Интервью Василия Ивановича СЕРОГО
(На сайте ХПГ с 25.03.2008)
В. В. Овсиенко: Третьего апреля 2001 года в городе Днепропетровске ведём беседу с Василием Ивановичем Серым в его квартире на бульваре Славы. Участвует его жена Мария Дмитриевна.
В. И. Серый: Я, Василий Серый, родился в районном центре Кодыма Одесской области. Это бывшее Подолье, в нескольких километрах от границы Винницкой области. В нашем райцентре проживали, в основном, украинцы, было немного евреев и небольшое количество поляков. Практически однородное население. Там я познал все ужасы советской системы. Ещё с детства я помню голодомор, я очень хорошо помню те аресты, когда людей забирали ни за что. Это было уничтожение украинской нации.
Я родился 4 апреля 1926 года в семье рабочего. Отец — Иван Васильевич Серый. У нас в роду издавна было так, что всё время менялись эти два имени: Иван Васильевич, Василий Иванович. Я горжусь своим отцом, потому что он был самостоятельным, необычайно трудолюбивым человеком, пользовался уважением наших земляков. Он прошёл очень тяжёлый путь, никогда он хорошей жизни не знал — то была Первая мировая война, в которой он участвовал, потом началась коллективизация. Он её избежал — работал на железной дороге. Мы жили неподалёку от станции, у него были хорошие лошади, их жалко было сдавать в колхоз, так он устроился на железной дороге и маневрировал вагоны. Вагоны тогда были маленькие, он цеплял к ним две лошади, стрелки переводил... А в дальнейшем он овладел профессией столяра. Не помню, куда делись те лошади... Он работал столяром, был, так сказать, профессиональный столяр. Мать, конечно, домохозяйка.
В. О.: Назовите годы жизни отца и матери.
В. С.: Отец родился в 1892 году, а мать на десять лет позже, в 1902 году. Отец жил до 1973 года. В то время я был уже в заключении и не мог быть на похоронах — это была такая трагедия. Это, знаете, у многих так было.
В. О.: А имя мамы и девичья фамилия?
В. С.: Мамина фамилия Лебзяк — у нас Лебзяков в Кодыме очень много. Лебзяк Любовь Петровна, а отец — Серый Иван Васильевич, родился в трёх километрах от Кодымы, в селе Ивашков. Когда он женился на моей маме, то они жили уже в Кодыме, и всю свою жизнь прожили вместе. Мама умерла в 1992 году вот в этой квартире, вот её комнатка рядом была, мы её здесь похоронили.
Моя биография такова. С 1941 по 1944 год я был на оккупированной территории в Кодыме. Когда произошла смена оккупантов, когда красные оккупанты выгнали коричневых оккупантов, то меня тут же забрали в армию. В армии я служил шесть с половиной лет. В армии я был в четырёх родах войск — сначала был направлен в пехоту на подготовку к фронту, но прибыло командование из танковой части, дали указание отобрать самых способных и крепких по здоровью в танковую часть. В это число попал и я. Это небольшая группа по сравнению с той дивизией — это учебная дивизия в Рязанской области, Сельцы, это известное место, где «ковали кадры» для фронта. Оттуда меня забрали в Гороховецкий танковый лагерь. Это тогда называлось лагерями. Там я прошёл курс обучения.
Перед тем, как отправить меня на фронт, случилось так, что один танк, который называли «хозяйственником» — он возил воду, дрова, с него сняли башню, — поехал к озеру набрать воды в цистерну. А цистерна была на льду. И когда набиралась вода, от своего веса она провалилась под лёд и утащила за собой танк. Командир вызвал меня: «Садись на свой танк и поезжай, надо вытащить». Мы приехали туда, и командир был с нами. Я посмотрел, что тяжело его будет вытащить тем тросом, который у нас был. Зацепили, а я наперёд говорю, что этот трос не выдержит. Начали тянуть — нельзя, скользит. Тогда мы поставили полено, пальцы в гусеницы, подтянули во второй раз — ничего не дало. Командир сказал, что надо рывком, а я сказал, что не надо, потому что порвётся трос, не выдержит. Но приказ есть приказ, я рывком взял — и трос оборвался.
Поехали на вокзал или где-то на железную дорогу, привезли хороший трос. И вот мне надо было зацепить тот танк. Он был немного над водой, а вокруг лёд. Всё было во льду, я поскользнулся и упал в воду. Пока меня вытащили, тело переохладилось, а когда меня привезли в санчасть, там не было врача. Пока его разыскали, пока меня переодели, тело уже остыло, и у меня поднялась очень высокая температура.
Меня направили в госпиталь. В госпитале я встретился с фронтовиками, а до этого мы с ними не встречались (видел, как фронт переходил в Кодыме). Я в госпитале от фронтовиков узнал о бандеровских формированиях.
В. О.: А когда это случилось с Вами? В каком месяце Вас взяли в армию?
В. С.: У меня где-то записано, я сейчас не помню уже — или конец 1944 года, или начало 1945 года, зима была. Меня взяли в армию в мае 1944 года.
Я побыл в госпитале, вылечился. А по тем законам не направляли назад в часть, а на пересыльный пункт. А с пересыльного пункта меня уже направили в артиллерию.
В артиллерии я служил до конца войны. Эту часть расформировали. Прибыли офицеры из милиции, и весь наш батальон забрали в Москву на службу в войска внутренних дел. Там и капитан, и старший лейтенант выступали и расхваливали внутренние войска. Я не хотел служить в этих войсках, потому что я знал, что они натворили. И я спросил: «Скажите, если у меня, например, не лежит душа к этому, я хотел бы демобилизоваться и получить гуманитарное образование?» Тут он прикрикнул и не дал мне больше ничего говорить. Меня вызвали в землянку комбата. Там они говорили матерные нецензурные слова и что хотите. Я говорю: «Я не могу так. Вот если вы меня возьмёте насильно...» — «Нет, ты принял присягу — поедешь!» — «Ну, хорошо, пишите. Только знайте: если вы меня направите в тюрьму, я ночью открою ворота и распущу всех. Если пошлёте кого-нибудь из арестантов везти, то до первого угла — и я его отпущу». Он тут как начал матом: «Вычеркните его к чёртовой матери! Его оружие будет лопата, носилки!» Меня вычеркнули. И они все поехали в Москву, а меня направили на пересыльный пункт, вместе с несколькими малолетками, имевшими судимость.
Вот нас несколько человек из той части направили в город Владимир на пересыльный пункт. Туда приезжают, как говорится, «покупатели», которые разбирают нас. Меня забрали в город Ногинск в авиачасть. Это была воинская часть, куда поступали самолёты и запчасти по так называемому ленд-лизу. Я там находился до конца 1950 года. Потом был приказ министра обороны Василевского (где-то он у меня записан), и я демобилизовался. Но в Ногинске в послевоенный период мне не давали никакого звания, потому что в дело написали, что я отказался от службы во внутренних войсках. Но они видели, что я как солдат был хорош — как-то о себе не совсем удобно говорить положительно, — и меня назначали на должности. Сначала начальником тарного склада, потом на коммутатор посадили.
Когда я был на коммутаторе, то попросился у замполита, чтобы мне разрешили ходить в вечернюю школу города Ногинска. Он разрешил, и я два года учился, потому что до войны я окончил только семь классов — и началась война. И так все мои ровесники. Я окончил там восьмой и девятый классы, поступил в десятый класс, и мне в дальнейшем запретили учиться — вызвал командир части и сказал, что вот поступили заявления от других, что вот почему Серому разрешают ходить в школу, а мы тоже хотим. А у нас же армия; вот демобилизуетесь — будете продолжать учёбу. И я окончил только девять классов.
Но когда был издан приказ министра о демобилизации, я снова пошёл к замполиту и сказал, что вот скоро начинается учебный год, я должен демобилизоваться в эти месяцы, и у меня пропадает год — разрешите мне пойти в десятый класс, чтобы продолжить учёбу. А демобилизуюсь и окончу себе там школу, чтобы поступить в какой-нибудь вуз. Мне разрешили, я походил в школу, а 16 октября 1950 года я был демобилизован.
Я демобилизовался, приехал в свою родную Кодыму. Но я пропустил вот что. Когда я служил на коммутаторе, то меня несколько раз откомандировывали в город Одессу. Мы получали целый эшелон машин — ЗиС без бортов, а в Одессе завод Январского восстания устанавливал на них автокраны, и мы туда целый эшелон машин отправляли. Я вместе с другими сдаю машины, а пока там будут устанавливать автокраны — чего я там буду сидеть? Я в Кодыму. И вот я познакомился со своей невестой. С ней мы знакомы с самого раннего детства — она жила по соседству с моим дедушкой, куда я очень часто приходил, и мы там на улице как дети играли. Она была на четыре года младше — тогда, знаете, больше ровесники общались, играли. И я, конечно, как мальчик озорничал, а она побежала к бабушке, которая стояла у калитки и смотрела, как мы играем, — на меня жаловаться, что вот ваш Вася нам рассыпал кучки пороха, которые мы собрали, так скажите ему что-нибудь. Бабушка подзывает Васю: «Чего же ты обижаешь — такая красивая девочка, она тебе ещё невестой будет». Вот так она мне говорила. Я рассердился: «Вот тебе и босая невеста». Так мы знали друг друга.
