Интервью Паруира АЙРИКЯНА о СТУСЕ и о себе
Василий Овсиенко: 11 сентября 1999 года на Байковом кладбище у могил Василия Стуса, Юрия Литвина и Олексы Тихого рассказывает Паруир Айрикян. Присутствуют Михаил Горынь и Вахтанг Кипиани.
Паруир Айрикян: В 1973 году я находился в зоне ЖХ-385-3/5 — это Барашево в Мордовии. Перед окончанием моего срока сказали, что в зону привезли украинского поэта. Это был Васыль Стус. Я скоро ушёл из зоны.
Поскольку Васыль был особым, страстным любителем истины, правды, я скажу правду. Я был немного разочарован, потому что я полагал, что приехал борец в политическом смысле. Я за короткое время не успел осознать, что это борец по натуре, борец как поэт и борец как человек. Я искал в его приговоре политической мотивировки и стремления к независимости, свободе, а там ничего такого не было. В первый срок я с ним познакомился, у нас были хорошие отношения, но мы тогда не стали друзьями.
Я освободился, но через полтора года мне пришлось вернуться в ту же зону. Обычно возвращение в лагерь воспринимается как тяжёлое событие. Но именно потому, что я тогда раскрыл для себя Стуса, познал его — это одна из тех радостей, которые я имел в связи с моим возвращением в ту же самую зону.
Характерная деталь: обычно, если из зоны кто-то освобождается, те, кто остались там, прощаются с ними как бы навсегда — что вот, мол, он освободился, он ушёл. Я не хотел это показывать, но возвращаться в ту же самую зону мне было тяжело. Правда, на суде я держался как следует, меня так боялись, что на специальном самолёте везли.
Когда я прибыл в ту же самую зону, там был начальником отряда Александров. Это мерзкий тип. Я помню, как он мне говорил, что я ещё вернусь. Я думал, что когда увижу его, он напомнит: «Я же сказал…». И я у него под рукой буду ещё семь лет — после первых четырёх. Это было угнетающе.
Я помню первую реакцию моих друзей, которые меня провожали. Израиль Залмансон: «О, Паруйрик, ты приехал?» Другие реагировали по-разному, с сожалением, а у него было это мальчишеское… А Васыль, как только меня увидел, так будто сразу постарел на несколько лет. Он слышал, что я арестован, но тут реально увидел, что я после долгожданной свободы возвратился. Я помню его слова. Когда обнимались, я подготовил руку, а он отпустил свою руку и сказал: «Паруир!..»
Тогда началась наша настоящая дружба. Знаете, я сейчас внезапно всё это вспомнил. В первом его приговоре было написано, что он был против своего народа. И это его угнетало. Он объяснял: «Когда мне говорили, что я против украинского народа, вот украинский народ живёт в этом обществе, а я против, то для меня это было равносильно смерти». Поэтому он говорил на суде: «Я не против моего народа, не могу я быть против моего народа». У нас была деятельность политическая. А он был диссидент, он был литератор, причём я скажу деталь, которая вам, украинцам, наверное, хорошо известна. Когда люди писали заявление в защиту Валентина Мороза, Чорновил и другие, оценив талант Васыля Стуса как поэта, хотели его отстранить, чтобы он не подписал это общее заявление, чтобы он остался в стороне, чтобы он служил украинской поэзии. И потом Чорновил мне рассказывал, что Васыль, оказавшись один, написал ещё более остро, чем мы все вместе писали.
В течение этих лет, когда мы общались с ним, Васыль играл историческую политическую роль, о которой, наверное, не сказано. Как правило, большевики спекулировали идеей интернационализма и говорили, что вот вы, националисты, боретесь каждый за своё, вы друг друга ненавидите, а вот мы интернационалисты, для нас нет национальной грани.
После моего освобождения мы уже сформулировали чёткую линию к независимости путём референдума. Это идея, на которой мы и сейчас базируемся, — это значит освобождение человека, его самоопределение, и через самоопределение человека — национальное самоопределение. Нам удавалось сочетать права человека с правом нации. Это уже стало программой и нашло конституционную базу. Советская конституция — конечно, это не конституция. Но мы нашли поддержку в ней и базировались уже на международных принципах и на советской конституции. Но тем не менее большевики меня снова арестовали, дали мне семь лет. И моим друзьям Азату Аршакяну и Ашоту Навасардяну тоже по семь лет.
Когда мы приехали в Мордовию, нас разместили по разным зонам. Несколько армян были вместе, но в моём деле было написано, чтобы со мной армян не сажали. И тут КГБ дал маху — они меня посадили к Васылю Стусу, с которым у меня сложились отношения ближе, чем с любым армянином, с которым до тех пор я общался. Особенно духовное общение. После моего возвращения, когда я его раскрыл, познал его для себя, он для меня стал самым близким человеком. Я никогда не плакал. Единственный раз, когда я плакал в зоне, — это когда Михаил Хейфец читал мне стихи Стуса в зоне и сказал: «Рядом со мной гениальный поэт». И прочёл мне его стихи. Прочёл один, второй, третий — и переводил их на русский. Я не смог удержаться.
После операции Стус уже был в 17-й зоне. (С января 1976 года. – В.О.).
Но когда я вернулся в зону 3/5, он меня встретил, я его обнял, он не понял, в чём дело. Он ничего не говорил, а я сказал: «Васыль, я-то знаю, за что меня посадили, — я знаю, что я боролся против коммунистов и хотел, чтобы они исчезли с лица земли как политическая сила. Я боролся против них, за освобождение — а за что они тебя?»
И я не удержался… Я был под впечатлением его поэзии. Он был моим самым близким человеком в зоне, и я благодарю Хейфеца, что он в своей книге пишет: «Все мы были друзьями Стуса, но его настоящим другом был Паруир Айрикян». То, что он увековечил, — это счастье, за это я благодарю. (Книга М. Хейфеца о П. Айрикяне «Военнопленный секретарь» опубликована, в частности, в издании: Михаил Хейфец. Избранное. В трёх томах. Харьковская правозащитная группа. – Харьков: Фолио, 2000. – Т. 3, с. 198–284. – В.О.). Но я говорил о его стратегическом вкладе. Я об этом расскажу, а потом вернусь в 1975 год.
В 1976 году Национальная объединённая партия, членом которой я являлся, периодически организовывала напоминание о том, что в Армении есть такая партия, которая стремится к референдуму. Члены её арестованы. Эту информацию передавали на Запад, чтобы в руках наших союзников на Западе был аргумент. Как правило, настоящие политзаключённые поддерживали эту акцию. У нас были совместные акции — мы поддерживали День украинских политзаключённых (12 января. – В.О.), был общий день — 30 октября — День советского политзаключённого, разные мероприятия делались совместно, но это мероприятие делалось не на защиту политзаключённых, а с политической целью. 11 августа мы провели голодовку. Голодовку поддержали политзаключённые во всех зонах. Армяне голодали три дня, а остальные только последний день.
