Интервью КАЛАПАЧА Романа Степановича
В.В. Овсиенко: Второе февраля 2000 года, город Стебник, рассказывает Роман Калапач. Запись ведёт Василий Овсиенко.
Р.С. Калапач: Я, Роман Калапач, родился 12 ноября 1954 года в городе Стебнике. Мать — коренная стебничанка, девичья фамилия Трач Эмилия Игнатьевна. Отец, Калапач Степан Степанович, родился на Жидачовщине. Мамины братья и сёстры были связаны с национально-освободительным движением на Западной Украине. Родной мамин брат погиб в 1943 году, выполняя поручение Организации Украинских Националистов. Сёстры моей матери также были участницами национально-освободительного движения.
В.О.: А Вы называйте их имена.
Р.К.: Старшую сестру звали Мария. После освобождения из лагеря она проживала на Ровенщине, там и умерла. К чему я веду? Что с самого детства идеи украинского национализма были заложены в нас с братьями моими дядями, тётями по материнской линии. Я ещё с малых лет был знаком с идеей украинского национализма. Здесь, в Стебнике, есть люди, которых я сейчас не буду называть — они живы-здоровы и могут подтвердить, что ещё когда мне было 12 лет, мы уже начинали борьбу, пан Василий. Не когда мне уже 17 лет было, а ещё в 12 лет. Ещё мальчишками расклеивали антисоветские листовки, и нас не поймали. Когда мы заканчивали школу, десятый класс, в нашем классе был национально сознательный активный коллектив, человек десять, которые разделяли наши взгляды. В то время мы уже знали, кто такой Василий Симоненко и другие. На суде меня спрашивали: «Откуда вы знаете? Кто вам сказал? Откуда у вас знания о жёлто-синем флаге?» Я, конечно, этого открыто им не мог сказать. Говорил, что вычитывали в советской литературе. И приводил факты: у Владимира Сосюры было стихотворение, где упоминались жёлто-синие знамёна. Так я старался ввести кагэбэшников в заблуждение, а они всё время говорили: «Выдадите старших — будете помилованы».
В.О.: Они же думали, что вами кто-то старший руководил.
Р.К.: Они не то что думали… Как позже нам стало известно, в 1972 году в городе Стебнике проживало более 700 участников национально-освободительного движения, которые прошли в своё время мордовские, пермские, воркутинские лагеря.
В.О.: Более 700?
Р.К.: Да. Так они всех их вызывали в органы безопасности, всех допрашивали. Прежде всего им приписывали, что это они могли совершить. А поступок какой? На суде прокурор меня спрашивал: «Для чего вы это делали?» Я встал и ответил. Хоть адвокат мне перед тем во львовской тюрьме говорил: «Если сбреете свои шевченковские усы» — так нагло и говорил, — «то, возможно, вам уменьшат срок». Я говорил: «Этого не будет». Так вот, когда прокурор спрашивал, для чего это мы делали, я ответил: «Для того, чтобы показать людям, что есть ещё такие люди, которые борются за самостоятельную Украину». Это официально зафиксировано в моём деле.
В.О.: А как именно дошло до этого поступка? Вот Вы упомянули, что в 12 лет уже листовки расклеивали — что это были за листовки, кто их изготовлял, откуда вы их брали и что там было написано?
Р.К.: У меня был товарищ, его отец был очень начитанным человеком. Он был большим любителем книг, имел в своей домашней библиотеке старинные книги — Ивана Франко, Шевченко и многих других. Вот мы, ещё будучи мальчишками, проводили время в его комнате, вычитывали, дочитывались.
В.О.: Его имя Вы могли бы назвать?
Р.К.: Нет.
В.О.: Ну и не надо.
Р.К.: Нет, не могу. Я пока не называю, я ещё не верю в полную победу. Таких людей ведь уничтожали...
В.О.: Ну, это не допрос, это беседа. Я не настаиваю.
Р.К.: Хоть и не допрос, но это может стать поводом. Меня взяли в семьдесят втором году в августе месяце во Львовском государственном университете. Я поступал на юридический факультет. Меня взяли со второго экзамена. Три дня продержали, выпустили. Аж до 9 февраля 1973 года мы были на свободе. Что они делали всё это время? Следили, чтобы взять кого-то постарше, у них такая цель была. В деле записано: «Как вы, будущий студент юридического факультета, такое совершили? Как вы могли после этого поступка поступать?». Так надо было действовать, не один я так действовал, сознательные люди даже и в партию записывались, чтобы строить Украину, подпольно действовали, и правильно делали. Если бы я не совершил этого, пан Василий, я был идейно настроен так, что всё равно я был бы в том же институте или университете. Я поступил бы, стопроцентно. Моё место во Львовском университете было забронировано, там у моего отца были большие связи. Я сдал первый экзамен на юридический факультет, я бы сдал и второй, и третий, и четвёртый. Просто меня ко второму уже не допустили, вызвали в приёмную. Три чёрные «Волги» стояли под Львовским государственным университетом. Коридоры были полны студентов. Они же меня вызвали со сдачи экзамена в приёмную ректора, а там сказали так и так, наручники сзади щёлкнули и меня повезли.
В.О.: Это какого года?
