Интервью Василия Владимировича БАРЛАДЯНУ-БИРЛАДНИКА
(Последнее прочтение 19.02.2008)
В. В. Овсиенко: 11 февраля 2001 года в Одессе ведём беседу с господином Василием Барладяну-Бирладником. Записывает Василий Овсиенко.
В. В. Барладяну-Бирладник: Я — Василий Барладяну-Бирладник. Во-первых, хочу сказать, что я не Барладяну-Бирладник. Это фамилия, которую дали моему отцу Владимиру Андреевичу Гулому-Гуленко в 1921 году люди, усыновившие моего отца после того, как мой дед Андрей Гулый-Гуленко, генерал-хорунжий армии УНР, в 1921 году вывел из Кишинёва 300 сабель на левый берег Днестра. Дед был ужасно ранен, не смог забрать моего отца. Деда привезли в Одессу, вылечили, и до 1926 года (это то, что я знаю о деде) пытались завербовать, чтобы он сотрудничал с ЧК. Дед не сотрудничал. Как дальше, после 1926 года, сложилась его судьба, я не знаю. В Энциклопедии украиноведения написано, что он погиб в 1926 году. Но то, что я знаю, говорит, что он в 1926 году ещё был жив. (В Энциклопедии современной Украины об А. Гулом-Гуленко сказано: «Арестован 19.07.1922 г. в Одессе, 25.05.1925 осуждён на 10 лет заключения. Дальнейшая судьба неизвестна»; Я. Тинченко приводит дату осуждения 02.03.1925: «В 1927 г. освобождён по амнистии. По собственному желанию уехал в Донбасс на должность агронома. Дальнейшая судьба неизвестна» — Тинченко Ярослав. Офицерский корпус Армии Украинской Народной Республики (1917–1921): Научное издание. – К.: Темпора, 2007. – С. 126–127. – В. О.).
Про папу моего под Варшавой в 1944 году узнали, что он — сын Андрея Гулого-Гуленко. Его репрессировали, отправили на 10 лет в концлагерь. Всё, что я сумел узнать о папе, — это то, что папа умер в 1945 году. Но Ирина Сенык 22 сентября 1946 года была спасена моим отцом, который был в 7-м Заозёрном спецконцлагере главным врачом и лечил знаменитого украинофоба Бермана. Это мой отец отправил Ирину Сенык в Красноярск, и её вылечили. Когда я в 1990 году должен был ехать в Канаду и обратился в Кишинёвское КГБ с просьбой, чтобы мне определили настоящую дату смерти моего отца, что он не в 1945 году умер, а ещё жил в 1946 году, мне выдали справку, что он умер 27 сентября 1946 года, то есть через три дня после того, как он спас Ирину Сенык. Когда он умер, я не знаю.
Мне не светило получить образование.
В. О.: Подождите, а где Вы родились?
В. Б.-Б.: Папа в 1941 году вывез всю нашу семью из Одессы. Мама моя — одесситка.
В. О.: А как маму зовут, как её девичья фамилия?
В. Б.-Б.: Маму зовут Евгения-Зиновия. Она украинская греко-католичка, одесситка. Её настоящая фамилия Иванив. Папа в 1941 году вывез нас и её в Приднестровье, и там я родился 23 августа 1942 года. А вообще я всю свою жизнь прожил в Одессе.
В. О.: А это село как называется?
В. Б.-Б.: Село Шибка, Григориопольский район, Молдова. Шибка — это, на древнеукраинском языке, впадина. Я там прожил до 6 лет, а потом мы переехали в Одессу, и я вырос в Одессе. Я не родился в Одессе, но я себя считаю одесситом. Моё село ужасно похоже на Одессу, и поэтому я себя считаю одесситом. Я считаю, что Одесса — это одно из украинских сёл.
В 1964 году я окончил школу военных корреспондентов в Одессе.
В. О.: Подождите — а среднюю школу когда?
В. Б.-Б.: Среднюю школу я окончил в 1960 году, но Хрущёв выдумал тогда, что надо два года работать, но я не смог работать — меня отправили на Кубу в 1962 году...
В. О.: Военнослужащим?
В. Б.-Б.: Да-да, а когда кубинский вопрос был решён и мы вернулись, то друг моего отца маршал Бабаджанян сделал всё, чтобы я остался при округе. Я служил в роте сопровождения военных грузов. Он, Бабаджанян, полностью изменил мне биографию, чтобы я смог поступить в университет. Я хотел поступить на факультет журналистики Львовского высшего политического училища, а он говорил: «Тебя там раскроют. Кто ты такой?» И он оставил меня в округе и помог мне поступить в Одесский университет. Я всегда специализировался как журналист.