После этого КГБ начало усиленно работать с нами. То, что позже начал Горбачёв, они тогда делали с армянами, точнее с Национальной объединённой партией. КГБ поставило перед собой цель ликвидировать эту партию, точнее, транспаранты этой партии — каждый политзаключённый был транспарантом. Так, из 18 арестованных за 1973–1974 годы 11 были выпущены досрочно. Навасардян должен был сидеть 9 лет, а отсидел 2,5 — увезли домой, Аршакян — 10 лет, освободили через 3 года. И так многих освободили. Притом многие из них не писали покаянные письма. Были, которые писали, но большинство — нет. А в зоне из этого поколения остались только те, которые категорически отвергали разговор с ними.
И вот в тот период мы готовили следующую акцию. Я должен был официально признать, что существует такая партия. До ареста мы говорили, что мы все являемся сторонниками этой партии, мы сторонники независимости и ратуем за референдум, но организационной связи с партией не имеем. То есть всех нас судили отдельно, за мелкие случайные дела, не связанные с организацией. Планировалось такое: я признаю, что я являюсь секретарём, мои подельники говорят: «Да, мы были членами этой организации, есть такая партия, мы стремимся к независимости. Вы совершаете геноцид, арестовав её руководителей, которые стремятся к самоопределению». КГБ выделило меня, и это ускорило освобождение моих друзей. Получилась существенная разница: вместо 18 человек могли свидетельствовать 7. Остальные не свидетельствовали, потому что их сразу бы арестовали, потому что НОП была подпольная организация.
Однажды я сижу расстроенный. Мы говорим об Азате Аршакяне. А Стус имел особенно нежные чувства к Азату — он его любил, как младшего брата. С таким удивлением вспоминал, как однажды Азат что-то рассказывал и забыл, как назвать пчелу по-русски, и говорит: «Васыль, ну это тигр, который летает». (Смеются). Для Васыля как поэта — ну как тигр может летать? А оказывается, пчела похожа на тигра. Васыль всегда вспоминал этот эпизод с Азатом. Он знал, что я недоволен, что Азат согласился идти на свободу. Азат всё-таки был одним из руководителей НОП, он был в совете этой подпольной организации. Для чего нам свобода, если наша нация в плену? И Васыль мне говорил: «Ты чего-то не знаешь. Азат не продался, он не мог продаться». Потом, оказавшись в больнице, он вошёл в контакт с Азатом, и первое, что он просил мне передать: «Передайте Паруиру, что с Азатом всё в порядке».
Но ещё до этого он мне говорит: «Паруир, мы все знаем, что ты руководитель партии. Мы видим, как твоё полуслово все выполняют. Но как у вас по программе — принято, чтобы не армяне были членами вашей партии?» Я говорю: «В уставе есть, но на практике был только один случай, когда один русский стал членом Организации независимости Армении». Говорит: «Знаешь, я хочу объявить себя членом вашей партии, но чтобы каждый раз, увидев тебя, не стоять смирно и не отдавать честь, я буду называть себя членом-симпатиком». Я улыбнулся, потому что это было неожиданно для меня. Оказывается, он всё обдумал.
Его примеру последовали многие украинцы — Роман Семенюк, Ирина Калинец, Вячеслав Чорновил, Иван Гель, Геннадий Кузнецов — русские пошли, но пример подал он. Литовцы, латыши, русские — самое главное, что русские последовали этому примеру. Хейфец в своей книге («Военнопленный секретарь»), в частности, об этом эпизоде пишет: «И что получилось? Наша национальная политическая организация превратилась в интернациональную политическую организацию, и заслуга в этом — Васыля Стуса». То есть поэт, который считал себя далёким от политики, сделал шаг, который потом поспособствовал тому, что вот в 1988 году — почему мы собрались? (Айрикян имеет в виду совещания национальных и демократических движений народов СССР в 1988–1990 гг. – В.О.). Потому что идея была заложена: вы боретесь за своё национальное освобождение, но я, патриот своей страны, понимаю твою борьбу и я с тобой — как он писал. И с тех пор армянское дело, украинское дело в рамках лагеря стало общим делом. И, естественно, это развивалось в перспективе.
Ну, возвращаясь обратно, в 1973-й год... Помню такой эпизод. В нашу зону привели Славка (Чорновола) с голодовкой. Он приехал и остановил голодовку — оказывается, в 17-й зоне контролёром был Чекмарёв, особо вредный тип, который терроризировал всех до такой степени, что политзаключённые, которые восстали против империи, направили все свои усилия против одного мента, чтобы его убрать. Начали голодовку. Мента не убрали, а Славка перевели в нашу зону. Я думаю, они хотели приостановить голодовку и дали возможность, чтобы он общался с Василием Стусом. Мы познакомились и краткое время тут общались. Славко был как будто напичкан энергией, наверное, и спортом тоже занимался, хотя у него были проблемы с рукой. Но писал, читал, рукавицы должен был шить — он шил норму вместо восьми за три часа, чтобы в остальное время быть свободным и заниматься самим собой. Уникальный был образ, на первый взгляд, пока мы ещё не дружили, а только познакомились и планировали определённые действия на будущее. Конечно, инициатором был он. Когда он разрабатывал идею Статуса политзаключённого, я заметил, что он и Васыль после той встречи как будто не в лагере были. Они жили литературой, искусством, украинской историей.
Меня увезли оттуда.
Эпизод, который я слышал потом от Васыля. Он рассказывает: там короткое время давали молоко больным. Однажды, говорит, я стоял в очереди, 3-4 человека должны получить молоко. Пришёл один мерзавец, с особой зоны переведённый к нам, Сидельников Володя, и влез вперёд, оттолкнув Васыля. Васыль спрашивает: «Что с тобой? Если ты торопишься, можешь попросить, пожалуйста, но почему ты толкаешься?» Тот ударил Васыля. Тут дословно его слова, он говорит: «Поскольку я не представляю, как можно делать человеку больно, я просто обнял его, я взял его за руку, и мы оба упали». Тогда подбежали другие и разделили их. А Васыль всего лишь держал его. Васыль сам был физически сильным, видно шахтёрское начало. Он был физически сильным, но у него был такой нрав, что он не мог — вот, я дословно его слова передаю: «Он ударил меня, но как это я могу человеку делать больно?» Это наше интеллигентское воспитание.
Политзаключённые требовали, чтобы из зоны 3/5 был убран этот Сидельников. Администрации было выгодно, чтобы политзаключённые такого высокого ранга конфликтовали с рядовым заключённым, которые тоже считаются политическими. Его (кого?) на 15 суток посадили.
