Здоровый Анатолий Кузьмич

Интервью с Анатолием Кузьмичом ЗДОРОВЫМ

Слушать аудиофайлы

В.В. Овсиенко: Анатолий Кузьмич Здоровый, город Харьков, 1 июля 2002 года, в «Просвите» на улице Рымарской, 18. Записывает Василий Овсиенко, с участием Зоряна Попадюка.

О СЕМЬЕ

А.К. Здоровый: Я, Здоровый Анатолий Кузьмич, родился 1 января 1938 года в селе Саповка Томашковского района Винницкой области. Отец мой тогда был военным, мама домохозяйкой. Отец мой родом сам из Красноградского района, или Кегичевского района, потому что их то соединяли, то разделяли вместе в Харьковской области, из села Березовка. Это бывшие имения и земли Кегича-Апостола — зятя гетмана Апостола. Там вот были всякие казацкие поселения. Мы еще с детства играли на тех Казачьих Майданах, потом была традиция такая во время занятий в университете: в конце лета, в начале лета, где-то весной ездили туда и устраивали там всякие соревнования, всякие игрища. Со всего района съезжались на те Казачьи Майданы, а мы там неподалеку жили.

Отец с Харьковщины, а мама винницкая, с Винниччины, из Вендичан — город в этом районе. И оба они попали под раскулачивание, хотя были просто хозяева, нормальные хозяева, те и те семьи, никакие там не кулаки. После революции получили землю. Семьи были многодетные, а после революции наделяли на каждого члена семьи до шести десятин земли. Когда началось раскулачивание, они попали в категорию тех, кто имеет много земли. Отца матери раскулачили дочиста, по материнской линии. Мама моя — Здоровая Евдокия Савельевна.

В.О.: Это по мужу фамилия, или ее девичья?

А.З.: Нет, это по мужу фамилия. Девичья Швец. А отец — Здоровый Кузьма Савельевич, 1910 года рождения, он еще, слава богу, жив-здоров, я его два дня назад видел, ну, ему уже, слава богу, 92 года. Мама умерла в 1990 году, она была рождена в 1914 году. Относительно мамы, то ее семью буквально разбросали. У нее был брат, также раскулаченный. Брата, деда, отца — их энкавэдэшники забрали, выслали, и никто не знает, где они делись, они не вернулись. А женское население просто было разбросано по всем сторонам. Ей было где-то 15-16 годиков, когда их разбросали. Она в Вендичаны пошла. Есть там такое местечко, станция. Там она устроилась работать на консервном заводе, и там, видимо, в шнек она руку сунула, поэтому ее рука была искалечена. Была чрезвычайно трудолюбивая и чрезвычайно чувствительная. Знаете, о своей матери я могу сказать, что это действительно Божий человек был. Она такая была чувствительная к чужой беде, очень чувствительная ко всем переживаниям. Вот бывало такое, что со мной что-то там в зоне случается — а она это чувствует. Пишет тут же, что вот тогда-то то, то-то, что я беспокоюсь. Я воспитан был все-таки как технарь, и к вещам религиозного плана отношение мое было сдержанное. Не то, чтобы я там был неверующий, я все время был верующий, но эта вера была больше пассивная. Были у нас иконы, но поскольку отец все время примыкал — я потом расскажу об отце — к этим советским агитпорядкам, то в основном это мама делала — ты там в той хате, а здесь иконы висят, это не твое дело, это мое дело. Так у нас было. Собственно говоря — я быстренько закончу о маме, — это она была в семье началом, как Божий уровень или Божье веление любви, сплочения. Это, в основном, вокруг матери крутилось. Тем более, что отец ушел на фронт, с самого начала он попал на Западную Украину и был контролером боеобеспечения какой-то там части. Склады проверял, короче говоря. Имел какой-то, по-моему, ранг офицера, и сознательно, хорошо видел, как оно все было реально. Он долгое время молчал об этих вещах, боялся об этом говорить, но потом все-таки рассказывал, как оно там было. Сейчас я записал его воспоминания. Как дрались, какие события были, как смотрели на них люди разного уровня. А что касается мамы, то она больше была для дома, для семьи. И дом, и дети держались на матери.

В.О.: Отец в Западной Украине с какого времени был?

А.З.: Тогда, когда туда пошли советы. С 1939 года. Его призвали в армию где-то в 1936-37 году. Какие-то там курсы закончил, но он перед этим был на Донбассе. А на Донбасс он пошел, спасаясь от колхозов 1933 года. Раскулачивание на Харьковщине началось еще раньше, а село их было активным участником борьбы с Махно против большевиков. Дед мой, Ефим Васильевич, это двоюродный дед, получил сначала «вышку» за участие в махновских отрядах, он там был то ли сотником, то ли каким-то там командиром. Дед об этом старался не говорить, но иногда рассказывал. Выпьет немножечко, и рассказывает, как они когда-то гуляли, условно говоря. Так он получил было «вышку», которую заменили 25 годами. Он отсидел 18 лет, при Хрущеве его выпустили. Потом он в Харькове поселился, потому что дочь его сбежала была из села в 1932-33 году, так он к дочери, и тут жил, в Харькове. А потом, уже в возрасте под 80 лет стоял он в очереди у магазина. Было две очереди у магазина. Одна очередь за хлебом, а вторая стояла за всяким товаром — пиво там было и всякое такое. Вот он стоял за тем хлебом, а мимо пивной очереди к этой хлебной очереди врезался мотоцикл сынка первого секретаря Октябрьского района города Харькова. Он сбил нескольких людей, стоявших в очереди, в том числе и деда. Те обошлись, как говорится, моложе были, а этому старому уже много не надо было, так он после того где-то две-три недели полежал в больнице и отдал Богу душу. Я даже не могу сказать точно, где он сидел, он очень не любил об этих вещах говорить, но сидел он где-то на северном Урале.

Где-то в тридцатые годы, когда продолжалась коллективизация, — а она ведь началась в районе где-то в 1925 году, уже тогда начинали объединять и забирать земли — дед вот попал под раскулачивание. Но он был умный, способный мужик, и когда увидел, к чему оно идет, он начал разбрасывать землю и все имущество. Но у него была мельница, и эту мельницу никуда не денешь. Если бы у него мельницы не было, то возможно, и обошлось бы, потому что он грамотно с той землей, скотом и инвентарем поступил, когда надо было отдавать. Сразу бросил хозяйство и нанялся на сахарный завод. Но его потом все-таки начали доставать. Хотя не лично деда, а сыновей его, которые разошлись, кто куда. Вот отец мой сразу в 1933 году выехал. Сбежал, короче говоря, на Донбасс. На Донбассе, где надо было много рабочей силы, его уже не трогали, дальше ситуация уже была более-менее нормальная. Те, кто остался в селе, — те уже были как подкулачники, там уже другое дело было.

Вообще семья была большая. Что такое большая? Это шестнадцать человек, из них где-то восемь детей. Выжили только те дети, которые сбежали из села. Это отдельная тема — 1933 год. Вот они, маленькие дети, ночью шли на Харьков. В Харькове не было такого гнета, как на селе. А села были блокированы. Вот они вышли из села, эта группа селян, старшие, младшие. Здесь сейчас симферопольская трасса, а раньше был путь Константиноград — Харьков. Немцы потом сделали из него шоссейную дорогу, а тогда она грунтовая была. Группа попала прямо на оцепление, на посты, и эти посты их завернули. А эти две девочки — тетка моя Ольга и Шура — они маленькие были, они сразу отстали. Мать сказала: «Идите, бегите в бурьяны». Так они спрятались в бурьянах, пока тех отгоняли, а потом вдоль этой дороги пошли на Харьков. И то днем они не шли, только ночью — и вышли. Им было где-то лет десять-двенадцать, одна старше, другая младше. Они добрались до Харькова, а тут, в Харькове, их подобрали в детдом. А потом нашлась наша дальняя родственница. Они устроились, выжили. А те, что остались в этом селе Березовка Красноградского района... Оно было на таком специфическом «учете» у коммунистов как махновское. Это было очень специфическое село. Там люди нормальные, трудящиеся. Я там бывал еще маленьким, там речушка течет. А неподалеку там русское село, даже два — одно, а потом чуть дальше второе. Их переселили сюда еще где-то во времена Екатерины. И они в этот голод 33-го года играли в общем-то зловещую роль. В украинских селах забирали все, что можно забрать, а в этих двух русских селах ничего не брали. Когда наши села вымирали, из этих русских сел набирали похоронные команды. Они собирали трупы по украинским селам, ну и мародерствовали. Когда в семье лежат пластом умершие или едва двигаются, они заходили и брали, что хотели.

Я, уже будучи студентом, где-то в шестидесятых годах, во время хрущевской оттепели, заинтересовался этим делом. Тогда немного о голоде 1933 года уже начали говорить. Так я ездил туда со своими ребятами, тоже студентами, разговаривали мы с одним дедом. У нас где-то есть запись, мы пытались опубликовать ее. Конечно, это были иллюзии — никто этого не напечатал. Это был рассказ жителя Березовки. Он калека был, отморозил ноги, их отрезали. А он отморозил ноги почему? Был очень истощен, а эти похоронные думали, что он уже мертвый, бросили его на санки — это зимой было — бросили его на санки с трупами, а он по дороге выпал с саней, а был в сапогах, одет был. А за этими русскими санками через некоторое время едут вторые санки. Вдруг человек лежит на дороге. Тот возница, русский этот, начал снимать с него сапоги. Этот человек говорит: «Дай же помереть, тогда». А этот говорит: «А, сдохнешь и так». И снял-таки сапоги, а потом еще и шапку снял. На это дед сетовал. Он так лежал. А после того, как его раздели, ехал же еще один и погрузил его на свои сани. Думал, что с предыдущих выпал. Действительно, труп на дороге не нужен, так он его погрузил на санки и довез до села. А в селе уже были ямы выкопаны, и их в ямы бросали. Но когда он зашевелился, застонал, то там, у этих ям, были санитарки — то ли они постоянно работали, то ли оказались там в этот момент — они сказали: «Так он же еще живой?» Оттащили его, в яму не бросили, и вот он выходился — сперва с ногами, а потом ему обмороженные ноги обрезали. Видимо, там было какое-то медицинское учреждение. И вот он вспоминал, как его облагодетельствовали — «ничего, сдохнешь и так». Такие воспоминания были.

Это обычное село, когда-то это был культурный центр, школы были, хорошие казацкие традиции когда-то были, неподалеку был уездный город Константиноград.

В.О.: А те русские села какие названия имели?

А.З.: Сейчас, как их? Да, вылетело, я вспомню потом. (Одно из них А.З. назвал 20.02. 2010: Цигляровка). Там у нас, на Кегичевщине, чуть дальше, было еще село Грушевка или Грушевое. Это уникальное село. Оно принадлежало Сахновским — это есть районный центр Сахновщина. А потом у Сахновских это село перекупили те Кегичи. Потому что Кегичевка — это название этого же Кегича-Апостола. А Кегич — это когда-то был воевода, он вернулся вместе с молдавским господарем. Тот, что после Петра Первого сюда прискочил. Это известный просветитель и писатель. Так он вот с ним пришел был, имел ранг полковника при Петре I. Так этот Кегич — такого культурного рода был и по-украински настроенный. Хотя они имели корни молдавские, но были женаты на украинской шляхте. Так они придерживались украинских традиций, казацких. Так вот это Грушевое — там вымерли все люди, полностью. И знакомый этого Кегича, который жил в Ленинграде, приехал сюда, или ему каким-то образом сообщили, он написал тому где-то в Париж. Так тот поднял шум, что его село, которое было цветущим, это Грушевое, вымерло в результате большевизма. Это как-то очень быстро произошло. Или тот пересказал корреспондентам. Я знаю, какие тогда условия были, как тогда работали эти гэбэшники или там чекисты. Но из такой глуши так быстро передали. На Западе начался шум, что вот в селе Грушевом голод, вымерло все село. Тогда что большевики сделали? Они в это Грушевое срочно привезли с Курщины людей-переселенцев. Им сказали, что вот здесь есть пустое село, где все прекрасно, давайте, езжайте сюда. Только они приехали, день или два пожили, а тут им уже свадьбу организовывают. Приехали артисты, на столы наложили колбасы, всякой еды, водки. Всех собрали в эту усадьбу. А мы, говорит, мы же не знали, что там артисты играют роль, свадьбу справляют. И в это время снимают кино. Это кино о том, что, мол, клеветники говорят, что здесь вымер весь народ, а вот большевики зафиксировали, что там свадьбу играют. И молодую показывают, люди там что-то говорят. И этот мужик, с которым мы разговаривали, говорит: «Я там тоже был. Приходят ко мне, садятся, выпили, болтают: "Вы довольны?" Ну, а чего же не быть довольным? Приехали мы сюда, все прекрасно тут. Скота не было, но все обустроено, хаты очень хорошие». А они просто, я же говорю, выждали, пока наши люди вымерли, перевезли сюда других с пропагандистской целью и сделали это шоу. Это село Грушевое Кегичевского района Харьковской области. Мы тоже записали все те вещи, и я имел иллюзии, чтобы харьковские газеты напечатали, — думали, что та хрущевская оттепель будет серьезной. Но безрезультатно, это ясно. Еще и голову морочили, что вы пойдите в исторический музей. Из редакции газеты нам сказали, потому что они и сами испугались, конечно: «Пойдите в исторический музей, там скажите об этом». Пошли мы, ну, это ж пацаны, студенты второго курса...

Отец мой с Донбасса был взят в армию. Он имел образование — здесь, в Березовке, окончил церковно-приходскую школу, а потом какие-то там еще были курсы немного более высокой ступени. И его после тех курсов направили учителем, и он вот поработал некоторое время учителем в селе. А потом, когда пришлось бежать от коллективизации, он на Донбассе устроился просто рабочим, потому что если бы сказал, что учитель, то начали бы придираться — где, что и как, а так простой работяга. Так он устроился рабочим, там прошел курсы электросварщиков и работал электросварщиком. А потом его забрали в армию оттуда. Электросварщики в те времена — это была высшего уровня рабочая профессия, их очень мало было. Как вот сейчас говорят, привилегированные рабочие. Тогда они выделялись, потому что очень мало было таких работников. В армии его довольно быстро направили на какие-то там курсы, не знаю, офицерские ли, какие-то там старшинские. Он прошел их, а после того его направили на Правобережную Украину, под западную границу. Вот там, на Винниччине, он служил, там с мамой моей и познакомился во время службы. Это где-то был, наверное, 1936 год примерно. А дальше — это уже отдельная тема, война...

Он был грамотный, и такой любитель порядка... Отец у меня талантливый разносторонне, вот за что ни возьмется, он все сделает. Я однажды удивился: телевизор. Хотя я имею образование, и то с опаской туда заглядываю, а он так спокойно лезет в телевизор. Берется и что надо сделает. Может, из-за этого он был назначен поверять состояние складов боепитания. То есть где-то там были подземные склады, наполненные снарядами, всяким оборудованием, а он, в соответствии с какими-то требованиями, ездил с кем-то и проверял техническое состояние — электрику, всякое другое оборудование — по списку. Его многие знали.

Когда в 1939-м сдвинуло линию границы, вся эта линия также передвинулась дальше, и он тоже переселился. Ну, это отдельная тема. Что касается отца, он у меня чрезвычайный, я должен сказать, человек, неординарный, очень своеобразный. Он сейчас, слава богу, интересуется всеми событиями, довольно живо оценивает, газеты выписывает только наши оппозиционные, читает, интересуется, в курсе политических событий.

Это одна сторона. Вторая сторона такого рода. У меня был младший брат, он уже умер, Царство Небесное, Виктор. Он был морским офицером в Прибалтике. Был любитель выпить. А потом бросили его на Камчатку, дослуживал там. С Камчатки вернулся, жил здесь в отставке. Если бы он вел активный образ жизни, то, может быть, еще жил, а так... Был очень красивый парень, какой-то такой человечный — вот кота где-то найдет бедного, лечит его. Петь очень хорошо умел.

СО ВРЕМЕН ВОЙНЫ

В школу я начинал ходить во время войны. Во время войны наша семья была эвакуирована, но эвакуация застала нас в дороге — немцы обогнали, так нас бросили в селе Марьяновка Кировоградской области, неподалеку река Синюха. Там были очень интересные события, надо бы рассказать.

Привезли нас в эту Марьяновку, поселили в доме учительницы. А та семья учительницы — кто его знает, говорили, что их чекисты арестовали и куда-то вывезли. Большой дом был. Нас поселили эвакуированных три семьи. Интересно, что это была наша украинская наша семья, русская семья Симоновых и семья еврейская Броли. И в этих трех семьях по двое деток в каждой. Сначала отступили советские войска, а дня через два или три вступили в село немцы. Через день немцы собрали людей там, где были конюшни. Конюшни такие длинные-длинные, с десяток конюшен метров по восемьдесят длиной. Они, наверное, с полкилометра так вдоль холма, а дальше круто вниз — Синюха. До Синюхи от этого плато, где были те конюшни, метров 300, и крутой-крутой берег. А там вдоль этих конюшен были выкопаны ямы. Они с гашеной известью, чтобы дезинфицировать конюшни. Лошадей там не было, конюшни были пустые, лошадей большевики забрали. А немцы, когда там появились, через день собрали людей и начали водить вдоль этих ям с известью — а там ужас: все те ямы были завалены человеческими трупами! Причем людей бросили, наверное, еще и живыми. Видно, что съедено было известью... Это же лето, жара, это где-то июль-август, потому что арбузы были... Это ужас: мы проходим, все люди проходят, и видно, что кто-то пытался вырываться, вылезти из этой извести, обрызганный, руки торчат, лица мухами съедены...

Потом вытащили этих людей, организовали похороны, братские могилы выкопали здесь неподалеку, в начале склона. Собрали всех селян, людей этих похоронили. Кто знает, кто они... Селяне стояли со стороны Синюхи, а немцы стали между известковыми ямами и этой братской могилой. И стали, чтобы салютовать тем погибшим, большевиками замученным. Кто-то там речь говорил. Я еще маленький был, но помню: «красные, изверги». Потом люди подошли, бросили земли и снова стали. Начали хоронить. И в этот момент, когда еще лопатами закидывают, немцы вздумали салютовать. У немцев винтовки стояли так, а потом — раз, два... У них какой-то такой прием был — винтовку вперед ставить. Я в советских армиях что-то не помню такого приема... Они как-то так и так... Так вот — я так же испугался — когда они направили винтовки на толпу — это было переходное положение, а люди — Боже, как заверещат, как бросились пластом шумно бежать вниз к Синюхе! А тут раздаются выстрелы, но немцы ведь стреляли вверх. Потом опомнились, некоторые кричали: «Не бойтесь!». Но такая паника была.