В 1970 году я окончил Одесский университет. Стал заведовать кабинетом искусствоведения. В 1971 году я окончил, за полгода пройдя всё, историко-филологический факультет Бухарестского университета. В 1972 году я окончил историко-филологический факультет Софийского университета. Помогали мне румыны, в частности, Александр Барладяну, который до 1966 года был председателем Государственного Совета Румынии. Потом его прогнали за студенческие волнения в Молдавии — он взял это всё на себя… После того, как уничтожили Чаушеску, он стал председателем Румынского Сената. Это он в 1992 году не дал Кравчуку уничтожить меня. Он говорит на хорошем украинском языке, уже старенький дед. Когда меня везли во Львов, чтобы уничтожить, он позвонил Кравчуку и сказал: «Если с головы Василия упадёт хоть один волосок, то ты в Европе будешь негодяем».
В. О.: Вернёмся в 60-е годы.
В. Б.-Б.: 1968 год — это год, когда мной заинтересовалось КГБ. В 1968 году я проходил практику в Пражской Национальной картинной галерее. Когда туда ввели советские войска, меня схватили, избили и привезли вертолётом во Львов и отпустили. Это было 2 сентября.
На филфаке в Одессе выступает Дмитрий Урсул, который сейчас профессор Симферопольского университета. Он возил студентов в Словакию. Рассказывает, что произошло в Чехословакии — с позиций газеты «Правда». А я выступил со своих позиций, рассказал, что я слышал и видел. Дмитрий Урсул идёт в партком и сдаёт меня. Но в парткоме не было сотрудника КГБ, там сидел Леон Хачикович Калустян — армянин. Он ему говорит: «Дмитрий, мы этого Барладяну так накажем, что он рад не будет». И присылает ко мне дочку… А этот Дмитрий Урсул знает, что уже мной будут заниматься, приходит ко мне и не говорит, что это он донёс в партком, но начинает говорить, что не следовало рассказывать о Чехословакии то, что я видел. Как только он ушёл, приходит дочка Леона Хачиковича Калустяна и говорит: «Папа просил передать, чтобы Вы больше никогда о Чехословакии так не говорили. Папа всё сделает, чтобы это не пошло дальше, ведь Вас арестуют. Папа ужасно боится за Вашу судьбу».
С этого момента мной заинтересовались. В 1972 году узнали, что я — Гулый-Гуленко. В 1974 выгнали с работы в университете, выгнали из партии (я был член КПСС) и в 1977 году посадили. Когда на суде областной прокурор сказал, что я внук Гулого-Гуленко, то это так поразило моего адвоката, который был кагэбэшником, что он спросил: «А почему Вы не говорите, кто Ваши родители были?»
Так что меня начали преследовать в 1968 году.
В. О.: А когда Вы учились, какие у Вас были научные интересы? Вы готовились к аспирантуре?
В. Б.-Б.: Я никогда не готовился к аспирантуре. Я такого понятия, как аспирантура, не признаю. Я считаю, что человек, который может писать научные работы, — на кой чёрт ему аспирантура? Мне действительно надо было остаться в университете. Я своей покойной матери поклялся, что меня вынесут из главного корпуса Одесского университета.
В. О.: А мамы когда не стало?
В. Б.-Б.: Мамы не стало в том же году, в тот же день, когда меня освободили из тюрьмы. Мать моя ходила в кирзовых сапогах, но была аристократка. Она была очень грамотная женщина. Делала всё, чтобы мы, её дети, учились. У неё было 5 детей. Её имя Евгения-Зиновия, по отчеству Мефодиевна. Мои братья: Грицько, Михаил, Василий и я Василий. Первый Василий умер в 1941 году, а в 1942-м я родился, так меня тоже назвали Василием. И сестра Оленка.
Мы воспитывались в украинском духе. Я в 1950 году пришёл в школу — мне было 8 лет. Мать нас не отдавала в 7 лет в школу, она считала, что следует в 8 лет. Мама в 1950 году купила мне во Фрунзовке книжки для 1-го класса — читанку, букварь. Я прихожу — а школа русская... Это было самое страшное, потому что денег у нас на русские учебники не было. Мы жили в нашем селе до 1952 года. В 1952 году мы вернулись к бабушке в Одессу. Мать боялась: нас четверо, это ж надо прописаться…
Василий, ты не можешь себе представить, что такое Одесса и то, что мы называем Приднестровьем. Как над нами издевались! На второй день в школе учительница кричит: «Кто пойдёт к доске?» Я по-русски: «Я пойду к доске!» Она вытаращила глаза и говорит: «Василь, ты ж такой хохол. Откуда ты по-русски знаешь?» Я говорю: «Для славянина ни один славянский язык не является иностранным». Она меня ни разу не вызывала. Ставила мне по русскому языку и литературе автоматически. Хотя я на переменах разговаривал с ней только на украинском языке.