Р.К.: Семьдесят второго года в августе месяце меня арестовали первый раз, на три дня. Я был в гостинице «Народной», потому что ещё не было доказательств. До трёх суток могли держать. Но к чему я веду? Если бы не поднятие сине-жёлтого флага в городе Стебнике, то был бы другой поступок — создание подпольной организации, которая боролась бы за свободу и независимость Украины. Такова моя судьба, что я себя так скоро проявил. Если бы это было сделано позже, когда я стал совершеннолетним... Тот поступок был совершён несовершеннолетним — меня взяли в августе, а осенью мне исполнилось 18 лет. Адвокат намекал на то, на то, на то... Отец мой рассказывал, что при польской власти активистов, которые вывешивали красные знамёна, за два дня до Первого мая сажали в кутузку, держали, а второго-третьего мая их выпускали, и всё. Но моих предшественников Данилишина и Биласа, уроженцев города Трускавца, за то, что они спели гимн — а украинский гимн и вывешивание сине-жёлтого флага — это почти одно и то же, — то их та власть расстреляла. Так что советская власть отнеслась к моему поступку очень мягко. Зато меня очень хорошо приняли в лагере.
В.О.: Но подождите, я хотел бы, чтобы Вы об этом событии рассказали. Вы же готовились, кто-то же что-то делал, о чём-то разговаривали — это всё как раз и интересно.
Р.К.: У вас приговор в руке...
В.О.: Ну что приговор — приговор сам по себе. Пожалуйста, расскажите.
Р.К.: В приговоре написано, кто что делал...
В.О.: А Вы расскажите, это же уже не тайна.
Р.К.: Никакой тайны нет, да. А что именно вас интересует?
В.О.: О том, как Вы пришли к мысли, что надо вывесить флаг, и как Вы это сделали.
Р.К.: Я ещё раз вам повторяю и на суде сказал, почему мы вывесили сине-жёлтый флаг. Для того, чтобы показать населению...
В.О.: Не почему, а как.
Р.К.: Сейчас скажу. Была подготовка. Я сам лично ездил в город Львов — во Львов, чтобы купить синий и жёлтый материал не в Дрогобыче и не в Стебнике. Потому что здесь могли тогда и заметить... У других были другие поручения, что-то должны были приобрести. На чердаке соседа, недалеко от меня, с Любомиром и с тем соседским парнем, да ещё с одним — нас было четыре человека. Тех двоих пустили как свидетелей, потому что я всю вину взял на себя и Любомир, нас двоих с Любомиром осудили. Мне дали строгий режим в пермских лагерях, Любомиру дали общий режим мордовских лагерей. (Но он всё-таки сидел в лагере строгого режима ЖХ-385-19. — В.О.) Любомира взяли раньше, ему не дали и школу закончить, потому что он немножко, видно, где-то засветился, или кто-то из тех двоих парней. Тут чекисты сидели день за днём, это же было весной сделано, они целое лето рыскали-рыскали. Ну, это их работа, вспоминать не буду, как они вышли на нас. Меня взяли уже последнего во Львове, в августе.
В.О.: Какого числа?
Р.К.: В начале августа. Точно я Вам не скажу, какого. После сдачи первого экзамена я пришёл на второй экзамен. Первый экзамен у меня был сочинение по украинскому языку, оно было написано, меня допустили ко второму экзамену. Второй экзамен должен был быть устным. Мы были в большом зале. Меня вызвали: такой-то, зайдите в приёмную комиссию. Я, ничего не подозревая, пошёл туда. Когда я шёл в приёмную комиссию, кажется, с каким-то профессором, который меня вызвал, то коридоры университета уже были пусты. А когда я выходил, коридоры уже были наполнены студентами, преподавателями университета. Уже, видно, кто-то сообщил из приёмной, что пришли. Те парни, как пришли, представились, кто они и к кому пришли. Один шёл спереди, двое сзади, руки я за спиной держал.
В.О.: Они в гражданском были?
Р.К.: В гражданском, и чёрная «Волга». Посадили — и на Мира, 1, город Львов.
В.О.: Это там что, КГБ?
Р.К.: КГБ.
В.О.: Расскажите о следствии, как его вели. Может, помните фамилии следователей?
Р.К.: Там позже был какой-то Иванов, кажется, такая чисто русская фамилия. Как вели? До вечера продержали. Приходили одни, другие, третьи, говорили: «Признайтесь, потому что вы уже последний, вам некуда деться, мы уже всё знаем». Чтобы прибегали к каким-то физическим методам — нет, этого не было. После обеда дали что-то перекусить. А под вечер один из работников службы безопасности не выдержал, приоткрыл протокол, который был подписан одним из тех парней, о которых я Вам говорил. Он признался, что я такой-то, такой-то... Следователь говорит, что тебе делать, ты и так идёшь как в поезде паровоз, видишь, все на тебя говорят, все на тебя, все на тебя… Я там ещё три дня был в гостинице «Народной». Дали какого-то своего работника, он со мной три дня был. Каждый день водили, чтобы всё это рассказать. Некуда было деваться, такое вышло дело. Действительно, раньше были взяты те ребята…
В.О.: Следствие длилось недолго?
