Интервью Ярослава Ивановича ТРИНЧУКА
(На сайте ХПГ с 23.03. 2008).
В.В.Овсиенко: Второго апреля 2001 года в Сичеславе (до сих пор Днепропетровск) в квартире пана Ярослава Тринчука ведём с ним беседу. Записывает Василий Овсиенко.
Я.И.Тринчук: Ярослав Иванович Тринчук. Родился 17 марта 1940 года на Прикарпатье, село Старые Богородчаны. Красивое, живописное село. В сельской крестьянской семье. Семья благородная, трудолюбивая. Жили мы более-менее зажиточно, и семья наша была авторитетная в селе. Отец, Иван Николаевич Тринчук, руководил церковным хором, был дьяком. Когда он был молодой, его девушки любили, как мне сказали. Голос у него был чрезвычайно красивый. Его забросали гранатами в бункере в 1945 году, когда ему было 33 года. Воевать он начинал в 1939 году в польской коннице. Вы знаете, вот это в 1939 году на немецкие танки бросались польские конники — так вот среди этих конников было два моих родственника. Это мой папа и мой дядя, брат моей матери Иван, который пропал без вести. Было двое богородчан в польской коннице. Там отбор был очень придирчивый. Как космонавтов отбирали. Из села отобрали двоих: папу и моего дядю — маминого брата Ивана. Старший стрый, брат моего папы, Василий, в 39 лет погиб в Станиславе. В 1939 году его энкавэдэшники забрали. Я подозреваю, что его убили в Демьяновом Лазе.
Младший брат папы, Богдан, мой стрый, воевал уже в Советской армии. Попал в плен. Сбежал из плена. Был тяжело ранен и убит в 1945 году в 25 лет. Убийство происходило так. Он уже был в УПА и шёл с донесением, попал в облаву. Из пулемёта стреляли. Ему несколько пуль прошили шинель. Он упал в картофельную борозду — это было как раз в начале лета. Отполз к дороге, которая была в таком небольшом овраге. Там недалечко за холмом дорога. Уже туда из пулемёта не могли достать. Он встал, чтобы пойти по этой дороге. А там была засада, сидели энкавэдэшники. И один говорит: «Вот бандеровец ползёт. Давай возьмём его живым». Другой говорит: «Да на хрен он тебе живой?» И из пистолета прямо в лицо убил его. Это капитан Беляев выстрелил. Убили и бросили. Он ещё долго был жив — потому что земля была помята коло него. Это были первые и единственные легальные похороны повстанца. Всё село пришло на похороны. Потом уже не разрешали.
К нам пришла жена Богдана, Наталья Бортник, которую он спас из Германии, из-за колючей проволоки. В нашей семье очень уважали эту женщину. Наталья сказала, что к ней зашёл этот капитан Беляев, спрашивает на русском языке: «Где твой муж?» А та русский язык знала, ответила: «Муж воюет там, где все». А он увидел фото на столе и узнал того, в кого стрелял. Пошёл к соседям и сказал: идите скажите, пусть она заберёт. Я помню, как отец привёз на возу убитого моего 25-летнего стрыя Богдана. Я его очень любил.
Мне 4 года было, как погиб стрый, и 5 лет, как погиб папа. Я не знаю, что во мне с детства первым было — любовь или ненависть. Потому что всю мою семью убивали. Перед этим дед погиб. Он воевал в австрийской армии против русской армии. Ногу ему отбили. Пришёл раненый, без ноги и умер потом. Прадед воевал с поляками — тоже погиб…
Семья наша была хорошая, авторитетная, потому что были трудолюбивые. А раз трудолюбивые — были и зажиточные. Были свои кони, был свой лес. Мы жили, пели, умели радоваться жизни, как мне рассказывали. Чувствовали жизнь. Чувствовали жизнь лучше, чем мы сейчас чувствуем. Потому что мы сейчас чувствуем очень большой негатив со всех сторон, хотим мы того или не хотим. Мы есть, может, имеем больше и лучше, чем тогда имели. Но тогда у нас не было этих негативов. Тогда знали: вот это — враг, а за спиной у тебя тот, кого ты должен защищать. Мои родственники хорошо понимали эту проблему защиты. Отец добровольно пошёл в УПА. Нас было трое детей — оставил троих детей, пошёл в УПА. К чести семьи: когда уже нам отрезали землю под самые окна — только тогда мама, последняя в Старых Богородчанах, написала заявление в колхоз, чтобы спасти нас от голода. Но никто — ни мама, никто в семье — ни разу не упрекнул папу за то, что он так поступил, а не как-то иначе.
Почему нас не вывезли? Нас приходили вывозить много раз. Мама пряталась, а бабушка была в доме. Бабушке было 76 лет. Приходили, трепали её. Не хочу сказать неправду, Боже упаси, но помню, что у неё матка выпадала, она такая страшная была. Приходили вывозить: «Ну как вы меня будете вывозить? Вот что...» Они матом на неё, трепали её. Я не могу сказать, били ли. Но крик был, и я бросался, чтобы защищать бабушку. Несколько раз приходили вывозить, а мамы нет, мама пряталась. И нас не вывезли.
Когда мне было 18 лет — вроде парень был ничего, хоть на голодных хлебах вырос, — меня вызывают в райком партии. И один из секретарей говорит мне так: «Мы за тобой уже следим, смотрим». А было что: я побил секретаря райкома комсомола на танцплощадке, на танцах. Побил его, потому что он цеплялся ко мне. И все: ой что будет, ой что будет! Оказывается, это был хороший мерзавец. Все знали, что он мерзавец, и даже радовались, что его кто-то побил. Такое бытовое, элементарное банальное событие повлияло на всю мою дальнейшую судьбу. Вызвали в райком партии с целью предложить мне работу и чтобы я был их. Я говорю: «Нет проблем. Хотите, чтобы я делал с вами карьеру — буду делать с вами карьеру». — «Но ты должен написать малюсенькую такую заметочку — на неё никто и внимания не обратит. Мы наберём маленьким шрифтом так в конце газеты, что ты отказываешься от отца». — «Я от отца не отказываюсь». — «Ну напиши, что отец ошибался». Говорю: «Отец не ошибался». И через 2 месяца я уже сидел в тюрьме. Я отсидел полгода. Через полгода был пересмотр дела, меня отпустили. Там не за что было сажать в тюрьму.
В.О.: За эту драку Вас посадили?
Я.Т.: Нет. Дело было другое. Мне где-то через 2 года сказали, что я сижу за то, что не захотел отказываться от отца.
В.О.: Обозначьте даты, когда это было.
Я.Т.: Это был 1959 год. Я перезимовал в тюрьме, а летом вышел. Это было три месяца в Ивано-Франковской тюрьме и три месяца — есть там такой лагерь Толмачик в Коломыйском районе… Я позже несколько раз машиной проезжал мимо этого лагеря. Знаете, как это ни странно — это же уголовная тюрьма, не политическая, — но как там было много порядочных, благородных людей. Тот шофёр, кого-то сбил, тот что-то украл, тот ещё что-то сделал. А тот, кто украл, — не был вором. Там очень много было хороших людей. Я же помню те разговоры. Я помню, как меня учили. Потом в Казахстане была моя академия, что другой такой академии в мире нет.
В.О.: А формально какое было обвинение?
Я.Т.: Я заведовал тарным складом. Пошёл дождь, намочил мешки, много ящиков почернело. Насчитали там большую сумму — якобы растрата. Оно фактически не растрата, потому что всё было, но испорченное. Это такая глупость, что не о чем говорить. Но меня наказали. Мне насчитали 18 тысяч рублей, которые я выплачивал 20 лет. Понимаете, что за мной тянулось? Через 2 года мне сказали, что это за то, что я не отказался от отца. В дальнейшем я знал, какие у них методы.
Как меня очередной раз увольняли с работы? Я хочу именно на этом остановиться, потому что это очень интересная, комедийная история. Меня перед этим снимали с разной работы много раз. Чтобы я не мог заниматься педагогической деятельностью, мне приписали, что я изнасиловал ученицу. И записали в трудовую книжку. Всех случаев не могу сейчас вспомнить, их много. Когда я оформлял пенсию — а я пенсию оформлял 8 месяцев — у меня была полностью исписана трудовая книжка.