Во время войны был очень большой пожар, выгорела вся улица. Это было как раз Вербное воскресенье. Не знаю, от чего произошёл тот пожар, но после пожара я помогал дедушке — там у него было такое отдельное строение, кладовая, — верх сделать. Её брат, который с 1921 года, был мастеровитый — он делал, а я помогал. И мне запомнился эпизод, когда пришла её мама вместе с ней смотреть, как мы там это делаем. Тогда я уже видел, что такая хорошенькая девочка подрастает. А меня уже скоро должны были в армию брать. А когда меня забрали в армию и я ездил в Одессу сдавать те эшелоны с машинами, а там устанавливали подъёмные краны, то я приезжал в Кодыму. И мне надо было позвонить в Одессу на этот завод Январского восстания и спросить, готов ли наш заказ. Захожу в почтовое отделение — а она там была начальником почтового отделения, на вокзале в Одессе. Я смотрю, что лицо знакомое. А за эти годы — я всё-таки долго служил, шесть с половиной лет — и узнать было трудно. Смотрю, что такая хорошенькая девочка. Спрашиваю: «Это не Маруся Шутурминская?» — Это её девичья фамилия. Таких фамилий, что кончаются на «-ский», у нас много, но это украинцы, чистокровные украинцы. Она говорит, что да, а я говорю: «А, Зайчишка!» А мы их там по-уличному дразнили Зайцами. «Ну и что, у тебя есть кавалер?» — «Пока что нет.» — «Так, может, тебя провести домой?» — «Как хочешь.» И с тех пор у нас завязалась серьёзная дружба. Я уехал обратно в Ногинск, повёз этот заказ. Потом я ещё несколько раз ездил по этому маршруту, возил машины, мы с ней встречались и договорились, что когда я демобилизуюсь, мы поженимся.
Так оно и случилось. 16 октября 1950 года я демобилизовался, а 6 ноября мы уже расписались. Немного мне стыдно, что я в такой день расписался, потому что это накануне седьмого, которое мы теперь очень ненавидим. Но, знаете, тогда по молодости, когда я ещё не был таким зрелым, как это понимаю сейчас, то мы это во внимание принимать не будем… Вот тут на заказ я сделал на золотую свадьбу знак: «1950–2000 годы, Кодыма — Днепропетровск, 50 лет вместе». Она меня ждала все 13 лет, когда я был в заключении.
Когда я демобилизовался, то окончил в нашей Кодыме вечернюю школу, 10-й класс. Я был «застрельщиком», чтобы создать эту школу, потому что там не было вечерней школы. Я где-то две недели ходил в дневную школу — попросили директора, чтобы нас приняли вольными слушателями. Но мне среди детей в те времена нельзя было, потому что я уже был женат. Так мы просили так, что примите нас несколько человек, мы сейчас добиваемся, чтобы открыли вечернюю школу, а тогда мы в неё перейдём. Вечерняя школа открылась прямо посреди учебного года, и я её окончил. И тогда я в 1951 году поступил в Одесский педагогический институт на географический факультет. Это было, как говорится, моё призвание — к географии. Я в 1955 году окончил институт и был направлен в свой родной Кодымский район, в село Семёновку. Я там проработал два года, а потом меня перевели в центральную базовую среднюю школу №1.
Я любил свою работу, очень много сделал ценного. Тогда ещё требовали географические площадки, а когда я пришёл, то такой площадки в школе не было. До меня там работала женщина, которая не имела педагогического образования. Я проводил интернациональную дружбу, которую через некоторое время запретили под тем предлогом, что шпионы используют эти письма и пишут цветными чернилами. А больше всего моим хобби была туристская работа, школьный туризм. В школьном туризме я, наверное, не имел себе равных на Украине. Сейчас я Вам покажу альбомы, фотографии. Я детей куда только не повозил по европейской части Советского Союза — и в Крым, и в Карпаты, по Днепру круиз до Киева, Ленинград и Ленинградская область — очень много городов, кроме Москвы. За что меня и обвинили, что у меня уже тогда была антисоветская склонность, что я пренебрегал столицей Советского Союза… Всё это оформлялось в альбомы, я везде возил с собой фотоаппарат. И всегда в школе были фотовитрины. Такая была моя любовь к школьному туризму.
В 1968 году прибыл новый второй секретарь райкома партии Мервинский. И тут меня, как говорится, постигла большая беда. Меня вызвали в райком партии. А я был беспартийный — в базовой средней школе №1 из всех мужчин-учителей я единственный был беспартийный. Несколько раз мне предлагали вступать, но я в шутку отказывался, что я не подготовлен или ещё что-то другое. А они же это всё понимали и всё видели. А то были страшные годы — надо, чтобы везде были только коммунисты. Если ты беспартийный, то ты пешка, с тобой что хотят, то и сделают.
И вот приехал Мервинский. Это молодой человек, он окончил Киевскую ВПШ — Высшую партийную школу, а его родственник — я тогда ещё не знал этого — работал в Одесском обкоме партии завотделом пропаганды и агитации. И тут он, Мервинский, имел большую силу. Но то, что я Вам сейчас буду рассказывать — может, Вы и не поверите, как хотите, но от фактов здесь никуда не деться.
В. О.: Ну, что было — то было.
В. С.: В партии столько проходимцев, людей недостойных, в том числе этот Мервинский. Он любил выпивать, но, в отличие от других, он не мог себя вести, когда выпьет. Вот как только выпьет, то где бы он ни был и сколько бы вокруг ни было людей, он начинает «оправляться», как это по-украински? Опорожняться.
И вот начался конфликт, когда я не захотел уступать своё рабочее место. Тут мои родители живут, тут я уже построился на усадьбе своего отца, с помощью отца, так чего бы это я должен был оставлять всё это и ехать куда-то, потому что приехал Мервинский и нужно для его жены место? А его жена, кстати, даже не имела педагогического образования. Но тогда так делалось. Когда меня вызвали в райком партии, чтобы я поделился учебными часами с ней, я сказал: «Простите, уроков географии в школе немного — как раз норма, ставка, 18 часов в неделю, и никто не имеет права их у меня отобрать». Что они делают? Они вызывают еврея Фишмана (это учитель истории) и говорят: «Дай часть часов Мервинской, чтобы она могла устроиться в этой школе и быть полноправным членом коллектива». Он спросил: «Как же это, у меня тоже ставка». А ему говорят: «А мы уже о Вас подумали. Вы даёте только часть часов, а должна открыться районная фильмотека при школе, и Вы будете заведующим — там большая ставка. У Вас получится две ставки». Ну, знаете, как член партии да ещё и еврей — согласился. И её устроили. А на следующий год ставят вопрос уже на педсовете, потому что она полноправный член коллектива, что давайте разделим уроки географии — почему же так? У Серого двое детей — и у неё двое детей, почему же всё должно быть у него? Но ведь есть приказ облОНО — я окончил вуз. Я говорю: «Нет, я не согласен, я хорошо работал, ко мне не было никаких претензий, а наоборот, только благодарности за работу». И не согласился.
И пошло-поехало. Этого я и ждал, потому что знал все эти комбинации. Но я был неосторожен, сказал где-то о партии нехорошее — что если члены партии, то им всё можно. Они ухватились за эти слова и уволили меня с работы. Ну, знаете, как тогда это делалось.
В. О.: В каком году уволили?
В. С.: В 1969 году. Посреди учебного года, сейчас скажу. (Читает) «28 марта 1969 года по приказу Одесского облОНО уволить с должности учителя географии Кодымской средней школы №1 по статье 47, пункт "г" КЗоТ УССР». Это фактический запрет на профессию. «В связи с антисоветскими и антикоммунистическими и антироссийскими взглядами. Русских квалифицировал как оккупантов». Но когда меня уволили с работы в первый раз, то я восстановился. Я написал письмо Брежневу и там описал вот это всё. Меня вызвали в обком партии в школьный отдел и там восстановили. Но я тогда, знаете, был уже очень возбуждён и квалифицировал партию, что она непорядочная... Я не помню всех тех слов. Меня через три месяца снова уволили. Это уже было в марте месяце, по этой статье. Пункт «г», если Вы найдёте Кодекс законов о труде, то там говорится...
В. О.: Может, «несоответствие»?