Р.К.: Меня отпустили через три дня, потому что не было доказательств или ещё чего-то. Отпустили сюда, в город Стебник, под подписку о невыезде. А потом следствие продолжалось. Я уже на работу должен был бы идти. Я устраивался в строительное управление, на строительные работы — кирпич подавал, опалубку снимали, учеником был — что я ещё мог на то время. Так всю осень до зимы, пока 9 февраля уже 1973 года не арестовали. Уже, наверное, были доказательства. Или им уже надоело за нами следить. Я так понял, потому что когда в Дрогобыч вызывали: «Скажите, кто, скажите, кто вам это сказал, покажите пальцем на старшего — и вы будете свободны». Вот что интересно.
В.О.: Для того они и отпустили вас. Следили.
Р.К.: Для этого они, наверное, и пустили меня: с кем я пойду, к кому я зайду… Такое дело. Хотя я Вам хочу сказать, что надо отдать должное и тем работникам… Один из работников службы безопасности сказал мне один на один в кабинете: «Мы все, ребята, любим Украину, но вы как-то не так сделали. Вы пошли не тем путём. Проявили себя не так…». Были и такие. Уже на то время и в тех органах были сознательные люди, которые видели всю эту несправедливость.
В.О.: Итак, арестованы Вы были окончательно 9 февраля 1973 года. И ещё после этого следствие продолжалось?
Р.К.: Это уже была подготовка к суду. Ещё два месяца я пробыл во львовской тюрьме. Как арестовали, так отсюда утром автобусом «пазиком» меня одного повезли во Львов. Была там какая-то охрана. Прямо во львовскую тюрьму, в камеру. Там ещё велось следствие. Ещё какие-то допросы были, уточнялось ещё что-то там, снова допрашивали, повторно. Помню, что там я встретился с одним, его вели. Уже позже мне стало известно, что это был Зорян Попадюк. Его вели сверху, видно, из следственного кабинета, по тем лестницам, а я шёл снизу вверх. И когда мы встретились, его к стенке повернули, чтобы не видеть. Меня провели рядом. А уже потом сами те, кто сопровождал, сказали, что это твой побратим Попадюк Зорян. Позже я его видел, мы встречались. Во львовской тюрьме в то время больше, наверное, никого не было. Перед тем, кажется, был Чорновил.
В.О.: Да. Потому что арестованные в январе 1972 года уже прошли суды, уже их вывезли. А Ваш суд когда состоялся, сколько он длился?
Р.К.: Вот не помню. Где-то через два месяца состоялся суд. Два дня длился суд. Закрытый суд.
В.О.: То есть в зале никого не было?
Р.К.: Было несколько близких — семья, и ещё какие-то там посторонние были. Вроде бы закрытый. Из Стебника было, кажется, два или три гражданина. Как-то они проникли, так мне отец рассказывал. Практически в зале сидело где-то человек десять. Хотя, кажется, — это надо у Любомира спросить — когда нас вели из милицейской машины в зал суда, то перед входом было много людей. Видно, люди знали, ведь говорили об этом, шумели, по радио «Свобода» передавали… Это уже события такой давности, это уже более 25 лет прошло, уже немного и подзабылось. Я на этом своё внимание не акцентировал.
В.О.: А после суда подавали ли Вы кассационную жалобу? Или адвокат, может, писал?
Р.К.: Адвокат писал. У меня с адвокатом вообще был такой случай. Отец здесь, в Дрогобыче, нанял такого известного адвоката. Он проживал возле отцовской сестры в Дрогобыче. Квартира отцовской сестры — квартира в квартиру, напротив, на одной площадке. Он был известным адвокатом в городе Дрогобыче. Через какое-то время, там три дня прошло или неделя, он приезжает к нам в Стебник и говорит так: «Уважаемый пан Калапач, если бы ваш сын убил, не дай Господи, сжёг что-то, украл на большие деньги, я бы сделал так, чтобы он был на свободе. Но в политике я не могу. Я не помогу вашему сыну ничем, извините». Папа, видно, ему какой-то задаток давал, так он деньги вернул, говорит: «Ищите». Я сделал большую ошибку, что не защищался сам, потому что не знал по молодости, что такое было возможно. Дали какого-то там во Львове. Вы понимаете, что это был за адвокат. Когда он зашёл ко мне в камеру, то ел яблоко. Я уже, наверное, с месяц сидел, это зима была, февраль месяц, а он сидит себе, ногу закинул, яблоко ест. Вот как раз он мне и предлагал сбрить усы. У меня, видите, теперь поседевшие усы, а тогда были такие чёрные. Я их и по сей день ношу. Говорит: «Сбрейте свои шевченковские усы, может, вам дадут на суде срок меньше, может, не осудят». Такой адвокат был.
В.О.: Вы же, наверное, знаете, что в КГБ был список адвокатов, допущенных к политическим делам. Не каждый адвокат мог за них браться.
Р.К.: К чему я веду? Кажется, я кассационную ждал, потому что говорили: не оправдают, так хоть ещё с месяц не попадёшь в зону, на месяц дольше побудешь здесь, во Львове. Сестра там проживала, можно было раз в месяц посылку передать или передачу. Сестра несколько раз приходила. Она по сей день там живёт. Позже, когда я уже был в пермском лагере, отец написал мне письмо, что здесь снова приходили даже домой, чтобы я или там отец писал покаянное заявление в газету, чтобы уменьшить срок. Из Перми ко мне приезжал прокурор. Я говорю: «Отец, жаль Ваших денег, это небольшой срок, люди ещё не такое пережили». Грех был бы сказать, что мы были в лагере... Ну как сказать... Кусок хлеба на столе был всегда, а те люди, с которыми я был, — у них не было куска хлеба и жизнь они отдавали. Так что я не могу жаловаться на условия... Вот я был, например, с такими старшими — Ясницкий Степан. Это был мой первый лагерный учитель, годился мне в отцы, его сын здесь где-то во Львове консерваторию окончил, так он ещё с сорок седьмого года в лагере. Василий Пидгородецкий — ныне во Львове...
