Интервью Василия Ивановича КУЛИНИНА
В.В.Овсиенко: 20 февраля 2001 года ведём беседу с паном Василием Кулининым. Село Нижние Торгаи. А район как тут называется?
В.И.Кулинин: Нижние Серогозы.
В.О.: Нижнесерогозского района на Херсонщине. Записывает Василий Овсиенко.
В.К.: Я, Василий Кулинин, сын Ивана, родился 21 ноября 1943 года в селе Липа Долинского района Ивано-Франковской области. Мой отец, Иван, сын Дмитрия, родился в 1907 году. Моя мама родилась в 1907 году в селе Слобода-Болеховская Долинского района. Девичья фамилия её — Покрышка, а зовут Мария, по отчеству Васильевна.
Родился я как раз во время войны. Так что войны я не помню. Но уже помню 1947 год, когда вывозили братьев моего отца, потому что их мужья были в партизанке. Они не принимали участия в боевых действиях, но за связь с партизанами тех двух братьев отца вывезли в Сибирь, в Караганду. Они в Караганде были. А их мужья были убиты.
Мой отец и его брат Юрко скрывались и бежали в лес. Один прошёл низом, а другой — бережком, и от церкви, где-то метров пятьсот это было, его ранили. Он ещё пробежал немного. Его отец спрятал в лесу. Потом москали за ними погнались, так отец убежал, спрятался в хворосте. А этого брата отца забрали и потом конями тащили… А второго брата также убили. Они не принимали участия в боевых действиях, но тогда было такое время, что и второй отцовский брат погиб.
Отец также скрывался потом по лесам. Был арестован, был на допросе в Ивано-Франковске в 1945 году. Но ничего не добившись от него, они его отпустили.
Мой отец до войны, когда пришли первые москали, был старостой села. Он закончил всего полкласса польской школы. Но он был религиозным человеком, всё время работал при церкви. Старостой — провизором это называется, если по-церковному. Был десятником в селе, хотя образования и не имел. Но надо сказать, что он был честен. Уважение было к отцу, и его выбирали на такую должность.
Я в 1950 году пошёл в первый класс. В те детские годы я ещё видел, как бандеровцы воевали за своё государство и как делались облавы. Так, где-то в 1948 году к нам в село зашли москали и там, в верхнем селе, сожгли хату. В той хате были бандеровцы, повстанцы скрывались. Их побили и везли потом по селу — это я тоже помню.
И основное, что запомнилось, 1952 год, была облава, я ходил уже во второй класс. Школу оканчивал, четыре класса, в своём селе. Пришли. Нас даже в школу не пускали. В 1947 году был СМЕРШ — это по истории. А я уже помню — это в 1952 году было, у нас целую неделю там в горах искали повстанцев. И это было под видом, что идут манёвры. Правда, я не помню, чтобы кого-то там поймали из бандеровцев. Как говорится, напрасная была их работа. И последний бой в наших горах был в 1956 году. Бой был, но никого также не поймали.
В 1954 году я окончил начальную школу в своём селе. Потом пошёл в школу в соседнее село — в Слободу-Болеховскую, откуда родом моя жена.
В религиозные праздники я не ходил в школу, потому что я воспитывался в очень религиозной семье. Меня за это в пятом классе чуть не выгнали из школы. Нашли какую-то статью, что если я не хожу в религиозные праздники в школу, то я нарушаю режим. И должны были исключить.
И в пионеры мне отец строго запретил идти. Я не вступал как верующий человек. Это и в других семьях было. Когда нам давали галстуки, мы в школе их надевали, а когда шли домой, в своё село, мы их жгли. Так каждый раз мы проходим — дают. Мы пока домой дойдём, так их и сожжём. Так было долго. Потом они увидели, что с нас толку не будет. Не только я, а все ребята из нашего села, которые ходили в школу, все так делали.
Ещё с той символикой — тризубом. Мы его часто видели (пасли коров по лесам), как было вырезано на деревьях. Мы и сами вырезали. Хотя, возможно, хорошо не понимали, что это означает. Но всё это мы с маленьких лет видели. Поэтому у нас сложилось впечатление, что москали, русские, нам доброго ничего не несут. Так оно и воспитывалось помаленьку.
В 1957 году окончил семь классов и пошёл учиться в десятилетку, в восьмой-десятый класс уже в селе Витвица. Отец также не пустил меня в общежитие. Я не жил в общежитии, а нанял квартиру. Я жил на квартире, чтобы опять не имели возможности меня принять в комсомол. В школе (я окончил десять классов) учился я не очень хорошо, но и неплохо. Окончил десятилетку, не имея ни одной тройки.
В.О.: А в каком году?
В.К.: В 1960 году я окончил десять классов. В десятом классе, когда я уже заканчивал школу, хотели меня принять в комсомол. Как раз Квецко Дмитрий был комсоргом. Он, когда должны были меня принимать в комсомол, даже не вызвал меня, чтобы я вступал, потому что он знал, что я не вступлю. Он знал, потому что Квецко Дмитрий — это мой родственник, мой двоюродный брат. Моя мама и его мама — это родные сёстры. Так он даже меня и не беспокоил. Зато вызвали меня два учителя — Билуник и Мелешко Пётр. Они меня агитировали, что так и так, что они жили в такие времена, в 1948 году их чуть не убили, но они были в комсомоле. Я говорю: «Нет, я не вступлю».
Так я окончил десять классов, не имея ни одной тройки. Классный руководитель, Беркиш Нина Ивановна, написала такую характеристику, что весь класс был комсомольский, а я в комсомол не хотел вступать. Нас таких было двое учеников — Дешир Екатерина и я. Но её мама была вывезена в Сибирь, в Караганду. Поэтому её даже не беспокоили — дочь «врага народа». А мои родители не были вывезены. Но мне отец запрещал потому, что мы религиозные люди. Нам нельзя быть в комсомоле, потому что это атеисты, это безбожники.
Так меня воспитывали. И с той характеристикой — некуда деваться — поступил в ФЗО, в Стрыйское железнодорожное училище №3. Когда поступал, меня спрашивают: «Ты вступишь в комсомол?» Говорю: «Вступлю». Но проучился два года, почти перед окончанием снова спрашивают: «Ты будешь вступать в комсомол?» Говорю: «Нет, не буду». И там я также неплохо учился. Меня даже оставили в Стрые на практике на заводе «Металлист». А потом я сдал на третий разряд токаря-фрезеровщика, и меня оставили на работе в Стрые на вагоноремонтном заводе. Мне дали там и общежитие.
Оттуда я пошёл в армию. В ноябре 1962 года я пошёл в армию и служил в Калмыкии в войсках ПВО. Отслужив три года, я думал оставаться в армии. Не в армии, а там меня брали в школу математику преподавать (я её неплохо знаю). Говорили: «Мы тебя пошлём в Волгоград в заочный институт. Будешь учиться, чтобы у тебя было образование, и будешь здесь учить детей в школе». Я пишу домой письмо. Отец говорит: «Нет, никак не оставайся. Поезжай домой». И я поехал домой.