В. О.: После того, как Вас уволили с работы в университете, как дальше события развивались?
В. Б.-Б.: Да велось к моему аресту. Я приехал в Киев, в Музей народной архитектуры и быта. Берут меня завотделом социалистического села. Прописываюсь. Меня ловят на Крещатике, берут мой паспорт и выписывают из Киева, звонят директору Музея, чтобы меня уволили. Я еду в Якутск. Друг мой там работал. Подаю документы в Якутском университете, меня зачисляют на кафедру зарубежной литературы. Но ведь все материалы подаются в КГБ — Якутский университет мне отказывает. Я возвращаюсь в Одессу, подаю документы в Музей западного и восточного искусства на должность старшего научного сотрудника. Узнаёт КГБ, меня увольняют, даже не отдали мне трудовую книжку. До сих пор она не отдана. Говорят, что якобы я не подал её. Я ухожу оттуда. А в 1977 году сажают меня, я в Ровенской области сижу...
В. О.: Тут надо немного детальнее. Как это происходило?
В. Б.-Б.: Просто происходило. Украинский буржуазный националист — вот и всё. Там подробностей не надо. В 1976 году у меня делают обыск и узнают, что Ян Друбала — это Барладяну.
В. О.: Что, находят какие-то произведения?
В. Б.-Б.: Нет, я печатался как Ян Друбала. Ян и Друбала — это Барладяну. Они узнают, что это я. Всё, меня ведут к аресту.
В. О.: Я знаю, что до ареста Вы имели какие-то отношения с Николаем Руденко.
В. Б.-Б.: 18 декабря 1976 года я приехал к Николаю Даниловичу. Я прочитал свои стихи — а там сидел этот фантаст...
В. О.: А, Олесь Бердник?
В. Б.-Б.: Да, Бердник. Впоследствии я встречался с ним в Москве, так он начал говорить, что я гэбист. Так ему жена Петра Григоренко сказала: «На этого человека не наезжайте. Это человек выше Вас».
Меня арестовывают 2 марта 1977 года. Я передал свои произведения через Людмилу Алексееву. Всё пошло на Запад. Это меня спасло. Потому что всё, что я передавал через Руденко, через Бердника, через Оксану Мешко — всё изымалось. И они до 9 мая — меня арестовали 2 марта — до 9 мая они не давали обо мне никаких сообщений на Запад. Только Москва знала.
В. О.: Ну, Руденко сам был арестован 5 февраля 1977 года...
В. Б.-Б.: Я тебе расскажу одну интересную вещь. Руденко под влиянием Бердника называет на допросах мои работы антисоветскими. Приезжает из Киева майор Плужник — найди его, Василий, майор Плужник — это украинский патриот. Плужник кладёт показания Руденко вверх ногами, понимаешь? К себе вверх ногами, чтобы я читал. И так медленно переворачивает, я читаю. Прочитав это, я даю, Василий, другие показания. А тогда Руденко изменил свои показания. Но меня судили на основании его первых показаний.
Майор Плужник — он из киевского КГБ. Он долго водил меня по первому этажу одесской тюрьмы, искал место, где нас не прослушивают, понимаешь? Найди — о таких людях надо написать! Он сейчас, возможно, пенсионер, если он жив. Если найдёшь его, то сошлёшься на Василия Владимировича Барладяну и скажешь: я хочу, чтобы Вы остались в истории Украины как патриот!
Когда Руденко узнал, что его первые негативные показания использовали против меня, он был недоволен. Что он назвал было меня антисоветчиком.
В. О.: Вы знаете, что Бердник — это единственный член Хельсинкской группы, который впоследствии покаялся.
В. Б.-Б.: Он ещё два года после того, как написал своё заявление, сидел в лагере. Мне продлевают срок, приносят его заявление в камеру. Там он на Руденко, на Лукьяненко… Василий, этого человека надо вычеркнуть из истории борьбы за независимость.
В. О.: Ну, как это? Он был, куда ж его денешь?
В. Б.-Б.: Нет, был, но надо показать, чем он занимался.
