Интервью с Василием КОХАНОМ
В.В. Овсиенко: Пятого апреля 2003 года рассказывает Кохан Василий Иванович. Записывает Василий Овсиенко.
В.И. Кохан: Я, Кохан Василий Иванович, родился в Закарпатской области, которая тогда называлась Подкарпатская Русь и входила в состав Чехословакии. Родился в бедной семье. Семья была всегда настроена на воссоединение с Украиной. Родился я 18 ноября 1926 года, село Косино, Свалявский район.
Ходил в школу прямо у нас в селе, позже ходил в среднюю школу в 7 километрах от нас, в село Чинадиево (Мукачевский р-н). Эту школу я окончил. Но когда в 1938 году было большое движение ОУН с Великой Украины, то у нас была организована Карпатская Сечь. Я в ней был активным членом. Окончил старшинскую школу в 1938 году в районе Чёрной Тисы, недалеко от горы Сивуля. (Это в 12 лет? – В.О.)
Когда начался развал Чехословакии, то Закарпатская Украина имела автономию. Эту автономию Венгрия и Германия пытались ликвидировать. Мы с оружием в руках отстаивали свою независимость. Я воевал с пулеметом, пулеметчиком был. (Это в 13 лет? – В.О.)
Нас победили, потому что у нас было только легкое оружие. Часть наших сечевиков ушла в Югославию, там есть область Керестур, это Хорватия. Это люди, которые вышли когда-то из Закарпатья. В Керестуре говорят так же, как и мы. Часть ушла через Румынию в Керестур, а мы ушли в подполье. Наши в подполье хорошо замаскировались. Когда пришли венгры, то всё брали под свой контроль. Я учился, а когда пришли советы — так их будем называть, — всех нас добровольно-принудительно забрали в армию. Это уже было в 1944 году. Я не хотел идти, но нас забрали, окружили конвойным нарядом и так погнали на фронт.
В.О.: А откуда вас взяли?
В.К.: Меня взяли в Мукачево. И уже через три дня нас погнали на войну. Хотя мы были мало обучены, нас бросили в бой.
Я попал в парашютно-десантную дивизию, потом нас перевели в горную 129-ю Житомирскую дивизию и перебросили освобождать ременские (такое название? – В.О.) города. Там, в Татрах, были очень тяжелые бои. Вот Поронино, Закопане и Чёрный Дунаец... Я был ранен там, но меня не отпустили лечиться, а посадили на телефон. Как только зажило — снова на передовую. Потом Висла, Краков — в этих местах тоже были очень большие бои. Там я был второй раз ранен. Только зажило — поставили пулеметчиком, автоматчиком — где тяжело было. Потом получил контузию, с тех пор плохо слышу. Получил еще одно ранение. Воевал в 66-й дивизии, это был Первый Украинский фронт. Воевал уже на территории Польши и Чехословакии до 26 мая. Война закончилась практически 11 мая, а мы еще воевали до 26 мая. После этого нас перевели на территорию Советского Союза. Тут был голод, мы страшно голодали, но ни одного не отпустили домой. Не отпустили, чтобы не было пополнения УПА. Нас держали как заложников.
В.О.: А в какой местности вас держали?
В.К.: В Каменец-Подольском, Черновцах, где сильно действовала УПА. Держали для того, чтобы были под руками обученные солдаты и чтобы мы не пошли в УПА. А мы бы перешли в УПА стопроцентно. Так держали нас шесть лет, до тех пор, пока Шухевич не погиб. Когда Шухевич погиб, тогда нас отпустили. Мы когда в армии были, то ухитрялись давать УПА патроны, гранаты. Я сам давал, и давал ящиками. Они знали, что мы за Украину. Поэтому нас держали под контролем.
Нас демобилизовали в 1950 году. Когда мы вернулись, уже колхозы были организованы, и был страшный голод.
В.О.: А куда вы вернулись?
В.К.: Я вернулся в Сваляву. У нас не было ни украинцев из Центральной Украины, ни из России. Туда были завезены пограничники, НКВД и ложное НКВД — МВД. Чертовски их было много. Очень много ложных УПА. Потому что УПА было много на Закарпатье в лесах. Люди им помогали хлебом, провиантом.
В 1952 году я учился во Львове. При Лесотехническом институте окончил курсы электромехаников передвижных электростанций и в 1953 году поступил в московский техникум на электрика. В 1955 году я поступил в Академию сельскохозяйственных наук в Киеве. Учился на инженерном факультете. Окончил ее в 1960 году. Инженер-механик проектирования машин, конструктором был. Направили меня в Киев работать. Я работал в научно-исследовательском институте УКРГИПРОстанок. Там квартиры не давали, так я перешел работать в Институт автоматики и учился уже на втором курсе в КПИ на факультете автоматики и телемеханики, на вечернем факультете. Я был инженером, но автоматика и телемеханика — мне это нужно было для работы.
В.О.: Это уже в каких годах?
В.К.: Это были 1962-1965 годы. У нас и в академии, и в КПИ было диссидентство, было демократическое движение. В мае мы ходили к памятнику Тарасу Шевченко. Очень преследовали студентов, но мы, инженеры, ходили туда каждый год. Студентов и молодежь, которые были на гуманитарных специальностях, сажали, а нас, инженеров, не сажали. Не сажали потому, что мы были нужны для техники. Нас уговаривали, нас убеждали, а мы хорошо учились и хорошо знали тот бред марксистско-ленинский, марксистскую философию, истмат, диамат, «Шаг вперед, два шага назад», «Материализм и эмпириокритицизм», «Государство и революция». Мы так преподавателей загоняли, что они убегали из аудитории. Так мы показывали несогласие с тем режимом, ведь диссидент — это несогласный.
