Интервью Богдана КЛИМЧАКА
(Последнее прочтение 17.02. 2008)
В.Овсиенко: 21 января 2000 года Богдан Климчак в своей квартире во Львове
рассказывает о себе Василию Овсиенко.
Б.Климчак: Я — Богдан Климчак. Родился 22 июля 1937 года, село Себычив Сокальского района теперь Львовской области — когда-то это было, конечно, под Польшей. Писатель, многолетний политзаключённый ГУЛАГа, как это принято говорить, у меня изданы две книжечки — «Оаза-Гора» 1994 года и «Обновлённый декалог порабощённого украинца» 1999 года.
Биография моя начиналась, разумеется, в годы военные. В те военные годы всё начиналось с облав — как поляков, польской Армии Крайовой, так и советов, русских, которые одинаково враждебны были к нам, коренным украинцам, в частности, жителям Сокальщины. В 1946 году, или накануне того года, была договорённость между Польшей и Московией о том, чтобы наш район отдать Польше, а перед тем произвести чистку этого района — чистку и выжигание, то есть вывозили людей, украинцев по национальности, на Тернопольщину, а отдельные польские семьи вывозили в Польшу — или, может, там оставляли, я этого точно не помню.
В 1946 году нас также вывезли, 2 месяца продержав на пересыльном пункте возле города Белза. Вслед за нами сразу, возможно, с боями или без боёв, я этого точно не знаю, — выжигали все сёла. Все сёла были уничтожены, а мы, значит, вывезены на Тернопольщину и оказались в посёлке городского типа Гримайлове Тернопольской области.
В.Овсиенко: А какая Ваша семья тогда была, когда Вас вывозили?
Б.Климчак: Когда нас вывозили первый раз (потому что был ещё и второй вывоз в 1949 году), семья состояла из матери...
В.Овсиенко: А как маму звали?
Б.Климчак: Мария Ивановна на самом деле, а в документах Фёдоровна, по отчиму. А отца уже не было — отец умер приблизительно в 1943 году. К сожалению, сведения противоречивы — то ли 1943, то ли 1941 год. И похоронен он, конечно, в Себычеве. Несколько лет назад я установил там надгробный памятник, стоит он в Себычеве на кладбище. Мы вместе с матерью — это значит: старшая сестра Клавдия, младший брат Мирон — вслед за ней младший, дальше сестра Ольга, брат Иван и я, Богдан. А один брат, после сестры старший из братьев, приблизительно в 1942 году был вывезен на работу в Германию, а из Германии после войны эмигрировал на Запад и оказался в Канаде. Дожил там лишь до 1957 года и умер при невыясненных обстоятельствах, погиб в помещении для душевнобольных, хотя, фактически, больным не был — у меня есть основания так считать, — но был родственниками заявлен, якобы как больной, и на основании заявления родственников его взяли в психбольницу, подвергли пыткам, и там он погиб в 1957 году. Об этом я кратко упоминаю в автобиографии, как и обо всём остальном.
Итак, тогда, с 1946 по 1949 год, мы прожили на Тернопольщине. В 1949 был арестован старший брат Мирон — член ОУН — и осуждён по 58-й статье на 25 лет, а мы все были выселены на спецпоселение в Хабаровский край. В.Овсиенко: Как произошло это выселение?
Б.Климчак: Выселение происходило в несколько этапов, если это можно назвать этапами. Сначала 5 октября, если не ошибаюсь, 1949 года, нас всех взяли, погрузили на крестьянскую телегу, отвезли из Гримайлова в соседний городок Копычинцы.
В.Овсиенко: Вам дали с собой что-то взять?
Б.Климчак: Разрешили взять продукты, вещи, одежду. Продукты в виде крупы. Особенно запомнилось, что мешок у нас был — выбора продуктов не было, а случайно был мешок гречневой крупы, небольшой мешок, — и этот мешок мы взяли. И это была и утром, и в обед, и вечером наша постоянная еда — гречневая крупа.
В.Овсиенко: А вас предупредили, что будут вывозить, или пришли — и собирайтесь?
Б.Климчак: Да, по тогдашней традиции, в четыре или полпятого утра — стук-стук-стук в дверь: «Открывай, а то выломаем!» — пришли, полчаса на сборы, погрузили на ту телегу — чья это была телега и чья лошадь, не знаю — возможно, наша телега и наша лошадка, которую потом, конечно, забрали в колхоз, после того как нас отвезли на нашей же телеге и лошадке — ну, это традиционно, это не что-то новое, это обычная история.
Ну и что дальше? Дальше держали — тюрьма была условная, то есть какое-то трёхэтажное официальное здание — офис, как теперь это называют. Не знаю, что там в том здании до этого было, какие-то конторы. Превратили это здание в тюрьму. Нас держали в этой тюрьме — в основном старых женщин и нескольких старых дедов, а большинство — дети. Эта тюрьма была, может, не очень надёжной с точки зрения побега из неё, но бежать было некому — все были старые или малые, поэтому такая временная тюрьма была удовлетворительной.
Ужасные условия в той тюрьме, конечно, были. В нашей камере — номер 15, помнится, я написал о ней в произведении «Архивы памяти» в книжке «Оаза-Гора», — в той нашей тюрьме (бывшая комната, теперь камера) было 150 человек — в основном детей и женщин. В той тюрьме, в той камере рождались и умирали — то есть старики умирали, а дети рождались — этот факт описан в произведении «Архивы памяти».
В.Овсиенко: Вот так в одной камере держали и дедов, и баб, и женщин, и детей — всех вместе?
Б.Климчак: Видите ли, дедов было лишь несколько, совсем немощные деды, а не немощные — все были уничтожены, осуждены, а эти были уже такие, что еле ходили. Таких было несколько на целую камеру, а так — одни женщины и дети. Дети также не старше каких-нибудь 12-15 лет. Мне тогда, в 1949 году, было, соответственно, 12 лет.
Тяжёлые условия... Кстати, такой неприятный факт — на ту камеру, 150 человек, для нас было лишь 6 параш, и те параши уже за полсуток переполнялись, люди всё равно, конечно, шли, и дети, и женщины пользовались ими, оно текло по полу под нас, а мы все вповалку лежали на полу — так что условия были ужасные.
Мы там пробыли ровно месяц. Где-то 4 ноября нас взяли на этап, то есть погрузили в товарные вагоны, сформировали целый эшелон и повезли. Везли также ровно месяц, и 4 декабря 1949 года нас довезли до места назначения — это Хабаровский край, район имени Лазо, или, как ещё называлось, Оборский леспромхоз или Оборская ветка — то есть ответвление железной дороги, направленное в глушь тайги. Вот в той глубине тайги, как раз в конце одного ответвления железной дороги, в посёлке «посёлок Ударный», как это на московском языке называлось, нас выгрузили. Там было всего 6 жилых бараков, в каждой секции барака жили по несколько семей вместе на самодельных нарах. Ничего кроме шести бараков в том посёлке Ударном не было. Мы там прожили до весны или до лета 1950 года. Там не было ни работы, ни условий для жизни. Нас спас наш единственный мешок гречневой крупы. Кстати, мы, как теперь говорят, по бартеру меняли гречку на другие крупы, потому что другие семьи имели с собой другие крупы. Таким образом делали разнообразие, иначе с ума сойти можно — каждый день утром, в обед и вечером есть одну гречку. Но мы устраивали себе обмен.
В.Овсиенко: А в дороге, как вас везли, вы как-то ту крупу могли приготовить?