Немцы не трогали наших, хорошо относились к украинцам — то, что я видел. Еще перед тем, как появились немцы в нашем селе, в Марьяновке, было вот что. Мимо нашего села дорога была на Тышковку. Село Марьяновка Тышковского района Кировоградской области. Так вот эта дорога шла Кировоград — Тышковка. Это была военная дорога. Я видел, как по ней гнали большое количество наших людей. Возможно, это были те люди, которых потом вот бросили под Москвой, тех 179 тысяч ополченцев. Потому что шли нормальные люди, часто в очках. Потом можно было думать, что это интеллигенция, потому что в очках редко кто из селян был. Гнали скот, а потом, когда немцы где-то опередили, у нашего села на поле конвой, который гнал этот скот, пострелял его. Лошадей не стреляли, я не видел пристреленных лошадей, а крупный рогатый скот видел, овец стреляных видели. И мы вот там подобрали были раненую корову. Там вообще было же много брошенного колхозного имущества. Энкавэдэшники или какие-то там комиссары пробовали жечь зерно на корню, а оно не горит. А люди, как только они отошли, тушат. Так оно только кусками выжжено было, а дальше не горело. Когда советские власти отошли из села, а немцы еще не вошли, люди бросились разбирать колхозные амбары, зерно разбирали. И наши матери тоже. Уже имели опыт с тридцатых годов: прятали хорошо, чтобы, если вернутся... Я со временем понял, как опыт тридцатых годов защиты от большевистского грабежа быстро привился — уже знали, как спрятать. Те наши примочки, которые мы перенимали у тех зэков-уголовников в зонах, — уже наши люди умели. Беда научит, как прятать, как маскировать. Так вот и корову: быстренько выкопали землянку и спрятали ту корову. И вот она всю оккупацию помогала этим трем семьям кормить деток.

Немцы не грабили. Я того в селах никогда не видел. Один был случай, уже перед отступлением, что они у нас во дворе курицу застрелили, какой-то гад из них. А так называемые партизаны большевистские... Вы представляете себе, приезжают такими безтарками, на возах в село тогда, когда немцев нет, пьяные морды, вот такие рожи, и начинают шастать по хатам и собирали все съедобное. Немцы этого не делали. А эти гады забирали все съедобное. Семьи же остались, дети, а они забирали. И вот заскочили в наш двор, а безтарка их у плетня стоит. Двое заскочили в хату и шастают. А ребятня во дворе, шестеро детей, три женщины. Так они шарили-шарили — ничего нет. А один гад увидел на чердаке узелок сушеных груш. Увидел, а достать не мог. А матери нам давали те сушеные в русской печи груши на праздник как конфеты. Он, гад, не смог достать, а потом нашел какую-то там клюку, той клюкой поддел и схватил. И этот русский выскочил из хаты во двор, а мы бежим за ним: «Отдай наше!» А он узелком машет: «Прочь, ушибу!» И таки забрал, гад. Какой-то свист, какая-то тревога... Безтарка трогается, он бросил тот узелок в безтарку, сам перевалился в нее... Вот у меня такие впечатления.

Еще несколько раз видел тех партизан. Тоже с красными носами, рожи такие. Приезжали, когда уже немцев отогнали, они вот приезжали «воодушевлять».

А еще раз было, что они участвовали в облавах. В 1944 году была Корсунь-Шевченковская операция. Я со временем узнал, потому что Кировоградщина была как раз в центре этого пекла, что события, которые там происходили, относились к этому Корсунь-Шевченковскому побоищу. Что я видел? Появились советские, окружили село. Где-то так под обед они появились, а где-то уже к вечеру село оказалось окруженным, никого не выпускали. Они заехали в центр. Люди не спешили выскакивать, потому что кто его знает, подождем немного. А когда окружили село, начали сгонять людей. Некоторые начали бежать, а потом оказалось, что бежать некуда, потому что уже все окружено. Так вот эти партизаны сгоняли людей в центр села. А потом отделили мужчин от детей и женщин. Мужчин сразу за тот барьер. Сосед наш, Юра Олейниченко, ему было 15 лет, но верзила был такой высокий и такой крепкий парень, так мать кричит, что это еще ребенок, сейчас документы принесу. Побежала она, а они далековато так жили. Еще и не прибежала она, а их уже сразу — за подводами двинулись машины — и вывезли. В этот момент, уже когда их отвели, бежит Олейниченчиха и показывает какое-то его удостоверение, что это же еще ребенок. Никто из тех селян не вернулся. А их забрали где-то человек пятьдесят, не меньше. Забрали всех — мужиков и парней молодых, даже пожилых, стариков уже не брали. Никто не вернулся, кто его знает, где их могилы. А это же неподалеку было, это Кировоградская область.

Немцы этих вещей не делали, я должен это сказать. В нашем селе во время войны, там, где были конюшни, — в этих конюшнях сделали лагерь военнопленных. Проволокой он был и раньше обнесен, но немцы еще укрепили, сделали такую зону, вышку поставили и там расположили военнопленных. Разные там были. С осени 1941 года до 1943 года это был лагерь военнопленных. До конца лета 1943 года женщины и мы, пацаны, ходили к этим концлагерям военнопленных, у кого что было, то бросали есть — то матери дадут что-то: пойди туда брось или передай. Немцы детей не гоняли и к военнопленным не относились плохо. Более того, женщины могли забирать своих мужей из этого концлагеря, немцы элементарно отдавали, достаточно было, чтобы женщина сказала, что это вот мой, и тот подтверждает. Не надо было никаких документов. И женщины из нашего села, из других сел подходили сюда, договаривались, что вот так и так, и выводили мужиков. Немцы их не трогали, а когда вернулись коммунисты, сразу подмели их.

Военнопленным можно было написать письмо по месту своего жительства, только на территории Украины, россиян это не касалось. Только украинцам разрешали. Ну, евреев они преследовали, должен сказать. Вот у нас была же эта еврейская семья, так они тут же назвались украинцами, селяне их не выдавали. И эта русская семья. Матери их говорили детям: «Учите украинский язык». Должен сказать, что это прекрасное средство изучения украинского языка: когда жареный петух в задницу клюнет, тогда они быстро изучают. Дети быстро изучают.

Итак, военнопленным из этого концлагеря можно было написать письмо, и то письмо можно было передать. Если приедет с территории Украины кто-то из его семьи, например, жена, то немцы отдавали таких, выпускали из концлагеря. Я должен сказать, что это было очень по-человечески, и люди за это хорошо относились к немцам, с благодарностью. Я не говорю про другие места, а то, что я видел. Как письма передавали? Можно было через какого-нибудь там дежурного немца. Писали на листочке и треугольничек такой делали. Но часто передавали через нас или через женщин, которые подходили, переговоры вели. А немцы на вышках стояли — и ничего. Это не была та «запретка», как в советские времена, что там трехметровка, — там того не было. Примерно метр проволоки, столбы, а там вышка с одной стороны, с другой, посредине калитка. Это из военных впечатлений.

Мы остались на территории Кировоградщины в селе Марьяновка до 1946 года. Отец прошел все фронты, какие можно было, Европу аж до Берлина, потом их направили на Дальний Восток на японскую войну. Он вернулся из армии где-то в конце 1946 года. После этого мы переехали в Харьковскую область, на родину отца в село Шляховая, что у Казачьих Майданов, где жили его родители. Но дедушку уже немцы убили, много всяких потерь было. Отец устроился на сахарозаводе. Надо было выживать — семья, дети малые. Надо было дом строить, потому что тесно было. Это житейские вопросы. Вот я там пошел в школу.

Но в школу я начал ходить еще во время войны, в Кировоградской области. У нас там была учительница Тамара Васильевна, уже не помню ее фамилию. Я был маленьким, а она учила детей, старших и всяких, так я ходил туда с удовольствием, а потом оказалось, что я знал лучше тех, кто старше. Она это заметила и начала опекать меня. Так и я, видя, что она поощряет меня, с охотой учился. Впоследствии, когда я пошел в первый класс, то уже знал я эти вещи. Но это отдельная тема. Интересно, что она учила по той старой азбуке, еще с двадцатых-тридцатых годов. Эти «ґы», «джы», «дзы». Она была национально-патриотическая женщина. Это я понял позже, а тогда мне это было привычно. Крамола или не крамола, но со временем я осознал, что эта молодая учительница хорошо воспитывала. Большевики бы за это дело не пожалели, но это было во время немецкой оккупации. А при большевистской оккупации, конечно, она бы за это сидела.

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Потом я здесь пошел в школу, окончил ее в 1955 году. И в том же 1955 году я поступил в университет на физмат факультет Харьковского университета. Тогда это был Харьковский государственный университет, физматфакультет, ядерное отделение. Я учился там, довольно-таки активный был. С одной стороны, мне это было интересно, а с другой стороны, мою молодую энергию часто использовали вышестоящие. Потому что я был и активистом-комсомольцем. И вообще, где только какое-то дело, я встревал в него с парнями или девушками. Я был во всяких бюро комсомольских. Университет был в старом корпусе, а одновременно строился новый университет, так я был там заместителем начальника, а потом исполняющим обязанности начальника студенческого строительного отряда. Это где-то тысячи три студентов разных курсов. Надо было их расписывать помощниками и контролировать, и давать разнарядку. Строители работали, а студенты выполняли разные вспомогательные работы. Вот я этим занимался, имел такой опыт.

Дважды был на целине — это в 1957 и 1959 годах — в Казахстане, в Северо-Казахстанской области и в Кокчетавской области. Я там был комбайнером. Сперва помощником комбайнера, а потом комбайнером. Но в 1959 году я уже был заместителем командира харьковского студенческого отряда. У нас командиром был один полковник, хороший человек, Виктор Иванович Астахов. Его жена сейчас ректор так называемой Народной академии. А он со временем был секретарем обкома партии, потом проректором университета. Нормальный человек. Он не был политиком или каким-то ярым коммунистом — нет. Иногда рассказывал интересные вещи, но очень любил выпить и поохотиться. Вот на целине он на несколько дней идет на охоту и выпивку, а я вот езжу по всей области, чтобы контролировать, чтобы все на месте знали, что делать.

Учеба давалась легко, но я много времени тратил на эти общественные дела. Одновременно я окончил музыкальную вечернюю школу по классу скрипки. И еще посещал курсы — договаривался с деканатом или с преподавателями — отдельные курсы на филфаке, на юридическом. Хотя там трудно было получить разрешение, но ничего, в конце концов давали. Я почему об этих вещах рассказываю — потому что они меня как-то спровоцировали на активную протестную деятельность. Потому что все эти вещи я делал веря, не вникая в содержание, а воспринимая так, как они говорят. А они это, гады, видели. Меня когда-то даже рекомендовали, по-моему, в 1959 году, на пятый курс я перешел, меня порекомендовали в партию. Я уже было чуть не сунулся в партию. Но меня что спасло? Накануне, как меня должны были принимать, я зашел к нашему парторгу, это женщина была, Анна Ивановна Горностаева, и я услышал ее беседу с секретарем райкома партии относительно меня. Они сказали, что он еще зеленый, но есть энергия, «пусть идет, пусть работает». В таком смысле, что сейчас еще дурак, но когда поумнеет, он уже будет определенный, при деле. Меня это так обидело, — ах вы же гады! Если бы я это не услышал, то пошел бы в ту коммуняцкую партию. Но поскольку я это услышал, то меня это обидело. Потому что я к этим вещам искренне относился, я считал, что делаю доброе дело. Скажем, эти бригады содействия милиции, БСМ, — столько времени я потратил, чтобы бороться с этими хулиганами, молодежь организовывал, студентов, парней, самодеятельные группы создавал — это же для общества надо. Другая такая работа была. Скажем, на целине меня наградили двумя правительственными наградами — «За освоение целины», а потом был еще такой случай, то «За боевые заслуги». Ну, это случилось, как говорится, под горячую руку. Там горел автобус, и мы вытаскивали оттуда людей. А потом эти комсомольские дела.

По комсомольской линии я был знаком со многими харьковскими партийцами. Вот, скажем, с Ващенко Григорием Ивановичем. Он буквально мне как опекун был. Кстати, порядочный человек, толковый чрезвычайно. По-украински был настроен. Я все время говорю на украинском языке, на русском очень редко. Я плохо на русском языке говорил, хотя языки мне даются легко. Но я считал, что лучше по-своему говорить. Так, скажем, я пришел из села. У нас в селе употребляют слово «жид», и сейчас говорят «жид», «жидовка» — и в этом нет ничего негативного, как у русских, — нормальное слово, даже лучше, чем если брать какое-то иностранное.

Что касается знакомых. Скажем, я учился с дочерью Скабы, того, что был вторым секретарем ЦК. Соколов — то же самое, он здесь у нас был, потом ушел на Киев. То есть когда эти люди у нас были, я активно вел общественную деятельность. Для меня не было важно занимать какую-то там должность. Надо это делать — делаешь, не имеет значения, какая должность. А позже, когда дошло до серьезных вопросов, я пытался их подключать, и они в той или иной мере пытались что-то делать.

Я украинской тематикой заинтересовался... Не то, чтобы заинтересовался — оно как-то само вошло в жизнь. Те иллюзии, которые я строил, жизнь просто скомкала. Вот мне часто было такое. Я помню, как мне резко ударило по мозгам. У нас в семье разговаривают только на украинском языке. Я уже был где-то на третьем курсе, приезжает мама из села с узелками, везет что-то ребенку. Едем мы в троллейбусе, а я же в общежитии жил, здесь на площади Независимости или, как Кушнарев переназвал, Свободы. Едем сюда, а троллейбус был с вокзала. Мы разговариваем с мамой по-украински. А тут едет мой однокашник из университета, и он как-то так обратился: «А ты что, по-русски не умеешь?» Я до сих пор как-то не обращал на это внимания, все это на бытовом уровне. А мама как-то так сразу среагировала... Я говорю: «А чего я должен по-русски говорить? Я со своей матерью разговариваю. А тебе-то что?» Я потом понял, что это какая-то провокация была. Он так осуждающе к этому отнесся, хотя раньше у нас не было такого.

У нас в университете постепенно вводили русский язык, но проблемы с этим не было. Вот, скажем, был у нас профессор Заславский Дмитрий, забыл отчество: «Я буду читать предмет по-украински. Хотите слушать — прошу, — в зал показывает, — не хотите слушать — прошу», — на дверь показывает. И читает на украинском языке. Ну, а потом, если видит что-то, то терминологию объяснит, повторяет. То есть проблемы такой не было, но постепенно украинский вытеснялся. Русского становилось все больше и больше, то есть все больше преподавателей начинали украинский язык сводить на нет. А это же были хрущевские времена. Мне, с одной стороны повезло, да вам же тоже, потому что мы попали на хрущевские времена, когда этот покос, обычный для московского государства периодический покос интеллигенции, еще не был подготовлен. Хрущев ее готовил, выращивал. Только поднимут головы те, что иллюзии имеют, не реалисты, так их тут же и посрезают, покосят. Так вот мы и попали под период, когда Хрущев выращивал... Кто поверил, тот и попал под него. Более откровенные, искренние, активные. Да Бог с ним.

Так вот речь о том, что я после окончания университета был направлен... Я окончил курс термоядерной физики, физики плазмы.

В.О.: Какого года?

А.З.: В шестидесятом году. Пять с половиной лет длился там курс. Где-то осенью 1960-го мы закончили.

НАУЧНАЯ РАБОТА

Меня и еще двух моих однокашников сразу направили в одну лабораторию — магнитогидродинамики, она располагалась на территории завода ХЭМЗ в Харькове. ХЭМЗ — Харьковский электромеханический завод. Очень интересная была вещь. Дело в том, что перед этим Хрущев ездил в Америку и взял с собой целую группу всевозможных представителей, в частности, от Академии наук. И он взял с собой — тогда он был член-корреспондентом — Михаила Дмитриевича Миллионщикова. Миллионщиков заметил там некоторые новые разработки американских ученых. Вернувшись из Америки, он немедленно организовал в Советском Союзе две лаборатории магнитогидродинамики, то есть лаборатории, которые должны были исследовать физические процессы в специфических условиях — в космических условиях, в условиях высоких температур, в гравитационных условиях, в высокочастотных полях — то есть поведение различных физических тел в экстремальных условиях. В частности, нас и направили в эту лабораторию. Там был отдел магнитогидродинамики во главе с Евгением Янтовским. Я попал в лабораторию Бориса Федоровича Бобелева.

Их интересовал вопрос исследования плазмотронов, то есть поведения плазмы и использования низкотемпературной плазмы для космических двигателей. Меня эта тема заинтересовала, и я с огромной энергией и охотой после окончания университета пошел сюда. Со мной одновременно туда были направлены еще два моих однокашника. Один ныне член-корреспондент Академии наук, профессор, доктор, это Николай Федорович Харченко. Он член нашей «Просвиты», «Конгресса интеллигенции», «Украинской рады Харьковщины» — человек толковый, выдающийся, патриотичный. А еще был Леонид Крючков, он сейчас тоже доктор наук, он был где-то в Одессе, где сейчас, не могу сказать, я его давненько, где-то года четыре или пять не слышал. На базе этой лаборатории впоследствии образовался институт НИИЭлектро. Потом он был тоже реорганизован. Лаборатория была переведена в систему министерства электротехнической промышленности, а другие отделы были объединены со специализированными фирмами. А из той лаборатории, которая была в Москве, образовали Институт высоких температур.

Пока я здесь работал, в один из приездов Миллионщиков хорошо с нами познакомился, принял нас очень тепло, заинтересованно, и когда в процессе разговора увидел, что у меня были всевозможные идеи, он чрезвычайно этим заинтересовался. После нескольких бесед он стал, так сказать, моим опекуном. И дальше всю жизнь, когда бы и где бы я ни был, он опекал меня, за что я ему очень благодарен, должен сказать.

Но тут произошло одно событие. Я жил в общежитии, но когда был направлен сюда, то были условия предоставления квартиры. Сначала оно немножечко притормозилось, но потом Миллионщиков дал команду, чтобы квартира была выдана. На то время у меня уже был ребенок, а жили мы на квартире, и это было очень трудно. Осенью должны были давать квартиры. Уже было выделено специальной разнарядкой по линии Миллионщикова, а он же был от Академии наук СССР.

В.О.: Это какого года?