Кстати, чтобы не забыть про Чекмарёва, о котором я говорил, — из-за которого политзаключённые страдали. Потом мне удалось с помощью других политзаключённых сделать так, чтобы Васыль не пострадал. Мы имитировали, что Чекмарёв наш сотрудник, и его убрали. Но это впоследствии — вы в курсе, да?
В. Овсиенко: Да.
П. Айрикян: Так хорошо было устроено… Я решил убрать его с рук КГБ — не то, чтобы раскрыть, а сделать вид, что он нам помогает, что он носит нам письма. (Смеются). Хейфец об этом немного пишет.
А здесь что случилось? Они требовали убрать этого Сидельникова из зоны как провокатора, администрация — наоборот, и наши политзаключённые начали голодовку с требованием убрать из этой зоны Сидельникова-провокатора. Приезжает из больницы Азат Аршакян — это было как будто спасение. Приезжает и спрашивает: «В чём дело, почему вы голодуете?» Говорят: «Сидельников ударил Васыля, и мы требуем, чтобы его убрали — мы не можем его бить. Он же провокатор». Азат говорит: «Хорошо». Подходит к Сидельникову и говорит: «Володя, ты меня боишься?» Он говорит: «Нет». А он боксёр, Азат боксом занимался. И дал ему. И потом ещё раз спрашивает: «Ну, как, ты боишься?» — «Ну, Азат, ну в чём дело?» Тот говорит: «Забери вещи и — на вахту». Тот взял вещи — и на вахту. На вахте у него спрашивают: «Что случилось?» А он не говорит. Так испугался, что не говорит. И голодовка кончилась. Васыль это рассказывал: «Надо же! Мы решили большой компанией бороться, а можно было решить одним ударом кулака».
М. Горынь: Упрощённо решил проблему.
П. Айрикян: Ну, это я просто в связи с Васылем вспомнил эпизод. Дальше не знаю, на чём особенно остановиться. Теперь, когда нет Васыля, я вспоминаю, как мы дорожили каждой его строкой — евреи, украинцы, армяне, русские, литовцы, латыши... Притом, что он никогда не подчёркивал, что он поэт, что он особенный, — нет, никогда. Это мы сами осознавали.
В 1976 году я имел особую заслугу, на короткое время, может быть, обманчивую... В зоне был обыск. Обыскивали вещи всех заключённых, но в итоге выяснилось, что ни у кого ничего не забрали, только у Васыля Стуса — все рукописи. И нам стало очевидным, что это они делали видимость, но всё это направлено против Стуса. Мы решили выдвинуть 30 октября 1976 года требование возвратить рукописи Васыля Стуса. Если не возвратят, то мы продолжим голодовку на всех зонах. Мне удалось сообщить через мои каналы — это особый разговор, каким образом мы поддерживали связь... Да вообще, теперь уже можно рассказать — надеюсь, что больше не придётся пользоваться.
Я прибегал к такому методу. Заявления прокурору должны были всегда отправлять в течение одних суток. Заявления прокурору я отправлял с уведомлением. Уведомление приклеивал обратным адресом вниз конверта — эти цензоры КГБ никогда не смотрели на обратный адрес, что я написал. На уведомлении написано, от кого письмо, они видят — от меня, а чтобы посмотреть, какой там какой обратный адрес написан, — они это не смотрели. Если мне надо в 17-ю зону что-то передать, я на этом уведомлении писал адрес того, кто там сидел. То есть я посылал эти письма через КГБ. (Никому я этого не рассказывал до сих пор, считая, что вдруг опять понадобится). Письмо идёт в прокуратуру, в прокуратуре уведомление отрывают, подписывают и посылают уведомление назад. Но уведомление не ко мне идёт — оно идёт к Васылю, идёт к Размику, идёт к другому. Получая это уведомление, они знают, что его надо немного нагреть, потому что я на нём анальгиновой таблеткой писал, что нам следует делать.
Таким образом, во всех зонах знали, что мы готовим мощную голодовку. Я находился в КГБ — меня увезли в Армению. Приходит полковник Григорян, говорит: «Кто этот Васыль Стус?» Я говорю: «Он наш друг». — «Я не знаю, это меня не интересует, но из Москвы меня просили передать тебе, что его рукописи вернули». То есть они так испугались этого, узнав, что мы сильно подготавливаемся, и вернули 100 рукописей. Тогда более ста политзаключённых собирались провести голодовку. Мне это было приятно — я знал, что хоть что-нибудь для моего друга сделал.
Были и другие средства поддержки связи, но этот был оригинальный, когда я сообщал через них. Таким же образом я получал от друзей письма с уведомлениями. Я незаметно менял уведомления — когда цензор давал подписаться, я новое оставлял у себя, а ему давал старое.
А погорел я на 17-й зоне из-за нечистоплотности цензорши. Она, эта нечистая женщина, причём со всех точек зрения нечистая, пила чай, как потом она мне рассказывала. Она пила чай, ей нечем было накрыть чашку, и она положила на чашку моё уведомление и вдруг видит — там появляются буквы. Вы представляете? Но они раскрыли только одну часть, то есть то уведомление, которое они дают мне, а те, которые я посылал (я же давал им конверт с уведомлением), — это не то, что я возвращал, это шло через спецчасть. В спецчасти, видимо, были женщины почистоплотнее, они не накрывали чай заявлениями прокурору.
И ещё был характеризующий Васыля эпизод. Сергей Солдатов и Васыль Стус — оба не ходили в рабочую зону, а мы ходили. Я вернулся из рабочей зоны с работы, вижу — озабоченно обсуждают, как поступать дальше при этой нескончаемой лагерной жизни. Васыль отвечает Сергею, что да, я с тобой согласен (идея Сергея Солдатова, что всё-таки у нас здоровье не то). И Сергей, по всей видимости, прав. Один раз в год, в День политзаключённого, мы сделаем голодовку, а в остальные даты уже нельзя. Я сказал: «Васыль, если ты тот человек, которого я знаю, то ты не можешь ограничиться этим одним днём, потому что ты поэт». Я запомнил его слова. Он говорил: «Поэт — это не значит человек без разума. Я буду один раз в году, в День политзаключённого, делать голодовку, а в остальные даты выразим свой протест заявлениями». Говорю: «А если кого-то избивают, что ты должен делать — или забастовку, или голодовку?» Этот вопрос повис в воздухе.
Прошло некоторое время. Сейчас не помню конкретно, что именно случилось, откуда и какой сигнал мы получили, и он же подошёл ко мне и говорит: «Это нельзя так оставить, надо что-то делать». Я ему говорю: «Помнишь, я же говорил, что ты поэт и не можешь воздержаться? Ты по натуре борец. Если я по сознанию борец и по политическим убеждениям, то ты по натуре, ты на каждом шагу борец». Был там провокатор Владимир Кузюкин...
