Интервью Николая Александровича БЕРЕСЛАВСКОГО
(Редактирование 7 июля 2008 года)
В.Овсиенко: Второе апреля 2001 года. Сегодня у нас понедельник. Сичеслав, или же Днепропетровск, в квартире пана Николая Береславского, записывает Василий Овсиенко. Присутствует при этом Надежда Васильевна, жена пана Николая. Возможно, сюда придёт пан Пётр Разумный.
М.Береславский: Это я хочу показать Вам некоторые документы, касающиеся моей жизни. Например, документы, свидетельствующие о моём национальном сознании ещё в начале сороковых годов. Это интересно, потому что прошло уже 60 лет. В то время была такая насущная, повальная русификация, и во время войны все переходили на русский язык – украинцы и другие. Я это видел перед войной, встречался с людьми, пережившими всё это в сороковых годах. Из этих писем видно, какой был уровень моего национального сознания в начале сороковых годов. Вот я зачитаю два фрагмента.
Вот письмо от 25 октября 1943 года, где отмечается: «Живу, работаю по-старому, только то и изменилось, что я выписал из Праги 15 украинских книг, например, „Кобзарь“, „История Украины“, „География Украины“, „Культура Украины“ и другие. Их печатают украинцы-эмигранты, националисты, которые в 1919-20 году сбежали из Украины во главе с Петлюрой и другими. Они и теперь борются против Советов за свободную, независимую Украину. Их у нас называли и называют врагами народа, шпионами.
Ты сердишься на меня, что я учусь, – почему? Потому мы и здесь, что мы дураки, и чтобы этого не было, надо учиться и только учиться. Мы ничего не знали, нам врали, а мы верили. Хватит. Разве это плохо, если я приеду домой и буду совсем другим? Разве это глупо, когда меня учат профессора? Ты пишешь: смотри на жизнь. Что мне делать? Разве я пойду куда-нибудь свободно, разве я пойду в кино или в театр? Я выписываю теперь пять газет и три журнала, уже имею 60 книг из института, и сам покупал».
В.О.: А это откуда Вы пишете?
М.Б.: Это я пишу из Германии, из Чехословакии здесь письма, где я в то время находился. Ко мне обращались украинские девушки, почему я говорю на украинском языке, почему не воспринимаю жизнь такой, какая она есть. Я им коротенько отвечал: «Очень благодарен вам за советы, но они не имеют никаких оснований. Что значит бросить книги в огонь, кто это может сделать из порядочных людей? Любите книгу и Родину. Лучше я сам брошусь в огонь, чем бросать книги».
Таким я уже был полностью сформированным.
Это что касается того периода. А потом послевоенный период, мои связи, отношения с некоторыми известными людьми и с теми, которые прошли ад лагерей и войны. Это меня сформировало как антисоветского нонконформиста.
Я хотел тут уместно сказать об одном нашем побратиме – Николае Соколовском-Сарме. Этот человек парализован, девяносто лет ему, ослеп совсем, а работает, каждый день работает. По сегодняшний день пишет стихи, пишет воспоминания. Конечно, с помощью своей жены Варвары Степановны. Но это исключение, чтобы в таком возрасте человек имел такую силу воли... У него состояние критическое. В любое время может случиться неприятность, но этот человек полностью отдаёт себя, чтобы что-то оставить для людей. Потому что уже совсем мало осталось времени. А он прошёл свою жизнь. Сидел ещё на Беломорканале в Карелии в 30-х годах. Потом в УПА принимал участие, был приговорён к смертной казни – и всё это пережил. И в Карелии, и в Коми, и в Инте.
В.О.: У меня есть его книга «Моя причастность к ОУН». В Торонто вышла в 2000 году. Автобиографическая. Пани Варвара говорит, что она почти каждый день записывает на диктофон его рассказы, так что это ещё не всё.
М.Б.: И ещё книжечка вышла, которой он ещё и не видел, – там и поэтическое, и воспоминания. Он мне в последнем письме писал, что на днях должна выйти – это кроме той автобиографической.
В.О.: Я намеревался поехать к ним в Новомосковск хотя бы из вежливости – пусть уже он ничего и не расскажет. Говорил по телефону. Пани Варвара сказала, что и она сейчас нездорова. Это, очевидно, означает, что не надо ехать.
М.Б.: Желательно было бы. Ему тяжело, у него удушье, ему говорить тяжело, но желательно было бы поехать.