В. О.: А что Вы написали до ареста? Ходили ли Ваши произведения в самиздате? Издавались ли за границей?
В. Б.-Б.: Мои произведения с 1968 года на Западе печатались под псевдонимом «Ян Друбала».
В. О.: Что это было — стихи?
В. Б.-Б.: Нет. Я считаю, что когда идёт борьба за независимость, то не стихи надо печатать. Это были статьи: «История национального вопроса в Российской империи и в СССР»; «Я — украинский католик»; «А как же иначе?». А как же иначе? Могу ли я не бороться за независимость Украины, когда сейчас у нас 1% прессы на украинском языке? А при коммунистах было 40%. Хоть она и вражеская была, но всё-таки на украинском языке. А как же иначе? Это они поймали.
Кстати, 16 июня 1976 года арестовали моего друга Викентия Гончарова. Он сейчас в Нью-Йорке живёт. Арестовывают и находят у него мой адрес. И делают у меня обыск. Случилось так, что Викентия должны выпускать — меня сажают, меня должны выпускать — Викентия сажают. Вот Левко Лукьяненко написал, что не было из Кировоградской области, где Евгений Марчук работал в КГБ, никого арестованного. Так вот, Марчук арестовывал Гончарова. Где-то запиши это себе. Я хочу сказать: ты Лукьяненко хорошо зацепил...
В. О.: Ну, не будем сейчас об этом. Какова была ситуация перед Вашим арестом?
В. Б.-Б.: Я, когда работал в Якутии, заработал девять тысяч денег. Когда я женился, мы купили лотерею и выиграли «Москвич». Мы продали ту машину и за те деньги, что я привёз, мы купили дом. Но я был прописан под Одессой у своего двоюродного брата, в селе Васильевка. Кагэбэшники меня выгоняли, но посадить меня было страшно, потому что в соответствии с усыновлением моего отца, я — племянник Александра Барладяну, близкого к Чаушеску. Но они меня всё-таки в конце концов посадили.
В. О.: При каких обстоятельствах Вас арестовали?
В. Б.-Б.: Было так. Я утром вышел, отвёл дочку в детский сад. Это недалеко от автовокзала. Иду, понял, что за мной следят. Я пошёл к Серым и не выходил оттуда. Пришли в два часа ночи с 1 на 2 марта и взломали дверь...
В. О.: У Серого?
В. Б.-Б.: Да-да, и меня арестовали. Там ещё был азербайджанец-милиционер, хотел меня избить, когда мы спускались вниз с 9-го этажа, а я этим гэбистам говорю: только меня тронут, я вас всех поубиваю.
В. О.: А Вы парень здоровый?
В. Б.-Б.: Я дзюдо владею. Говорю: я вас всех уничтожу, вы же знаете, кто я такой. Говорю: отведите от меня эту мразь, чтобы я её больше не видел. Они его сразу отправили. Он только один раз ударил меня локтем.
Мне специально дали статью 187-прим, чтобы я не сидел в лагерях для политзаключённых. Они Михайленчихе (Анне Михайленко. — В. О.) сказали: «Что отец его не отсидел, сдох, — то он отсидит годы, которые отец не отсидел».
В. О.: А кто вёл следствие?
В. Б.-Б.: Следствие вёл Ясинский, прокурор Одессы. Ещё следователем был Гуленко — мой двоюродный брат. Он хотел показать, что мы не родственники, он издевался надо мной, как хотел. Правда, я ему по морде надавал.
В. О.: Но ведь Вы могли это опротестовать, если родственник?
В. Б.-Б.: Да что я мог опротестовать? В Советском Союзе ничего нельзя было опротестовать. Он же не писал, что он мой родственник. И я нигде не писал, что он мой родственник. Это мразь. А знаешь, он на левую ногу хромал, как и прокурор. Да это черти, ты понимаешь?
В. О.: А следствие длилось сколько?
В. Б.-Б.: 6 месяцев. И я 6 месяцев голодовку держал.
В. О.: Так Вас что, искусственно кормили?
В. Б.-Б.: Ты знаешь, как они там кормили. Искусственно. Я за первые 3 года проголодал 13 месяцев.
В. О.: Боже! А во время следствия в чём Вас обвиняли?
В. Б.-Б.: В украинском национализме.
В. О.: Конкретнее.
