Овдиенко Мария Григорьевна

Интервью с Марией Григорьевной ОВДИЕНКО

В. В. Овсиенко: 15 апреля 2005 года в городе Бровары рассказывает о себе госпожа Мария Овдиенко. Записывает Василий Овсиенко.

РОДИТЕЛИ. ШКОЛА

М. Г. Овдиенко: Я, Овдиенко Мария Григорьевна, родилась в 1948 году в селе Требухов Броварского района. Родители мои – Овдиенко Григорий Каленикович, 1914 года рождения, умер в 1998 году, а мать 1914 года, умерла в 2001 году, была Калинченко Федора Андреевна, а по мужу Овдиенко. Оба они рождены в Требухове, в Требухове прожили всю жизнь, то есть род здешний.

В. О.: А все-таки дату своего рождения скажите, чтобы была.

М. О.: 6 мая 1948 года. Воспитывалась в обычной крестьянской семье. Родители не были какими-то национально сознательными, у матери было образование две недели ликбеза, а у отца четыре класса. Но отец был очень умный. Отец был для меня самым святым человеком в жизни, и когда отец умер, то я год думала, что я умру, я каждый день ждала, что умру, я не могла этого пережить, я не думала, что он может когда-нибудь умереть, я не представляла, что отца может не стать, это для меня была страшная трагедия.

У отца был очень сложный характер, он был не очень прост и в семейной жизни, но имел очень обостренное, чрезвычайное чувство справедливости. Когда я еще была в первом-втором-третьем классе, ему не с кем было поделиться мыслями, так он мне, ребенку, рассказывал, какая несправедливость в колхозе. Рассказывал мне, я писала письма в редакции газет, а он подпись свою ставил, потому что, говорит, я не могу так, ты, говорит, грамотнее меня. Ставил подпись под теми письмами и посылал письма о том, какая несправедливость в колхозе. Это не какие-то там анонимки, а письма с подписью. Очевидно, у меня от отца это в характере.

Кстати, мать тоже от природы очень умная была. Они оба у меня особенные люди. Это, знаете, от этой земли. Во-первых, умные, во-вторых, такие расторопные. Нет, мать у меня очень расторопная, а отец медлительный, но отец умом быстрый был. Мать по женской линии, а отец по мужской: что ни возьмет в руки, все умеет делать. А чего не умеет, то говорит так: «Ну, не умею. Не умею, так научусь». Взял и сделал. Сделал электрическую мельницу своими руками – до сих пор стоит у меня, циркулярка, сечкарня – все, что нужно для хозяйства. Когда были засушливые годы, полив огорода – все своими руками сделано, у матери по женской линии, у отца по мужской.

Когда была ребенком, я просто жила в семье, я не понимала, во что это может вылиться. Когда я их потеряла – только тогда поняла, что я имела. Я была очень счастлива! Мне было 50 лет, когда отец умер. То есть я до 50 лет имела отца, а мать еще дольше. Но какого-то особого национального воспитания я не имела, я просто росла себе как обычный крестьянский ребенок. Окончила Требуховскую среднюю школу. Конфликты у меня были уже с учителями в школе. Тоже на почве несправедливости – оценки и все такое. И что очень обидно – это не только у меня, это почти у всех людей, с кем приходилось мне общаться в те времена.

Как правило, учителя украинского языка были слабые, а учителя русского языка – сильные. У меня была учительница русского языка донская казачка Евгения Ивановна Менко, и я начала писать стихи. Она дала тему сочинения «Солдат в земле намного больше, чем на земле». Это из русской литературы. И я написала стихотворение. Она носила то стихотворение по школе, читала во всех классах и говорила: «У этой девочки прямой путь в Литературный институт. Ей надо учиться в Москве, она очень талантливая». Что интересно, я очень эту учительницу уважала, очень с ней дружила. А учителем украинского языка и литературы у нас был директор школы. Он делал так. В старших классах говорил мне, что вот такая тема, подготовься и проведи урок, потому что его куда-то вызывают. Я проводила уроки для своих одноклассников, и они меня слушали. Сперва удивлялись, говорили, а зачем это тебе, смеялись. Помню, я Рыльского им читала, они очень смеялись: «Да что это такое?» А потом привыкли и нормально к этому относились. Может, интерес к литературе появился у меня по этим причинам.

Я старшеклассницей пришла в наше Броварское литературно-художественное объединение «Криниця» («Колодец») – оно тогда было студией. Им я сейчас уже десять лет руковожу. Приехал на заседание этой студии Владимир Пьянов (18.10. 1921 – ….12. 2006. Был ответственным секретарем комиссии Союза писателей Украины по работе с молодыми авторами. Его называли «крестным отцом шестидесятников». – В. О.). Мы там читали наши произведения, он анализировал их. Дал мне свой телефон, говорит, будешь в Киеве – приезжай ко мне, что напишешь, давай мне, я буду читать. Это я не для печати, а так просто вам говорю, что о нем много всяких вещей рассказывали, о его отношениях с женщинами – я его знаю как очень порядочного человека. Он несколько раз бывал у моих родителей, познакомился с отцом, с матерью, и говорил мне: «Они у тебя такие настоящие люди от земли». Моему становлению, я считаю, первый толчок дал Пьянов.

В. О.: Когда это было? В школе вы когда учились?

М. О.: Я окончила школу в 1966 году, 11-й класс. А пошла в 1955 году – 11 лет училась в школе.

В. О.: В тот год выпускался и 10-й, и 11-й класс, так я 10-й окончил.

М. О.: Ну, а я 11-й. У Пьянова я увидела очень много интересной молодежи. Там была такая демократическая атмосфера, он давал нам интересные книги читать, он знакомил нас с людьми, мы между собой знакомились. У него действительно была очень хорошая атмосфера. Он всех голодных кормил, всем давал деньги на проезд, на какие-то там элементарные нужды, там было действительно интересное общество. Ну, представьте себе, мне, деревенскому ребенку... У него на даче жили, кому надо было, все там могли прийти переночевать. Вот он едет, например, на рыбалку завтра. Говорит, я буду в этой комнате ночевать, а в той комнате нас пятеро или шестеро. В четыре часа ночи телефон звонит, я беру трубку – Малышко. Говорит, позовите Владимира Яковлевича. Они там говорят. Или Рыльский – они договариваются и едут на рыбалку. Ну, для деревенского ребенка, знаете, как это интересно было? Это же, представьте себе, классики нашей литературы. Ясно, что он всех направлял в национальном плане очень четко.

В. О.: У него фамилия такая русская, Пьянов.

М. О.: Фамилия русская. Он сам, кстати, военный, я знаю, что он какой-то харьковский вуз заканчивал. У него какая-то такая жизнь… Слава Богу, он жив до сих пор (Умер в декабре 2006 г. – В. О.), я его видела вот на днях. Я осознаю, что он очень многим людям помог. Когда я увидела, что Иван Драч пришел к нему на 80-летие с огромным букетом роз и сказал: «Я преклоняюсь перед своим учителем и слово учитель пишу с большой буквы», то я абсолютно согласна с ним, потому что, действительно, очень многие люди в нашей литературе могут назвать Пьянова учителем. А для меня важно, что Пьянов не просто был литературным учителем, он был учителем в области национальной идеи. Он не был резким. Когда я уже познакомилась со Сверстюком и общалась с ним, и он увидел, что я увлечена Сверстюком, потому что Сверстюк с первого дня, как я с ним познакомилась, и до сегодня для меня очень большой авторитет, как бы на него кто ни смотрел, у меня всегда на него свой взгляд, то, знаете, меня как-то так поразило тогда, что Пьянов сказал мне: «Вы знаете, этот скепсис в нашей интеллигенции посеял Сверстюк». А я говорю: «А возможно, этот скепсис и нужен?». Ничего Пьянов мне не ответил, так посмотрел на меня. Вот такая была история. А потом я познакомилась с Иваном Дзюбой, с ныне покойным Олесем Бердником и со многими-многими другими людьми.

После школы я работала пионервожатой в Требухове, год после школы.

В. О.: Это 1966-67-й.

М. О.: Да. Мне было невыносимо тяжело там работать. Я не воспринимала своих учителей, я увидела их с другой стороны. Когда ты видишь, что учитель стоит за столом, – это одно, а я увидела, какие это бабы… Меня это потрясло невероятно. Был у нас учитель физики Левицкий Виктор Михайлович, поляк, он гладил меня по голове и говорил: «Дитя, точи зубы, против баб надо точить зубы», – так он меня учил. Я поняла, что надо оттуда уходить, ну, и работа же такая – никому не нужная. И я ушла.

БОТАНИЧЕСКИЙ САД

Говорю Пьянову, что мне надо что-то делать, он говорит: «Давайте где-то пристроимся на работу». И я пошла работницей в Ботанический сад Академии наук Украины, там, над Днепром. Там работал Сергей Иванович Ивченко, это был товарищ Пьянова. Сергей Иванович говорит: «Хорошо, мы возьмем вас на работу». Я делала в саду все, что надо было. Но там велась большая научная работа, там люди диссертации писали, там надо было какие-то опыты проводить. А тогда же не было компьютеров, надо было на машинке печатать какие-то материалы. Я помогала. Это был удивительный период в моей биографии. Это уже 1967-68 годы.