Ещё в 1961 году, когда был поднят сине-жёлтый флаг в Витвице на автобусной остановке, меня вызвали в Стрыйское КГБ, спрашивали, может, я знаю, кто это мог сделать. Я говорю: «Откуда я знаю?» Я действительно не знал, кто это сделал. И он: «Ну, если будешь знать, донесёшь?» — «Донесу, если я буду знать». Он меня подержал немного, поговорили больше часа и на том разошлись.
Придя из армии, я пошёл на работу. Согласно закону, я должен был работать там, откуда меня призвали. Меня на ВРЗ (вагоноремонтный завод) на работу не принимают. Я устроился токарем на другой завод — завод имени Кирова, кузнечно-прессовое оборудование, ТПО имени Кирова. Нашёл себе квартиру. Не ту, правда, на которой я был, когда учился в ФЗУ. Там я работал уже токарем. Я на заводе ВРЗ фрезеровщиком работал, а тут я уже пошёл токарем.
Где-то в 1966 году, едучи из Стрыя, я встречаюсь со Славко Лесивом. Славко Лесив меня агитирует, что есть такая организация — Украинский Национальный Фронт. А он знал, из какой я семьи, какое моё отношение к власти. А я Славко Лесива также знал, потому что я оканчивал десятый класс, а он учился в восьмом классе. Он на два года младше меня.
В.О.: А он из какого села?
В.К.: Из Лужков. Село Лужки. День рождения его — 5 января 1945 года. Так что на памятнике неправильно написана дата. Я согласился. Он мне сказал, что ко мне подойдёт один человек, принесёт мне литературу. Это, как потом выяснилось, мы договорились о Дмитрии. Это было в воскресенье, я как раз был дома. Подходит ко мне Дмитрий Квецко. Он мне приносит журнал «Воля і Батьківщина» и брошюры, запечатанные, рассказывает, как их распространять, даёт мне инструктаж обо всём этом. Там была такая брошюра — «Кто такие бандеровцы и за что они борются». Дмитрий меня не боялся. Он знал, кто я такой, что я даже согласился.
В нашем селе были девушки, кажется, из Долины или откуда-то там — ремонт делали в школе. Мы с Дмитрием пошли к ним. Ещё с ними поговорили, Дмитрий начал их агитировать. Дмитрий мне сказал, чтобы я брошюру на базаре оставил, у кинотеатра, в почтовый ящик бросил. Сказал, чтобы на своём рабочем месте не распространял, а на других заводах. Я забрал те брошюры.
Я всё выполнил. Одна моя ошибка в том, что я бросил в почтовый ящик не людям, а в почтовый ящик, где почту собирают. И они нашли только ту одну брошюру, больше ничего. Эта брошюра попала на почту и они сразу отдали её в КГБ. Они зафиксировали, когда она была распространена.
Я только в 1966 году подключился и начал работать. Я ещё даже и присягу УНФ не принял, а уже Качур Николай в Донбассе сел, его взяли. Уже за нами надзор был. А я ещё те журналы на работе давал своим близким друзьям читать, и Тарасу Кулинину, моему двоюродному брату. Правда, я ему не давал распространять брошюры, а только журналы давал читать.
Во второй раз мне дали распространить «Обращение к селянам», об украинском языке, статью «Суд над Погружальским» о киевской библиотеке. О праздновании Пасхи в 1948 году — это были старые брошюры. Уже были и новые, но ещё старые были. И снова, но уже не запечатанные, брошюры «Кто такие бандеровцы?». Просто как взяли из бункера, так он мне их и давал. Это снова давал Дмитрий Квецко. Я ходил к нему домой в Слободу и он дал мне шесть журналов «Воля і Батьківщина». Такие маленькие. Я всё это взял. Брошюры, все эти статьи я ещё в Стрые разбросал прямо на «Металлисте» и на ВРЗ. Там есть такой мост на ВРЗ. По тому мосту ещё с одним мы шли вместе, бросили — и тоже ничего не попалось. Только эта одна брошюра, которую я бросил в почтовый ящик, — она меня привела к шести годам заключения. И на квартире журнал у меня лежал под подушкой. Хозяйка той квартиры, когда перестилала, нашла его и дала прочитать своему сыну. А потом, когда меня взяли, она подтвердила, что у меня такой журнал был. А больше на меня доказательств никаких не было.
Дмитрия Квецко, Михаила Дяка, Зиновия Красивского и Ярослава Лесива взяли в марте, числа с двадцатого по двадцать третье.
В.О.: 1967 года?
В.К.: 1967 года. Меня взяли аж в апреле, 27 апреля первый раз. Я не сказал. На Славко давили: кто распространял в Стрые эту брошюру. Сначала только одна брошюра у них была. Он им сказал на меня. Моя вина, что я её бросил в почтовый ящик. А его вина, что он на меня показал.
Приехали ко мне на работу. Вызвал директор меня к себе в кабинет — так и так, сказал мне. Вижу — там сидит какой-то в штатском. Я же тогда тех тонкостей ещё не знал: «Так, иди, умойся и собирайся. Придёшь сюда». Я пошёл, переоделся. Мне надо было, будь я тогда умнее, скорее домой — тот журнал убрать. И ещё одно письмо там было ко мне. Молодой парень из Дрогобыча, который был на практике у нас на заводе, я с ним так поговорил, он согласился, что я ему буду давать литературу, а он в Дрогобыче будет распространять. Я ездил к нему домой в село. И он написал мне письмо. И как раз там затронул этот журнал. Я письмо прочитал. Надо было порвать. Нет, я его оставил, чтобы дать ответ. И вот я умылся, КГБ меня раз — и взял. Сделали обыск на квартире, нашли на постели то письмо. Так что пришлось мне и того мальчика потянуть за собой… И Тарас Кулинин, этот мой двоюродный брат. Это такие у меня были свидетели, которых я потянул за собой.
Они меня подержали три дня. Как раз выпало 28, 29 и 30 апреля. И как раз 30 апреля была Пасха, а я сидел под следствием в Ивано-Франковске. Меня подержали три дня. Доказательств не было, ничего такого много я не сделал. Только сказал, что я брошюры и журнал читал, другу давал читать статью о языке и о суде над Погружальским. И меня отпустили 30 апреля.