В. Б.-Б.: Я скажу. В 1970 году на Международной конференции «Украина — Болгария» я выступил с докладом «Ренессансные черты в искусстве и литературе Второго Болгарского царства и Украины-Руси. 1118–1395 годы». Почему Украины-Руси? Потому что Киевская Русь за пределы украинских земель не выходила, это видно из летописей. Это прошло, было напечатано. И за меня взялись. Также обнаружили, что Барладяну — это Гулый-Гуленко, украинский буржуазный националист. Очень помогла сестра Олексы Ризныкива. Когда судили Олексу и Нину Строкатую (4–19.05.1972. — В. О.), она через нашего общего знакомого говорит, чтобы я пришёл — она меня будет ждать на углу улиц Ленина и Дерибасовской. А я должен был ехать в Болгарию — это 1972 год. Я там её ждал-ждал, меня зафиксировали. Я поехал домой, взял чемоданчик и пошёл на корабль, поехал в Варну. Дождались, когда я вернусь из Варны, и вдруг на меня посыпалось, что я такой-сякой, мне надо уходить из университета. В квартирной очереди я стоял — мне и там отказывают.
В. О.: Так Вам и эта историческая работа инкриминирована, и те материалы, которые Вы передавали за границу?
В. Б.-Б.: Да, под псевдонимом Ян Друбала. Я уже в 1976 году перестал под Яном Друбалом передавать. После того, как раскрыли, я начал только под Барладяну.
В. О.: А как проходил судебный процесс? Вы и во время суда голодали?
В. Б.-Б.: Да, да, да. На суд приводили девушек с юрфака, зал заполняли. Думали: о, что там первый курс юридического факультета! Но приходили люди к моей бывшей жене и передавали всё, что происходило на суде.
Я не признал себя виновным. Вообще, хочу сказать, что те публикации под Яном Друбалом — я никакой неправды не писал. Я писал, что происходит. Я не признал себя виновным. А им просто надо было дать мне три года, отправить меня в лагерь для уголовников по 187-й статье. А потом ещё добавили... Хоть я гипертоник.
В. О.: А куда Вас отправили? Расскажите о пребывании в лагере.
В. Б.-Б.: Находился в Ровенской области, есть там такое село Полицы Владимирецкого района, ОР-318/76. Меня отправили туда специально, чтобы там добавить срок. Но там были менты, которые имели отношение к УПА. Они мне сало носили.
В. О.: Потомки воинов УПА, очевидно.
В. Б.-Б.: Да-да-да, они относились ко мне хорошо. Когда меня второй раз там посадили, то их повыгоняли с работы.
В. О.: А какие там были условия содержания?
В. Б.-Б.: Мы гранит долбили. Дробили на щебень, который засыпается на железной дороге. Там камень не строительный, из того камня нельзя что-то построить, только раздроблять его. Там меня сажают в ПКТ на том основании, что я за 3 года не стал на путь исправления — ну, не покаялся. Вывозят меня в Ровно, добавляют мне срок. Начальник тюрьмы делает всё, чтобы меня не послали снова на ту же каторгу. Перевозят меня в Торез Донецкой области. А там так: работы нет, я сидел читал газеты, книжки. КГБ, когда узнало, что я в таких условиях, отправило меня в 82-й лагерь, где я работал слесарем.
В. О.: Есть упоминания, что когда делалось это второе дело, то были привлечены как эксперты доцент Ровенского института водного хозяйства Максимов и доцент Ровенского института Лещенко. Они обнаружили в Ваших научных статьях клевету на советскую действительность и дружбу народов, правда, перепутали при этом монгольского хана Мамая с одноимённым героем украинского фольклора. А что Вы можете сказать об этом следствии и фабрикации этого дела?
В. Б.-Б.: В Одессе этим занимались Михаил Раковский, Иван Дузь.
В. О.: Дузь? Это тот доктор филологических наук? Он и на Стуса писал пасквили. (См. ж. «Прапор». – 1984. – № 2. – С. 98.).
В. Б.-Б.: Да. Он и на Олексу Ризныкива писал, и на Святослава Караванского. Запиши, Василий. Я с этим Максимовым встречался под следствием — сидел в хороших таких, знаешь, туфлях, показывал мне. Вот так я сижу в зэковской робе, а он сидит, знаешь, в хороших туфлях... Эта мразь делала то, что его просили. И они должны быть изгнаны — он до сих пор работает…
С ним я виделся один раз. Его следователь специально привёл, он пришёл мне доказывать, что я националист, «расист». Знаешь, то, что я националист, я никогда не отрицаю. Национализм — это народовство в переводе с французского языка. Я люблю свой народ — и это есть национализм. А то, что они нам навязывают — это есть расизм. И оно сидело в хорошем костюме, хвасталось, что оно нормальный советский человек. А перепутал хана Мамая с казаком Мамаем — разве это нормальный человек?
