Интервью Лидии Ивановны ЯЦЕНКО.
В. В. Овсиенко: 4 апреля 2001 года в городе Сичеславе, то есть в Днепропетровске, в Художественном музее на улице Шевченко, 21, ведём беседу с Лидией Ивановной Яценко.
Л. И. Яценко: Я родилась в городе Днепропетровске 24 декабря 1940 года. У меня две метрики: одна 1941 года, 24 июня, но она была выдана немецкими властями, поэтому поменяли на 24 декабря 1940 года. Так я теперь, Дракон по гороскопу, и живу. А крещена в Преображенском соборе, потому что мой дед Иван Иванович Рытов был главой церковного округа УАПЦ в 1941-1943 годах. Это была его уже последняя общественная деятельность, он был уже в летах. Он был рукоположен в священники епископом Геннадием Шеприкевичем. А начинал он ещё в начале XX века. Мне было очень интересно прочитать позже воспоминания Ивана Матюшенко «Возрождение жизни Украинской Автокефальной Православной Церкви в Сичеславщине», где упоминается и мой дед Иван Иванович Рытов среди людей, которые в то время были связаны с украинским возрождением. Он говорит: «...в самом Сичеславе с И.И. Рытовым и великим учёным-патриотом украинцем Дмитрием Ивановичем Яворницким».
Дед знал и очень уважал Дмитрия Ивановича, но сам он был банковским служащим. Родом из села Гельмязева Золотоношского уезда на Полтавщине, пришёл с материнским благословением — иконой — в Екатеринослав, и именно поэтому принадлежал к украинской общине в Екатеринославе. Недавно местный краевед и журналист Мыкола Чабан сказал мне, что нашёл имя деда среди тех семерых, кто был основателями Екатеринославской «Просвиты» и подал её устав на регистрацию. В двадцатых годах мой дед был членом общины УАПЦ Благовещенского собора в нашем городе. Так что традиции в семье были украинские, никогда у нас иконы не снимались. А жила я всю жизнь до прошлого года в доме моего деда, там висели иконы и портрет Шевченко.
Семья была учительская, педагогическая. Моя бабушка заведовала школой ещё в Сичеславе-Екатеринославе, родители преподавали, у меня первое образование — филолог, окончила филологический факультет Днепропетровского университета в 1963 году. С 1966 года, уже 35 лет, я работаю в Днепропетровском художественном музее. Уже работая здесь, я окончила в Ленинграде Институт имени Репина (бывшую Академию художеств) по специальности «История и теория искусства», так что по профессии я искусствовед, и в основном с этим связана моя самостоятельная работа.
В музее я старалась всё время изучать украинское искусство. Я считаю, что мне очень повезло благодаря семье, которая для меня всегда была важна — ни школа, ни учебные заведения на меня так не влияли, как семейная обстановка. В прямом смысле этого слова, потому что у нас и мебель сохранилась, и всё как было, когда ещё дед и баба были живы. Мы были люди бедные, потому что, как говорила моя мама, революция сломала нашу семью.
У меня все предки с материнской стороны здесь, в земле Приднепровья, а отец мой родом с Черкасчины, из села Жаботин. Мать и отец лежат здесь, в этой земле. Здесь недалече был домик моей прабабушки, в полуквартале от этого музея. Я и сама жизнь прожила в этом старинном районе города. И это всё всегда вдохновляло меня. И хотя в семье особо не рассказывали, но я знала, что дед мой был арестован в 1937 году за участие в «заговоре на предмет свержения советской власти», как было написано. А второй раз, уже после войны, его только вызывали в КГБ, но уже не арестовали, потому что он был очень старенький, 1876 года рождения, уже глубокий старец. Тогда его пощадили, но в настроениях семьи это, конечно, как-то ощущалось.
В музее я постаралась выбрать себе, как тогда говорили, дореволюционное искусство, чтобы не касаться советского, насколько это было возможно.
В университете, хотя я там была связана с современным искусством, получилось так, что тема моего диплома была «Творчество Андрея Вознесенского». А тут как раз состоялся известный пленум, и эту тему запретили. Я писала на другую тему. Это тоже, конечно, отражалось на моём мировоззрении.