А.З.: Это 1961 год. Так вот в это время случилась одна такая катавасия. Наша спецлаборатория в бытовых делах принадлежала профкому завода. Профком, когда требовалось, учитывал такие вещи. Оформление квартиры, которую мне должны были предоставлять, должно было проходить через завком завода. Мне сообщили: оформили документы, осенью должны передать дом такой-то, нас уже приписали к тому дому. Но случилась очень интересная история, в которой я проявил себя в высшей степени как непрактичный дурак. От отношений с Миллионщиковым, от поездок на заводе был резонанс. А потом сразу несколько заявок на изобретения. Они хоть и закрытые, но имели резонанс. Плюс статьи, участие в конференциях, хотя они тоже закрытые. Была огласка. Вызывают меня весной на завком, причем как раз тогда, когда у нас эксперименты намечались. Я был такой затюканный, потому что это же у меня группа научная. А когда эксперимент, все очень задействованы, мы еще и посторонних просим, потому что там были очень специфические вещи. Плазмотрон — это как космический двигатель. Его по-разному можно использовать, но мы исследовали в первую очередь космические двигатели.

Так вызывают меня на профком и говорят, что вот так и так, вы на очереди 16-й или 18-й, вы попадаете в такой-то дом, но тут такое дело. У нас есть возможность предоставить вам жилье сейчас. А если нет, то перенесем на осень. Как вы думаете? Я говорю, что я стою в очереди, живу на квартире, у меня ребенок, так если есть возможность, то пусть будет сейчас. И тут передо мной при всех людях — полный зал — выскакивает какой-то мужик и со слезами кровавыми становится на колени передо мной и стенает на украинском языке, что я такой бедный, я из села, а у меня трое детей, а у меня то-сё, да вы ж уступите, вон и академики за вас беспокоятся — и такими слезами искренними... Гнетущая атмосфера. Я был ошарашен. А тот председатель завкома: «Так как вы решаете?» Я с ним был знаком, и он, я вижу, так сочувственно ко мне относится. Он хотел, чтобы я сделал правильный вывод. Я говорю: «Ну, что ж, если мне осенью предоставят и гарантируют, ну пусть, мы уже как-нибудь полгода потерпим».

Они предоставили квартиру этому парню. Осенью я этого парня встречаю на заводе — он со мной даже не здоровается. Наступает осень, нет и нет. Мне говорят: «Так вы же отказались». Я говорю: «Я же не отказался, я лишь уступил, чтобы на осень». А они же мне даже дали какую-то бумажку о том, что гарантируют, что я получу осенью. А Миллионщикову они написали, когда я потом начал к нему обращаться, что я отказался от квартиры. Он говорит: «А ну, приезжай сюда». Я приехал в Москву к нему, рассказываю ему это дело. Он мне вот так вот похлопал по лбу, говорит: «Ну, дурной, ну кто же так делает? Надо ж соображать наперед». Показывает мне ту бумажку, что я отказался от своей очереди.

Квартиру получить было очень трудно. А когда проделали такую глупость и когда мои домашние узнали, что я так по-дурацки отдал кому-то свою очередь, начались неприятности…

Почему я Миллионщикова вспоминаю? Потому что он потом сыграл значительную роль в моей дальнейшей жизни, подстраховывая меня в разных перипетиях, когда уже возникли политические вопросы, когда уже КГБ мной занималось. Он сделал некоторые шаги, мне обещали-обещали, но я после этого не стал долго ждать. У нас тут создавался в Физико-техническом институте низких температур отдельный отдел космических исследований под эгидой 654-го ящика, которым командовал академик Королёв Сергей Павлович. Он тогда еще не был академиком, он позже стал академиком. Под руководством Мишина создавался отдел, где проводились теплофизические исследования в космических условиях. В одном из разговоров Михаил Дмитриевич Миллионщиков сказал, что раз так, то там будут квартиры. Говорил он с Мишиным или не говорил, но я перешел в эту лабораторию Физико-технического института, в 1962 году. А где-то в 1964 году предоставили мне квартиру.

А занимался я там чрезвычайно интересными вещами. Это была тема моей диссертации. Это было исследование редкометаллических теплоносителей в условиях невесомости. Это было чрезвычайно интересное исследование. Мы создавали исследовательские комплексы, ставили их на самолёты, самолёты делают «мёртвую петлю» (петля Нестерова) или так называемую «горку» — создают условия, приближенные к невесомости. Делали так называемые «лимоны» — это довольно большой шар, который мы начиняли всевозможным научным оборудованием, приборами, измерительными устройствами, и отдавали на самолёты или на космические объекты — спутники, и они проводили в разном режиме исследования. Потом мы их обрабатывали.

Так что моя тема была связана с системами имитации невесомости и исследованием теплофизических процессов в условиях невесомости. Очень интересная тема, новейшая, это было очень секретно, она была под грифом секретности. У меня в то время была высокая форма допуска. А потом, когда кагэбэшники взяли меня «на крючок», то эта моя научная деятельность, контакты с Миллионщиковым, принадлежность к этой суперсекретной отрасли и 654-му ящику сыграла значительную роль в том, что кагэбэшники меня сразу не сожрали. А они это могли сделать сразу.

ДЕЛО ПРОСТАКОВА И МИШУТИНА

Впервые я столкнулся с кагэбэшниками в 1959 году. Тогда мы ещё учились в университете. На нашем курсе, но на математическом отделении, учились два парня. Один — Анатолий Михайлович Простаков с Полтавщины. Это крестьянский сын, у матери-одиночки было двое детей, отца убило на войне, а он поступил учиться. Был чрезвычайно беден, не в чем было ходить, есть часто было нечего. Мы помогали ему. Но он парень гордый, никогда ничего не попросит. Кто знал, те помогали. А второй был бывший морской офицер, намного старше его, Вася Мишутин. Он сам был русский, из таких, демократически мыслящих. Ушёл в отставку и поступил учиться в университет. Он сейчас профессор университета. Его тогда арестовали, выгнали из университета.

Как началось это кино? Мишутин переписывался с каким-то своим товарищем по флоту и в письмах давал свои оценки политики партии, Хрущёва, других. Я не думаю, что тот товарищ его сдал, — нет, я скорее думаю, что тот товарищ просто проявил разгильдяйство, и кто-то прочитал те письма. Арестовали того товарища, потом и этого арестовали, начали следствие. Это я позже узнал. А в те времена как было? Я был комсомольским активистом, членом бюро и так далее. Когда арестовали этого Васю и Анатолия Простакова, то допрашивали и вызывали на допрос многих и в партком, и в КГБ. Также и меня. Сперва приходил какой-то хрен, кагэбэшник, в парткоме принимал, расспрашивал, а потом вызвал в КГБ, и там уже — протокол. Но я говорил, что знаю этих людей, но ничего крамольного за ними не замечал. Парни потом оценили, что [я повёл себя] нормально. Никто о них ничего не знал. Но что касается Толи Простакова, то говорили, и я тоже говорил, что это можно понять: никакой помощи, отец погиб на войне, никому он не нужен. Иногда мы что-то скинемся, но он отказывается — гордый, хороший человек, крестьянский парень. Дали Васе шесть лет, Простакову четыре года.

В.О.: В каком это было году?

А.З.: Это было в 1959 году.

В.О.: Это 62-я статья? А, тогда ещё не было 62-й статьи.

А.З.: По-моему, да. Вася получил 6 лет, а Простаков Анатолий получил 4 года. Выгнали обоих, конечно, из университета, они отсидели эти свои сроки. Был суд, меня и не вызвали на суд, потому что я фактически не давал никаких показаний, которые можно было использовать. А кто там что-то вякал или умничал, то тех вызывали, чтобы они подтвердили на суде. Этот Простаков позже закончил учёбу. Где он сейчас, я не могу сказать. А Вася закончил университет, защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Он был профессором, был преподавателем Одесского университета. Где он в последние годы — не знаю. Где-то так с 1995 года я о нём ничего не знаю. Так же и об этом Толе. Была у него девушка, невеста, Светлана, но когда всё это случилось, она отстранилась. Такие пертурбации, вы сами понимаете, а она ещё учится. Ну, переписывались-переписывались, потом заглохло. Не знаю, не могу сказать. Мы иногда собираемся на эти пятилетние встречи бывших студентов, так ни того, ни другого не бывает.

Так я впервые познакомился с кагэбэшниками непосредственно. Но когда они меня первый раз арестовали, это в 1965 году, то они мне эти вещи вспоминали, намекали, что это, мол, на меня влиял этот Мишутин. Было такое время, что мы жили рядом на одном этаже, в соседних комнатах, контактировали. Так, мол, тот негативно на меня повлиял. А потом эта версия отпала.

ПРОТИВ РУСИФИКАЦИИ

Во мне протест нарастал постепенно. Каким образом? У нас как-то резко, по-глупому, в Харькове начали переводить на русский язык украинские школы. Это началось примерно в 1960 году. Уже в 1963 году близлежащие школы, которые были украинскими, заканчивают весной на украинском языке, а осенью, через два месяца, им разнарядка: начинать преподавание на русском языке. И все, абсолютно все классы, и младшие тоже, переводят на русский язык. В то время я был депутатом районного совета и, во-вторых, я же бывший комсомольский активист. Когда я занялся научной работой, то комсомольской работой уже заниматься некогда было, но по традиции меня иногда приглашали то туда, то сюда. Вот так и в депутаты. Тогда ведь попасть в депутаты человеку со стороны было немыслимо. Но в райкоме сказали, что вот так и так, мы вас рекомендуем туда-то и туда-то. Я был знаком с тем секретарём райкома партии ещё по комсомольским делам. Ну, ладно, раз наметили, то я не против. Вот таким образом меня и засунули в эти депутаты. Но депутат — это же надо людям помогать. У меня были такие представления, что надо бороться за народные интересы, за справедливость, за законность и так далее. Начали ко мне, как к депутату, приходить с заявлениями, что вот так и так, что мы хотим, чтобы дети… Действительно, маленькие дети, только начали учиться, а их переиначивают. Дайте же доучиться на украинском языке, а тогда уже как-то постепенно переводите. Нет, ничего подобного. Я думаю, это же абсолютный нонсенс, давай-ка бороться с этим делом. Я подключаю людей, подключаю комсомол, подключаю обком комсомола, ЦК комсомола Украины, потом этих своих знакомых по партийной линии. А они-то курс видят, видят, что я слепой и глупый, не вижу генеральной линии. И они меня щадят, говорят: «Не лезь, там голову свернут, отойди, занимайся наукой, у тебя она идёт, не занимайся этим делом». А я — нет, я еду в Киев, еду в Москву. Сначала вокруг меня было человек сто с лишним. Подписывают заявления активно так, а потом кагэбэшники видят, что дело так не пойдёт, и через обком партии начали, что вот есть такой дурак, что и людей подстрекает, и сам лезет.

У меня был такой обычай, что в шевченковские дни или в какие-то дни такого народного значения, я ходил к памятнику Шевченко, всегда носил цветы или венки. А когда началось это со школами, то я только венки носил. Вот иду, покупаю венок, которые на кладбище кладут, знаете, такой большой, убирал из него всё чёрное и добавлял туда что-нибудь светлое, иногда и надпись оставлял, а порой и без надписи. Ну, а они фиксируют. А потом начали прижимать, потому что я ведь не сам иду, а с кем-то. Бывает, что с семьёй.

Когда вот я попал в ФТИНТ, то я и там договорился с парторгом, он умный человек был, современный, полуеврей, но хорошо к нам относился. Я организовал там такой стендовый журнал. Вышло одиннадцать номеров. На двенадцатом, как раз когда меня арестовали, они его закрыли. Там у нас было две части. Одна такая историко-культурная — поэзия, новости там всякие, торжественные даты выдающихся людей. Как правило, брали патриотов Украины. Ну, Бандеру, или Михновского, или Мазепу — нет, это исключено было, но других таких, которые не крамольные, то брали. Всё это делалось на украинском языке. У нас в спецотделе была техника, которой у других ещё не было. Например, ксерокс там уже был, а в других местах тогда не было ксерокса. Хотя ксерокс был на спецрежиме, но я мог печатать. Сделали большой такой стенд — у меня есть фотографии. Это был общеинститутский стенд, потому что наш отдел в Физико-техническом институте низких температур был изолирован, в отдельном корпусе. Это большой институт, много корпусов. И вот в центральном корпусе был такой стендовый журнал, и было спортивное приложение. Стендовый журнал выходил раз в месяц, а спортивный — еженедельно. Тематика была исключительно украинская, но без каких-либо политических резкостей. Придраться не могли, потому что я и с парткомом договорился, и парторг это поддерживал.

Сперва я сам ходил, а потом организовали хождение от института к памятнику Шевченко и возложение цветов.

В.О.: 22 мая или 9 марта?

А.З.: 9–10 марта, в эти дни, а на 22 мая — нет, не ходили.

В.О.: Простите, я вас перебью. Это депутатство — с какого это было года?

А.З.: Это было с 64-го года. Я пробыл депутатом только год, а меня тут же впервые арестовали.

В институте работа была, как бы вам сказать, на износ. Надо было очень много работать. Но была и техническая работа. У меня была группа, наладишь — установка выходит на режим, это часов десять, а потом надо делать замеры. А эти несколько часов, пока она выходит на режим, там техники следят, а я в этот момент занимаюсь «общественной» работой. И как-то хватало энергии, силы. Времени, конечно, всегда не хватало, но мне тогда достаточно было четыре-пять часов поспать, чтобы я работал.

Общественная работа — это насчёт школ. Вот же были знакомые по партийной, по комсомольской линии. Бывает, садимся с этими людьми на поезд и едем в Киев или в Москву с тем, чтобы качать свои права, чтобы школы не закрывали. Нас везде принимают хорошо — да-да-да-да. Но толку нет. Они видят, знают, они грамотнее нас в этом плане, и ко мне: «Хорошо-хорошо, вы езжайте, мы примем меры». Иногда принимали меры, иногда говорили: «Вы повремените, чтобы не все сразу». Чтобы не всё сразу было…

Этот вопрос у нас получил резонанс, потому что родители протестовали, сопротивлялись. И на меня началось давление. Но сунутся — а я по линии не харьковского КГБ, а спецКГБ, то есть по 654-му ящику. Они как узнали, где я работаю — всё, присели. Один процесс за другим. Ну, не процесс, а такая вот беготня, хождение. Там говорят, что всё будет хорошо, идите, мы поправим — и не поправляют. Потом начали от меня отпугивать людей. То ходило 120 человек, а потом — 70, 80, потом осталось со мной 12 упёртых и запуганных людей, которые уже не очень-то... Каждого вызывают в КГБ по месту работы, начали людей выгонять с работы, запугивать. И люди стали отходить. Чёрт с вами, пусть уже будет школа хоть какая-то — так начали рассуждать.

ПЕРВЫЙ АРЕСТ

В 1965 году, летом, где-то в июне, 30-го, по-моему, июня, я должен был идти в отпуск. А я не мог просто пойти в отпуск, потому что работа есть. Поэтому я числился в отпуске, но работал. Я собирался поехать к родителям. Я всегда так делал: когда есть возможность в отпуск поехать, то я брал полотпуска. А отпуск тогда у меня был 32 дня. У меня был такой обычай, что я половину отпуска на работе, а потом ездил по Украине. По Западной Украине или на Кубань, или куда-то в другие места. Это в те времена, когда я работал. А в студенческие времена я часто мотался: то в этнографическую экспедицию выберешься, то в турпоход с кем-нибудь. Тем более, что когда я был женихом, то жена была с филфака, и они там тоже были чокнутые на этих турпоходах, так и мне иногда приходилось бывать в турпоходах или в этнографических поездках. Я вот таскал с собой магнитофон «Днепр», тяжеленный такой, и этим чудакам делал этнографические записи, особенно песни. Это было хорошо, потому что я узнавал много интересных вещей.

Так вот, в 1965 году, где-то в конце июня, у меня был отпуск, и уже осталось со мной где-то 11 или 12 человек, и кое-кто из них уже меня избегает. Да и я в конце концов уже увидел, что к чему, уже стало всё ясно, что играют в приличие, валяют дурака. Я увидел, что идёт беспощадная русификация, применяется беспощадное административное давление, которое ни перед чем не остановится. И я в какой-то момент решил как-то призвать… Не то чтобы я специально, продуманно, а как-то так пошло — другого выхода уже не видел. И я взял краски, кисть… А вот тут у нас ремонтировали гостиницу «Интурист». Это же иностранцы, КГБ. А так дальше, напротив, немного наискосок, строился Дом проектов. И это здание, длиннющее такое, где-то на большой квартал, было огорожено забором. И вот я на том заборе, забор был метров 50, может, больше, так я метров на 30 написал метровыми буквами: «Украинцы! Цените родной язык! Долой гнусные теорийки „естественной ассимиляции“! Да здравствует Украина!». Ну, и восклицательный знак. Но на последнее слово «Украина» и восклицательный знак не хватило краски. Я возвращаюсь домой, беру вторую банку краски, прихожу сюда, а они уже стоят, ждут. Ну, я не стал прятаться. Думаю, это моя правда — и всё тут. Беру и дописываю. Все стоят за спиной. А уже смеркается. Смотрю, за спиной уже стоят люди. Я дописал. А они решили меня сразу не брать. Так я дописал, восклицательный знак поправил, ещё какие-то буквы под конец подрисовал ярко. Сложил всё в сумку и отхожу сюда, в направлении Саржиного Яра, а они — за мной. А потом, смотрю, где-то уже впереди меня они есть. Я сворачиваю сюда и по Саржиному Яру, там, где сейчас гостиница «Мир» построена, а сюда, вбок, институт «Тракторсельхозпроект». Так вот я туда вниз. Да куда там, они же уже там заблокировали впереди. Я так легонько метнулся — всё, взяли меня.

Притащили в милицию, а в милиции — допросы. Я им сказал, что я протестую против того, чтобы ликвидировать украинские школы, я считаю, что это против Конституции, против советских законов, против политики партии и так далее. Оказывается, они кого-то уже следователем назначили. Следователь приехал, повезли меня в КГБ. А потом уже все, кто меня хватал, были свидетелями, когда меня допрашивали. Но я там пробыл всего 20 дней, и они меня выпустили. Они бы, конечно, никогда не выпустили, но узнали, где и кем я работаю, установили, что к чему. И тогда сработал этот Михаил Дмитриевич Миллионщиков, имидж его школы.

В институте они знали о моих интересах, потому что я не скрывал — да, я украинец, советский украинец. Такая была моя линия. Но я делаю то, что разрешено. Шевченко мы чтим, мы чтим то-то, то-то, культуру и так далее. Есть политические вопросы — я в политические вопросы не лезу, у меня есть научная работа. Ну, они, конечно, такие игры очень хорошо понимали и весь этот блуд.