Я хорошо запомнил, как меня однажды снимали с работы. Снимала Быканова, сейчас она Кравченко. Тогда была инструктором райкома партии, а сейчас она заместитель главы областной администрации, Швеца, по вопросам культуры. Её подруга, Блоха Людмила, не знаю как по отчеству — может, у неё отец был порядочным человеком, так я не буду его упоминать. А её — Блоха. Это детектив, хороший детектив. Я не могу найти работу. А тут у нас есть речной порт, есть общежитие для матросов — пьют и дерутся. Убийство было. И там нет воспитателя. А по штату нужен для работы с ними воспитатель. Как сейчас психолог. Начальник отдела кадров речпорта — бывший мичман, такой морской волк, сильный человек. Он тоже со словом не считался, как наш Кучма. Матерился, как наш президент. Я прихожу и говорю ему: «Вот так и так — я хочу на работу». Он: «Я бы тебя взял, но ведь меня выгонят из-за тебя». Я говорю: «Знаете что, давайте я напишу заявление на работу и сразу напишу заявление на увольнение. Вдруг что-то такое — то вы меня уволите по заявлению. Заявление уже есть. И ничего вам не будет». Потому что мне работа нужна, а ему нужен человек. Он берёт меня в общежитие воспитателем. Я иду в общежитие: «Ребята, я человек такой, что давайте просто договоримся». У меня была к ним такая просьба: когда дерутся, чтобы не кричали, и чтобы порнографию со стен поснимали и спрятали на внутренние двери шкафов и тумбочек. Они меня спросили: «Ты будешь с нами или с Белым домом?» Белый дом — это управление. Говорю: «Ребята, я с вами, бесспорно». Но случилось так, что один что-то натворил, его надо было защитить, и я с этим мичманом защитил его. Пошёл к этому мичману, начальнику отдела кадров, говорю: «Надо парня защитить». Он говорит: «Нет вопросов». Мы защитили этого парня. Они поснимали порнографию со стен и не так уж и дрались. Выпивали немножко — ребята как ребята. Выпивают так выпивают. И даже я иногда с ними выпивал — ничего страшного в этом не было. Но меня послушали и навели порядок. Порядочек такой, всё чисто, кроватки застелены, нет ни одной неприличной картинки. Более того, один даже вывесил «Мадонну» Рафаэля, которая в Ленинграде, «Мадонна Констебиля». Тогда она вышла тиражом 200 тысяч, знаете же. Он себе повесил, в такой хорошей рамке. Такая картиночка над кроваткой — ну прекрасно, парень имел хороший эстетический вкус.
Так вот, слушайте дальше. Приезжает комиссия проверить результаты работы. А я там всего месяц работаю — что можно за месяц сделать? Я вижу, что эта Блоха крутится по комнатам. Везде порядок, и она страшно недовольна, потому что не к чему придраться. Заходит она в эту комнату и, когда увидела эту картину, страшно обрадовалась. А я не знаю, чему она обрадовалась. У меня уже душа немного завяла, уважение к ней появилось, ну, обрадовалась — увидела произведение искусства. Я её уже воспринимаю, как своего человека. А у неё, вижу, какая-то такая улыбка… «Ярослав Иванович, а это что за Богородица? Вы что, им разрешаете иконы вешать?» Я всё понял, и эту улыбку тоже. Говорю ей: «Уважаемая Людмила, — по отчеству не помню, может, отец у неё был порядочный. — Это же Рафаэль, и это уже каждый негр знает». Пусть меня простят благородные африканцы, но я так сказал. Её что-то передёрнуло, и она убежала. Нет, пропала: была женщина — нет женщины. Убежала. Мне смешно, всем смешно.
На другой день я немножко опоздал. Я уже за месяц имел авторитет. Я уже мог опоздать, когда мне надо, мог уйти раньше с работы. Все ждут меня. Сразу: «Бегом в отдел кадров». Иду я в отдел кадров. Только прихожу, а он на меня с криком: «На хрена ты эту лекцию заказывал?» А я: «Какую лекцию?» — «Ну что ты прикидываешься? Ты в обществе «Знание» заказывал вот эту, как её…» Я говорю: «Я не заказывал никакую лекцию». — «Ну как нет? Вон директору выговор, заместителю выговор, мне выговор, что мы приняли националиста на работу, а он заказывает лекцию в обществе „Знание“ „Секс на Западе“». Якобы я заказал в обществе «Знание» лекцию «Секс на Западе»! Не заказывал я такую лекцию, потому что я знал, что такой нет. Я сам в обществе «Знание» иногда читал кое-что, правда, полулегально меня там держали. Я знал, что такой лекции в обществе «Знание» быть не может. Значит, Быканова это выдумала, что он такой-сякой, что он не просто националист, а ещё и такую лекцию заказал. А мичман уже и забыл, что у него есть моё заявление: «Пиши заявление на увольнение!» Я говорю: «Зачем писать? Там есть. Давайте я поставлю дату». Я поставил дату. Он так обрадовался. Я говорю, что это порядочный человек, этот мичман. Он принял на работу как дипломированного специалиста, диплом с отличием. Такая вот ситуация.
И ещё я запомнил одну историю. Я её было уже забыл, но мне её напомнила однокурсница из университета Валентина Свириденко. Она была староста, а я заместитель старосты. Мне был тридцать один год, когда меня приняли в университет. Приняли меня чисто случайно.
В.О.: Это было в каком году?
Я.Т.: Это было в 1971 году. Поступил я в Днепропетровский государственный университет на филологический факультет. На заочное отделение. Я несколько раз подавал. Понимаете, я в девяти или во скольких школах учился. Я еле-еле окончил школу. Я аттестат получил невероятно тяжело. Но я получил-таки аттестат за десятый класс и несколько раз хотел в университет — меня не принимали. Я скитался по Советскому Союзу: у меня не было места, меня гоняли, гоняли, гоняли. А тут профессор Шиловский, Царство ему Небесное, нормальный человек, помог мне как-то. Меня приняли с тем, что меня не выпустят. То есть до выпуска я там не доучусь. Сразу было сказано. Опекал меня Владимир Семёнович Бондарь, Царство ему Небесное, тоже громила, бицепсы вот такие. Когда с ним в лифте едешь, то кажется, что горилла с тобой, сейчас раздавит все твои косточки. Учился я неплохо. Я экстерном сдал экзамены и раньше окончил, в 1976 году получил «красный диплом» с отличием. Но как я получил диплом? Меня предупредили: ты научный коммунизм не сдашь. Этот Владимир Бондарь. Я написал хорошую дипломную работу. Председатель комиссии сказал её оформить как кандидатскую диссертацию. Только оформить — такая была хорошая дипломная работа. Так или иначе, а я уже диплом с отличием получил. Так вот, слушайте дальше. Когда мне сказали, что ты научный коммунизм не сдашь, то я знал, что не сдам. Вы сами знаете: тебе ставят такой вопрос, на который ты не ответишь. Я был одиночкой. Мне когда-то один очень мудрый человек так говорил: «Если ты что-то делаешь, ты никого не втягивай в это дело. Будешь отвечать сам». Я таким одиночкой и прошёл всю жизнь. Но мне немножко припекло, когда я узнал, что не получу диплома. А я хотел учиться, хотел иметь диплом и хотел сделать диссертацию. Я бы её сделал. Разговариваю как-то с председателем экзаменационной комиссии, а он смотрит в свой блокнот и говорит: «Если бы вот не ваш экзамен 22 числа, то я бы 18-го поехал домой в Киев». Председатель экзаменационной комиссии — Волынский Кость Петрович, сын знаменитого Петра-филолога. Я этого Костю Петровича страшно уважаю. Потому что он хотел или не хотел, но так случилось, что он мне помог. Каким образом? Он сказал эту фразу, а у меня сразу мелькнуло: перенесите экзамен. Он говорит: «Как перенесите экзамены?» Я говорю: «А Вы перенесите экзамены. Я студентов обеспечу, а Вы преподавателей». И он перенёс экзамен с 22-го на 8-е. Два дня было до экзамена. За два дня мы с этой Свириденко Валентиной, которая была старостой, объехали, обзвонили всех студентов из области, и мы провели 8 числа экзамен. В восемь часов начали, а уже в полдесятого у меня была пятёрка по научному коммунизму.
А через день-два мне приходит повестка в военкомат. Это так меня в КГБ вызывали — повесткой в военкомат. Я еду в военкомат, а там чёрная машина, меня заталкивают в неё: «Поехали». Привозят в кабинет к Бондарю. Бондарь кулаком со всей силы по столу: «Ты подлец, Тринчук!» Я говорю: «Я знаю». А он второй раз: «Всё равно ты работать не будешь!» Я говорю: «Я это тоже знаю». Вот такие две маленькие детали.