Когда я пришла в музей, то мне приходилось водить экскурсии и делать всё, что прикажут, текущую работу. Но всё-таки я очень благодарна тем людям из исторического музея, которые дали мне возможность работать по интересу. Это главный хранитель Ольга Сергеевна Огрызкина. В фондах я ознакомилась с тем, что лежало ещё тогда кучей — переписка Яворницкого. Я и деда сразу вспомнила, потому что это был один круг. Работала с иконами из Исторического музея, которые нам передали. Это было единственное привлекательное в моей тогдашней работе, что я могу вспомнить.
Поэтому и среди современных художников, конечно, меня привлекли те, которые были обделены вниманием и даже не принадлежали к Союзу художников. Это Яков Калашник, сыгравший очень большую роль в моей жизни — художник, который уже к тому времени был смертельно болен, он умирал от рака лёгких. Он был здесь под запретом. Считалось, что он под наблюдением КГБ, поэтому его произведения не брали на выставки. Это был художник в опале, так что я постаралась сделать всё, чтобы как-то помочь ему. Он умер в 1967 году. Я написала статью о нём и сделала телепередачу. И это сразу негативно отразилось на моей музейной карьере — я попала в разряд «инакомыслящих», меня не печатали, я как-то так опосредованно вошла в круг людей с сомнительной репутацией.
Была у нас художница Мария Евгеньевна Котляревская. Я ей, как и Якову Калашнику, очень благодарна, потому что такие художники были отдушиной для меня. Во-первых, она была из школы художника Михаила Бойчука, а во-вторых, была репрессирована за карикатуру на Сталина в харьковской газете 1941–1943 годов. Так что она тоже была в опале, а я с ней познакомилась, мы сблизились, я составила каталог её произведений. Но его уже в наборе рассыпали, и её выставка была запрещена.
Художник Владимир Лобода — тоже человек, которого всё время здесь преследовали. Это семья Лобод, которые сейчас работают во Львове. Они там вошли в круг Калинцев — это известные сейчас деятели искусства. Здесь они были гонимы, их и в музей не пускали. Но именно они влияли на меня и помогали мне — до конца 70-х годов у нас тоже был кружок, и именно через них я узнала об Иване Сокульском, который играл, можно сказать, роль нашего знамени. Одно его имя на нас уже влияло: вот есть такой человек. Мы очень сочувствовали ему, хотя, к сожалению, и не могли что-то реальное сделать для него в те годы. В 1974 году я написала стихотворение, ему посвящённое, но передала ему уже позже. Я фактически вошла в круг таких людей, как Иван Сокульский, как Раиса Лыша и Юрий Вивташ. Но я больше общалась с художниками, а это литературный круг. Хотя я и писала все эти годы и некоторые мои стихи люди передавали и на «Свободу», но писала я преимущественно на русском языке. Я окончила русское отделение. Хотя это для Днепропетровска было, может, характерно — я была украинкой по мировоззрению и старалась писать на украинском, изучала украинское искусство, а стихов всё-таки больше было русских. Но их мои друзья даже переписывали, как и это стихотворение, посвящённое Ивану Сокульскому, и старались хоть в узком кругу их распространять.
В музее я была в опале, можно сказать, всё время — меня не повышали в должности, но я всё же продолжала работать. А когда начался этап национального возрождения конца 80-х годов, то я, конечно, уже постаралась непосредственно войти в круг Ивана Сокульского. Я очень благодарна ему. Он пригласил меня работать в журнале «Пороги», который начал издавать. Иван стал его душой и главным редактором. И я там напечатала несколько своих статей. Он был единственным, кто напечатал там и некоторые мои стихи. Статьи были о судьбе старой Петриковки, о старых мастерицах, которые фактически умерли от голода, потому что ими никто не интересовался. А Петриковка — это была прежде всего фабрика.
Иван Сокульский меня пригласил в редакцию журнала, потому что увидел, что я изучаю иконы. Я ему рассказала о своей семье. Когда создавалась наша первая Преображенская община УАПЦ (которая и до сих пор стоит возле Преображенского собора на улице, теперь уже будучи общиной Киевского патриархата, а тогда она была УАПЦ), я вошла в эту общину и стала главой приходского совета, которым остаюсь и по сей день. Мы старались отвоевать Преображенский собор, судились за него, дошли до Верховного Суда, но, к сожалению, до сих пор стоим за оградой. Когда было создано Братство Андрея Первозванного, я стала главой Днепропетровского Братства. Я считала это своим долгом — так вспомнить о своём деде. Я считала, что это будет и данью уважения его деятельности. Тем более, что я тогда прочитала в справочнике Украинской Православной Церкви, изданном в Канаде, о моём деде. Он там упоминается как глава окружного церковного совета.