После этих событий кагэбэшники взялись очень жёстко, да ещё как. Сперва допрос, а где-то через неделю — свидетели. Зная, что это у меня впервые, думают, что вот они меня запугают, когда пропустят через весь комплект, психологически надавят. А я к тому времени уже относился спокойно: что будет, то будет. Хуже не будет. И потому меня это никак не пугало.

В.О.: А интересно, они предъявляли вам статью, какое-то обвинение?

А.З.: Сначала ничего, они были ошарашены. Сперва они очень жёстко взялись, а потом начали выяснять обстоятельства. Я сказал, кто я и что я. С одной стороны, в обкоме партии многие руководители меня знали. Во-вторых, половина обкома комсомола тоже меня знают. Когда я начал говорить, что обращался и туда, и туда, что я депутат, ко мне люди обращаются, а я не могу ничем помочь, это же нарушение линии партии, нарушение государственных законов. Я подавал это так, что я шёл защищать нашу законность. «А зачем написали?» — «А потому, что меня довели до такого состояния, что я уже не вижу другого пути».

Ну, я же в курсе дела, я читал литературу, читал газеты, плюс радио заграничное. Они сначала не следили за мной, а потом уже начали следить. А я продолжал слушать радио «Свобода». А они допрашивали — это я уже позже узнал — всех соседей: а слушал ли он радио «Свобода»? Как правило, соседи ничего не знали. Здесь, где я жил, соседи были нормальные. А на второй квартире они уже организовали соседей для слежки. Когда я переехал в другое место, в Академгородок, где я и сейчас живу, то там они уже организовали двух соседей, установили свою аппаратуру, и соседи помогали им. Хотя один из соседей мне сказал об этих вещах. Немного позже, но сообщил. А это боковая соседка… Та сучка потом вышла на пенсию, а ей не учли эти её заслуги перед кагэбэшниками. Так она написала жалобу, а мне бывший работник КГБ говорит, что когда-то приходила жалоба. Он не сказал её фамилию, а только говорит, что шла на пенсию комендантшей общежития, а ей не учли никаких льгот по линии КГБ. Не дали, а видимо, обещали. Так он вот мне сказал, смеясь, что одна соседка обижается, что мы не учли её услуги. Хороший был человек.

В.О.: Как они юридически оформили эти 20 дней заключения?

А.З.: Юридически — сейчас я не могу сказать, не помню.

В.О.: Предъявляли официальное обвинение?

А.З.: Обвинение было. Были допросы, потом от меня потребовали написать объяснение. Спрашивают, сколько дней надо для написания. Я увидел резкую перемену.

В.О.: А, кто-то сверху «посоветовал» это дело прекратить.

А.З.: Да. Вскоре я встречаюсь с этим Михаилом Дмитриевичем, и он мне говорит: «Что ты там накуролесил?». Как они оформляли, я уже сейчас не помню, но отношение резко изменилось. Я же не знал, выпустят или не выпустят, я держусь. Я уже считал — всё. А потом, вижу, резко сменили… Меня принял начальник харьковского КГБ Петров, генерал. Ах, Боже мой, пан Василь! Призвал он меня туда. И мне кажется, что меня там — я тогда ещё был неграмотный в этих вещах — меня перед тем чем-то угостили. Ну, воды надо было, я попросил воды. Угостили меня — началось после того что-то такое, что я не могу концентрировать память. Я концентрируюсь силой воли. Начинают течь слёзы. А они ждут. В воде что-то было, явно что-то подмешано. Так вот, когда этот генерал появился — а он не сразу появился, — он начал мне говорить, что вот что вы там за Украину, вы думаете, что партия против этого? Да нет, мы так же за.

А меня же когда арестовали, то дома провели шмон. У меня большая библиотека и много книг таких, которыми я уже интересовался давно, на исторические темы, всякие публицистические и те, которые отнесены к категории крамольных, как говорят, запрещённые были. На темы истории Грушевский был, Винниченко много было, энциклопедия украинская, книги советского издания, но старых времён, и из Западной Украины, были и берлинского издания — то, что попадалось. Я ездил в командировки, я всегда заходил в книжные магазины или на книжные рынки, на «барахолки» всегда ходил, и где попадалось, покупал, тем более, деньги были, зарабатывал я хорошо. А они пришли, вот это всё отсортировали и забрали. А после того проходит полгода и снова делают шмон. Они забрали где-то порядка 300 книг. Я уже и думал, чтобы вернуть, но, думаю, чёрт его знает, где они найдут сейчас те книжки? Где-то около 300 книжек, есть и уникальные издания, редкие. Особенно исторические, этнографические материалы интересные были. Была поэзия, я интересовался современной поэзией, был лично знаком с Василием Симоненко, ездил с сыном к нему в Черкассы. И в Киеве встречались. Наткнулись у меня на письмо Симоненко во время обыска. Забрали письмо Симоненко. Стихи его были, фотографии, где мы с Симоненко, с его сыном, с матерью. Они это увидели и забрали. Потом фотографии вернули, а письмо я не знаю где. Где-то у меня есть отрывки из того письма, потому что я пересылал.

Так вот, речь идёт о том, что этот генерал Петров начал мне советовать, чтобы я лучше занимался наукой, пусть политикой занимаются профессионалы, у нас есть кому заниматься политикой, чего тебе туда лезть. Это 1965 год. Завели меня в кабинет начальника КГБ Петрова. Он такой изысканно одетый, а мне дали такую какую-то низенькую лавочку, не стул. А там стол большой такой, красным бархатом накрытый. Но когда увидели, что я ещё не в кондиции, а надо было, чтобы был в кондиции, то они немножко притормозили эту встречу. Периодически подходит этот следователь, который меня допрашивает, и задаёт какой-то вопрос. А я вижу, что когда задают вопрос, у меня расплывается память, а концентрация внимания расплывается. И я сразу понял, что они мне что-то подсунули, но держусь. А этот раз зашёл, второй раз зашёл, а через некоторое время приходит следователь, спрашивает, не надо ли мне чего. Я говорю: «Да мне ничего уже не надо от вас, потому что я вижу, что что-то у меня не так». И когда я говорю, я начинаю злиться. Пытаюсь свою волю концентрировать, а у меня слёзы текут. Он так усмехается: «Да нет, ничего, вы не волнуйтесь». А потом заходит этот генерал: «Сидите, сидите, сидите». Я ж думал, что раз генерал, то надо встать, поздороваться. «Да, сидите, сидите, сидите, Анатолий Кузьмич», и так далее, по-милому так. И мне так «по-отечески» говорит: «Вы что думаете, мы разве против таких, как этот Холодный, мы разве против таких, как Винграновский, мы разве против таких, как Драч или Симоненко?» А у меня были эти стихи Симоненко перепечатаны, настоящий текст. Я их наизусть знал, но в те издания взял и вписал. Те настоящие тексты я вставил туда. И на машинке печатал. Так они же шмонали и увидели это дело. И он мне говорит, вы что думаете, мы этого не знаем, да он же наш, да он же поёт так, как и вы, он советский, это враги его используют. И что вы думаете? Он ходит по кабинету — я ещё помню, штаны у него какие-то такие — узкие галифе, сапоги хромовые, аж скрипят, сам он такой стройный, такой нарядный, красивая морда, хорошо одет, причёсан, вид такой стройный и привлекательный. Ходит он по кабинету и читает Симоненко, читает с теми стихами, что «хай мовчать америки й росії, коли я з тобою говорю».

В.О.: Этот генерал Петров?

А.З.: Генерал Петров, начальник Управления КГБ по Харьковской области, в 1965 году. Я обалдел, вы знаете, вот это действительно меня шокировало. Поговорил, потом ещё какое-то стихотворение прочитал. А потом взял ту книжечку… Я думаю, что это было нарочно организовано: книжный шкаф, везде стекло, и там стоят все сборники Симоненко. Если бы там ещё что-то было, но кроме Симоненко там ничего такого не было. То есть они инсценировали этот приём с тем, чтобы показать, что я пальцем в небо, что это всё не нужно, всё и так идёт в таком русле, в каком должно идти, а я себе и им создаю проблемы.

Короче говоря, этим закончилось. Но что интересно. После этого разговора он мне говорит: «Вы же видите, мы делаем одно дело. Вы же не противодействуйте нам, наоборот, помогайте нам. Вы только по незнанию своему…». И он мне предложил, чтобы я с ними сотрудничал. У меня как-то автоматически: «Нет, — говорю, — никак». Он увидел, что я резко ответил: «Нет!». А в этот момент, когда я начал напрягаться, у меня слёзы… Я уже вцепился в ту лавочку, а он стоит надо мной. Я вижу только его сапоги, потому что я же сижу на такой маленькой лавочке. Не табуретка, а лавка.

В.О.: Ослончик.

А.З.: Ослончик, да. Я на этом маленьком ослончике сижу, я уже вцепился пальцами в тот ослончик, чтобы ничего ж лишнего не сказать, а он мне ещё раз повторяет, уже настойчивее. Я: «Нет!» — как-то так аж взвыл я тогда. Он после этого отцепился. Я вижу, что разговор уже заканчивается. Мы-то вдвоём были, а теперь он позвал следователя, потом ещё какой-то пришёл, они там что-то между собой переговорили, а после того повели меня.

Но это было уже после того, как я им написал объяснительную листов на пятнадцать, если не больше, где, я помню, было написано, что советская власть присуща украинскому менталитету, так её же надо придерживаться. Конечно, я уверял, что я не враг советской власти. Тем закончилось.

НАУЧНАЯ РАБОТА ПОД НАДЗОРОМ КГБ

Я позже, конечно, увидел, что этим бы не обошлось, если бы у меня не было этой «крыши» — Миллионщиков и этот Мишин. Это выход на Королёва — тогда ещё Королёв был жив. Я думаю так, что для КГБ эта моя акция была неожиданной. Они столкнулись с такой обстановкой, что, с одной стороны, по политической линии, по общественной, по комсомольской, по обкомовской, потом что депутат, в-третьих, что «крыша» по линии научной работы, — так они и оставили меня на той же работе. Единственное, что «зарядили» партком и дирекцию, чтобы они следили за мной. Почему я так думаю? Когда я вернулся (я же формально числился в это время в отпуске), — когда я фактически после отпуска, который я отбыл в КГБ, возвращаюсь на работу, где у меня были хорошие отношения с начальником этого отдела и с начальником лаборатории, там ребята хорошие были, я им просто рассказал, что так и сяк. А они уже знали, ясно, что такое ЧП по линии спецотдела. И их это очень порадовало, что я этого не скрываю, эта чисто человеческая сторона. И, во-вторых, они как-то так с доверием ко мне отнеслись, с симпатией, я бы сказал. Я хотел это отметить. Ювеналий Анемподистович Кириченко был начальником. Он был доктор наук, заведующий лабораторией теплофизических исследований в спецусловиях. Интеллектуал был, человек широких интересов, гуманистического такого склада, думаю, из потомственных интеллигентов. Был Михальченко Рэм Сергеевич, тоже очень по-дружески относился, он тоже доктор наук, был начальником этого отдела. Это отдел огромный, человек шестьсот. С директором института я был знаком ещё раньше, потому что он у нас в университете преподавал, он тоже хорошо ко мне относился. Я продолжал работать, у меня была тема диссертации «Теплотехнические исследования жидких металлов в условиях невесомости».

В.О.: Вам дали защитить её?

А.З.: Тогда там — нет. В 1967 году я уже должен был защищаться. Сейчас дойдём до этого. Я защитился позже в другом институте. А это я говорю о Физико-техническом институте низких температур. Когда я вернулся на работу после этих приключений, то сообщил им и продолжаю работать. Но, смотрю, уже партком контролирует содержание моего стендового журнала (я продолжал его выпуск). Уже они контролируют, уже спрашивают, что да как — хотя и по-дружески. Хотя парторг нормальный человек — забыл, как его фамилия, я вспомню. Больше стало внимания, больше контроля. Но поскольку я в это время и сам как-то автоматически больше внимания уделял научной работе, исследовательской, буквально там и дневал, и ночевал, то думал, что как-то оно улеглось. Ничего подобного. Проходит где-то полгода — кагэбэшники заходят в гости: «У нас есть ордер на проведение обыска». И проводят обыск, изымают литературу и т. д. И так у меня буквально каждые полгода что-то изымали — накапливали материал. Потому что многое из того они потом мне предъявляли как обвинение. Тем более, что там некоторые пометки были — ну, читаешь и свои замечания пишешь там. А бывало такое, что я писал письма, даже после этого. Что-то я считал несправедливым — я пишу в ЦК свою точку зрения, что вот это нехорошо, а должно быть так. А потом оказалось, что оно всё собиралось в КГБ. Бывало так, что направляли что-то в обком, вызывали в райком.

Что касается депутатства, то оно как-то заглохло. Я занялся научной работой, а о сессиях мне не сообщали. Ещё когда я затеял это хождение за школы, они уже увидели, что я не тем занимаюсь. А до того и в комиссии вызывали, и на сессии, а потом уже нигде не вызывали, так я и сам уже не очень туда набивался, поняв, что оно к чему.

В 1967 году был такой инцидент насчёт памятника Шевченко в марте. Я решил, что иду. Раньше бывало, что партком ещё и цветы давал: ну, идите, возложите. И людям разрешали, чтобы шли к памятнику Шевченко. А теперь нет, теперь и мне не советуют: да не ходите, зачем вам, хлопот будет и т. д. Это уже в 1967 году в марте. И вот это меня немножечко тоже подстегнуло. Я взял нескольких людей, которые со мной работали. Пошло нас где-то с десяток человек, возложили несколько венков, кое-кто возложил цветы. Начали тех людей вызывать уже прямо в КГБ. Они, оказывается, фотографировали нас, когда мы клали цветы. Потом меня вызывают в отдел кадров, где находится тот человечек от КГБ. То же самое говорят: мы предупреждали вас, а вы продолжаете, для чего это вам? Занимайтесь научной работой. А потом у меня в августе 1967 года должна была быть защита. Все экзамены уже были сданы, много пришлось работать, сами понимаете, когда готовится защита диссертации. И тут они вызывают меня в райком на беседу. Там был такой человечек Юнаков или Юнашин. Вызывает меня и начинает говорить, что ты же понимаешь, что тебе не видать диссертации без нашего разрешения. Во-вторых, органы обеспокоены: зачем это демонстрировать. Что пошли несколько человек, возложили венки или цветы к памятнику Шевченко — они рассматривают это как демонстрацию. Ну, глупость, обыкновенная глупость. Какая там демонстрация? Я знаю, как это было. Ну, в какой-то мере оно подспудно было как форма протеста, конечно, но какая там демонстрация? Возможно, со стороны это имело такой вид. Они, как говорится, и куста боялись. Вот поговорили, вижу, обеспокоены они. Потом вызывает меня начальник лаборатории, беседует и говорит, что вот так и так, получили они указание по своим линиям подготовиться к тому, чтобы принять какие-то меры в отношении меня. Они не сказали, какие будут принимать меры, он меня предупредил чисто по-человечески. Предупредил, что будьте наготове, настороже, осмотрительны. А перед этим тоже разговоры были, что прекращай, а потом надо ещё было сделать какое-то заявление. Перед кем заявление? Я же нигде официально не выступал, перед кем я буду заявление делать? Я отказался от всякого заявления. Он и не стал настаивать.

А потом началась торговля. Вот в августе должна быть защита, а сейчас решай, или будет защита, или не будет защиты. Сам решай. Я говорю: «Я подумаю». — «Хорошо, подумаете, позвоните». Проходит время, я не звоню, и они тоже не возобновляли это дело. Потом вызывают меня к директору. Смотрю, сидит какой-то там кадровик из отдела кадров, мой начальник лаборатории, начальник сектора или общего отдела и ещё каких-то два штатных — один обкомовский кадр, я не знаю его, второй, видно, из КГБ, но я его тоже не знаю. Они уже переговорили, и директор мне говорит — директор ко мне хорошо настроен, я знаю, — что вот так и так, вы приняли решение сами, как мы будем дальше? Вот сидит человек, который предъявляет претензии к вам, к вашему общественному поведению. Я что-то начал спорить, а этот директор так послушал и говорит: «Анатолий Кузьмич, здесь люди взрослые, решайте как взрослый человек». Вот так он меня сразу успокоил, что не надо тут… Я спрашиваю: «Что вы предлагаете?» Он молчит, а потом начальник лаборатории говорит: «Пишите заявление об увольнении по собственному желанию». Говорю: «Я могу подумать?» — «Нет». Я тут же сел и при них написал заявление об увольнении по собственному желанию.

В.О.: Вы эту дату помните?

А.З.: 30 мая 1967 года.

В.О.: Вы говорили про август…

А.З.: В августе я должен был защищаться, а это 30 мая 1967 года. Всё, я дописал и ушёл, они остались. Через некоторое время, в тот же день, я поговорил с начальником лаборатории, я же руководитель группы, надо передать кому-то все расчёты и т. д. И вот пока я разбираюсь с начальником лаборатории, он мне так молча жмёт руку, так по-дружески, никаких слов не произносит, а просто выказывает свою симпатию. Мы неподалёку друг от друга жили, он передал знакомым, сотрудникам, чтобы я зашёл. Захожу я к нему, и вот он мне рассказывает, какие были события дальше. Те кагэбэшники сказали так, что они удовлетворятся тем, чтобы меня просто уволить, чтобы я не работал в этой секретной сфере. То есть уже из Москвы та «крыша» снята. Их задачей было не засадить меня, а чтобы я не работал в 654-м ящике. Ну, о'кей.

Через некоторое время я прошу начальника отдела, что мне же надо где-то устраиваться. Я думал, что будут давить, чтобы я нигде не мог устроиться. Нет. Я на КГБ не выходил, я узнал через этих, а они через отдел кадров и через спецотдел, как и куда можно устроиться. Сказали, пусть устраивается, только не на секретные объекты, не связанные с формой допуска. Я начал искать, но потом мне посоветовали, куда обратиться. Встретился я ещё с директором института, он очень хорошо отнёсся ко мне, с симпатией, вызвал начальника лаборатории, они уже договорились, сказали: «Пожалуйста, сейчас мы ничего не можем сделать, но если вы в другом месте сможете закончить работу, то мы вам дадим возможность защититься». И действительно, я устроился на должность исполняющего обязанности старшего научного сотрудника.

В.О.: В каком месте?