1 и 2 мая — у нас праздник в Липе. Я приехал в Стрый, на квартиру. Автобусы до Стрыя тогда ещё часто ходили, я успел на праздник домой попасть. Правда, дома уже перепуганные, потому что там тоже начали делать обыски. Меня отпустили. Правда, за мной надзор был. В понедельник тогда у нас был храмовый праздник. Я в церковь, правда, не ходил, а вечером пошёл в магазин. Там клуб и магазин. Мне отец говорил, чтобы я никуда не ходил. Но я говорю: «А чего я буду бояться?» Когда я зашёл в магазин, там один человек, Юсип Левко или Левко Мильчин, по-уличному, говорит: «Пошли, я тебе что-то расскажу». Я пошёл к нему. Он говорит: «Ты прячься под кровать, а я позову одного человека, и ты послушай, о чём мы будем говорить».
Я залез под кровать. В хате темно. Он приводит Дмитрия Костюка (а я под кроватью) и расспрашивает того. А этот Дмитрий Костюк был доносчиком ещё со времён войны и теперь. Дмитрий Костюк рассказывает, что какое-то движение у нас появилось, чекисты по горам ловят их. Ореол создали, что нас очень много, что нас не пять человек, а гораздо больше. И он рассказывает о своей связи. Тот выспрашивает, а он рассказывает. Там есть учитель в Витвице, Носович Василий Петрович, который также меня учил украинской литературе, а сам он был при Польше дьяком (этот Носович Василий Петрович пришёл при советской власти и стал преподавателем украинской литературы). И второй, музыкант, Яничевский (а как его зовут, я уже не помню). Вот это и есть связь. И ещё в Гошеве также один есть. Вся их агентура была мне изложена. Но я не очень верил тогда тому Левку, потому что он работал в магазине, наделал недостачи и его не посадили.
В.О.: Наделал что?
В.К.: Долга, «манка» называется по-нашему. Такое слово. Так что ему трудно было поверить. Я уже, когда сидел на нарах, анализировал, и не мог понять, что это было — то ли Левко хотел себя выгородить? Хотя этот Левко молодым парнем помогал повстанцам — это я уже позже узнал.
Потом я пошёл на работу, в Стрые работал. И аж 26 мая меня взяли во второй раз. То уже приехали, всё описали и меня уже прикрыли. Под следствием мы были. Это был май, июнь, июль, август. В августе нам уже дали на руки обвинение, а в ноябре был у нас суд. Судила нас выездная сессия Верховного Суда.
Учитывая, что я ещё молодой, не так много сделал и ещё и якобы покаялся, применяя статью сороковую, мне и Славко Лесиву дали по шесть лет без конфискации имущества. У меня и не было ничего, я только что пришёл из армии, так что даже и конфискации имущества у меня не было.
Тогда нас собрали вместе. Я, Красивский, Лесив и Степан Ткач сидели вместе в Ивано-Франковске в 99-й камере. Что мне сильно понравилось — это поведение Зиновия Красивского. Человек, прошедший очень сложную школу, но он не был сломлен, ещё и нас убеждал, чтобы мы не падали духом, что всё оно будет хорошо. И сколько ему не сделали зла — он ни на кого зла не держал. Это действительно был святой человек. Я с ним только и общался. Это в камере было. А когда мы уже освободились, я был у него во Львове, когда он был там на Кропоткина в психбольнице, потом дома. Мы с женой заезжали. Он ещё нам делал фотографии — меня, жены и нашего сына Руслана. Так он хотя бы слово плохое сказал о тех людях, которые ему делали зло. И обо мне ничего плохого не говорил. Хотя я тоже не был на следствии святым, на суде не вёл себя так уж достойно, чтобы можно было сказать, что я всё выдержал.
Прошёл я через Львов-пересылку, Харьков-пересылку, Рузаевку, Потьму — и попал я в Мордовию на 11-й лагпункт в Явасе. Сразу мне дали работу — мебель, если есть какой-то брак, латать. Я поработал там всего месяц. Я не заработал даже себе на еду, потому что я был в этом не специалист. Меня перевели в мастерскую работать по своей специальности — токарем. Та работа мне знакома, я её делал. Меня поставили на ставку, я имел тридцать пять рублей ставку. Это была моя ставка, но из неё у меня вычитали за еду, за одежду. Так что мне оставалось мало. Иск (исполнительный лист) у меня был. 410 рублей иска, ещё вычитали, и у меня оставалось семь-восемь рублей, как раз на ларёк.
В.О.: А когда вы прибыли в зону?
В.К.: В зону я прибыл 20 февраля 1968 года. И как запустил усы — с тех пор не брил их. Я работал. Правда, там на политзанятия надо было ходить, так мы, молодые политзаключённые, ни я, ни Славко Лесив, ни другие — мы на политзанятия не ходили. За это нас наказывали. Не только что свидания не разрешали — их и не положено было первые три года, потому что на строгом режиме нет ни свиданий, ни посылок, даже и ларька мне не было. Меня за год и семь месяцев лишали права отовариться в том ларьке, потому что я не ходил на политзанятия. Но там люди дружные были — этот Якубяк Василий и Зеленчук Михаил. Хотя у меня мнение о нём не очень высокое, но он оказывал мне помощь.
Там я встретился с шестидесятниками. Это были Богдан Горынь, Опанас Заливаха, Михаил Осадчий, Анатолий Шевчук, Иван Гель (я ещё застал его на семнадцатом), Николай Коц (уже позже он попал), Николай Горбаль был. Богдан Ребрик — он отдельно.
В.О.: Может, Левко Гороховский был? Нет?
В.К.: Нет. Я что-то такую фамилию не припоминаю. Это из тех, из молодых. А из старых — это Покровский Иван, с которым мы долго переписывались. Иван Федорив, Василий Якубяк, Василий Пидгородецкий, Дмитрий Бесараб. Это повстанцы, та компания, с которой мы сидели, разговаривали, пили чай.
Когда вышел роман «Собор» Гончара в журнале «Вітчизна», мы его изучали. Николай Коц посчитал, сколько там русских слов, и доказал, что Гончар уже не совсем своим языком пишет… Тогда воспитательная работа проводилась с молодыми политзаключёнными, нас учили.
На одиннадцатом лагпункте никаких таких происшествий не было. Я работал себе, наказывали меня за политзанятия. Это мелочи были.
Нас перевели на 19-ю зону, где-то в июне 1969 года 11-й лагпункт разбили на третий, девятнадцатый и семнадцатый. Больше всего нас, политзаключённых, попало на 19-й — 600 человек. Я там также работал в мастерской.
Однажды в декабре 1969 года приехал лектор из Москвы читать лекции, как там хорошо, сколько мы энергии вырабатываем…
В.О.: На душу населения.