Во-первых, удивительный тем, что именно в этот период я познакомилась с людьми, с которыми я до сих пор общаюсь. В этот период я поняла, на тогдашнем своем уровне, что такое то государство, в котором мы живем, чего нам надо и чего мы не имеем. То есть я начала постигать национальную идею так, как это должно быть. Тогда исключили из университета Надежду Кирьян и она пришла ко мне – Пьянов ее направил, говорит: «Там уже один наш человек есть, иди туда». Мы вдвоем с ней жили в келье монашки. Келья была рассчитана на одну монашку, а мы жили вдвоем с ней в той келье монашки на территории Ботанического сада. И до сих пор тот дом там есть. Там у меня сделали первый в жизни обыск, но это было уже немного позже. Я никак не соберусь написать об этом, но, наверное, надо написать, потому что я вижу, что никто об этом никогда не писал. Я видела своими глазами и переживала тот страшный пожар Выдубицкого монастыря. Мало того, я украла четыре книги с того пожара и отдала их Сергею Белоконю. И с Сергеем мы же тогда тоже познакомились. Очень многих людей я знала.

В. О.: Этот пожар был какого года?

М. О.: Это был пожар 1968 года. Осень это была. Я не помню дату, но это была осень. Там была такая интересная история. Я же там жила, там действительно такая удивительная аура, а когда ты еще молодой, когда там сирень цветет, 30 гектаров сирени, и в этой сирени стоит наш домик... Туда Бердник к нам приходил каждый день, туда Сверстюк приходил со своим Андреем. Мы там, как дикие люди, брались за руки, танцевали, катались в траве – это было действительно что-то такое удивительное. А Бердник водил меня по ботсаду и рассказывал строение каждого цветочка – я была влюблена в этот мир. Я очень любила растения, невероятно любила цветы, я была так счастлива, что я там живу, что вот приходят люди и я веду их на экскурсию по ботсаду, потому что я же там живу. Когда магнолии зацветали – там были маленькие магнолии, то когда они цвели, я в выходной день брала одеяло, ложилась под магнолию с книжкой, брала какой-то бутерброд, целый день там лежала, потому что люди обрывали цветы. Я стерегла те магнолии. Меня никто к тому не обязывал, я просто не могла, ну, ломали люди – ужасно… Знаете, в субботу и в воскресенье там много посетителей было. Одним словом, это был своеобразный рай, а Выдубицкий монастырь был как центр этого рая. Я там нашла могилу, совершенно забытую могилу педагога Ушинского. Я не знала, я нигде не читала, что она здесь. Никто за той могилой не ухаживал. Людей из монастыря уже выселили, там только одна баба София жила в том монастыре, а всех людей выселили. Так вот, ходя там, лазая в тех сорняках, я нашла могилу Ушинского. Я выполола те сорняки, посадила там цветы, начала за ней ухаживать. Так вот, знаете, была там какая-то такая очень своеобразная, интересная аура.

В том Выдубицком монастыре Институт археологии держал какие-то свои экспонаты. Я попросила показать их мне, они показали то, что потом сгорело. Увидела стеллажи, на стеллажах какие-то там глиняные черепки стоят, все пронумеровано, как-то, знаете, у ученых. Хорошо, что я это увидела. Говорю: «А там, в боковых башнях, что?» Они говорят: «Там книги». А тут пожар однажды. Это было под вечер уже. Я бегу туда, и Надя Кирьян тоже со мной, бежим туда. На мне была какая-то куртка. Юбка и куртка. Там все горит. Правда это или нет, но сказали, что приехал на пожар сам глава КГБ, тогда Никитченко был главой, и люди говорят, что это глава КГБ. А я им говорю: «Ребята, пустите меня туда, внутрь». Уже так немного потушили. А они: «Нет, не пустим, не положено». А я говорю: «Нет, пустите, а нет, так я сама пойду». И давай туда рваться. Они меня не пускают. А я тогда подошла к этому и говорю: «Мне сказали, что вы глава КГБ». А он смеется, говорит: «Ну и что?» Я говорю: «Дайте распоряжение, чтобы меня пустили внутрь». – «А вы чего там не видели?» – «Я здесь живу, и для меня это святое. Если вы не пустите, я брошусь в огонь при людях, я могу сделать что угодно. Если вы сейчас меня туда не пустите, то у вас будут очень большие неприятности». Он так на меня посмотрел, говорит: «Какая-то, видно, сумасшедшая что ли». Позвал пожарного: «Проводи ее внутрь». Пожарный в каске ведет меня внутрь. Вот это, где стояли стеллажи, все выгорело – ничего нет. А боковые башни действительно были целы. Они были набиты книгами. А того пожарного кто-то позвал. Вы знаете, я вообще никогда не протягивала руки ни к чему чужому, а тут что-то сработало, я до сих пор не знаю, но вот я стала – они такие, как будто плесенью пахли, те книги – я так смотрю, и у меня перед глазами такое видение, что завтра этих книг не будет. Я в таком отчаянии протягиваю руку и запихиваю себе сюда под куртку, вот так юбку оттянула и запихала себе – четыре книги я успела... Принесла их домой и думаю... А в то время у нас уже прослушка стояла, я не знала этого. Там у нас собиралось молодежное национальное общество, люди же разные были, за всеми следили, кто-то стихи писал. Уже потом мне рассказали девушки, что видели, как ставили эту прослушку, как лазили наверх. Ну, они не видели, что ставили, но что лазили на чердак и не пускали никого в это помещение, где мы жили. Одним словом, я взяла эти книги, а тут подходит этот пожарный: «Ну, увидела, что все цело, успокоилась?» Я говорю: «Успокоилась». Вышла я оттуда, меня так всю трясет. Я пришла домой и Наде говорю: «Ты знаешь, я боюсь за эти книги». Говорю Сергею Белоконю: «У тебя тут...» Ну, у него же защита была: отец у него же доктор наук, мама, и я ему отдала те книги.

В. О.: Вы взяли что попало?

М. О.: Случайно, что попалось под руку, там не было когда выбирать, это все случилось очень быстро, он отвернулся там на какую-то минуту или, может, меньше. Это надо с Сергеем поговорить, вот я никак не соберусь. Потом, кажется, он говорил, что на какую-то книгу вроде бы он выменял у евреев какую-то украинистику. А один был просто молитвенник, а одно что-то там историческое. Но факт тот, что это из той библиотеки.

А наверху там стояла такая часовенка, и в той часовенке жил бывший священник, Дмитриан Григорьевич его звали. Я ходила по вечерам к тому священнику. Он много не знал, чтобы расспросить. Я интересовалась историей, он не мог мне много рассказать, но он мне сказал, что приезжает в тот Выдубицкий монастырь где-то раз в месяц машина. Говорит, там все забито было книгами. Раз в месяц приезжает машина, грузят машину книг и куда-то везут, а куда, говорит, я не знаю. От него я впервые услышала такую информацию.

Пожар потушили, сказали: расходитесь. Я была там до конца. Действительно, разошлись все, все было нормально, но тогда, на пожаре, мне было такое видение, что все это сгорит. Когда мы встали на следующее утро, то ничего уже не было. Крест валялся внизу с главной башни… Все сгорело, ни одной книги там не осталось. Ходили ученые там по территории, собирали отдельные листы, что ветром из книг унесло. В мешок собирали. Понятно, что там была разная литература, характера книг я назвать не могу, потому что не знаю ни от кого конкретно. Это мне только дед Дмитриан говорил. И еще говорили, что в Москву вывозили.

В. О.: Какое происхождение той библиотеки?

М. О.: Об этом я не слышала, не буду говорить. На следующее утро ничего уже не было.

А перед тем, пока оно еще было, прибегает как-то Лина Костенко и говорит мне: «Вы Мария или Надежда?» Я говорю: «Мария». Она говорит: «Мне сказали, что вчера утром арестовали Виктора Кордуна, Мыколу Воробьева и всех тех ребят». Это Киевская школа поэзии. А я же ходила туда, в кафе «Киевское», мы с Надеждой общались с теми ребятами. Я говорю, что вчера утром точно не арестовали, потому что мы вчера вечером были в кафе, читали стихи, я, говорю, видела их, еще вечером они точно не были арестованы, а сегодня, говорю, не знаю. Это было еще перед пожаром. А еще так интересно вышло. Она зашла в эту нашу келью, так села и удивилась. А у меня вилы-тройчатки стояли в углу. Плакаты и вилы-тройчатки.

В. О.: Какие-то древние вилы или современные?