Один раз у меня была нормальная работа. Это полтора года, в 1994-95 годах, я был директором Днепропетровской областной филармонии. Но денег мне не платили. Ну, очень мало платили. Где-то порядка 10 долларов в месяц. Так я ушёл с той работы.
Всё это последствия моего конфликта с КГБ, который произошёл, когда мне было 18 лет. У меня никогда не было нормальной работы. Во-вторых, у меня никогда не было жилья. Я до сих пор живу в чужом жилье. Это жильё моего тестя.
Меня всё время пекла проблема КГБ. Я знал, что это зло. Я знал, что меня хотят убить или уничтожить, потому что мы разные. Но я не давался. Мне было знаете когда тяжело? Где-то так осенью 1985-го, когда уже Стус умер, и позже, мы это уже знали. Уже состоялся октябрьский пленум. Уже Горбачёв, какая-то там перестройка началась. У меня были гости. Сидят наши люди. Несколько человек — пять семей было или сколько. Я провозглашаю тост: «За независимую Украину!» Гости разбегаются.
В.О.: Это в каком году?
Я.Т.: Это было поздней осенью 1985 года. Ещё было рано, бесспорно.
В.О.: Рано, но ведь «перестройка» вроде бы началась. С весны уже Горбачёв был.
В.О.: В феврале состоялся пленум, когда пришёл Горбачёв. Я должен Вам сказать, что меня это спасло. Потому что меня было запланировано уничтожить. Получил такое задание Тарабан — называю его фамилию, в КГБ работает. Сейчас он успешный бизнесмен. Получил задание «локализовать». Я не знаю, что означает «локализовать».
В.О.: Ну, видимо, чтобы какое-то зло не распространялось, его можно локализовать. Скажем, проводили собрания трудящихся, и коллектив просил: «Просим оградить нас от такого-то». Это в переводе на украинский язык означало: арестуйте его. Одни из последних таких собраний были на Днепропетровщине в Васильковке в апреле 1978 года: «трудящиеся» просили власть «оградить» их от Виталия Калиниченко.
Я.Т.: Но Тарабан не справился с заданием. Ему потом выговор записали. Когда меня забрали в КГБ, один кричит: «Ты такого человека подвёл!» Он должен был посадить меня. Как мне потом сказали, мне должны были дать 8 лет — якобы я изнасиловал ученицу. Почему я не сидел? Я написал расписку, что не буду заниматься антисоветской деятельностью. Это было как магический ритуал. Я им таких расписок сотни дал. Как только меня вызывали, я им писал такую расписку, что не буду заниматься антисоветской деятельностью — и эта расписка локализовала их действие на меня. Никакого покаяния я никогда не писал. Писал единственное, что не буду заниматься антисоветской деятельностью. Однажды Тарабан сказал: «Ярослав Иванович, смотрите, мы Вас больше вызывать не будем». Это перед тем, как они мне организовали, якобы я изнасиловал ученицу. «Мы Вас больше вызывать не будем».
Я был сам собой, воспитан в Старых Богородчанах в семье. Любовь к своей земле, к Прикарпатью, к Карпатам, любовь к Украине, уважение к человеку — так у нас было. А когда мне тогда в райкоме сказали, что откажись от отца, я понял что эта система (я тогда не вникал в систему) требует мерзавцев, а не порядочных людей. Если они меня не хотят как порядочного человека, а хотят мерзавца — то всё, наши дороги разошлись. И это продолжалось до недавнего времени. Тут ко мне приходил один кагэбэшник, Груба Евгений. Он мне говорил, что изучает украинскую историю, хочет написать книгу по украинской истории. Приходил, приходил — с какими-то экономическими вопросами. Это уже при независимой Украине, 1996 год. А тут ко мне приходил ещё один человек. И они тут познакомились, в моей комнате. И тот Груба украл у него 8 тысяч долларов. Кагэбэшник Груба Евгений — мерзавец из мерзавцев. Он якобы хотел писать историю…
Был у меня такой случай. Тоже интересный, он описан у меня в книге. Я покажу. Я знал, что доносит один на меня. Так догадывался, подозревал, что он доносит. А мне достаточно было малейшего подозрения, чтобы я порвал отношения. Я оборвал отношения со многими людьми, с которыми общался. Вот с сегодняшнего дня — больше не звонил. Он мне как-то позвонил: «Почему не звонишь?» А я его прошу: «Ваня, одолжи мне денег. Много». Как только начинаешь просить одолжить денег, их заклинивает, и они потом долго не звонят. А когда звонят через полгода, я прошу сумму в два раза больше. Так он больше не звонит. Где-то через лет пять встречаемся. Это уже девяносто какой-то. Он страшно обрадовался: «Как живёшь?» Я говорю: «Лучше тебя». Он удивился: он номенклатура, а я — безработный, и я ему говорю, что лучше него живу. Он так смотрит на меня, а я говорю: «Ваня, у меня совесть чиста». А у него глаза начали бегать, когда я ему это сказал. Но он не знает, какая у меня есть информация. Я тоже не знаю, в какой мере он даёт информацию обо мне. Закончилось тем, что я ему сказал: «Ты на меня писал в КГБ доносы». А он говорит: «Ну понимаешь, у нас же мировоззрение другое». — «Какое мировоззрение, — говорю, — человече? Какое у тебя мировоззрение, если ты писал доносы? Мы с тобой ели, пили, ты приходил ко мне домой, я тебя угощал, тосты провозглашали — а ты написал донос!» Он начинает оправдываться. Я говорю: «Ты знаешь что? За то, что ты писал — я тебе могу простить. А за то, что оправдываешься, я скажу (а что я могу сделать?) — я расскажу твоим дочерям». А у него дочери были такие уже современные. Они уже абстрагировались от этой имперской мерзости. Он на колени — в жизни такого у меня не было: «Ярослав, молю тебя — не говори дочерям!» Я тогда легонько оттолкнул его и говорю: «Ну, я не знаю — скажу или нет». А я уже знал, что не расскажу. Мне не нужно его извинение. Я должен сказать, что я такого счастья никогда в жизни не испытывал, как тогда. Вот я иду, много людей, а меня что-то аж подносит! Нет в мире ни одного человека, который мог бы поступить со мной так, как я с ним поступил! Ни одного. Вот что значит быть самим собой.
Вот я и говорю, что разбежались, когда я тост провозгласил за Украину.
В.О.: Так все и ушли?
Я.Т.: Ну, уже выпили, а я говорю: «За независимую Украину». Все тогда: «Ой, я забыла утюг выключить!» За мужа — и бегом. И через несколько секунд нет никого — все что-то забыли дома! Как были налиты рюмки, так и остались. Если бы меня ударили по лицу, то так бы не обидели, как этим поступком.
Но ведь смотрите продолжение. Они сбежали. Но надо же оправдаться. А как оправдаться? Тринчук — провокатор. Пустили фразу: «Тринчук — провокатор!»
Стоим с мальчиками-земляками возле кинотеатра «Украина». Год, по-моему, 1987-й или 1988-й. Тот год, когда впервые в журнале «Україна» была напечатана положительная статья о Мазепе. Идёт разговор о Мазепе. Несколько наших землячков-интеллектуалов. Говорим об истории. Тот Мазепа никакой не предатель, он никого не предал. Он что, свою Украину предал? Он как раз хотел её освободить. Пётр — предатель, потому что не соблюдал принципы, которые должен был соблюдать. Хотя бы соблюдал те статьи, которые подписал несчастный Юрасик Хмельниченко, те вторые Переяславские. Говорю, что Мазепа не предатель. Ещё и привёл аналогичный пример венгерского Ракоци. Мальчики разбежались, остаётся один, чтобы мне сказать вот что: «Ярослав, ты не порядочный человек». — «Почему?» — «Ты понимаешь, в какое ты меня поставил положение?» — «В какое?» — «Я не знаю, что мне делать. Я точно знаю, что они завтра пойдут донесут, что ты такое говоришь, а меня будут ругать, что я не донёс». Я говорю: «Ребята, вы мерзавцы настолько рафинированные, что больших мерзавцев, чем вы, нет». И ушёл.