В.К.: Да. Как мы хорошо живём. И мой отрядный — я уже фамилии его не помню — предлагает: «Давайте от вашего имени поблагодарим его за такую мудрую лекцию». А я, так как я упрямый, говорю: «А кто моего разрешения спрашивал — благодарить или не благодарить? Что-то мы хорошо живём, но хлеб покупаем в Америке?» Вот только мои слова. И всё. И за это мне дают карцер — семь суток. Вызывают к начальнику лагеря и к «куму». Я стою и стоят они — начальник лагеря, «кум». Они в шапках — и я тоже. И говорят: «Почему ты не снимаешь шапку?» — «А почему я должен снимать? Снимайте вы — и я сниму. Мы равные люди». Мне за это ещё трое суток добавляют — десять суток. А это как раз попало в декабре, между пятым и десятым. 5 декабря — это день Конституции, а 10 декабря — это День прав человека. Наступают эти дни, мы объявляем голодовку, кто сидит в карцере. А чтобы нам не хотелось голодовку объявлять, после 5-го сразу не топят, ещё и двери открывают, чтобы тепла не было. Ну, правда, мы и не очень переживали — на работу нас не водят. Те десять дней я отлежал — выпустили.
Это было моё первое крещение. А до того у меня жизнь в лагере шла спокойно — я свою работу делал, ко мне претензий не было. Даже ещё когда был на 11-м, я на двух станках работал. И мне давали эту дополнительную кашу. Стычек у меня не было. Правда, КГБ вызывал меня, чтобы сломить меня, а я говорю: «Я ничего не сделал, мне не в чем каяться. Я свой срок отбуду».
Правда, в 1970 году начали делать ещё более жёсткий режим. Вот как Василий Пирус вспоминал, что надо было физзарядку делать — это начали как раз в 1970 году вводить. Утром надо вставать, строем в столовую, строем на физзарядку, строем на работу. А я говорю, что я сам знаю, когда мне встать, когда мне на работу, идти есть или не идти есть. А на работу я приду заблаговременно, потому что работать надо было. И когда уже начали вводить этот более суровый режим, утром приходит надзиратель, вставать надо. А я ещё лежал в кровати. Не нары были, а кровать. Я в столовую тогда не пошёл есть, на работу пришёл заблаговременно, без строя, на пропускник тот…
Я пришёл на работу. Приходят ко мне со второй смены двое из НТС — Народно-Трудового Союза. Фамилии их я забыл — два еврея. Говорят: «Так и так. Тебя наказали лишением свидания (а к тому времени я половину срока отбыл) и лишили посылки за нарушение режима». И они мне говорят: «Ты напиши заявление, что ты объявляешь голодовку, а мы тебя поддержим». Я, долго не думая, вернувшись в жилую зону, написал заявление, что я считаю, что меня неправильно наказали, я от работы не отказывался. И с 1 июля 1970 года я объявляю голодовку. В чём моя ошибка? Я не знал того закона, что когда объявляешь голодовку, надо ходить на работу ещё три дня, а потом тебя уже изолируют от людей.
Правда, меня тогда поддержали — и Славко Лесив поддержал, и Анатолий Шевчук, и Иван Покровский. Нас человек двадцать собралось, и даже те, кто меня сагитировал на это, те евреи. Но вышло, что я зачинщик, что я глава всего этого. И меня сажают в карцер не за то, что я голодовку объявил, а за то, что я не вышел на работу. Такое возможно.
Меня — в карцер. Я без матраса, без ничего. А тех, что написали заявления уже после меня, чтобы это не распространялось, — их даже не держали три дня в зоне, а сразу, с матрасами — ко мне, но уже в другие камеры. Нас тогда человек 17 или 19 голодало. Но они на матрасах лежат себе, а я на кулаках.
Проголодал я тогда 8 дней. Это была моя первая голодовка. 8 июля я вышел из голодовки. Ребята молодцы. Иван Покровский очень хороший человек, он много отсидел, такой сознательный украинец, он первый дал мне молока, которое он получал, и печенья. Я съел одно печенье и молока — и уже сыт стал. Но через пять минут снова захотелось есть. Так потихоньку я отошёл. После того я впервые пришёл на кухню чистить картошку, чтобы заработать ещё какой-то дополнительный паёк, потому что я хотел есть: за восемь дней я всё-таки очень отощал. Но мне недолго дали отходить.
12 июля мы собрались — был как раз день святых Павла и Петра и день рыбака. Мы собрались в круг. Посидели, поговорили. Правда, перед тем меня вызвали на «собачий суд», СВП.
В.О.: «Совет внутреннего порядка», или «сука вышла погулять».
В.К.: Там были один белорус, который ещё немцам помогал воевать, один украинец и ещё один украинец, который убил своего начальника, потому что хотел его должность занять, — Загородний Владимир, сам родом из Харьковской области, причём он у меня был бригадиром в цеху, где я работал уже на 19-м токарем. Давай они меня разбирать. Правда, отрядный — я фамилию его забыл — был мудрый человек, хотя он офицером был, но он ничего мне не сказал, не осуждал меня. А эти: «О! Какое ты имел право? Тебя советская власть выучила, а ты пошёл против неё и ещё здесь не воспитываешься!» А я, долго не думая, говорю им: «Вы знаете что — вы немцам служили за гнилую рыбу, и у вас руки по локти в крови. Какое вы имеете право меня воспитывать?» Я развернулся и ушёл. И ничего мне никто. Правда, мы ещё посидели эту неделю.
А 13-го числа нас четверых — на этап. Я думал, может, с 19-го перекинут на третий, там буду жить, или на 17-й, в ту малую зону, где был Василий Пирус и Дмитрий Квецко. Но нет — нас привозят в другой лагерь, в женскую зону, там изолятор. Там нас держат неделю. Не вызывают, ничего. Мы там сидим. Это — меня, Степана Затикяна, которого потом убили за то, что он якобы совершил взрывы в метро в 1980 году (меня даже вызывали здесь в КГБ и спрашивали о нём). Его расстреляли, хотя он не виноват был за то метро, он там не участвовал, но надо было убрать его. И двух Николаев вызывают. Они оба были из Одесской области, оба сидели за НТС — Народно-Трудовой Союз. Была тогда такая мода.
Нас продержали неделю — и на суд. Мы знали, что нам ничего страшного не грозит, только «крытая». На момент суда тем ребятам, двум Николаям, оставалось по десять месяцев, Затикяну — два года до конца срока, а у меня оставалось больше всего — два года, десять месяцев и десять дней. Я на суде тоже не вставал, говорю, что какие-то уборщицы меня судят, я и так знаю свой приговор, что мне осталось два года, десять месяцев и десять дней «крытой». Они якобы пошли посовещались. Даже солдаты удивлялись, что я так повёл себя, они проявили ко мне сочувствие.
Меня осудили, и тогда на Потьму, в Москву на «Красную Пресню» и во Владимир.
В.О.: А вы дату того суда помните?
В.К.: 13 июля меня забрали из зоны.
В.О.: А суд какой?
В.К.: Явасский суд. Нас повезли во Владимир. На «Красной Пресне» я был, на этой знаменитой пересылке, где можно десять тысяч зэков поместить. Тысяча камер там есть.