М. О.: Обычные вилы, но это у меня был символ непокорности. Конечно, Лина была поражена этим. Она как-то так ноги расставила – и на нее упала роза из окна. Она так на меня смотрит: «И часто вам так розы бросают?» Я говорю: «Каждый день». – «А кто это?» А у нас там были курсы цветоводов, со всей Украины приезжали парни и девушки, учились на цветоводов. Я говорю: «Это тут у нас курсанты, а цветов же много, они вот идут и бросят цветок, завтра снова идут и бросят цветок». Это тоже интересный момент. Я вывела Лину и уже на углу показываю: «Вот давайте посмотрим». Она как глянула, говорит: «Я никогда здесь не была. Так близко живу, а никогда не была. Какая здесь красота!». Я ей рассказывала, по простоте душевной я ей даже какие-то стихи свои читала. У нас такой хороший разговор получился, у меня такое хорошее впечатление осталось на всю жизнь от нее.

Через несколько дней сгорает Выдубицкий монастырь. Проходит еще несколько дней, и Лина приходит второй раз туда, ищет меня и говорит: «Знаете, я когда услышала, что это все сгорело, сразу подумала, что надо вас искать. Я помню, как вы мне рассказывали, и думаю: Боже, как она, бедная, пережила это все». Это же для меня в той келье там покрасили, навели марафет, сделали все – красиво было. И подсветка была.

ДЕЛО НАЗАРЕНКО

А потом сделали у меня там обыск. Это было дело Олеся Назаренко, Василия Кондрюкова и Валентина Карпенко.

В. О.: Олесь Назаренко – это они в Вышгороде на строительстве Киевской ГЭС работали.

М. О.: Это мой товарищ. Да, они были в Вышгороде, где мы познакомились с Александром Дробахой, с Володей Комашковым мы были знакомы, потом с Людой Шереметьевой познакомились – это там была такая группа. Немного раньше там же и Черновол работал, в Вышгороде.

В. О.: Вы дату обыска не помните? Я интервью с Олесем Назаренко уже записал. (О. Назаренко и В. Карпенко были арестованы 26.06. 1968, В. Кондрюков 17.09. 1968 за листовку «Ко всем гражданам Киева», изданную ко дню памяти Т. Шевченко 22 мая. Обвинены в проведении антисоветской агитации и пропаганды. – В. О.).

М. О.: Это был 1968 год. Я думаю, что это было лето 1968 года. Назаренко тогда встречался с какой-то женщиной, я ему еще букет цветов нарезала и провела его туда через низ, говорю: «Подаришь той женщине цветы». Я ее не знала, но говорю: «Подаришь». После этого, мне кажется, его и забрали. Ясно, что я читала самиздат. Так вышло, что в связи с делом Назаренко у меня сделали обыск.

В. О.: Что-то у вас нашли?

М. О.: Нашли.

В. О.: Что?

М. О.: Самиздат. Я помню, что книгу Джиласа, статью «По поводу процесса над Погружальским», еще что-то такое. А потом был еще один обыск… А, нет, это Наденька Кирьян мне рассказывала. У Наденьки был обыск раньше. Ее же исключили из университета из-за этого. У нее взяли «Интернационализм или русификация?». А у меня тоже, кстати, «Интернационализм или русификацию» взяли.

В. О.: А в каком виде это было? Фото?

М. О.: Фото, фото, да. Но самое главное было, что тогда же ребята сделали те листовки, а печатала их я на машинке. Кагэбисты сняли у меня отпечатки пальцев, я не отпиралась.

В. О.: Что там было, в тех листовках?

М. О.: Там было написано, что советская власть уничтожает Украину. Они мне говорят, что как же вы так клевещете на советскую власть? Правда, меня отпустили, меня три дня держали.

В. О.: Это было на Владимирской, 33?

М. О.: На Розы Люксембург, в областном КГБ. Я же была прописана в Киевской области.

В. О.: А там какие-то камеры были или как?

М. О.: Нет, не в камере.

В. О.: Трое суток?

М. О.: Водили в туалет, водили в столовую есть. Они мне говорили, что хотят меня арестовать, говорили: «Мы вас арестуем». Не знаю, чего они хотели, но поехали к отцу в село и привезли его. А отец как раз был после аварии. Он ехал с сенокоса, сидел посреди воза, кони взбесились и побежали, воз перевернулся, и он был под возом, а кони долго так бежали. Ему уши поотрывало, ребра поломало – очень серьезная травма была, он долго лежал в больнице. Он только что вышел из больницы, два или три дня назад, и они приехали к нему на черной «Волге». Забрали его и сказали, что мы вам сделаем очную ставку, а с кем – не говорят. Потом мне сказали, что здесь ваш отец и с отцом очная ставка будет. Я им говорю, что вы падлюки, начала бунтовать, говорю, что отец в таком состоянии, как вы смели отца тронуть! Они бегали с теми бумагами туда-сюда. А ночевала я на диване, в кабинете следователя диван стоял. Не в том кабинете, где меня допрашивали, а в каком-то другом. Там стоял диван, они говорят, что мы вас в камеру пока не будем вести, вот здесь будете.

В. О.: А кто-нибудь ночевал с вами?

М. О.: Они запирали кабинет. Три дня так было. Вот уже в последний день, когда они меня отпустили, они сказали, что будет очная ставка с отцом. Этой ставки так и не было. «Теперь понятно, почему вы такая: яблоко от яблоньки далеко не откатилось». Потом уже я отца расспрашивала. Они сказали отцу, что вот ваша дочь клевещет на советскую власть, посмотрите, какая здесь ложь написана о советской власти. Он говорит: «Я человек не очень грамотный, у меня только четыре класса образования, но я, – говорит, – вот смотрю, как в Ташкенте землетрясение, так люди носили все, и моя дочь одежду носила, и какие-то одеяла. А я лежал под плетнем во время голодовки, у меня ноги опухли, лопались и вода текла. И если бы соседи, которые мешочек муки спрятали и откопали ночью, да варили то такое и меня не кормили, если бы не перенесли меня к себе на лавку, то давно я был бы в сырой земле. Спасибо, что люди спасли, ведь никто нам ничего не помогал». Они – за него, отвезли его в село, никакой очной ставки, а мне такое сказали.

В. О.: А вы их запомнили, хоть кого-нибудь?

М. О.: Коваль был следователь. А больше я не запомнила. Одного я визуально помню, Слава они на него говорили, он очень на гориллу похож был, у него волосатые руки, рыжие, такой он неприятный... Я с ними говорила... Ну, что ж, я молодая была. Я сижу, у меня такие стихи... Они что-то говорят, а я им стихи читаю. «Что вы, вы не понимаете, в каком вы учреждении?» Говорю: «Да мне до лампочки ваше учреждение». И пишу стих: дым сигареты не кольцами – струйкой, воробышки за окном довольно чирикают – что-то такое, это здорово. Читаю им, а они говорят: «Ну, ребенок». Одним словом, они меня водили-водили... Ну, как водили? Приезжал такой Юра, помню, молодой человек – мы же там на территории ботсада жили – ко мне на «Волге». Я не могу людям сказать, кто он, это же узнают, что меня в КГБ вызывают. Приезжает, а я ему говорю, что без повестки я с вами говорить не буду. Он приносит повестку – я же не могу не пойти. Забирает меня. И вот они все допрашивают. Я говорю: «Ну что допрашивать?» Зачитали мне показания... Одним словом, все кончилось тем, что ребят посадили. (31.01.1969 Киевский областной суд приговорил по ст. 62, ч. 1, УК УССР О. Назаренко к 5 г. заключения в лагерях строгого режима, В. Кондрюкову – 3 г., В. Карпенко – 1,5 г. – В. О.).

А еще там был интересный эпизод – когда отец приехал домой из КГБ. Ну, матери он не сказал, куда он ездил. Приехали же какие-то люди, мать переживает, что забрали отца, она ничего не знает, кто это, что это, а когда он вернулся, то очень плакал. Брат у меня старший женился, когда мне было 4 года, я уже у них одна была. Отец признался матери, что его в КГБ вызывали и что я там сижу, посадили меня, и что они ему сказали, что она у вас очень страшная антисоветчица, мы ее посадим в тюрьму. Ну, отец же рассказал матери. Когда меня отпустили, я приехала на следующее воскресенье домой. Мать плачет, отец молчит сидит, ни слова не говорит, но грустный очень. Мать со слезами заходит в хату, принесла фуфайку – новую купила, валенки и шерстяное платье: «Это я тебе в тюрьму, дитя, купила». Представляете? Это мне так запомнилось... У нас человеческое понимание, она говорит: «Там же холодно в тюрьме, может же дадут, чтобы вот это тебе было тепло, чтобы было во что одеться». Вот такой эпизод.

Лето 1968 года было в разгаре. Приходит мне в Требухов вызов из сельхозинститута на вступительные экзамены, а я документов туда не подавала. Я беру этот вызов и иду в КГБ. Прихожу к тому следователю. У меня же не было никакого документа. Он выходит. Говорю: «Ведите меня в кабинет, мне надо с вами поговорить». Я была очень настырная. Я захожу в кабинет с ним и говорю: «Это вы сделали?», – показываю ему вызов. Он: «А мы ничего не знаем, это не мы». Говорю: «Как вам не стыдно, как вы можете вот такие провокации делать!». А они же знали все, они же подслушивали, что я люблю сад, цветы. И они решили, видно, сделать мне вызов…

В. О.: А какой сельхозинститут, из какого города?