В. Овсиенко: Из Белой Церкви офицер — капитан, кажется. Служил в Чехословакии, распространял листовки против оккупации…
П. Айрикян: Да. Он не ожидал, что будет раскрыт — его разоблачили. По-моему, Хейфец это описывает. Этот провокатор только что вернулся из больничной зоны. Я заварил чай. Васыль сказал: «Я не хочу идти». А Хейфец попросил его прийти, потому что ему нужно было его видеть, он просто будет вести разговор. Сели за столом. Кузюкин должен был приехать в 12 часов, а приехал в 3 часа дня — говорит, что машина забуксовала. Дождя нет, кругом сухо — что-то не то, что-то он делал в дороге, что-то ему поручали на дороге или просто накормили. Такое тоже могло случиться. Если ты пришёл и друзьям рассказываешь, что КГБ пытался меня уговаривать, меня остановили, угощали, то это естественно. Но когда он при сухой погоде говорит, что машина забуксовала...
Я организовал чай и во время этого чая я ему сказал: «Ты знаешь, мы все покушали, но для тебя оставили чёрную икру». Знаете, в зоне раз в пять лет появлялась чёрная икра — чёрная икра с маслом и с хлебом. Намазал на толстый хлеб специально тонким слоем масло и чёрную икру. Когда мы голодные в зоне — мы сухой хлеб кушали. А он начал кушать только верхний слой, то есть он настолько был сыт — в зоне сыт! — что ему хлеба не хотелось, он ел только верхний слой. Я показал ребятам: смотрите, как он кушает. А потом во время разговора я свёл к тому, что ты же на дороге с кагэбистами встретился. Он не успел среагировать, потому что он не понял, откуда я знаю. Потом я ещё рассказал такое: «Ты говоришь, что со Степаном там встретился, но Степана там не было — он мне сказал, что там не был». Он растерялся. Я говорю: «Знаешь, в зоне ты должен правду сказать». Васыль был там, Васыль всё это заметил, но ничего не сказал.
Но на следующий день, когда мы сидели в столовой, пришёл туда и Кузюкин на своё место. Васыль молча, без слов встал, потому что с продажным человеком за одним столом он сидеть не будет. Я сейчас уже не помню деталей, но суть была такова: или ты уйдёшь отсюда, или мы уйдём. И, если мне память не изменяет, этот Кузюкин оказался один за столом, а все ушли.
Васыль всякие слабости, когда это делалось в ущерб друзьям и в пользу своего «я», не терпел. Он любил рассуждать, искать во всём причины, но однажды, видимо, устав от всего этого, говорил мне так: «Мерзавец есть мерзавец — зачем рассуждать, почему и как? Подальше от них». У него были классические слова, которые я всегда использую, — не знаю, это его слова или он их у кого-то заимствовал. Когда мы говорили о КГБ и о той системе, он однажды сказал: «Они спекулируют нашей порядочностью». Это осталось у меня крылатой фразой, я часто вспоминаю эти его слова, когда с подонками общаюсь. Подонки везде подонки, они спекулируют нашей порядочностью.
Я могу без конца рассказывать о Стусе. Васыль Стус всегда сопровождает меня в моей жизни, как и Чорновил. С Чорноволом пришлось потом трудные дни разделить.
О кончине Стуса я узнал через Аршакяна. Его жена приехала на свидание. Я в 1987 году, когда узнал детали, написал для «Гласности» краткую статью.
Со Стусом я только один раз пил — когда было сорокалетие Чорновола. Я в зоне достал коньяк через солдат. Вообще я не пил. Но был день рождения Чорновола, сорокалетие — в 1975 году, правда?
Вахтанг Кипиани: Он родился в декабре 1936 года, записан 1 января 1937 года. У него два дня рождения.
П. Айрикян: Сейчас скажу. Это было 24 декабря...
В. Овсиенко: Да, 24 декабря 1936 года или 1 января 1937 года — так пишут.
П. Айрикян: Мы 24 декабря отметили...
В. Овсиенко: Да, это настоящая дата рождения.
П. Айрикян: Он какого года рождения, Чорновил?
В. Овсиенко: Тридцать шестого.
П. Айрикян: Шестого? Значит, это было в 1976 году. В начале семьдесят шестого я был в 17-й зоне. А куда меня перевели? А, правильно — 17-ю зону летом закрыли. Помню, что сорокалетие его мы отметили…
В. Кипиани: Сколько армянских политзаключённых было за последние годы?
П. Айрикян: Семьдесят человек прошло, но это начиная с 1967 года.
В. Кипиани: Все были осуждены или только под следствием были?
П. Айрикян: Это те, что попали в лагеря. Многие из них — одна четверть, — попали в уголовные лагеря. Плюс сорок человек — по другим делам.
В. Кипиани: Чуть больше ста человек было за последние 20-30 лет, да?
П. Айрикян: Да, за последние 25 лет. Начиная с 1967 по 1988-й.
В. Кипиани: А как сложились их судьбы? Очень мало мы здесь знаем, не пишут.
П. Айрикян: Литературно говоря — конечно, я никакому журналисту не сказал бы, но друзьям, — литературно говоря, большинство ссучились. Но Эдик Кузнецов мне говорил: «Не сердись на них — это жизнь их сучит». Я с Эдиком говорил — Эдика знаете, он очень тонкий человек, говорит: «Это жизнь их сучит». Даже такие хорошие люди как мои соратники в те годы — они так себя вели, что... [неразборчиво].
М. Горынь: Я Вам скажу, что у нас тоже очень много людей отошло.
П. Айрикян: Нет, отошло — это одно дело… Но чтобы бороться против меня — не через политические разногласия, а прямо бороться, стать союзниками тех, кто борется против не меня, а против нашей партии...
М. Горынь: Я имею в виду другое. Он не поменял своего взгляда на наших противников, но он сказал: «Я больше не хочу». Сколько моих друзей не хотело второй раз идти в тюрьму, даже очень близких. «Я не пойду, я ни при чём». И он не пошёл. Когда я говорил: «Ребята, надо идти в тюрьму», — то что значит идти — просто добровольно? Это значит, что надо что-то делать. Я в этом уже поддержки не имел и вынужден был в 1981 году один идти, у меня уже не было команды. Это не означает, что не было людей, которые мне помогали, но не было людей, которые хотели открыть грудь и говорить: «Я иду на вас».
П. Айрикян: Я понимаю. Но единомышленники, которые... Тогда у нас была клятва. Сейчас в нашей партии клятва запрещена. Клятву сняли с 1991 года — это тоже переход к христианскому. Потому что если ты что-то говоришь под клятву, значит, ты что-то можешь не под клятву врать? А Бог сказал: не ври никогда. Поэтому клятву мы вообще исключили. И в Библии же сказано, в Евангелии...