Я лично знаю того Ярослава Добоша, которого в Чопе арестовали. Лично я знал Зиновию Франко, и с Франко Тарасом мы дружили. Это был также демократически настроенный человек. С его сыном Роландом я работал в Институте автоматики. Его там для прикрытия выдвинули секретарем парткома института. Он для вида со мной спорил, будто перевоспитывал меня. Он впоследствии работал в Англии в дипломатии. Это он добился, что Англия станцию в Антарктиде передала Украине. Он живет там, где академический театр имени Тараса Шевченко, второй подъезд. Там жил и Тарас, который уже умер. И Зиновия уже умерла. Ей не давали работу.
Меня прижимали, но чем ты инженера прижмешь? Я этого Кучму хорошо знаю, он был парторгом на заводе, ходил с гитарой, чувака из себя строил. (Л.Кучма был парторгом на заводе «Южмаш» в Днепропетровске. – В.О.). А то, что мы ездили в командировки, так мы распространяли диссидентство не только на Украине, но и в других республиках. Мы там общались с инженерами. Они видели, что мы не боимся, так и они не боялись. Мы говорили: «Мы не знаем, что такое советская власть, и никто не знает, что это такое». Так они, знаешь, вот такими квадратными глазами смотрели. Я говорю: «Что вы называете советами? Коммунистическую партию? Так Ленин сказал, что коммунисты — неудачное название, нужно переименовать на фашисты, по итальянскому типу». На седьмом внеочередном съезде 6–8 марта 1918 года РСДРП переименовали в РКП. И вот Ленин был несогласен с названием РКП, а хотел, чтобы называли фашистами. Он, когда был в Швейцарии, то жил с Муссолини на одной улице, и он Муссолини знал. Муссолини там работал слесарем. А в поместье Кукушкино в Татарии семья Ульяновых последние соки выдавливала из людей, чтобы он там жил.
Короче говоря, я им открывал том сочинений Ленина и показывал, где это записано. Дословно: «Коммунисты — неудачное название. Может быть, в этом вопросе нам сослужит службу итальянский фашизм». Это 343-я или 347-я страница, второй абзац на правой стороне сверху.
В.О.: А какой том?
В.К.: Кажется, 37-й. Я им показывал, что Ленин писал: «Русскому шовинизму, держиморде даю бой». Это в 45 томе, 340 страница.
В.О.: А была ли у вас на руках какая-то самиздатовская литература?
В.К.: Литература у нас была. Где-то так после 1967 года, когда уже глушили «Свободу», нам стала поступать литература, которую печатали на Западе, и мы ту литературу распространяли. Иван Дзюба написал труд «Интернационализм или русификация?». Сын Юрия Хорунжего, писателя, и мои дети были в одном детсаду. У него был распечатанный на ротапринте том, я его взял, прочитал сам, а у меня взяли мои инженеры, читали и размножали на принтере. Отпечатки были в КПИ, в академии, в техникуме, были по Украине, по России, потому что один другому давали. Этот том дали в Харьков, из Харькова — в Днепропетровск и в Кривой Рог. В итоге «зачитали». Думаю себе, парень будет обижаться. Встретился с ним, говорю: «Знаешь, Юра, у меня такое вышло дело: мои друзья забрали ту книгу, что ты дал, и один другому передают. Я знаю, где она есть, — уже в Днепропетровске, и они мне говорили, что могут передать в Кривой Рог и дальше». — «Так, — говорит, — ничего, правильно делают, пусть передают». Так мы передавали друг другу литературу. Но характерно, что ни один инженер другого не продал, ни один том, ни одна книга, ни одна страница, ни одна газета не попала в КГБ. Такая была у нас, инженеров, спаянность. У гуманитариев так не было, а у нас друг другу передавали книги, аж кипело. Тогда была мода на политинформации каждую неделю, и там передавали друг другу самиздат. Все видели, что партия уже не имеет под собой почвы.
Как зачинщика, меня КГБ пыталось завербовать тайным агентом. Когда мы были в армии, то склоняли солдат, сержантов, чтобы доносить друг на друга. Я как раз проводил тактические занятия, когда меня вызывают к начальнику штаба. Прихожу я, а начальник штаба был украинец, говорит: «Я тебя не вызывал». — «Так, — говорю, — звали к начальнику штаба...» Он смеется, потому что знал мою резкую натуру, что я на ходу оборву. «Туда, за дверь». Я пошел, а там сидят такие... Они имели право носить любую форму. Я смотрю, не знаю, кому доложить. «Кому я тут понадобился?» — «Мы решили с вами поговорить». — «Кто вы?» — «Это особый отдел». — «А вы не могли прийти на занятия поговорить?» — «Это конфиденциально». — «О чем?» — «Если будете слышать нездоровые разговоры, возьмите на заметку и капитану доложите». — «Что?! Я буду слушать сплетни, записывать и вашему капитану передавать?! Я не сельская баба, чтобы заниматься сплетнями и вашему капитану передавать. Это одна сторона дела, а другая сторона, что это предательство своих товарищей. Я, — говорю, — продавать своих товарищей не буду, предательством занимайтесь сами, а я не буду этим заниматься». Поднимается такой, откуда-то с Севера — морда такая большая, а ноги короткие, и пузо вот такое. «На этого можно положиться». А я говорю: «А вы не знали?» За ручку — и в дверь. А за дверью начальник штаба, майор, слушал, что я скажу. Я так резко убегаю, а он смеется. Но сколько они мне неприятностей делали, эта мразь! Больше меня не вызывали, но я постоянно был под прессом.