В. С.: Нет, там говорится то же самое, но пропускается слово «политический». Это то же самое, о чём наша пресса писала, что за границей есть запрет на профессии. Это то же самое, только там немного другими словами.
Я увидел, что такое дело, и взялся за перо, написал книгу. Писал я её на русском языке, «Пагубность однопартийной системы и её последствия». Там у меня были такие главы, что в то время это было что-то страшное — «Превосходство политического плюрализма над монизмом». Дальше «Страна Советов — страна контрастов». Дальше «Ленин без маски». Против Ленина... Я впоследствии читал Солженицына, а тогда же я ещё и фамилии такой не знал, когда писал книгу. Я подобрал очень много материалов о Ленине. Человек, который аналитически задумывается над его декретами, его действиями — я хотел бы, чтобы Вы несколько страниц прочитали… Я написал о расстрелах 20-х годов, когда меня ещё на свете не было, но я всё это знал от родителей, от жителей Кодымы. Это была большая трагедия. После того, как было покушение на Ленина, был введён так называемый военный коммунизм. Тогда давали контрольные цифры на области, сколько надо уничтожить людей, а область уже распределяла по районам. Приезжали эти «карательные отряды», как их тогда называли, они состояли из руководителя-россиянина и каких-то там пьяниц или ещё каких-нибудь дурачков, которых убедили: «кто был никем, тот станет всем». И было расстреляно 156 человек за две ночи — это в Кодыме. Это 1920 год, ещё до моего рождения. Это было очень страшно, я это описал.
Когда эта книга была написана, мне хотелось передать её где-нибудь для печати, я уже не смотрел, что я за это поплачусь. Мне не удалось её передать. Я был арестован 22 апреля 1970 года — это тогда, когда вся страна бурно отмечала столетие со дня рождения Ленина, — тогда была страшная подготовка. Готовились все к тому столетию, и я готовился, только по-другому.
Я был тогда настолько тронут — я увидел эту жизнь и пережил на себе ту несправедливость, я увидел, что это не та партия, я уже открыто квалифицировал её не как партию, а сборище профессиональных бандитов — так я и писал. Я их характеризовал как бандитскую партию — это партия чужеземная, еврейская, её идеология создана евреями за границей, принята евреями Советского Союза и России, а у нас на Украине она искусственная. Прежде всего, учредительный съезд её состоялся не на Украине, а в Москве в 1918 году, там были только представители с Украины, а остальные все там были россияне. А нам говорили, что она украинская коммунистическая партия. Я собрал очень много такого материала. Я был так тронут, мне хотелось того, что называется не «месть», а «возмездие». У меня есть перевод, но уже не помню…
Мне хотелось что-то сделать. Там на Октябрьской площади возле одесского вокзала — обком партии. Сейчас там уже новое здание, а тогда обком был там. Стоял там большой памятник Ленину, напротив обкома строили облисполком — высотное здание. Оно уже было построено до верху, там остались только деревянные работы. Оно было огорожено, там было очень много лесоматериала — паркет, плинтусы, окна, коробки. Всё оно деревянное, там его была целая гора. Я подумал, что надо бы, когда будет идти демонстрация, «пустить петуха», то есть поджечь. Я побывал на той территории, туда пройти было нетрудно. А тогда огораживали не так, как теперь плитами, а был забор из сплошных досок. У меня была своя машина, горбатый «Запорожец» первого выпуска. И я монтировкой оторвал гвозди внизу, так что доски были как маятники. О, хорошо. Я нашёл себе напарника для этого дела, но он обмолвился в общежитии, и меня предали. Когда всё было подготовлено, я подъезжаю к этому месту — до обеда это был рабочий день, а после обеда все они собрались на своих предприятиях и шли на демонстрацию к памятнику Ленина.
В. О.: Это 22 апреля 1969 года?
В. С.: Да, 22 апреля. Я вечером в сумерках еду на машине и смотрю в зеркало заднего вида, что сзади машина едет. Когда я подъехал к перекрёстку, где милиционер пропускал демонстрантов, этот махнул этому милиционеру, тот повернулся и меня сразу останавливают. Я что-то заподозрил, но подумал, что, может, я ошибаюсь. Как я ни следил, но их машины, видно, меняются. Меня уже «вели», это я уже потом узнал. Когда я приехал к этому месту и забрал всё, что мне нужно было — и горючее, и запал (фитиль), и всё, — а у меня ещё было две бомбы самодельные. Одну я взорвал на окраине Одессы, чтобы увидеть, какую она имеет силу, а одна осталась. Я думал, что она тоже пригодится — и у меня её забрало КГБ. И вот когда я хотел проникнуть туда — тут мне машины перекрыли дорогу. Группа захвата сразу меня за руки, забрали ключи, открыли машину, всё отобрали. Меня посадили в свою машину на заднее сиденье, спереди сели работники, и тут же и милиционер в форме был. Меня сразу отправили в управление МВД. Там я был два часа или что-то, и тут же меня сразу перевезли на улицу Бебеля в КГБ. Я еду и вижу, что моя машина за мной едет.
Меня обвинили по 5 статьям. Вот тут я как раз и указываю эти 5 статей. Прежде всего, ст. 56 — это измена Родине. Я никогда не изменял своей Родине, я изменял Москве и той политике, которую она проводила. Статья 62 — это Вы уже знаете, потому что она и у Вас. Статья 75 — подготовка к побегу за границу, «с целью открытой борьбы против СССР». Далее статья 222, часть 1 — это огнестрельное оружие и взрывчатые вещества. Потому что у меня ещё и обрез был. Статья 89 часть 2 — подготовка к поджогу административного объекта во время демонстрации в праздничный день. Вот такой у меня целый букет статей.
Я прямо скажу, что мне нисколько не стыдно за такие статьи. Я считаю, что быть боевиком — это лучше, чем вот что-либо. Надо что-то делать такое, а не... Я сейчас скажу, что допустил очень большую ошибку, что когда я освободился, то начал работать в этих организациях, партиях — сначала в УРП, в Рухе, потратил время, а с 1993 года по настоящее время, это уже 8 лет, я возглавляю областную организацию Общества политзаключённых и репрессированных. А вообще надо было стать на путь борьбы.
В. О.: А меня интересуют детали этого дела, те бомбы — их же надо было где-то взять?
В. С.: Я Вам сейчас скажу. Это были пороховые бомбы, обычные. Я заказал, чтобы мне сварили такое и такое — там придумал, для чего это мне надо. Ему надо заработать, так он мне сварил. Я подсчитал прочность, чтобы она имела хорошую убойную силу. И сделал так, что она взрывалась от запала. Мне надо было её проверить. Я сажусь в свою машину, выезжаю на окраину в лесополосу, привязал её там, сделал своё дело, поджёг запал и поехал себе по трассе. Стал на обочине и жду. Посмотрел на часы, настало время — она рванула так, как надо. Я уехал, а только через несколько дней поехал посмотреть на результаты и проверил всё, как надо.
Порох тогда свободно продавался в магазинах — пожалуйста, приезжай, они не спрашивают даже охотничьего билета. Это легко было приобрести, в том числе и оружие. Всё это мне надо было не для преступного дела, а чтобы показать, как Вам сказать...
Я ещё вот сейчас расскажу, а потом вернёмся к одному делу — к «возмездию». «Месть» и «возмездие» — это разные вещи.
В. О.: «Месть» — «помста», «возмездие» — это «відплата».
В. С.: Так-так, отплата. Вы знаете, у нас в Кодыме был человек, который тоже стал на такой путь. Когда были эти расстрелы в 1920 году, 156 человек расстреляли, а потом сколько арестов, сколько уничтожено людей — тут всё это описывается. Я не могу того читать — мне тяжело. Я это написал, но читать мне это тяжело. Я Вам дам почитать о том, что делалось в Кодыме. Нашёлся такой герой, у которого уничтожили семью — отца и ещё кого-то, я не знаю. Он приобрёл оружие и пошёл в райком партии — Вы знаете, что в райком партии тогда можно было свободно заходить, они изображали из себя таких невинных, а сами страшные вещи делали, — и прямо в кабинете убил первого секретаря райкома партии. И сам хотел бежать...
В. О.: А Вы знаете его фамилию? И когда это произошло?
В. С.: Не знаю. Я его там приблизительно описываю. Я тогда был в младших классах. Тогда всю Кодыму подняли, чтобы все шли на похороны, и школу тоже. А я тогда учился где-то в третьем классе. Младшие классы не брали на похороны, так я стоял возле школы, когда люди несли этот труп. Но все знали, что делалось, и сочувствующих там практически не было, все только делали вид. Я описал это дело. Кроме того, там и завод сожгли — большой консервный завод союзного значения, с которого закрутки и банки направляли по всем областям Советского Союза. Его тоже сожгли в те времена, в довоенный период. И я очень одобрительно отношусь к таким людям. Нельзя так делать — а что делают с нами сейчас? Мы уже старые, уже ненужные. Мне уже переваливает за 76-й год. Мы не можем. А молодёжь — чем молодёжь сейчас занимается? Они не борются за свою жизнь, за своё существование, за своих детей. Они не дорожат Родиной, государством, для них наша государственность — это такое, знаете... Они не читают нашу прессу. Сейчас есть много книг, журналов, газет — кто их читает? Такие, как мы, читаем, а они этого не хотят даже в руки брать. На чужом, зарубежном языке разговаривают. Вот такое дело.