В. Овсиенко: «Не клянись. Да — да. Нет — нет».
П. Айрикян: Но эти же парни были клятвенники — Ашот Навасардян, покойный сейчас. В 1987–1989 годы он ничем не занимался. Он говорил: «Ты что, хочешь, чтобы мы опять в тюрьму попали?» — «Послушай, — говорю, — я сидел больше тебя, я всегда был впереди тебя, впереди вас, я всегда брал больше на себя. А сейчас вам предлагают действовать в открытую — мы уже начали сотрудничество». Азат Аршакян начал искать личные обиды, что, мол, я когда сидел, ты мне не помогал. Я говорю: «Слушай, я когда сидел, а ты был на свободе, — ты моей семье ничем не помог. Я твоей жене помогал». — «Да, ты помогал, но те, с которыми ты сейчас работаешь, они не помогли моей семье». Я говорю: «Причём это? Я тебе говорю: давай продолжим нашу борьбу».
Потом оказалось, что второй раз они писали расписку, что не будут заниматься деятельностью. Это основные люди. Андроник Махарян (?), который сейчас лидер Республиканской партии, перешёл в группу, которую КГБ организовал против нас, и там он работал два года, в группе, которая боролись против независимости. Из-за боязни попасть в тюрьму второй раз...
Но я сказал, что большинство. Зато есть Маркосян Размик, который держался до позапрошлого года, и сейчас у меня к нему претензий нет. Он сказал: «Я был представителем национально-освободительной борьбы, я не политик, я борюсь за независимость. Извини...»
В. Кипиани: А чем он занимается сейчас?
П. Айрикян: Сейчас ничем. Иногда себя проявляет, выдвигал кандидатуру в парламент, потом снял. Он один из основателей партии, ему особые права. Четыре человека остались в живых — основателей легальной части нашей партии.
Размик Заграбян — он держался до конца, и на свободе себя вёл неплохо, но сейчас в так называемой Республиканской партии вместе с Демирчяном против нас. Демирчян настолько умный, что он никогда против меня слова не сказал, но разные его шакалы... Например, представляете — наш флаг имеет три цвета, да? — красный, синий и оранжевый, — так он говорит, что Айрикян так долго мечтал о трёхцветном флаге, что меняет свою шкуру по цветам армянского флага. Это кощунство и перед флагом, и передо мной, потому что я никогда ничего не менял.
А они с ним работают, зная прекрасно, что это материалисты, большевистские конформисты, которые меняли свою шкуру, и их основной враг — национальное самоопределение. Значит, я могу сказать о нём, что он тоже ссучился? Он был моим солдатом. Моё слово для него было законом. Потому что я был носителем той идеи, которая разрабатывалась до нас другими. Я был лидером Национальной объединённой партии. Ты же дал клятву в моём присутствии. Ты хотя бы обсуждал со мной… Но он всё-таки из хороших людей. А те, которые писали помиловку, они ушли — и ушли.
Некоторые достаточно порядочные люди уехали за границу — эти тоже ссучились, я имею право так сказать. Правда, в присяге не сказано… Но ты же боролся за освобождение своей родины — куда ты уезжаешь? Кому ты оставляешь родину — подонкам? Я с одним встретился недавно, говорит: «Смотри, кто пришёл к власти: Левон Тер-Петросян — агент КГБ. Сейчас Демирчян пришёл к власти, тоже агент КГБ. Роберт Кочарян бывший парторг — как мне там жить?» А я говорю: «А ты что, Армению оставляешь этим подонкам?»
Не легко, но мне удалось подготовить достаточно новых кадров. Просто сейчас мы получили довольно сильный удар. У нас всё время был подъём, подъём. На президентских выборах мы определили, кто будет президентом — Роберт Кочарян или Демирчян. Всё зависело от того, что я скажу, потому что результат второго тура наши голоса определяли. Мы всё это знали. Естественно, Демирчян против меня ничего не мог сказать, а от Роберта мы получили комиссию конституционных реформ. Я целый год руководил этой комиссией — это стратегическая комиссия.
Месяц тому назад он сделал вид, что хочет ускорить эту работу, и всё дело передал специалистам. Я сказал: лучший специалист — это я. А он сказал: у нас есть доктора. Это те, которые работали на то, чтобы утвердить власть коммунистов через Конституцию. Какие они конституционалисты? Какие они специалисты по Конституции? Он хотел, чтобы после этого по указке работали. А я по указке не работал — я собирал всех специалистов по Конституции, вкладывал туда определённый принцип. То есть мы ему помогли стать президентом — он дал эту работу нам. И права человека. Права человека я завершил тем, что сейчас у нас будет пост омбудсмена, в конституционный комитет передал. Посмотрим, если Национальное Собрание в течение этого месяца не примет, то уже придётся перейти в оппозицию президенту.
В. Кипиани: Если пользоваться той информацией, которую мы получаем, — это московская пресса, в основном, — то Левон Тер-Петросян в конце восьмидесятых был одним из политзаключённых по делу Карабахского комитета.
П. Айрикян: Они не были политзаключёнными. Их держали в Москве...
В. Кипиани: Из Ваших слов я понял, что у Вас к нему критическое, и даже негативное отношение?
П. Айрикян: Что случилось? Меня выдворили за границу, а Левона Тер-Петросяна из московской тюрьмы привезли прямо на площадь и через неделю его направили в Париж на лечение. Это неслыханно, чтобы в советское время человек с уголовным делом ехал лечиться во Францию.
В. Кипиани: Он же тоже вышел из комитета «Карабах»?
П. Айрикян: Четверо из них были агентами КГБ. Официально они между собой спорили, они заявили об этом официально, что вот ты был в КГБ, был нашим связным. Комитет «Карабах» — недоразумение. Если страна, нация имеет организацию под названием «Самоопределение», и это национально-освободительное движение уже признано, а кто-то стремится решить национальную проблему, создав комитет из 11 человек? Одиннадцать болванов собрались, народ собирался — они выступали, народа нет — и их нет. И потом КГБ меняло власть — меня выдворили и способствовали тому, чтобы эти кагэбистские агенты в качестве второго эшелона пришли как бы новые, а на самом деле это их агенты.
В. Овсиенко: Это было когда?
П. Айрикян: В восемьдесят восьмом.
В. Кипиани: По решению Президиума Верховного Совета, да?