В.О.: Знаю, я у него вот был.
Р.К.: Он в парикмахерской тогда работал. Почему меня эти ребята так встретили? Потому что для них дорога идея национального флага, идея гимна — они боролись за это, гибли, отдавали свою жизнь и за это попали в лагеря. И когда я через столько лет пришёл в лагерь, почти через 20 лет, у них, как бы это сказать, аж на сердце потеплело. Потому что в основном уже приходили в лагерь шестидесятники, семидесятники — люди умственного труда, такие, как Иван Кандыба, юрист. У него было немного другое направление борьбы за независимость Украины, у него были немного другие мысли. Он, может, не понимал тех ребят-боевиков из Повстанческой армии, он от них отстранялся. Старшее поколение отстранялось от тех, что моложе. Чем? — Идеей. А я им как раз пришёлся по душе, потому что мой поступок им был понятен. Поэтому я весь свой срок, в основном, держался, дружил с теми нашими повстанцами.
В.О.: А в каком Вы лагере были?
Р.К.: ВС-389/35 — это станция Всесвятская...
В.О.: Какие люди на Вас произвели наибольшее впечатление? Вы уже упомянули повстанцев. Может, о ком-то конкретно что-то расскажете. Там же происходили забастовки, протесты. Что Вы помните об этом?
Р.К.: Помню, почему же нет, помню. Больше всего из лагерных политзаключённых мне импонировали Игорь Калинец, Николай Горбаль, которые сразу встретили меня. Я ещё с юности, со школьной скамьи любил читать, поэзию особенно. А Игорь предлагал мне свои произведения перечитывать. Возраст у него тогда был средний, для меня подходящий, потому что я был, наверное, самым молодым там политзаключённым. Младших, наверное, не было. С Тернопольщины, с Ивано-Франковщины было потом двое ребят помладше, но я что-то подзабыл, за что. Один Демидов, кажется... Вот Коробань Андрей был. Что его со мной соединило — что его жена в Дрогобыче жила. Он здесь первый раз был женат... И вообще он свою деятельность начинал на Дрогобыччине. Он рассказывал, что где-то в Дрогобыче подпольную типографию создавал. Говорил, что у него здесь в музыкальном училище дочь, что жена преподавала в музыкальном. Он хорошо знал Дрогобыч, Стебник. Вот он услышал, что я из тех мест, так сразу ко мне. Он хорошо знал немецкий язык, я с ним часто общался, учился у него. Какое у него было направление борьбы? Он много времени провёл в Восточной Украине. Даже ездил, рассказывал, в шахты, разговаривал с горняками. У него был такой путь борьбы, ближе к пролетарскому, но за независимую Украину. Это нас не разъединяло, а наоборот, соединяло. Да и вообще в лагере все что-то своё отстаивали. Больше всего, после украинцев, было прибалтов, потом уже шли, наверное, русские, а там единичные армяне, был один татарин, евреи были, те ребята, что угнали самолёт — это был Ягман, Глузман...
В.О.: Нет, самолёт — это не дело Глузмана. Он сделал экспертизу по материалам Петра Григоренко и доказал, что его безосновательно упрятали в психушку. Кагэбэшники его вычислили и посадили за это, он не самолётчик.
Р.К.: А, ну я имею в виду тех. Три человека из них там были, а остальные разбросаны в другие лагеря. Моим учителем был Ясницкий Степан, Пидгородецкий, из младших я контактировал с Игорем Калинцем, с Николаем Горбалем. В шахматы я очень любил играть, хорошо играл, даже выиграл одну партию у Буковского Володи.
В.О.: Ну-у-у...
Р.К.: Да! Под берёзками. Которого потом на Корвалана поменяли. Честное слово. Там наверху наши бараки, а внизу несколько берёзок. Видно, это было воскресенье, потому что там в будние дни работали. Работал я на токарном станке. Научился за неделю. Только неделю меня учили теории, а вторую неделю — практика на металле. Там, в основном, мы обрабатывали чугун, позже меня перевели на металлические изделия. Вытачивал я фрезы, метчики. Но только наполовину мы их вытачивали, потому что с наших станков был снят резьбовой винт. Зубья и резьбу на метчиках нарезали в Свердловске, их возили контейнерами. Мы делали неполную обработку. Потому что боялись, чтобы мы какое-нибудь оружие не выточили. Резьбы на тех станках были сняты. Та наука мне пригодилась, потому что когда я освободился, то ещё семь лет работал в Стебнике на калийном заводе токарем. Дошёл до четвёртого разряда, потом пошёл в шахту, три года работал в шахте крепильщиком. Сначала горнорабочим, потом крепление на шахте. Шахты наши не такие, как угольные, — каменистые. Я работал крепильщиком и подумал, что надо же иметь образование.