В. О.: А какой Вас суд судил и когда?
В. С.: Одесский областной. Читает: «13 октября 1970 года Одесский областной суд на базе представленных московских документов рассмотрел моё дело без моего присутствия, без моего адвоката, без моих свидетелей. Судья и прокурор были русскими-шовинистами. Это был не суд, а московское бандитское судилище. По решению суда меня направили в спецтюрьму без определённого срока, а в действительности до особого распоряжения московского КГБ, на пожизненное заключение. Через тринадцать лет заключения я чудом остался жив, был освобождён и вернулся домой. Это большая заслуга украинской диаспоры США, которая постоянно штурмовала своё вашингтонское правительство за права человека и советских политзаключённых в СССР, называя многих из нас, в том числе и меня, поимённо. Вследствие этого многие страны мира порвали торговые отношения с Советским Союзом». Это Вы помните. «Только тогда брежневское правительство немного опомнилось, и мы чудом остались в живых и были освобождены». Вот так у меня записано в моей автобиографии.
В. О.: А где Вы были?
В. С.: Сейчас я всё Вам расскажу. Дело в том, что я был настолько тогда уже рассержен на них — это же самая настоящая банда! Я тогда написал, что это профессиональные бандиты. Я был один, кто оформил это документально, написал, что это действительно были бандиты. Теперь куда ни пойди — то ли на базар, то ли в транспорте, или где, — кругом мы слышим, что они бандиты, бандиты, бандиты. Тогда я был один, а теперь уже все так говорят.
В. О.: А эти тексты они у Вас забрали?
В. С.: Забрали. При обыске в Одессе и у меня дома забрали. Когда я писал, то все черновики хранил у себя в сарае. Вы знаете, я так просто спрятал, что их легко было достать — в куче дров, вот таких метровых. Я вырезал несколько гнёзд и туда вложил. Кагэбэшники делали обыск, когда я был в Одессе, и одновременно приехали в Кодыму, сделали обыск. Пришли в сарай, посмотрели-посмотрели, ничего не увидели и ушли. Спустились в погреб, так же посмотрели, но в погребе ничего не пряталось. Был очень большой обыск в самом доме — все книги, каждый листок они перелистали, нет ли где надписей или чего-то. И не нашли. А жена сохранила всё это, и я на базе этого всё восстановил. У меня есть большое желание написать обо всём этом, а я к нему уже более восьми лет и не заглядываю. Вот такое случилось.
Вас интересует, куда меня направили. Видите, что они сделали — когда они это прочитали и когда было следствие, я на следствии обвинял их в бандитской акции против меня. Это же было нарушение закона: кто имел право меня уволить, когда я направлен приказом облОНО на эту работу? Есть приказ — вот я и должен там работать всё время, пока не выйду на пенсию. Имели право меня уволить, если бы я себя скомпрометировал чем-то. У меня ничего подобного не было, а только то, что нужно было место для жены Мервинского.
Я не договорил, что очень важно — этот Мервинский, когда он выпьет, то он ведёт себя нехорошо. Однажды он шёл поздно вечером и переходил через двор Дома культуры. В конце двора есть туалет в антисанитарном состоянии. Он зашёл в тот туалет, и не знаю, как это там с ним случилось, упал и в том «содержимом» уснул. Шли какие-то ребята, посветили спичкой, видят — какой-то мужчина валяется. Подошли к телефону и сообщили в милицию. Приехала милиция, а они за той милицией — а милиция ничего не говорит, думая, что те ребята ещё и помогут. А когда посветили фонариком (а они же Мервинского знают!) — тех ребят быстренько повыгоняли. Его там пообтёрли, в машину и домой отвезли. Но на следующий день уже всем стало известно, прежде всего у нас в школе, вся интеллигенция знала, а потом и все люди. И хочешь не хочешь, а надо было собирать партбюро при райкоме партии и обсудить его поведение. Там его хорошо пропесочили. Но поскольку его родственник — зав в обкоме — я даже знаю фамилию его родственника: завотделом пропаганды и агитации Одесского обкома партии Онуфриев, а с ним считались, поэтому с этим Мервинским поступили так, что тут на месте его хорошо пропесочили, а потом первый секретарь райкома партии встал и сказал: «Вы видите, мы уже это дело изучили — здесь у него не диагноз с пьянкой, это у него связано с болезнью. Что он там упал — это потому. Так давайте на первый раз, поскольку он таки был пьян, но это случилось по состоянию здоровья, мы ему вынесем выговор». И ему записали в учётную карточку выговор.
Через некоторое время этот Мервинский был направлен в село Будеи, километров за 12 от Кодымы, на проверку работы в колхоз. Пока он проверку проводил, накрыли столы, потому что он любит выпить. Он выпил, и когда солнце заходило и много людей возвращались с поля, а он сел на колхозном дворе и оправляется. Смех там и всё такое. Доложили первому секретарю райкома партии. Тот уже не собирал ничего, а вызвал его, ругал, и тот пообещал, что больше уже этого не будет.
Меня арестовали, я уже сидел. И вот жена приезжает на свидание и рассказывает, что было в Киеве совещание секретарей райкомов партии. Туда поехал Мервинский, встретился со своими однокурсниками по ВПШ, и после того где-то там пошли они выпили хорошенько. Так те люди, как люди, а он же не мог себя держать, и где-то там в Киеве снял штаны, сел и сделал своё дело. Тут милиционер откуда ни возьмись: «Гражданин, пройдёмте со мной!» А он его послал на три буквы: «Пошёл ты туда-то — ты знаешь, кто я такой? Я — секретарь райкома партии!» Те подумали, что какой-то «тронутый», приняли соответствующие меры, заломили руки, в машину и отвезли в вытрезвитель. Там сделали обыск, вытащили документы — действительно секретарь райкома! Тут же сразу доложили, кому нужно, и когда узнал сам Онуфриев в обкоме партии, то с ним уже не считались, дали указание: собрать партбюро и выгнать с работы. Всё это было сделано.
И теперь подумайте: какой мерзавец — и мне из-за него искалечили всю жизнь! Не посчитались ни с чем. Его уволили, направили где-то там в село парторгом, в Сербы, кажется, где он работал. Там уже он выпивал и чудеса творил, но это уже как бы было отдалённо. И он до недавнего времени, вот до этих выборов президента, работал в редакции — ну, знаете, с коммунистами очень считаются и по сегодняшний день. Но когда были выборы, то он был очень за Симоненко, а Кучма всех тех, кто за его соперника, гнал. И его погнали с работы, теперь он уже на пенсии. А жену его сразу же после того, как меня арестовали, уволили в связи с тем, что у неё не было педагогического образования.
А как поступили со мной. Я себя во время следствия держал, можно сказать, хоть и не тактично так о себе говорить, по-геройски, но это было так. Когда мне принесли документы на подписание и я посмотрел, что там написано, что я там такой, что куда там, я их порвал и бросил. И меня тут же сразу завели в камеру. На следствии я всё время подтверждал, что буду требовать, что раз вы на меня нашли статьи, то есть статьи и на тех, кто творил беззаконие. Кто злоупотребляет служебным положением, или унижает, или увольняет — за это есть тоже наказание. Вон есть Кодекс, тот ещё старый, брежневский, там есть те статьи, и я требовал этого. Так они видят, что я на суде буду вести себя так, буду требовать и разоблачать их.
А тогда секретарём Одесского обкома партии был Синица, который долгое время держался у власти. Он был таким же пьяницей, как и этот Мервинский. Его несколько раз на улице подбирали пьяного и отвозили домой. А один раз не узнали и отправили в вытрезвитель, так он как проснулся, то устроил такой разгон, что все быстренько прибежали и просили прощения, что его не узнали. У меня есть вырезки из газеты «Известия», статья называется «Это было только начало». Там как раз о Синице пишется. В то время, когда меня должны были арестовать, накануне этого приехала комиссия из Москвы проверять. Потому что там продавали участки земли вдоль Чёрного моря, делались такие страшные сделки, и он вот пьянствовал.