Я стала членом «Просвиты», Союза украинок, вошла в Рух, сотрудничала, уже будучи главой Братства, с Украинской Республиканской партией, была на I её съезде. Очень приятно мне было, что тогда меня познакомили с пани Оксаной Мешко. Это прекрасная и светлая страница моей жизни — начало 90-х годов. Ещё я немножко сотрудничала, честно говоря, с такой организацией, как УНА-УНСО, и тоже её добрым словом хочу вспомнить. Я не была там тесно связана, потому что я работала как глава Братства, но у меня тоже осталось об этих ребятах очень приятное воспоминание. Они помогали нам, несколько раз приезжали сюда. Мы с ними старались отвоевать хоть один храм, но безуспешно. Мы голодали в 1991 году, когда встал вопрос о передаче Преображенского собора Московской Церкви. Мы вошли в Преображенский собор, держались там 16 дней, но, к сожалению, это не дало положительного результата.
Работая в музее последние годы, я старалась заниматься украинским искусством — теперь уже можно было сделать несколько выставок. Я составила каталог украинской иконы.
Считаю, что больше всего я обязана Ивану Сокульскому. Во-первых, он хорошо отнёсся ко мне как к специалисту, а во-вторых, он, можно сказать, открыл для меня мир украинского национального возрождения, людей этого круга. Так я познакомилась с Раисой Лышей и Юрком Вивташем, которых считаю своими друзьями. И когда готовили книжечку писем Ивана Сокульского к дочери Маричке и двухтомник «Письма на рассвете», я имела честь написать предисловия к ним. Очень приятно, что пани Орыся Сокульская, которую я очень ценю и уважаю, пригласила меня принять участие в этих изданиях.
Это то, что я могу сказать о себе, чтобы добрым словом вспомнить своих друзей 90-х годов, которые, я считаю, являются такими людьми, которых должна помнить и современная Украина.
Днепропетровск в 60-70-е годы был городом специфическим для Украины. Это был русскоязычный город, и в основном интеллектуальная элита здесь тоже была не украинской. Поэтому такие люди, как Иван Сокульский, были, можно сказать, в некоторой степени исключением здесь. Я преимущественно работала с художниками и писала понемножку. Бог положил на душу писать. Конец 60-х годов был временем похолодания. Это почувствовалось и в Художественном музее. Когда я пришла туда в 1966 году, то в делопроизводстве ещё использовался украинский язык, а в конце 60-х годов он уже исчез. А казацкая тема, к которой я обратилась, стала в большой степени под запретом — это я тоже чувствовала. Экспозиции, которые я делала, и сбор икон всегда вызывали негативную реакцию. Говорили: «Вы только иконы собираете, у вас перекос в эту сторону». Я чувствовала на себе давление. Во-первых, я была просто в опале, в музее мой голос был гласом вопиющего в пустыне. А во-вторых, мои работы не печатались. Я и переделывала их десятки раз, но всегда там находили что-то такое, что не проходило цензуру. А после того, как вышла в эфир передача о Якове Петровиче Калашникове, директор музея мне заявил, что я должна покинуть музей. Но я этого не сделала, так он хотел меня перевести на такую должность, чтобы возить передвижные выставки. Это уже был не основной штат музея, а как бы вспомогательный.
Но случилось так, что в это время директором стала другая женщина. Она была коммунисткой, её муж был завотделом обкома, но она относилась ко мне, надо сказать, более человечно, потому что она, не будучи специалистом, могла пользоваться моими услугами. Я могла написать для неё материал, чтобы она его подписала, так что она в чисто бытовом плане не пыталась давить на меня, хотя этого добивались другие работники музея. Одна из них, кстати, сейчас директор музея — Людмила Владимировна Тверская. У неё была постоянная фраза: «С такими, как Вы, надо говорить в другом месте» или «С Вами поговорят в другом месте».