В. О.: Перевезли Вас в 82-ю зону. Это Снежное в Донецкой области. Какие там были условия?
В. Б.-Б.: Начальником режимно-оперативной части там был мой односельчанин Всеволод Полищук. Там также работал Володя Пелипас. Он меня ужасно просил, чтобы я никогда его имя нигде не называл. Эти два моих односельчанина всё сделали, чтобы мне там не добавили третий срок, чтобы я вышел на волю.
Я там окончил курсы электриков — получил 5-й разряд. И освободился 28 февраля 1983 года. Арестован 2 марта, но там были выходные дни, так что освободили на двое суток раньше. Они всё сделали — Полищук и Пелипас — чтобы мне не добавили срок. Знаешь, Василий, я тебе одну вещь хочу сказать. Я не знаю, как ты там сидел — ведь ты же сидел в политических лагерях…
В. О.: Я тоже был в уголовном.
В. Б.-Б.: Так я тебе хочу сказать, как ко мне относился этот Полищук. Иду я, знаешь, по промзоне — он идёт навстречу: «Василий, иди сюда», — он прячется. — «Приезжали ровенские кагэбэшники, хотят тебе продлить срок. А я сказал, что ты нормальный человек, тебя надо освобождать. Смотри, я подошлю к тебе людей, они будут делать всё, чтобы тебя освободить. Что тебе мои люди скажут — так и делай». Он не мог сам ко мне подходить в зоне. Я хочу сказать, что таких людей мы должны превозносить. Он сейчас пенсионер, да и тот Пелипас пенсионер. Ни им, ни мне уже ничего не угрожает, я уже могу сказать, что они мне помогали. Это мужественные люди.
В. О.: Вас освободили прямо из зоны?
В. Б.-Б.: Да-да. Приехала ко мне Мария Овдиенко. Её муж — мой троюродный брат. Приехали мы в Киев, оттуда я переехал в Одессу. Прописаться я уже не мог, потому что моя бывшая жена сделала всё, чтобы я не прописался у неё в доме. Пошёл я на канатный завод, в общежитие. Меня там прописали. Потом кагэбэшники меня женили на актрисе русского театра. Я получил нормальную прописку, но через некоторое время я понял, что имею дело с гэбисткой. Я разошёлся с ней. До 1990 года я жил в центре города. А в 1990 году — помнишь, меня убивали?
В. О.: Я помню, что встретился с Вами в сентябре 1988 года. Меня освободили в конце августа, в сентябре я приехал во Львов и три дня жил у Черновола. Тогда Вы приезжали — мы с Вами познакомились. Тогда Вы уже были членом редколлегии «Украинского вестника». Вот об этом если бы Вы рассказали — как Вы сошлись с Черноволом, с «Украинским вестником».
В. Б.-Б.: Во-первых, мы с ним родственники. Я на него похож — меня несколько раз вместо него задерживали. По материнской линии мы с ним двоюродные братья. Я его знал с 1965 года. Когда я ехал в Киев, мне мама дала адрес, чтобы я заехал к его маме. В 1987 году, когда Иосиф Тереля должен был ехать за границу, я поехал к нему. Иосифа не застал, возвращаюсь, зашёл к Михаилу Горыню. Михаил повёл меня к Богдану Горыню, я там переночевал, а на другой день мы встретились со Славком Черноволом. Когда Славко увидел меня, это была для него большая радость. Я стал членом редколлегии журнала «Украинский вестник», то есть соредактором. Но со Славком мы окончательно разошлись 7 апреля 1990 года, когда он вернулся из Праги и стал на антиукраинские позиции. Я порвал с ним. Как братья мы встречались — сколько он сюда приезжал, то у меня в доме он бывал, ночевал у меня, но никогда уже как политические деятели мы не разговаривали. Я знаю, что его уничтожили — уничтожили, потому что у Славка была одна прекрасная черта: когда он понимал, что наломал дров, то он начинал менять свою позицию. Правда, не каялся. Политик прежде всего должен покаяться. Ты знаешь, что такое политика. Вот смотри — кто сейчас скажет, что Александр Мороз не патриот? Но смотри, как он шёл — с коммунистами, под красными флагами, так или не так? Я и ты его не поддерживали. А он шёл дальше. И сейчас мы же все знаем, что он патриот — так? Это великий человек. Я хочу ещё одну вещь тебе сказать: вокруг него должны сплотиться все украинцы. Тогда он так поведёт головой и скажет: да пошли вы... Симоненко скажет: пошли вы...