Они знали, что я у Хорунжего взял книгу Дзюбы и передавал, но ни одного инженера не поймали. Я говорю: «А зачем оно тебе? Занимайся своим делом, а то наше дело».
У меня дети были в украинском детсаду, я так настоял. До Министерства образования дошло. И сын Юрия Хорунжего был с моим сыном в одной группе.
Когда я учился, нам преподавал математику русский. А я был старостой математической студии. Тогда были математические студии. Мы разбирали на заседаниях сложные разделы. Сначала у нас было 25 человек, а потом осталось 15 — очень трудно было учиться. Каждый хотел быть первым. Так я на бумажках написал — первый, второй, пятый, пятнадцатый, потряс в шапке — вытягивай. Кто какой билет вытянет. Ну, мне попался пятнадцатый билет. Я стою, жду. А я ведь получал повышенную стипендию, 528 рублей, а обычная была где-то 230 рублей. Я вытянул билет, а там раздел полиномов. Преподаватель говорит: «Это ты знаешь, это ты знаешь... Дай мне, говорит, определение дискриминанта, найди знак — и я поставлю оценку». На украинском языке дискриминант будет так: корень приведенного квадратного уравнения равен второму коэффициенту с противоположным знаком, плюс-минус корень квадратный из квадрата этого коэффициента без свободного члена. А на русский попробуй перевести? «Корінь зведений» — как это будет на русском языке? Я думаю, какое слово подобрать, а он говорит: «Да у тебя пробелы за среднюю школу». Он пошел в деканат, а декан взял ведомость, глянул: «Почему у тебя четыре, что такое?» Я ему это рассказываю, а тот профессор подошел. Декан говорит: «Что вы делаете?» А тот видит, что попался, и говорит: «Знаете, молодой человек, я перед вами извиняюсь, исправим на отлично, и в канцелярии печать поставим». А сколько таких наших детей-украинцев заклюют, затюкают и искалечат на всю жизнь! Я очень выступал против этого.
Слушай дальше. Меня не смогли завербовать. Но, если что, то они тебе все испоганят. Они все контролировали, записывали, короче говоря, давали о себе знать. Я не обращал на них внимания. Мы не прятались никому за спину, не боялись ни обкомов, ни горкомов, ни партии, ни чёрта, ни сатану, ни КГБ — никого.
Мы интересовались нашей Украиной, которая была оккупирована большевиками 20 июня 1919 года. Мы думали, как эту оккупацию ликвидировать, сделать Украину независимым государством. Мы знали, сколько из Украины забирают и в Украину не возвращают. Должности давали полуграмотным, а мы, грамотные люди, не могли должность получить, чтобы для своего народа работать. У меня много изобретений забрали. Я, например, посылаю в Комитет по изобретениям, а они его переделают и дадут в Россию. То есть они грабили интеллект Украины. Мы против этого выступали. Выступали, чтобы украинцев не посылали далеко служить, чтобы не заставляли делать всю грязную работу в армии. Этот Громов, генерал, говорил в Афганистане моему хорошему знакомому (он сейчас уже генерал-лейтенант): «Почему же ты не послал хохлов?» — а там было что-то такое, что кого-то ранили. То есть «хохлов» посылали, не считали их за людей. Курсанты, которых я учил, будучи в армии, уже сейчас генерал-полковники, а мне не давали ходу.
Когда начали сажать и инженеров, то и меня посадили в 1974 году. Взяли из больницы. Я тогда работал в Институте полиграфии, потому что в Институте автоматики уже начали увольнять по политическим мотивам. Уволили и меня, так я перешел в Институт полиграфии. Тогда я попал в больницу, меня кагэбэшники из больницы забрали, так что не знали ни родные — никто.
В.О.: А когда именно?
В.К.: Это было в 1974 году, 29 октября. Я тебе дам приговор, там всё есть. Мой приговор есть и в ООН, в Америке.
В.О.: А как вас арестовали и куда повезли?
В.К.: Расскажу. Выхожу я из больницы — и сзади меня схватили. Это больница, где Ярославов Вал, там, где Львовская площадь, не знаю, как сейчас та больница называется. Меня схватили, затолкали в машину и привезли на Короленко, 15, и сначала в «одиночку» посадили. Ни позвонить домой, ничего, никто не знает, где я. Потом вечером пришло семь человек и били меня.
В.О.: Короленко, 15 — это там, возле памятника Богдану Хмельницкому? Теперь улица Владимирская.
В.К.: Да, где Богдан Хмельницкий. Ночью меня били, чтобы я писал повинную.
В.О.: Явку с повинной? Что они хотели от вас?
В.К.: Диктовали мне, что я говорил что-то там против советской власти... Они сильно били меня. Я сдачи давал. Ударили по почке, я упал и потерял сознание. Перенесли меня в одиночную камеру, где я был, пока не пришел в себя. Потом я под диктовку писал явку с повинной. «Мы тебя не отпустим. Никто не знает, где ты. Ты читал, сколько людей пропадает?» И потом повезли меня... Вот куда, не знаю, потому что везли машиной, было закрыто.