В. О.: А та дама, которая была директором, которую Вы упомянули добрым словом, — как её фамилия?
Л.Я.: Вера Андреевна Демидова.
В. О.: А тот, который требовал, чтобы Вы ушли из музея?
Л.Я.: То Мыкола Скрыпник.
В. О.: И когда это было?
Л.Я.: В феврале 1968 года прозвучала передача о художнике Якове Калашникове. Сделал её режиссёр Валентин Десятерик. Я не знаю, есть ли в Вашем списке это имя, но это был для того времени очень прогрессивный человек. Он и сейчас работает на телевидении — Валентин Григорьевич Десятерик, вот с ним мы сделали эту «крамольную» передачу о запрещённом тогда художнике Якове Калашникове. Сейчас его ученик Феодосий Гуменюк — лауреат Шевченковской премии, а тогда он тоже был в опале, ему даже запретили писать дипломную работу именно потому, что он был учеником Калашника. Когда Калашник умер, мы решили, хоть посмертно, сделать о нём передачу, которая была воспринята тогдашней верхушкой Союза художников негативно — как это так, что мы открыто сказали, что этого художника преследовали и довели до смерти? Надо сказать, что и по сегодняшний день творчество Калашника находится в тени. И вообще я, работая в одной и той же отрасли, чувствую, что в культуре остаются те же самые люди.
Точно так же мне довелось коснуться и судьбы директора музея времён оккупации города — Коренева. И до сих пор его работа — единственный портрет Натальи Дорошенко, жены Дмитрия Дорошенко, известного историка, — у нас не экспонируется, он находится в тени. Словно существует такая невидимая плёнка, которая всё равно окружает тот круг художников запретом... Хотя многое вышло на поверхность, «белые пятна» стираются, но в Днепропетровске они стираются очень-очень медленно. Например, выставка Марии Евгеньевны Котляревской, с которой я тоже сотрудничала, была запрещена уже в 1980 году. А это уже были восьмидесятые годы. Эта прекрасная художница, которая сейчас уже признана как художница из круга бойчукистов, — она мне написала последнюю открыточку: «Когда-нибудь и над нами будет чистое небо». Но не дожила до этого, умерла в 1983 году.
Семидесятые годы — это был очень тяжёлый период. Я вспоминаю, что о Лободе Вера Андреевна Демидова говорила (она была вроде бы добра ко мне, отпускала меня по каким-то бытовым нуждам, но всегда говорила, что главное — чтобы было тихо)... Так вот говорила: «Пусть Лобода не приходит в музей, пусть он даже не входит сюда». Она очень боялась ту же Тверскую, которая сейчас директор, а тогда была завотделом советского искусства и составляла списки формалистов и националистов — требовали такие списки, и там Лобода всё время фигурировал, поэтому его не пускали в музей.
А в конце 80-х годов у нас работал молодой реставратор Виктор Алексеевич Илюткин, и его стали вызывать. Я поняла, что именно то, что он вошёл в наш круг — Лобода, искусствовед Соловьёв и я, — негативно влияет на его судьбу. Он мне сказал: «Круг сжимается». Это было в декабре 1980 года, где-то 18 декабря, а 19-го он был убит на улице нашего города. Так и неизвестно, кто его убил. Он больше всего реставрировал иконы. Прекрасный молодой человек, ему было всего 26 лет. Он окончил Киевский художественный институт, отделение реставрации.
После этого пошли какие-то странные слухи. Даже наши сотрудники мне говорили: «Это его, наверное, убил Лобода, или это связано с иконами». Я тоже почувствовала, что круг сжимается. Чем это закончилось? Лобода переехал, к счастью, во Львов, Соловьёв уехал в Москву, а я осталась здесь. На моей судьбе это повлияло тоже: умер мой ребёнок. Но потом я два года была в отпуске, потому что у меня было ещё двое маленьких детей. Я вернулась в музей уже в 1984 году. А тогда уже начиналась перестройка, и это время было мрачное, ещё к нам всё время ходил Олег Васильевич Сорокин — надсмотрщик за музеем из КГБ. Он нам читал лекции по контрпропаганде — но это давление уже было опосредованным, оно было уже идеологическим, и оно ещё очень долго сохранялось. Я могу сказать, что именно Художественный музей — хоть я тут и работаю до сих пор, и, может, некрасиво так говорить о месте, где работаешь, но это был очаг стагнации даже в начале 90-х годов. Я помню, что когда мне приходилось куда-то уйти по своим общественным делам, то наши люди кричали: «Её нет! Она на митинге! Мы её скоро уволим!» Это была коронная фраза.
