Я воспитан в глубоко религиозной семье. У нас дома таких слов не употребляли, да и священство, знаете... Среди людей кто бы там осмелился — хоть бы и такой, что ругался, так при мне бы он такого не сказал. А там даже во сне так говорили, и надо было всё это пережить — это страшно! «Локалки» у нас были всегда закрыты, открывали их только тогда, когда шли на работу, и закрывали, когда возвращались с работы. По 12 часов мы должны были работать на работе.
В.В.Овсиенко: И так говорили не только заключённые, но и начальство — так же.
Отец И. Кавацив: Ну, начальство — это страшно. Один, кто там не ругался, — это Кириленко, начальник лагеря. Я от него никогда не слышал ни одного такого слова. Он меня, может, и уважал, и любил. Я раз приходил к нему на какой-то там приём с какой-то жалобой. Там было четыре комнаты, была такая табуретка, прибитая у входа, а он сидел за столом. Так он подошёл, придвинул кресло вот так вот и сказал мне садиться. И когда я уже пришёл, приёма у него больше не было. Он всем интересовался. Была женщина, которая контролировала письма, — цензор. Но он был очень культурный, он в моём присутствии ни разу не ругался — тут ему надо отдать должное. И никогда не отказал, когда я к нему приходил на приём. Я ничего не просил, но обижали по-разному, издевались, потому что это зеки, многие из которых имели по нескольку судимостей. Он всегда всё выслушивал, всегда был вежлив и деликатен.
В.В.Овсиенко: Можно Вас сфотографировать, как Вы разговариваете?
Отец И. Кавацив: Прошу. Спасибо. О таких делах можно говорить, но я даже не хочу, чтобы они мне снились. Поверьте мне, что если ночью мне приснится какой-то лагерь, тот мат, то я просыпаюсь и сразу включаю свет. И дрожу. Не потому, что я этого боюсь, но нервная система пропиталась тем переживанием. Я вам скажу правду — при Сталине сидеть было легче. Даже там, где сидел блаженнейший Иосиф. Мне рассказывали священники, как они вместе собирались на Сочельник, проводили реколлекцию, служили службу Божью. А у нас, если бы увидели какой-нибудь крестик маленький, хоть из проволоки сделанный, то сразу сажали в ШИЗО. Никто не смел креста на себе изобразить — таким страшным был тот экспериментальный лагерь в Перехрестовке!
В.В.Овсиенко: Знаете, Богдана Ребрика где-то на этапе обыскивали, нашли крестик и хотели забрать. А он его в рот спрятал. Они полезли ему в рот отнимать. Ребрик откусил майору палец. Его тяжело избили. Ребрик сам обращался, чтобы против него возбудили дело об откушенном пальце. Так ему приходили ответы, что у нас, мол, все майоры с пальцами.
Отец И. Кавацив: Ну да, так. Уважаемые, прошу поверить мне, что нет слов — это и пан Мелень знает, и пан Василий знает, — нет слов, чтобы высказать или рассказать подробно и глубоко проанализировать все те преступления, которые они совершали над нами.
Во-первых, я — священник. Идём на работу — они проверяют. Что ты проверишь, если локалка закрыта и никто в эту локалку не зайдёт? Там восемь метров вверх ещё и 12 метров колючей проволоки под электрическим током — кто там зайдёт? Никто. Войдём — проверка. Того и другого проверяют догола. Знаете, неприятно — мы все люди, но это страшно неприятное дело. Я же не в душевой, не в бане или в парной, куда я пришёл себе, разделся, или на пляж пришёл. Это страшно унижает, как они там осмеивают тебя, все, кто только хочет. Там такой дед-прапорщик, у которого сын прапорщик и внук прапорщик — и все такие, что еле ходят, а матерятся страшно!
А эта еда? За восемнадцать с половиной копеек нас кормили — утром, в обед и вечером. Трёхразовое питание у нас стоило 18,5 копеек. Прошу себе представить, как можно было жить на 18 копеек и каким всё это было.