При освобождении меня из лагеря были три представителя службы безопасности: тернопольский был, львовский и, кажется, не киевский ли.
В.О.: А освобождали там, на месте или отвезли во Львов?
Р.К.: Там, на месте, на станцию Всесвятскую я сам приехал. На контрольном пункте один сказал, что будете иметь возможность учиться только в технических вузах. В гуманитарные вузы, такие как юридический, журналистика, филологический, даже не пытайтесь поступать, мы будем «пресекать». Вот я думаю в горный институт, если я работаю в шахте. Здесь, в Дрогобыче, у нас ещё был филиал Львовского политехнического института. В том филиале был факультет горного дела, и я туда попытался поступить. Поступил.
В.О.: В каком году?
Р.К.: Было это в 1984 или 1985 году. Поздно поступил, уже в тридцать с чем-то лет. Тогда уже, кажется, и Горбачёв пришёл к власти, уже церкви начали открываться, уже греко-католическую веру не преследовали по крайней мере. Я начал с рассказа о своей семье, о маме, о маминых сёстрах, родственниках, так вот моя мать была фанатично религиозной греко-католичкой. Она ходила на подпольные собрания. Они молились, верили в Украину ещё при советской власти. Их не так много было, но несколько десятков собиралось. Последние собрания у них проходили в Трускавце, там был старый-старый священник, более 90 лет. Такая подпольная хата была. Я время от времени с мамой тоже, ещё будучи парнем, туда ходил.
В.О.: А сразу после освобождения установили ли над Вами административный надзор? Было ли давление со стороны КГБ на протяжении всех лет вплоть до независимости?
Р.К.: Надзор был. С год я должен был ездить в Дрогобыч, там снимали отпечатки пальцев, смотрели, нет ли татуировок. Но как случилось, что меня на работу не хотели принимать...
В.О.: А всё-таки давайте выясним. Объявляли ли Вам официально административный надзор. Скажем, быть дома с семи вечера до семи утра — такое устанавливалось? Не выезжать за пределы района? В этом заключается админнадзор. На полгода или на год.
Р.К.: На год, кажется, что нет. Первый месяц этого не было официально. Ну, просили не задерживаться долго по вечерам. Я в дом культуры ходил, так вижу, когда я пришёл, то если там были дружинники, то они уже все за мной смотрели, рядом стояли. Было ли давление со стороны органов? Случилось такое. Я две недели как освободился, мать есть готовила что-то получше… Две недели прошло — стучит участковый инспектор, словно с криком: почему не идёшь работать, на работу не устраиваешься? Говорю, мне сказали сразу, как приеду, обратиться в Дрогобыче в какой-то там кабинет, зарегистрироваться, что я прибыл. Я же ехал на Киев, из Киева во Львов, даже к сестре во Львове не заходил, потому что это было запрещено. Электричкой приехал сюда…
Я пошёл в участковую, говорю: «В чём дело?» — «Почему ты не идёшь на работу?» — «Хорошо, пойду».
На другой день я иду на калийный завод в отдел кадров. У меня есть удостоверение — мне в зоне дали, — что я токарь третьего разряда, прошу принять меня на работу. «Кто такой? Места для вас нет», — говорит мне тот начальник отдела кадров, такой Дёмба был. Говорит: «Есть место, но на разгрузке вагонов». Эту породу, руду, что из шахты. Она такая сыпучая, белая, как пепел. «Там можешь разгружать лопатой. У нас места для тебя нет, иди где хочешь устраиваться на работу». Я прихожу домой и это отцу рассказываю. Отец говорит: «Я тебя ещё прокормлю, раз так. Работу будем подыскивать. Будь дома, никуда не ходи». Три дня не успело пройти, как снова тот милиционер приходит: «Ты почему?..» — и то же самое о работе. Говорю: «Я был, а мне отказали в работе». — «Кто отказал?» Говорю: «Вот отказал». — «Этого не может быть». Говорю: «Можем пойти вместе, если не верите». Мы пошли на рудник, я зашёл к начальнику отдела кадров. А он не знал, что я пришёл с тем милиционером в гражданском. Там люди крутились. Я думаю, поддержка есть. А он с криком: «Я сказал тебе, — или вам, не помню, — не приходить, для тебя места нет». А я тогда говорю: «Я здесь родился, мне разрешили приехать к родителям, мои родители одни живут, прошу дать мне работу по специальности, вот имею удостоверение токаря. Если нет места здесь, то поставьте токарный станок там на Скренце в магазине — так я ему сказал, у нас есть такой магазин, — я там буду точить, но со своей земли я никуда не поеду». А он меня в дверь и: «Повтори» — к девушкам. Там три их — одна соседка, вторая, теперь ходят живы-здоровы, смеются. Говорю: «Или дайте мне кусок хлеба, а нет, то назад в лагерь, я там хоть имел на столе каждый день хлеб. Нет работы — давайте назад в лагерь». А тот милиционер стоит за стеной, так прячется, слушает. Он: «Я позвоню, куда надо, тебя снова заберут». И не успел он два слова сказать, как заходит тот участковый к нему, а мне говорит: «Ты посиди тут». Показывает удостоверение, говорит тому начальнику: «В кабинет». Через несколько минут вышел, говорит: «Пойдёмте со мной». Идём мы в цех, это на территорию завода надо было идти. «Говорит начальник, что мест действительно нет, пойдёмте сейчас посмотрим». Три станка одного калибра стояли незанятые, хоть сегодня человека ставь, станки другого типа — снова. Он спрашивает: «Ты на каком можешь работать?» Говорю: «На том могу работать, на том работал, на том могу». Участковый идёт к начальнику того цеха, а он, как уже потом мне сказали, — бывший начальник тюрьмы, Шаповалов фамилия его. Он когда-то в «тройке» участвовал, которая расстреливала.