Так что прежде всего я хотела бы отметить тех людей, на долю которых, я считаю, выпало гораздо больше тяжёлого. Хотя я всё время чувствовала себя как в оккупации, так сказать.
В. О.: Так оно и есть — в оккупации.
Л.Я.: В тылу врага. Я работала, но всё время я была вне закона, моя жизнь прошла вне закона. Я не имела права голоса в музее, здесь на меня смотрели как на инородное тело. Я и до сих пор не член Союза художников, хоть у меня уже много напечатанных работ. Я «выпала из обоймы» — думаю, что уже навсегда. Я не смогла многого сделать, потому что долгое время я не печаталась, а потом были уже семейные обстоятельства, и это сказывалось на моей повседневной жизни. Это была личная трагедия моей жизни, потому что я всё время была под каким-то запретом, под таким невидимым колпаком. Конечно же, я не могу сравнить себя с Иваном Сокульским, который 14 лет был за решёткой. Но и я не дышала свободно — я всё время работала под прессом. Свои стихи я прятала то в коробочку со стиральным порошком, то ещё куда-то, а большинство из них я учила наизусть, не записывала. Друзья мои записывали своим почерком. Это всё влияло на меня. Я, конечно, не могу себя сравнить с Иваном, потому что Иван Сокульский — это герой, а я просто повседневная жертва того режима.
В. О.: Своё украинство приходилось нести на себе как тяжкий крест? Быть украинцем — значит нести тяжкий крест.
Л.Я.: Да, но я этого о себе не могу сказать, потому что это меня и поддерживало. Помню, как я думала, что у тех людей совсем ничего нет, а я чувствовала за собой своего деда, родной пейзаж, который так долго сохранялся. Это он теперь изменился — мы ходили по тем улицам, мы хотели сохранить старый наш Сичеслав, мы фотографировали его. У Лободы хранится огромный альбом. Мы с ним хотели открыть музей городской архитектуры, мы хотели сделать что-то для этого, но, конечно, стояло препятствие. Хотя я всё-таки не жалею, потому что без этого вообще невозможно было бы здесь выжить. Как ни было тяжело и материально, и морально, но я чувствовала, что меня позвал дед, и мне не надо было никакого перехода, если я и изменилась, то разве что в худшую сторону (мама говорила, что человек к старости становится более ворчливым), но моё мировоззрение такое же, мне ничего не пришлось менять. Я никогда не была человеком советского образа жизни. Меня окружали те люди, которых всё-таки я выбирала. Я владела словом и могла бы писать о Ленине. Меня приглашали и художники, и председатель Союза художников писать, а я всё-таки выбрала себе свой внутренний островок. Не было внешней свободы, а внутренняя свобода была. Я считаю, что без этого здесь просто нельзя было бы жить, даже в физическом плане. Ну как человеку жить без чувства собственного достоинства? Я благодарна за это, во-первых, своей семье, своему старенькому дому, которого теперь уже нет — я теперь уже в квартире живу. Но этот дом — это был остров нашей семьи, где украинский дедовский дух сохранялся, и на него посягнуть не могли. Нас могли притеснить материально, не дать расти в карьерах, но забрать этот дух им не удалось.
В. О.: Нужно зафиксировать некоторые биографические данные, а также адрес. Вот Вы упоминали детей — назовите, пожалуйста, годы рождения и имена своих детей, их фамилии.
Л.Я.: Хорошо. Детей у меня двое, дети у меня поздние. Моя дочь 1981 года рождения, Мария Яценко, она учится сейчас на третьем курсе Металлургической академии по специальности «Экономическая кибернетика». А сын мой Олесь 1982 года рождения, учится в университете на отделении украинского и английского языка факультета украинской филологии и искусствоведения.