Привезли меня во Владимир в августе. Там я месяц был. Есть такой закон, что если попадаешь в «крытую» из лагеря, то попадаешь на строгий, на голодный паёк — это девятьсот калорий. Правда, мне повезло — меня почему-то не бросили отдельно в камеру, а к ребятам. Там были Юрченко, Альдов из Кишинёва и кто третий, я уже не помню. Юрченко был из Орджоникидзе, с Кавказа, а вот третий — я уже забыл. А я — четвёртый. Мне давали голодный паёк: утром — чай (не чай, а вода), в обед — щи без картошки, без ничего, только вода, и вечером — каша. И только 450 граммов хлеба. Ну, мне ребята уделяли, так что я этот месяц не так сильно голодал.
После этого месяца меня везут в Ивано-Франковск «на воспитание». Я прошёл тогда через Горький, Пензу, Харьков, Львов и Ивано-Франковск. Привезли меня в Ивано-Франковск. Там мне после тюрьмы хорошо попалось, потому что дали мне сексота, которому всё носили. Сам он сидел якобы как председатель колхоза — так он мне сказал — за махинации. Еды у него было очень много. Ему приносили передачи, так мы солонину жарили над унитазом. Что интересно, пока он сидел, никто не заходил. Как только его забрали (а меня уже на следующий день на этап), я тоже хотел зажарить, а тут раз — открывает дверь: шмон. Ну, я уже успел зажарить, уже и поел. Ничего бы мне не было, но надзирателем была женщина (я грязную тарелку под низ прячу), она говорит: «Тебя в карцер посадить или что?» А меня завтра на этап.
Правда, приезжал ко мне отец. Советовал, чтобы я написал покаяние. А я отцу пишу, что никакого покаяния. [Неразборчиво]. Они, КГБ, обещали, что на завод повезут, что хорошо живётся, только покаюсь — отпустят. Говорю: «Нет. Раз я уже заработал, я отбуду тот срок».
Меня месяц продержали там на «воспитании». Ещё мне передачу передали. Там сахар, масло. Так я забрал с собой ребятам везти во Владимир. Сухарей насушил хороший мешок. Я хлеб не ел, потому что тот сексот меня хорошо кормил. Было что есть, он делился. Я собрал это всё, не зная, что хлеб нельзя в тюремную камеру заносить, не дают. А из каких соображений, я не знаю, потому что сахар, масло мне дали во Владимире занести в камеру, раз я смог довезти, а сухари забрали все, ни грамма не дали во Владимире.
И что ещё интересно. На этапе из Ивано-Франковска во Львов меня бросили в камеру к тем, кто на особом режиме. Там мне Бог подсказал: что имеешь — поделись, и я им понемногу дал сахара, масла. А сам себе ту сумку с сухарями бросил на нары или под нары, потому что на втором этаже спал — и спокойно заснул, даже внимания не обратил. А они, те бытовики, давай в карты играть. Хотели у меня забрать все те продукты. Но мне так повезло, что там был один бытовик, который 62 года прожил, а 38 из них отсидел. 23 года всего был на свободе. Последний раз попался за то, что в Киеве бельё потрогал, мокрое или сухое, и его на этом поймали и — пять лет — на особый режим. Ну, раз попался — 5 лет особого режима. А он считался уже как вор в законе. Впервые он попался не за то, что крал, а за то что, когда служил, убил одного офицера — либо он его должен был убить, либо тот его. И он тем говорит: «Он поступил с вами по-хорошему. Он зашёл в камеру — дал, что считал нужным. Сам он едет на „крытую“. Там у него есть ребята, и он везёт им». И он спас, что те бытовики не забрали у меня продукты.
Что странно — у нас на Украине не считались с политическими — бросали к бытовикам. Как только я попал в Россию — всё, там уже камера отдельная, хотя даже мест не было. Был такой случай в Пензе, на пересылке, что настолько была заполнена тюрьма, что мест не было, и меня из камеры забрали в карцер. Я в карцере ту пересылку десять дней отбывал. Мне дали постель, кормили, как надо, только и того, что я не в камере был, а в карцере. За это я гулял в дворике в Пензе, сколько хотел. Это была зима, холодно. Но и час, и больше, меня не тревожили. Когда я уже нагуляюсь, то говорю: «Забирайте меня назад». И вот — одна пересылка пензенская, где давали мясо. Впервые за шесть лет — то 46 граммов мяса положено, такой кубик был. Это одна пересылка, где придерживались нормы. В Горьком так же у меня отдельная камера была.
Во Владимире я два с лишним года отсидел. Когда я вернулся во Владимир, то сидел и с Буковским, и с Гинзбургом, и со Славко Лесивом, с Гунаром Роде. И Яша звали, а фамилия… крутится она…
В.О.: Сусленский?
В.К.: Нет-нет, он уехал в Израиль. Ещё такой вышел конфликт. Я случайно сказал что-то про жидов. Шли мы в душ купаться в баню, и он как услышал то слово от меня, так больше со мной не разговаривал. Сколько мы в камере сидели, он больше со мной не хотел разговаривать — обиделся за то, что я назвал его жидом.
Когда мы сидели в 1972 году (это было очень жаркое лето, горел торф — и в Подмосковье горело, и в Горьковской области горело, и во Владимирской), была сильная жара. И вышел закон о нормах площади в камере. В тюрьме положено было по два с половиной квадратных метра на человека, а в лагере — всего два квадратных метра. Мы померили свою камеру. У нас было десять и девять десятых квадратных метра, это учитывая даже и парашу. А нас было шесть человек. И мы — я, Славко Лесив, Роде, Буковский, Яша этот, и один старый повстанец, который уже шёл вторым разом (дело Дмитрия Купяка: его по делу пособников второй раз арестовали уже некого было брать из тех старых, так чтобы поддерживать борьбу с бандеровцами, они повторный срок накрутили) — нас было шесть человек в камере — и мы, пять человек, написали заявления, что это нарушение закона о содержании заключённых. Потому что тут духота. Мы объявляем голодовку. Нас пять человек объявило, а этот старый политзаключённый не захотел. Это его право. Правда, он побыл с нами ещё один день, и его забирают.
Нас пять человек, мы голодали. Это была вторая моя голодовка, снова восемь суток, до тех пор, пока не придёт прокурор. Мы поставили требование: пока не придёт прокурор. Правда, аж на восьмой день пришёл прокурор. И так начал, что Хрущёв пообещал, что тюрьмы будут закрывать, а у нас много заключённых-бытовиков, некуда их девать. Тюрьма рассчитана на восемьсот человек, а тут тысяча шестьсот, потерпите. Правда, после того, как прокурор с нами встретился, нас осталось в камере всего четверо человек.