А эта прачечная? В этих тюрьмах хуже всего — это «прописка». Это было что-то удивительное. Я говорил, что когда выйду на волю, напишу книгу «Камера-71». Нас было более 70 человек в 71-й камере. Такие страшные издевательства совершали, что это не поддаётся человеческому разуму. Как «прописывают»? Ну, священник был исключением из этого — священника не «прописывали». Я один священник, и уже второй раз сидел. Кстати, после меня уже никого из священников не сажали — я был последней жертвой сталинского или брежневского террора. Так вот, извините, я вам скажу такой грубый пример. Спрашивают, что будешь есть — сахар на параше или прыгать с какого-то там простыни вниз. Говорит, что сахар на параше. Так что они делали? Извините, навалил кучу, посыпал сахаром — и съешь. Вы бы в такое поверили? И это делали не большевики — это всё делали зеки, которые были старшими в камере. Дедовщина — это было страшно! Такого страха нагоняли, что каждый дрожал от всего этого. Или кусочек хозяйственного мыла дадут — так должен съесть и запить водой. А параша, извините, не работает, потому что нет во Львове нигде воды, а тем более на каком-то там седьмом этаже тюрьмы. Вода даётся после двенадцати часов ночи, и человек погибает от всего этого, а они лупят, сколько хотят. Вот такие бандиты.
М.О. Мелень: Мораль «homo sovieticus».
Отец И. Кавацив: Ой-ой-ой!
В.В. Овсиенко: Когда Данила Шумука, отсидевшего в общей сложности 42 года, 6 месяцев и 7 суток, спросили, чувствует ли он себя психологически свободным, он сказал: «Я, наверное, не освобожусь никогда, потому что в снах преобладает тюрьма».
Отец И. Кавацив: Это так, это правда! Эти страшные этапы, эти псы, эти полтавы, эти харьковы — приезжает этот поезд, и в одном купе 22 человека! Вы себе это можете представить или нет? В одно купе они натолкали 22 человека. Параша, извините, только утром в шесть часов и вечером в шесть. Но мы же люди, мы сами знаем, когда нам нужно идти и когда нам не нужно идти. Воды не дадут — эти чурки ходили, что даже родной маме он бы не дал стакана воды. В горле высыхало так, что слюны не находилось, чтобы проглотить. А потом приезжали, так эти псы, эта псарня — Боже мой, псы лают, эти люди падают, а они этими нагайками лупят и бьют! В той бане только холодная вода и окон нет, всё повыбито, железные такие нары и нечем накрыться — откуда теперь здоровье? Конечно, у меня всё болит, у меня куча всяких болезней. Я вот 64 дня лежал в железнодорожной больнице. Ехал на службу Божью, а потом возвращался туда — у меня ничего не нашли здорового, всё было больное у меня! И печень, и сахар, и давление, и сердце, и всё что хочешь. А отчего оно будет здоровым, если всё испортилось?
Так что это не для похвалы. Я благодарю Бога за это, что стал той жертвой — я вам скажу правду. Я так себе думаю, что этим я смог внести какой-то маленький вклад в свободу Церкви и Украины. И это меня, знаете, утешает. Несмотря на то, что эти кагэбисты делали на Святоюрской горе — разогнали тех бандитов и нашлись справедливости… У меня к ним сердца нет ни на одно маковое зёрнышко. Я думал себе, пан Мелень и уважаемые, — я думал, что когда я выйду из лагеря... Может, когда-нибудь выйду, потому что я сто раз умирал — 260/160 давление, а я ходил на работу, меня никто не освобождал, должен работать — их ничего не волновало. Ты, говорит, что — пришёл сюда отдыхать? Мы не были людьми, мы были исключены из человечества, и такого понятия, как человечность, там нет. То есть вы вне закона, люди, с которыми можно обращаться хуже, чем со скотиной — ведь даже и корову не ударишь, собаку не ударишь, потому что, знаете, как-то жалко: может, ему больно? А у них не болело ничего для нас...
Я думал, что, Боже, когда-нибудь это будешь кому-то рассказывать — кто захочет слушать? Никто не захочет слушать. Да, я рассказывал, когда был в Ченстохове и встретился с Любачивским, так он слушал меня, а потом уже ему не дали меня слушать, не допускали. И слушал меня Гузар. А больше меня никто никогда не слушал — не хотели слушать! Как говорил мой Медвидь: «А Вас кто просил сидеть за Церковь в тюрьме? Надо было не сидеть, Вас никто не заставлял!» А Дацько мне сказал вот так: «Надо было не быть дураком — надо было служить КГБ, и были бы вы сегодня паном». Так сказал мой Дацько и так сказал мой Медвидь.