Адрес мой теперешний — улица Чернышевского, 11-А, кв. 11, телефон 46-25-56. Почтовый индекс 49005. Но я здесь совсем недавно живу. А до прошлого года я жила в том дедовском стареньком доме, который сейчас откупают понемногу. У меня там осталась ещё небольшая часть, а так его понемногу скупают люди состоятельные, «крутые», как сейчас говорят. Это адрес — проспект Гагарина, 10, квартира 1, а бывшая улица Лагерная, 4 — вот это был дом моего деда.
Я хочу Вам подарить свой каталог украинской иконы, который написан с благословения святейшего Патриарха Киевского и всея Руси-Украины Филарета. Мне хочется назвать имя этого человека, который сыграл значительную роль в моей жизни. Я знала всех трёх патриархов. Патриарха Мстислава благодаря Ивану Сокульскому. Он меня возил и, можно сказать, выводил в люди. Вот мы с ним поедем в Киев, он говорит: «Лидия Ивановна, я Вас познакомлю». Ведёт меня в гостиницу «Украина» к патриарху Мстиславу. Пан Петро Розумный и пан Иван познакомили меня с Оксаной Мешко. Я же совсем не знала этих людей, а в этот круг именно они меня и ввели. И Раечку, и Юрка, которых я очень ценю как друзей, как поэтов — это тоже благодаря Ивану. И патриарха Владимира (Романюка), конечно, и патриарха Филарета. Я прониклась большим уважением к этому человеку, я считаю его выдающимся богословом, я чувствую, как он много сделал. Я тоже из УАПЦ, и мои коллеги по УАПЦ теперь занимают разные позиции, но вот я считаю, что он укрепил, он упрочил Церковь, она просто стала бы руиной без него, потому что, к сожалению, ни патриарх Мстислав, ни патриарх Владимир не могли бы справиться с тем ужасом, который мог осознать только человек изнутри. Как Днепропетровск может осознать только человек, который жил и живёт в Днепропетровске. Эту какую-то особую атмосферу, стену, которая есть, но она не каменная, она аморфная, она засасывает, она, как у Метерлинка, знаете, есть у него такая символическая пьеса — за той стеной, которой как будто и нет, она невидима, но она существует. Только патриарх Филарет, потому что он сам был изнутри, он смог удержать Церковь и может сейчас её держать. Поэтому это большая честь для меня, что он благословил издать каталог, который, с помощью фонда «Возрождение» Сороса, я издала и сейчас его Вам хочу дать.
В. О.: Спасибо, а я Вам вот буклеты о Стусе подарю, потому что не имею с собой больше ничего.
Л.Я.: Спасибо. Из своих более значительных работ, как я считаю, это статья о художнике Якове Калашникове, которая была напечатана в 1969 году в журнале «Искусство». Она сыграла для меня большую роль. Ныне это единственная публикация об этом прекрасном украинском художнике, которого, я думаю, время ещё откроет, он войдёт в историю украинского искусства. А потом — каталог «Неизвестные портреты» из коллекции Днепропетровского художественного музея. У меня есть этот каталог, я его тоже Вам дам сейчас. Те работы, которые поступили к нам преимущественно из коллекции Яворницкого, старинные украинские портреты-парсуны надо описать и в определённой степени определить.
Затем статья о петриковской росписи 1980 года и каталог этого же года, который мы издали к выставке. Выставка называлась «Истоки и современность». Для нас это было принципиально, потому что мы хотели показать, что Петриковка во многом искажена. Весь акцент тогда делался на петриковскую фабрику, а старые мастерицы, настоящие, которые продолжали традиции петриковской росписи, они были забыты и уже к тому времени умирали. Нам удалось показать, что и Петриковка была не исключение, это было одно из тридцати сёл, которые были центрами росписи ещё в начале 1920 года, но там уничтожены эти народные традиции за годы советской власти, осталась единственная Петриковка.