В.О.: О, так это бандюга.
Р.К.: Видно, ему рассказали, в чём дело, кто я такой. Говорит: «Зайди к начальнику». Я захожу, первые слова его были: «Какая статья у тебя?» Я сказал, что шестьдесят вторая, а он: «Пятьдесят четвёртая или какая у тебя?» Он знал ещё те старые статьи. «Измена Родине?» Говорю: «Нет, Родине не изменял». Вторые слова: «Работать будешь?» Говорю: «А я зачем пришёл к вам? Работать буду». — «Ну, иди пиши заявление».
Вот так я попал на работу. Так что мне в чём-то помогли, потому что кто знает, где бы я был. А ещё по дороге, как на завод шли, тот инспектор говорит: «Ну, а чего тебе на этот завод, может, в Дрогобыч поезжай, там много заводов, поможем». Я говорю: «Нет, мне здесь ближе к дому». А ещё в лагере старшие люди меня предостерегали: как выйдешь, то смотри, потому что за тобой будут следить, чтобы на чём-то поймать — и в лагерь. Старайся попасть на работу в такой коллектив, который ты знаешь, не иди в чужой коллектив. А здесь я знал всех: тот сосед, тот знакомый, тот родственник, с тем я учился. Вот почему я стремился пойти именно к своим людям.
В.О.: Обозначьте годы учёбы.
Р.К.: Освобождение в 1976 году, 9 февраля я освободился. Ровно три года, как мне было предписано, так и отбыл. Работал через месяц. Третьего марта, кажется, был прописан, а в начале марта уже был устроен на калийный завод токарем на самом примитивном станке. Зарабатывал тогда карбованцев 60–70. Мне тогда, когда я освободился, был 21 год и несколько месяцев. В 24 года, через три года, женился.
В.О.: А жена Ваша кто, как её зовут?
Р.К.: Жена Евгения Михайловна, она родилась на Самборщине, село Берестяное. Кстати, её отец — бывший воин УПА, также был в лагерях, но в немецких. После окончания войны вернулся домой. Он попал в плен — рассказывал мне. Так что, видите, вся семья, особенно мать, связана с национально-освободительным движением. Так что в крови, наверное, в детском сознании это было заложено, особенно песни, которые любил слушать, петь на каких-то семейных собраниях. Это могло быть на Коляду, а особенно мне запоминалось на свадьбах.
В.О.: Вот Вы работали, женились. Вот, я вижу, у Вас две красивые девочки. Назовите, пожалуйста, их имена, годы рождения, пусть будет зафиксировано.
Р.К.: Работал я долгое время на калийном заводе. Семь лет я работал токарем, потом перешёл в шахту на рудник. Мне отец сказал: «Иди, хоть заработаешь стаж горный». Три года я поработал в шахте. Позже поступил в горный институт.
В.О.: В каком году поступили?
Р.К.: В 1985 году поступил в Днепропетровский горный институт. Заочно. Уже тогда я перешёл с подземного рудника работать в горноспасательный взвод при Стебникском калийном заводе. В горноспасательном взводе проработал ещё 8 лет, до 1992 года включительно.
Когда начались события, более близкие к национально-освободительным, когда снова замаячили сине-жёлтые флаги, я встретился в городе Дрогобыче с Мирославом Глубишем, он тогда уже был на должности главы города. Говорит: «Роман, сколько мы уже с тобой знакомы...» До этого мы встречались, я посещал собрания политзаключённых, были разные у нас мероприятия, мы не раз встречались в горах, выезжали с мамой на большие религиозные праздники в разные сёла, где были службы, где собирались греко-католики. С одной стороны стояло очень много верующих, а с другой стороны стояли военные, милиция, противостояние уже было. Но чтобы там с их стороны были какие-то действия — нет, они просто были наготове, чтобы люди не оказывали сопротивление. Вот там я с Мирославом Глубишем и познакомился, с его отцом — бывшим политзаключённым. И тут встречаюсь с ним в Дрогобыче, он говорит: «Роман, ты ещё на калийном?» Говорю: «А где мне деваться, работать надо». Говорит: «Уже пора работать для Украины. Вот мы уже независимы, наши флаги развеваются. Надо что-то в Дрогобыче начинать. Надо показать первые рыночные отношения, о которых уже говорят, чтобы действительно была частная собственность. Ведь когда-то были зажиточные крестьяне — кто работал, тот и имел». Говорит: «Я принимаю в такие-то и такие-то дни, зайди, поговорим. Уже приняли новый закон о предпринимательстве. Возьмись за это. Я знаю, что ты парень боевой, организуй что-то такое в Дрогобыче».
Два-три месяца я не обращал на это внимания. Но как-то в Дрогобыче у нас была ещё одна встреча, тогда уже Мирослав настоял, дал мне прочитать ряд документов — Закон о предпринимательстве, второй, третий. Говорит, нужно, чтобы в Дрогобыче люди увидели, что возрождается что-то наше, украинское. И предложил мне открыть частное предприятие.