Через месяц в «Україне» эта статья о Мазепе. Те мальчики ко мне подходят: «Ярослав, Вы что, сговорились с тем автором?» — «Да нет, — говорю, — мальчики. Мы с ним из одного источника историю изучали». Понимаете, этот страх быть самим собой, быть нормальным человеком — это очень мерзкий страх. Он мне противен, как противны кагэбэшники. Один кагэбэшник говорил: «Я выполняю свою работу. Как ты думаешь, это нормально — выполнять свою работу?» Я говорю: «Надо нормально выполнять свою работу». Он пытался оправдаться. У меня нет к нему претензий. Он по ту сторону, а я по эту сторону. И он нормально выполнял свою работу.
Но у меня очень большая претензия к этим, которые сбежали, когда был провозглашён тост за Украину. Потому что это наши украинцы. Эта болезненная трусость — она вредна. Но были и хорошие люди со мной. Это Михаил Фёдорович Кулиш — инженер-строитель. Он написал роман «Империя зла» в пяти томах. Когда меня гоняли, когда я ходил без работы, он мне давал рукописи, чтобы я печатал их на машинке. Я ему отпечатывал, потому что он на машинке не мог. Он хорошо платил, и я месяцами этим жил. Я знал, что это хорошее письмо, хороший роман, остросюжетный, он очень хорошо интригу строил. Прекрасная интрига, динамичное развитие сюжета. Есть у него то, чего очень не хватает нашей литературе, — драматургический конфликт. Он мог построить конфликт. И что больше всего мне нравилось — когда он разговаривает, то как в музыке наращивает крещендо. Наращивает, наращивает и наращивает — и взрыв. Прекрасный был писатель. К сожалению, он умер молодым. Михаил Фёдорович Кулиш в 1990 году умер. Очень любил Украину. Только с ним можно было поговорить как следует. Он как-то приходит и говорит: «Ярослав, на тебя говорят, что ты такой. А я сказал: да вы врёте! И они от меня сбежали».
В.О.: А когда этот роман был написан?
Я.Т.: В восьмидесятые годы. Уже в период Горбачёва. Он писал его долго, где-то в семидесятые. Это была попытка реализовать себя. Был инженером-строителем. Я говорил, что в нашей литературе есть три Кулиша: Панько, Мыкола и Михаил Фёдорович Кулиш. Очень хороший, порядочный человек. В одном из романов он описывает фантазию о выборах в Западной Украине. Два кандидата: один от УПА, один коммунистический. Проходит, бесспорно, коммунистический, потому что все бюллетени вбросили. И этот проходит в его кабинет в Киеве, становится на пороге, чтобы сказать ему: «Ты мерзавец, а не депутат».
Второй — это Иван Петрович Михлик, учитель украинского языка и литературы. У него была своеобразная манера протеста. Он переписывал книги. Ездил в Московскую Ленинскую библиотеку. Брал там книги и переписывал их. И я прочёл тогда один из томов Грушевского в рукописи, которую он переписал. «Верования древних украинцев» Ивана Огиенко. У него была целая огромная библиотека, которую он за свою жизнь переписал руками. Я считаю, что это подвиг. Михлик Иван Петрович, учитель. Умер, уже старенький был. Ему лет так под 70 было. Мало того, что он обрабатывал огород, чтобы выжить, мало того, что у него была нагрузка как у учителя, — на летние каникулы он ездил в библиотеку и переписывал книги. Это тоже один из вариантов сопротивления, неприятия той жизни. Но он не был ни с кем — он был сам по себе, со своей женой.
В Казахстане
В.О.: А почему Вы там оказались?
Я.Т.: В Казахстане я тоже был не по своей воле. Это 1961–62 год. Мне помогли оттуда вырваться.
В.О.: А как не по своей воле — так как? Но если не хотите говорить, то не говорите.
Я.Т.: То было такое дело. После того как я вышел из тюрьмы, у меня не было работы, не было куда ехать. Я поехал с ребятами в Одессу искать заработка. Из Одессы тогда, помните, на Кубу отправили муку, второй сорт. А кубинцы порезали мешки и той мукой наш экипаж осыпали: что вы нам чёрной муки? Это тогда, когда у нас не было хлеба. Тогда в Одессе забастовали моряки. А мы — нас несколько человек — когда штрейкбрехеров везли, организовали пикет, чтобы поддержать этих забастовщиков. Нас похватали, в машину — и на поезд. Сказали, документы выдадут в Экибастузе.
В.О.: Ага. Фактически вас депортировали.
Я.Т.: Депортация была. Никакого ни суда не было, никто нам ничего не говорил. Выдали документы в Экибастузе. Это Казахстан. Там мощные пласты угля. Вот это была моя академия. Потому что там на вечном поселении были те, кто отсидел 20–25 лет. И я столкнулся с теми людьми.
В.О.: Это были повстанцы?
Я.Т.: Конечно. Новелла «Изгнанники» — она есть в этой книге «Каждому своё» (Тернополь, 1998. — 276 с.). Это из экибастузской жизни. То были люди благородные. Я удивлялся, как можно сохранить в себе человека такого склада, отбыв 20–25 лет в тюрьме. Солженицын был позже — я там узнал обо всех этих ужасах. Здесь, в книге, немного описано. Там есть Пётр, который отсидел 25 лет. Он не знал, за что. Взяли, посадили. И единственное, чего он хотел — посмотреть на Украину. Но на Украину не пускали, потому что у него было вечное поселение.
Как следствие всей этой кагэбэшной катавасии, я не смог создать семью. У меня нормальная семья сложилась, когда мне уже был 51 год. Так и работа. Я не хочу обо всём рассказывать, это не стоит того, чтобы об этом писать…
Итак, я сказал, что не буду заниматься антисоветской деятельностью. Дают мне испытательный срок — почасовую работу в университете. Украинский язык. Я же окончил с красным дипломом.
В.О.: И когда это?
Я.Т.: Это мне дают в 1976–77 учебном году. И в хоре университетском пою. Едем на гастроли. Были в Кишинёве, были во Львове. Я-то давал подписку, но остаюсь самим собой. Дал подписку — и забыл. Говорю то, что понимаю. Я никого не готовил к восстанию или на баррикады. Но я говорил: нет украинских школ — позор, что закрыли украинскую школу. У нас на весь Днепропетровск более 150 школ — 8 украинских. Восемь. Причём одна где-то в Подгородном, на задворках. Там всего 200 учеников. Или начальная на 20 учеников — это считается украинская школа.
Перед тем меня КГБ устроило на работу в 97-ю школу. Проверяли каждое предложение, которое я давал ученикам. Вот случай. Даю предложение из Симоненко. Из вот этого стихотворения «Пощезнуть всі перевертні й приблуди...». Помните, да?
В.О.: Ага. «І орди завойовників-заброд».
Я.Т.: Я даю это предложение. Полностью, весь катрен. Меня вызывают на микропедсовет — это из передовых учителей, парторг. И директор кричит: «Что это за предложение?» Я говорю: «Сложное, сложносочинённое, бессоюзное. У Вас есть какие-то претензии к этому или иная точка зрения?» — «Вы что — издеваетесь над нами?» — «Да нет, — говорю, — тут, по-моему, надо мной хотят поиздеваться...» Ещё раз: «Что это за предложение?» Я беру сборничек: издан издательством ЛКСМУ. «У Вас есть претензии к издательству?» — «Нет». — «Так а почему у Вас ко мне претензии?» Потому что, понимаете, на воре шапка горит. Все поняли, кому адресовано это стихотворение, прекрасно поняли, и мы молча разошлись. Это один из случаев.
А когда я уже работал почасово в университете, то сам себе придумывал всякие анекдоты. 30 анекдотов.
В.О.: А, так это Вы один из тех, кто анекдоты придумывает! А я думаю: кто же их придумывает, эти анекдоты?
Я.Т.: И каждому с глазу на глаз рассказывал один анекдот. У меня очень плохая память — я всё помню. Номера телефонов десятилетней давности могу помнить. Так что мне очень легко было. Я всем рассказал по анекдоту...
В.О.: И помнили, какой кому рассказали?