В.О.: На Владимирскую, 33? Или на Лукьяновку?
В.К.: Наверное, на Владимирскую. Я уже потом на Лукьяновке был, когда был осужден.
В.О.: А следствие кто вёл? Помните кого-нибудь?
В.К.: Сначала я не знал, кто, а потом я требовал, чтобы мне сказали. Следователь показал удостоверение — Кухарчук.
В.О.: А откуда он был, из КГБ, из милиции или из прокуратуры?
В.К.: А чёрт его знает. Не знаю, из милиции, из КГБ или из прокуратуры, но Кухарчук. Я прочитал в удостоверении: Кухарчук Сергей Семенович. И больше ко мне не приходили. Потом был суд.
В.О.: Когда был суд?
В.К.: В 1975 году. Я тебе принесу приговор. Статья 187-прим.
В.О.: Это «клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй».
В.К.: А кто его знает, как там. Ни одного свидетеля, ни один адрес свидетелей не соответствует тому месту, где он живет. Я записывал всех, чтобы знать.
Но как со мной плохо обращались в тюрьме, если бы ты знал! Когда я сидел, мою квартиру перевели во Владивосток, где база атомных лодок.
В.О.: Как это, обменяли или как?
В.К.: Обменяли.
В.О.: Подождите, а кто-то в той квартире жил?
В.К.: Я теперь хочу ее вернуть, как раз занимаюсь этим делом.
Освобожден я был в 1976 году.
В.О.: Сколько вам дали?
В.К.: Два года.
В.О.: А где вы сидели? Расскажите, где вы были в заключении.
В.К.: Расскажу, подожди. Были такие лагеря, вроде бы «общего режима», а сидели там такие, что им даже не давали свиданий. Этот лагерь в Харьковской области, номер 313-й или еще какой-то. Я тебе дам документы, ты там посмотришь.
В.О.: А какие в той зоне, где вы сидели, были условия содержания? Что вы там делали?
В.К.: Условия были ужасные. Я работал сварщиком. Меня заставили. Я сварщиком работал и испортил глаза. Делали мы какие-то воздуховоды.
Ужасно тяжелые там были условия. Я даже терял сознание от голода.
В.О.: Голодная зона была?
В.К.: Страшно, я долго был в коме. Это может подтвердить фельдшер Галина Дьяченко. Я был в страшном режиме, хотя это была зона общего режима. У нас заработать нельзя было ничего: 1 рубль 73 копейки в день, из того половину брала зона...
В.О.: На колючую проволоку.
В.К.: Да, а 33 копейки было на питание. Давали, скажем, на 10 копеек тюльки гнилой, хлеб, переработанный из черствого, давали по 400 граммов. Тяжело было очень. Я же войну прошел, знаю, что это такое. Когда я пришел домой и люди меня увидели, то плакали.
Когда я вернулся — ни работы, ни жилья, ничего. Меня не пустили в квартиру, потому что там жил какой-то из Владивостока.
В.О.: Оккупант.
В.К.: Я начал добиваться правды, но ее нельзя было добиться. Когда я вышел, у меня почти не было денег. Я думал, буду работать, потому что умею работать, у меня и комбайнерские права, и трактористские, и шоферские, я электромеханик, электрик, есть даже права на паровые машины. Мы, диссиденты, так поступали: нас здесь уволят, а мы пойдем по другой специальности в другое место. Где надо, там работаем.
Итак, хожу я, никто не берет меня на работу. Тогда я вышел, где мост Патона, сел на автобус и поехал. Думал, в какой-нибудь колхоз поеду, там где-нибудь примут на работу. Пришел — и каждый требует паспорт. Я подошел к группе женщин, спрашиваю: «Вы куда едете?» Они говорят: «Едем на поле, овощи собирать». А колхозы продавали овощи, за ящик платили 32 копейки, реализовывали и возвращали деньги. Я пошел сначала к председателю, говорю: «У вас, может, найдется работа для меня? Я и электрик, и тракторист, и комбайнер». — «Дайте паспорт». А паспорта у меня нет, только справка об освобождении. Желтая такая. Говорю: «Я забыл паспорт». Не скажешь же, что ты из зоны. «Мы, — говорит, — не можем взять».
Вот стоит группа женщин и один мужчина. «Куда?» — «На поле». — «А это кто?» — «Бригадир». Я — к бригадиру, спрашиваю: «Можете взять? Я буду хорошо работать». Он говорит: «Дайте паспорт, и идите». Снова паспорт. «Да, — говорю, — я забыл. Я буду записывать на женщину, женщина подсчитает и принесет». — «Так можно, садитесь». Я сел на машину, поехали на поле. Женщины взяли себе по 8-10 ящиков. А было две машины ящиков, с одной женщины брали, а вторую машину ящиков я всю сам разгрузил. В обед привозили молоко и хлеб. Я до обеда поработал, а потом взял бидончик, набрал молока кипяченого и хлеба и так ночевал. Женщины зарабатывали там 10-11 рублей, а я 27, 28, 29, вот так. А ночью в скирде спал. Ну, а в степи все равно холодно. Как только начинает светать, я уже становлюсь к работе. И я за сезон заработал 945 рублей. Женщине, на которую записывал, я в первый раз дал 15 рублей, потом второй раз давал, а она говорит: «Нет, это много». Я ей дал 10, третий и четвертый раз — по 10 рублей. 45 рублей я дал женщине за то, что она мне приносила есть, даже покупала мне в магазине еду и приносила. 895 рублей осталось, с ними я пришел в Киев...