В.О.: Я думаю, что я не буду их тревожить своим приездом. А Вы хотите передать Харьковской правозащитной группе эти документы, да?
М.Б.: Ну, я Вам даю... В справочнике там страница или лист будет, но надо отсюда взять – одну какую-то фразу, предложение выбрать.
В.О.: Очевидно, придётся когда-то писать и больший очерк о Вас, не только справку. У нас такая цель: эти устные автобиографические рассказы когда-то сгруппировать и издать книгами. Это много труда.
М.Б.: Вы писали справки на две тысячи знаков, это по одному листу, и то это большой труд. Ко мне неоднократно обращался Евгений Захаров, я каждый раз ему посылал, больше документальных материалов, а не рукописей. И тут есть с десяток фрагментиков – и будет цельное дело. А если наговорить, то это потом ещё надо на бумагу списывать, компоновать – это будет забирать больше времени, и будет не так достоверно. Так легче будет скомпоновать. А если кто-то захочет для чего-то использовать, то это хорошо. Дай Бог, чтобы люди работали, как вот Вы... Надо ехать по всей Украине, потому что теперь люди такие больные, как вот я, – уже ведь возраст такой, надо спешить. Вы такое благородное, большое, серьёзное дело делаете.
В.О.: Я это обязательно скопирую, чтобы было в двух экземплярах. Один будет у меня, а второй в Харькове. А приговор здесь есть, или только части его?
М.Б.: Это части, я весь не нашёл. Недавно рылся...
В.О.: У меня есть один вопрос. Пан Микола, в этой справке, составленной в Харьковской правозащитной группе, есть такая фраза: «По рекомендации профессора-эмигранта из Полтавы и украинского консула из Дрездена с сентября 1943 года по апрель 1945 года учился в Украинской хозяйственной академии в Чехословакии». Что это за украинский консул из Дрездена?
М.Б.: В то время административное деление Германии было такое. Сам Рейх, протекторат Богемия-Моравия, рейхскомиссариат (собственно Украина), генерал-губернаторство (туда Львов входил и Краков). Кроме того, была румынская Транснистрия – Румыния Одессу и Николаев захватила по Буг. Все эти единицы имели неодинаковый статус. Граждане генерал-губернаторства имели право свободного выезда на работу в Германию. Там было движение украинской политической национальной эмиграции – и старой, и молодой. А из Украины, из рейхскомиссариата, – хватали, бросали в вагоны и везли на немецкие принудительные работы или в концлагеря. Так вот, в Дрездене было консульство генерал-губернаторства. Это не в полном смысле консульство одного государства в другом. Это для тех украинцев, которые массово ехали на работу в Германию, немцы из политических мотивов создали такие бюро или консульства для того, чтобы улаживать их дела – право свободного выезда и возвращения. Эти украинские представители назывались консулами. Он так сам себя называл, так его называли люди, которые были там до меня.
В.О.: Но он же представитель немецкой власти, так?
М.Б.: Немецкой, вся власть была немецкой.
В.О.: Это немецкий чиновник по делам украинцев.
М.Б.: Назывались они консулами, или консульствами, или консулатами. Я ещё говорю, что в генерал-губернаторстве были совсем другие порядки, чем в Украине, или в Чехии, или в Белоруссии.
В.О.: Хорошо, спасибо. Пан Микола, есть ли в справке о Вас, составленной Харьковской правозащитной группой, какие-то ошибки? Давайте их исправим. Может, пропущено что-то очень важное?
М.Б.: Есть здесь несколько небольших ошибок. Там, где написано, что во время Второй Мировой войны в мае 1943 года я был вывезен в Германию, я хотел бы добавить, при каких обстоятельствах я был депортирован в Германию. В 1941-1942 году, когда немцы оккупировали наш край, Запорожскую область, к нам, как и в другие области, были направлены Организацией Украинских Националистов так называемые походные группы. Один из представителей такой походной группы, учитель по фамилии Полищук – имя и отчество уже не помню, прошло 60 лет – имел много украинской как политической, так и научной литературы. Он нам давал эту украинскую националистическую литературу. Я вместе с другими – там был студент по фамилии Редзь и мой товарищ Устименко – распространял эту литературу.