П. Айрикян: Да. Значит, было так. Посадили меня в КГБ, четыре месяца держали, интенсивные допросы под прямым руководством Москвы. Тогда я впервые применил новую тактику. Когда становишься старше, надоедают эти вопросы. Следователь пишет вопрос, а я говорю, что хочу ответ написать своей рукой. Он пишет вопрос и даёт. Я пишу: «То, что здесь написано, я не читал». Следователь берёт и пишет: «Вопрос был вслух прочитан Айрикяну». То есть я не хочу читать, но вслух мне читали. Я пишу: «Следователь читал что-то вслух, но в это время я вспомнил мелодию и слова „Да здравствует независимая Армения“, и поэтому, что он читал, я не слышал». Он пишет: «Айрикяну было прочитано вторично». Я написал: «А теперь я вспоминал в моём уме другую песню — „Не пленённая, не сосланная, моя Родина, ты будешь свободной!“». И так он пишет целую страницу, а я не слушаю. Он задаёт вопрос, а я не говорю нет, а пишу, что не слышал. Не моё дело — не слышал. Из Москвы приехали, говорят: «Ну, ради Бога, что-нибудь пишите...» Они тоже хотели выкрутиться.
А потом, после того, как четыре месяца меня держали, — я дату хорошо помню, потому что это был день объявления войны между СССР и Германией, — 22 июня 1988 года я сижу в камере и слышу: «Ай-ри-кян! Ай-ри-кян!» Думаю, что я уже, видимо, схожу с ума, раз галлюцинации — я слышу мою фамилию. Оказалось, это не галлюцинация — это 50 тысяч человек, в основном, студенты пришли, окружили КГБ и требовали моего освобождения. Кагэбисты что сделали? Как только мне стало чётко слышно, что они мою фамилию кричат и требуют свободу Айрикяну, они принесли под моё окно компрессор, включили мотор и компрессор загрохотал. Всю ночь. Я был уверен, что до тех пор, пока компрессор шумит, демонстранты там.
Это, наверное, в истории Советского Союза была первая демонстрация напротив КГБ. Они были в панике. Мне предложили уехать за границу — я отказался. Они сказали, что хотят закрыть дело, нужен повод. Ну, говорю, давайте, я согласен — меня освободят, чтобы я уехал. А потом я понял, что они хотят меня прямо в аэропорт увезти, и написал, что если меня насильно увезёте в аэропорт, то есть насильно выдворите, то тогда я в самолёте покончу жизнь самоубийством.
Когда меня выдворили, то я уже потом прочитал документы и узнал, что у меня было соглашение с армянской диаспорой. Они меня здесь комитетом «Карабах» не смогли сломать. Почему меня арестовали — потому что...
М. Горынь: Вы помните, у меня в комнате, когда Вы приехали во Львов, перед тем, как нас вызывали к прокурору, нас задержали — Вы эту историю помните?
П. Айрикян: Да, конечно, помню.
М. Горынь: Когда Вас обвинили, что у Вас наркотики...
П. Айрикян: Да-да, а от этих «наркотиков» мой отец получил инфаркт, знаете...
М. Горынь: Да, мне говорили, я своим рассказывал об этом. Вы не помните, мы со Славком рассказали Вам о том, что мы написали заявление в ООН, что если нас депортируют за границу, то чтобы нас не принимала ни одна страна. А Вы говорите: «Я тоже так напишу!» Вы это помните или нет? Мы должны были ехать в Москву тогда, нас задержали, и мы не поехали. Но Вы сказали: я тоже напишу. Я сказал: «Айрикян, пишите немедленно!» Но Вы, очевидно, не успели написать. (Айрикян был во Львове в декабре 1987 года. 8 декабря он, М. Горынь, В. Чорновил и И. Гель должны были ехать в Москву на Международный семинар по гуманитарным вопросам. Все они были задержаны «по подозрению в перевозе наркотиков» и на семинар не попали. – В.О.).
П. Айрикян: В КГБ я писал многократно, но это не помогло. Почему они меня в Эфиопию увезли? Потому что если бы они меня увезли в Америку или во Францию, или в Германию, или в Швейцарию, то там есть такие правила: если человека выдворяют, то этот человек должен выбрать страну. У меня это был резервный вариант. Я думал, если меня выдворят, то я смогу сказать таможенным службам, что я в их страну не хочу. Тогда коммунисты вынуждены будут меня привезти обратно и искать другой вариант. Но они догадались увезти меня в Эфиопию. Восемь человек, огромный самолёт, и больше никого нет. Они на меня полмиллиона потратили. Из Армении специальным правительственным самолётом везут в Москву, из Москвы специальным огромным самолётом… Я думаю, это был грузовой самолёт, с пассажирскими креслами, как у «Боинга», в котором есть второй этаж, — наверное, было что-то такое, потому что такой огромный самолёт до Эфиопии летит — зачем? У меня никто ничего не спрашивал, только группа кагэбистов-специалистов приехала, какие-то бумаги заполнили.
М. Горынь: Вы знаете, это была хорошая идея, потому что меня вызывал такой полковник, уже генерал-майор Полудень Николай Иванович — львовский генерал-майор КГБ — и говорил, что они нам помогут эмигрировать — эмигрируйте, потому что нам придётся вас арестовать, а так и нам спокойно будет, и вам. А я сказал, что я уже был за границей. Он спрашивает: «Где?» Я отвечаю: «В Мордовии». Это было такое время, когда они хотели некоторых людей немедленно выдворить...
П. Айрикян: Если бы они меня пустили на родину, скажем, на полгода раньше, то в Армении многое пошло бы по-другому. Я был избран депутатом — девяносто с лишним процентов, всё население было за меня, за наши идеи. Я был избран депутатом, но шесть месяцев находился в Америке. Депутат не может вернуться в свою страну! У меня было мало опыта — надо было внаглую ехать через Турцию и идти. Но мне всё время говорили: ждите и ждите. Почему меня не пускали? Назначили новое правительство — меня в правительстве нет, никого своих людей в правительстве нет. Избирается руководство Верховного Совета — меня нигде нет. А когда я вернулся и проявил активность, то они сказали, что он кресла хочет.
В. Овсиенко: Когда Вы вернулись?
П. Айрикян: В ноябре 1990 года. Через два с половиной года... Вообще я рекордсмен по возвращениям… Американский Конгресс был подключён, Рейган. Вы были на встрече с Рейганом или нет?
М. Горынь: Был.
П. Айрикян: Лена была с ребёнком? (Лена Сиротенко – жена П. Айрикяна. – В.О.).
М. Горынь: Я видел женщину с ребёнком. Наша делегация была достаточно малая.
П. Айрикян: Я тоже был там… Я потом это узнал... Но самое странное, что полтора года назад, листая мои бумаги, которые из КГБ удалось забрать, я нашёл запись: «Во сне видел Сергея Григорянца. Говорил, что Лена встретилась с Рейганом». И внизу я написал: «Интересно, что значит этот сон?». Потом узнаю, что в Москву приехал Рейган, пригласил диссидентов. Поскольку я арестован, то на встречу идёт Лена с моим сыном. Когда сын заплакал, Рейган спросил, что там. Мне рассказывали, что Чорновил сказал ему, что это сын Айрикяна просит, чтобы его отца освободили. Интересно, что я это в КГБ во сне видел — вроде мне Григорянц это рассказывал. Но, оказывается, это в самом деле было. Если бы я не записал этот сон, я бы не поверил, что я видел это во сне.