В.О.: А в каком это вы селе были?
В.К.: Это, знаешь, аж туда за Рогозов, туда еще надо было идти километров 17, вот так я шел. Пришел я в Киев, пошел на Львовскую площадь, там магазин одежды по сниженным ценам. Я зашел, говорю женщинам: «Что-нибудь подходящее найдите мне». Так они мне костюм нашли, рубашку, пальто и туфли, даже визитку я себе купил. Ну, вид... с галстуком.
Прихожу я в суд, интересуюсь: «Я подал кассационную жалобу, почему нет ответа?» А секретарша открыла папку: «Мы забыли ее выслать». Я говорю: «Дайте ее мне теперь». Она мне дала, я написал, что взял в такое-то время, в таком-то кабинете, где мне ответили, что забыли выслать. «Что вы пишете?» — «То, что вы мне говорили». Записал.
Где я буду жить? Я пришел домой, а домой меня никто не пускает. Вот так делало КГБ.
Тогда я пошел в гостиницу «Москва». Сейчас она называется «Украина». На четвертом этаже было консульство США. Я был прилично одет. Шла группа экскурсантов откуда-то из Нидерландов. Я в эту группу вошел и прошел с ней. Потом оторвался от группы и мимо поста — раз — и в консульский отдел. Ворвался туда, они даже испугались, говорят: «Как вы сюда попали?» Я говорю, такое и такое дело, рассказал им, в каком я положении, а они спрашивают: «А у вас есть документ какой-нибудь?» — «Да какой у меня документ есть, нет никакого документа». — «А приговор есть?» У меня был приговор и кассационная жалоба. «А можно снять копию?» — «Хоть десять снимайте». Они — раз-раз — на ксероксе сняли копию. «А это, — говорю, — в оригинале вам даю». Эту кассационную жалобу, что мне не прислали. Они взяли и говорят: «Придите через шесть дней». Дали уже мне пропуск.
Через шесть дней из Организации Объединенных Наций, из Комитета по правам человека, приехал человек. Я пришел — уже пропуск показал, не цеплялись кагэбэшники, — я зашел и начали говорить. По-моему, я говорил с представителем. Из консульства мы вышли на улицу, говорили на виду. Я рассказал, как меня брали в армию против моей воли, как меня гоняли, сколько держали без копейки, ни отец, ни мать не получали ни копейки, как меня гоняли на явную смерть, как я был ранен, не отпускали меня на лечение — вообще издевались, как хотели. Что был в диссидентском движении, что Советский Союз подписал Хельсинкское соглашение по правам человека и его не выполняет, как меня посадили по этому сфабрикованному делу. Он говорит: «Вы получите право выехать в Соединенные Штаты». Говорю: «Я с удовольствием».
Вернулись в консульство, мне сказали, когда приходить снова. Я прихожу на Крещатик, а на Крещатике подошла черная «Волга»: «Василий Иванович, садитесь, — говорят, — в машину, поедем устраивать вас на работу». А зачем оно мне надо? «Я, — говорю, — не собираюсь никуда идти, я хочу в эмиграцию». Но посадили и завезли в райисполком. Я жил на улице Милютенко, она входила в Днепровский район. Так меня в Днепровский райисполком завезли, дали направление на «химию». «Вы никуда не уедете», — так начали угрожать.
Думаю себе: я без вас устроюсь. Пошел я на завод «Тысячный». Прихожу в кабинет, а директор был украинец, его фамилия Момот. А украинское слово «момот» — это тот, кто делает бочки, маслёнки — бочоночки для сбивания масла. Ступы, чтобы гречку, просо толочь. Это момоты делали. Я пришел, директор сам в кабинете. Я не понял, к чему он, но он поздоровался и говорит по-украински: *«Було колись – в Вкраїні ревіли гармати було колись – запорожці вміли панувати»*. Ну, а я же хорошо учился, да и продолжаю: *«Гомоніла Україна, довго гомоніла довго, довго кров степами текла-червоніла. І день, і ніч ґвалт, гармати земля стогне, гнеться сумно, страшно, а згадаєш – серце усміхнеться»*. А он как начал хохотать: «Так ты, — говорит, — тоже не лыком шит! Ну, не будем об этом». Он знает, что я в институте работал, что у меня много изобретений. А работал я на электронно-вычислительной машине, для обороны, мы заменяли спецкоды — так с такой специальностью, каждый знает, из Советского Союза не выпустят, да и я хорошо знал. И он это знал. А он тоже воевал, тоже ранен был. Взял так две бумажки, написал «1», «2». «Вот, — говорит, — у меня на заводе проблема — разгрузка-перегрузка, а вот — упаковка готовой продукции. Вытягивай». Ну, я вытянул «разгрузка-перегрузка». «Иди, — говорит, — на рабочее место». Я пошел на 285 рублей.