В.О.: Что это за предприятие?
Р.К.: Это торгово-производственное предприятие, называется оно «Роксолана». Почему такое название? Во-первых, там закодированы мои первые буквы — Роман Калапач. С другой стороны, когда мы начинали это предприятие, то это действительно была диковинка, потому что в то время ещё сияла, крепко стояла на ногах государственная торговля, и на нас смотрели как на чудаков. Что такое частное на то время? Теперь уже говорить легче, когда двухтысячный год, а в девяносто втором, в начале девяностых годов — это почти десятилетие назад. Почему название такое — «Роксолана»? Уже надо было устав подавать в горисполком: «А названия что, нет?» Я это в начале своего рассказа акцентировал и теперь говорю, что я в юности любил читать, я перечитал гору книг, и вот вспомнилась мне наша героиня Роксолана, которая, попав в Турцию, всё-таки сумела устоять, склонить на свою сторону могущественного султана, не забывала Украину, защищала её. Так же моё предприятие оказалось среди врагов, потому что это была советская торговля. Сейчас советская торговля исчезла, есть коллективная собственность, частная, есть ООО — общества с ограниченной ответственностью. Уже государственной торговли нет, и названия «Смешторг» нет. А это мы положили начало её краху. Думаю, что мы были такими смелыми духом, что побороли её. С помощью власти, конечно. Нам было выделено помещение почти в центре Дрогобыча, а всё остальное — ремонт, отделка — всё своим счётом. Брал ссуды в банке, всё официально, на законном основании, согласно действующему законодательству. Если бы мы что-то делали незаконно, то до сегодня уже перестали бы существовать. С тех времён одно это предприятие сохранилось. Мало сейчас есть частных предприятий, которые являются юридическим лицом. Сейчас больше предпринимателей, частных лиц. А мы имеем зарегистрированную лицензию на внешнеэкономическую торговлю, юридически оформленный устав, я являюсь его руководителем в настоящее время.
В.О.: А каково правильное название Вашей должности?
Р.К.: Директор торгово-производственного предприятия «Роксолана».
В.О.: Хорошо. Я вижу, у Вас две девочки, назовите, пожалуйста, их имена и годы рождения, пусть это будет зафиксировано.
Р.К.: Старшая девочка Мария родилась в 1979 году как раз за два дня до Нового года, на Самборщине у тестя. Родилась как раз в тот день, который запомнился всем, потому что было вторжение советских войск в Афганистан. Тогда в роддоме говорили: «Да запишите девочку на Новый год». Говорю: «Зачем ей забирать день рождения? Возможно, если бы это был парень…». Она ночью родилась где-то около часу, в Самборе, а утром мы приехали к тестю на машине — у брата жены был «Запорожец». Как раз шесть часов, радио первой новостью — якобы оказана интернациональная помощь. Это мне так и запомнилось. А, кстати, уже через три месяца — жена была в селе у матери всю зиму, до весны, даже до осени — так уже через три месяца в соседнем селе Раково были первые похороны молодого воина. Привезли из Афганистана. Всё село собралось, таких похорон я ещё не видел. Мы специально оставили ту малютку, ей было три месяца, пошли мы в то соседнее село, может, километров три-четыре от села Берестяного, смотреть на те похороны. Парня привезли в цинковом гробу, была стража, играл военный оркестр, гроб не открывали. Это была первая трагедия, её ощутили через три месяца.
Вторая дочь родилась позже, через шесть лет, зовут её Анна. Родилась за два дня до праздника Анны, на самого Святого Николая. 22 декабря Анны, а она родилась 19-го. Это нам, наверное, Господь Бог принёс такой подарок на Святого Николая — доченьку. Сейчас ей 15 лет. Она, кстати, посещает в Дрогобыче хор в церкви Святой Троицы, известный хор. Они ездят по всей Украине, проповедуют религиозные песни, поют, выступают. Две недели назад она вернулась из Киева, с концерта. Неделю они гастролировали в Киеве, пели во дворце «Украина» вместе с Ниной Матвиенко. Дочь автограф достала, очень радуется. Летом, когда Папа Римский Иоанн Павел II приезжал в Польшу, они ездили туда с хором. Хор называется «Відлуння», такое название. Он признан одним из лучших, занимает первые-вторые места на Украине среди религиозных хоров подростков. Ездила в Польшу, видела Папу Римского с близкого расстояния. Очень радуется, хочет петь, через день ездит в Дрогобыч в церковь Святой Троицы. Это напротив нашей фирмы та церковь. Вот две дочери у меня.
В.О.: Значительные события произошли в конце восьмидесятых годов — в начале девяностых. Участвовали ли Вы в работе общественных организаций, состояли ли Вы в политических партиях?