М. О.: Это сельхозакадемия в Киеве, а тогда же она была сельхозинститутом. Ясно, что я не пошла туда сдавать экзамены, 1968-й год пропал.

СВЕРСТЮК. ПЕТЛЮРА

Тогда же я как раз со Сверстюком познакомилась и с очень многими.

Был такой период, когда Сверстюк еще не был женат, но он встречался с теперешней своей женой. Как-то говорит мне в обед – мы с ним часто обедали вместе, потому что он работал в «Украинском ботаническом журнале», мы там и со Стусом встречались… Я тогда должна была в Одессу ехать. Стус мне говорит: «Мария, ты молодая, энергичная, ты то одесское болото немного потруси, потому что там такая поповская атмосфера». Я не хочу сейчас об этом говорить, но он назвал мне конкретные имена. Говорит: «Они неплохие люди, но там надо твоей здоровой молодой крови, чтобы их расшевелить». Тогда, знаете, был такой подъем.

Мы часто ходили вместе обедать со Сверстюком, созванивались по телефону и где-то там идем. Я работала в Обществе охраны памятников, а он вот в «Ботаническом журнале», это же очень близко. И он мне как-то говорит: «Давайте пойдем обедать сегодня к Лиле». Я уже знала, что она есть на свете, и меня это поразило. Я же его знала неженатым. Ну, сына Андрея я знала, мы общались, фотографию мне Андрей подарил. Но я что-то не представляла, что Сверстюк может жениться, что какая-то женщина может быть возле него. Я к нему как-то очень по-особенному относилась. Это меня поразило, думаю: «Боже, как это так, какая-то женщина, что это такое? Уродище, наверное, какое-то». Я этого никому не говорила. «Господи, такой человек – и вот будет жениться». Он говорит: «Она на обед нас приглашает». Ну, мы сели пообедали, поговорили. Приятная женщина оказалась, но я все равно так насупленно держусь. А она тогда работала в Институте психологии. Говорит, что ее посылают на месяц или на два за границу. А жила она на квартире у старенькой женщины. И говорит, что не может ее оставить, надо, чтобы у нее пожила какая-то нормальная женщина, которой она доверяет. И просит, чтобы это была я. Я говорю: «Хорошо». Она говорит: «Здесь особых обязанностей нет, ей просто надо хлеб покупать, молоко или кефир, и чтобы кто-то был, потому что она практически слепая». Она там немножко что-то видела, такая линза у нее была большая, она садилась перед самым экраном, что-то там могла по телевизору смотреть.

Елена Николаевна ее звали. Она мне рассказала такую историю, эта Елена Николаевна. Лиля уже была за границей. Она сама была полька, русскоязычная. Говорит: «Вы знаете, все то, что говорили о Петлюре, это такая неправда, это так стыдно, это так больно, – она аж плакала. – Я ведь Петлюру знала». – «Да вы что! Боже, – говорю, – а как же это вы его знали?» А она мне: «А вот так. Я была студенткой, а Петлюра давал обеды для нуждающихся студентов». Мне кажется, что она говорила, дважды в неделю он давал эти обеды. Туда можно было приходить кому угодно. Я не знаю, правда это или фантастика, но она такое мне рассказала. Говорит: мы приходили обедать, он сам садился с нами, говорил на всякие темы – и об искусстве, о литературе, о политике – обо всем. «Я более светлого человека в своей жизни не видела». Она мне все так убедительно рассказывала и рассказала мне еще такую историю. У него была больная жена – это правда или нет? У нее были очень длинные красивые волосы. Там была зала, где они обедали, а через комнату она лежала. Она болела так, что совсем лежала. И она увидела такой момент. Петлюра был с ними, а потом пошел к жене, а дверь открылась, и она увидела, что женщина лежит и у нее расплетенные волосы спадают с кровати аж до земли. А он стал перед ней на колени и целовал ей руку. Она это увидела и подумала: «Боже, какая она счастливая, что ее любит такой человек». Я, говорит, была молодой, студенткой – это такая романтика...

Я нигде о таком не читала, ничего такого не знаю, но эта женщина такое рассказывала мне. Кто его знает, как это было на самом деле.

Она вообще много таких интересностей рассказывала. Про Лесю Украинку рассказывала, что она бывала у Косачей и что видела того красивого грузина – имени она не знала, – который был влюблен в Лесю Украинку. Я уже позже об этом узнала, в журнале «Вітчизна» была опубликована статья о Несторе Гамбарашвили и его отношениях с Лесей Украинкой. Ну, это детали, но что тогда для меня было важно? Почти каждый день туда приходил Сверстюк. Лили не было, он приходил ко мне. У нее была очень хорошая библиотека, мы чай пили, что-то ели или шли куда-нибудь, очень много говорили. Это я тоже называю тоненькой золотой полоской в моей жизни.

В. О.: Это какой год?

М. О.: Это было еще до Одессы, это где-то 1968-69 год. Ну, летом 1969-го я поехала поступать. Это перед поступлением было. Много было таких интересных моментов в жизни, хоть они темы не касаются, но касаются таких интересных людей.

ОДЕССКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. НИНА СТРОКАТА

Конечно, вы знаете, что тогда Оксана Яковлевна Мешко вечера организовывала, я у нее очень часто бывала. Сверстюк мне и говорит: «Они все равно не дадут вам учиться». Он посоветовал мне ехать в Одессу. Я поехала в Одессу.

В Одессе я пришла к Нине Антоновне (Н. А. Строката-Караванская, 31.01 1926, Одесса – 2.06 1996, США. Микробиолог. За общественную деятельность, распространение самиздата 6.12. 1971 г. заключена на 4 г. Наказание отбывала в Мордовии. После освобождения жила в г. Таруса под Москвой. Член-основатель Украинской Хельсинкской группы. С 30.11. 1979 жила в США. Издавала произведения самиздата. – В. О.). Как-то сразу у нас такой хороший контакт возник. Прочитала она это рекомендательное письмо Сверстюка. Я писала об этом в книге «Промінь з Одеси» («Луч из Одессы») (М. Овдиенко. Крестная моего сына Романа // Олекса Ризниченко. Луч из Одессы: Поэма. Документы. Воспоминания о шестидесятых годах в Одессе и о Нине Строкатой-Караванской. – Одесса, 2000. – С. 218-231). Знаете, у нее же не было своих детей, так она меня восприняла как-то очень близко, у нас были очень теплые отношения. А ее страшно боялись, особенно мужчины боялись. Она была такая суровая женщина, и такая слава о ней ходила, что она очень суровая… Она жила очень аскетично, у нее поесть никогда не было, хлеба лишнего куска никогда не было в доме, все так рационально, и материальные проблемы были, и всякие другие. Как я появилась, вижу, она пыталась что-то приготовить. Это же я вступительные экзамены сдавала. Говорит: вам надо обязательно поступить и учиться. Я поступила.

В. О.: На украинскую филологию Одесского университета?

М. О.: Да. Это был август 1969 года, я поступила на украинскую филологию. Я у нее готовилась к поступлению. У нее там две комнатки, «хрущевочка» такая маленькая, 24 квадратных метра, две комнатки крошечные, в меньшей была библиотека Святослава Иосифовича Караванского. Там я впервые прочитала Грушевского, первый крошечный сборник стихов Лины Костенко, «Историю Руси-Украины» Грушевского прочитала, Винниченко впервые прочитала там – то есть ту литературу, о которой мы, выпускники советских школ, не знали вообще, что она есть. Ну, нельзя сказать, что я уж тогда не знала, но взять ее было негде.

Когда я поступила, то сначала в общежитии попробовала жить, но не смогла я в общежитии жить. Тогда я пошла на квартиру. Но с Ниной Антоновной мы все время поддерживали очень тесную связь. Сначала я жила у нее, когда поступила, потом пожила немного в общежитии, потом жила с Ниной Маланко на квартире. Нет, сначала не с Ниной, я сначала с девочками жила, там четверо нас жило на квартире, а потом уже с Ниной стала жить. Но мы все время поддерживали очень тесную связь с Ниной Антоновной. Туда приезжала Ирина Калинец, туда приезжала Стефа Гулик, туда приезжал Лёня Плющ. В Одессу приезжал театр Заньковецкой из Львова, и пришел, помню, Юрий Брилинский. Как раз Лёня Плющ был в Одессе, когда пришел Юрий Брилинский. Помню, что Олекса был Ризников, что Лёня Плющ был, кто еще был, я не помню. Несколько нас было человек и Брилинский. Пришли к Нине Антоновне, а было уже поздно, и мы единственное, что могли раздобыть, это бутылку вина и буханку белого хлеба, больше ничего, а у нее был один огурец в доме. И вот мы так просидели до утра. А мне надо было на фольклорную или на топонимическую практику ехать утром. Меня Плющ проводил, посадил в такси и я поехала прямо оттуда на вокзал и на практику. А Брилинский пел целую ночь. Такая была счастливая ночь, он был такой уникальный исполнитель. За ночь он не повторил ни одной песни и не умолкал. Где-то там он передохнет минуту, мы что-то поговорим – и снова поет. Такие уникальные вещи были там.