Это мне рассказал мой товарищ — мы жили на квартире у моего дяди, мой дядя врач, а товарищ — таксист Генка, и он мне рассказывал об этих сделках. Я не верил — думал, что это же первый секретарь обкома партии, это просто не верится. У меня и сейчас есть те вырезки, где написано, что его подбирали пьяным. Написано, что к нему невозможно было попасть на приём — один только Соляник шёл без всякого разрешения, да и то он открывал двери не руками, а ногой, потому что в руках был «увесистый чемодан» с зарубежным добром. Вы знаете, кто такой Соляник — это капитан дизель-электрохода китобойной флотилии «Слава». Так их всех тогда повыгоняли — и Соляника выгнали, и Синицу выгнали, и генерал-майора Гайдамаку, и начальника порта, но я не помню его фамилии, — всех их разогнали.
И вот когда меня привезли из Москвы с экспертизы — сейчас Вам скажу, как это было — то мне дали газету читать, и я уже там, в КГБ, прочитал в газете о последствиях проверки московской комиссии. Я попал как раз на этот бюрократический период. И они увидели, что я на суде буду об этом говорить, а им же надо это скрыть, потому что это же всё-таки лицо партии, — так что они сделали? Они меня направили в Москву в Институт Сербского. Прямым ходом, не сказали никому из психиатров Одессы, Киева, а у нас же есть много экспертиз...
В. О.: Да, их, как правило, на месте проводят.
В. С.: Да. А меня никому не показали — сразу в поезд и туда. А когда меня привезли оттуда, то суд состоялся без меня — жена еле-еле упросила, чтобы её пустили в тот пустой зал.
В. О.: А что касается экспертизы: в каком месяце она была и сколько длилась? И как там с Вами обращались? Это важные детали.
В. С.: Сейчас я Вам скажу. Там обращались очень корректно. Я ничего не могу сказать — они очень хорошо стелют. И я там был два срока — они хотели доказать, что экспертиза прошла абсолютно законно, в два раза дольше, чем надо. Они меня так проверили, что уже никакой ошибки не может быть. И установили диагноз.
В одесском КГБ следствие вёл следователь по особо важным делам Калико — может, слышали о таком? Это из киевского КГБ. У него там была целая группа подчинённых. Когда после того был допрос в одесском КГБ, то из Москвы приехал полковник Васильев. Он меня начал уговаривать, чтобы я признал себя психически больным, и они всё спишут на болезнь, тогда меня не будут судить, будет облегчение. Я не дал согласия. Они поехали в Кодыму и вызвали мою старенькую мать. Мать малограмотная, у неё образование четыре класса церковно-приходской школы. Они очень вежливо к ней отнеслись: вот знаете, Любовь Петровна, мы рассмотрели дело Вашего сына — у него такие страшные преступления, что идёт к высшей мере наказания, к расстрелу. Мать в слёзы… Пятьдесят шестая статья, показали, измена Родине, к расстрелу, но мы люди гуманные, наш строй такой, мы хотим это как-то уладить, поэтому мы Вас вызвали спросить, не болел ли он психическими болезнями, чтобы списать всё на болезнь, а он побудет немножечко в больнице, мы его выпустим, да и всё — ведь он ничего не совершил, а только хотел совершить, а мы его успели своевременно арестовать, поэтому вспомните, были ли у него какие-то отклонения. А мама думает и говорит: «Да, когда-то в раннем детстве он жаловался, что ему болит голова». Он это пишет. «А ещё — рвота была?» — «Да-да, была и рвота». А этого не было — я как раз из семьи неболеющих долгожителей. Дед жил до 95 лет. Второй дядя, правда, облучился, когда бывал в загранплавании, он умер от рака. И моя мама — ей было бы 91 год, она 10 дней не дотянула, она тоже из рода долгожителей. Её мама 93 года прожила. И меня вот это, что я был такого крепкого здоровья, это меня только и спасло — я бы оттуда никогда не вернулся.
Этот Васильев поехал и взял у мамы данные, потом вызвали жену по тому же поводу. А она говорит: «Нет, я сколько жила, за ним ничего подобного не замечала. Никаких отклонений у него не было». Но они на мамины данные сослались даже в Институте Сербского, даже там это мне упоминали. А этот полковник Васильев из московского КГБ следил. А как я узнал? Я однажды попросил на обходе, чтобы мне разрешили написать письмо жене, чтобы я рассказал, где я нахожусь, что я жив и так далее. А врач мне говорит, что не знает, как это сделать. А там была практикантка, которая уже готовилась на какую-то должность, и обмолвилась: «А если обратиться к Васильеву?» Я ухватился за эти слова — вон оно что! А он и им, видно, диктовал, что так-то и так-то делать.
После этого меня отправили из Сербского в Одессу. Меня там два срока держали...
В. О.: А сколько времени?
В. С.: Два месяца, а срок этой экспертизы — месяц. Следовательно, они абсолютно безошибочно определили, что я человек больной. Диагноз, я не знаю, записали ли Вы... (Неразборчиво)-параноидальной формы. После этого меня снова привезли в Одессу из Москвы. Москва сфабриковала все эти дела, там было написано бог знает что, и отдали в областной суд.
В областном суде судьёй была Семёнова, не знаю имя и отчество, прокурором — Дубравина. С моей стороны не было ни одного свидетеля. Мы нанимали адвоката. Адвоката дали кагэбэшники, но, чтобы это было узаконено, они содрали с жены деньги, так прямо сказали: «Если не заплатите, я подам в суд, будете ещё и судебные издержки платить». И ей пришлось выплатить, там тоже целая история была. Такое творилось в нашей стране. Это в прославленное брежневское время. Приговора суда как такового не было. Тем, кого они признавали психически больными, писалось «определение», на русском языке.
Я отбыл в неволе 13 лет и 3 месяца. Сначала был направлен в Днепропетровскую областную тюрьму, что на Чичерина, 101. На территории этой тюрьмы было два корпуса отведено для так называемой психушки. Её называли психтюрьмой, а не больницей. Не была она больницей. Это было очень ужасно. Там насильно кололи ядовитыми страшными лекарствами. Никого из политзаключённых, которые были со мной, так не наказывали, как наказывали меня, особенно так называемым сульфазином, «серой». Это страшное дело: она запрещена мировой медициной, а у нас её применяли. После укола сульфазина (серы) поднимается очень высокая температура, до 40 градусов — горишь, боли такие, что не можешь повернуться, и это раз за разом так.
Были и другие ядовитые лекарства — сейчас я не помню, они у меня все записаны. Когда я освободился в 1983 году и меня перевели на «гражданскую» на несколько месяцев — это такой у них был порядок, чтобы, пока я тут буду, расставить капканы, взять на учёт и так далее. Меня привезли в Днепропетровскую областную психбольницу, по месту жительства жены. Жена принесла первую передачу, я поел жирного, и со мной случилось такое несчастье с желудком, что я никогда таких болей не переносил. Оказалось, что мой желудок уже был сильно повреждён — если бы ещё с год подержали, то я бы уже оттуда не вышел, как это было со многими людьми. Второй раз она принесла — такая же история. А когда меня уже освободили полностью... Интересно: когда освобождали, то всем на руки выдавали документы об освобождении, а мне ни одной бумажки не выдали. У меня нет никаких документов, будто 13 лет и 3 месяца меня не было на свете. Вот так. Я обращался в Одесский суд, хотел увидеть своё дело, несколько раз туда ездил из Днепропетровска — меня ни разу к делу не допустили. Это отметьте себе. То ссылались, что нет архивариуса — он в отпуске, а его никто не заменяет, то другие причины были. И так до сегодняшнего дня я не видел своего дела.
Я освободился и приехал уже в Днепропетровск, потому что жена за это время переехала сюда. Тут жил брат, он помог ей прописаться, чтобы она купила плохонький домик-халупку. Этот домик подлежал сносу через некоторое время, и она получила вот эту кооперативную квартиру — это кооперативная квартира не так просто, а от предприятия. Она работала в трамвайно-троллейбусном парке, это они строили этот дом, и она получила в то время, когда меня не было дома, лет за пять или даже больше. Она записана, тут моя мама была, двое детей, и она получила справку из тюрьмы, что я нахожусь там, и таким образом мы получили эту квартиру.
В. О.: Это Мария Дмитриевна.
М. Д. Серая: Я жена Василия Ивановича Серого. Когда я посещала его, то иногда я прихожу, а он обычный, а иногда я приходила и его не узнавала: у него лицо было квадратное, и даже нельзя сказать, что вдвое, а где-то вчетверо больше, чем оно обычно должно быть. Он не мог со мной ни разговаривать, ничего, только — простите меня, что я Вам всё подробно расскажу, — он смотрит на меня, у него слёзы текут и изо рта у него выделяется пена, как у бешеной собаки, что бежит, вся облита этой пеной. Такого я его видела не раз...
В. С.: Выключите, а то она сейчас расстроится, а у неё сердце... [Выключение диктофона].