Когда я вышел на пенсию, то получал 100 рублей. А теперь я получаю очень маленькую пенсию — 161 гривну. Я столько учился, столько умею, столько делал — и такое издевательство. Вот я сейчас возьму эти бумаги и пойду…
Ну, слушай дальше. Я пошел на «разгрузку-перегрузку». Что делать? Смотрю в окно, вижу, летит реактивный самолет, а сзади эта белая полоса, инверсия называется. И я вспомнил из термодинамики, что есть «длина свободного пробега молекулы». Я вспомнил, что это в воздухе так каждая молекула движется, три на десять в минус восьмой степени сантиметра, летит со скоростью 340 метров. Я начал считать, посмотрел — Боже мой, такое открытие сделал! Идет начальник цеха Очутенко Николай. Он знает: пришел такой политический преступник, всех коммунистов предупредили, кагэбэшников, активистов — всех. Я говорю: «Слушай, — мы на ты говорим, — Николай...» Быстро сделал я ему эскизы: «А ну, — говорю, — давай, сделай это. У тебя очень много перегрузки, загрузки, а это, — говорю, — 132 тонны в час». Они сделали, говорят: «Знаешь, Василий, — чудо!» Вагон на 60 тонн за 30 минут разгрузишь. Я хотел оформить изобретение, но поехал инженер в Россию — там есть Дзержинск в Горьковской области — и приносит мне журнал «Техника — молодежи». Написано: «Техника десятой пятилетки» — прямо с кульмана сфотографировано. Я хотел подать заявку, но если опубликовано в литературе, то уже патент не дают. Я увидел, что такое дело, и начал возмущаться — что ж это такое! А они каждую пятницу мои все бумаги, все чертежи проверяли, я уже это замечал.
Короче говоря, я уже не мог претендовать на патент. Но мое изобретение начали применять на заводе. Таким подлым методом отбирала Россия наши интеллектуальные изобретения.
В 1982 году я поступил заочно в Ленинградский химико-технологический институт для того, чтобы повторить то, что подзабыл, пока сидел. То есть чтобы восстановить в памяти инженерные науки, дисциплины. Я повторил программу и получил диплом. Там я получил третий диплом, я тебе принесу покажу.
Но была и другая цель. Мы, диссиденты, становились мастерами, начальниками цехов и проводили просветительскую работу, а по-ихнему — «подрывную». Были люди с Камчатки, с Курил, из Прибалтики, из Белоруссии, наши украинцы, с Кавказа, из Средней Азии. Мне и теперь те люди присылают всякие книги, я тебе могу дать такие книги, что ты ахнешь. Если ты интересуешься, я тебе подарю. Василий, это надо иметь, это твой хлеб, я тебе дам.
Это уже были восьмидесятые годы. В восьмидесятых годах была уже третья волна, когда сажали диссидентов. Меня вызывали в КГБ. Когда я туда шел, то давал своим людям номера телефонов американского посольства в Москве, и пока была консульская американская служба у нас в Киеве, чтобы туда звонили, если меня посадят. Так они меня не сажали. Когда я выходил из консульства, то со мной выходил сотрудник и так за руку держал...
В.О.: Это где, в Киеве или в Москве?
В.К.: В Киеве. Я был и в Москве в посольстве... Потому что они как делают: схватить, скрутить. А если есть сотрудник, то уже не могли мне ничего сделать.
В.О.: Вот вы вспоминали, что были знакомы с Оксаной Яковлевной Мешко. Когда это было? Ее в 1981 году на Рождество судили…
В.К.: Я ее, наверное, знал еще до 1980 года. И знал, когда она вышла из тюрьмы.
В.О.: Это уже был 1986 год.
В.К.: Знаешь, как у нас было? Мы не спрашивали фамилии, мы знали людей в лицо. А фамилию спрашивали те, что были сексотами. Я сам, когда уже доверял человеку, то называл фамилию, а он мне. У нас была прочная связь. Мы, диссиденты, практически развалили ту проклятущую империю. Мы действовали не только здесь, на Украине, а по всему Союзу.
В.О.: Это были разговоры или распространение какой-то литературы?
В.К.: Была у меня литература. Получал я литературу со Львовщины от моих знакомых, получал из Закарпатья, получал киевскую, харьковскую.
В.О.: Что это была за литература?
В.К.: Был журнал «Посев».
В.О.: А, «Посев»? Так это российский журнал.
В.К.: Был «Посев», были газеты «Украинское слово», «Шлях перемоги». «Шлях перемоги» позже я получал. Их привозили из Одессы. А в Одессе были украинцы, которые ходили на кораблях за границу, в частности, в Швецию. У меня младший сын летчик, у него друзья летчики, так привозили. Немного, но привозили — пять экземпляров, больше я не получал. Три-пять. Тогда не было ксероксов, как сейчас, тогда труднее было. Кое-что, если было интересно, то переписывали. В институтах были ротапринты, мы делали отпечатки и раздавали друг другу. Вот так мы работали. Литераторы, журналисты, поэты — они были больше под контролем в плане печати, чем мы, инженеры. Мы могли у себя даже на синьку снять, как чертежи. Девушки раз-раз-раз — и сделают. Я намеренно поехал в Российскую Федерацию в институт — зачем мне это было нужно, — чтобы можно было вести эту работу. Мне оттуда до сих пор присылают литературу. Ты украинец или поляк?
В.О.: Я турок.
В.К.: Украинец? Потому что я хочу с тобой говорить как с украинцем, я тебе доверяю, потому что, знаешь, я уже битая собака, очень битая. Так я сначала тому человеку говорю, которого можно взять в разведку.
В.О.: Хорошо, секретов мне не рассказывайте, не надо мне секретов.