А.З.: Уже в институте «Гипросталь», по той же улице, на проспекте Ленина, только ближе к центру. Потом этот научный отдел, где я работал, отпочковался, и образовался институт «ВНИПИчерметэнергоочистка», научно-производственное объединение чёрной металлургической промышленности и цветной, общесоюзного значения, связанное с экологией — такой комплексный институт. Я должен поблагодарить и наших харьковчан — директора и этого же Кириченко. И всё-таки этому Михаилу Дмитриевичу Миллионщикову, потому что мне дали тему, то есть согласились с темой, которую я предложил. А я предложил вообще-то новую тему, которую мне подсказали и пообещали содействовать. То есть в том плане, в котором я работал. У меня было «Охлаждение металлургических решёток сталеплавильных конвертеров», повышение стойкости футеровки сталеплавильных конвертеров путём охлаждения. Там было охлаждение водой и охлаждение редкометаллическими теплоносителями. А поскольку я до сих пор работал с редкометаллическими теплоносителями, то вся эта технология, вся тема была знакома. Что касается воды, то это был один из подразделов этой тематики, это одно из направлений работы. Спасибо ему, Царствие Небесное, этому директору Веркину Борису Иеремеевичу. Он сам был по происхождению караим. Какое-то время считали, что он еврей, но евреев там много было, и то порядочные, нормальные евреи были, люди достойные, но он караим. Хотя я на эту тему с ним не разговаривал, он был намного старше, но он хорошо относился ко мне. Его дочь сейчас вот у нас организовывает эти «Харьковские ассамблеи», фестивали такие. Хотя, должен сказать, затея это такая, на заработок, она не очень-то культурная, не очень к украинству относится, но она делает своё дело, нормальный человек, так пусть делает. Они мне передали много аппаратуры, методику, которая была разработана. Я довольно быстро, уже в 1971 году, защитил на новом месте диссертацию. Причём это связано было с экспериментальными работами на металлургическом заводе. На заводе им. Петровского в Днепропетровске был построен экспериментальный конвертер. Он был раньше построен, но мне предоставили тот конвертер, чтобы проводить эксперименты. Там тоже Миллионщиков сыграл роль, и из министерства чёрной металлургии он порекомендовал. То есть была такая хорошая линия.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА

Научная работа отнимала много времени, но я же не удовлетворялся только этим, и уже оно шло как-то сознательно. Мой политический интерес расширялся, поскольку было много знакомых, много я ездил по всему Советскому Союзу в командировки. Иногда в Днепропетровске или в Днепродзержинске сидел месяцами — когда эксперименты проводились. И вот металлургические институты, университеты, союзы писателей, другая интеллигенция в Днепропетровске или в Днепродзержинске, в Запорожье, а потом конференции… Так мой политический интерес расширялся. Продолжалось сплочение. Скажем так. Приближалась годовщина Леси Украинки. В Киеве ставили памятник. А Леся Украинка была и в Харькове. Мы тоже решили почтить её память. Комната, где она месяц жила, когда приезжала в Харьков, вот тут на Рымарской, шестой или восьмой номер. Ну, мы взялись… Кто «мы» — я Игоря Кравцива потянул туда.

В.О.: Леся Украинка родилась 25 февраля 1871 года.

А.З.: Так вот, написали бумагу, что просим открыть мемориальную комнату Леси Украинки, улицу или площадь назвать именем Леси Украинки, построить ей памятник. Ну, и надо же это всё оббегать. Написали, что от общественности, а надо же, чтобы обязательно были творческие союзы — Союз писателей, Союз композиторов, художников, театральных деятелей. Надо же обходить их, чтобы они подписали. Приходим к одному — не подписывает, ко второму — не подписывает, к третьему — не подписывает. Тогда мы плюнули, пошли в Союз писателей. Здесь был председатель Союза писателей… Сейчас вылетело из головы, он умер, такая хорошая русская фамилия… Он первый подписал. Те сказали, что не подписывают, а он смеётся и говорит: «Я их знаю…»

В.О.: Может, Игорь Муратов?

А.З.: Муратов. Вот он подписал, а после этого мы начали обходить других, и они подписали. Отдали дальше — и никаких следов. А сколько хождения. Вот сейчас смотришь на те времена, кажется, было глухое время, брежневское давление началось, но всё-таки было то броуновское движение. Были люди, которые увеличивали амплитуду. Они уже интересовались больше, свободнее вели себя. Во всяком случае, постхрущёвское время ещё продолжалось, ещё не было такой запуганности. Попадалось немало людей, которые не боялись. Может, они не отдавали себе отчёта в том, какие должны быть последствия, но, во всяком случае, они поддерживали того, кто за что-то брался, шёл впереди — так и они поддерживали или хотя бы содействовали. А чаще бывало так, что люди «за», но только чтобы не маячить — не называйте мою фамилию, а я сделаю. У меня было много таких знакомых, особенно партийных и комсомольских кадров, что они поддерживали. Вот перед моим арестом. У меня был один знакомый, полковник или подполковник. Я ходил с усами. Я не ходил в вышиванке, но усы постоянно носил. И вот, бывало, иду к памятнику или ещё что, так он говорит: «Передай ребятам, и сам знай, что кагэбэшники следят и узнают националистов по усам».

В.О.: А ещё когда вниз опущены!

А.З.: Так он меня так предупреждал и говорит, что скажи и своим знакомым. Так в таком случае не носить усы? «Нет, — говорю, — я буду носить».

А ещё такое дело было. Был один знакомый, работал он в обкоме партии, довольно большая должность. Играют они в преферанс, я умею хорошо играть, когда-то ещё в студенческие годы научился. И был я у них в гостях. Играли в преферанс, а потом это надоело, они начали очередной круг уже втроём, а до того вчетвером играли. Я так стою у окна, они сделали перекур, и вот он подходит ко мне и говорит: «Знаешь что, Анатолий, когда будете автоматы раздавать, то и на меня приготовьте». Это в начале 1972 года.

В.О.: Но ведь 12 января уже начались аресты?

А.З.: Я же вот и говорю, что в начале 1972 года. Я понимаю: человек выпивши… А когда я уже вернулся из заключения, когда началась эта перестройка… Вы же знаете, и в зоне так было, когда менты или служащие знают, что вы человек надёжный, который не сдаст, порядочный человек, они с вами ведут себя иначе, они с каким-то доверием относятся. А когда знают, что ты падло… Так и тут. И уже потом, когда перестройка началась, когда мы тут Рух создавали, когда многое зависело от нашего поведения, потому что в Харькове, как нигде, обком партии призывал: вступайте в Рух, идите в Рух. Эти ребята нас всё время предупреждали, информировали, что вот имейте в виду. Они там на бюро обкома партии послушают и тут же срочно нам сообщают. Более того, и среди кагэбэшников были ребята, которые нас предупреждали. И мы Рух не отдали, мы проконтролировали и отсеяли все их меры, которые они пытались провести. Ну, это позже. Но я говорю, какая была атмосфера. Уже 30 лет прошло с тех пор и, казалось, странно услышать из уст видного деятеля обкома партии такую фразу. Я порой вспоминаю и не могу понять, как это объяснить. Провокация? Так я его давно знаю.

В.О.: Да им она тоже была осточертела, вся эта коммунистическая гадость.

А.З.: Ну, Бог с ним. Короче говоря, они увидели, что, несмотря на все эти вещи, я продолжаю активность. Плюс к тому, я был знаком с Иваном Дзюбой, был с Олесем Гончаром. Бывало, к ним домой заходили. Я бывал в командировках. Вот сижу в Днепропетровске, ставят там памятник Ломоносову, мы присутствуем при этом. Я описываю Дзюбе, как там памятник открывали, довольно откровенно и пространно. А Дзюбу в то время уже блокировали — получают это письмо кагэбэшники. Значит, уже внимание ко мне, я вижу, что за мной ездят, ходят по пятам. И уже, сволочи, так обнаглели, что я иной раз срываюсь — когда знаешь, что за тобой следят, сорваться нетрудно. Так они меня снова ловят. Идёшь утром из дому — это уже в 1972 году, это где-то уже так февраль-март — уже установили дежурство. Но чтобы сказать систематически, такого не было. Вот бывало неделю мотаются-мотаются, а потом я что-то не вижу их. Было — это же абсолютно достоверный факт — разговариваю по телефону из автомата, а они подходят, два шныря, один тут становится, другой тут: «Если ты ещё, мать-перемать, будешь срываться, так не будешь ползать». То есть они сделают что-то, что я даже ползать не буду. Раз такое дело, то я говорю: «Да пошёл ты!» — тоже матом выругался. Вот стоял вопрос так: когда возьмут? Это в 1972 году. Знаем, что везде аресты. На работе какое-то особое отношение, нормальное доверие. У меня руководитель диссертации был заместитель директора, второй был из Донецкого университета. У меня два было руководителя, потому что две темы — водяное охлаждение и редкометаллическое — и по тому, и по тому были руководители. И они на них начали давить. А я на то время ещё не был утверждён ВАКом.

Где-то в мае 1972 года приходит подтверждение из ВАКа, а меня арестовали 22 июня. Оно же в институт пришло, так они сперва через отдел кадров сообщили в КГБ. А я уже позже узнал, что оно пришло, они немножко протянули, а потом всё-таки шила в мешке не утаишь. Потом я уже индивидуально должен был получить эти вещи, расписаться.

ВТОРОЙ АРЕСТ

Следили ведь не только за мной, следили за Кравцивым, за всеми нашими знакомыми.

Когда шло следствие, был такой случай. У меня был следователь Анатолий Иванович… Вылетело из головы, вспомню. (20.02.2010 г. А. Здоровый назвал его: Анатолий Андреевич Яковенко). Начальник следственного отдела Бабусенко, полковник, следователь по особо важным делам Денисов Виктор. Этот Денисов Виктор был следователем по делу Нагребного и Владзё… подскажите, Нагребный и Владзё… Коваль был… Ребята, забыл уже. Они сидели в Мордовии. Одного звали Иосиф Нагребный, а этого Владзё… Да знаете вы его. Он из Ивано-Франковщины, дело у него было — они не давали разрушить церковь. Как только те лезут, чтобы сломать церковь, они залезали на колокольню и били в набат. Так держались целую неделю.

В.О.: Я что-то не знаю этого.

А.З.: Василик, Василик. Он с нами сидел. Он освободился, а мы ещё сидели. Так вот этот Денисов — я когда-нибудь об этом напишу отдельно — он у них был следователем и выбивал зубы этому Иосифу. Был такой случай, что я требовал выполнения Декларации прав человека, так этот Денисов говорит: «Попался бы ты мне пару лет назад, я бы тебе дал и международные, и промеждународные права». Я только в зоне узнал, что он вёл дело Нагребного и Василика, что выбивал зубы. Бил так, что почки-печёнки отбивал, смертным боем бил.

В.О.: А как они вас арестовали?

А.З.: Во-первых, слежка. Её видно, эту слежку, какая-то такая напряжённая обстановка.

Зорян Попадюк: Это прессинговая слежка, они со многими это практиковали. Чтобы видели, что за ними следят.

А.З.: Да-да. Я в командировку еду… И на работе, и в командировках я уже вижу, что люди боятся, меняется отношение ко мне. Они не на всех, а на руководителей давили. Так вот, этот прессинг — он начал сгущаться.

В.О.: Да, в последние дни — особенно.

А.З.: И это как-то чувствуется. Идём мы с женой, тут неподалёку консерватория, это где площадь Конституции, где вход в метро. Мы выходим оттуда с ней — я вышел в обеденный перерыв, что-то там ей в магазине помочь. Выскочил в обеденный перерыв, договорились по телефону. Она позвонила, что я вот куплю, так чтобы помог мне поднести. Я помог ей поднести, перехожу на эту сторону, к консерватории. Подходит один, подходит второй, один за одну ручку, другой за другую ручку. Где-то так в 12:20, в обеденный перерыв, 22 июня 1972 года. Один говорит: «Вы нас не знаете». Я говорю: «Ну, так очень хорошо, а вы кто такие?» — «А сейчас узнаете», — и ведут. Я говорю: «Нет, так не будет дела. Кто вы такие?». Тогда тот говорит: «Комитет безопасности». Я сразу похолодел. «Давайте пройдём на ту сторону», — вежливо так, но рукой настойчиво тянет. Я говорю: «Покажите удостоверение». А уже выходим на тротуар, и я начинаю упираться. «Да мы покажем удостоверение». А машина стоит на той стороне. Переходим через дорогу, сажают меня, я не хочу туда садиться, он тогда мне показывает удостоверение, а я говорю: «Ордер на арест». Он говорит: «Да это ещё рано, мы сейчас к вам в гости проедем». Я говорю: «Ордер на обыск». — «Покажем, покажем обязательно, подъедем, покажем ордер». Не то чтобы заталкивают — я захожу, там сидит уже один. Захожу в машину, вот тут сидит, я посередине, впереди сидит. Едет впереди их машина и сзади их машина, и вот три машины едут.

Подъезжаем ко мне домой, вот так вот заворачиваем. А тут идёт посадка и там идёт посадка. И только мы вышли — выходит из первой машины этот полковник Бабусенко. Ещё не зашли в подъезд, только подходим к подъезду — бежит оттуда какой-то придурок, на плечах магнитофон или какой-то там прибор, я хорошо не заметил, или магнитофон, или фотоаппарат на верёвочке и в чехле. Когда он добежал, то всё это у него как-то вывалилось, а он не знает, за что хвататься. Тут надо доложить, что всё в порядке с той стороны, где окна. Так он прибежал доложить, а там ещё стоят два дурня. Так их три дурня стояли там. А один дурень прибежал этому полковнику доложить. Этот полковник как зашипит: «Вон! Да иди ты, ты что!». И тот не знает, за что хвататься. Он так попятился-попятился и ушёл. Он очень обрадовался, что появилась ему смена, что ли, и прибежал докладывать.

Я требую: «Дайте ордер на обыск». — «Дадим». Этот Бабусенко так фривольно: «Дай ему тот ордер». Тот достаёт ордер на обыск, подписанный, стоит печать, но не заполнен! Понимаете? Я тогда: «Слушай, это же не то, на кого там?». Господи, этот полковник: «Мальчишка! Сопляк!» — на того следователя… Как его… Анатолий Андреевич… Вспомню потом. (Яковенко. — Ред.). Гад там такой был, хохлацкий выслужник. Ну, его Бог наказал. Он дослужился до полковника. Когда я приехал с «курортов» в 1979 году, то он уже был полковником. И где-то быстро, где-то в течение полугода Бог его прибрал: раком он заболел. «Бегом!» — тот на машину, я не знаю, куда он мотался, может, куда-то зашёл, потому что печатка была при нём. Но при мне они не стали печатать, лишь бы я молчал. Могли бы элементарно напечатать. Но он мне подал ордер на обыск, где не было заполнено — ни фамилии, ни адреса не стояло. Когда я это увидел, то он понял, что так не пройдёт. Но шум-гам — он им не нужен, это же неграмотная работа. Так он, видимо, где-то минут через двадцать прибежал. Мы сидим уже в подъезде, видимо, через полчаса появляются вдвоём, ещё там один, приходят, дают. Когда они пришли, то я уже даже не стал смотреть на тот ордер, понятно, что он был, они уже исправили, вписали, что там надо.

Они делали обыск примерно с часу дня где-то до четырёх часов утра. У меня большая библиотека, и они каждую книжечку, всё пересматривали, а я ещё требовал: «Вписывай, вписывай». И вот они сидели и бесились, дурели. Закончились все эти обыски, записи, а потом повезли. «Давай ордер на арест». — «Дадим, дадим». Тут они уже предъявили ордер на арест и повезли, хотя обвинения сразу не предъявляли, это уже позже.

В.О.: Что, в следственный изолятор КГБ?

А.З.: В следственный изолятор КГБ.

В.О.: Где он у вас находится, на какой улице?

А.З.: Улица Совнаркомовская, где и сейчас СБУ, на углу улицы Совнаркомовской и Мироносицкой, а тогда улица Дзержинского, 1. Но их кагэбэшный КПЗ сюда со двора, с улицы Чернышевского. Я уже там был раньше. Так что меня бросили в ту же камеру, где я когда-то был в 1965 году. Ещё и те же надзиратели были. Так что для меня никакого психологического давления не было. Они что-то там ещё пробовали объяснить мне правила поведения, но я уже знал все эти правила.

СЛЕДСТВИЕ И СУД

В.О.: Какие вам выдвинули обвинения?

А.З.: Обвинения они вынесли позже, но было так. Сорок девять пунктов в обвинительном акте было — это, конечно, «антисоветская агитация и пропаганда», «клеветнические измышления». Я требовал на украинском языке, а они то на украинском, то на русском. Это долгая канитель. Я сознательно это делал, у меня целый год шло следствие. Генеральный прокурор два или три раза продлевал, пока они всё это кино тянули. Очень интересно было, я боролся за каждый шаг, по всем этим юридическим подпунктам цеплялся. Более того, уже зная много их примочек, мне как-то удалось на первых этапах следствия заполучить план следствия. Я увидел, что перед этим было, кого они допрашивали, кого подключили следить за мной из знакомых. Это была очень интересная вещь.

Было так. Идёт следствие, допросы целый день, допоздна же, гад, ведёт, а тут жарко. И он открыл окно. Как-то так облачно, пасмурно стало, дождь пошёл, и тут резкий ветер — и то, что на столе у него, сдул. А я сижу за соседним столиком на стуле, прикреплённом к полу. Всё у него со стола сдуло. Он собирает, наклонился, ну и я так корректно начал собирать, наклонился.

В.О.: Помогать ему.

А.З.: Помогать, а потом, Боже, смотрю: «План следственных действий». Так пока он собирал, я этот план быстренько себе спрятал и дальше продолжаю собирать. А надо же его прочитать, и не один раз, чтобы запомнить этот план. Два листа, напечатанных на машинке, и вставки его почерком. А меня же в СИЗО тогда уже возили. Надо спрятать, потому что там же шмонают. Короче говоря, я проскочил. Потом я его держал где-то две недели у себя под подушкой. Кончилось это тем, что у нас сложились очень напряжённые отношения, встал вопрос везти меня в дурдом на проверку. Сперва провели «пятиминутку». Не прошло и пяти минут — везут назад. А на следующий день или через день завозят на 35 суток, на полный комплекс обследования.

В.О.: Здесь, в областной психбольнице?