М. Д. Серая: Когда я приехала в Днепропетровск, мне главврач, который его «лечил», сказал, что он тут будет долго. Так я решила всё оставить в Кодыме. Его отец был парализован уже 14 лет, и я оставляю его с мамой старенькой, своих родителей оставляю, забираю только деточек и еду сюда в Днепропетровск.
В. С.: Её назвали тогда «декабристкой».
М. Д. Серая: Еду в Днепропетровск. Купила я сарай — он говорил, что хату, — это был сарайчик. Я его обмазала кругом, чтобы было где приткнуться. Потому что денег не было, ничего не было. Устроилась на работу и рада была тому, что я буду возле него, что я смогу два раза в месяц его видеть. Я ещё не знала, что меня ждёт впереди. Я устроилась на работу, работала кондуктором. Меня не интересовала работа — меня интересовало, чтобы я жила близко к нему.
А потом я такие ужасы видела, как я Вам сказала. И это было очень часто. Это он уже потом мне рассказывал, что его так обкалывали, приводили в такое состояние. Он тогда ничего не понимал, не говорил со мной, ничего, только смотрел и всё. Его, как статуэтку, водили туда-сюда.
Я уже перескочу, потому что я не могу. Здесь очень долгое время я ходила, потом его забрали в Татарию.
В. О.: Это в Казань?
М. Д. Серая: Да. И я туда поехала. Когда я поехала туда, то думала, что он уже там будет какой-то совсем другой, потому что будут другие обстоятельства. Когда я приехала туда, то еле нашла его, я там в три тюрьмы ходила, пока его нашла. Нашла, а он выходит такой же самый, как и здесь я его видела — такой большой, толстый, но он не толстый был, а опухший. И так же у него пена бежит. Я посмотрела — это же я приехала издалека, чтобы увидеться и поговорить, а он ничего со мной не говорил, он только смотрел на меня. Говорю: «Вася, я к тебе завтра ещё приду, потому что я уеду, потому что не могу здесь оставаться, дома я оставила и маму, и всех, и на работу мне надо». А он ни так, ни сяк, ему всё безразлично было, потому что он не в таком состоянии, что может говорить. Я увидела, что я с ним не могу поговорить, так думаю хоть бы увидеть его. Тогда мне пообещали, что он долго там не будет, а переедет в Днепропетровск.
В. О.: В каком году его завезли в Казань?
М. Д. Серая: В 1979 году, 1 апреля. С 1 апреля там он был, я туда ездила. Он правда, там недолго был — кажется, полтора года.
В. С.: Нет, три.
М. Д. Серая: Вот видишь, три года там он был, а потом перевезли его сюда. Но сюда его перевезли не лучше — он передвигался, как на костылях, и то шаркал ногами. Он не мог поднять ноги. И вот такого я его здесь, в Днепропетровске, встретила. Приходила я тут чаще, меня пускали чаще, потому что это вроде как больница была. Но что я ему там принесу? Я могла покормить его, а что не передашь — всё забирают, делят между собой, а ему не дают. Однажды я пришла, когда он в тюрьме был. Он, правда, тогда ещё мог со мной говорить, а больше я с ним не могла разговаривать, — так он говорит: «Маруся, почему ты мне так мало колбаски принесла — хотя бы 200 грамм принесла, чтобы я хоть поел, а то такой маленький кусочек, что я даже не распробовал». Я спрашиваю: «Вася, как?» Но я там побоялась говорить — я приносила всё, что можно было. Там можно было килограмм колбасы. Я сама себе отказывала, а ему килограмм колбасы обязательно передавала — всё, что могут принять. Я так старалась… Пришла домой и плачу, потому что не могу — я отказываю себе и ему отношу, а он там этого не видит. Но я была рада и тому, что могла его хоть покормить во время свидания. Здесь тоже ему не отдавали всё то, что я приносила.
Что я ещё могу рассказать Вам? Ждала, ждала и ждала. Забрала его, едем домой, потому что одного его не отпускали. Под конец его уже меньше кололи. Так когда его выпустили 25 февраля 1983 года, мы едем, а он так жадно смотрит в окно, как будто никогда не видел. А я думаю: ну, дома уже буду спрашивать, здесь же как-то неудобно.
Приехали домой — поели, уже он дома, разглядывает всё вокруг. Мы в ту ночь не спали — целую ночь мы говорили, всё время говорили. Он мне рассказывал, что как его обколют, то поднимается температура до сорока и выше, и он совсем без сознания, а потом ему заливают какой-то раствор, чтобы восстановить его, чтобы он живой остался. Он выходит из того шока, как он говорит, а потом они приводят его в обычное состояние. А тогда снова делают то же самое. Я так переживаю за него, а он переживает за меня, когда бывает нормальным. А его выводят из равновесия.
В.С.: Я, пожалуй, продолжу. Знаете, это очень тяжело вспоминать. Вот о еде. Я Вам расскажу так. Еда была ужасно плохой – всё грязное, в тарелки попадает целая пачка из-под соли – представляете себе её размокшей? Я поднял её: «Что это такое?» Так после этого мне делали уколы за то, что я демонстративно высказался. Окурки, спички в еде – это ужас, что там творилось. Теперь, смотрите, какая подлость: вот в магазинах портятся рыбные консервы, вздуваются, и они эти консервы отправляют в тюрьму на Чичерина, 101, и отоваривают нас, но не позволяют их никому вскрывать. Закупили, вычли с нас сумму, у кого есть деньги, – и сдаём их на склад. А на другой день говорят, что эти консервы есть нельзя, потому что они испорчены. Их отбирали и отдавали свиньям, которых там при тюрьме держали.
В.О.: На какую сумму можно было купить товаров и сколько?
В.С.: Я не помню – так же, как и в тюрьмах, тот же режим. Я не помню сейчас сколько. А в передаче можно сколько хочешь, но за это надо было дать пару рубликов. Дал пару рубликов – тогда примут, а не дал – тогда по весу. Вот так там было.
Теперь, в Татарии. Мне брат прислал посылку с фруктами. У него была дача, и он прислал хороших фруктов. Так мне две недели не отдавали ту посылку, а потом пришли и сказали: «Серый, иди получать посылку. На, распишись». Сначала дали расписаться в получении, а потом заводят в соседнюю комнатку – лежит посылка, а из неё уже течёт. Я вскрыл – там всё уже перегнило. Подумайте – две недели держали посылку у себя, не отдавали! Это подлость, это делали нарочно, издевались как хотели. А обращались с нами так, как с собакой никто не обращается, ни с какой скотиной. И где ж они понабирали этих женщин-медиков – к тому же свирепые, как звери. Подходит к убийце – так мило разговаривает, а как подходит к кому-то из политзаключённых – сразу принимает такой жестокий вид, и с криками, с унижениями. Это было что-то страшное. И в немецких концлагерях так не обращались, как у нас. Это ужасно. Всего этого не передать. Я это всё уже описал, у меня это описано, и оно когда-нибудь таки увидит свет.
Меня бы никогда оттуда не выпустили, если бы не украинская американская диаспора. Я этого не знал, но как только освободился 25 февраля 1983 года, так буквально сразу посыпались посылки из-за границы.
М.Д.Сирая: Через полторы недели.
В.С.: Нет-нет, Мария, немного позже. Они уже узнали, что я дома. Но как они узнали? Вы же знаете наших общих знакомых – и Вы общаетесь, и я общаюсь с Калифорнией – Александр Скоп. Раньше я общался с Ольгой Шапкой, она умерла. Очень хорошее у нас было общение. Вот Владимир Романюк – он тоже умер, а теперь уже Скопы это дело ведут. Они каким-то образом узнавали имена политзаключённых, в том числе и мою фамилию. С Москвой не о чем говорить, так они добились через вашингтонское правительство, чтобы Соединённые Штаты Америки разорвали с Москвой торговые отношения, а потом и многие крупные страны – за нарушение прав человека. И только тогда режим немного смягчили, а ещё чуть позже нас освободили. Они так и сказали, что это они добивались нашего освобождения. Если бы на год позже, то я бы не выжил... Я, когда вернулся домой, то чувствовал скованность в желудке, ужасное дело. Надо было пройти адаптацию, и только тогда я начал поправляться.
Я здесь с этими психиатрами дел не имел. Они приходили, а я их и в дом не пускал. Но однажды они выведали (потому что здесь же всё контролируется, здесь много коммунистов и евреев, они служат внештатниками), что я поехал на дачу, то пришла эта русская Иванова и так мило говорит жене, и слезу пустила: «Мы просим вас, чтобы он пришёл на комиссию – мы с него снимаем диагноз, это я вам точно говорю». Зачем мне это надо – снимать диагноз? Мне нужна полная реабилитация – раз. И у меня уже была реабилитация. Когда баллотировался в кандидаты в депутаты, то мне сказали в комиссии, что нужно пройти переосвидетельствование. Меня направили в Киев в центральную больницу имени…
М.Д.Сирая: Павлова, Вася, Павлова.