Я.Т.: И помнил, какой кому рассказал. Анекдот, который я выдумал, никто никогда не повторит — это для чистоты эксперимента. Ну, вот мы разговариваем об этом несчастном Ярославе Галане. Говорю, что он никакой не писатель. Ну, «Кара» — это нормальная новелла, реалистическая, а «Горы дымятся» — это списано, сюжет заимствован. А что пишет всякие антицерковные, антирелигиозные глупости — это абсолютный нонсенс. И что его за это убили кагэбэшники. Он им служил — они его и убили. Вот как Вам рассказываю — так я рассказывал целой компании, которая почему-то очень сильно возражала. На меня начали кричать. Я лёг спать. А через несколько дней меня вызывают. Вызывают за то, что я занимаюсь антисоветской деятельностью. Я уже знаю, что это кто-то из этой компании донёс. Но теперь мне нужно узнать, кто именно? Тут я о Ярославе Галане вовсе не говорил. «Так ты же ещё и анекдот рассказывал!» Я спрашиваю: «Какой анекдот?» И он мне рассказывает мой анекдот. Я ему говорю: «Уважаемый Владимир Семёнович, подождите. Понимаете, я говорил о творческом методе Ярослава Галана. Классицизм, реализм, сюрреализм… Но преподаватель политэкономии мог не разобраться». Он так долго смотрит на меня — и уже не кричит. Говорит: «Посидите». И ушёл куда-то. Надолго ушёл. Где-то примерно два часа я ждал. Я сидел один, даже газеты мне не оставил. Приходит. Уже не кричит на меня за анекдоты. Говорит мне комплименты, что я умный. Я говорю: «Я знаю, я не говорю, что я подлец. Я знаю, что я умный». Я не сказал, что Фёдор Иванович Щербатых донёс. Но я всем сказал в хоре, что я этот анекдот рассказывал Фёдору Ивановичу Щербатых, преподавателю политэкономии. А Бондарю я сказал, что преподаватель политэкономии не разбирается в литературе и что-то напутал. Потому что я говорил о творческом методе Ярослава Галана. Такая вот была ситуация. Мне иногда было интересно с ними поиграть. Потому что они издевались надо мной.
В.О.: И Вы над ними?
> Я.Т.: А я немножечко играл. У них абсолютное отсутствие чувства юмора. Они не знали, что такое юмор. Можно было говорить что угодно и как угодно — они всё воспринимали всерьёз.
Потом у меня была работа в вечерней школе. Сделали мне расписание на две смены такое: один час утром, скажем, в десять часов, а два часа — вечером. Так потихоньку издеваться. Сейчас это воспринимается даже весело, а тогда это были не шутки. Я не хочу никому быть судьёй, это не в моей натуре. Но когда я слышу, что кого-то преследовали, из партии выгоняли, — то всё это ерунда. Кто тебя просил туда? Чего ты туда лез в ту партию? А потом восстанавливались в партии. Какое это преследование? Это ваши коммунальные дела. Я абсолютно точно знал, что это враг, и с врагом нужно быть как враг. Но у меня сил было значительно меньше, чем у этого врага. Но у меня был ум, и я спасся.
Эти полгода, что я сидел, — основная тема разговоров там сводилась к суициду. И там были всякие попытки — один бросился на высоковольтный провод... Эта суицидальная тема была популярной.
В.О.: Это Вы правду говорите. В тюрьме каждый думает о самоубийстве.
Я.Т.: Да. Если по большому счёту, то сейчас, конечно, тяжело многим. Потому что кризис перспективы у людей. Я убеждён, что так, как сейчас люди живут, за всю тысячелетнюю историю люди не жили в Украине. Сейчас у многих еды чуть меньше, чем когда-то было. Но когда-то тоже нечего было есть. Но теперь кризис перспективы у людей. Я сам по себе знаю. У меня была цель: обойти, выжить, проявить ум, проявить волю, чтобы одолеть, не поддаться, чтобы не согнули и не сломали. И они меня не сломали. Я сохранился.
Уже во время перестройки меня шпесочили, что я один в школе не перестроился. Специальный педагогический совет по одному-единственному вопросу — что Тринчук не перестроился. Все докладывают, как они перестроились, 100 учительниц сидит и учителей. Одна учительница, красивая такая. Она парторг. Я её иногда ущипнуть мог. Человек как человек, я за ней ухаживал. И она вроде бы добра ко мне. И ей хотелось, чтобы я перестроился. Стоит один вопрос: Тринчук не перестроился. Все рассказывают, как они перестроились, и как было бы хорошо, если бы и Тринчук перестроился. Я встал и сказал, что я не собираюсь перестраиваться: я был нормальным до этого и нормальным буду после этого. И что Вы думаете? У меня полшколы врагов было, со мной не хотели разговаривать. Такой вот простой пример.
Мы живём в очень сложный период. Не потому сложный, что сложная экономическая ситуация, что денег нет. Бесспорно, бедность — это страшно, потому что бедность порождает стыд, стыд порождает неуверенность, неуверенность порождает слабость, слабость порождает гнев и ненависть, а это ведёт к дурному делу. Но человеку нужно быть самим собой. Человек должен отвечать сам за себя, а ему было бы очень хорошо, если бы кто-то отвечал за него. И он этому «кто-то» делегировал бы очень много своего «я». В том числе и ощущение свободы.
В.О.: Да и наш президент рад был бы, если бы за него отвечал Путин или Квасьневский.
Я.Т.: Да, он бы делегировал им всю независимость Украины. А наш премьер говорит, что свобода — это не очень сладкое блюдо. Свобода налагает ответственность. Нет свободы без ответственности. А человек отвечать не хочет. Ему желательно, чтобы кто-то отвечал. Такие вот сложности. А быть самим собой — это огромная роскошь. Нужно благодарить Бога за то, что он дал жизнь, показал мир и дал возможность быть самим собой. Я эту школу — быть самим собой — прошёл ещё маленьким, когда узнал, что нас убивают, потому что хотят забрать наш кусок хлеба, кусок земли, хату. У нас забрали всё. Сарай был — и тот забрали. Мы хату так и не смогли построить. И сарай забрали. Не москали, не жиды — сарай забрали свои же земляки. Могли бы и не забрать. Если бы те мужики, которые разбирали наш сарай, имели хоть чуточку ответственности — могли бы и оставить вдове сарай, пусть бы она себе из него хату сделала.
Смотришь сейчас на эти политические процессы, на эту нашу политическую мелочь... Вот Яворовский приехал, он проводил здесь областную конференцию Демократической партии. Я был приглашён как редактор журнала «Монастырский остров». Даю Яворовскому три номера — первый, второй, третий. Чтобы Яворовский поддержал — он же депутат, у него связи, может, с Павлом отношения имеет, а у Павла денег достаточно. Достаточно было сказать: «Павел Иванович, посмотрите». Павел Иванович Лазаренко дал бы денег на журнал, и он существовал бы. Но Яворовский, когда я дал ему этот журнал, рассердился и сказал, что мы дойдём до того, что каждая улица будет издавать свои журналы. Яворовский — не талантливый писатель. «Кортелисы» — это не его заслуга. Это наше несчастье. Он воспользовался документами. Но, как сказал Василь Стус, «культ бездарных Яворовских, их время, их час». Талантливые авторы либо молчат, как Роман Андрияшик, либо занимаются бог знает чем.
Вернёмся к шестидесятникам. Была «хрущёвская оттепель», послабление, и проявились таланты. Но сам талант — очень хрупкое создание. Талант кто-то должен поддержать, иначе он завянет, захиреет. Огромная заслуга нашего Максима Рыльского в том, что он поддержал шестидесятников. Всех поддержал! Тому сборничек издать, тому квартиры добился. Вот я перечитываю его 18-й том, переписку. Я испытываю огромное наслаждение, потому что я вижу, каким это был благородным человеком. А шестидесятники замкнулись в себе, в своём эгоизме. Драч, Яворовский, другие — они не поддержали никого. Они сами себя едва поддерживали. А надо было поставить задачу: интеграция украинской культуры в общество. Раз тебя поддержали, тебя поддержал Рыльский — поддержи и ты кого-нибудь. Того же Андрияшика, а не чтобы через двадцать лет издать его роман «Сторонец» — книгу о Юрии Федьковиче. (Андріяшик Р. В. Сторонець: Роман // Вітчизна. – 1989. – № 9. – С. 18 – 67; № 10. – С. 100 – 158; отдельной книгой: – К.: Укр. письменник, 1992. – 175 с. – В.О.). Хорошая книга, за неё премию дали. Но ведь как писатель он не реализовался. Он в своё время не был субъектом культуры, он был отторгнут от общества.