А.З.: Да, у нас 15-я больница, там был криминальный спецотдел. Это уже интересные вещи, очень интересные. И вот он меня туда подвёз, а тот «План» я оставил зашитым в подушке. Я его читал, и не один раз. У меня был только один сокамерник. Я следил, чтобы ни сокамерник, ни в глазок не заметили. Но, возможно, они при шмоне это обнаружили, не знаю, не буду говорить, факт тот, что они в моё отсутствие, когда я уже был в дурдоме, провели шмон и нашли в подушке эти листы. Они же не маленькие, представьте себе, два листа, как-то там сложены. Боже, как он после этого… Ну, ему, видно, дали там втык. Страшно! Так он говорил: «Гад! Ну взял, ну украл, — чуть не плачет, — ну порви!». Причём с такими стенаниями. Я понимаю это дело, я говорю: «Так чего же ты меня потянул в дурдом? Был бы я в камере, то, может, я бы и порвал, я же не собирался тебе зла делать. Мне попалось — я пользуюсь случаем». Вот такой откровенный разговор. Ну, он мне за это знаете что сделал?

Много там дел было. И с адвокатом. Мне наняли адвоката из Киева, договорились. Приезжает адвокат — ему не дают допуска. Бери только нашего. Я говорю: «Нет, адвокат должен быть не из Харькова». Договариваются мои родственники из Белоруссии. Договорились даже за плату, но этот Анатолий Андреевич — да как же его, гада, фамилия? (Яковенко. — Ред.) — хитрит. Брат приезжает. Он начинает разговаривать с братом, мне говорит, мол, напиши приветствие брату. Я пишу приветствие брату и прошу прими всяческие меры, чтобы адвокат был не из Харькова, а из другого какого-нибудь города, а желательно даже из другой республики. У нас был один знакомый, с которым можно было договориться. А он взял сдуру сказал следователю, куда поедет. И за ним по пятам едут. Брат едет, договаривается, а после того на этого адвоката влияют, и он уже звонит, что не может приехать.

Идёт эта канитель. Мне уже надо знакомиться с делом, они мне уже дают материал, там толстенных девять томов, плюс приложение «вещдоков»: 150 книг, всякие статьи, выписки, другие «клеветнические измышления». Надо знакомиться. А я не хочу их адвоката. И категорически! Они назначили адвоката — я его не признаю. Я иду знакомиться, адвокат сидит, я говорю: «Вы меня извините, но я с вами не хочу иметь дело. Я знаю, что вы вынуждены будете делать то, что вам скажут». Это у меня была такая иллюзия, что я найду-таки хорошего адвоката. Так и не удалось это сделать.

Но мне наняли адвоката в Харькове, одну женщину, которую кагэбэшники допустили. И должен сказать, пан Василь, она повела себя намного умнее, чем можно было бы повести себя. Она меня предупредила, что вот так и так она будет защищать. Вот обвиняют Медведчука, что он Стуса обвинял, так я вам скажу, что если бы вы слышали выступление моей адвокатши, то она буквально три четверти времени меня обвиняла так же, как следователь обвинял, а в конце она сказала, что вот тут она не согласна, есть смягчающие обстоятельства. Мне дали семь лет. Она тут не стала спорить, а пишет в судебную коллегию Верховного суда по уголовным делам. И там уже выставила все свои аргументы. Я написал буквально целую диссертацию по тому делу. Потом у меня её забрали к чёртовой матери. Я сидел, а адвокатша ездила туда с моим братом. Брата не допустили в суд, а её допустили.

В.О.: Это кассационный суд, так?

А.З.: Кассационный суд, коллегия Верховного суда. И там, благодаря, в основном, её усилиям и, возможно, тому, что и моя борьба была не очень глупой, было много придирок к нарушению процедуры, процессуальных норм — я всё это старался фиксировать. Только вот странно, что для них это всё было непривычно. Вот если бы взять моё дело, а я таки возьму его, там много жалоб на меня со стороны следователя, что он то-то, что он то-то, вплоть до такой клеветы, что будто бы я ему заявлял, что я его доведу до белого каления. Но оно фактически так и было, поэтому я ему говорю: «Чего ты злишься — ты вооружён, как охотник, а я заяц, безоружный, я защищаюсь только словами, а ты злишься. Ты же хочешь мне зло сделать». — «Вот я хочу тебе помочь». Как его фамилия, Господи Боже… Анатолий Андреевич… -енко (Яковенко. — Ред.). Чёрт бы его побрал.

Это насчёт адвокатской практики. Она закончилась ничем. Адвокатша моя добилась отмены трёх лет.

В.О.: Так сколько вам оставили?

А.З.: Сперва дали семь. По кассационной жалобе уменьшили до четырёх лет, три года скинули. А потом — тут очень интересно — потом как окрысились и на меня, и на эту адвокатшу, и на Верховный суд. КГБ пишет жалобу в Верховный суд Советского Союза и в союзный КГБ, и жалуются на Верховный суд Украины, что он таким постановлением способствует «развитию националистических антисоветских тенденций на Украине». Адвокатша приходит в страхе, говорит, такие вот вещи, ещё такого не бывало, чтобы КГБ жаловался на Верховный суд и на адвоката. Что делает Верховный суд Советского Союза? Отменяет решение Верховного суда Украины, направляет дело на новое рассмотрение в новом составе суда. И потом я получаю в зоне сообщение (меня же на суд не звали), что отменено предыдущее решение и мне восстановлен предыдущий срок заключения семь лет.

В.О.: Вот как! А вы назвали фамилию этой адвокатессы?

А.З.: Я сейчас уже не помню, но есть у меня записано. Это я вам обязательно скажу, потому что этого человека надо знать, она чрезвычайно умно повела себя. Она после того пострадала, её не то, чтобы преследовали, но её просто...

З.Попадюк: Допуска к политическим делам не давали.

А.З.: Да, именно так. Её перевели на роль изгоя, можно так сказать.

В.О.: Только на уголовные дела.

А.З.: В 1972 году летом в Харькове уже началось нагнетание атмосферы. Когда меня арестовывали, то одновременно в этот же день были обыски у девяти человек, которых потом пытались тянуть как антисоветскую группу. А меня пускали как «паровоза» той группы. Обыски сделали у пятерых в тот же день, арестовали двух человек — Здорового и Игоря Кравцива. А обыски ещё были у Калиберды Виталия Сидоровича, у Муровайко Вити, забыл отчество... У пятерых человек одновременно обыски, это уже мы узнали позже. Сначала они закрутили дело на девять человек, потом начали говорить о пятерых, в конце уже говорили о двоих, что мы идём с Кравцивым как группа. А потом отделили нас где-то в конце 1972 года, в декабре. А до того вели дело как одно, как группу. Они планировали кем-то наполнить эту группу и вот собирали людей. Этот, скажем, Муровайко — это ребята-говоруны. Там был ещё один из авиационного института паренёк. Он заканчивал институт, и вот на него надавили, что ты же не закончишь, угрожали всячески. Так он вот и молол всякое. Его потом пустили как свидетеля. Я думаю, что эти обыски — это не значит, что действительно были люди, которым можно было что-то прицепить, а просто гэбистам надо было нагнетать атмосферу и показывать, что вот в Харькове есть антисоветская организация. Её, конечно, не было, это были элементарные проявления гражданского сознания, а не какая-то целенаправленная борьба. Когда я шёл писать лозунг в защиту украинского языка или школ, то я же не ставил вопрос низвержения советской власти. Это уже позже у меня появилось. А на то время я ставил вопрос так: есть нарушение закона, нарушение декларируемой политики или нарушение справедливости, как мы её понимали. Действительно, по здравому смыслу: люди в мае заканчивают школу на украинском языке, а через два месяца учителя обязаны всю школу перевести на русский язык. И никого не спрашивая. Это сейчас разыгрывают эту либеральную демократию, будь она проклята. А тогда ж никто никого не спрашивал. А сейчас ещё будут расспрашивать, хочешь ты или не хочешь, а сделают так, как коммунисты делали. А надо было установить норму, а дальше уже играйтесь в демократию. А то мы сейчас останемся на уровне игры в демократию и проиграем полностью, все украинские интересы проиграются.

Так вот, следствие шло очень долго, где-то около года, со многими отклонениями, нарушениями. Я пытался, как мог, фиксировать их, конечно, в той мере, в какой я был тогда юридически грамотен. Был немного грамотен. Потом прошёл зэковскую школу, так уже и в других вопросах в достаточной мере грамотен. Для них это было неожиданно, потому что они привыкли брать на испуг. Если человек не пугается, если человек немного грамотен и говорит не антисоветскими призывами, а ссылается на законы, на какие-то там положения или на какие-то там политические моменты, то у них остаётся вопрос: либо бить, либо пытаться как-то переиначить. Поскольку, вы знаете, в те времена они уже нас не били, то они пытались просто обходить эти вещи или как-то нейтрализовать, но всё равно делали сценарий своих «дел», потому что эти дела были фальсифицированы. Вы же сами понимаете, что того содержания и того значения, которое они вкладывали в нашу деятельность, не было, особенно насчёт оценок. Хотя по сути это действительно было то… Ну как вам сказать...

В.О.: Они видели, к чему идёт.

А.З.: Конечно. Опыт у них был, они знают, что это то пламя, если немножечко допусти, оно сразу вспыхнет. Конечно, они это хорошо знали, и достаточно было нескольких фраз, нескольких объективных вещей. Я, например, признавал свою вину частично, чисто формально, чтобы помочь своему адвокату, потому что она говорила категорически: если я употреблю слова, что подсудимый не виновен, хоть в какой-то форме, то ни на какой Верховный суд никакой надежды не будет. Это правда, это так оно и есть.

З.Попадюк: Это была её зацепка.

А.З.: Она так и говорила, что дальше будет строить на этом всю защиту. И, надо сказать, успешно, это практика показала. Во-вторых, понимаете, я писал, что я признаю свою вину частично в том, что я писал такие-то и такие-то письма в ЦК, но не с целью подрыва и ослабления власти, цели такой я не имел. Они суть понимали прекрасно, потому что везде пишут, что я не признал себя виновным. Но формально адвокатша имела право говорить о частичном признании вины, потому что это было записано.

Что я ещё могу сказать? Сидели мы со многими вместе, вот только что с вами мы вместе не сидели.

В.О.: А когда вас вывезли из Харькова и куда привезли?

А.З.: Вывезли меня из Харькова в июле 1973 года, в июле или даже в августе, потому что я в августе прибыл в 36-ю зону. Через этап, который идёт на Казань, Пермь и дальше из Перми на 36-ю зону. Вот этим этапом я ехал. Так вот, что по дороге было интересно. Во-первых, я сидел тут с несколькими в Харькове. Я же целый год сидел в СИЗО, так тут через Харьков проскакивала целая куча наших людей. Слышали, что то тот, то тот проскакивает. Забыл их фамилии. Прибыл в августе в зону.

З.Попадюк: А после суда вас перевели на Холодную гору, или и дальше в следственном изоляторе вы были?

А.З.: Я где-то две недели был в КПЗ в КГБ. Камера предварительного заключения. А где-то через две недели, потому что уже мне и обвинение вынесено, надо было меня уже переселять. Они что-то долго тянули, не переселяли, что я уже сказал: «Вы определитесь, или туда, или сюда». — «Придёт время и вам скажут», — отвечают мне. Они не имеют права две недели держать в КПЗ, а они держали. А потом перевели в СИЗО.

В.О.: На Холодную Гору?

А.З.: Тут есть интересный момент. Психологическое давление. Дело в том, что во время следствия я раза два попал в карцер по представлению следователя. Я со следователем борюсь — то те вопросы, то те вопросы. Поверьте, что я с ним никогда не ссорился, не ругался — нет, это исключено. Может, второй раз там психанёшь, но держишь себя в руках, вежливо так, корректно, но я требую своего и стою на своём. А они же думают так, что либо запугать, либо не выполнить чего-то. Не сделал — то я с тобой не разговариваю. Пишу следователю, что такой-то нарушает то-то. Не отвечают здесь — я в прокуратуру, молчит прокуратура — в следственный отдел республиканского КГБ, не помогает это — я пишу в следственный отдел союзного КГБ. А для них это было непривычно. И вот они начинают писать объяснительные. А для мента писать объяснительную — пусть даже это мент уровня кагэбэшного, но объяснительную писать?! Вы что! Ни в коем случае! Вы бы видели это дело, я таки возьму его, даст Бог, может, оно там ещё сохранилось. Там следователь даёт объяснения, что я ему угрожал испортить жизнь, что я такой злобный.

Так вот, когда суд закончился, то меня в тот же день не повели в свою камеру, а бросили в камеру смертников в СИЗО.

В.О.: Это где, на Холодной Горе?

А.З.: На Холодной Горе в СИЗО. Это первый корпус, на первом этаже, я и сейчас камеру ту помню.

В.О.: Я там тоже был.

А.З.: Три дня я там был.

З.Попадюк: Такие огромные подвалы…

В.О.: И металлические нары из сплошного листа, металлическая тумба вместо столика, железные прутья.

З.Попадюк: Такой аркой двери. Там слона можно держать.

А.З.: Ну, я сейчас про арки уже не помню.

Я уже знал приговор — семь лет. Я думаю, это психологическое дурацкое давление. И когда я сидел там, то кого-то из наших привезли, сейчас я забыл, кого. И мы через дворик имели возможность перекликнуться. Он сказал, что так и сяк, а кто ты? Я сказал. А потом там ещё один проскакивал из Донецка. Так я ещё не приехал в зону, а он там говорит: «А там из Харькова за мной едет один жидок, что под хохла канает». Ну, в зоне ждут жидка, который под хохла канает. Почему он решил, что я жидок, не знаю, может, ему кто-то так сказал. «Ну, — говорю, — хорошо, считай, что я жид и под хохла канаю».

Три дня я там пробыл. Сразу же, на следующий день, потребовал бумагу, а они говорят, что в этих камерах «не положено». Как это «не положено»? Тогда я узнал, что это за камера. Потому что я подумал, что это же бывает под какой-нибудь праздник бросают в какую-нибудь другую камеру, потому что там шмон делают. И вот я там три дня, и мне говорят, что бумага «не положено». А потом меня перевели в другую камеру, но уже не в свою, в которой я был. Я там забрал свои вещи, всё, как положено, дальше уже был в обычной камере. Так я уже вдогонку писал жалобы, что меня бросили в камеру смертников. Ну, а что задним числом писать — это уже такое, без толку. Хотя, я могу сказать, менты там не были агрессивно настроены, в СИЗО. Вот только кагэбэшники появляются, так они боятся, сразу какое-то поведение другое, а так они: да вы там, Господи, хоть застрелитесь. У них к кагэбэшникам какое-то такое было предвзятое отношение. Нормальное отношение, такое, как в народе — в общем, негативное.

В ЗОНЕ

А.З.: В зоне в первую очередь ищешь земляков. А во-вторых, я же уже слышал по радио ещё до ареста, кто там сидит. И когда я узнал, что в зоне сидит Лукьяненко — эгей! И другие такие ребята, когда фамилии назвали. Но ведь они и сами: только я прибыл, только выпустили в зону, так сразу же пришли встречать наши нормальные люди. Если появлялся кто-то и из наших, то они знали, что к чему, и встречали. Они уже знали, кого должны привезти. Отбыл я там в общем семь лет.

В.О.: Все в одной зоне?

А.З.: Нет. Потом где-то в 1975 году, из зоны, где была забастовка, когда Степана Сапеляка избили… Хотя, надо сказать, что Степан сам повёл себя там не очень, он в какой-то мере спровоцировал это. Хотя, я понимаю, молодёжное такое отношение, но мент ни в коем случае не имел права поднимать руку. Но как на самом деле было? Ну, он молодой парень, только пришёл, студенческая такая независимость. Он на турнике… Это тридцать шестая зона, там, где огороды были, где укроп сеяли, знаете? Там турники были.

З.Попадюк: Где крайняя была, за ней…

А.З.: Да-да. И Степан что-то там, ну, он же так стихи пишет, а потом разделся и стал на турнике крутиться, упражнения делать. А подошёл этот ДПНК (дежурный помощник начальника колонии. — В.О.), и он не заядлый ДПНК, я забыл, как его фамилия была, он не был из худших ДПНК.

З.Попадюк: Чикварионов такой был.

А.З.: Нет, не Чикварионов.

В.О.: Фёдоров?

А.З.: Не-не. Это был такой себе ДПНК. (Л.Лукьяненко в книге: «З часів неволі. Книга четверта: Країна Моксель». — К.: Фенікс, 2010, на с. 248 и далее называет его: капитан Милянтей А.У. — В.О.). Он сделал ему замечание, а Степан его послал. Они наедине были — поверят не Степану, поверят ДПНК. Вот только из-за этого оно и заварилось. Но при этой процедуре этот ДПНК его ударил. Ну, а дальше уже пошла канитель: как это так, как ты посмел зэка ударить? У нас тогда собралась такая команда в зоне, больше не из УПА, а новых, новая ветвь, и вопрос протеста уже повернулся не в том плане, что стенка на стенку, а в плане юридическом — жалобы политические, заявления политические, жалобы на конкретных лиц конкретным органам. То есть их оружие, но мы его уже реально начали поворачивать против них. А тут уже же шли переговоры о европейском сотрудничестве, все эти хельсинкские разговоры, и в этом плане атмосфера менялась, потому что, сами знаете, на то, что творилось в зонах, — в Европе, в мире реагируют.

В.О.: Да-да, это чувствовалось.

А.З.: Плюс, когда начали фамилии конкретные называть, это же уже и менты видят, что эти люди под контролем общественности, тут уже их не размажешь.

Этот эпизод со Степаном Сапеляком, когда зона выступила на его защиту, был использован кагэбэшниками для того, чтобы рассредоточить эту сконцентрированную интеллектуальную зону. Её надо было просто разбавить, оставить заводил, этих активных таких, а грамотных отделить. И вот нас после того «оженили» в местной тюряге… Как она называется? На этой станции…

В.О.: Всехсвятская, Чусовая?

А.З.: В Чусовой. На суде в Чусовой, вот там. Абсолютно ничего не спрашивали, только зачитали приговор.

В.О.: Но формально перед этим надо было в карцере побывать и в ПКТ (помещение камерного типа, куда сажали до полугода. — В.О.) — было это у вас?

А.З.: Конечно.

З.Попадюк: А что, вас возили в Чусовую на суд?

А.З.: Да. Всё это быстро сделали. Мы ещё в ПКТ не досидели, а уже суд.

В.О.: А когда тот суд был? Стоит дату назвать.

А.З.: Суд когда? Не могу сейчас сказать, не помню. Это было в конце 1975 года.

З.Попадюк: И вы уже до конца были в тюрьме, не вернулись в зону?

В.О.: Три года дали?

А.З.: Три года. А где-то в конце 1978 года меня уже привезли в зону.

В.О.: А какие там условия содержания?

З.Попадюк: В Чистополе вы не были?