В.К.: Хорошо. Я тебе рассказываю, что меня не смогли завербовать. Как я ненавижу это КГБ, эту Коммунистическую партию! Там, где я родился, где мы жили, — это наше место уничтожили. У нас была украинская хата под соломенной крышей, была большая печь — нет ничего. Там осталась сестра... Всю семью репрессировали. Но со мной они не могли так поступать, потому что я был знаком с очень многими. Со мной учились люди из Китая, болгары, чехи, венгры. Я знаю семь языков, я на венгерском языке говорю так, как на украинском. Знаю немецкий язык, правда, не разговаривал на нем уже лет 50, так черт его знает, как я говорю... Но я знаю немецкий, венгерский, румынский, чешский и английский, потому что я учил в академии английский язык — семь языков знал и говорил на них. Но, знаешь, за мной следили, я даже не мог взять газету, например, «Moscow News». Когда я учился в аспирантуре — потому что я аспирантуру окончил, был старшим научным сотрудником — то «Moscow News» имел только преподаватель.
Что еще тебе, Василий, рассказать?
В.О.: До каких пор вы работали, когда вы на пенсию вышли?
В.К.: Я на пенсию пошел в 1987 году.
В.О.: Назовите, пожалуйста, отца и мать.
В.К.: Мой отец Кохан Иван. Жил он в 1898–1967 годах. Он с голоду умер, нельзя было помочь родителям. А мать жила 99 лет — мы долгожители, — умерла два года назад, в 2001 году. Она где-то 1900 года рождения. Ее звали Дзямко Елена Ивановна. А бабушка — Шишко, вторая бабушка — Ковбаско. Ковбаско — это отцова мама, а Шишко Агафья — это мамина мама.
Что еще рассказать? Я бы хотел рассказать, как мы встречались на явочных квартирах. У нас была явка на Олеговской, 14.
В.О.: Явка на Олеговской? Может, 10, у Дмитрия Федорива?
В.К.: Это когда выдвигали кандидатов в депутаты. Я там был, выступил и сказал, что репрессированные должны баллотироваться в депутаты. А Лукьяненко, он же такой, я бы его в разведку не взял, сидит в углу: «А я?» Я говорю: «Я сказал, все». Но меня люди не пускали в депутаты, я снял свою кандидатуру. Почему я снял? Дурнем был, людей послушал. Дело в том, что очень большую борьбу вели против нас, демократов. Снял Рябченко, снял Черняк, Амосов, и я за компанию снял. Так жалел, такая была глупость, не надо было снимать — я бы каждый день морды бил в Верховной Раде.
В.О.: Там надо законы создавать, а не морды бить.
В.К.: Надо для людей работать, а законы — это параллельно. Юрий Щербак, Черняк, Рябченко, Амосов и я сняли.
В.О.: Это уже более позднее время. Я хочу спросить вас о семье, которая, вы говорите, вся была репрессирована. Каким образом?
В.К.: Брат Михаил был арестован, по-моему, в 1948 или 1947 году. Сидел в тюрьме в Архангельской области по 58-й статье. В Украине это 54-я. Приписали ему, что он эсэсовец, а он там никогда и не был. Он был связан с УПА. Он не признался, но посадили на пять лет. Тогда была отменена смертная казнь, так его просто посадили.
Сестра Галина имеет высшее гуманитарное образование, историк — так сидела по 62-й статье. По мужу она Галина Барас. Ее муж по 62-й статье также сидел 5 лет.
В.О.: А когда они сидели? Хотя бы приблизительно, в каком десятилетии?
В.К.: Где-то в восьмидесятых годах.
В.О.: А кто у вас есть из родственников?
В.К.: У нас семья была большая. У меня младший брат работал в России. Лет семь назад его убили. Его там бандерой считали.
В.О.: Вы упоминали, что у вас есть сын, так?
В.К.: Сыновей у меня двое. Есть сын Евгений, врач, а второй сын Олесь. Год рождения Евгения 1963-й, а Олеся 1965.
В.О.: Это чтобы составить какую-то элементарную справку о вас...
В.К.: Да я тебе всё расскажу, у меня перед тобой никаких секретов нет. Рассказ мой получился не очень связный.
Я в демократическом движении еще с 1938 года. Отец учился в венгерской школе, я в украинской. В Закарпатье изучали латынь, а я учился хорошо, так я читал тем людям, что к отцу приходили. Мы получали украинские газеты и журналы из Франции. Тогда в Чехословакии был украинский университет. Я читал те книги, брошюры, газеты где-то с 1936 года. Соберутся у нас люди, я им читаю. А сознательный я был с 1938 года, потому что я уже заканчивал школу. Это УВО, Украинская войсковая организация организовывала. УВО учила детей с 12 лет военному делу. Стрелять учили, в разведку ходить, а уже в четырнадцать я воевал с пулеметом. В 1939 году это было, весной... У нас, в Закарпатье, говорят не весна, а «ярь». Наш закарпатский лемковский язык, ты знаешь, отличается. Мы — это река Боржава. А лемки от Люблина до Вислы — это все Лемковщина. За Карпатами есть Бойковщина, а это — Лемковщина. Вот Попрад, Пряшев — это всё Лемковщина, я лемко. Мы украинцы, но лемки. Это я тебе должен рассказать для истории, как оно было.
Мы конспирацию знали. У каждого было свое псевдо, и я имел псевдо. Я говорил, что лично знал Шухевича, он у нас дома был. Наши люди вели борьбу с венграми, с немецкими фашистами, с коммуняками. То все были фашисты — что немецкие, что венгерские, что московские — это были враги для нас.