А с Ниной Антоновной отношения были, я же говорю, действительно очень интересными. Она мне сразу сказала: я хочу вас оградить от всего этого, вам надо учиться, говорит, у нас одна жизнь, я очень хочу, чтобы вы получили образование, я хочу, чтобы вы защитили диссертацию, вам надо наукой заниматься. Ясно, что того ничего не вышло, ясно, что за этим всем следилось. Говорили мы на все темы с ней, говорили абсолютно открыто обо всем и вся, и о Святославе Иосифовиче она мне рассказывала, там же портрет работы Дужинского был у них в доме. Сейчас он в Дентоне у Караванского, а тогда в доме висел. Все, что вокруг нее делалось... Хотя это, может, очень громко сказано «вокруг нее», потому что она очень мало людей к себе допускала, у нее было ограниченное общение. Теперь многие пишут, что к ней ходили – это неправда, она была очень суровая, до безумия. А насчет меня, то так: если видит, что ко мне какой-то парень подходит, то она ему говорила: «А ты что здесь забыл?» На улице, например, ко мне подходит, а она: «А ты что здесь забыл? Ты чего на нее смотришь?» – так она вела себя. Говорит: «Пошел прочь, ей учиться надо». Она была такая интересная…

Учила меня, как вести себя в КГБ. Говорит, что рано или поздно ты еще столкнешься с ними. Вот так: они тебе что-то говорят, а ты и ноги на стол. Жаль, что ты не куришь, но и не кури. Вот что попало им говори, главное, не бойся и применяй наступательную тактику. Как только дашь себя запугать, тогда уже беда. Надо так, чтобы не запугали.

И та наука пригодилась мне очень скоро, потому что ее забрали. А было это так. Она не знала, что делать, у нее был период отчаяния. Говорит мне: «Вы знаете, я просто в отчаянии». Он же во Владимирской тюрьме был, Караванский. Говорит: «Они мне сказали: Мы его здесь сгноим, мы его живым не выпустим отсюда. И я понимаю, что это так и будет. Я здесь живу, он там, нет никакой надежды, что когда-нибудь будет какая-то нормальная жизнь». А в то время как-то так случилось, что мы разминулись с Юрием Шухевичем: я поехала в Бровары, а он приехал в Одессу. Я с ним тогда не познакомилась, потому что я как раз была здесь. Она мне говорит, когда я вернулась, что был Шухевич, что она в отчаянии, потому что он там живет в тяжелых условиях, там у него двое детей маленьких.

В. О.: В Нальчике он жил?

М. О.: В Нальчике. Она говорит: «Я сказала, что пусть хоть жена приедет сюда с ребенком, чтобы немножко отдохнула в Одессе, потому что, – говорит, – я уже так начала думать, может, мне поменяться квартирой на Нальчик. Как я умру, так хоть тем детям эта квартира будет, потому что им жить негде вообще». А ее же на то время как раз выгнали с работы. Она же работала в Институте имени Филатова, она микробиолог по специальности была. Ее выгнали с работы – это все добивались, чтобы она отказалась от Караванского, а она так и не отказалась. И так сложились обстоятельства, что она решила менять эту квартиру на Нальчик, и поехала в Нальчик. Ее там взяли преподавателем в медучилище, она с первого сентября начала там работать. А это был уже 1971 год. Осенью 1971 года был первый звоночек – аресты были в 1972-м, а ее раньше всех забрали, если память мне не изменяет.

В. О.: Да-да, правильно, правильно.

М. О.: Она как-то приехала из Нальчика, осенью это было, я уже училась. Помню, что двое суток была какая-то такая погода, что аэропорт не принимал самолеты, я сидела двое суток в аэропорту, ждала ее, наконец она все-таки приехала. Она сильно курила. В квартире у нее цветы. Хотя она их любила, но они очень плохо росли. А я же не курила, и у меня никто в доме не курил. Приходили друзья, но я там навела такую чистоту... Она пришла, как посмотрела и говорит: «Боже, все вышито, все цветет, что вы сделали с моей квартирой?» У нее всегда было очень чисто, стерильно чисто, но, я же говорю, аскетично. А у меня, знаете... Молодая же была, хотела же, чтобы красиво было. Одним словом, она была приятно удивлена.

У нас было очень хорошее общение, такое теплое-теплое. Я написала в той книге, что могла бы вспомнить, что говорилось о политических делах, но я думаю, об этом напишут другие, а такого вот общения с ней, почти семейного, с ней же никто не имел, потому что, когда живешь с ней, когда ночуешь в одном доме и по вечерам о чем-то говоришь... Помню, я однажды на пляже страшно сгорела, потому что я белокожая была. Я так сгорела, что когда пришла, она глянула и говорит: «Боже, бегом раздеваться!» А я ж там начала, а она: «Догола! Немедленно!» Раздела меня и чем-то смазала, до сих пор не знаю, чем – ни один миллиметр кожи не облез. Она же медик была, что-то такое знала, смазала мне и ничего от того не было. Ну, это такое, это для интереса.

Поехала она снова в Нальчик и договорились, что будет менять квартиру. Приехала Рима Казакевич, мы с ней познакомились, посмотрела эту квартиру. У нее где-то родственники были здесь, на Одесщине, она хотела вернуться сюда. Они уже договорились об обмене, Нина Антоновна говорит мне, что надо упаковать вещи – о контейнере было договорено. Приедут рабочие и будут контейнером отправлять вещи в Нальчик. В тот день, как отправлялись вещи, пришел Леня Тымчук. Паковать помогал Дмитрий Обухов, мой будущий муж, – втроем мы были. Но Дмитрий меньше, а основную работу мы с Леней делали. И вот все упаковано, все связано, приехали рабочие, контейнер привезли, все выносят – звонок. Я беру трубку. Я с первой секунды поняла, что это КГБ. Они: «Как идет погрузка вещей?» А я им: «А какое ваше дело?», – и кладу трубку. Я по голосу поняла. Они снова звонят, я беру трубку. «Не ложите трубку. Как идет погрузка вещей?» Я им говорю: «Кто вы такие? Культурные люди представляются. Представьтесь, пожалуйста». Они мне и говорят, что, мол, Комитет государственной безопасности. Я им говорю: «Нина Антоновна у вас?» – «Это к делу не относится». Я говорю: «Ну, тогда я с вами говорить не буду». Так вот несколько раз они мне говорят: «не кладите трубку». Я говорю: «Дайте ей трубку». А они говорят: «Мы не можем, мы не имеем права, это надо с генералом решать». Я говорю: «Идите решайте с генералом». Я знаю ее характер, думаю, если я буду отсюда, а она оттуда настаивать, то дадут. Дали они ей трубку, из этого я поняла, что она в Одессе. Они сказали мне так: «Только о бытовых вещах». Она говорит: «Марієчко-серденько, – она на меня говорила Марієчко-серденько, – не хвилюйтеся, все нормально, все спокійно, зі мною все добре, – я же понимаю, как хорошо, – як з речами?» Я говорю: «Я теперь не знаю, что делать, мы их как раз заканчиваем выносить, но я не знаю, что теперь с ними делать, назад выгружать или как?» Она говорит: «Нет, они мне уже не понадобятся, пусть едут туда, пусть Юрко пользуется библиотекой и дети, семья». А перед этим Валя – фамилия жены Юры была Валя Троценко – приезжала с девочкой Ириной, маленькая девочка была. Она приезжала, то в театр или куда они с Ниной пойдут, а я с малой посижу. Или мы с Валей пойдем, а Нина с малой посидит – так мы как-то чередовались. Одним словом, мы отправили эти вещи. А Нину посадили.

У Нины отец был в Одессе, он кандидат каких-то наук, уже довольно пожилого возраста. Кагэбисты запугали его, он очень боялся. Я зашла его предупредить, сказала, что Нину арестовали и что могут к нему явиться с обыском или допросом, так чтобы были готовы, может, у вас какие-то материалы есть или что. Он меня воспринял очень неадекватно. Я понимаю, что мог быть и провокатор, и кто угодно мог прийти: «Я вас не знаю, – он по-русски, – я вас не знаю, кто вы и зачем вы пришли». Давай меня выгонять. Я ему говорю: «Ну что ж, если вы мне не верите, это ваше дело, но если у вас есть что-то такое, что может касаться вашей дочери, то я вас очень прошу, чтобы того не было в доме, потому что все может быть». И когда я давай выходить, тогда он начал плакать, просил вернуться и сказать, как она. Я говорю: «Я не знаю, как она, ее нет, я ношу передачи». Она в тюрьме сказала, что у нее нет никого, кроме меня, а там же полагались передачи – я носила.

В. О.: Раз в месяц пять килограммов.

М. О.: Вот я, пока шло следствие, собирала те передачи и носила. Лёня Тымчук мне помогал.