А.З.: Во Владимире. В Чистополе нет.

В.О.: Каждого зэка я спрашиваю об условиях содержания. Хоть мы знаем, какие они были, но у каждого была какая-то своя специфика. Какое было отношение администрации конкретно к вам, какие наказания? Это важно.

А.З.: Я должен сказать так. У них отношение ко мне было всё время какое-то специфическое. Я не знаю, чем это объяснить. Специфическое как? Они никогда не проявляли ко мне какой-то такой агрессии, потому что и я к ним не проявлял агрессии. И с кагэбэшниками, и с начальством я разговаривал спокойно. Ты делаешь свою работу — делай. Я в этой роли — я выполняю свои обязанности. То есть я как-то всё время в поведении подчёркивал чисто человеческое начало. Но не со всеми так могло быть. С таким, как, скажем, Фёдоров, это не могло быть, потому что я его не переваривал.

В.О.: Фёдорова и я знаю.

А.З.: Почему Фёдорова? Пусть, может, в другой раз отдельно о нём напишу. Я когда-то столкнулся был с Василием Стусом в 37-й зоне, а потом мы короткое время имели столкновение в пермской тюрьме. Меня возили на беседы, приезжали эти, «грачи прилетели», кагэбэшники из Украины, и нас туда возили. И там я столкнулся с Василием.

В.О.: Так это на Урале?

А.З.: На Урале.

В.О.: А какой это год?

З.Попадюк: 77-й, наверное.

В.О.: Ну, так во второй раз же Стус в 80-м году был заключён.

А.З.: Сейчас, подождите. Впервые я столкнулся с ним на 37-й зоне, в больнице.

В.О.: Какого это года могло быть?

А.З.: Это ещё я сидел в зоне, до тюрьмы.

В.О.: Где-то в 1975 году?

А.З.: Где-то в 1974-м, в начале 1975 года.

В.О.: Так Стус же не был на Урале при первом заключении. Стус был только в Мордовии. А в начале 1977 года его повезли в ссылку на Колыму. 11 января его вывезли с 19-й зоны.

А.З.: Ну, давайте так. Я с ним столкнулся — это надо будет уточнить — в больнице на 37-й зоне. И знаете, каким образом?

В.О.: Это могло быть в 1980 или 1981 году. Тогда второй срок Стус сидел на Урале.

А.З.: Нет, я закончил в 1979 году.

В.О.: Странно.

А.З.: Ну, хорошо, давайте так, пока эту тему не будем развивать.

В.О.: Может, пересылка какая-то, когда Стус в ссылку ехал?

А.З.: На пересылке, да. Не-не, то на пересылке в Перми. А вот тут — в больнице. В 37-й больнице, если вы там бывали, то там был дворик для прогулки, а там были берёзы. Когда прогуливался, то я увидел на тех берёзах надписи. Там же и женщины когда-то содержались, малолетки, то там были разные надписи, у меня где-то даже есть записанные те надписи. Там ужасные надписи, крик души, так будем говорить. На берёзовой коре такие надписи. Там упоминалось, что он их насиловал, что он их там буквально уничтожал, этот Фёдоров. Он тогда был какой-то там ДПНК или ещё как-то числился. А потом у нас он был начальником режима. Я после того, когда это прочитал, то не мог его терпеть.

Может, я что-то путаю, надо будет отдельно посмотреть, потому что как раз с этими надписями связано это столкновение со Стусом. В той зоне мы не могли постоянно общаться, но иногда при пересменках можно было переговорить. Вот ребята из 37-й зоны подходили и обменивались. Бывало, что через шнырей что-то передавали. (Шнырь — заключённый, который в сопровождении надзирателя приносил еду. — В.О.).

З.Попадюк: Это больничная зона. Я там был в психбольнице, и я не мог себе представить, чтобы там можно было как-то общаться с лагерем.

А.З.: Нет, так делали. Дело в том, что я попадал туда, по-моему, два раза, у меня с позвоночником было что-то, я там был два раза и где-то около месяца торчал. Я всегда делал зарядку. Только приехал в зону, ну, думаю, буду делать свои упражнения. Я когда сидел в психушке, то делал зарядку. Я своей жизнью живу, читаю, пишу, будто ничего и нет. И те ребята видят — подсылают то того, то того. И они вот мне рассказывают, что от них требуют, чтобы за мной следили — находили такое понимание. Так и в зоне. Я приехал, так же начал зарядку. Второй раз выхожу утром в спортивном костюмчике, а уже так прохладно — я же в августе приехал, а там же холоднее и холоднее. Уже и пороша есть, а я зарядку делаю. А мне ребята ещё и говорили, что лучше не надо, потому что в Украине одно, а тут совсем другое. Действительно, меня как хапанул этот радикулит, и всё время — то отпустит, а то снова. Я уже вышел из зоны и только тогда от него через некоторое время избавился.

З.Попадюк: Василий, а всё-таки, из какой зоны Стус шёл в ссылку?

В.О.: Из 19-й мордовской зоны его взяли 11 января 1977 года. Два месяца он был на этапе, пока завезли его в Магаданскую область. 5 марта привезли его в Матросово.

А.З.: Знаете что, я сейчас не могу сказать дату. Меня привезли на беседу с этими кагэбэшниками. Я там был двое суток. Одни сутки кагэбэшники потратили на меня, потом, пока отвезли, ещё два дня я там был. Сидел я в камере — сейчас можно будет уже посмотреть, какая это камера. Входит человек, такой довольно хмурый, высокий. Он не представился, и я смотрю, молчит человек. Высокий, худой и как-то немного сгорбленный, лицо такое напряжённое. И я не стал говорить. А через некоторое время он отошёл. И назвался Стусом. Я говорю, что из Харькова. Я же тогда ещё не знал, что меня в КГБ везут на беседу, — сказали, что на этап и всё, и будь здоров. Мы с ним переговорили и переночевали до утра.

З.Попадюк: Так, может, не там было? Его поездка в больницу в Ленинград — это было в то время.

В.О.: А почему она могла быть через те места? Его осенью 1975 года из Киева в Ленинград повезли самолётом.

А.З.: Хорошо, не будем терять времени, если будет возможность, надо как-то уточнить, потому что это интересный момент.

ВО ВЛАДИМИРСКОЙ ТЮРЬМЕ

В.О.: Как вам было во Владимирской тюрьме? Расскажите.

А.З.: Я вам скажу так. Мне и в зоне, и во Владимирской тюрьме жизнь и общение было жизненной необходимостью. Вот уже есть такая жизнь, ты в неё встрял, будь там человеком, и всё. Это было и там, и там. Я уже думал, что это, видимо, такая украинская натура, что где бы он ни оказался, всё равно остаётся самим собой — вот какой ты есть, такой ты и есть. Если не скурвился — всё, ты нормальный человек и ты живёшь в тех условиях. Будут другие условия — ты будешь соответствующим образом вести себя и в тех условиях. Я много увидел полезного. Хотя я и на то время был достаточно развит информационно, но систематические знания политического характера, жизненные ориентиры в основном я там получил уже сознательно. Хотя, скажем, отдельными направлениями, отдельными темами я и раньше интересовался. Историей всю жизнь интересовался, языковыми вопросами. Когда я прибыл, то мы организовали на работе — это было в кузне у Василика или в других местах — вот читали лекции. Там были же выдающиеся люди — и Лукьяненко, и Сверстюк, и Светличный, и Пронюк, и Сергиенко, Астра — короче говоря, целая куча людей, которые действительно достойны, высокообразованны. И только у кого есть возможность, собирались — десяток-полтора соберутся и читают лекции. Ставили на шухер. Причём это очень хорошо, что присоединялись эти старики, для которых стоять на шухере, это было за честь. Я просто удивился. Действительно, таких воспитывать надо. Все эти вожди, все эти интеллигенты — это говно собачье. А когда простой человек… Вот я скажу, у меня во время следствия было допрошено где-то больше 200 человек, где-то порядка 219–220 человек из разных концов Советского Союза. На заводах, где я был, особенно в Днепропетровске, это мехзавод. Я так скажу, что простые люди, работяги — они так умно себя вели — и себя не обгадили, и мне вреда не сделали. Они сразу: «Я не знаю, я простой человек». А эта, извините, срань интеллигентная даже то, о чём и не думала, потом само выдумало, потому что ему подсказал следователь-мент, он такое выдумывает — себя подставляет и меня подставляет. Были у меня такие вещи. Допрашивали Дзюбу Ивана — он умно ответил. У меня с Дзюбой был эпизод, «Интернационализм или русификация?», у меня при аресте выхватили в почтовом ящике часть труда Дзюбы «Интернационализм или русификация?». А знали, что я с ним знаком, переписываюсь. Так они его тоже допрашивали, но он нормально себя повёл.

З.Попадюк: [неразборчиво].

А.З.: Да-да, я ему ничего, он мне ничего — всё нормально. Сейчас уже можно говорить. Мне действительно Дзюба дал «Интернационализм или русификацию», более того, мы её распечатывали и раздавали. Но менты от этого ничего не имели.

Что касается других вопросов. Что, я считаю, было хорошо от зоны или от тюрьмы — что там я встретился с выдающимися людьми, причём это настоящие выдающиеся люди разных народов, украинцев в том числе. Причём это люди, которые несут Божью энергетику, это те люди, которые фактически определяли процессы. Пусть они там не были руководителями, но их энергетика консолидировала, это была мощнейшая энергетика. Вот пан Зорян, наверное, помнит, мне кажется, с вами были мы в десятой камере, да?

В.О.: Буковский был в десятой камере [неразборчиво].

А.З.: Так вот, там были: Буковский, Давыдов, Лукьяненко, Сергиенко, Будулак-Шарыгин — камера на 10 человек, там их 9 человек заселили. Из этих девяти человек ну, по крайней мере, 5–6 — люди с такой заряженной энергетикой, что она ощущается.

В.О.: Антонюк Зиновий...

А.З.: Да, Антонюк. Я знаю, я раньше немного с космическими вопросами работал. Когда подбирают команды для космических кораблей или для подводных лодок, то там подбирают людей таких, чтобы они были с согласованной энергетикой.

В.О.: Психологически совместимы.

А.З.: А менты же специально бросали: вот люди с такой концентрированной энергетикой, они, как бы они ни держались, но, рано или поздно, они начнут ссориться.

В.О.: Им мало пространства.

А.З.: И, вы знаете, я видел это дело. Я чаще всего не вмешивался в эти вещи, как-то так держался нормально, спокойно, доброжелательно и к тому, и к другому, но я видел, какая атмосфера… Так вот когда зашёл этот человек, который назвался Стусом, то тоже чувствовалась такая атмосфера. Я почему вспомнил эту энергетику, которая как-то сразу заполняет всю комнату. У меня доброжелательное отношение, но я вижу, когда энергетика уже противостоит одна другой, тогда возникает конфронтация. А когда вы к нему доброжелательно относитесь, то та энергетика вас не будет угнетать. Я знаю такие вещи. Но речь идёт о том, что вот в камере, где бывало… И это не только в этой десятой камере, а и в другой бывало такое дело… Вот с евреями сидели мы. Прекрасные были ребята, что называется. Вот Мишенер, Залмансон — «самолётчики» эти ребята были.

В.О.: Менделевич.

А.З.: Менделевич. Хорошие ребята. Вот я там впервые начал уважать евреев. Потому что я до этого евреев знал трусливых, каких-то всё время шустрящих, я с ними работал на работе. Я находил с ними общий язык каким образом? Я всегда был впереди и не жадничал. Вот есть какое-то там изобретение — всё, давай заявку, не жалко. Статью — я пишу себя и пишу его. И у меня конфронтации такой не было, потому что я сделал своё дело, они от этого не страдали. Но там я увидел других евреев — я увидел мужественных, я увидел таких людей, которые могут дать в морду, и при этом идя на то, что он пострадает. На воле такое невозможно было, я просто не видел таких евреев. Вот Вудка — я в тюрьме был, а он в зоне — ну, прекрасный парень, он из Литвы был. (Арье Вудка родом из г. Павлограда Днепропетровской обл. — В.О.). Яков Сусленский — в тюрьме я с ним был. Яков Сусленский — это прекрасный человек был. Я попал к нему тогда, когда гэбисты организовали против Якова какую-то провокацию, они хотели его сдать в дурдом, потому что у него были такие кризисы периодические.

З.Попадюк: Гипертонические?

А.З.: Да, гипертонические кризы были, и он действительно как-то отключался. Меня перевели в четвёртый корпус, в больницу тюремную.

З.Попадюк: Больница была во втором корпусе.

А.З.: Второй корпус, да? На первом этаже, может, четвёртая камера.

З.Попадюк: Он маленький, этот второй корпус.

А.З.: Бывшие одиночки при царских временах. И там же, кстати говоря, сидел и Валентин Мороз. Мы шли на прогулку, а его закинули в «стакан», а мы с Сусленским возвращались и разговаривали, будто ни в чём не бывало, называли фамилии. Так он через уголовников прислал ксиву, и потом они и дальше бросали ему ксивы. (Ксива — записка. — В.О.).

Ещё когда Мороз проезжал через Харьков — его куда-то там возили, когда я сидел в СИЗО в Харькове — он слышал тут обо мне. И от кого-то слышал об этом случае, что я написал на заборе: «Украинцы, цените родной язык! Долой гнусные теорийки „естественной ассимиляции“! Да здравствует Украина!». Так он, говорит, удивлялся, диву давался, что это, мол, похоже, как тот Тарас Бульба вернулся, чтобы люльку найти, так и этот чудак, говорит, вернулся, взял новую краску, чтобы восклицательный знак дописать и поправить последнюю букву. Для меня это была новость, потому что я такого сам и не думал, а он, видите ли, как воспринял такую вещь. Мы потом ксивы посылали, то есть переписывались, пока его не вывели.

А с Яковом Сусленским — я захожу в камеру, а он действительно неприкаянный, он плывёт, всё время говорит, что вот скоро врач должен прийти, врач должен прийти. Потом приходит какой-то мент, открывает «кормушку», смотрит, высматривает, а потом открывает камеру, ближе к нему подходит и смотрит. А у него аж пена изо рта. Так я тогда думаю, что же его сделать, надо же врача. А врача нет, как я ни вызываю. Но у меня были ещё свои таблетки, ещё с этапа. Я всегда набирал, потому что у меня остеохондроз был и иногда ещё сердце давало о себе знать. Так где только можно было, держал таблетки. Хотя там не разрешали, но я всегда старался лекарства иметь при себе свои, которые надёжные, чтобы не получать ихние. Я ему сунул те лекарства, и, вы знаете, он как-то сразу оклемался. От сердца лекарства. Он оклемался, а в этот момент вваливаются те, которые уже должны были забирать его в дурдом, потому что пена течёт, он уже несёт невесть что. А тут, когда они пришли, он в норме. Так они в глаза посмотрели, что-то там такое плавает, но уже кризисной ситуации нет, так они его не взяли.

З. В. Попадюк: [неразборчиво].

А. З.: Я же говорю, что они называли это криз. После этого его еще подлечили. Такой момент был. Это хорошо, а если бы у меня не было этих лекарств, то чем я ему помогу? – Ничем.

В. О.: Смотрите, восемь часов.

А. З.: Все, заканчиваем, уважаемые.

В. О.: Не заканчиваем, а доведите рассказ до конца.

А. З.: Что я еще могу сказать? Я вижу, что Бог нам с вами судил, мне, в частности, то мы и отбывали. Если мы при этом остались людьми, остались верными своему делу, идее, то и о’кей. Слава Богу, что он нам не подкинул какие-нибудь искушения или не отдал на съедение чертям. Это одна сторона. Вторая сторона – что дело, за которое мы, так или иначе, больше или меньше, сознательно или менее сознательно, боролись, хотели его – то дело выиграло. И сейчас, как бы там ни было, когда спрашивают, доволен ли я своей жизнью, я говорю, что могу только поблагодарить Бога за то, что Он реализовал нам нашу жизнь, нашу мечту. Не говорю, что мы какие-то там великие деятели – мы крошечная капелька, крошечный кусочек в том процессе, который Бог организовал. Но мы были на своем месте и что-то там делали. Пусть наши имена кто-то там использовал, но когда мы вышли сюда в 1979 году, то еще я пять лет был под админнадзором. Мне целых пять лет продлевали его, почти до перестройки.

ВОЛЯ ПОД НАДЗОРОМ

В. О.: Вот вы вернулись, а как устроились?

А. З.: Когда я вернулся сюда, меня кагэбисты встретили якобы корректно. Я научный сотрудник, перед выпуском они меня брали на беседы. Что и как, и так и сяк, как работать будете? Я говорю: «Давайте так, ребята, вы скажите, чего вы хотите? Вот я собираюсь работать по своей специальности – дадите вы мне работать или нет?» – «Ну, пожалуйста, пожалуйста, если есть куда». Ну, хорошо, раз так. Говорю: «Каких-то ограничений у вас нет?» – «Нет, нету».

Я не хотел на свою старую работу идти – там атмосфера такая, пусть лучше у меня будет какой-то другой коллектив. Пошел к одному, к другому, знакомые же есть, уже устроился, хорошая работа – нет, это руководящая работа, не годится. Те уже приказ издали, а кагэбисты вмешались – и отменяют приказ. Раз пошел, второй раз. Я же хочу, чтобы и зарплата какая-то была. Тем более, что мне этот следователь в виде платы за его дружеское ко мне отношение влепил 1000 рублей за химические экспертизы. Я же выплатил. Как-то мне неудобно от Украины требовать эти деньги, но это бывших 1000 долларов. Тысячу рублей я выплатил – у меня в неволе вычитали, я приехал сюда и тут доплачивал. Я вел научную работу, был руководителем научной группы, в моем подчинении было четыре, потом семь человек научных сотрудников, а я сижу на должности инженера и получаю 82 рубля, рубля, меньше сотни. Мои подчиненные больше меня получают, а меня только используют как мозг и организатора. Те говорят: ну, не можем мы, нам надо докладывать. Проходит два года, мне добавляют десятку. Аж при перестройке, где-то с 1986 года, когда снят был надо мной надзор, вот только после этого началась зарплата. Когда дальше договоры пошли, зарплата была уже хорошая. А так я все сижу, выезжать нельзя было никуда, особенно вначале. Посылают на колхозные работы, у нас в институте это запросто было, а я привязан, я не могу выехать в пригород, нужно было разрешение. Тогда я пишу кагэбистам: либо согласуйте с начальством, либо не трогайте меня. Тогда они это согласовали и уже меня какое-то время не пускали.

В. О.: На помидоры, на картошку.