Кроме того, хочется мне отметить работы в журнале «Пороги». Во-первых, это был неформальный журнал, это было действительно украинское издание. Журналы «Евшан-зелье» или «Украинский вестник» издавались во Львове, а Иван Сокульский совершил подвиг, потому что он в Днепропетровске, в этой асфальтовой пустыне, когда вернулся из неволи, Боже ж мой, сколько он делал тогда, как я помню. Прекрасный поэт, и в то же время он любую повседневную общественную работу делал, и этот журнал, душой которого он был. Мы, как члены редколлегии, собирались у него в Приднепровске, возле его дома, и выходили эти драгоценные номера журнала. Там я, конечно, уже могла опубликовать то, что хотела. Там вышли мои статьи о каменных бабах — этой уникальной коллекции Яворницкого, которая и до сих пор стоит под открытым небом, эти прекрасные каменные статуи великой степи — и половецкие, и скифские, есть у нас и более ранние стелы. Статья «Судьба старой Петриковки», статья о художнике Вячеславе Кореневе именно там была напечатана, это было уже в последнем номере журнала. Статья об украинской иконе, которая легла, кстати, в основу этого каталога, она называлась «Да воскреснет», впоследствии была напечатана с некоторыми изменениями в журнале «Человек и мир». Редакция этого журнала отнеслась ко мне очень хорошо, и эта статья в двух номерах журнала за 1991 год была признана среди лучших публикаций того года в журнале. Я её посвятила памяти своей мамы Марии Ивановны Яценко, дочери Ивана Ивановича Рытова. Я смогла упомянуть его в этой статье.
Ну, и небольшая статья, которая связана с именем Ивана Сокульского. Она для меня тоже дорога. Это предисловие к книжке Ивана Сокульского. Я этим хотя бы немного выразила благодарность этому человеку. Статья в журнале «Изобразительное искусство» «Дух вольностей казацких» — тоже об украинском искусстве Приднепровья. Конечно, у меня много буклетов — таких специфических музейных изданий. Я уже старалась писать о том, что хотела. Даже в шестидесятые годы мне удалось, например, напечатать небольшой материал об украинской народной картине «Гопак» — уникальном произведении украинской народной живописи из коллекции Яворницкого. Она есть в нашем музее. Об украинских работах Боровиковского, публикации о произведениях нашего музея. В музейном сборнике я дала материал о Бурлюке, именно об украинских произведениях этого всемирно известного художника XX века, о работах, которые он подарил и прислал сюда в 1929 году, помня об Украине, когда уже жил в Нью-Йорке.
В своих работах я всегда старалась упомянуть людей, которые были выброшены за рамки официального искусства и искусствоведения, таких как Яков Калашник, как Вячеслав Коренев, как супруги Лободы — Владимир и Людмила Лобода, как Нина Павловна Григораш — старейший искусствовед нашего города, которая не смогла ничего опубликовать из своих рукописей. Но только в статье о Кореневе, которая, к сожалению, увидела свет только в журнале Ивана Сокульского «Пороги». А в официальной прессе она пока не напечатана. Но заказ уже есть, и я думаю, что этот художник тоже получит ту известность, которой он заслуживает. Там я упомянула имя Нины Павловны Григораш, потому что музейная работа — это, знаете, специфическая работа, она — не для широкой публики, она не видна, поэтому особенно важно, чтобы те люди, которые работали во все времена, не были забыты. Музей в этом смысле противоречив: с одной стороны, это был центр официальной советской пропаганды и контрпропаганды. Как говорили, — мы передовой фронт идеологической борьбы. А с другой стороны — здесь есть настоящие произведения искусства. Я вспоминаю добрым словом Веру Андреевну Демидову: она не отправила меня за решётку, потому что у неё были очень большие связи. Помню, она была как полковник в гражданском, говорила: «Вы знаете, к нам придут 13 генералов КГБ». И прямо-таки щёлкала своими каблуками. Но ей нужен был и какой-то специалист, потому что историю искусства кто-то же должен знать, он никому не известен, он сидит на 75 рублях, но без него невозможно обойтись, потому что тогда же все эти произведения будут лежать, а их же надо как-то обрабатывать. И она это чувствовала. Так что было всего, как на большой ниве, за мою большую, в том числе и музейную, жизнь. К сожалению, не всё изменилось здесь, многое так и осталось в области культуры. Это же традиционная область, поэтому традиции как прекрасные, так и другие, очевидно, здесь особенно прочны.
В. О.: Спасибо Вам. А это «Украинская икона конца XVII – начала XX века в собрании Днепропетровского художественного музея», Днепропетровск, издательство «Дана», 1997 год, автор и составитель искусствовед Лидия Ивановна Яценко.