Б.Климчак: Нет, крупу мы в дороге не готовили, потому что нам по разнарядке давали хлеб и какой-то там борщ — ну, обычная себе дорожная баланда, а крупу начали варить уже в Хабаровском крае.
Итак, 4 декабря нас выгрузили на конечной станции. Мы пробыли там с полгода и нашли другой, более крупный посёлок, назывался Станция 64-й километр, где было много домов, и магазин есть, работа была, то есть была возможность для тех, кто мог работать, что-то заработать. Мы переехали туда — с разрешения спецкомендатуры, само собой разумеется. Переехали туда и обустроились, поселились в одной из свободных секций барака. Там мы прожили несколько лет.
В 1953 году я закончил 7 классов школы. Два года, кстати, я потерял из-за этих переселений, а в 1953 году закончил. Уже к тому времени, где-то в 1952 году, мы успели переехать с того 64-го километра с разрешения спецкомендатуры на станцию Дурмин, или, иными словами, 61-й километр. Собственно, 7 классов я уже закончил на станции Дурмин. И там мы тоже сначала в вагончике поселились, а потом построили маленькую комнату из старых шпал, которых там было вдоволь, таких бесхозных шпал, которые валялись, потому что вся та система была бесхозяйственной. Строили тот маленький домик даже моя мать и сёстры. Мы уже жили в том домике. Но, окончив в 1953 году 7 классов и увидев объявление в газете «Магаданская правда», или «Хабаровская» какая-то там правда, о том, что в Магадане принимают на учёбу после окончания 7 классов, я подал туда документы и даже, по-моему, без разрешения спецкомендатуры — потому что где-то его не было, спецкоменданта, — поехал в Хабаровск. В Хабаровске прошёл вступительные экзамены и был зачислен в Магаданский горный техникум на профессию «Обогащение руд цветных металлов», хотя я тогда не имел представления, что это такое.
Это было без разрешения спецкомендатуры, и тогда я вынужден был задним числом всё объяснять и, так сказать, отчитываться, почему я самовольно уехал. Но, во всяком случае, обошлось без каких-либо санкций против меня, фактически, мальчика. Мне было разрешено спецкомендатурой выехать на учёбу летом 25 августа 1953 года теплоходом в Магадан. Так я начал свою учёбу в Магаданском горном техникуме, которая продолжалась с 1953 по 1957 год включительно. Там во время учёбы, как отмечено в книге-биографии, у меня было много конфликтов. Эти конфликты случались не только со спецкомендатурой, к которой я и там был приписан, но и со студентами того техникума, потому что студенты были почти все сынками тех спецкомендантов, которые преследовали меня и таких, как я, спецпоселенцев.
У меня были конфликты с теми студентами, и добром для меня это не кончилось. В 1957 году на меня — не знаю, по чьей инициативе, то ли спецкомендатуры, то ли тех студентов, — было сфабриковано дело «Антисоветская агитация». Я был арестован 17 июня. А перед тем, 15 июня 1957 года, я окончил учёбу, защитил дипломный проект, получил диплом пятнадцатого, а семнадцатого, перед посадкой на теплоход и возвращением в Хабаровский край к родственникам, я был арестован и по статье 58/10 «Агитация» заключён в тюрьму. Началось следствие.
В моём деле свидетелями были 8 студентов Магаданского техникума и 2 ученика 7 класса из Хабаровского края, которых также выборочно взяли для того, чтобы они дали против меня показания. Из тех учеников 7 класса лишь один повёл себя непорядочно и сказал: «Да, он занимался антисоветской агитацией...» — что-то в этом духе, а второй никаких плохих против меня показаний не дал. Этот второй — Ярослав Кушпет, мой приятель, и я с удовольствием называю эту фамилию, как человека, который себя не опозорил, в противоположность другому — да будет забыта эта фамилия. Ну, и восемь студентов Магаданского техникума, все как один, яростно-враждебно выступили в своих показаниях против меня и способствовали моему осуждению.
Тогда я, правда, занимал такую ещё довольно либеральную, умеренную позицию. Я даже признал себя частично виновным, что, мол, допускал некоторые неправдивые высказывания. Это мне, очевидно, учли и дали не 7, а 5 лет заключения.
Ну, и что дальше? Заключение началось в сентябре 1957 года. Где-то за 3 месяца было окончено и следствие, и суд, и меня отправили там же, в Магаданской области, в Тенькинский район, в лагерь — посёлок Ветреный назывался.
В.Овсиенко: Подождите! В Тенькинском районе, в посёлке Матросова, был на ссылке Василий Стус.
Б.Климчак: Да-да, но в другое время, насколько я знаю.
В.Овсиенко: После него — Зорян Попадюк был в том посёлке Матросова. Стус был там с марта 1977 года до августа 1979, а Зорян Попадюк после Стуса, с июня 1980.
Б.Климчак: Значит, через 20 лет после меня. А сам прииск Матросова от посёлка Ветреный довольно далеко, это в разных концах Тенькинского района, потому что я помню по карте, где что находится, и могу уточнить, что это не близко друг от друга.
В.Овсиенко: А там районы — как наша область.
Б.Климчак: Да, это понятно. Они в разных концах района. Этот посёлок Ветреный на берегу реки Колыма находится — неподалёку от берега, в нескольких километрах, в ущелье был тот лагерь посёлка Ветреного. А в посёлке Матросова я был, кстати, ещё до 1957 года как вольный, то есть как спецпоселенец. Я был в гостях у одних спецпоселенцев, которые находились на посёлке Матросова. Лишь один день, просто так, навещал там одних наших украинцев, они хорошо меня приняли на один день, переночевал.
Итак, началось моё заключение в том посёлке Ветреном. Очень хорошо меня там встретил один из двадцатипятилетников. Там почти все были осуждены на 25. Таких, как я, на 5 годиков, на 7 годиков осуждённых, было лишь несколько. Они надо мной смеялись — кстати, я об этом упомянул в новелле «Оаза»: «Что там, ты пришёл на пять лет, тебя завтра выгонят, может, а мы вот двадцать пять...» Понятно, психологически у них были основания... Но фактически вышло немного иначе. Им перед этим комиссия уменьшила срок до 15 (не 25, а уже 15), кому 10, кому 12, кому 15 лет оставили, и они их вскоре отбывали и даже раньше освободились, чем я. Хоть у меня было лишь 5 лет, но они уже свои 15 или 12 лет заканчивали и выходили раньше меня, хотя смеялись, что я, мол, пришёл в лагерь с таким детским сроком.
Там особенно хорошо меня встретил Павел Терпак, который теперь ещё живёт в городе Калуше Франковской области. Я вспоминаю, как он меня хорошо встретил. Он меня поддержал. Я ему многим обязан.
Пробыли мы там чуть больше одного года. Весной 1958 года я предпринял такую детскую попытку побега. Хоть я был там бесконвойным, но поскольку это было глухое ущелье, там бежать — это было курам на смех пробовать бежать. Я со своими пятью годами работал бесконвойным за зоной. Мне доверили управлять лошадью, возом и возить дрова в трёхстах метрах от зоны до кухни. Воспользовавшись правом бесконвойника, я ещё с одним, москвичом, правда, договорился о побеге, и мы 4 мая 1958 года попытались пойти на побег. После работы он, бесконвойник, и я, бесконвойник, не вернулись в зону, а махнули в противоположном направлении. Но далеко мы не ушли, потому что нашу подготовку к побегу с примитивной, детской заготовкой продуктов раскусили, предупредили и поняли, что мы собираемся бежать, и нас в 700 метрах от лагеря догнали и вернули назад. Там немного побили, правда, но не очень.