Об этом узнала полиция, меня вызвали и говорят: «Ты что, ждёшь отца своего?» Говорю: «Мой отец погиб на войне в 1941 году, а сейчас 1942 год». – «Да нет, не того, а отца Сталина, – сказал. – Ну, хорошо, мы ещё посчитаемся». И отпустил меня без ничего. Я ушёл, спокойно себя чувствовал, поскольку он меня не беспокоил долгое время. А в одну ночь случилась такая трагедия: был арестован этот учитель Полищук, а на утро второго дня мы узнали, что он расстрелян. Там было несколько коммунистов, которых схватили, – среди них одна женщина и два председателя колхоза, и его уничтожили как распространителя украинской националистической литературы. А меня через некоторое время депортировали в Германию. Они знали, что мои родные, дяди были то педагоги-историки, то председатели сельсовета. Так что мы были у немцев на плохом счету, таких в первую очередь отправляли в Германию. А позже начали и других людей хватать, в вагоны бросать и везти на принудительные работы в Германию.
Я хотел обратить внимание ещё на одну такую ошибку. Здесь написано: «В мае 1945 года Береславский сбежал в Советскую Армию. Служил в Германии и Австрии». Я совершил побег не в мае 1945 года – это война закончилась, а в апреле, 5 апреля 1945 года, потому что я был в действующей армии.
В.О.: В военном билете записано: «Призван на действительную военную службу и направлен в часть 5 апреля 1945 года».
М.Б.: Да.
10 февраля 1969 года. Прибыв в вестибюль университета имени Шевченко в Киеве, я надел на себя транспаранты спереди и сзади – на спину и на грудь, – на которых было написано: «Боритесь за законные права украинского языка. Свободу деятелям украинской культуры!» Потом начал произносить речь, обращаться к студентам и преподавателям с призывами: «Да здравствует независимая Украина!», «Прекратите дискриминацию украинского народа!» А потом так, как здесь написано. А перед тем, когда я входил в университет, в красный корпус, я канистрочку с бензином, которая со мной была, спрятал за урну для мусора, которая там стояла, с намерением, что, когда я скажу слово (я стоял у дверей), то быстренько два шага сделаю, двери открою, схвачу эту канистрочку и могу сделать то, что я запланировал. А если бы я зашёл со всем этим туда, то мне бы не дали речь произнести, схватили бы. Я же не знал, когда меня могут схватить, – через минуту, через три, через пять. А что будут хватать, это я знал. Значит, ничего бы не вышло – ни речь свою не произнёс бы перед студентами и преподавателями, ни удалось бы мне совершить самосожжение, а так я получил возможность высказать то, что мне нужно было сказать.
Я сказал, но я ещё не закончил говорить, когда ко мне подскочили, сорвали с меня эти транспаранты, руки скрутили – там здоровые такие, я уже не помню, потому что я в таком нервном состоянии был – то ли это были молодые студенты, то ли это были уже немолодые люди, но знаю одно, что были крепкие и здоровые. Схватили и, видно, звонили, потому что меня продержали недолго в такой небольшой комнатке. Я не знаю, что это за комнатка.
В.О.: Эта комнатка была возле вестибюля, так?
М.Б.: Нет, в самом вестибюле, вот так как заходишь...
В.О.: Я знаю это место.
М.Б.: ...поднимаешься по ступенькам направо, а вот здесь или дежурный там какой-то... Здесь ниже немного.
В.О.: Там есть раздевалка и есть комнатка, я себе это представляю.
М.Б.: Комнатка. Вот меня бросили в ту комнатку и звонили. Те кагэбисты быстро, минут через десять-пятнадцать, наверное, приехали, и не один. Отвезли меня. Возили и на Владимирскую...
В.О.: Тридцать три.
М.Б.: ...и на Розы Люксембург.
В.О.: А куда сначала – на Владимирскую?
М.Б.: Кажется, на Владимирскую. Как я понял, в республиканское КГБ, а потом – в областное.
М.Б.: Далее. «Находился в мордовских лагерях – в девятнадцатом и в третьем, принимал участие в различных акциях протеста, голодовках, за что неоднократно был наказан». А за что – приведу примеры.
Лежал в больнице, не давали мне лечения того, что надо. Я чувствовал сильную боль – головные боли и другие, у меня язва желудка, а они не давали срочно лекарств – я объявлял голодовку.
Потом был такой случай. Один молодой заключённый, парень, бросился в запретную зону, начал там кричать, мать звать. Он был больным человеком. Его охранники застрелили. Мы объявили акцию протеста против этого. За это тоже наказывали – ШИЗО...
В.О.: Это в какой зоне было?