Так вот, шестидесятники, Драч — с ним уже считались — должны были поставить задачу интегрировать украинскую культуру в украинское общество. И сейчас можно поставить эту задачу, но наши ребята не понимают этого. Так я им хочу подсказать: ребята, нужно организовать пассионарный взрыв ума и чести украинской нации. Чтобы интеллект был обострён, как бритва, и чтобы этот интеллект был интегрирован в общество. Чтобы создать общество не рабов-погонщиков, а общество свободных личностей. А это может сделать только культура. А мы сейчас имеем псевдокультуру. Нам навязали колонизационную американо-российскую псевдокультуру, и мы её жуём. А своя культура — на задворках, на маргинесах. Людей, которые могли бы что-то сделать, — их отодвинули, их отбросили. Остались крикуны. Ну, хватит на сегодня.
В.О.: 3 апреля вечером продолжаем разговор с господином Ярославом Тринчуком.
Я.Т.: Мои телефонные разговоры и мои отношения с людьми контролировались, но я не знал, до какой степени. Вот, скажем, я с товарищем собирался поехать на велосипеде в Западную Украину. Мы уже договорились по телефону. Пошли ещё на Днепр, чтобы немного искупаться. И вот тут к нам подходит один мужик, такой крепкий, статный. Разговорились. Он навязал разговор. Мы ему сказали, что хотим ехать в Карпаты на велосипедах. Он говорит: «Возьмите меня». Ну, раз человек просит — у нас не было никакого подозрения. И вот мы поехали. Где мы останавливаемся — это уже я потом раскрутил, — он заводил провокационные разговоры о конституции. Тогда как раз конституция принималась. Я говорю: «Это хорошая конституция. Единственное, что нужно выбросить — это шестой пункт». Там — руководящая и направляющая роль коммунистической партии.
В.О.: Эта конституция была принята 5 октября 1977 года — то есть речь шла о проекте?
Я.Т.: Речь шла о проекте. И ещё много чего было. Это я уже потом раскрутил, что это был кагэбэшник. Но случилось так, что в Карпатах нас пригласили на свадьбу. Он вёл себя гадко. Пренебрегал гостями, напился очень так...
В.О.: По-свински?
Я.Т.: По-свински. Мне было так неловко за него перед этими людьми — страшно. Это меня оскорбило. Правда, я ещё не знал, с кем я имею дело. «Ну что же ты упился, как свинья? — говорю ему. — Всё. Прочь, чтоб тебя здесь не было». Едем. Тогда он начал на меня кричать: «Ты будешь делать то, что я тебе скажу!» И я тогда сразу понял. Говорю: «Нет, мальчик, всё. Отныне поезжай сам по себе». Мы его оставили там. Как он добирался из Карпат, я не знаю. Ну, это уже его дело. Но где-то через месяц меня обвинили в том, что я оспаривал конституцию. Ну, я уже знал, что это он донёс. Говорю: на каждом шагу я был как под охраной.
В.О.: Под микроскопом.
Я.Т.: Как под микроскопом. Очень примитивные провокации. Вот слежка за мной. Я уже знал — это чтобы нервы потрепать. Я иду — какой-то мальчишка стоит передо мной. Иду назад — стоит тот мальчишка. Я иду домой, захожу в подъезд — снова этот мальчишка передо мной. Однажды я хорошенько взял его за грудки. И говорю: «Ещё раз тебя увижу — я тебе голову сверну». Так встряхнул его. Нету. А позже встречаю его. Какая-то конференция, вижу — он. Подхожу — а он убегает. Как я увидел его на конференции — потом его уже там не было. Такое примитивное — но чтобы потрепать человеку нервы. Мне было легче, чем тем, кого выбрасывали из партии, потом они просились и их снова принимали. Почему? Потому что у меня была ясность. Я понимал, какая это мерзкая идеология и какие мерзкие люди её осуществляют. Где-то цвет синий и жёлтый совпадёт — так уже страшная проблема. А цвет совпал чисто случайно…
В.О.: Тяжело было диссидентам — отступникам от коммунизма. Но другое дело, когда у человека была совсем другая идеология в голове.
Я.Т.: Да, мне было легче. Тем, кто просился: «Примите меня обратно в партию» — я им по-человечески сочувствовал. Но я как писатель не состоялся до сих пор. Хотя я знаю, что у меня есть стоящие произведения. И не только я знаю — это знают люди, с которыми я общался.
Писатель в Советском Союзе выполнял функцию идеологической полиции. Союз писателей выполнял функцию идеологической жандармерии. Речь не шла о творчестве. Достаточно было написать несколько доносов — и ты уже член Союза писателей. Ну, ещё состряпать какой-нибудь катрен о колхозниках. Никто не спрашивал: что же ты пишешь, человече? Таких девяносто процентов. А если кто-то пишет нормально — то вы же его судьбу знаете. Я это понимал. Поэтому я писал себе в стол. Это глубокие новеллы — так признают специалисты. Вот профессор Мыслывец — она специалист высокого уровня. Она знает предмет. Она знает, что такое драматургический конфликт и как он строится. Ценность прозы она знала. Но когда Олесь Гончар вышел из партии, Господи, как она кричала: «Предатель! Предатель!»
В.О.: И она кричала?
Я.Т.: Да. Я не могу упрекнуть в чём-то этого человека. У этого человека был какой-то штамп в голове, и она старалась сохранять его чистым. Она не знала, что такое коммунизм, что такое коммунистическая идеология. Она понимала, что нужно быть порядочным. И она считала, что если она коммунист, то она порядочная. Такое пропаганда делала с людьми. Вот ей подсунули мой роман «Каждому своё». Она прочитала и говорит: «Очень густая проза, — это высшая похвала от неё, — но ужасно враждебная нам». Ну, я её понимаю, у меня нет к ней никаких претензий.
Был такой случай. Один банкир не хотел дать денег художникам, а художники посмеялись над ним: кто-то там левой или правой ногой нарисовал какую-то ерунду, такую абстрактную. А этому банкиру кто-то на ухо нашептал, что это гениальное произведение. Так он купил его за 1000 долларов. Немного, правда, но они потом над ним смеялись.
Нет литературной критики, культура и литература не интегрированы в общество — культура сама по себе, а общество само по себе. И это вина наших шестидесятников. Они замкнулись в себе. Такая вот психология павлина — хвост распустит: вот я. Бесспорно, есть там и хорошие писатели. Но сколько людей до сих пор на маргинесах, сколько творческих людей в музыке, в живописи, в литературе. Такую силу мобилизовать и заставить общество принять эти ценности… Приняли канализационную культуру, а настоящая культура где-то сбоку. Она будто бы есть — и будто бы её нет. Это тоже вина современных политиков. Возьмите любого из современных политиков — не хочу называть фамилию — выньте любого из Верховной Рады — он не понимает, что такое культура, что такое литература.
Я баллотировался в Верховную Раду по сотому округу. Выступает претендент — не хочу называть его фамилию. Учитель украинского языка был когда-то. Из зала такой невинный вопросик: «Ну-ка процитируйте наизусть что-нибудь из Шевченко». А он запаниковал. Он, оказывается, ничего не знает из Шевченко. Зал подсказывает ему «Реве та стогне Дніпр широкий». Скандирует зал. Я умираю — а он не может продолжить! Вот такой уровень нашего политикума. И они хотят в Европу! Там смотрите, что делает Франция. Мы знаем всех французских художников — хотим или не хотим. Потому что Франция навязала миру свою концепцию искусства и культуры. Своих художников она издала миллионными тиражами, наиздавала альбомы и книги на разных языках.
Кто из нашего политикума понимает, что и нам надо так делать? Да ни один из них не знает, что надо издать альбом Зарецкого. У нас нелегально или на уровне самиздата издаётся Алла Горская. Государство не понимает, политикум не понимает, что только на языке культуры можно говорить о европейском выборе. Только культура, а не сколько он денег украл и куда перегнал. Не примет Европа некультурных. Я об этом стараюсь говорить. Кстати, кагэбэшники это понимали лучше, чем нынешние наши политики. У них были штампы, но с этими штампами и вокруг этих штампов можно было даже в дискуссии вступать. Хотя собственного мнения у них быть не могло.