Началось следствие, но мы упрямо — поскольку мы ещё не сошли с дороги, по бездорожью ещё не пошли, а как раз собирались, но ещё не успели свернуть с дороги, шли в направлении посёлка, — поэтому мы сказали: «Да мы только в посёлок к девушкам хотели идти». Нам не вменили побег, отделались пребыванием в ШИЗО сколько-то там суток. Правда, мы объявляли голодовку, ещё и там заключённые за нас заступились: «Ну, это дети, что вы на них обращаете внимание?» Не исключено, что там начальник концлагеря был немного добрее, так что нам не добавили срока за этот телячий побег, как я его называю. Это был, конечно, бессмысленный побег, немудрый, детский.
После этого был усилен режим. Таким образом, мы стали причиной того, что усилили режим для всех, потому что был факт побега. Но это недолго продолжалось, всего несколько месяцев, потому что пришло указание этот лагерь — а этот лагерь был в 1958 году последним политическим на Колыме, все остальные были давно уже ликвидированы, — этот последний лагерь было указано также ликвидировать, а нас всех вывезти на Тайшетскую трассу Иркутской области. Где-то в ноябре или декабре — уже не помню — 1958 года нас погрузили на теплоход и отвезли в Находку, а из Находки спецпоездом (столыпинские вагоны, были также и товарняки) нас отвезли на Тайшетскую трассу. Я там был в нескольких разных лагерях, начиная с сурового режима — за попытку побега, она всё-таки фигурировала. Меня везли в столыпине как особо опасного, который пытался бежать из лагеря. И отвезли нас в штрафной лагерь на Тайшетской трассе — это номер 26, посёлок Анзёба. Там пробыли несколько месяцев. Там я встретился с таким выдающимся для меня политзаключённым, как Онуфрий Кулак, которому я посвятил новеллу «Оаза». Он был арестован в 1956 году, пробыл все 25 лет в заключении и был освобождён только в 1981 году. Он после возвращения снова подвергался травле со стороны кагэбэшной банды и погиб, умер в 1982 или 1983 году в родном селе Гузиеве неподалёку от Болехова. Онуфрий Кулак — очень порядочный человек. Там также был Пётр Дужий. Тогда я был с ним в хороших отношениях, но позже наши взаимоотношения несколько охладели. Нежелательно, конечно, это уточнять, поскольку Пётр Дужий уже покойный.
Итак, на 26-м лагере мы пробыли несколько месяцев, затем были переведены в другие лагеря. Я ещё был на четвёртом, на одиннадцатом и на десятом. Там мы пробыли до 1960 года, а в 1960 году пришло новое указание: ликвидировать политические лагеря также и на Тайшетской трассе. Нас всех снова погрузили на поезда и отвезли в Мордовию. В Мордовии я был на 17-м лагере. Кроме семнадцатого, правда, я был ещё на пятом, опять же с тем Петром Дужим. С 17-го лагеря в 1962 году, по окончании заключения, я и освободился.
В.Овсиенко: А 17-й лагерь — это посёлок Озёрный. Там был 17-й и 17-А, так Вы в каком были?
Б.Климчак: Номеров я не помню, но было там два лагеря — мужской и женский — я так запомнил.
В.Овсиенко: Это большой лагерь, так? Потому что 17-А — это маленький.
Б.Климчак: Маленький — это женский. Тогда он был женским, а мы были на большом лагере.
В.Овсиенко: Ага. Потому что я в 17-А был значительно позже, в 1975–1976 годах.
Б.Климчак: Так это, очевидно, бывший женский. Он на расстоянии где-то 300-400 метров от мужского. Итак, в 1962 году я освободился, 15 июня, и вернулся на Украину. К тому времени мои родственники уже также вернулись из ссылки. Мы снова жили в посёлке городского типа Гримайлове.
Ну, какую-то работу нашёл, но, конечно, чернорабочую, на другую меня с моими документами после заключения не приняли. Сначала я был на стройке, потом где-то там слесарил. Очередная неприятность ждала меня на этой слесарной работе, кажется, в Червонограде на каком-то электромонтажном заводе, где мне КГБ пыталось пришить какую-то диверсию и дать новое заключение. Но их доказательства были шиты белыми нитками, поэтому меня снова не посадили.
Однако в 1963 году я сам допустил большую ошибку в личной жизни: я женился на человеке, абсолютно несовместимом со мной, антагонистичном, если можно так сказать, и тот брак продлился всего 14 месяцев. Родилась дочь и, конечно, после развода, началось вычитание алиментов, которое длилось 15 с половиной лет. А заработки мои были очень ограничены, 70 рублей, и из тех 70 рублей оставалось лишь 50. Я жил на эти маленькие деньги.
Так продолжалось до очередного заключения в 1978 году.
Я не сказал, что в 1958 году была написана первая новелла, «24 часа из жизни заключённого», которая потом была утеряна, а затем восстановлена в 1961 году. А с 1962 по 1972 год было написано 6 лирических миниатюр, часть из которых утеряна совсем, одной даже название забылось. А в 1973 году начал серию политически направленных новелл. В них я осмыслил прошлое, настоящее и, возможно, будущее Украины. В 1976 году была написана новелла «Оаза», которая, кстати, дала название и целой книге «Оаза-Гора». Её, до некоторой степени, можно считать самым важным произведением. Сюжет этой новеллы, «Оазы», послужил идеей для создания символического пантеона Украины. Кстати, на сегодняшний день мною изготовлен метрового размера макет из фанеры, он находится у меня здесь, в квартире. В миниатюре этот макет один сантиметр — один метр, в таком масштабе.
Что дальше? Жизнь с 1962 по 1978 год, до второго заключения — была очень тяжёлой, насыщенной конфликтами с КГБ, с прописками, выписками, переездами из области в область. Я много странствовал, ездил по разным областям. В начале 1965 года поехал в Туркмению с целью определить возможности перехода границы. Ещё тогда, в 1965 году, за 13 лет до перехода границы, я ездил для осмотра границы, приграничного района. Там я тогда мало что увидел, но первая поездка с целью нарушения советской границы была в 1965 году. После этого, говорю, я был в разных областях, на разных работах. Имеется в виду в Донецкой, Днепропетровской, Запорожской, Черкасской, Каменец-Подольской. Много где я был, по всей Украине. И везде, конечно, был только на худших работах, малооплачиваемых, поэтому жизнь моя была плохой.
Так продолжалось до 1978 года. Тем временем, как я уже отметил, в семидесятых годах, начиная с 1973 года, была написана серия антисоветских, как это называлось, произведений, политически направленных против существующей империи. Опубликовать их, конечно, не было никакой возможности. И с этими произведениями я решил в 1978 году попробовать ещё раз перейти границу в Иран, а из Ирана — в Великобританию. В Иране я намеревался добраться до посольства Великобритании в Тегеране. У меня с собой были произведения, которые на тот момент были написаны — это «24 часа из жизни заключённого», «Проблема планеты "БК 666/3"», «Tango italiano», «Воспоминания о будущем», «Скажи, что я мёртв», «Оаза», «Аморальный кодекс строителя коммунизма» и ещё, кажется, что-то. А также некоторые переводы. Не мои, а переводы других любимых произведений: «Степной волк» Гессе, «Избранные письма» Сенеки, «Снега Килиманджаро» Хемингуэя.