В. О.: Ну, это теперешние дела, а нам надо немножко назад. Я знаю, что Вы ездили за границу. Это в каком году было?
В. Б.-Б.: В 1990 году. Мне прислали гостевой вызов. Когда я пришёл в ОВИР, то мне сказали: только с концами.
В. О.: Чтобы не возвращались, да?
В. Б.-Б.: Да. Я себе думаю: я поеду в Канаду, но если меня не лишат гражданства, то я в любую минуту сяду в самолёт и вернусь домой. Я написал в Канаду человеку, который мне прислал этот вызов, чтобы он прислал мне вызов на постоянное проживание. Я билет взял туда-обратно. Прилетел, сразу сказал, что со мной случилось, почему я приехал. Я побыл там полгода и вернулся домой. Вот я заработал денег на этот дом.
В. О.: А как заработали, каким способом?
В. Б.-Б.: Лекции читал, по украинским общинам ездил. Я владею английским языком. В Торонтском университете, в Нью-Йоркском университете, в Вашингтонском — туда я ездил, читал лекции. Заработал денег и за это смог вернуться. Я никогда не могу покинуть свою Родину. Знаешь, Одесса — это моё село… Та комната — я там не живу. Я живу здесь, где мои книги.
В. О.: Ну, а почему так? Вам достаточно места? Я вижу, у Вас тут такая обстановка — филологическая, историческая
В. Б.-Б.: Я могу работать и на кухне.
В. О.: А когда Вы вернулись из-за границы — с тех пор где Вы работаете?
В. Б.-Б.: В Одесском университете. Я создал кафедру украиноведения. Сейчас её антиукраинские силы ликвидировали. Я работаю на кафедре украинской и зарубежной культуры на философском факультете. Я рад, спокоен. Декан этого факультета Чайковский — очень порядочный человек. Хоть родился в Калькутте, но украинский патриот. Я воевал с ним, потому что меня постоянно на него натравливали. Писал против него. И вдруг, когда мы встретились, я понял, что имею дело с нормальным, прекрасным человеком. Я сейчас счастлив, что я с ним работаю. Как политзаключённый я имею 18 лет рабочего стажа за 6 лет заключения. У меня получается, что стажа больше, чем мне лет.
В. О.: У меня тоже, между прочим, под 60 лет стажа. А у Лукьяненко вообще более 100. Я знаю, что Вы некоторое время работали в Киеве.
В. Б.-Б.: В Академии Киевского патриархата читал историю украинской литературы. Я вообще не читаю историю украинской литературы, а там я читал. Студенты были поражены. Это было при жизни Патриарха Владимира Романюка. Мы любили друг друга, я помогал ему — идеологически помогал. Это были 1993–1995 годы — я преподавал в Духовной академии историю украинской литературы. Когда Патриарх Владимир умер — эта смерть была для меня тяжела. Во-первых, это был человек, с которым можно было разговаривать. Хотя я в очень хороших отношениях и с Патриархом Филаретом. Когда Патриарх Владимир нас знакомил, я говорю: «Как Вы относились к моим статьям, которые я писал против Вас?» Он говорит: «Господин Василий, если бы Вы писали обо мне положительно, я бы здесь не сидел». Так что Патриарх Филарет — это прекрасный человек, правда, окружение у него… Я Филарета ужасно люблю, я отношусь к нему с большим уважением. А что он Черноволу нацепил орден — ты же помнишь, как Черновол сказал: «Я атеист православной ориентации»?
В. О.: Интересное выражение.
В. Б.-Б.: Это, видимо, может быть и атеист католической ориентации?
В. О.: Господин Василий, что Вы можете рассказать о своих одесских друзьях? В частности, об Анне Голумбиевской.
В. Б.-Б.: Анну Голумбиевскую исключили из КПСС в 1974 году. Она работала в школе, преподавала русский язык и литературу. Она 1937 года рождения, одесситка, окончила педагогический институт, историко-филологический факультет. Её в 1974 году выгнали, сделали из неё преподавателя труда. Почему её не арестовали? Во-первых, она была ужасно коммуникабельная женщина. К ней шли все, кого называют диссидентами, — я не диссидент, Василий...
В. О.: Ну, такой термин гуляет в Европе...
В. Б.-Б.: Нет, запомни, Василий, навсегда: я — украинский националист. А диссидент — это... Говорит Брежнев: построим концлагерь с выходом на Северный полюс. А Черновол говорит: нет, с выходом на юг. Потому что откуда же завозить заключённых? Вот это диссиденты.