Вы то понимаете, пан Василий, что с распадом СССР сохранились две прочные структуры — Московская Православная церковь и КГБ. Они существуют параллельно, они действуют нагло, сильно, грамотно, они разрабатывают концепции, теории, идеи и пытаются их осуществить. А мы — не знаем, что делать, мы ссоримся и делимся, ссоримся и делимся. А наша нация ни в чём не уступает другой нации. Скажем, на Западе есть критерий уровня заработной платы. Если ты много зарабатываешь, то ты очень умный. Украинцы в Америке были бедны, а после войны сравнялись с англосаксами и с немцами. Мы бы и у себя дома могли бы быть лучше, да вина всему — политикум, вышедший из недр КГБ. Кучма — это продукт КГБ, эти все Витренко, Симоненко, эти все леваки, Мороз — это тоже продукт КГБ. В большой степени и «правица», Рух является продуктом КГБ. Туда по заданию вошли такие как Ярошинский (Богдан Ярошинский — председатель УРП в 1995–98 гг., народный депутат 1994–98 гг. – В.О.). Я бы голову дал на отрез, что они его как активированный элемент «внедрили» на развал, что он и сделал, причём успешно, потому что у них продуманы некоторые ходы наперёд. Это и нам нужно делать. Скажите, есть ли хотя бы в одной партии какой-то аналитический центр?
В.О.: Мы в УРП об этом только говорили, но не создали его.
Я.Т.: Что такое аналитический центр? Это должна быть разведка, как вот у Разумкова. Мы могли бы сейчас проводить такую политику, что нужно дружить с Россией, но ведь не идти на уступки. Что она должна быть дружественна Украине, потому что это и ей выгодно. Но нет этой общей культуры, нет политической культуры. Поэтому основная наша задача — интеграция собственной культуры и мировой культуры в общество. И никого не надо спрашивать, хочешь ты или не хочешь, как не спрашивают, хочет ходить ребёнок в школу или не хочет, — он идёт в первый класс и начинает учить азбуку. Должна быть и книжная интервенция. Россияне захватили украинский книжный рынок. Но это же не россияне виноваты — это же виноваты наши непутёвые депутаты, телепни, такие как Яворовский, который сказал, что это нормальный закон. Это не нормальный закон, который облагает книгу налогами. Чтобы напечатать книгу, я должен уплатить НДС — так это же шизофрения! Какой НДС с книги, которую я только что написал? Да возьмите налог с прибыли, если он будет. Тогда можно было бы забросать российский рынок украинской книгой, и не только украинской, а мировой литературой — издавать красивые альбомы на украинском языке. Почему когда, скажем, приедет какой-нибудь российский чиновник — он ни одной фразы на украинском языке сказать не способен, не хочет, не умеет? А британская королева приехала в Грузию, так по-грузински несколько слов сказала. Приехал бы Путин да сказал: «Добрый день, шановні українці». Что ему — язык бы усох от этого? Нет!
В.О.: Папа Римский говорит.
Я.Т.: Так Папа Римский говорит на шестидесяти языках. Дальше. Обратился бы он к своим, сказал бы: «Ребята! Мы друзья, учите украинский язык!» Что, от этого что-то бы пострадало? Да сейчас не стоит вопрос одноязычия — сейчас стоит вопрос, чтобы люди знали много языков, но государственным должен быть один язык. Не может быть государство с такой рыхлой языковой политикой. Ведь и мысль в голове будет рыхлая, потому что нет ясности в культурной политике государства.
В.О.: Вы ещё мою статью «Между нами, филологами, говоря» не прочитали?
Я.Т.: Я её читал ещё тогда, когда она была напечатана. Я слежу за Вами, я читал то, что Вы о Марчуке писали.
В.О.: А сегодня Вы заметили, что сказал Кучма? Он сказал, что Украина без России не может прожить, а Россия без Украины может. Я слышал других авторитетов. Скажем, Бисмарк — первый немецкий канцлер, сказал чётко: «Ампутация Украины была бы для России смертельной». И был ещё один по-своему авторитетный в мире человек, по имени Владимир Ильич Ленин. Он говорил так: «Потерять Украину — потерять голову». Это означает, что российская империя невозможна без Украины. Она может быть большой территорией вроде Канады, и то Канада более-менее стабильна, а над Россией постоянно висит угроза распада. А Кучма об этом и не слышал!
Я.Т.: Нет, он это знает, но говорит об интеграции Украины в Россию.
Я говорю о культуре. Приехал сюда — скажи несколько слов на украинском языке. Издайте в России украинскую книгу, откройте украинский театр, как это мы здесь сделали. Чтобы был паритет. Сейчас достаточно украинцам осознать, что они украинцы, — и больше ничего.
Я сейчас проведу параллель: для того чтобы украинство выжило, оно должно было заговорить на русском языке. Русский язык в какой-то мере спас нас как этнос. Так же, как греко-католическая церковь спасла украинский язык и культуру на той территории, где имела влияние Польша. Если бы не была создана униатская, греко-католическая церковь, то резня была бы страшная и продолжалась бы неизвестно сколько, и не знать, чем бы она закончилась.
Вот мы несём на себе украинство, как тяжёлый камень на спине. Я 61 год прожил, и я это украинство держу как огромный камень на спине. Сбросил бы я в своё время этот камень — и взлетел бы. Интеллект был, воля была — а я его держал и держу до сих пор. Есть у нас продюсерский центр 34-го канала. Там мне сказали: «Ярослав, тебя твои не поддержат никогда, хочешь — давай мы тебя поддержим». Но мне надо было бы отказаться от некоторых концепций. А я же несгибаемый, потому что всё-таки я не на хлеб зарабатываю, а мысли исправляю. Мысль — это очень весомый и тяжёлый жизненный опыт, интеллектуальный опыт, культурный опыт. Я осознал мировую культуру, литературу, философию, и я с этого пути уже сойти не смогу, раз до сих пор этого не сделал.
В.О.: Продолжаем разговор с господином Ярославом Тринчуком 4 апреля 2001 года вечером.
Я.Т.: Они, кагэбэшники, абсолютно лишены чувства юмора. Они не знали, что такое юмор. Они не умели смеяться. Они воспринимали всё всерьёз. Но, несмотря на это, подход к людям у них был очень своеобразный. Иногда они хотели быть запанибрата, хотели вызвать доверие, мол, мы понимаем, ты умный человек. Но вообще человека они ни в грош не ставили. Они иногда даже не считали, что возле них сидит человек. Вот подполковник Володин Павел. Он, как мне сказали, сейчас получает генеральскую пенсию. Пусть получает, это его дело. Он мне много зла не сделал. Он даже выдавал себя за интеллектуала. Он всё-таки кое-что прочитал, кое-что знал из украинской литературы. С ним даже поговорить можно было, как с человеком. Но иногда он считал, что это возле него какой-то пенёк сидит. Говорил он об охоте с кем-то там по телефону. Такие пакостные вещи говорил, что при посторонних их нельзя говорить. То есть он меня вообще за человека не считал. Так, как мебель себе сидит. Рассказывает историю, как сняли с работы секретаря райкома. Пошли на медведя, а там заповедная зона. Он ранил медведя, а медведь за ним, он бежать — и на дерево. Но медведь немного пролез и упал без сил, потому что раненый был. Говорят секретарю: слезай — а он не хочет. Очень долго не мог слезть, не хотел. Не хочу, и всё. Полковник смеётся: сняли секретаря не за то, что медведя подстрелил, а за то, что в штаны наложил.
Ещё одну историю рассказывал. Где-то во Львовской области был такой секретарь райкома, что очень любил женщин. Не знаю, это для них похвала или осуждение. Пришёл в этот районный центр один молодой хирург с красивой женой. И этот секретарь начал за ней волочиться. А сам был собой привлекателен, ну, и соблазнил женщину. А хирург не был человеком злобным. Он насыпал в коньяк снотворного и пошёл себе на работу. Приходит ночью домой, а они уже спят себе. Так он сделал ему операцию — полную кастрацию. Поставил ему будильник на двенадцать часов. Тот встаёт. Час уже поздний, ему надо на какое-то совещание, он испугался, тянет на себя что есть. Что-то болит очень, а он не знает что. И когда пришёл в себя — катастрофа, пропал человек. Пошёл в больницу, а там врач смотрит и говорит: «Э, человече, так тебя же кастрировали, ты же валах, у тебя же всё здесь вырезано!» Он потерял сознание и уже больше к работе не возвращался. Жена его бросила. А хирурга всё-таки посадили на четыре года, но через несколько месяцев отпустили. Там я много таких историй наслушался.
В.О.: Таков их мир.
Я.Т.: Их мир таков. Они эти истории рассказывали так, будто не считали меня за человека.