Перейдя границу в 1978 году, — этому, конечно, предшествовала долгая подготовка, — я попросил помощи в иранской жандармерии, которую там с большим трудом нашёл. В противоположность советам, которые очень следят за своей границей с Ираном, там аж за 20 километров я не нашёл пограничника.
В.Овсиенко: А интересные детали: как Вы ту границу перешли? Как это удалось?
Б.Климчак: Переход границы, я считаю, удался мне случайно, потому что случайно мне удалось не оставить следов. Метод перехода границы описан в новелле «Оаза». Детально описывать его, не объясняя образно, то есть как именно я переходил, — это просто невозможно, поэтому я вынужден ограничиться тем, что мне случайно удалось перейти границу, не оставив следов. И только благодаря тому, что в Иране были советские агенты, которые сообщили советским пограничникам, что сюда пришёл беглец, что вы там смотрите? — были соответствующие телефонограммы от советского пограничного ведомства с требованием: «Верните! Это опасный преступник, террорист, бандит, наркоман». Что хотели, то и вешали, лишь бы напугать иранцев, заставить их меня вернуть.
И они, конечно, вернули, правда, не сразу, а подержав и отвезя с того места, где я переходил границу, в большой город на северо-востоке Ирана Мешхед. В том Мешхеде подержали меня ещё в тюрьме, кажется, 8 дней, то есть всего я там был 9 суток. Провели короткое следствие, доложили, очевидно, о ситуации, о том, кто я такой, в Тегеран, шаху — тогда ещё шах правил Ираном, и канцелярия шаха или сам шах решили не обострять отношения с советами и опасного террориста, наркомана, насильника и т.д. вернуть назад.
Таким образом, 1 октября 1978 года я был передан обратно советским властям на границе. Соответственно, мне было предъявлено обвинение по ст. 62 Уголовного кодекса Туркмении, что означало «Измена Родине». Впоследствии, через несколько месяцев, меня перевезли для продолжения следствия во Львов. Во Львове предъявили, соответственно, статью также 62, но украинского Кодекса — «Антисоветская агитация и пропаганда».
В.Овсиенко: А, то Вы предали два народа — туркменский и украинский?
Б.Климчак: Нет, не совсем. Туркменский я предал, а среди украинского народа я вёл антисоветскую пропаганду, это немного легче, чем измена дорогому туркменскому народу.
Итак, следствие продолжалось с 1 октября 1978 года до 18 июня 1979 года, когда состоялся суд. Но за это время меня ещё возили на судмедэкспертизу в Москву в известный психиатрический институт. Как он называется?
В.Овсиенко: Институт имени Сербского.
Б.Климчак: Институт имени Сербского, да-да. И там не месяц меня держали, а двойную норму, 2 месяца, потому что было подозрение, что антисоветски настроенный — так, может, он больной, потому что не может быть нормальный человек антисоветски настроенным. Два месяца меня там проверяли, я категорически отказывался от их дурацких экспериментов, не принимал в них участия. Не знаю, хорошо ли это, но, во всяком случае, признали-таки меня здоровым и вернули. 18 июня 1979 года я был осуждён Львовским облсудом на 15 лет лагерей строгого режима и 5 лет ссылки.
В лагерь попал, конечно, в Пермскую область, ВС-389, сначала в лагерь № 36...
В.Овсиенко: Кучино.
Б.Климчак: Да, посёлок Кучино, потому что я уже плохо помню названия посёлков. А потом, примерно через год, переведён в лагерь № 35, посёлок... Останкино?..
В.Овсиенко: Посёлок Центральный... Там ещё была Половинка... 35 — это станция Всехсвятская, посёлок Центральный.
Б.Климчак: А, Всехсвятская — вот видите? Итак, на станцию Всехсвятскую, лагерь 35, где я пробыл… Сколько там?.. Года два. В 1981 году из-за моих отказов, конфликта с администрацией — не вдаюсь в причины — может, запрет свиданий или переписки, или пользования магазином… Не помню, какая причина, но начался конфликт, и в 1981 году я был осуждён на 3 года заключения в спецтюрьме города Чистополя в Татарии. Итак, в 1981 году я был отправлен этапом в Чистополь, где провёл, соответственно, 3 года в Чистопольской спецтюрьме.
В той тюрьме, кстати, я встречался с известным еврейским политзаключённым Щаранским, Натаном Щаранским — провёл, может, год с ним вместе в одной камере. Он, кстати, оставил в своей книге две страницы воспоминаний обо мне. Я это случайно читал, но книги той больше не имею. Взаимоотношения наши были хорошие, и, должен признать, — дело чести этого требует, — что он меня подкармливал овсяной кашей, которая ему не шла, потому что он был хорошо откормлен в детстве, а это очень важно, и ему это не шло, так что его порцию каши, которую он иначе бы выбросил, я ел, потому что я очень плохо там питался, у меня не было никакой помощи, мне больше не высылали никаких продуктов — было запрещено. За отказ от работы меня в основном держали на пониженном питании. Итак, я всё время там был голодный. И поэтому я с радостью поедал кашу господина Щаранского, когда был с ним в одной камере.
Там я в общей сложности пробыл 7 месяцев на пониженном питании. Тяжёлые, конечно, условия... Там однажды случайно, из-за ошибки надзирателей, встретился с Юрием Шухевичем. Меня и кого-то там ещё из моей камеры выводили с прогулки, а его вели на прогулку, и мы встретились на выходе из тюрьмы. Конечно, меня сам Шухевич не видел (Ю.Шухевич там ослеп. — В.О.), но я его видел, и мы несколькими словами успели обменяться. Это из-за ошибки надзирателей, хотя это очень редко бывает, — они очень старательно следят за тем, чтобы не было таких нарушений.
Отбыл я там до 1984 года, закончились мои три года пребывания в спецтюрьме Чистополя, тогда меня отправили обратно в концлагерь ВС-389/35, где я уже начал работать уборщиком стружки в токарном цеху. Работал несколько лет. В 1989 году из-за конфликта с администрацией, а именно конфискации двух писем (а письма — это было единственное, что мне оставалось, другое было запрещено, никакая материальная помощь не предоставлялась, никогда не было свиданий) — в знак протеста против конфискации мне двух писем (от Одарки Гусяк, кстати — это единственный человек, с которым я переписывался, хоть она мне не родная, а просто из сочувствия она переписывалась со мной). Из-за конфискации тех писем я перестал работать, и с 21 сентября 1989 года началась новая, длительная, почти целый год, серия пребывания в штрафных изоляторах и в ПКТ. За тот год, с 21 сентября 1989 года до лета 1990 года, я около 200 суток отбыл раз за разом в ШИЗО, с маленькими перерывами. Это уже был последний год. А в целом за время моего пребывания в концлагерях этот счёт пребывания в ШИЗО достиг 590 суток. Плюс 10 месяцев ПКТ, 7 месяцев на пониженном питании в Чистополе.
Хочу подчеркнуть, что, по крайней мере с моей точки зрения, в смысле изощрённых пыток, режим Горбачёва был самым жестоким из всех предыдущих режимов. Хотя при Сталине против политзаключённых применялись физические пытки, иногда натравливали преступников из бытовых лагерей на политзаключённых, чтобы они вырезали политзаключённых, уничтожали их, но психологически, уничтожением духа и изощрённым преследованием режим Горбачёва превосходил все другие. Потому что он уже был основан на самых последних исследованиях воздействия на порабощённого заключённого. Это изощрённые пытки. Своей изощрённостью режим Горбачёва был самым тяжёлым — так, по крайней мере, для меня.