М. Горынь: Говорили, что будто бы москвичи определяли, кого пригласить на эту встречу. Но этот список пришёл из посольства США. Само американское посольство составляло списки.
В. Овсиенко: Когда эта встреча была?
М. Горынь: Это был 1988 год. Из наших были Гель, Чорновил, жена Чорновола, моя жена, епископ Василик и, кажется, Сверстюк.
В. Овсиенко: А месяц какой?
М. Горынь: Это было лето, Василий. Я думаю, что где-то июнь-июль.
П. Айрикян: Я с Рейганом в Америке встретился — такая общая встреча была. Потом я выступал о землетрясении в Армении 10 декабря. Молодец Рейган — Рейган действительно был Президент. У меня есть друзья-американцы, при которых когда ты говоришь «Президент», то они понимают, что это Рейган. А если ты скажешь «Президент Америки», а потом скажешь «Клинтон», то они расстроятся: в Америке был один Президент — Рейган.
В. Кипиани: Настолько ли были сильны в армянской диаспоре такие направления, как Ваше?
П. Айрикян: Мало, я не нашёл людей. Там большинство социалисты. Если человек материалист или социалист, то он главным образом начинает считаться с обстановкой. А реальная обстановка не позволяла думать о независимости. Надо быть такими идеалистами, как мы, — по натуре идеалистами. Мы фанатики, фанатики своей партии и даже не своей идеи. Мне пришлось встречаться с высшим руководством Армении, а они мне говорят, что сейчас не время для независимости: «О чём вы говорите?» Теперь уже есть документы, Левон Тер-Петросян раскрыл, что они тогда сотрудничали с КГБ, сотрудничали якобы ради армянских целей, против турок. Я говорю: «На вашем флаге написано: „Смерть или свобода“, но вы там забыли поставить запятую и добавить: „Когда удобно“». Потому что он мне сказал, что для независимости сейчас неудобное время. А на флаге написано: «Смерть или свобода!» И я ему сказал это.
Но пока у нас неустроенность, наши граждане позабудут об этих умных словах. Прежде всего, они сами, эти граждане, страдают, так пусть они тоже думают. Я сейчас в парламент не прошёл. Вы знаете, во всей Армении в первые дни после выборов был только такой разговор: «Как — Ованес не прошёл? Как — Айрикян не в парламенте?» Это была основная тема — как это? Когда я говорил с людьми, что мы знаем, что многие проголосовали не за нас потому, что нас не было в списках. Но были люди, которые спрашивали: «Ты за кого голосовал?» — «Но я так был уверен, что за нас другие проголосуют…». (Горынь смеётся). Твоя судьба решается, а ты считаешь...
Или знаете, какой парадокс? Спрашивают, кто самый лучший политический деятель. Я не набираю пятьдесят с лишним процентов, но среди всех у меня большой процент — в худшем случае, я на третьем месте. Кого изберёте в президенты? Никогда первым я не оказываюсь. Значит, те люди, которые меня считают наилучшим политическим деятелем, они же в той же анкете пишут (можно сравнить на компьютере) — в два раза больше людей считают меня наилучшим политическим деятелем, но в два раза меньше готовы проголосовать за меня, чтобы я стал президентом. Кто же должен быть президентом, если не наилучший политик? Какой-нибудь колхозник, как Лукашенко? Они говорят, что президент должен быть мафиозный, крутой, иметь свою силу, быть способным на всё — а ты не способен на всё, ты будешь чисто работать. Это мне трудно понять. Видимо, те же самые проблемы и здесь.
М. Горынь: Это должен быть средний политик. Средний, никто не хочет яркой личности.
П. Айрикян: Мы теперь уже на их уровне, мы все стали средними. Раньше мы отличались чем-то, мы были готовы идти вперёд. А теперь просто работаем — есть биография, которая даёт им свидетельство о том, что ты можешь бескорыстно служить.
М. Горынь: Я Вам скажу, что у нас в истории начала XX века было две интересные личности. Это Грушевский — учёный и страшно слабый руководитель, и Михновский из Харькова — молодой политик, автор брошюры «Самостійна Україна», написанной в 1903 или в 1905 году. Этот человек был действительно государственник. Когда в 1917 году начало образовываться правительство в Украине, он сказал: «Давайте мы создадим армию». А собрались Грушевский и другие наши культурные деятели — будем отмечать День независимости, в театре возьмём костюмы, оденем 300 кавалеристов, они пройдут возле памятника Хмельницкому (это там, где Вы сегодня были), и так отметим этот день. А Михновский говорит: зачем нам эта бутафория? Я возьму 10 тысяч солдат, в русской одежде, привяжем сине-жёлтые ленточки, и пройдут эти 10 тысяч современных вооружённых солдат. Их называли молодёжью, но этой молодёжи было по 30 с лишним лет, под сорок лет — он же был офицером царской армии. Но их даже не пустили на совещание, и решили по-своему. Это был конфликт между теми, которые уже знают, как делать, и теми, которые теоретически были в прошлом. Если был бы во главе украинского правительства не учёный Грушевский, а совсем другие люди, то было бы по-другому. Он уже через 6 лет всё осознал. Он до 1924 года был в Чехословакии в эмиграции. А в 1924 году он решил возвратиться в Советскую Украину…
П. Айрикян: Грушевский?
М. Горынь: При большевиках. Возвратиться, когда в Украине уже рубили головы направо и налево. Он возвращается, делают его президентом Академии Наук, изолируют от общества, а в 1936 году убивают, и он уходит из истории. То есть пришли к руководству страной люди, которые абсолютно не способны были к государственной деятельности. Быть гениальным историком — это одно, а быть талантливым государственным деятелем — это совсем другое.
П. Айрикян: Это отдельная наука. Люди просто не могут понять, что это наука руководства обществом.
М. Горынь: Я Вам хочу сказать, что в Западной Украине к власти пришли... Не было там такой яркой личности, как Михайло Грушевский, но в Западной Украине организовали прекрасную армию и правительство. Влиять на события во всей Украине не было возможности… Но там была какая-то дисциплина — здесь ничего не было.
П. Айрикян: Как Славке удалось там избраться губернатором?
М. Горынь: Очень просто. Любой из нас тогда мог стать во Львове председателем областного совета — такой был наш авторитет. Так что это было очень просто.
П. Айрикян: Это от людей зависело, да?