М.Б.: Это в третьей было. Там между третьей мужской и женской зонами, внизу, была зона для больных интеллектуальных, с дефектами.
В.О.: Двенадцатый корпус. Так он оттуда бросился на «запретку»?
М.Б.: Оттуда, оттуда. Каким образом? Там был ремонт забора, и он как-то попал прямо в прострельную зону. И они его пристрелили. Охранник получил за это отпуск домой.
В.О.: Он был политзаключённым?
М.Б.: Он политзаключённый, этот парень, политзаключённый.
В.О.: Не помните его имени?
М.Б.: Нет, не помню, у меня теперь тяжело с фамилиями.
В.О.: А кто он был по национальности?
М.Б.: Русский. Ещё такой был случай у меня, в характеристике записан. Нас заставляли делать ремонт забора вокруг лагеря. Я категорически отказался: как это может быть, чтобы я, отбывая незаконное наказание, сам себя огораживал, ремонтировал забор, чтобы лучше было меня охранять? Я отказываюсь – за это наказывали. А потом начальник лагеря пришёл с офицерами. А порядок был такой: надо вставать, когда сидишь, и снимать головной убор – я отказался вставать. Кстати, нас тогда наказали с Виталием Калиниченко. Мы сидели с ним вдвоём, разговаривали, заходит начальство, мы не встали и головные уборы с себя не сняли. За это нас наказали. И много было таких случаев, всё время мы шли на конфронтацию и с охраной, и с властью. А потом против бригадиров выступили: заставляли идти на работу... А они уничтожили мои архивы. У меня там была большая посылка, как стандартная посылка на масло, на 24 килограмма. У меня там были собраны ценные для меня, уникальные документальные материалы. Я в каморке барака их хранил, там эта посылка стояла. И бывший офицер немецкой армии Рак, фамилия Рак, такая сволочь был, небольшого роста, сам с Кубани. Вот он всё время где что не приметит, спешит к начальству жаловаться. Я за это его обругал, так он взял и сжёг всю мою посылку. Ко мне ходили, просили у меня материалы – и Синявский, и Даниэль, и многие другие. Там были интересные материалы и на религиозные темы, и на другие. Люди интересовались. Я собирал их долгое время, а он взял и сжёг, в печку бросил и спалил всё это. Так я его хорошо вытрепал – за это меня лишили отоваривания. Да всего было...
После освобождения, несмотря на плохое состояние здоровья, я пытался творчески работать и иметь связи с издательствами. С такими, например, как журналы «Украинский вестник», «Пороги», «Монастырский остров», с газетами «Южная заря», «Свет Октября» – да много. Небольшие заметки, сообщения, а кое-что и творческое подавал в разные журналы, газеты. Оно попадало и за границу, где печаталось и в Америке, и в Канаде, а потом и во Франции. Я не мог в те времена увидеть свои публикации, но люди, которым удавалось побывать за границей, видели напечатанные мои труды в Париже, в Америке. Кроме того, они передавались радиостанциями, особенно передавала радиостанция «Свобода». Были такие случаи, что передавали в течение целой недели, ежедневные передачи были. Ну, я это говорю, а сам думаю, что у меня об этом есть написано. Можно выбрать. Есть и те люди, кто читал, видел публикации в Америке, в Париже. В письмах пишут, что вот ходил в Париже, видел с фотографиями Ваши публикации. Есть те, что читали, те, что слушали радиопередачи, а потом мне в письмах писали о своём впечатлении.
После освобождения на меня было разнообразное давление. Например, у меня несколько раз были обыски, забрали очень много мной написанного. Или при советской власти были запрещены некоторые произведения известных людей – их изымали. Бывало, что при одном трусе изымали более сотни разных документов. Эти обыски бывали частенько, раз восемь-десять, и всё время что-то забирали. Это всё уже после освобождения. Мне, например, запрещалось во время советских праздников выходить из дома, из квартиры, со двора. Предупреждали, чтобы не выходил. Было давление на жену по работе, в школе на детей со стороны дирекции, учителей. Потом пытались собрать собрание для того, чтобы всю нашу семью выслать из Осипенко.
В.О.: Что это – Осипенко?
М.Б.: Это населённый пункт, откуда я родом и где меня судили, где делали обыски. И здесь делали обыски, где я не жил. Везде делали обыски. А делал я не в одном месте. Коммунисты требовали, чтобы власть организовала выселение нашей семьи из населённого пункта, где мы жили, как недостойных людей, которые позорят советскую власть и жителей этого населённого пункта.