В.Овсиенко: Пан Богдан, а почему Вас так поздно выпустили? Ведь политзаключённых строгого режима выпускали уже начиная где-то с января-февраля 1987 года, в 1988 году даже особый режим выпустили. А Вас почему держали?
Б.Климчак: Совершенно правильный, уместный вопрос, и я рад, что его слышу, потому что тут нужно уточнить одну важную деталь. Примерно в 1987 — я не знаю, я только ориентируюсь по Вашей дате, — примерно в 1987 году появилась какая-то то ли бумажка, то ли устное сообщение от лагерной администрации о том, что достаточно написать какое-то заявление, что «прошу меня выпустить» — лучший вариант: «из-за того, что я плохо себя чувствую» — лишь бы было сказано слово «прошу». Из-за того, что я плохо себя чувствую, что я болен, что я невиновен — только напишите «прошу», и будете освобождены. Ничего подобного я не написал. Я упрямо стоял на своём, не унижался и ничего не просил. Многие другие — я не могу знать, как именно всех других освобождали, что именно они писали, или может кто-то и не написал, а его освободили как-то сами по себе, — не знаю, но на тот момент применялась методика этого «прошу». Кто-то напишет записочку «Прошу...» Я уж не говорю о стукачах — те, конечно, были освобождены, — но часть людей, не знаю, кто именно, были освобождены благодаря тому, что вовремя написали: «Прошу меня освободить, потому что я против советской власти воевать не буду» или «я не виновен», или «я болен» и т.д. Я ничего такого не написал, а наоборот, как я уже говорил, в 1989 году начал серию протестов, отказов от работы, за что долго и нудно страдал в ШИЗО. Из-за того, что у меня конфисковали два письма и я отказался от работы, меня почти целый год держали в ШИЗО.
В.Овсиенко: Тогда были сообщения в советской прессе, что зону № 35 посещали иностранные то ли журналисты, то ли какие-то представители. (См. «Московские новости», № 52, 1988 г. — В.О.). Вы никого не видели там, Вас им не показывали?
Б.Климчак: Как же. Не только посещали… Я об этом посещении и о моём участии в нём также написал в книге «Оаза-Гора». Но, что самое важное, у меня есть этот фильм с собой, представляете? Вот он здесь, в шкафу, на расстоянии полуметра отсюда. Фильм, сделанный французами и высланный мне членами «Международной Амнистии» из Голландии, Гравесанде Майей. Итак, Майя Гравесанде, член Голландского отделения «Международной Амнистии», прислала мне этот фильм. Кстати, не только этот фильм прислала, она мне и материально очень много помогала, так что я ей в этом очень многим обязан. Этот фильм, я уже сказал, есть у меня. Его можно посмотреть на видеомагнитофоне через телевизор.
В.Овсиенко: А сколько минут он длится?
Б.Климчак: Видите ли, фильм этот полнометражный, длится, наверное, часа два, или полтора. Он сделан по заказу еврейских организаций, там акценты на порабощённых евреях, которые тогда были вместе со мной. Я тогда, в 1990 году, был последним из украинцев-политзаключённых, а остальные были либо евреи, либо русские. Итак, он длится полтора часа, но это фильм обо всём репрессированном или каким-либо образом ущемлённом в правах еврейском населении Советского Союза. Из этого фильма первые примерно 15 минут посвящены пребыванию тех трёх французов в лагере и съёмке всего лагерного — и помещений, и режима от подъёма до отбоя. Приём пищи, вывод на работу — то есть весь суточный цикл пребывания заключённого зафиксирован. Конечно, только фрагменты включены в фильм, это длится 15 минут.
В.Овсиенко: И Вы там тоже фигурируете?
Б.Климчак: Я фигурирую, кажется, в четырёх или пяти эпизодах. Выступаю, на разные вопросы отвечаю. Пересказать это нельзя, это надо посмотреть, но у меня нет видеомагнитофона, следовательно, его сейчас записать невозможно, а если будем где-то, где есть видеомагнитофон, то можем послушать и оттуда фрагменты переписать.
В.Овсиенко: Но интересно, как к этому отнеслась администрация концлагеря? Кто тогда там был начальником?
Б.Климчак: Начальником был майор Осин. Как отнеслись? Конечно, это заранее тщательно готовилось, чистилось, ремонтировалось, капитальный ремонт длился полгода до приезда тех французских журналистов! Полгода всё красили, драили, чистили, выдавали новые одеяла и бельё — да что там только не делали! Ну, понятно — советская показуха.
В.Овсиенко: А потом не отобрали, когда французы уехали?
Б.Климчак: Нет, кажется, всё-таки не отобрали. Но это уже было, когда нас горстка оставалась. На время приезда французов нас было всего около 40 человек.
В.Овсиенко: А когда эти съёмки были, какого месяца?
Б.Климчак: Сейчас-сейчас, минуточку. Съёмки проходили 6 или 8 августа 1989 года. Я не припоминаю, это надо разве что посмотреть по книге. (В книге написано, что 8 декабря 1988 года концлагерь ВС-389/35 посетили бывший редактор газеты «Нью-Йорк таймс» А. Розенталь и его спутники К. Фицпатрик и Ф. Таубман. А через полгода приехали французские журналисты. — Богдан Климчак. Оаза-гора.— Львов: Поклик сумління, 1994. – С.178. – В.О.). Да, возможно, в августе. Надо бы посмотреть точнее, я так не припомню. Ну, это, может, неважно. Конечно, начальство относилось с подозрением, очень добивалось, чтобы мы хорошо себя вели, агитацию разную перед этим проводили, подговаривали заключённых, чтобы они никаких требований не выдвигали, но я как раз был не из тех, кто идёт на уступки (и на плёнке это зафиксировано). У меня тогда было 6 пунктов требований относительно содержания политзаключённых в ШИЗО, относительно послаблений — разные требования по улучшению наших условий и соблюдению наших прав, чтобы в ШИЗО не морили голодом и не мучили холодом и т.д. Все эти пункты указаны в книге «Оаза-Гора» в разделе «Политические документы». На память не помню.
Итак, были эти посещения. Кроме этих посещений, были ещё посещения, кажется, до этого или после — вот тут уже не помню, надо всё восстанавливать по книге разве что... Посещения ещё были — два американских конгрессмена, Смит и Вулф. Что важно, мне повезло, несмотря на всю осторожность надзирателей, заготовить заранее антисоветское — ну, сравнительно антисоветское, — произведение «Архивы памяти», как раз тогда написанное, 4–6 августа 1989 года. А 8 августа эти американские конгрессмены приезжали. А эти французы были 8 декабря 1988, кажется... Ну хорошо. Итак, 4-6 августа я написал антисоветское произведение «Архивы памяти», где, кажется, упоминается о смерти Тихого, Литвина, Стуса и о других.
В.Овсиенко: О Марченко?
Б.Климчак: Марченко, да-да. В «Архивах памяти» обо всём этом упоминается. (См. с. 168–171 упомянутой книги. – В.О.). Только что свежее написанное, с четвёртого по шестое число, а восьмого появились конгрессмены, и у меня был наготове переписанный текст, и мне чудом удалось его с собой пронести. Когда появились эти конгрессмены и нам сообщили, что они конгрессмены из США, я передал им это произведение...