В.С.: Павлова? Я уже и не помню. Это было в 1994 году. Они меня несколько раз туда вызывали.
В.О.: Это была Ассоциация психиатров Украины, там глава Семён Глузман?
В.С.: Да-да, эта Ассоциация. Я запомнил там женщину – Неля Вергун, и ещё врачей, я попал к ним. Они запросили в Днепропетровской психбольнице моё дело. Но моё дело секретное. Его не прислали. Почему я сказал, что секретное – смотрите, когда я был здесь на Чичерина, 101, в этой тюрьме, то все дела, в том числе на политзаключённых, были у этих так называемых врачей. Какие они врачи? Все в погонах, со звёздочками, а когда надевает белый халат, то из-под него виднеются те звёздочки. Вот такие там были врачи. И причём все русские, что характерно. Вот у меня был главный врач Алексеев Николай Карпович. Это был самый жестокий. Сам он был косоглазый, но видите, его там назначили начальником отдела, он был моим так называемым «лечащим врачом».
Теперь я хотел бы сказать об этих инсулиновых комах, как их называли. Это запрещённое средство. Это инсулин даётся в больших дозах, человек теряет сознание и лежит – ты привязан крепко, через грудь, руки связаны, ноги связаны, к кровати привязан. И в этом мёртвом положении находишься часа три. После этого начинают тебя выводить из этого состояния. Это очень-очень ужасное явление. Это так тяжело переносится, что, как говорится, «не хватает слов для объяснения». Такого выражения грамотный человек не должен бы употреблять, потому что любое явление нужно уметь объяснить словами, но я всё-таки скажу, что «не хватает слов для объяснения». Что там делалось? Вводят глюкозу в вену и заливают глюкозу в рот. Закашливаешься, всё летит из носа, из глаз слёзы льются, и с такой тяжестью просыпаешься, что я не могу Вам этого передать словами. А потом уже немного легче, тогда начинает возвращаться сознание. Таких процедур я перенёс 35.
А за «серу», за другое – это было издевательство. Мировая психиатрия подняла страшный шум. На Гавайских островах был Всемирный Конгресс психиатров, туда приехали генерал-майор Григоренко и мой друг Плющ Леонид, который сейчас во Франции.
В.О.: Вы его знали?
В.С.: Конечно! Это мой друг, но я до сих пор не могу наладить с ним связь – перехватывают письма, не пускают. Я узнал его адрес, когда недавно был в Киеве.
В.О.: Он время от времени приезжает в Украину.
В.С.: Я не могу с ним встретиться – я не знаю, когда он приезжает. Я хорошо знаю Леонида. Он хромает на одну ногу. Жену его видел и даже двоих детей. Было свидание у него и у меня – такое совпадение. И тут на меня: «Убрать его!» И его жену выгнали.
В.О.: Плюща выпустили в 1976 году.
В.С.: Это его жена вырвала. Если бы не жена, его бы никогда не выпустили и выезда не дали бы. Я всю его биографию знаю. Он дружил с Рафальским Виктором Парфентьевичем, ныне покойным, – замечательный человек, он много публиковался. Вот Николай Береславский сколько написал, а я занялся организационной работой. Мне говорят, что я допускаю очень большую ошибку – вот Береславский не связывался ни с какими организациями, а сидел, писал и писал, и вот какие хорошие книги он написал! Молодец он.
Я уже Вам рассказал, какие там лекарства применяли, какое там было питание, как нас ограничивали, кричали, как на собак, с такой ненавистью. Едва скажешь слово – сразу же курс «серы» – это страшное дело. И если бы не мой крепкий организм и если бы я ещё год там пробыл, я бы уже оттуда не вернулся, я видел по всему.
Когда я вернулся, надо было и сына выручать, потому что сына тоже посадили в тюрьму.
В.О.: Назовите, пожалуйста, своих детей поимённо и годы их рождения.
В.С.: Что касается моей семьи, то об этом страшно говорить. За этот период дети разъехались по Советскому Союзу. Один живёт там, где солнце восходит, на БАМе, другой – где солнце заходит, это на Украине, Харьковская область. Старшего зовут Борис, 1953 года рождения, младшего – Олег, 1956 года, оба родились в октябре, разница в несколько дней октября. На Борика было очень большое влияние. Его забрали в армию, он служил в Киеве. Он окончил наш Днепропетровский железнодорожный техникум. Когда он демобилизовался, ему посоветовали выехать на БАМ. И он выехал туда. Оттуда очень много людей сбегало после того, как пробудут там год-два. А таких, чтобы там остались – нет. В 1992 году я поехал к нему в Тынду, где он жил, и хотел, чтобы он вернулся сюда. Но КГБ занималось ещё одной очень нехорошей работой. Известно ли Вам – это уже установлено, и в западных областях, и я доказываю: они сводили украинцев с русскими женщинами, если это сыновья, а у кого дочери – то тоже с русскими, чтобы брак был...
В.О.: Интернациональным.
В.С.: Не интернациональным, а смешанным. И старший сын женился на москвичке. Когда я приехал просить, чтобы он переехал в Украину, он пообещал, он захотел. Но у него уже сложились другие политические взгляды, чем у меня. Он считал, что я зря это делаю, все видят это беззаконие, но все терпят, и тебе так надо было. И он отказался вернуться. В 1992 году, когда я вернулся от него (я там был где-то недели две), то больше я с ним не переписывался, не захотел. Он перед этим мне очень резко писал, а в тюрьму совсем не хотел писать – ему стыдно было за отца. А что – я изнасиловал девушку какую-то или что? И мы от него отказались. Где он сейчас? Знаем, что он не в Тынде. В Кодыме школа устраивала вечер встречи бывших учеников, так они где-то раздобыли у племянницы его тындинский адрес, обратились по телефону – там были богатенькие бывшие ученики, – его в Тынде уже нет. И где он сейчас, мы не знаем, и жив ли он, тоже не знаем.
Теперь, младший сын. Он работал в Первомайске Харьковской области на химзаводе и в 1979 году попал в аварию – грузили сыпучие грузы в вагон. Это было где-то уже под утро, часов в пять, в ноябре, это сплошная ночь. Техника безопасности была на низком уровне. Он хотел посмотреть, сколько там груза, и стал там на какой-то выступ ногой, поскользнулся, и нога попала во вращающиеся шестерни. И ещё хорошо, что там был другой человек, он рубильник отключил, а так бы его всего перемололо. Он лишился правой ноги, инвалид. Он и сейчас работает на том же заводе.
Смотрите, сколько мне бед наделала эта бандитская коммунистическая партия, которую так восхваляют. До сих пор она существует – эта партия преступлений, которая вошла в книгу мировых рекордов Гиннесса, самая преступная партия из всех партий мира – и она всё ещё существует. Сколько они мне наделали вреда! Жена моя, которая переехала в Днепропетровск, оставила в Кодыме тот дом, который я вот этими руками строил вместе с отцом. Отец, как я уже сказал, был профессиональный столяр, хороший дом мы сделали, усадьба там, поднялись деревья, виноград, очень хорошо там всё было – пришлось продать, потому что два жилья не имели права держать. И он был продан без моего согласия, деньги были положены на книжку, а потом они пропали. Украли у меня детей, украли у меня дом...
Я уже 8 лет руковожу областной организацией Всеукраинского общества политических заключённых и репрессированных. И находятся мерзавцы, которые были завербованы ещё в лагерях – Вы это знаете, что таких вербовали, – которые меня обвиняют, что, мол, я партократ, что я приехал сюда, что мне здесь дали трёхкомнатную квартиру и прописали в Днепропетровске, в то время как его на 101-м километре. Это из Першотравенска по фамилии Ельченко. Всё это он, видите ли, знает. Мы его исключили из Общества, потому что он наделал нам очень много пакостей, мы из-за него понесли материальные убытки. Дошло до того, что мы добивались и добивались от Киева, чтобы прислали же наконец комиссию, сколько же это можно терпеть. Он написал, что мы получаем гуманитарную помощь и присваиваем её полностью себе. А это ведь проверяет налоговая инспекция каждые три месяца – вот сейчас я должен готовить отчёт до 15-го числа, а 10-го я иду. Я должен сдавать отчёт, хотя у меня никаких денег нет, а туда нужно идти, потому что если нет, то они передают дело в прокуратуру. Вот такой закон. Так он подал на ту базу, откуда мы получали гуманитарку, что мы её присваиваем. Меня вызвали в налоговую инспекцию и 22 дня микроскопически всё проверяли. Не нашли никаких нарушений, ничего, об этом есть акт налоговой комиссии. Мы того Ельченко исключили из Общества за клевету. Я таки добился, что из Киева 2-го числа прошлого месяца марта приехала комиссия в составе Михаила Стуса – Вы его знаете, – это заместитель главы Киевского краевого Братства УПА, и Василевский Иван, который ведает научным сектором, он работал в сельскохозяйственной академии, кажется, 40 лет. Мы поехали туда вместе, потому что мы сами туда боялись ехать – он угрожал физической расправой. Мы провели собрание, и на том собрании – вот есть у меня протокол – в присутствии Стуса и Василевского все рассказывали, какой это страшный человек. Он объединил 5 своих организаций, руководил ими 6 лет и ни одну не зарегистрировал. А теперь он хотел разрушить нашу организацию, но ничего не вышло. Сейчас он уже никакой организацией не руководит – его уволили и исключили, там просто переизбрали. Вот такие дела.