В. О.: Нина Строката-Караванская была арестована 6 декабря 1971 года.

М. О.: Арестована в одном деле с Олексой Ризниковым.

В. О.: Его еще 11 октября арестовали. А Притыку еще 9 августа.

М. О.: Наверное, его раньше, и Олексу Притыку, он врач, из Одесской области. Я не помню уже по датам, но это в одном деле.

ПЕРВАЯ СЕССИЯ

А еще я забыла сказать, что когда я в 1969 году поступила в университет, то сентябрь я поучилась, а в первых числах октября меня вызвали в первую часть ректората университета. Какой-то Яременко или Еременко, майором он представился мне, говорит: «Я должен с вами поговорить, пришли на вас документы из Киева». Это он мне так рассказал, не знаю, как было на самом деле, но я хорошо запомнила этот разговор, он мне сказал, что где-то у кого-то в доме взяли какие-то архивы в Киеве, и что в том архиве были материалы на национально активных людей, картотека такая была, и на каждого персональное дело, кто-то это вел. Не знаю, правда это или выдумка, но он мне так рассказал. И что там на меня большая папка, там написано, что я националистически ориентирована, что у меня большая перспектива в этом плане. Как мы понимаем, вы можете нанести много вреда советской власти. Нам прислали по этому поводу письмо и мы теперь вынуждены как-то на вас реагировать. А еще же не было у меня ни одной сессии. Я спрашиваю: «Так что, вы меня будете исключать?» А он говорит: «Мы же не можем так, что сами захотели и исключили. Нам как дадут указание, так исключим, но пока такого указания не поступало». Я понимала, что это будет, только не думала, что так быстро, что через месяц учебы. Я так подумала-подумала: что мне делать? Бросить ли это все и уехать? Думаю, ну что ж, буду уже учиться. Что Бог даст, то и будет. Пока не трогают, буду учиться.

В Одессе хор был, я попробовала туда ходить, несколько раз пошла... Понимаете, там была какая-то такая ситуация, ну, такое гнилое оно все было. Они считают, что большое дело делали, но все эти бестолковые разговоры – это то же, что позже и в Рухе у нас делалось, и до сих пор делается – это переливание из пустого в порожнее. Я была деятельная, и до сих пор я не хочу абы на что время тратить, я хочу что-то конкретное сделать. Я сказала: «Это мне не подходит». Я не ходила туда. Я встречалась с людьми по каким-то конкретным делам, конкретное что-то делала, со студентами работу проводила. Какую работу проводила? Во-первых, мы пришли на украинскую филологию, нам очень много предметов читали вместе с русскими. Мы начали протестовать. Я начала писать заявления, ходить в деканат, говорить, что мы протестуем, мы украинская филология, нам, пожалуйста, читайте на украинском языке. Много предметов вообще читалось на русском языке. Было довольно жесткое противостояние. Пришла одна – я фамилию теперь ее не помню, потому что мы ее все-таки убрали, – пришла какого-то капитана дальнего плавания жена, которая вообще не владела украинским языком, пришла к нам вести практику по украинской литературе! Представляете? И говорит: «Прочитайте со страницы такой-то по страницу такую-то». Я встала и говорю: «Простите, а вы что, не умеете по-украински говорить?» А она говорит: «Не умею». А я говорю: «Так а чего же вы пришли сюда?» Она: «Я преподаватель, как вы смеете!» Я говорю: «Да я смею, мы соберем подписи против вас, да что это такое!» Мне было очень трудно. Хотя у нас было большинство деревенских детей, но ведь, знаете, как в советские времена, – запуганные все были. Они сначала не поддержали. А потом у меня появились друзья: Нина Маланко, мы подружились с ней потом я вот жила с девочками на квартире, но те девочки так и остались несознательными, а вот Нина, она с Хмельнитчины, из Каменца-Подольского – у нее были наклонности к национальному сознанию. Она начала прозревать в этом плане. Мы с ней подружились, это была самая близкая моя подруга. Потом Люда Набока, мы вместе с ней жили, она тоже к нашей группе примкнула, потом Федор Пашута, староста курса, в морфлоте он служил, из очень бедной многодетной семьи, много горя он видел в жизни и нужды, нормальный такой мужчина. Саша Пилипенко, иногда Толя, я уже забыла его фамилию. Одним словом, такая группка у нас сбилась, и мы на курсе погоду делали. Как только что, я сразу голосование организую, поднимаю руку, а они за мной. А деревенским просто трудно было по-русски учиться, они видят, что мы подняли руки, так и себе – и проголосовал курс или группа, в зависимости от того, как читается лекция, по группам или общая лекция. И преподавателю что делать, когда против него? Либо уходить с работы, либо на украинский язык переходить. Причем я очень доброжелательно к ним относилась, я говорю: «Если вы не умеете, я вас буду учить». Например, пришла к нам одна аспирантка – я забыла, как ее звали, – она тоже была русскоязычная, но очень порядочная была, она практические работы вела по зарубежной литературе. Она ни по-русски, ни по-украински сказала: «Простите, я плохо владею украинским языком, но я буду очень стараться». И вы знаете, как я делала? Я записывала лекцию и вела такой отдельный листок – как она говорила и как надо. Я очень толерантно после лекции подходила к ней и говорила: «Светлана Ивановна, пожалуйста», – и отдавала ей. Она: «Я вам очень благодарна». Такие были отношения. Разные были люди. А потом, когда меня исключали, она, кстати, встретила меня и говорит, что если я до нее дойду – а мы должны были экзамен сдавать – даже если бы меня стреляли, я не поставлю вам двойку. Интересный такой был период.

После того разговора в первой части ректората я прикинула: за что тогда исключали? Либо «аморалку» делали, либо «академнеуспеваемость». За антисоветчину не исключали никого. «Аморалку» они мне не могли сделать, потому что я жила на квартире. Я пожила немножко в общежитии, увидела, что там делается, и быстро ушла на квартиру, потому что я поняла, что в общежитии «аморалку» мне в любой день могут сделать, как впоследствии сделали Люде Авдеевской. Какой-то дядька в окно влез, а под дверью уже комендант с понятыми была – все, сделали «аморалку» человеку. Чтобы такого не случилось, я пошла на квартиру и поняла, что мне будут делать академическую неуспеваемость.

Первая сессия. Я так думаю, что буду идти сдавать, что уже будет. Понятно, что дано было указание поставить мне двойки. Но тогда был у нас деканом Анатолий Жаборюк, очень светлый человек, я о нем с большим уважением вспоминаю. Он мне сначала ничего не сказал, но кто-то у нас на курсе был такой, кто ему ходил и говорил, потому что все четыре экзамена и все зачеты, как только подходит моя очередь и я захожу и беру билет, заходит декан и сидит до тех пор, пока я подготовлюсь и отвечаю. Как закончила отвечать, он встает и уходит. И что они ни делали, как меня ни крутили, те преподаватели... У нас там Маркушевский был такой Петр Трофимович, мы на него говорили Петрохимович, он читал древнюю литературу и фольклор, очень неприятный человек был, ему можно было приказать что угодно, и он сделает что угодно. Очевидно, ему приказали поставить двойку, но он не мог поставить двойки: я отвечаю и декан сидит. Такая у меня была первая сессия. Они меня не исключили. Кто-то поставил тройку, кто-то четверку, но «два» никто не мог поставить, потому что когда человек говорит, как же двойку поставить? Я осталась. А потом Жаборюка выгнали с должности декана, пришел Иван Дузь.

В. О.: О-о-о! Он против Стуса писал… (Журнал «Прапор». – 1984. – № 2. – С. 98).

М. О.: Остаповишневед мы его называли. Очень такое страшное существо. Как раз тогда Нину Антоновну забрали, когда он деканствовал. Я думаю, что это было в декабре. Я понимала, что меня будут исключать. А, это, наверное, было в январе, в первых числах января 1972 года. Нину в декабре 1971-го забрали. У Василя Симоненко в январе день рождения, да?

В. О.: Да-да, 8 января.

М. О.: Вот к симоненковскому дню рождения я, понимая, что меня уже исключат, потому что без конца допросы в КГБ по делу Нины.

ДОПРОСЫ. ПРИСТАЙКО

Сколько я у нее жила – все время в КГБ вызывали. Допрашивал меня Пристайко.

В. О.: Владимир Ильич.

М. О.: Да, Владимир Ильич Пристайко. И должна сказать, что он очень прилично меня допрашивал. По сравнению с тем, что в Киеве делали, так он ничего не говорил словами, но всем своим видом показывал, что, мол, делай, что хочешь, говори, что хочешь, мне это безразлично.

В. О.: В каком тогда он чине был?