В.О.: А где он, этот населённый пункт Осипенко?
М.Б.: Это там родилась Полина Осипенко, это вот здесь рядом с Днепропетровском, пригородный район, рядом с Бердянском. Потом было и хуже – были угрозы физической расправы, это часто было. Был один случай, что бросался на меня с ножом, такой по фамилии Солонский Николай. Бросился, да как-то люди были и помогли, а то он с ножом бросался. Потому что власть распространила лживые слухи, что якобы у меня нашли много золота, что у меня есть какая-то передающая рация или ещё что-то, что я аж в Америку передаю свои писания – ну, такую фантастику, абсурд, глупости. Что я организовал в Киеве какие-то безобразия, провокации. То есть всё делалось для того, чтобы меня чем-то скомпрометировать. Но за то, что я выступал за Украину, за украинский язык – никто ни слова не слышал. Только те, кому удавалось через те препятствия услышать из радиопередач, те говорили моей семье, моим родным, что это всё враньё, они слышали, что речь шла об украинском языке, об украинской культуре, об Украине. Они по сегодняшний день встречают меня хорошо и благодарят.
У меня такой состав семьи. Жена Надежда Васильевна 1930 года рождения. Её девичья фамилия Зубко. Поженились мы в том году, когда Вы родились. В 1949 году. У нас трое детей. Две дочери: Людмила 1952 года рождения, Жанна 1955 года рождения. И сын у нас Николай 1957 года рождения. Происходим мы из культурных семей. У меня ещё до революции – для примера я назову – дед был волостным писарем, а потом был главным бухгалтером банка – это ещё до войны, ещё в начале двадцатого века. Это по отцовской линии. Брат деда был инженером. У меня дяди – один дядя был председателем сельсовета, директором завода, второй дядя был учителем, инженером – тоже два института окончили. Первый дядя был Марк, а второй – дядя Григорий. Тётя Нина была врачом и учительницей. Один дядя по матери был учителем, Дмитрием его звали, ещё до революции был учителем. Дед мой по матери тоже работал в банке. Один мой дед ещё до революции был связан с социал-демократией российской, долгое время был в политической эмиграции, был лично знаком с Лениным и с Троцким. У нас было три фотографии. На одной фотографии они стояли с велосипедами, а вторая фотография – сидели на какой-то полянке, там трава, возле них бутылки, стаканы.
В.О.: Так кто там был?
М.Б.: Там были Троцкий, Ленин, мой дед и там ещё один, я не знаю кто. Хату нашу немцы сожгли в 1943 году, сгорели и эти фотографии. Я всё хотел обратиться в музей Ленина или в центральный музей в Москве, но состояние здоровья, разъезды – мне так не выпало. Дед очень негативно отзывался о Ленине. Был ли он в почёте или не в почёте, а – я честно говорю, кладу, как на Библию, руку – очень негативно дед отзывался особенно о Ленине, о его нетерпимости, о его грубости, о его пьянстве. Это мне уже рассказывали дядя и мать моя – они рассказывали много-много деталей. Прямо негодяй, и всё. И дед тогда порвал с ними навсегда. А погиб дед во время гражданской войны.
В.О.: А на чьей стороне дед воевал?
М.Б.: Он сначала служил на Балтийском флоте, потом, когда была революция 1905-1906 годов, в которой принимал активное участие, он эмигрировал в Швецию.
В.О.: С какой стороны он воевал?
М.Б.: Я же к этому и веду. У меня и фотография его есть. Вернулся он из эмиграции в 1917 году, когда началась революция. Быстро вернулся из России в Украину и вёл проукраинскую агитацию. В боях не участвовал. А был даже такой случай. Когда дроздовские войска шли (генерала Дроздова) из Одессы в Ростов, то его прихватили и приговорили к расстрелу. И он сидел там где-то в каком-то помещении, а тот, что его охранял, оказался знакомым. Тот его выпустил, и он таким образом остался жив. Я ещё раз повторяю, что он уже стал национальным патриотом. Как политически подкованный и подготовленный, вёл проукраинскую пропаганду и агитацию. В 1919 году его не стало. Он из России выехал в Украину, был украинско-петлюровским агитатором.
В.О.: Вы его имя назвали?