И так мы, четверо, сидели аж до осени. Потом нас перекинули в другую камеру, где встретились я, Славко Лесив, Роде — латыш, Александр Романов из Саратова (мы с ним даже переписывались), один латыш из старых, который с нами даже не хотел и общаться (он сидел молча). И ещё был один, Вадим — бытовик (который служил в Восточной Германии, там сбежал, ему дали срок, судили как политического, за измену Родине). Нас было человек восемь там, а камера была рассчитана на десять человек.
Что мне запомнилось — как мы праздник праздновали. Это и Пирус скажет. В 1972 году праздновали мы Рождество. Мы себе сделали ёлку. Мы, молодые, никто месяц не ели сахар. Насобирали, а потом сделали такую бражку. Тот латыш Роде знал, как дрожжи делать — он сам биолог. И мы сделали себе бражечку, выучили колядки, выучили одну латышскую песню и одну русскую, чтобы никого не обидеть. Так даже тот латыш старый, и тот сел в камере за стол с нами ужинать.
Хорошая ёлка была! Сидели за столом, попробовали немножко бражки, сколько там было, заколядовали. Колядовали где-то часов до десяти. Врываются надзиратели — и давай шмон делать. И нас в карцер. Там ничего такого страшного не было. Нас не терроризировали сильно. Так — сделали шмон, ничего не нашли, и назад нас вернули. Ту камеру тогда даже не разогнали. Потом, уже позже, нас перевели с первого корпуса на четвёртый, где остался я, Олекса и Зрайко, священник, и кто-то ещё четвёртый был. Так мы в той камере досидели аж до мая, до моего освобождения, на четвёртом корпусе. Когда я освобождался 22-го, Зрайко, священник из Иркутска, отслужил мне службу в камере.
И вот мне Бог так дал, что меня больше не трогали. Правда, я, как женился, ничем больше не занимался. Но когда в 1980 году Славко Лесива посадили «за наркотики», то и меня хотели посадить. Я в 1980 году был бригадиром дойного стада, и сгорела скирда соломы. Эта скирда соломы должна была быть моя, но тут вышло, что я бригадир — это раз, а, во-вторых, что скирда соломы уже была списана, и никак мне её не пришить.
А второй случай произошёл, когда родилась у нас дочь Мирослава и мы её ездили в 1981 году крестить в Карпаты. У меня дети крещёные оба в греко-католическом обряде. Я пошёл к одной женщине, чтобы она побыла у меня на квартире, пока меня не будет. Я шёл и зацепил сына управляющего, Чорнолиса. Как раз должны были быть и Пасха, и майские праздники. Говорю: «К чему ты готовишься, к Пасхе или к майским?» И пошёл себе. А то уже был вечер, около десяти. Поговорил с той женщиной, договорился и утром поехал в Карпаты.
А в ту ночь подожгли того Чорнолиса, управляющего, и окно разбили в автобусе. И всё это как будто моя работа. А секретарём сельсовета там работала моя кума. И она говорит: «Нет, не может того быть, потому что он уехал раньше. Его уже эту ночь не было. Он на сутки раньше поехал». И она их убедила, что меня уже не было. Вот так Бог дал. А если бы узнали, что я утром уехал, то они бы меня забрали в Херсоне. А так она их убедила, я поехал спокойно, а потом уже, когда я вернулся, она мне это рассказала.
Вот два случая, когда меня могли бы забрать. Мне кажется, что тогда такая была волна. Как раз тогда Славко Лесива забрали. Один раз в квартал приезжал КГБ, даже из Херсона начальник приезжал, всё меня уговаривали, чтобы написал раскаяние. Как поеду в Карпаты — они меня сразу вызывают: «Чего ты туда ездишь, что там такое?» — «Родителей навестить — и всё, и больше ничего». — «А почему вы с Пирусом говорите?» Только мы пойдём на праздник — уже доносят, что так и так. Там такой сосед живёт, Краховецкий Степан, что даже деду Пирусу не давал воды брать из колодца, потому что это, мол, Бандера приехал. А сам родом из Карпат, из Витвицы, где я учился. Такое-то было отношение к деду. Даже деду подсунули, якобы он украл дерть, гвозди, сумку, и деда крутили за это. Так что жизнь здесь была не очень весёлая, как говорят. Но такова судьба. Вот была возможность на Кубань поехать, но я там не остался, а приехал сюда.
И так нас крутило, пока не случилась та перестройка. Когда наступила перестройка, уже стало немножечко легче. Уже можно было больше говорить. Но это так, потому что люди довольно разные. Здесь, вообще говоря, тому, что сидел, не придают большого значения. Только бы не ругал компартию. А так или что-то помочь, или для хозяйства что-то украсть, корм какой-нибудь — это запросто. Дай бутылку — тебе привезут всё. Даже у меня был случай. Нечем было кормить свиней. А работал я на ферме слесарем, и договорился с ребятами, что нужна дерть. Они мне привезли дерть, я отдал им бутылку самогонки за это. А сосед продал нас. Мы спрятали ту дерть, забросили у забора. И пришли… Тогда кто приходил? Злобин и председатель сельсовета
Жена Ирина: Председатель сельсовета Копенко. Только председатель сельсовета зашёл.
В.К.: Поискали, вроде, поискали — не нашли. Нельзя сказать, что это плохие люди были. Лишь бы только не ругать, что плохая власть.
В 1979 году здесь устроили суд над нами — надо мной и над Пирусом. Правда, Пирус не пошёл. А из района был такой Бистюк Иван Иванович, третий секретарь райкома: «Почему вы такие националисты?» Меня вызвали, и там ещё учительницу истории. У неё был целый доклад. Причём впервые на украинском языке она докладывала. Школьников привели, она рассказывала, кто такие бандеровцы, что такое сионизм. Так было подготовлено. Я уже выхожу и говорю: «Мне что? Выезжать уже из села?» — «Да нет. Живи пока…»
И так продолжалось, пока не наступило потепление. В 1990 году, когда стало легче, я хотел стать депутатом сельсовета. Я сам напросился. Пошёл, спросил, а мне говорят: «Нет, нет. У нас есть разнарядки — у нас должен быть либо комсомолец, либо партийный. А тебе ещё не положено». И точно, выбрали соседа, Милина Ивана. А уже в 1994 году, когда были выборы, я пошёл в депутаты сельсовета. Так меня уже коллектив протолкнул — уже стало свободнее. Я был депутатом сельсовета.