Что Вас ещё интересует? В каких я был тюрьмах?
В.О.: Да-да.
В.С.: Я был где-то в восьми тюрьмах. Посчитайте: одесский изолятор при КГБ – это одна. Дальше Одесская областная тюрьма, где меня держали до отправки. Потом Лефортовская – Вам не доводилось бывать в Лефортовской?
В.О.: Нет, я на пересылке был на Красной Пресне.
В.С.: Я был где-то месяца четыре в Лефортовской тюрьме. Это страшное явление. Там же в коридорах нет потолков, там сетки, а вдоль идут трапы и двери – точно как в улье соты. Так посмотришь снизу вверх через эти сетки, то если там кто-то захочет прыгнуть или что, то он сможет прыгнуть только на металлическую сетку. И режимы там страшные. Это мы три тюрьмы насчитали. Дальше, в Харькове на Холодной Горе – четыре. Днепропетровская – пять. Дальше, в Казани я в двух тюрьмах был – в той, где держали Пугачёва, это старая казанская тюрьма, и в новой тоже бывал. Так что всего восемь тюрем я насчитал. Но что ж – они были полными хозяевами. Вы посмотрите, что Москва сделала: московские люди меня здесь судили. О каких тут можно говорить правах, о каких тут можно говорить законах – это всё было беззаконие. Вот раньше были расстрелы, а потом не было расстрелов, но и сейчас идёт уничтожение украинской нации. Ещё Вы счастливы, что Вы в Киеве. Не дай Бог, если бы вот здесь палатки раскинули, как вот там, когда Путин приехал, то возле универмага там пикеты поставили…
Вот освободился, а сын сидит в тюрьме, его как малолетку посадили – что делать? Мне подсказали: поезжай к Сахарову. А как? Он же сослан в Горький. И мне рассказали, что он в такое-то и такое-то время ходит на прогулку, поэтому есть возможность с ним встретиться...
Мне подсказали, что надо поехать к академику Андрею Сахарову, и рассказали, где, что и как. Только адреса не знали. Я поехал в город Горький. Там пошёл в парикмахерскую и так осторожненько начал говорить, и мне сказали, что он живёт на улице Гагарина. Потом я узнал, где именно, посмотрел те два дома. В одном он жил на первом этаже, а поблизости второй дом, такой же высотный, с таким же подъездом. Я там всё рассмотрел, и надо было дождаться, когда он выйдет на прогулку. Но я был неосторожен – я зашёл в подъезд, посмотрел, а там милиционер сидит. Так я зашёл в лифт и поехал наверх. А они там знают всех жильцов того дома. И меня уже там засекли. А когда я оттуда вышел, то, наверное, за мной уже следили. Я ждал, когда Сахаров выйдет на прогулку, чтобы с ним встретиться. И я хотел, чтобы информация пошла на Запад через Елену Боннэр, которая ещё имела право выезда оттуда, а Андрей Сахаров не имел. Она встречалась с зарубежными корреспондентами, часто давала интервью, и я хотел, чтобы она передала эту информацию. И что же? Только я там появился – тут ко мне подошёл в гражданской одежде, предъявил удостоверение: «Идёмте со мной». И завёл меня в тот второй дом. И там: кто вы да что вы, всё в грубой форме, и матом – куда там! И вообще во всех этих милициях, где я ни был, они такие безалаберные люди, эта нецензурщина...
В.О.: Это «великий, могучий, прекрасный русский язык»!
В.С.: Это Вы правильно говорите. Пока они меня допрашивали – там есть прямая связь, они установили, кто я. Заходит и говорит: «А, это та птичка прилетела к нам!» И уже рассказали, что я по таким-то статьям обвинялся, на данный момент освободился и работаю в универсаме приёмщиком стеклотары (а мне же нужен был стаж, чтобы в 60 лет выйти на пенсию, поэтому я работал), в настоящее время в отпуске, приехал на встречу к Сахарову.
В.О.: Какого это года было?
В.С.: Читает: «17 сентября 1985 года был задержан милицией в городе Горьком на проспекте Гагарина, 204, возле квартиры академика Сахарова Андрея Дмитриевича при попытке встретиться с депортированным из Москвы лауреатом Нобелевской премии академиком Сахаровым А.Д. во время его прогулки». – Вот и всё, что у меня тут записано.
В.О.: Хорошо, что такая памятка есть у Вас.
В.С.: Я все даты позаписывал, они у меня тут по месяцам и по годам.
Они меня там долго не держали. Посадили в машину, отвезли на вокзал, сказали мне дать им деньги, вне очереди взяли билеты: «Вот стоимость, пожалуйста, сдача». Посадили в поезд – и всё.
Вернулся я сюда, работал, и тут меня прямо в универсаме прилюдно арестовали и ещё четыре с половиной месяца продержали. Был последний съезд компартии – когда это было? Так после съезда меня тут же освободили. Читает: «Я пробыл в неволе 4692 суток и потом ещё 140 суток за поездку к академику Сахарову. Итого это 4832 дня и ночи». Для сравнения ниже я пишу, что война между Советским Союзом и Германией длилась 1418 суток. Вот сравните эти две цифры – там 1418, а тут 4832 дня и ночи. Жена добивалась: «Когда же вы его освободите?» – «А это как только закончится съезд, сразу он будет освобождён».
В.О.: И держали Вас эти четыре месяца без всякого приговора? Где Вас держали?
В.С.: В областной психушке. Читает: «25 октября 1985 года – второй арест, на работе в универсаме, за поездку в город Горький к академику Андрею Дмитриевичу Сахарову. Отбыл четыре с половиной месяца, 140 суток».
М.Д.Сирая: Я работала в трамвайно-троллейбусном управлении старшим контролёром. У меня было примерно 60 человек контролёров. Начальник был Коломиец Александр Еремеевич, работник КГБ. Но он ещё тогда высказался, что я Марию Дмитриевну знал ещё раньше, чем я её увидел. Когда он поступил, ему уже всё было известно. Он меня преследовал чем? Я сразу как-то так не чувствовала, видела лишь его сухость и жестокость, именно ко мне. Но я успокаивала себя тем, что это мне так кажется. А уже потом, если я работаю хорошо, и ко мне есть какая-то благодарность от людей, приходит благодарность начальнику, то он её прикрывает, не даёт мне, не показывает и не говорит, потому что это для меня недопустимо. Или я прохожу мимо, он ведёт разговор с кем-то, и говорит: «Вот пошла жена убийцы и врага народа, изменника родины». Всё такое вот негативное.
В.С.: Я расскажу очень интересный эпизод по рассказу жены. Она рассказывает так, что ей было дано указание сказать всем контролёрам, что похищено удостоверение, дающее право проезда в городском транспорте, и названа фамилия. И вот искали вора по всему городу, и случилось так, что она лично, проверяя пассажиров, обнаружила это удостоверение и хотела задержать того человека. Тот рванулся и убежал, а удостоверение осталось у неё. Это удостоверение принадлежало работнику облпрофсоюза, какому-то там высокопоставленному начальнику, и у него было похищено каким-то образом. А потом сообщили, что тот, кто найдёт это удостоверение, будет представлен к материальному вознаграждению. И вот когда прислали из Дома профсоюзов денежное вознаграждение Сирой Марии Дмитриевне, то Коломиец посмотрел: «Кому угодно, но только не Сирой. Сирая у нас числится как жена врага народа». И вернули те деньги назад в Дом профсоюзов. Когда она мне это рассказала – это было года четыре или пять тому назад – я подумал: а ну-ка давай я напишу заявление и передам начальнику Дома профсоюзов. И описал этот эпизод. И что Вы думаете? Ей это вознаграждение выдали вот уже спустя много лет. Вот как относились.
В.О.: Вот что значит быть женой «врага народа».
М.Д.Сирая: А теперь он, когда встречается, то старается со мной поговорить, но мне всё это так тяжело, что я отказываюсь с ним и здороваться. Вот и всё, что я могу сказать.
На снимке В.Овсиенко: В.И.Серый, 3.04.2001.