В.Овсиенко: Вот так явно передали?
Б.Климчак: Явно, в присутствии всех, потому что где ж там наедине — не предусмотрено было.
В.Овсиенко: Их уже не посмели обыскать…
Б. Климчак: Да. Но тот Осин и все те надзиратели — они остолбенели от страха, начали что-то там лепетать. Как потом выяснилось — это уже смотрите в интервью, которое у меня было с теми конгрессменами, потому что у нас, кажется, у четверых брали интервью. Были вызваны, кроме меня, ещё трое евреев, и в том интервью я выяснил, что они всё-таки у него, у того конгрессмена, выпросили: «Дайте, мы только посмотрим, мы всё-таки вернём Вам», — то есть показали, что они позволяют заключённым передавать что-то, они не боятся антисоветской пропаганды. — «Но дайте, мы всё-таки проверим, чтобы знать, что именно передано. А может, там что-то такое, аж-аж-аж».
Ну, они посмотрели, ничего, конечно, не поняли, но ничего не поняли в этом стихотворном произведении «Архивы памяти» и сами конгрессмены. Он не только украинского языка не знал, но он и русского не знал — если бы это было написано по-русски. Да если бы и знал, то произведение литературно и технически довольно сложное. Тут нужен писатель, чтобы он постиг все эти оттенки. Это двухплановое стихотворение, там использовано стихотворение одного русского заключённого... Или не заключённого, а русского поэта… (Ивана Елагина. — В. О.). Фрагменты перекликаются с моим стихотворением. Содержание стихотворения того русского поэта и содержание моего произведения перекликается: его строфа — моя строфа. Они перекликаются, создают двойное значение. Правда, это усложняет понимание, но для человека, хорошо разбирающегося в литературе, это было бы понятно. Но, конечно, не было понятно ни Осину, ни остальной банде надзирателей, и не было понятно и конгрессменам. Что дальше сделали конгрессмены с тем произведением, которое они не поняли, мне неизвестно.
Таким образом, было целых два посещения: и конгрессмены, и эти журналисты...
В. Овсиенко: А где-то писалось, что Вас держат так долго потому, что у Вас есть статья «переход границы, измена Родине». Интересно: те 40 человек, которые ещё оставались в лагере, — у них, наверное, тоже что-то было, кроме «агитации и пропаганды»?
Б. Климчак: Наоборот. «Агитация и пропаганда» была лишь у нескольких, если даже не у двоих — кроме меня, ещё у Голдовича, еврея из Москвы. А все остальные имели исключительно «измену Родине». Стало быть, не за переход границы меня держали, а потому что, как я говорю, не шёл на сотрудничество, категорически и принципиально заявил об отказе от работы. А отказ от работы никто, кроме меня, не применял — это был последний шаг, потому что это сразу пахло раз за разом беспрерывным и тяжёлым ШИЗО, страшными условиями и т. д. Итак, это из-за моего острого, бескомпромиссного с ними поведения.
В. Овсиенко: И всё-таки, как они Вас выпустили, каковы были мотивы?
Б. Климчак: Мотивом является, конечно, соответствующее постановление... Ага, перед этим ещё вызвали меня в спецчасть и показали: «Вот тут с Украины прислали ходатайство, чтобы Вам дать помилование». В связи с этим я выступил с заявлением протеста, которое включено в книгу «Оазис-Гора», — что ни о каком помиловании не может быть и речи, я политзаключённый, а не преступник, а миловать или не миловать можно только преступников. И это заявление включено в то... (Это заявление от 13.03.1990 г. вместе с другими документами Б. Климчак передал на волю. — В. О.). И когда меня вызвали в спецчасть по поводу помилования, то я выступил с заявлением-протестом против этого помилования, и они от такого метода отказались.
Я уже позже узнал, возможно, когда мне в день освобождения предъявили документ, что в Киеве по своей инициативе они устроили так называемый пересмотр дела. То есть ещё раз провели заочное пересуживание.
В. Овсиенко: А какой орган это делал? Верховный Суд?
Б. Климчак: Киевский... Кажется, Верховный Суд… Ну, это надо посмотреть в книге. (На с. 191 книги опубликована справка об освобождении Б. Климчака: освобождён 11 ноября 1990 года по постановлению Пленума Верховного Суда Украинской ССР от 12.10.1990 г. — В. О.). Итак, на основании пересмотра дела 11 ноября 1990 года пришло решение того суда освободить меня досрочно по отбытии, фактически, 12 лет и 2 месяцев заключения — фактически отбытых, а не 15, как присудили.
В. Овсиенко: Вас освободили оттуда или повезли этапом на Украину?
Б. Климчак: Нет-нет, освободили буквально-таки из самого лагеря, выгнали, выпустили за ворота и бросили на произвол судьбы, а до ближайшей станции что-то 5 или 10 километров, а у меня два здоровенных, очень тяжёлых чемодана...
В. Овсиенко: С книгами, наверное.
Б. Климчак: Книгами набитых так, что я еле мог поднять и на полметра продвинуть. Бросили меня, наверное, из окна своего надзирательского здания наблюдали, что я буду с этим делать. 5 километров пути...
В. Овсиенко: А деньги какие-то были?
Б. Климчак: Деньги выдали, да-да. Я как раз имел с собой деньги, заработанные за 10 лет — 1100 рублей, и те деньги мне выдали. Ну, а что с тех денег? Никакого ни транспорта, ничего на той Всесвятской или как она там называлась. В общем, выйдя за лагерь, я пошёл пешком, через каждые два метра останавливаясь, нести те тяжеленные чемоданы. Ну, так прошёл я примерно метров 200, оглянулся, смотрю — ну, из этого ничего не будет, так я к вечеру только заблужусь в лесу — ближайший лес в полукилометре — и тем всё кончится. И тогда придётся замерзать. Я остановился, но, наверное, из окна наблюдали, смеялись надо мной...
Кстати, во время освобождения Осин пытался подать мне руку, чтобы я поздоровался с ним. Я сразу выступил с резким заявлением, что я с преступниками не здороваюсь. Поэтому они и при освобождении имели зуб на меня. И смотрели ещё час или два, когда я с теми чемоданами брёл с остановками через каждые два метра те 200 метров. Я прошёл те 200 метров, потом сел и стал ждать. Думаю, если не подъедет какая-нибудь попутная машина, то придётся возвращаться и там ночевать.
В. Овсиенко: Проситься назад в зону?
Б. Климчак: Ну, получается так. Или в какой-нибудь каморке возле зоны, которую бы выделили надзиратели... Ну, не знаю. Я стал ждать и всё-таки дождался: шла или специально приготовленная машина, или это была рейсовая машина. Хлебовозка, по-моему, или какая-то там. Лагерная машина, и шофёр мне знакомый. Я с ним в лагере встречался, когда он привозил какие-то продукты или материалы, или что — я не помню. Тот шофёр подъехал, говорит: «Давай, я подвезу до станции», — не помню, какая там станция — то ли до Чусовой, то ли какая она там. Погрузили — сам же и погрузил, потому что я не мог поднять, я был страшно истощён, вес 57 килограмм. Те чемоданы погрузили, подвёз меня до станции и бросил на железной дороге, буквально где-то метрах в 200 от железнодорожной станции. Так что я ещё с большим трудом те 200 метров должен был опять-таки в поте лица дотащить до вокзала, взять там билет или закомпостировать его. Ну, всё дальнейшее неважно, так ведь?
Итак, я в 1990 году вернулся в Киев.