М.О. Мелень: Так, как он сделал?
В.В. Овсиенко: А кто это он — Медвидь?
Отец И. Кавацив: Медвидь — это епископ Великой Украины, экзарх Украины. Он там и в Харькове, он и в Киеве. Это он мне это сказал! Когда он мне это сказал, я ему не мог ничего ответить. Поверьте, я только встал, подал руку и ушёл. Не мог даже сказать: «Будьте здоровы!» Потому что я тебя до конца жизни уважать не буду. Потому что если бы ты отбыл — я не говорю, что много, но хотя бы одни сутки, чтобы все эти умники отсидели одни сутки и посмотрели, по крайней мере, что там творится, и на другой день их выпустить — это была бы для них наука. Но они там не были — они спали в перинах и получали всё, что хотели. И с нами не считались. И теперь мы для них никто. Мы для них никто — они позабирали себе все власти, они позабирались во все правительства. Если есть деньги, то ты хозяин положения.
Отец И. Кавацив: А вот, например, отец Василий. Его выгнали из школы, не позволили ему нигде поступить. С 18 лет парень должен был пойти на работу из-за того, что у него были самые тесные связи со мной, потому что он каждый день был у меня. И они всё это знали. Его уговаривали, когда ему было уже 30 лет... Значит, когда я пришёл из лагеря, то везде, где только можно было, он везде меня возил. В Каменец-Подольский, за Каменец-Подольский, потом по сёлам, так: днём на работу, а вечером (я уже, знаете, меньше суетился — ходил-ездил, но меньше) и ночью ребёнок не спал целую ночь, а только возил он меня, возил меня и сюда, и туда. Я три или четыре раза умирал у него на руках. Потом я его взял к себе, он учился ещё при мне, закончил то, чему у меня научился, потом закончил Ивано-Франковский теологический институт, и владыка Василик рукоположил его в епископы по благословению кардинала Любачивского, потому что он ехал в Рим.
И что вы думаете? У него уже почти десять лет священства, так за десять лет он служил у меня без ничего — ни грамоты, ни благословения, ничего. Никто ничего не дал. Только теперь, в прошлом году в апреле, когда приехал Гузар, я ему всё это рассказал. Он сказал: «Прошу приехать — я дам грамоту». И вот он выдал грамоту для отца Василия. И он для меня верный, знаете, мы живём одной семьёй от начала до конца — потому что что я один буду? Это разные дети, набожные, ходят в церковь, молятся, причащаются, исповедуются. Ещё в школу не ходили, а уже всё это умели. И так и до сегодняшнего дня — нет такого дня, чтобы дети не были на исповеди Божьей.
И такую большую, величайшую услугу для меня оказала Процик Татьяна, мама отца Василия, потому что она уже 30 лет с нами. Она приезжала в лагерь, её не пускали, потому что она чужая — только на такое свидание через стекло. Но она ждала эти три месяца, как не знаю чего — хоть поговорить. И какую-то посылочку сделать, или что-то такое, или другое — мама уже старенькая, 80 лет, и что она могла — она склерозная, сидела и ждала смерти. А она мне всё помогала и теперь помогает, и теперь она с нами — живём все одной семьёй, потому что нам нечего делить и не от кого кого-то отделять. Найти в жизни товарища и друга, который за тебя, — это большое счастье. А есть такие, что только схватили священство, получили юрисдикцию — и будь здоров, я тебя больше не знаю. Поэтому отец Василий для меня очень хороший и преданный, он много помогает мне в чём нужно — он мне и уколы делает, потому что сегодня попробуй всё это оплатить и вызвать или даже попросить кого-то, так не очень-то тебе кто-то придёт и сделает. Ты пойдёшь раз, а второй раз не пойдёшь, потому что будешь немного, как говорится, стесняться. Но это жизнь.
В.В.Овсиенко: Это был священник Украинской Греко-Католической Церкви Иосафат Кавацив. Разговор с ним записан в Стрые при содействии Мирослава Меленя и его друга. Записал 3 февраля 2000 года Василий Овсиенко.