Р.К.: Обязательно. Одна из первых организаций, которая у нас была зарегистрирована, это Общество политических заключённых. Я по сегодняшний день член этого Общества, с самых первых дней я принимал в нём участие. По инициативе этого Общества, если где-то там надо было выступить, я ездил и по сёлам, даже с паном Мирославом Глубишем. Сотрудничали мы с другими партиями, с Рухом и с КУНом — Конгрессом Украинских Националистов. Я, как политзаключённый, разъяснял. Тогда ещё было довольно сложное время. Бывал на разных конференциях, меня приглашали. Я ездил во Львов, когда выступала Ярослава Стецько на третьем Конгрессе Украинских Националистов. В Дрогобыче я, моя фирма много помогли детям-сиротам, постоянно выделяем им средства. У нас есть общество «Тризуб», ему ещё в 1994, в 1995-м я выделил много средств на приобретение одежды, сапог, пошив беретов. Это пан Николай Иванишин может подтвердить. Так что я, насколько мог, принимал активное участие. Есть, пан Василий, такие моменты, которые до сегодняшнего дня не стоит упоминать.
В.О.: Ну, я же не следователь, чтобы у Вас выпытывать!
Р.К.: Декалог украинского националиста велит, что о деле надо говорить не с кем можно, а с кем надо.
В.О.: Правильно. Я спросил, были ли Вы в общественных и политических организациях. В общественной организации Вы состоите — в Обществе политзаключённых. А насчёт партий, я так понял, что Вы в них не состояли.
Р.К.: Я поддерживаю все партии.
В.О.: А были ли Вы членом какой-либо партии?
Р.К.: Членом — ни одной. Я говорю: Рух хорошая партия, Конгресс Украинских Националистов, Республиканская партия, Христианско-демократическая… У нас, в Стебнике, врач, как он, Любомир?
Л.Старосольский: Порий.
Р.К.: Порий. Он первый, кому я помощь оказываю, потому что он опекает детей-сирот. В том году так же на Святого Николая я выделил детям подарки через него, а он является членом одной партии. Те, другие, третьи — я всем помогаю, говорю: «Ребята, только помните: не разъединяйтесь, дети, мы одинаковые. Не надо смотреть: та партия, та, та — за свободу Украины надо идти в единстве, а не надо расслаиваться». Одни наши враги — это коммунисты, коммунистическая партия, а все остальные мы должны объединиться. Пусть объединить, может, и нельзя, возможно, оно и лучше, что есть разные партии. У каждого своё мнение. Я, например, вижу что-то хорошее в Рухе, что-то есть плохого, так же в партии Конгресс Украинских Националистов что-то мне нравится, что-то я не воспринимаю, но это не значит, что всё плохо.
В.О.: Скажите, пожалуйста, были ли какие-либо публикации о Вас в прессе или Ваши публикации о Вашей политической деятельности? Не как предпринимателя, а как политзаключённого.
Р.К.: Да, ещё в начале девяностых годов ко мне приехали два корреспондента из газеты «Франкова криниця». Было там на целую страницу моё интервью, снимок был. Там я что смог на то время рассказал. Где-то эта газета есть, я постараюсь найти её, вам перешлю.
В.О.: Хорошо, Вы мне, пожалуйста, сделайте ксерокопию.
Р.К.: И в дрогобычской газете обо мне было.
Л.Старосольский: Есть книга «Дрогобиччина – земля Івана Франка», где Роман Пастух писал.
Р.К.: Роман Пастух написал обо мне и о Любомире хорошую статью «Стебницкие камнеломки». А ещё есть вырезка из районной газеты, тоже обо мне и о Любомире, коротенькая такая. Много есть. Я никогда не шёл и никогда не пойду в редакцию и не скажу: «Ребята, напишите обо мне». Ну, слава — нам не нужна слава, нам надо бороться дальше, не забывать, что враг ещё не спит.
В.О.: Пан Роман, вот мы проходили сегодня вечером с Любомиром через площадь, где стоит флаг, где есть знак, что здесь в 1972 году был вывешен национальный флаг. Когда этот знак открывался, Вас туда приглашали?
Р.К.: На открытии я был.
В.О.: И давали, может, Вам там слово сказать?
Р.К.: Да, давали.
В.О.: А почему там ваших имён нет, а так только: «Здесь 9 мая 1972 года был поднят национальный флаг».
Р.К.: Я тогда говорил Любомиру, что надо бы. Что-то не хотели всех писать. А потом решили, что или упоминать всех, или лучше пока не упоминать. Инициатором был Любомир, я уже в то время был в Дрогобыче, занимался предпринимательством. Но на открытии я был. Это было 1 ноября или когда? Или 1 декабря?
В.О.: Когда тот знак открыт?
Л.Старосольский: В девяностом году был избран совет первого созыва…
В.О.: А вы, когда там проходите, то, наверное, что-то всегда вспоминаете?
Р.К.: Обязательно. Мы там с Пронюком фотографировались в прошлом году. Я возил Пронюка в музей Ивана Франко в Нагуевичах.
В.О.: Жаль, что мы там сегодня вечером проходили, темно было и бесполезно было фотографировать. Если бы вас там вдвоём поставить да и сфотографировать, это было бы хорошо.
Л.Старосольский: Если такая потребность возникнет, то мы снимок сделаем и вышлем.
В.О.: Хорошо. Я думаю, что беседа наша состоялась, я сейчас там поставлю фотоаппарат, мы вот так сядем и — щёлк, втроём. [Выключение диктофона].
В.О.: Роман Калапач, город Стебник, 2 февраля 2000 года, конец разговора, примерно 70 минут.
[Конец записи]
Харьковская правозащитная группа, Василий Овсиенко, 20.07.2009.