М. Горынь: Да, от людей зависело. Я Вам скажу, что во Львове была определённая группа людей, которой бы вы сказали, что надо делать то и то, и эти люди делали бы. Тогда это было легко.
П. Айрикян: Вы не оторвались от течения и от общества, а они меня просто физически оторвали.
М. Горынь: Но и у нас потом пошло по-другому.
П. Айрикян: Сейчас там тоже трудновато?
М. Горынь: Как трудновато? Там пришли к власти люди, которые были далеки от нашего движения. Эти люди «легли под Кучму». Я не говорю, что надо быть в конфликте с Президентом, но если ты наймит (по-русски тоже есть слово «наймит») Президента — не будешь руководителем такой области, как Львовская. Там нет сейчас личности.
В. Кипиани: Там аграрная номенклатура, идут один за другим бывшие председатели колхозов, которые растут по исполкомовской линии, становятся губернаторами — второй и третий подряд.
М. Горынь: Мы здесь свои люди, и я думаю, что можно говорить справедливо — это не уменьшает Славка как личность. Вы знаете Славка с одной и с другой стороны, и я знаю — я с ним почти 40 лет знаком был, — так что мы знаем две стороны личности Славка. Славке не надо было идти председателем облсовета. У него не было для этого данных. Он был прекрасный политический организатор, а чтобы руководить таким сложным хозяйством, надо быть хозяином.
П. Айрикян: Так что, он провалился там, да?
М. Горынь: Нет, он не провалился, но ничего не смог делать. Он проводил политические акции. Он снял памятник Ленину — это было передано по телевидению. А когда начал организовывать свою структуру — людей таких у него не было. И остался начальник милиции вчерашний. Целая группа людей вчерашних. У него не было команды, потому у него не сложилось.
Когда я в июле 1987 года вернулся из тюрьмы, он сказал: «Михаил, давай будем возобновлять журнал „Український вісник“». Я через три дня пошёл делать журнал. А когда он ушёл в правительство, то есть в областной совет, то надо было иметь за спиной хотя бы сто человек, расставить их по основным направлениям и отделениям. Он пошёл в правительство без команды. Паруир, Вы понимаете, что это значит?
П. Айрикян: Да.
М. Горынь: Значит, надо было опираться на старую команду.
П. Айрикян: А старая команда имеет свои связи и цели.
М. Горынь: А старая команда сделала ему «анти». Он в первый раз встретился с КГБ — КГБ не хотело давать ему информацию, у него не было сведений о ситуации, как и куда уходят деньги. Значит, КГБ работало не на него. Тогда он приехал в Верховный Совет — он редко бывал на сессиях, потому что был председателем облсовета. А мы тогда ликвидировали КГБ и образовывали СБУ. Я был в этой комиссии. И он говорит: «Слушай, надо менять во Львове начальника КГБ». Я говорю: «У тебя есть кандидатура?» — «Да, есть». — «Кто?» — «Твой брат».
В. Кипиани: Это о Богдане или о Мыколе?
М. Горынь: Николай, самый младший. Он был у него заместителем. Я: «Пойдём к Марчуку». К этому кагэбисту, начальнику КГБ Украины — «Пойдём к Марчуку». Я позвонил домой, спрашиваю: «Николай, ты согласен?» — он даёт согласие. Я: «Как ты пойдёшь? Они тебя сомнут. Ты идёшь в КГБ, но у тебя нет хотя бы 50-100 человек, которые будут руководить отделами? Ты же идёшь сам, один к этой своре волков. Они же тебя разорвут на куски! Подготовься к этому». — «Я готов». Мы задержались, приехал Николай, Николай ожидает, мы идём со Славком к Марчуку. Славко говорит. Марчук как пошёл на нас: «Вы опять хотите так, как из ЦК партии нам прислали в КГБ человека, который ничего не знает! Нам надо учить его пять лет! Я категорически против». Славко там что-то говорил, а я говорю: «Евгений Кириллович! Я не считаю, что должность начальника КГБ Львовской области — это оперативная должность. Я считаю, что это политическая должность. А вот начальники отделений и заместители — это оперативные должности. Моя задача — сказать моей команде: „Фас! Взять, собаки, такого человека“ — и они его берут. Сейчас мы бьём по ворам, завтра мы будем бить по иностранной разведке, послезавтра ещё что-нибудь. То есть начальник должен определять направление деятельности, а не быть самим оперативником — это не моё дело». Из этого ничего не вышло. Марчук был категорически против. Потом мы представляли на эту должность такого Степана из Ивано-Франковской области...
В. Овсиенко: Волковецкий?
М. Горынь: Волковецкого Степана — категорически против. Подошёл третий ко мне — это Бурлаков Виктор. Он работал у нас в Рухе, когда я уже уходил, председателем секретариата — это как руховское правительство, исполнительная власть. Он говорит: «Пойдите к Марчуку, я хочу работать в КГБ». Я знал Бурлакова, пошёл к Марчуку, говорю: «Евгений Кириллович, вот есть наш человек, который хочет работать, хорошо пишет, хороший журналист и хороший оперативник». Он действительно умел работать, Бурлаков. Марчук уже не сказал «нет». Он сказал: «Ну, знаете, надо подумать. Я 6 месяцев буду изучать его биографию». Я спрашиваю: «Что, до шестого колена?» — он смеётся: «Да, до шестого колена». Через 2-3 месяца Бурлаков приходит и говорит: «Меня уже приняли».
П. Айрикян: А Бурлаков был ихним, да? (Горынь смеётся).
В. Кипиани: Мы пытались его снять на телекамеру — он отворачивается. Вот вчера на этом празднике в КПИ я был с оператором из телевидения и говорю: «Снимай его». Он стоял практически спиной, он нас не видел. Камера работает бесшумно, но я вижу, он так — хоп! — ушёл за стенд. Я говорю: «Кеша, вперёд». А он уходил, не хотел сниматься.
М. Горынь: Я спрашиваю: Виктор, в какое управление тебя направили? Он говорит, что в пятое. Вы знаете, что такое пятое управление? Василий знает.
В. Овсиенко: Это же политическое отделение, «наше».
М. Горынь: Политическая полиция, Пятое управление. Он сразу получил звание подполковника и должность заместителя начальника, а потом стал начальником, получил полковника и так далее.
П. Айрикян: И сейчас он где?
М. Горынь: Сейчас он там работает — он там советник председателя Комитета государственной безопасности.
[Конец записи]
Харьковская правозащитная группа.
На снимках В. Овсиенко: Михаил Горынь, Паруир Айрикян, Вахтанг Кипиани, Василий Овсиенко у могилы Вячеслава Чорновола на Байковом кладбище 11 сентября 1999 года.
Паруир Айрикян у могилы Василия Стуса на Байковом кладбище 11 сентября 1999 года.