А в 1998 году я стал депутатом районного Совета. Что можно сказать о своём депутатстве? Там что-то решить было нельзя, потому что там одни директора, председатели колхозов или директора школ, или учителя, причём ещё чисто советского воспитания. У нас есть в райсовете четыре коммуниста. Правда, они перешли в партию «Демократический Союз». И 11 социалистов. А все остальные якобы беспартийные, но они все выходцы из той системы. Так что там, что запланировали, то и решается. Одно только, за что я их клюю, так это за государственный язык. Первое выступление председателя райсовета было на русском языке. Я ему говорю: «Как это так? Ну, пусть депутат райсовета не знает государственного языка, но председатель райсовета должен знать». И он теперь старается разговаривать на украинском языке. Ну, и ещё добиваюсь я льгот для ветеранов войны, что сейчас есть по бюджетному закону, да и своих льгот и чернобыльцев. И то очень большого эффекта я не добился. Разве что в прошлом году для себя. Как потом оказалось, мне газ льготный дали. Так что здесь в этом отношении ещё очень тяжело. По-моему, если бы была легче экономическая жизнь, хотя бы чуточку лучше, чем раньше было в Союзе, то люди бы поверили в государство. А поскольку экономика здесь хромает, а люди не идейные, то ещё долго нам надо будет думать о той Украине.
Ещё я хотел вспомнить, как мы праздновали Святой вечер в 1970 году на 19-м лагпункте. Вот как дед Пирус рассказывал, так же и у нас было. Нас тогда человек сорок собралось. Тогда как раз сидел Владимир Романюк, священник. Это тот, кто был впоследствии патриархом… Я с ним вместе сидел, и он отслужил службу на 19-м лагпункте за столом. Мы так хорошо тогда колядовали! Надзиратели тогда и слова не сказали.
В.О.: Постойте! Владимир — в миру Василий Романюк — не мог тогда быть на строгом режиме. Он был заключён в 1972 году на особом режиме. Может, это был священник Денис Лукашевич?
В.К.: Нет-нет. Владимир Романюк. Это точно. Он был на строгом режиме… А может, это был другой священник — он был такой высокий, и службу отправлял на 19-м. Потом мы поколядовали. Там было много нас. Даже и с русской стороны были приглашённые, литовцы, как дед Пирус говорил. Но больше всего было из двух народов политзаключённых — это из Украины и литовцы. А потом пришла молодая генерация из армян. У них национальный вопрос, они хотели, чтобы Москва их от турок спасла. Пришла новая генерация. Но тогда я уже попал в «крытую», так что это уже было без меня. А это действительно был праздник, который остался у меня в памяти.
А теперь вот так доживаем, хозяйствуем. Немного воюем с теми местными своими чиновниками. Сейчас идёт распределение земли, паевание. По-моему, это надо делать не в этих степных районах. Здесь эти девять гектаров, что мы имеем, — мы на них не выживем. Здесь должен быть честный коллектив и с честным руководством. Тогда мы будем иметь какие-то экономические сдвиги и тогда будем иметь государство. Иначе нам долго ещё надо будет ждать, пока мы будем, как говорится, иметь свою хату.
Состав моей семьи. Четверо нас. Это моя жена. Я женился в 1975 году в ноябре месяце. Я искал своё место, где должен жить. Был я в Харьковской области на сезонной строительной работе. Там у нас не получилось. Я поехал в Кировоградскую область. Место хорошее — Бобринецкий район, село Чаривное. Совхоз был передовой. Дали мне работу были. Работал я токарем, зарабатывал на то время очень хорошо — 170-200 рублей. И директор обещал мне квартиру, она как раз строилась. Но когда КГБ разнюхало обо мне (а в этой же области работал и Славко Лесив, в Гайворонском районе, в Старом Гайвороне, в школе-интернате), то они подумали, что я приехал туда на связь. Меня вызвали в районный КГБ: «Мы тебя поставим под надзор». Даже не хотели прописывать. Но я, зная свои права, говорил: «А вы пропишите, а потом можете ставить под надзор». Но они не имели права меня ставить под надзор потому, что я уже был под надзором.
Не найдя взаимопонимания там с КГБ, а потом и с директором совхоза, я вынужден был переехать в Карпаты. Там женился. И нам некуда было деваться, потому что у моих родителей было шестеро детей, и то в селе, а мне в селе не было работы. А в городе Долине меня не прописывали. И у моей жены также семья большая: у её родителей было десятеро детей. Поэтому нам пришлось переселиться.
Когда я пришёл в пункт переселения и сказал, что переселяюсь (я хотел в Белозерский район, там лучшие условия), они сказали, что переселяют только в Серогозский и в Ивановский районы. Я сказал, чтобы меня переселили в совхоз, потому что я колхоз не хочу. Потому что в колхозе человек в то время был бесправным, а совхоз — это государственное предприятие, где есть защищённость законом.
Меня переселили в село Великие Торгаи, совхоз «Хлебороб». КГБ сработало, что он меня переселил в русское село, где русская школа, говорят на русском языке, когда рядом село Степное — украинская школа, и Мирный, Ивановского района, также есть украинская школа. Уже тогда КГБ ставил палки в мою жизнь.
Нам дали дом как переселенцам. Мы начали потихоньку хозяйствовать. В 1976 году у нас родился первый ребёнок — сын Руслан. В 1980 году родилась дочь, 14 августа. Оба мои ребёнка крещены в греко-католическом обряде. Мы с женой возили их в Карпаты крестить. Мы свой обряд не бросили. Хотя сейчас, в этих условиях, нам пришлось пойти в православную церковь, причём Московского патриархата. А почему — потому что, когда умер сын, мне надо было его похоронить со священником. Здесь я не мог найти такого, чтобы похоронить его по греко-католическому обряду. Тогда я пошёл к этому священнику и попросил. Правда, он с меня денег не брал, потому что я ему много чего делал и для церкви, и домой делаю, а также мы ведём дискуссию.
Был такой случай, что когда основывали ту церковь, я входил в двадцатку. Они даже хотели меня выбрать председателем той двадцатки. Но это надо было помогать священнику Московского патриархата, так я не захотел. А когда приехал православный священник Киевского патриархата, я ему помогал. Он священник молодой был, захотел много денег, по-моему. Он хотел только службу отправлять, а строить церковь — это чтобы ему всё дали, чтобы община сделала. А община здесь не очень к этому тянется. Даже не очень сдают деньги, когда ходят собирать на церковь. И он побыл здесь месяца четыре, было это в 1998 году, он отправил службу, пасхи освятил и после того сбежал в другое место. А его место занял православный священник Московского патриархата. С помощью общины сделали помещение — это не церковь, а помещение церкви, — где отправляется служба, и освящение воды, и, главное, что уже хоронят людей по христианскому обряду. Когда приезжали мои братья из Карпат, они посмотрели и сказали, что я небольшую ошибку сделал, что похоронил сына с помощью священника православного обряда, ещё и Московского патриархата, потому что хоронить без обряда — было бы ещё хуже. Службу он отправлял и на сороковой день, и на полгода, и на год, и на день рождения мы ходим к нему, он отправляет службу по сыну. Теперь вот будет два года 3 марта, так мы тоже думаем идти нанимать службу, чтобы он отслужил.