В. Овсиенко: Какого числа Вы в Киев вернулись?
Б. Климчак: Примерно 15 ноября. Освободился одиннадцатого, а примерно пятнадцатого я доехал.
В. Овсиенко: А я помню, как Вы приехали в Киев и пришли в Политехнический институт прямо на собрание Киевской организации Украинской Республиканской партии. В сапогах, в телогрейке, в шапке... Вот так мы с Вами впервые встретились. Хотя в 35-й зоне было такое, что я был на нижнем этаже, в помещении больницы, а Вы на верхнем. Вы нам записку передали с проектом Оазис-Горы, но я Вас там не видел.
Б. Климчак: Да-да, конечно. Я помню, что попал в организацию УРП. Но что это был Политехнический институт, этого я уже не помню. Ну, ясно, что УРП — это была первая организация, которая приняла меня, как полагается, и не только приняла, а сразу предоставила мне жильё, как раз с, в частности, присутствующим господином Василием Овсиенко и ещё кем-то, не помню.
В. Овсиенко: Пётр Розумный.
Б. Климчак: А, Пётр Розумный.
В. Овсиенко: Нас двое там жило.
Б. Климчак: А я ещё третьим попал.
В. Овсиенко: Да. Я спросил Вас после собрания: «А Вы куда пойдёте ночевать?» — «У меня ничего нет». — «Так пойдёмте к нам».
Б. Климчак: Ага. Я уже этого не помню.
В. Овсиенко: Мы тогда были два секретаря УРП — Пётр Розумный и я, — и мы снимали однокомнатную квартиру.
Б. Климчак: Да-да, где-то очень далеко на окраине. Где-то за станцией метро «Комсомольская». Какое-то время я пробыл там, на той квартире, а потом пришлось по каким-то причинам мне оттуда убираться. Не помню.
В. Овсиенко: Я скажу, по каким причинам — Вы ужасно храпели.
Б. Климчак: Да-да, никому спать не давал.
В. Овсиенко: И мы стали спрашивать, где бы это найти Вам другое жильё, где бы Вы были одни. Потому что спать же нельзя, а потом нельзя и работать.
Б. Климчак: Конечно, конечно. Да-да.
В. Овсиенко: Где-то Вам нашли другое помещение...
Б. Климчак: Да. И это было не один раз. То другое помещение не раз находилось, я 2 или 3 раза сменил жильё. Но кончилось, в конце концов, тем, что мне пришлось покидать Киев совсем, потому что уже больше некуда было деваться. В каждой квартире были определённые неудобства, а я не платил за жильё. Всё это вместе, в комплексе эти причины заставили меня самого принять решение, что надо положить конец и убираться куда-то к своим — или родственникам, или знакомым. Я к родственникам не планировал возвращаться по тем причинам, что с родственниками у меня вышло расхождение, конфликт. Из-за чего? Из-за того, что единственная сестра Ольга, которая тогда осталась в живых, повела себя не совсем порядочно: во время моего пребывания в лагере она передала своему сыну дом нашей умершей матери. Записала тот дом на сына, подделав документы. Какие у меня доказательства того, что подделали документы? Потому что ещё во время моего следствия, 1978–1979 года, медэкспертиза не допрашивала мать именно потому, что она тогда уже была не... Как это называется?..
В. Овсиенко: Недееспособна — есть такой термин.
Б. Климчак: Да-да, недееспособна давать показания. Несмотря на это, сестра через несколько лет, когда мать умерла, подделала документ, что якобы мать записала дом на её сына, то есть моего племянника. Из-за такого непорядочного поведения сестры я с ней окончательно порвал всякие связи, я больше с ней никаких отношений не возобновлял. Поэтому после Киева я вынужден был искать приют у своих знакомых. Я нашёл такой приют у приятеля, Владимира Гавары, который жил в Тернополе. У него на квартире был мой очередной адрес.
Но что-то я тут ещё пропустил. Я ещё хотел сказать, что после освобождения, когда я начал жить в Киеве на одной-второй-третьей квартирах, я активно взялся за написание новых произведений и восстановление тех, что были утрачены, или переработку. Например, новелла «Оазис» была переработана с добавлением нескольких важных сюжетов, которые улучшили содержание самой новеллы. Туда вошёл, так сказать, новый опыт. Также я разработал окончательно и начисто проект Пантеона — в лагере это делалось только на клочках бумаги, а тут наконец я смог его начертить. Фактически, кто-то мне помог его начертить — не помню, кто. Этот чертёж я показывал архитектору по профессии госпоже Ларисе Скорик, хотя потом с ней отношения несколько испортились, но это неважно. А главное, что тогда, где-то с 31 марта по 10 мая 1991 года — тут записано в книге, — я написал самое большое своё по объёму произведение, и очень интересное, о моём переходе границы, о моих приключениях в Иране — это произведение называется «Там, за горой — свобода?». Это произведение было написано за 40 дней, и все эти 40 дней я был в сплошной горячке — я эти 40 дней горел огнём, будто ещё раз переживал то же, когда переходил границу, когда происходили такие насыщенные драматические события, процесс перехода, процесс передачи меня назад. Всё это описано в произведении «Там, за горой — свобода?»
В общем, я тогда постоянно интенсивно работал, обрабатывал новые и старые произведения. Наконец летом 1991 года я покинул Киев, выехал в Тернополь и поселился у приятеля. Там я прожил примерно 7 или 9 месяцев. Дальше работал над разными произведениями. В Киеве мне помогали многие из членов УРП в перепечатке тех произведений, на машинке печатали с рукописи, потому что у меня тогда ещё не было печатной машинки. Одним словом, мне во многом люди содействовали — кто за деньги, а кто и бесплатно. Всё время писалось, я жил до 1992 года у приятеля в Тернополе. Тем временем я побывал, конечно, во Львове, где меня очень хорошо встретил один из патриотов, который в своё время боролся за моё освобождение — Владимир Яворский. Он очень много приложил усилий для того, чтобы добиться мне квартиры во Львове. Именно по его инициативе и с помощью других людей — хоть он сам, кажется, не был депутатом областного Совета, но он знал многих депутатов, которые тогда в большинстве были патриотами или демократами, или временно играли роль демократов и патриотов. Были и такие, которых власть потом испортила, они стали обычными себе «совками». Но на тот момент ещё большинство областного Совета было демократическим или патриотическим, или по крайней мере демократически настроенным. Благодаря стараниям Владимира Яворского, а также других патриотических депутатов, вопрос о предоставлении мне квартиры был поставлен в декабре 1991 года в повестку дня на областном Совете и был решён положительно. Большинством или даже единогласно было решено предоставить мне жильё во Львове.
Таким образом, с 31 марта 1992 года я получил квартиру, где сейчас нахожусь — во Львове.
В. Овсиенко: По адресу?..
Б. Климчак: По адресу: улица Гипсовая, 64, квартира 9 — однокомнатная, со всеми удобствами. Телефона сразу не было, но с помощью других друзей, в частности, господина Рыборака — это тоже из областного или из городского Совета, — при его содействии мне дали и телефон в этой квартире. Так я уже начал жить во Львове.