В. О.: Я с Вами согласен, но этот термин гуляет по европам.
В. Б.-Б.: Никогда и нигде не пиши, что я диссидент. А Анна Викторовна... Из-за этой её коммуникабельности они поняли, что всё, что происходит в Одессе, можно фиксировать в её квартире. Поэтому они её не арестовывали. Когда мне добавили срок, я написал ей письмо, чтобы она вышла за меня замуж, чтобы был человек, который бы ко мне ездил на свидания. Ей подсунули комнату. Она этого не сделала. Она получила комнату, а меня не посещала… А освободившись, я уже не мог, ты понимаешь? Я к ней хорошо относился. У меня есть одно стихотворение на русском языке, которое я посвятил ей.
В. О.: А почему ей — на русском? Разве она по-русски говорила?
В. Б.-Б.: Она только по-русски разговаривала. Хотя она была патриотка Украины. Она понимала, что нельзя преподавать в Одессе русскую литературу, потому что все мы любим акацию, виноград, тёрн. Я хочу сказать, что это была великая женщина, но эту её великость использовало КГБ, чтобы нас всех контролировать. Там было прослушивание.
Что касается Анны Васильевны Михайленко, то я к ней относился, как к маме. Анна Васильевна, когда узнала, кто у нас стукач, то сказала: «Василий, надо горло перегрызть». Василий, мы филологи с тобой, и ни ты, ни я не будем горло перегрызать — это невозможно.
У меня есть друг — Владимир Александрович Шлапак, вот здесь в Институте сухопутных войск физику преподаёт, доцент. Этот человек всю свою жизнь посвятил мне. Человек, который всегда был патриотом и делал всё, чтобы мне было легче. Его за это ужасно наказывали, выгнали из университета. И он сейчас — выдающийся физик — работает в этом дурацком Институте сухопутных войск.
Кроме Голумбиевской, Михайленчихи, Шлапака у меня тут нет людей, кто бы меня серьёзно поддержал. И в то время был неширокий круг общения. Ближе всех мне — это Анна Васильевна.
В. О.: А Мария Овдиенко? Она теперь в Броварах под Киевом живёт, я её время от времени вижу.
В. Б.-Б.: Она была, Людмила Авдеевская — сестра руководителя этого ансамбля имени Григория Верёвки. Авдеевская и Овдиенко — это мои студентки. Мария даже хотела развестись со своим мужем, чтобы я поселился возле Киева. Но я этого не мог сделать, потому что Дима Обухов, муж Марии, — он мой брат. Она приехала, забрала меня из тюрьмы… А Авдиенчиха сейчас живёт где-то в Молдове, я уже давно не видел её. Прекрасные люди.
Ещё расскажу о моём участии в борьбе за независимость. 1968 год. Сергей Оксавин, это чуваш, Николай Суховецкий и Иван Кушта издают журнал «Коло», в котором разрабатывают программу, как украинцы должны прийти к власти даже в Москве. Один экземпляр этого журнала отдают Толе Колесниченко.
В. О.: Это тот, что написал в соавторстве с Сергеем Плачиндой «Неопалимую купину»?
В. Б.-Б.: Не-не, не тот. Колесниченко много. Значит, дают ему, а он несёт в партком. Суховецкий повёз этот журнал в Харьков, Оксавин повёз в Киев, а Кушта во Львов… Тогда я должен был получать стипендию Леси Украинки, а Суховецкий должен был получать стипендию Тараса Шевченко. Так мне отдают стипендию Тараса Шевченко, а Леси Украинки никому не дают. Суховецкому наставили двоек. Оксавин кончает жизнь самоубийством, Иван Кушта кончает жизнь самоубийством. Суховецкий до сих пор заикается после того, что ему сделали…
Когда начали преследовать Овдиенко и Авдеевскую, я их поддержал. Когда им должны были наставить двоек, я искал преподавателей, договаривался, чтобы им не ставили двоек. Так я боролся за их сохранение в университете. А потом уже и сам был изгнан.
Ты не читал эту «Ещё одну историю Одесского университета»? Сейчас она выйдет в Лондоне без ошибок. Я там показал, что вся история Одесского университета — это история борьбы с украинством. Меня, знаешь, ненавидят в университете. Прогнать меня после этой рецензии на историю университета они не могут, потому что это сразу станет ещё одной антиукраинской акцией. Мне разве что только в расписании заменят первую пару на вторую пару и я где-то должен гулять. Вот такими вещами занимаются.
Вот так, Василий. Чай заварить?
В. О.: Это был господин Василий Барладяну.