В.О.: Вы вспоминали о сожжении библиотеки в Выдубицком монастыре и Центральной научной библиотеки, о Погружальском...
В.К.: Знаю об этом. Мы, диссиденты, знали, как уничтожают украинскую культуру. Где Выдубицкий монастырь, там полковник Миклашевский построил церковь. Там были такие высокие стеллажи, на тех стеллажах были старинные книги, которые свезли со всего Киева. И эти старинные книги где-то в декабре 1966 или 1967 года, где-то в этих годах, я уже забыл, вывозили грузовиками на пятую ТЭЦ в Дарницу и там сжигали. И мы выступали против этого.
В.О.: Как вы выступали против?
В.К.: Где только можно было, на политзанятиях мы выступали, говорили, протестовали. Я имею в виду инженерных работников.
В.О.: Вы видели, как те книги сжигали?
В.К.: Я видел, когда горело, случайно.
В.О.: Вы не помните, когда это было?
В.К.: Ой, у меня записано было в деле, так это дело из-за этого они и уничтожили.
В.О.: Дата, когда горела ЦНБ, — это 24 мая 1964 года.
В.К.: Библиотека Академии наук, что поджег Погружальский? Да-да, в мае. А в Выдубицком монастыре года на два-три позже горело. В 1967-м, в декабре месяце, ночью. А когда я вышел из тюрьмы, то буквально через несколько месяцев горела библиотека в университете, где физическая аудитория физического факультета. Там были книги и документы Украинской Народной Республики. Сожгли. Потом где-то в 1982-83 году, где Софийский собор, там есть дом митрополита, там горела библиотека архитектуры Украины. Это я видел, и даже фотографии у меня были, я фотографировал. Я то все случайно видел. В Выдубицкий монастырь я заходил, там был Котов начальник караула, фронтовик, я к нему заходил. Он уже умер. Он мне разрешал туда ходить.
В.О.: Какие там были книги?
В.К.: Там книги такие были! И гетманские, и казацкие, еще 1700, 1705 годов. Те книги были свезены отовсюду. Таких книг, наверное, уже и нет нигде. Так они потом все возили на ТЭЦ и жгли. Вот это все я видел.
В.О.: Вы реабилитированы?
В.К.: Я полностью реабилитирован. Меня еще в 1989 году реабилитировали.
В.О.: Еще до принятия Закона о реабилитации?
В.К.: Я тебе принесу справки. Ты видишь, что у меня не все связывается. Сделано много, а если писать, то трудно будет, все надо по годам...
В.О.: Ничего, я не собираюсь о вас целый роман писать. А биографическую справку вполне можно.
В.К.: Да, ты специалист, я читал — у тебя хорошее перо. А у меня классно в технике, я технику знаю досконально. У нас как, у технарей, — «калить», или, например, «шабрить», или полировать, цианировать, от 0.2 до 0.3 мм — мы привыкли писать простыми предложениями и точно. Я если пишу, например, статью, то стараюсь писать простыми предложениями, потому что уже и грамматику забыл.
В.О.: Ничего, вы мне все хорошо рассказали, спасибо.
В.К.: Нет, не все, даже десятой части не рассказал. Например, как я передавал ребятам литературу на Камчатку, во Владивосток или на Курилы, в Архангельск, Мурманск или в Прибалтику, в Белоруссию. Это проблемы. Надо иметь надежных друзей. Всякое было, но меня не могли поймать, как говорил Сковорода: «Мир меня ловил, но не поймал». Кагэбисты меня ловили, но поймать не могли, потому что у меня была школа конспирации.
В.О.: Вы являетесь членом Всеукраинского Общества политических заключенных и репрессированных, так? Может, еще в каких-то организациях были? Вы были в Украинском культурологическом клубе, так?
В.К.: В этом Клубе я был. Потом был в Украинском Хельсинкском Союзе, в УРП я до сих пор. В Союзе офицеров Украины, в казачестве я полковник казацкий, я документы тебе покажу.
В.О.: Мне не нужны эти документы, я же не следствие веду. А вот приговор-таки нужен для нашего архива.
В.К.: Я тебе хочу сказать такое. Я старый человек, мы очень тяжелую жизнь прожили: я три голодовки прошел, очень тяжело работал. Я офицер украинской армии, я был капитан. В Советской армии я был сержантом, старшим сержантом, старшиной роты… Раз я давал УПА патроны, то, значит, у меня была возможность дать.
В.О.: А вот вы говорите, что Шухевича когда-то видели. Как это было?
В.К.: Он был у нас дома. Тогда мы изучали автомобильное дело. Это где-то в 1938 году. Тогда у него было псевдо «Шух» и второе «Тур». У нас в Закарпатье есть река Турья и там села: Турья-Ремета, Турья-Поляна, Турья-Порошково. Там было много туров в давние времена. Турья-речка впадает в Уж. Так я думал, что он оттуда, а он уже с этой стороны. Он, между прочим, лемко, как и мы.
Моего отца дважды фашисты арестовывали, и большевики репрессировали. Это тоже были фашисты, потому что Советский Союз — это фашистское государство. В 1939 году, когда заключили договор с фашистами, Сталин говорил: «Вы и мы одинаковые, нам спорить не о чем».
В.О.: Конец рассказа Василия Кохана 5 апреля 2003 года.