Я не сказал в своё время, что получил определённую помощь из-за границы. В целом, суммарно за все годы, та помощь составила, пожалуй, примерно 1000 долларов. Конечно, те доллары шли на моё питание, на перепечатку моих рукописей, но остальное пошло на издание моей первой книги в 1994 году. Стоимость издания книги «Оазис-гора» — 650 долларов. Это остаток от 1000 долларов, которые были получены от различных зарубежных организаций, в частности, «Международной Амнистии». Из её отделений в Швеции была значительная сумма — 160 фунтов стерлингов. Из Голландии, от упомянутой мной сотрудницы Майи Гравесанде была большая помощь. Была также помощь от журналистки, сестры Ивана Светличного — Надежды Светличной, 200 долларов, насколько я помню. Вместе примерно 1000 долларов, из той суммы, я говорю, 650 долларов в 1994 году заплачено за издание книги «Оазис-гора», 3400 экземпляров — тираж довольно большой, огромный, как на сегодня, фантастический тираж. Остатки той книги, несколько сотен, у меня ещё есть. Теперь она, конечно, не имеет никакого спроса, в связи с соответствующей ситуацией.
Творчество моё продолжалось и дальше, но в меньшем объёме. До 1999 года новые произведения были собраны в новый сборник объёмом 48 страниц, в форме брошюры вышли в 1999 году под названием «Обновлённый декалог порабощённого украинца». Тираж на этот раз — 400 экземпляров.
Это всё, что касается доселешней истории.
А теперь я хотел зачитать кое-что из последних событий.
В. Овсиенко: Пожалуйста.
Б. Климчак: Я только что получил помощь от Международного Общества Прав Человека из Франкфурта-на-Майне в сумме 40 долларов США. Там я назван как диссидент, представитель диссидентства. По этому поводу я хочу сказать следующее. Как я написал в книге «Оазис-гора», я никогда не был диссидентом. А почему я не диссидент? Потому что все так называемые правозащитные организации основаны и возглавлялись и возглавляются евреями, пользовались только общепонятным, русским языком, и национальными вопросами на самом деле не занимались. Во времена империи под названием СССР они боролись главным образом за права евреев или русских — я их одним словом называю «жидомосковиты».
Небольшая заслуга тех организаций в том, что они милостиво при этом вспоминали и о нарушенных правах представителей других наций. Делалось это для усиления своего имиджа как беспристрастных защитников. А вообще тогда их деятельность была вполне положительной, конечно. Когда же СССР перестроился и переименовался в Российскую Федерацию, то фактически ничего не изменилось. Позволили оккупированным народам поменять цвета-символы, а еврейские «правозащитники» стали защищать исключительно своих дельцов, или евреев, русских, которые со всего мира слетелись грабить приватизированную, условно говоря, ими Украину и другие нации. Так они стали откровенно враждебными и к украинским национальным патриотам, к националистам.
А вот и пример. В последние месяцы организация «Международная Амнистия» не прекращает бешеной кампании против одной лишь личности — Аугусто Пиночета, которая якобы виновна в преступлениях чуть ли не полувековой давности, упорно при этом закрывая глаза на трагедию целого народа — Ичкерии, чеченского, который уничтожается, как известно, русским бандитским народом — так я позволяю себе его назвать. Я считаю, что есть народы бандитского типа, есть народы паразитарного типа (к ним относятся греки, евреи, армяне), народы бандитского типа — крупнейший из них русский народ. Вся история русского народа — это бандитское уничтожение всех других соседних народов, и не только соседних.
Хочу ещё напомнить, что 19 ноября 1999 года была встреча лидеров стран ОБСЕ в Стамбуле. На этой встрече не была осуждена вражеская, бесчеловечная война бандитско-русского народа против народа Ичкерии. Поэтому в знак протеста я обратился на английском языке к организации «Международная Амнистия» с обращением такого содержания — это в переводе с английского на украинский:
«В организацию "Международная амнистия". Украина, Львов, 20 ноября», — на следующий день после того, как принято решение ОБСЕ не осуждать Московию. «Дамы и господа! Позорное событие, имевшее место вчера в Стамбуле, крайне меня возмутило. Лидеры 52 стран ОБСЕ не осудили геноцид народа Ичкерии московитской военной бандой. День 19 ноября 1999 года должен быть определён как окончательный приговор преступной деятельности ОБСЕ» — таково моё предложение. «Сможет ли "Международная Амнистия" на какой-то протест против этой всемирной преступной деятельности? Кстати, в том Стамбуле так называемый украинский "новоизбранный" президент Кучма также одобрил геноцид народа Ичкерии».
Господин Кучма — это «маленький» — в переводе с английского слова «small», есть ещё варианты «ограниченный, подлый человек» — это варианты слова. Итак, «маленький», «подлый» или «ограниченный» — это всё слово «small». Итак, «господин Кучма — маленький, подлый, ограниченный человек, марионетка великого еврейского и великого русского народа».
Оккупация Украины также продолжается. Может ли быть счастливым Рождество?» — это было как раз за месяц до Рождества, — «для вас, для всех порядочных людей в мире в этих условиях? Не может. Искренне ваш Богдан Климчак (подпись), бывший член "Международной Амнистии"», — как видите, подчёркиваю — «бывший», потому что я не могу считать себя членом, когда они воюют против фиктивного какого-то преступника Пиночета, не видя целого народа, уничтожаемого Москвой. «...бывший член "Международной амнистии", бывший последний политзаключённый в СССР, украинский писатель».
Вот с таким я обратился, и это обращение на английском языке было отправлено в Англию. Конечно, оно никакого особого эффекта не имело. Ну что ж, я, конечно, уже «бывший» — бывший политзаключённый, бывший член «Международной Амнистии», но я ещё не бывший как писатель Украины.
Всё. Спасибо.
Ещё осталось добавить одну важную историю с вопросом моей реабилитации, или, скорее бы сказать, нереабилитации. А было это так. Примерно лет 5 назад из архива львовского КГБ мне пришла некая бумага, аж на две печатных страницы, где долго и путано кагэбэшники объясняли, что на основании таких-то статей и прочая, прочая господин Климчак Богдан может обращаться, добиваться реабилитации — имеет право, понимаете. Ну, я отнёсся к этому, мягко говоря, отрицательно, отослал это всё назад с припиской: «Заявление-иск против кагэбанды», как я её называю и буду называть дальше. То есть я отказался от постановки самого вопроса в такой форме о реабилитации — ведь реабилитируют бывшие мои судьи, откровенные преступники, враги человечества, которые должны быть наказаны, а не то, чтобы они имели право реабилитировать или не реабилитировать после моей слёзной, так сказать, просьбочки — не вышло и не выйдет! Вот такая история с этой реабилитацией.
Кроме того, по инициативе неизвестно чьей, но из Московии, из Магаданского облсуда также пришла бумага об уже готовой реабилитации. Я долго колебался, принять или не принять, а потом думаю: да отнесу в собес, пусть они там, как хотят, так что-то принимают во внимание, а нет — так нет. Я отнёс туда, там посмотрели и сказали, что составлено неправильно, с нарушением каких-то норм, и потому недействительно. Повторно писать... Да я вообще не писал и писать по этому поводу, обращаться, жаловаться товарищам судьям-преступникам из Магадана я также не стал. Таким образом, я не реабилитирован ни по одной из этих двух статей и получаю пенсию 46 гривен — минимальная пенсия. Вот такое объяснение.
В. Овсиенко: Это Богдан Климчак дал такое дополнение уже на улице, а записал его Василий Овсиенко 21 января 2000 года. У нас уже вечер — который там час? — почти девятнадцать часов. Всего записи примерно 85 минут.
Снимки В. Овсиенко 21.01.2000 г.: Богдан Климчак у макета Пантеона Украины.