В.О.: 4 апреля 2001 года в Сичеславе продолжает разговор господин Ярослав Тринчук.
Я.Т.: Итак, культура — это должно быть доминантой в политике. У каждого политика, начиная от председателя сельсовета и заканчивая президентом, — культура. Мне ужасно импонирует Чехия, Вацлав Гавел. Его статьи изредка появляются в газете «День» или в «Зеркале недели» — вот умный человек, такому нужно руководить! Я думаю: Господи, хоть бы один из наших, из Администрации президента или из Верховной Рады, что-то умное написал. Какие-то вялые, ленивые, немощные все. Но я Вам вот что скажу, пан Василий: такие и нужны власти, потому что власть такими может манипулировать, как захочет. У них нет собственного мнения, у них нет собственного видения — вот власть так сказала, так они и работают.
Вот мы говорим: «независимая Украина». Независимая, бесспорно, это само собой разумеется, тут уже вопросов быть не может. То, что есть какая-то экономическая зависимость от России, от Запада — это не так страшно. Многие государства в мире взаимосвязаны экономически. Немцы, французы тоже имеют что-то общее, в мире это принято, и среди умных это разумно решается. Но поскольку власть не приняла украинской культуры (она вообще никакой культуры не приняла, а украинской тем более), — то она является инородным телом в Украине. Она чужая, она живёт, как среди чужих, она ненавидит этот народ, и хотя живёт на этой земле, она хотела бы погубить эту землю. Она инстинктивно чувствует, что элемент культуры мог бы сделать из неё нормальных людей. В восемнадцатом году поэты, музыканты писали песни для сечевых стрельцов. Это была интеллектуальная элита, настоящие аристократы духа, которые знали, что только таким образом можно утвердить украинскую власть. А теперь я не вижу по телевидению умного политика. Телевидение — это теперь основное средство общения с властью. А я десять лет не слышу музыки Евгения Станковича на телевидении, я украинского народного хора десять лет уже не слышу, капеллы бандуристов. Зато эта Верка Сердючка — я не могу на это смотреть, вся семья не может, выключаем… «Co zanadto, to nie na zdrowie». Вот уровень. Я не имею ничего против Данилко как талантливого актёра.
В.О.: Да это явление вообще вне культуры.
Я.Т.: Как актёр он талантлив, но что из него делают режиссёры…
В.О.: Продолжаем 5 апреля.
Я.Т.: Однажды я оскорбил одного вояку. Он был полковник, военрук в школе. Такой полненький был, нагловатый немного. Я не знал, что он полковник. Молодой, воевал. Я сказал, что не люблю тех, кто воевал. Я сказал, что вы воевали — это хорошо, что одержали победу. Но вы одержали победу над вдовами. Вы воевали и забрали себе всё, а вдовы остались голодными. Те, кто погиб, — без внимания. Он страшно обиделся на меня. Почему я был не совсем корректен с ним? Потому что он не воевал — он был энкавэдэшником. Он вышел на праздник — у него грудь в орденах больше, чем у Брежнева. Я позже узнал, что он был энкавэдэшником.
У нас такой сосед был, Пётр Писарчин. Глухой был, бедный. Шёл в лес, а эти энкавэдэшники стояли и один говорит: «Дай винта». Я сам слышал выстрел, а сосед видел своими глазами… Один другому говорит: «Дай винта». А тот глухой далеко так под лесом. Приложился хорошенько, пальнул ему в спину — тот даже не увидел, откуда смерть пришла.
В.О.: Что это: «дай винта»?
Я.Т.: Ну, карабин. Так просто убил человека ни за что. Это 1945 или 1946 год. А эта женщина, Петриха Писарчина её называют, до сих пор живёт. Её мужа убили и всегда ей говорили, что она жена убитого бандеровца. Он не был бандеровцем, потому что он был глухой. Энкавэдэшник его убил. И такой энкавэдэшник сейчас получает генеральскую пенсию. А вдовы? Вот десять лет независимой Украины. Выступает Кучма, выступает Плющ, выступает Ткаченко — и ни единого слова о бедной, несчастной вдове. Я и сейчас остаюсь при своём мнении, что несправедливо разделена слава и победа. Пользуются благами те, кто к этой победе не имеет никакого отношения. Он был в НКВД, он стрелял сзади. А те, что погибли, — их списали, их нет. А вдовы бедствовали, их дети не получили образования, некоторые дети спились, кто-то пошёл по кривой дорожке, но он пошёл не потому, что плохой, а потому что государство нисколечко не заботилось о нём. А сколько сейчас в вашем Киеве в подземельях этих старых бабок? Да это же эти вдовы, спросите каждую — муж её погиб. И ни словечка — ни президент, никто об этой вдове не скажет. Такое несправедливое общество — у него нет будущего. Потому что оно аморальное — примерно так тогда я говорил. Правда, на тот раз меня с работы не сняли.
Исходя из событий, которые мы наблюдаем в последнее время, исходя из трагической истории человечества, я хочу высказать одну мысль. Мы не понимаем природы власти. Возьмите все эти сто партий — и в программе каждой власть ради власти, чтобы командовать людьми, забирать у людей то, что они зарабатывают, а оставлять им крошку хлеба. Сейчас забирают всё. А власть должна быть для того, чтобы управлять информационными потоками, не более. Человек должен иметь договор с директором, с руководителем: я тебе то, а ты мне это — и всё, и никакой власти надо мной никто не имеет.
Нам навязали канализационную культуру — мы должны навязать настоящую культуру, чтобы изменить человека, чтобы навсегда поставили заслон ограблению человека, чтобы человек знал: вот это его, вот это он заработал, и никто никогда не может у него этого забрать.
Вернёмся к тому кагэбэшнику, которого я оскорбил. Сто лет Валерьяну Пидмогильному, создаётся комиссия. Леонид Череватенко, которого я очень уважал, предлагает в юбилейную комиссию редактора газеты «Заря» Гамольского Леонида. Гамольский всю жизнь ругал украинский буржуазный национализм, он ездил в политические лагеря — КГБ его посылало туда, он писал...
В.О.: Он, кажется, против Ивана Сокульского писал, и этим известен.
Я.Т.: Да. Гамнольский — это человек, за которого мораль нигде не зацепилась. А Леонид Череватенко предлагает его в комиссию. Там деньги выделяются на празднование столетия Пидмогильного… Я не понимаю Леонида Череватенко.
Вернёмся к тому, с чего мы начинали, — к проблеме жертвенности. Я не могу понять человека, которому позволили защитить диссертацию, а он считает, что это его заслуга перед Украиной. Когда мы говорим о жертвенности, то мы молча несём свой камень. Когда я говорю о жертвенности — я знаю, что я не отсидел бы двадцать лет, я что-то сделал бы, чтобы поставить на этом точку. Но моя семья, моя родня принесла огромную жертву, много людей погибло. Погибли три брата — отец и два его брата, мамин брат, погибла мамина сестра, сестра невестки матери погибла, муж сестры матери погиб в лагере, забрали — и через три года он умер. Это был бы огромный список из нескольких десятков человек, погибших молодыми. Большая жертвенность. Но если ты несёшь эту жертвенность, то ты же не хвались никому, что вот я принёс в жертву свои годы. Никто же вас не заставлял, вы знали, на что шли, вы знали, что миновать этого нельзя — такова ваша судьба.
Ещё я не могу понять человека, отец которого был тридцатитысячником, и он хвастается, что его отец тридцатитысячник. А тридцатитысячники — это те, что голодомор организовывали. Когда это выгодно, он говорит, что его отец тридцатитысячник, а когда это не выгодно, он об отце молчит, а потом говорит, что его преследовали. Я не судья, ни прокурор, ни адвокат, я сам в себе. Я понимаю, что жертвенность — это очищение, и, бесспорно, эти огромные жертвы, которые принесла нация, они не будут напрасными. Нация возродится и нация скажет своё слово, потому что её потенциал велик. У нас оборван кумулятивный процесс культуры. У нас же после голодомора ничего не осталось, после войны ничего не осталось — но после этого был всплеск культуры. У нас же есть музыка мирового уровня — Станкович, Грабовский, Карабец; литература, поэзия есть мирового уровня — но она не прочитана, она не интегрирована в общество. Но какие бы штуки ни вытворяли эти медведчуки с суркисами, им ничего не поможет. Ну, деньги будут они воровать, потому что это их профессия. Но творить они не могут и не будут.