Дочь работает на почте в Нижних Серогозах. Окончив восьмимесячные курсы в Херсоне, теперь имеет работу и учится заочно в филиале Херсонского технического университета по профессии бухгалтера.
Я работаю токарем в этом хозяйстве, а жена уже безработная. Работала на разных работах, потом учётчиком, потом сторожем в центральной конторе, а уже с 1999 года рассчиталась, потому что надо давать работу другим. И работа не оплачивается. Начисляется, но не выплачивается. Так что лучше быть возле хозяйства. Оно даёт больше пользы сейчас, чем та работа.
В.О.: А вы ещё не назвали имени пани Ирины и что она из рода Квецко.
В.К.: Да. Моя жена. Зовут её Ирина. Девичья фамилия — Квецко, по отчеству — Михайловна. Родом она из соседнего села Слобода-Болеховская, Долинский район Ивано-Франковской области. Родилась она так же, как и я, в ноябре месяце, только 4 ноября 1949 года. Окончила она львовские бухгалтерские курсы, работала завклубом в моём селе, где мы и познакомились.
И ещё такой интересный факт. Когда было гонение на церковь, в 1973 году она мне взяла из сельсовета документ и я его отвёз в Москву, когда ездил на свидание к Дмитрию Квецко. Точнее, я возил его сестру на свидание. Так я отвёз тот документ в Москву, отдал диссиденту Твердохлебу (Твердохлебову). Не знаю, переправил ли он его. Что-то мой отец слушал, слушал, будут ли оттуда передачи, с Запада… Возможно, что-то и помогло, потому что церковь в моём селе уничтожили не тогда, а аж в 1982 году. 5 октября уничтожили церковь, а 22 декабря мой отец умер. Такой это был для него сильный удар. Он всё время работал на церковь, на добровольных началах, без зарплаты, без ничего, но делал при церкви.
Я хотел бы немного вернуться к своему рассказу. Когда в 1973 году мы освободились из тюрьмы, я и Славко Лесив (Славко раньше, а я на два месяца позже), сходили в гости к Дмитрию Квецко, вернее, к его семье, к его двоюродному брату. А у него жена из Коломыи, работала учительницей, Женя. Когда мы пришли и начали говорить, она нас выгнала из хаты — мы не нужны. Это был 1973 год, май месяц. Позже, когда случилась перестройка, я приехал на свадьбу домой. Это уже был 1990 год. И как раз на Михаила я пришёл в Слободу в гости и попал на концерт. И та Женя, которая тогда выгоняла меня из хаты, как плохого человека, что я бандеровец, уже стала такой патриоткой — большей, чем я!
Ирина: Она была секретарем партийной организации.
В.К.: Меня удивляют такие перевёртыши — она учительница, она должна была знать больше, чем я. И так меняться… Они, правда, устроили тогда такой национальный концерт в Слободе, детей учили.
Но что странно, что эти же учителя в 1982 году с помощью милиции уничтожали церкви. В моём селе, в селе Лужки, в двух сёлах уничтожали церкви, а потом так перевернулись, что уже концерты патриотические дают. Как можно так меняться? Мне кажется, что причина в нашей длительной жизни под коммунистами, что люди не постоянны, только единицы имеют твёрдые убеждения. А эти перевёртыши — они нам очень мешают, что мы не можем добиться нормального государства, чтобы мы действительно зажили в своей хате.
Ещё что можно сказать? Моя мама была неграмотной. Но была сильно верующая, и у неё было больше честности, чем у тех людей, что сейчас имеют высшее образование. Моя мама воспитала шестерых детей, потому что седьмой ребёнок умер в 1945 году, когда мама пришла с допроса и дала холодную грудь, — ребёнок умер. А нас шестерых воспитала. Государство за это ей не дало ни копейки. Хотя давали, хотели, чтобы мама брала деньги, но отец сказал: «Нет, я детей не продаю». Эти люди не были необразованными, но имели совесть и не хотели иметь связи с тем государством, с той системой. А теперь — мы бы всё продали, лишь бы только выжить. То ли выжить, то ли богатеть. Сейчас не такая уж беда, ещё мы живём неплохо.
Я ещё хочу вернуться к тому факту, когда была провозглашена независимая Украина. Я присутствовал у Верховной Рады. Я там видел, как одна женщина целый день молилась на солнце. Это действительно была искренняя молитва. Но мы силой заставляли депутатов, когда они выходили уже вечером, часов около девяти, из зала, сказали: «До тех пор, пока не проголосуете, мы вас отсюда не выпустим». Так оно и случилось. Они где-то в девять часов провозгласили независимость Украины, а после этого был митинг на площади Независимости.
Второй случай произошёл в Крыму. Когда Крымский Верховный Совет проголосовал за Республику Крым. И там также силой, уже коммунисты, заставили голосовать. Так мы потом это осуждали, что это нечестно, несправедливо. Но почему мы не сравнили, что так же и мы делали? Люди ещё не были готовы, даже те депутаты, провозглашать независимость. Мне кажется, что всё это сделано силой, а не сознательностью. Если бы те депутаты действительно осознали, что они строят своё государство, то мы бы не имели сейчас такого плачевного состояния.
Было указание компартии, чтобы проголосовать за независимость на референдуме и избрать Кравчука первым президентом Украины. Когда я распространял фотографию Чорновила и листовки за Чорновила, у меня сорвали их в тот же день на рабочем месте. А когда прицепили портрет Кравчука, меня предупредили, что ты смотри, не сорви его. Я сказал, что не буду срывать. Ходили эти коммунистические агитаторы даже в школу. Лысенко такой Николай есть, тут живёт в Нижних Торгаях, так он агитировал, чтобы голосовали за независимость и за президента Кравчука. Что и случилось.
В нашем селе за независимость проголосовало 93%, во что я не верил — не может быть такая сознательность высокая. А возможно это приказным порядком. За Кравчука в нашем селе проголосовало где-то 85%, а остальные голоса за Левка Лукьяненко, за Чорновила. Так оно и распределилось. Это всё я знаю точно, потому что я был в избирательной комиссии, тогда уже меня включали. Я уже имел право контролировать это всё. Мне даже пришлось выставить магарыч за референдум. Я не верил, что в этом селе… Я давал процентов 70 – 75, не больше будет за независимость. А тут случилось 93 процента. Значит, мы государство получили приказным порядком по линии коммунистов. И они выбрали своего президента. И к чему нас довела эта партократия? Мы видим, какие плачевные последствия имеем.
В.О.: Это был Василий Кулинин, член Украинского Национального Фронта. 20 февраля 2001 года. Херсонщина, Нижнесерогозский район, село Нижние Торгаи. Записано в полночь, при свечах, потому что целые сутки там не было электричества.