Л.Я.: Мне будет приятно добавить, что именно Иван Сокульский дал мне рекомендацию, и я вступила в Украинский Хельсинкский Союз, это начало 1989 года. Вместе со своей первой публикацией в журнале «Пороги» я стала членом редколлегии и членом Украинского Хельсинкского Союза. Для нашего города это, конечно, было для того времени очень необычным, и случилось это благодаря Ивану Сокульскому, его неисчерпаемой тогда энергии. Он вернулся уже очень больным, он был такой бледненький, уставший, но мы просто удивлялись, как он сразу стал основывать эти очень важные для нашего города украинские организации. Для города, где, можно сказать, что и диссидентство, инакомыслие было не в украинском ключе, а в таком общедемократическом, и представляли его люди неукраинской национальности.
В. О.: И не украинской культуры.
Л.Я.: Да. И не украинской традиции, не украинской культуры. И вот исключением был именно Иван Сокульский. Рая Лыша и Юрко Вивташ тоже. Они в это время были с ним особенно связаны, но без него они, очевидно, не могли расширить эту сферу украинского влияния, как это смог сделать Сокульский. Я, например, помню первое собрание «Просвиты», когда он вошёл и все взгляды обратились к нему, все просто встали в зале — настолько велик был у него авторитет. И эти наши собрания в домашней обстановке Украинского Хельсинкского Союза, а потом Украинской Республиканской партии. И в нашем дедовском доме они, кстати, проходили. Это была особая атмосфера — неформальная. И это было, я считаю, самым светлым явлением общественной жизни в нашем городе начала девяностых годов.
Пусть имя Ивана Сокульского как можно больше звучит, он этого заслуживает. Люди говорят разное, а я хочу сказать о нём только хорошее. Это теперь легко говорить, какие все тогда были героические. А он всё перенёс на себе.
В. О.: Я его знал на Урале, хотя и не был с ним в одной камере. Знаете, Василь Стус однажды очень выразительно высказался... Говорит, у меня язык не повернётся осуждать того, кто проявил здесь какую-то слабость, потому что это ужасные условия. А тот, кто здесь не был, — тот пусть вообще молчит.
Л.Я.: Правильно, это очень мудро. Это сказал Василь Стус. А люди, которые совсем ничего не сделали и не знают, что даже просто быть в опале, быть «под колпаком», не то что за решёткой, — они берутся судить его. Многие из них, наоборот, сделали неплохую карьеру при советской власти. Так что Иван Сокульский — это светлое имя, светлая личность, прекрасный светлый поэт. Он будет в истории Украины навсегда. Для меня Иван Сокульский — это был символ. Когда я его ещё не знала лично и когда меня окружали совсем чужие мне и враждебные люди, — вдруг одна мысль о том, что где-то в нашем городе есть такой человек, — озаряла меня, как луч. Значит, такие люди есть, ещё не всё погибло. И поэтому никакие детали, которые я могу узнавать со временем, субъективные суждения для меня не имеют значения. Великое видится на расстоянии. Возможно, люди, которые теснее контактировали, — они могли видеть разные проявления и по-разному их оценивать. Но надо видеть главное, что это действительно был человек, преданный украинской национальной идее. Этого, я думаю, никто не может отрицать. А как складывались обстоятельства — один Бог без греха. Как мы можем судить, если человек 14 лет пробыл за решёткой? Он мне рассказывал, как у него руки от наручников опухли, как его волокли в тех наручниках... Он своей жизнью доказал верность идее. Для чего смотреть на какие-то мелочи и на какие-то моменты, связанные с физическим состоянием человека, с обстоятельствами жизни, когда мы видим его книги и созданные им общественные организации. Он же был организатором, их душой. Когда он вернулся, то это было для всех возвращение чего-то настоящего, украинского. Это было начало не «оттепели», а рассвет государства. Авторитет его был велик среди рядовых людей, которые сочувствовали и разделяли его взгляды. К ним я и себя отношу. Это правда, это святая правда. Для нас было важно то, что есть такой поэт, что есть такой человек, который смог противостоять — значит, и нам надо бороться.
В. О.: Так закончила свой рассказ Лидия Яценко.
На снимке В.Овсиенко: Лидия Яценко. 4.04.2001.