М.Б.: Нет, не назвал. Его имя Кулибко Емельян Афанасьевич. По-украински кулибка – это лепёшечка, хлебушек. Так вот, он Кулибко Емельян Афанасьевич, псевдоним – Кулибченко.
В.О.: Спасибо.
М.Б.: ...Начальник полиции меня вызвал. В 1942 году расстреляли учителя Полищука, а я принимал участие в распространении его литературы. Есть документ, подтверждающий: «…человеку, пострадавшему от национал-социалистических преследований». Не только советских, а досоветских. С 1941 года я 17-18-летним парнем активно принимал участие в распространении литературы.
А после очередного побега я попал в Советскую армию. Я после окончания войны служил переводчиком в немецком лагере военнопленных, где насчитывалось 52 тысячи немцев. Это было где-то под Дрезденом, километров десять от Дрездена. А потом перевели меня в Австрию, в Вену, в союзную комендатуру. Там была комендатура советская, американская, английская и французская. Я там тоже был переводчиком, вот удостоверение, подписанное генерал-лейтенантом на мою фамилию.
В.О.: А вот эта фраза, написанная в справке, что «Береславский сбежал в Советскую армию», – она правильная?
М.Б.: Можно и так, а можно и культурнее и деликатнее. Что это был последний побег, во время которого я попал в Советскую армию.
…Моё имя фигурирует в номинациях «Лучший человек года», «Выдающиеся люди», в словаре «Кто есть кто в Украине», «Лучшие интеллектуалы года». И в заграничные номинации меня внесли различные международные биографические центры...
…Вот мой труд «Куда идём – назад или вперёд?», посвящённый...
В.О.: Давайте я почитаю. «Посвящаю светлой памяти моего многолетнего дорогого мужественного побратима Алексея Ивановича Тихого».
М.Б.: Не «товарища», но пусть будет «товарища».
В.О.: А как? «Побратима»? Да, «побратима Алексея Ивановича Тихого, который погиб в советском концлагере в 1984 году», Сичеслав, Украина, 1989 год. Это большая рукописная книга, написана очень каллиграфическим почерком.
М.Б.: Где речь идёт о большевистской, коммунистической системе, о состоянии Украины, украинского языка и культуры, о состоянии национального самосознания украинцев в это время и проблемах, которые связаны с Украиной, с украинским народом. Только фрагменты сейчас я Вам прочитаю, поскольку Вы филолог. Глава «Язык – душа народа». Смотрите, здесь масса фактов, малоизвестных документов: «Украинский язык до Октябрьской революции и до возрождения польского государства». Тут вот малоизвестные документы о языке из польских архивов за несколько веков. Здесь факты и документы, со ссылками, от царских времён до времён советских, до наших времён – «Украинский язык после Октябрьской революции, после возрождения польского государства»: что делалось в Польше, что делалось в Украине, как нас гнетут и как нас притесняют. Вот здесь библиография тех времён, например, двадцатые годы и начало тридцатых, когда репрессии были. Вот сколько здесь об украинском языке, здесь можно узнать...
В.О.: Да, эту вещь надо бы издать.
М.Б.: «Миграционная ситуация в Украине и в СССР». «Любіть її. Во врем’я люте…» Это на оптимистической ноте, из Василя Симоненко: «Народ мой есть, в его горячих жилах казацкая кровь пульсирует и гудит». «Так будем же патриотами и оптимистами, веруем в свой соловьиный язык, в свой многострадальный, мужественный, добрый, талантливый и великий украинский народ, нашу прекрасную, щедрую, певучую мать-Украину, объединимся в борьбе за наши национальные, социальные и человеческие права, будем всегда иметь крепкую веру в торжество правды и справедливости, в грядущее счастье и благосостояние украинского народа и матери-Украины. Понесём же на своих национальных знамёнах лозунг-пожелание для своей Отчизны: „Живи, Украина, живи для красоты, для силы, для правды, для воли!“» Так заканчивается.
В.О.: Тут пачка сантиметров до двадцати толщиной.
М.Б.: В машинописях и в рукописях тут есть две-три вещи. Есть такое: «Россия как Россия», «Голгофа украинского языка», «Исторические портреты и могилы». Это моё, а это реферат студентки Береславской Виктории. Это не беллетристика, я тут поднял массу документов. Говорю: положите мне в гроб.
В.О.: А зачем в гроб? Это надо издать.
Знаков 24.192
На снимке В.Овсиенко: Николай Береславский, 2 апреля 2001 года.