А. З.: А обыватель считает, что это какая-то льгота – ага, мы работаем в колхозе, а он не работает? Им же никто не скажет, что это кагэбисты дают такое указание.

А еще были такие вот вещи. Вот дают у нас участки под сады. Ну, это кагэбисты идиоты были: ну, дай украинцу участок земли, и он будет, как крот, копаться там. И я ведь такой же. Так они мне три года не давали. Уже всем раздали, остались овраги, и я уже 20 лет те овраги обрабатываю. (Смеется). Я уже с ними сжился – когда-нибудь побываете. Прекрасное место, но я же когда пошел – там овраги, заросли, сорняки, никто не хотел брать, я в конце концов взял. Через три года, когда уже всем раздали, они в конце концов разрешили. Когда я включился в ту работу, тогда они увидели, что так бы и надо.

В. О.: Пусть там ковыряется, не будет времени думать.

«ПЕРЕСТРОЙКА»

А. З.: Это одна сторона. Когда началась перестройка, то те люди, которые к нам относились как-то боязливо, они увидели в нас какие-то маяки. Вот часто было – я не знаю, было ли у вас, это у каждого индивидуально – вот втихаря подходят, или где-то курим – я не курю, но в туалет зайду, они там сидят курят – и заводят разговор, что вот так и так. И начинают: а как будет, а как надо, а как именно? И я им говорю откровенно, это не какая-то антисоветская агитация – партия так говорит, тут же так вот как надо. Короче говоря, я увидел, что наша позиция ценилась. То ли они видели какую-то такую энергетику, то ли имена наши как-то повлияли.

Когда мы в 1989 году организовывали Рух, то многие подходили – я знаю где-то человек 12 – и говорили: «Пойдем с вами. Куда вы будете идти, будем с вами идти». И сейчас, когда прошло где-то 13 лет, эти люди со мной. Только один немножечко так баламутит – [неразборчиво], вот он тут был вчера на том мероприятии, держал флаг. Так немножко баламутил, ну, он немножко такой – вправо-влево, он с претензиями, но парень работящий. Поэтому я говорю, что там Овсиенко, Здоровый, Кравцив, Попадюк, Лукьяненко – в большей или меньшей степени в своей среде, в своем окружении эти люди были какими-то маяками, на которых определенная группа ориентировалась. Вот мне довелось читать письмо одной учительницы, Бурмакиной или Бурлакиной, русская, она написала письмо в газету «Панорама». Это мне редактор когда-то давал читать письма, потому что там и обо мне написано. Не только обо мне, но и о других так же. Так она говорит: вы пишете там о тех-то, о тех-то, а мы знаем, кем они были раньше. Вы имели какую-то позицию, так и сейчас имеете. А они не имели никакой позиции, а теперь что, она у них появилась? Их позиция – это личный интерес. А вы имеете общественный интерес. Я бы хотела больше слушать тех, которых вы называете националистами. То есть нас воспринимали люди как в какой-то мере пример. Пусть не все мы в достаточной мере были примером, но своей конкретной работой, своим поведением мы людей ориентировали. Это первое.

А потом я был во время этих перестроек в числе первых. Как первых? Вот у нас создавалось общество «Спадщина» («Наследие»), первое объединение украинцев, так я написал устав этой «Спадщини».

В. О.: Это был, наверное, 1988 год?

А. З.: В 1986 году уже был устав написан. В 1985 году, в ноябре я зачитывал его у Марии Михайловны Луговенко дома, на квартире, там был еще Кравцив. Но Кравцив тогда испугался, он сразу увидел, что за этим будут какие-то последствия, а я еще был под надзором, и поэтому он тогда немножко резко сказал, что это преждевременно. Ну, все это было в культурническом духе. Когда это нужно было уже оформлять, где-то в 1986-87-м, тогда пришлось подключать знакомых из обкома партии, и те ребята помогли. Один из них покойный. Мы этого покойного к 10-летию независимости посмертно отметили общественной благодарностью, вручили на руки сыну. Он нам помогал, тот человек. Сам был членом бюро обкома партии, он помог зарегистрировать это общество «Спадщина». Это было где-то в 1987 году. Долго они не могли ничего сделать, потому что боялись. Обком увидел, что уже начались всякие собрания, атмосфера смягчилась… Потом начали создаваться одно за другим общества.

В. О.: Общество украинского языка, «Мемориал».

А. З.: Общество украинского языка, «Мемориал». В каждом из этих обществ я был участником и одним из руководителей.

В. О.: А в Украинском Хельсинкском Союзе вы были?

А. З.: В Хельсинкском Союзе был, но вот как. Я тогда курировал несколько дел в Харькове. И когда ко мне Владимир Пасичник обратился, что вот надо в Хельсинкский Союз вступать, то я говорю, что я «за», дорогой мой, но если вы где-то там опубликуете, что я член Союза, то я тогда не смогу вот тут курировать, потому что я только что вышел из-под надзора официально, но под надзором я еще остался. Так мы и договорились: если там где-то надо в крайнем случае, то они укажут, что я член Хельсинкского Союза, но не публиковать этого.

Я забыл, как его, из Днепропетровска...

В. О.: Иван Сокульский?

А. З.: Сокульский. Ох, была интересная вещь! Это еще перед его последней посадкой. Он приехал сюда, чтобы материалами обменяться. Только приехал и звонит мне, что вот так и так. А он знал мой рабочий телефон. Ну, телефон рабочий один, я знаю, что рядом со мной стол стукача, который назначен следить, а за спиной сидит еще одна женщина, которая должна была доносить в отдел кадров. И вот вдруг звонит Иван. Ну, думаю, [неразборчиво]. А потом такое дело. Мне же надо идти на работу, а ему куда деваться? А те гады, даже когда я уже не был под надзором, периодически приходят проверять: кто у вас проживает и тому подобное. «Да, – говорю, – какое ваше дело?» – «У нас есть такая разнарядка». Говорю: «Я же уже не под надзором». – «Ну так мы же не требуем, чтобы вы к нам приходили. Мы пришли к вам по-дружески». Думаю, вот возьмет да и придет в такой момент... Пошел я на работу, а Иван сидит дома и переписывает некоторые материалы, что привез. А там были такие, что их надо было потом нам печатать. А потом видим, что это глупость, так можно залететь.

В. О.: Так это Иван приезжал до второго заключения?

А. З.: До второго заключения.

В. О.: Его, кажется, в 1980 году во второй раз посадили? (11 апреля 1980 года. – В. О).

А. З.: Я вам скажу так. Во время этой перестройки, конечно, менялись позиции, менялось отношение людей к нам, но процессы уже активизировались, и, скажем, у нас создали казачество. Я тоже принимал участие в создании казачества, а потом был делегатом на тех казацких радах. Потом был хорунжим на первом казацком сборе. Тут мы подготовили так называемый казацкий эдикт. Этот парень, что работает на радио «Свобода», Алексей Печина (?), тоже был в казацкой раде. Проводился большой сбор, так мы готовили общий текст.

НА ГОСУДАРСТВЕННОЙ СЛУЖБЕ

Был я заместителем председателя харьковского Руха все время до того, как стал работать в государственной администрации.

В. О.: А когда вы стали там работать? Вы же были депутатом долгое время?

А. З.: В 1990 году меня избрали депутатом областного совета. Я был председателем комиссии, членом президиума областного совета и председателем комиссии по правам человека и общественным организациям.

В. О.: Одну каденцию?

А. З.: Одну каденцию, с 1990 по 1994 год. И вот тогда, в 1992 году, меня выдвинули первым заместителем главы администрации президента Харьковской области по вопросам общегосударственной и региональной политики и по гуманитарным вопросам – так это формулировалось. И вот я был до 1994 года, когда Кравчук проиграл. Надо сказать, он проявил мягкосердечие, надо было бороться за власть. Но я больше обвиняю в этих вещах Черновола, Царство ему Небесное, это человек очень выдающийся, но, я вам скажу так, к сожалению, он не был политиком, он был журналистом, им и остался. Талантливым, гениальным, но в политических делах так нельзя: если ты заставил своего противника выполнять твою программу, то не рвись вперед конем, пусть работает, а ты организуй контроль, организуй давление. Нас направили от Руха в администрацию. Пусть я депутат, но ведь я шел как руховец. Но я смог провести с собой только 28 человек – на 6 тысяч администрации. Но если бы мы дальше продолжали нажим, мы бы победили. А так оставили нас на откуп, пошло в «откат», и этот «откат» организовал Черновол, создав ту партию…

В. О.: И заявив об оппозиционности.

А. З.: Да. Кравчук протягивает руку, а этот плюет в нее. Так разве ж ты политик?

В. О.: Я был на том III съезде НРУ, в том зале, где Кравчука освистали, и Черновол не остановил этот свист.

А. З.: Я знаю. Поэтому я вам скажу, мы с Черноволом не один раз разговаривали. Последний раз я с ним разговаривал вот так, как мы с вами. Нас было четверо, мы договорились о встрече, о том, чтобы он взял на себя инициативу объединения на выборы 1998 года. Просим: «Ты же видишь, не медли, выступи и заяви, что все будут равноправными, тогда будет объединение. А ты: объединяйтесь под меня».

Но я ужаснулся другому. Это в здании, где комиссии Верховной Рады. Он все время занят, как только появляется – вокруг него крутятся какие-то непонятные шныри. Договорились, говорит, не больше чем на полчаса. Ждем, опоздал, появляется. Только появился – и это уже не первый раз – тут же его окружили... Кем он себя окружил? Я же говорил: «Ну, ты посмотри вокруг себя, что же это за люди? Какие-то шныри…». И они ему очень нужны, конечно, они делают вид, что они нужны. Но ведь они его отбивают от каких-то более важных вопросов.

В. О.: Да-да-да, это тактика.

А. З.: Забирают его время, забирают его силы, нервы, и в то же время изолируют его. Сколько раз было, что вызваниваешь его по телефону, а они все делают, чтобы он не подошел. А надо было только персонально поговорить. Вот последний раз как было. Только он зашел – кто-то там зашел, подписал, вышел. Только этот вышел – второй бежит! Ну вас к чертовой матери! Я того буквально выпер, в дверь ножку стула вставил, и тогда мы имели возможность где-то минут 15-20 поговорить. На той встрече я ему уже так говорил: «Вячеслав Максимович, ну не может же быть так, что все наши зэки были неправы, а один прав». Что он мне сказал? Не только мне, мы же там сидели вместе с другими: «А почему вы думаете, что мнение других может быть правильнее, чем мое мнение? Может, это мне Бог ту мысль дает?» Когда я услышал такое, то думаю, что Божья миссия – это что-то очень специфическое. Я должен сказать, что это меня очень обеспокоило, потому что миссия действительно может быть… Но твое окружение, твои единомышленники, твои соратники, которые прошли то же, что и ты, и они тебя предостерегают, а ты...

Времена моего пребывания на посту первого заместителя главы администрации в Харькове – это был очень тяжелый период, очень тяжелый. Мы довольно-таки активно взялись за работу. Скажем, присяга военных на верность Украине – это была очень большая работа.

Надо отметить добрую и консолидационную работу главы Харьковской администрации Александра Степановича Масельского. Этот человек не был из партийных аппаратчиков – он всегда был в исполкомах. Короткое время он был где-то первым секретарем, но это у него не вышло. Но как хозяйственник он был очень талантлив. А главное – он был патриот Украины, даже в те времена. Коммунистов этих, аппаратчиков, он и сам ненавидел. Он слушался их, потому что по-другому нельзя было дело делать, но все это делая, он оставался украинцем. И когда дошло до этих вот вопросов, он много чего делал. Об этом надо бы отдельно написать, потому что он был высокого уровня государственник. Тем более что Харьков – это прифронтовой город, среди массы враждебного прокацапского населения, и он все-таки находил приемлемую позицию. Я иногда и сам уже говорил: «Да нельзя с ними цацкаться – надо власть применить, а мы же все-таки власть». А он говорит: «Нет, лучше я так решу». И решал. В конце концов, его признавали – другую власть не признавали, а его как авторитетного хозяйственника, как авторитет просто человеческий, признавали. Он довольно-таки опытный был: если кто-то его не слушал, то он сразу напускал государственный контроль, каких-то там пожарных – знал всю ту кухню. И подчиненные знали, что как только что-то не так – сразу же на них «наедут». Но это было на пользу государства, на укрепление украинского дела.

В те времена у нас здесь, откровенно говоря, было 3-5 человек, которые по национально-демократической линии действовали. Это Владимир Пасичник, в первую очередь Пасичник, потом Бакуменко, сейчас глава УРП «Собор», он тоже был депутатом и областного, и городского совета, и замначальника, и директор комбината. Еще Харченко (?) из «Просвіти», профессор, из таких активных и умных людей. Игорь Иванович Кравцив тоже. Но Игорь Иванович – не любитель практической работы. Он был и депутатом, он скажет умное слово, можно послушать его совета-порады, но его советы-порады такого, как вам сказать, больше принципиально-теоретического плана, немножко с резонерством. Хотя я иногда умышленно, зная те прокурорские неполадки, беру его, чтобы он посоветовал что-то полезное, хотя те вещи и требовали «нервотрёпки». А дальше уже подключались другие, новые люди.

Вот как мы УРП или ДемПУ делали? Вот Пасичник говорит: надо УРП – он в УРП, надо Демпартию (ведь была же иллюзия, что в Украине будет две партии, демократическая и республиканская, так, как и в Америке). И вот Пасичнику выпало делать УРП, а мне выпала Демпартия, и я пошел с дэмпеушниками. А потом та ДемПУ вся перешла в «Собор», вся харьковская организация, где-то 860 человек.

В. О.: Это уже когда?

А. З.: В 2001 году, как связались с Волковым.

В. О.: А вот после 1994 года вы же вернулись на какую-то гражданскую работу, так?

А. З.: В 1994 году мы подали, я во всяком случае подал официальное прошение об отставке в связи с тем, что стал новый президент, чтобы облегчить ему дело. Я считаю, что так следовало сделать. Так наш глава областной администрации сказал: «Не спешите». Этот Масельский, его убили в 1996 году. А убили его взяточники с участием Кушнарева с тем, чтобы создать Кушнареву и его банде именно здесь благоприятные условия для приватизации Харьковского региона. Кушнарев передал этой миссии, одиннадцати взяточникам из Маркони и Ко, весь банк данных с компьютера по всему Харьковскому региону – все материально-технические базы, ресурсные материалы, кадровые материалы, все было передано туда. Я когда о тех вещах узнал, то обратился в СБУ, но это затормозили. Я поехал с этими материалами в Киев. Только сунулся – нет. И до сих пор за Кушнаревым тянут, а это враг-вражина. Так вот, они Масельского убили, потому что Масельский действительно имел неоспоримый авторитет как патриот-государственник. А третье – он не давал им разгуляться: он не дал бы им той широкой «прихватизации». Там, на мелочах, то берите, а чтобы стратегические объекты, энергетику или что-то другое – он был категорически против – и правильно. Поэтому они его убрали.

А что до дальнейшей службы, то я выдвигался в областной совет, но не прошел. Как не прошел? Я и не проиграл – просто выборы не состоялись.

В. О.: Это 1994 года?

А. З.: 1994 года, да. Выборы не состоялись. Хотя я там был не в проигрышных ситуациях, но они так и не состоялись, и по этому округу их и не проводили после этого. Тут в областном и городском совете с 1994-го по 1998 год не было четырех или пяти депутатов доизбрано. В этом округе – я уже и не выдвигался – еще два раза проводили выборы, но они так и не состоялись, люди просто не шли.

В. О.: В 1998 году вы не баллотировались?

А. З.: В 1998 году я баллотировался в сельской местности. Я взял тот округ, где коммуняки гуляли. Там пять районов.

В. О.: Так в Верховную Раду?

А. З.: В Верховную. Я могу сказать, что я доволен работой в тех местах.

З. Попадюк: Это была пропагандистская акция.

В. О.: А работали вы где?

А. З.: После областной администрации меня перевели работать заведующим банком здесь, в Харькове, это Коминтерновский сбербанк. Но я там поработал где-то семь месяцев и... Это не моя работа. Я так думаю, что это Масельский решил: становись на ноги. Я ему потом говорил, что это же не моя работа, меня деньги не интересуют, я буду заниматься политической работой. Я имею минимум необходимого, а чтобы зарабатывать… Я ушел оттуда.

В. О.: Вы еще до сих пор работаете?

А. З.: Я оформил пенсию года три назад. Сейчас я работаю на полуобщественных-полунеобщественных началах, создали такой Институт политических наук, где я исполнительный директор. Это как лекторий для молодежи. Это студенты вузов, мы их учим государственниками быть, патриотами. Широченная программа – история Украины, дипломатия, умение выступать, военное дело, система безопасности, жизнеобеспечивающие отрасли и управление ими – ну, огромная программа.

В. О.: С какого года он работает?

А. З.: Это уже третий год пошел. Плюс к тому Общество политзаключенных харьковских.

В. О.: Возглавляете его с самого начала, так?

А. З.: Нет, после того, как я ушел из банка, где-то после 1995-96-го года я Харьковское общество возглавляю.

В. О.: Глава областного общества, да?

А. З.: Видите ли, у нас было такое, что Общество у нас было совместно с «Мемориалом». А потом вмешался Генрих Алтунян… Я должен сказать, что Алтунян после того, как в 1990 году стал депутатом Верховной Рады, он очень изменился. Вот Женя Захаров как был демократически настроенным, так и остался. Я знаю его семью, маму знаю – они нормальные, толерантные к Украине. Я имею в виду Женю, жену его, маму, Марлену Рахлину. А Алтунян – либеральный демократ, «общебалакало» по украинской тематике… Я его когда-то с огромным трудом втянул в Рух, потому что нам надо было показывать, что руководство Руха – люди разных национальностей. С большим трудом я его втянул. Мы его внесли в Верховную Раду, буквально внесли. Я со своего округа – я тогда баллотировался по Фрунзенскому округу – снял где-то шесть групп, чтобы в Киевский район перенесли работу. Мы столько организовали работы, с большим трудом его внесли. Там была небольшая разница в его пользу. А он потом занялся своими делами…

В. О.: Скажите несколько слов о своем нынешнем семейном положении.

А. З.: Я был женат дважды. Первая жена, от которой мой сын Ярослав, 1962 года рождения, 12 января. Он носит мою фамилию и он мой прямой наследник. А со второй женой – она учительница – у нас общих детей нет. У нее двое детей. Так что дети, как говорится, и ее, и мои. Они взрослые уже, все поженились, живут своими семьями.

В. О.: Мы вас благодарим за рассказ.