М. О.: Чтобы вам не соврать, капитан, по-моему. Он еще молодой тогда был. Я ему грублю, он терпит, я ему говорю какую-то там гадость, как меня Нина Антоновна научила, он так усмехается и ничего не говорит. Он меня без всякого пристрастия допрашивал, а так просто для формального протокола, я так поняла. А потом, когда был суд над Ниной Антоновной (это уже когда меня исключили), то говорили – не знаю, правда это или нет, – что якобы он принес на суд к Нине Антоновне цветок и что после приговора вручил цветок и сказал: «Я вас очень уважаю». Может, это легенда, но если легенда, то красивая. Во всяком случае, я не слышала, чтобы о нем в Одессе говорили как-то плохо. Он-то там работал, но, во всяком случае, он как-то отличался от других тем, что не был таким усердным, он на их фоне выглядел нормальным человеком.

В. О.: Позже это выяснилось. Как только стало можно, он вместе с профессором Юрием Шаповалом сделал книгу – это «Дело Союза Освобождения Украины» – одна, и «Дело Грушевского» – вторая. (Пристайко В. И., Шаповал Ю. И. Дело «Союза освобождения Украины»: неизвестные документы и факты. Научно-документальное издание. – К.: Интел, 1995. – 448 с. Пристайко В., Шаповал Ю. Михаил Грушевский и ГПУ-НКВД. Трагическое десятилетие: 1924 – 1934. – К.: Украина, 1996. – 335 с.).

М. О.: Я знаю. Я вот слушала его по радио, думаю, вот бы когда-нибудь пойти поговорить с ним, интересно было бы.

В. О.: Между прочим, он звал меня на презентации и одной, и другой книги, и Горыня звал. Это было в клубе СБУ. Там, где было КГБ, во дворе есть еще один дом. Такой наш «друг». А, оказывается, он был причастен и к моему делу, и тоже имел какие-то симпатии ко мне, он меня вот запомнил.

М. О.: У меня о нем неплохое впечатление тогда было.

В. О.: Он, кстати, возглавлял отдел реабилитации в СБУ, когда была провозглашена независимость, а потом его почему-то подвинули-подвинули. Он там чем-то неугодный был.

М. О.: Он же некоторое время был заместителем председателя СБУ, а сейчас о нем ничего не слышно. Ну, он уже, наверное, пенсионного возраста.

В. О.: Возможно.

М. О.: Он тогда был старше меня, так ясно, что уже он пенсионного возраста.

В. О.: Но, между прочим, вот в книге Оксаны Яковлевны Мешко посмотрите, здесь есть именной указатель. Здесь черным по белому написано, что когда он пришел к Оксане Яковлевне делать обыск с каким-то подполковником Ганчуком, и Оксана Яковлевна зажала в руке письмо от Ивана Кандыбы и не отдавала, то они ей заломили руки, и она выпустила то письмо. Потом Оксана Яковлевна две недели на подвязке носила руку. Никуда от этого не денешься, это было, это записано вот в материалах Оксаны Яковлевны Мешко. (Не отступлю!: К 100-летию Оксаны Яковлевны Мешко / Харьковская правозащитная группа Сост. В. В. Овсиенко, О. Ф. Сергиенко Художник-оформитель Б. Е. Захаров. – Харьков: Фолио, 2005. – С. 20, 102, 180. Генерал-майор В. И. Пристайко умер в январе 2008 года. – В. О.).

М. О.: Ясно. Ну, может, это романтика. Дело в том, что они меня выгнали из зала суда, когда суд был над Ниной Антоновной, над ними всеми тремя. Первый день я пришла – и они меня больше не пустили, сказали, что я не так, как надо, веду себя.

В. О.: А все-таки вас допросили в суде? Или вы еще до того что-то такое наделали?

М. О.: Да я не делала ничего особенного, но когда ты мимикой или как-то реагируешь на все это... Надо же было сидеть с каменным лицом и ни на что не реагировать. Я не знаю, наверное, что-то я говорила, потому что я же была молодая.

В. О.: Было и такое, что немого обвинили в антисоветской агитации – он «антисоветски мычал».

М. О.: Это точно, наверное, и у меня что-то такое было, что меня выгнали и в суд больше не пустили.

В. О.: За «антисоветское мычание».

М. О.: Но я уже знала, что меня исключат, я это понимала. Потому что был съезд Союза писателей, Дузь поехал на съезд, а я думаю: «Ну что ж, если я уйду, то хоть с музыкой».

ВЕЧЕР ВАСИЛЯ СИМОНЕНКО

И я решила организовать вечер Василя Симоненко. На то время это было что-то неслыханное в Одесском университете. Мне, ясно, что не разрешили ни на филологическом факультете, ни в центральном корпусе – я пробовала, там мне также не разрешили. Тогда я послала ребят в общежитие, говорю: «Ребята, возьмите шапку, пойдите по общежитию и соберите по 50 копеек со студентов, я хочу провести вечер Симоненко». А там не только филологи были, там и географы, историки – разные, общежитие на улице Довженко, большое пятиэтажное. Они пошли с шапкой, по 50 копеек собрали, и я сняла кинотеатр имени Леси Украинки, заплатила деньги. Я думаю, возможно ли было такое в Киеве тогда, или нет, но в Одессе тогда было возможно. Приехала в Киев. А я еще с Киева знала Виктора Стороженко – такой интересный был режиссер, не знаю, где он делся, Михаил Саченко учился в театральном институте, мы ходили к ним на всякие фильмы, их дипломные работы, курсовые – интересные тогда были студенческие работы. Мы ходили на их просмотр. И я видела во время одного из просмотров дипломную или курсовую работу какого-то парня по новеллам Симоненко. Я запомнила, что есть такая работа – «Кукурікали півні на рушниках». И еще какая-то новелла. Я приехала в Киев, пришла к Олененко, а он тогда был деканом кинофакультета Театрального института, и говорю, что я когда-то видела у вас на просмотре вот такой и такой фильм. Я теперь студентка Одесского университета – я показала документы, еще же я не исключена была – мы там проводим вечер Симоненко, я бы вас очень просила, чтобы вы мне дали этот фильм или под документ или под расписку. Он как-то так легко написал записку в архив, говорит: «Пожалуйста». Они мне выдали тот фильм. Я его повезла в Одессу и мы сделали там вечер, и фильм этот показали, потому что это же кинотеатр, там же можно было показывать. Я написала сценарий, мы с Сашей Пилипенко были ведущими. А заместитель декана у меня был артистом, Дроздовский, он у меня три стихотворения Симоненко читал. Сидели там из КГБ, это все записывали. Во втором ряду они сидели, я видела этих двух мужчин. Ну, а что же я буду их выводить, что ли?

Если уж что-то делать, так делать что-то фундаментальное. Это на то время в Одессе было событие. Это был день рождения Симоненко, 8 января 1972 года. Я уже понимала, что меня в эту сессию, в январе, будут исключать. Раз идет следствие, меня допрашивают, потому что я же всех знала в том деле, обо всех троих спрашивают, то я поняла, что меня будут исключать. Так думаю, хоть что-то сделаю перед этим. Не было портрета Симоненко. Был такой графический портрет где-то в книжечке. Попросила ребят-студентов, они мне нарисовали большой портрет, мы рамку нашли, сделали. Вот так трибуна, а там желтые шторы. Сцена была с желтыми шторами, а на трибуне мы так красиво приладили портрет в рамке, а саму эту трибуну обтянули синей жатой бумагой. Мы с Сашей были в вышиванках ведущими, это же за столом, там скатерть, и Дроздовский так руку к сердцу приложил. Саша Могильницкий, уже покойный теперь, Гали Могильницкой брат, он был ученым, в университете работал – и он читал. По сценарию я расписала и Дроздовскому три стихотворения, говорю, будете, Владимир Петрович читать, он согласился. Представляете, Саша читал: *«Ради тебе перли душу сію, ради тебе мислю і творю, хай мовчать Америки й Росії, коли я з тобою говорю»*. Представляете, что это было тогда? Это же я привезла этот стих из Киева, потому что ясно, что в Одессе его не было. Ближайшие друзья мои это знали. Сами понимаете, что это же молодые, это же интересно, это же какая жизнь была! Кстати, я при поступлении в Одесский университет писала сочинение по творчеству Василя Симоненко, на свободную тему. Это же не было запрещено, свободная тема, о родине или о чем-то таком. Помню: *«Можна все на світі вибирати, сину, вибрати не можна тільки Батьківщину»*. Это я цитировала. Свободная тема, но я, опираясь на творчество Симоненко, писала.

Одним словом, сделали мы этот вечер, все так вроде ничего, но я понимаю, что будет завтра. Мы поехали в общежитие после этого. Пока мы там забрали все эти реквизиты, приехали в общежитие – общежитие на ушах стоит. Люди ходят вот так толпами, говорят, такое делается, я захожу – меня ребята на руки и начинают подбрасывать. Это такая радость для меня была, такое делалось… Они говорят, что вечер был националистический, шторы были желтые, трибуна была синей бумагой обтянута – знаете, пошла такая волна.

ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ УНИВЕРСИТЕТА

Очень скоро после этого меня исключили. Но как исключили? Во время сессии. Сначала же были зачёты, русский язык у нас принимала Швец, я не помню, как её звали. Она была очень порядочной женщиной, они, муж и жена, работали там. Она мне говорит: «Вы знаете, я вас очень попрошу, придите, пожалуйста, пересдадите мне с теми отстающими. Я понимаю, что вы не отстающая, но вы меня поймите, меня попросили. Придите, пересдадите». И так просит прощения. А я смотрю так и говорю, что я не приду вам пересдавать, потому что они меня собираются исключать из университета. Вы первая ласточка. Говорю, что я понимаю: они будут договариваться с какими-то преподавателями, кто должен поставить мне неудовлетворительно. Вы первая, кто это сделает. «Нет, я никогда вам не поставлю неудовлетворительно, просто, понимаете, я же работаю здесь, я так не могу. Вы, пожалуйста, придите», – называет какое-то там число, когда будут сдавать отстающие. Она так хотела какого-то компромисса, что вот она якобы пошла на их сторону, она согласилась, но, вместе с тем, она мне поставит этот зачёт, только позже. Раз. Потом была история Украины, Калюшко такая. Та ничего не спрашивала, та просто поставила двойку, и всё. Была такая Цукерман, русская литература. Я очень готовилась, я прочитала все до единого произведения, я понимала, что будет, я была сильно подготовлена. Я пришла, а она не захотела ничего слушать, сказала: «Вы ничего не знаете», – сразу, с первой секунды, и поставила двойку. А нужно было три двойки. При трёх несдачах исключали.

Сказали, в таком приказном порядке, и Евгению Николаевичу Присовскому, что надо поставить двойку. Он преподавал у нас украинскую литературу. Дузь его вызвал и сказал: «Ты ей поставишь двойку». Он мне потом рассказал. Потому что Дузь проверил журнал: у меня было четыре пропущенных лекции – я ездила домой. Что делает Присовский, к его чести? Он перед экзаменом в тот же день позвал меня в кабинет, где должен был быть экзамен, и говорит мне: «Бери Нину, – эту же Маланко, подругу мою, у нас были похожие почерки, – говорит, – вот, смотри, я выписал тебе темы, которые ты пропустила. Бегите в библиотеку и пишите рефераты, что попало пишите, списывайте с книг, – говорит, – никто этого проверять не будет. Одним словом, чтобы на эти четыре темы у тебя было что-то написано. Я буду медленно принимать экзамены, а ты придёшь, сдашь мне эти рефераты на каждую пропущенную тему, и я у тебя приму экзамен, потому что мне сказали поставить тебе „два“». Нет, Дузь ему сказал, что надо поставить «два» на основании того, что пропущены четыре лекции, – так он мне сказал. Присовский говорит: «Я этого не сделаю, будешь сдавать экзамен». Он мне поставил пятёрку. Помню, как я ещё читала стих, и он говорил: «Молодец! Прекрасно! Блестяще!» – так он через каждые несколько моих предложений реагировал.

В.О.: Не Франко ли вы читали, не поэму ли «Моисей»?

М.О.: Мне кажется, это было вступление к поэме «Моисей».

В.О.: Да-да, потому что об этом рассказывает Олекса Ризныкив.

М.О.: Это же я ему рассказывала. Вы знаете, он так меня подбодрил. Я говорю – а мы ведь сидим один на один, и он всё время мне так показывает, так всё время палец держит – подбадривает меня. Одним словом, поставил он мне пятёрку. Но нашлись преподаватели, которые поставили двойки, и на этом основании меня исключили.

ЛИХОЛЕТЬЕ

Когда начался суд, я уже не была студенткой.

В.О.: Суд длился с 4 по 19 мая 1972 года.

М.О.: Да, я уже готовилась уезжать из Одессы. Мы тогда поехали к матери мужа, а потом переехали сюда, в Бровары. Так закончилась моя одесская эпопея.

В.О.: Олекса Ризныкив говорил, что вы поженились именно тогда, когда шло их следствие, ему следователь об этом сказал, и он, Олекса, был очень рад. Когда это было?

М.О.: Нет, это не когда следствие шло, это было позже. Понимаете, мы сразу не расписывались, у нас была такая интересная ситуация.

В.О.: А кто он, ваш муж?

М.О.: Сейчас скажу. Ситуация была такая. Приехал мой отец в Одессу, я говорю, что так и так... Нет, он ещё раньше был в Одессе. И я говорю: папа, такая ситуация, что мы, наверное, будем жениться. А он говорит: «Если ты распишешься, то тебя дома не пропишут». Отец умный был человек, он знал эту ситуацию с КГБ. Он сказал: «Смотри, чтобы тебя не бросили из тюрьмы в тюрьму. По крайней мере, если ты будешь дома прописана, хоть прописка будет». Он же понимал, что такое прописка в советских условиях. Говорит: «Если ты распишешься здесь, то тебя потом не пропишут в Требухове», – такие тогда были порядки. Я сказала, что, очевидно, меня будут исключать. А он говорит, что если ты видишь, что тебя могут исключить и тебе придётся возвращаться в село, ты должна вернуться сюда нерасписанной, прописаться тут, а потом расписываться. Тогда и мужа к тебе пропишут. А так вас двоих не пропишут к отцу. Такие были порядки.

Мы приехали в Требухов. Ясно, что отец переживает, мать переживает, что меня исключили. Но ничего. Поехали мы у его матери пожили, а потом увидели, что там жить очень сложно, и мы приехали сюда.

В.О.: Где это вы побыли?

М.О.: Это в Одесской области, Балтский район, село Акулиновка, маленькое такое сельцо на Одесщине. Затем мы приехали сюда, пожили немного у моих родителей, потом ушли от них, и вот мы всю жизнь прожили вместе. Фамилия его Обухов Дмитрий Семёнович, родился он 22 июня 1941 года – в тот день, когда началась война. Отец у него был военный, он в этот день ушёл на фронт. Дмитрий родился утром в этот день. Мать узнала, что началась война, когда ещё лежала на столе, только что родив ребёнка, – и у неё отнялись ноги. Она два года не ходила после этого. А мужа в тот же день забрали на фронт. Он только забежал в роддом, это в Балте она родила, спросил, что тут, ему сказали, что родился мальчик. Он знал, что сын у него родился, ушёл и пропал без вести. Но он ещё написал письмо, просил назвать сына Василием, а его уже назвали. Сложилось так, что он вырос без отца, а мать два года не ходила. Фамилия у них была Обух, а сделали ему Обухов. Баба Анна его воспитывала, потом мать немного встала на ноги. Мать была больна сердцем, и он родился с врождённым пороком сердца. У него было две операции на сердце, а чуть меньше чем за полтора года до смерти был тяжёлый инфаркт. Одним словом, сложно нам было жить, потому что здоровье у него было плохое. Так вся жизнь у нас и прошла.

Но, знаете, в жизни бывают такие странные вещи... Он очень дружил с Олексой Ризныкивым и очень враждовал с Галиной Могильницкой, его женой. Объективно получалось, что Олекса с Галиной не смогли жить. Олекса дружил с Дмитрием, и выглядело так, будто он увёл у Галины мужа. Галя и Дмитрий всю жизнь очень плохо друг друга воспринимали. Если Галя приезжала к нам, то у них были очень напряжённые отношения. Он был колючий, у него был очень сложный характер, с ним было очень непросто жить. Но в мире случаются очень странные вещи. В тот день, когда он должен был умереть, утром позвонила Галя. У неё же инфаркт был перед этим. Она позвонила мне, и у неё нарушилась речь. Говорит: «Марийка, мне так плохо, мне так плохо. Ты слышишь, что с речью стало?» Она с трудом выговаривает слова. Я спрашиваю: «А что же такое?» – «Понимаешь, лекарства очень дорогие, я не могу уже те лекарства покупать, что пила сразу после реанимации, и вот такое случилось». А он, как услышал, взял у меня трубку. Он всю жизнь болел сердцем, он лучше врачей знал, как лечиться, и говорит: «Галя, бери ручку и записывай». Он ей всё рассказал – как лечиться, какие наши лекарства, вот те за 82 гривны импортные, а наши аналогичные за гривну восемьдесят, какие могут быть побочные действия, как они снимаются, чем – всё-всё он ей рассказал, она всё записала. Это было утром, а позже в этот же день умер он.

В.О.: Когда он умер?

М.О.: Он умер 17 сентября 2003 года. Сказал: «Держись, Галинка». Представляете? Когда на следующее утро я ей позвонила и сказала: «Галя, Дмитрий умер», она так ревела: «Мария, ну он же вчера мне всё рассказал, как лечиться». Я говорю: «Значит, надо было, чтобы он тебе передал это знание». Так в жизни странно бывает.

Ну что, исключили меня из университета, мы уехали из Одессы.

В.О.: А дату исключения вы не запомнили?

М.О.: Это январь 1972 года, я не помню даты, приказа же мне никто не показывал. Мы поехали на Одесщину, потом приехали сюда, на Киевщину. Приезжали ко мне однокурсники. 30 октября 1972 года у меня родился Роман. Приезжали девочки, навещали меня и мальчики. Но ещё перед тем прислали мне посылку. Я знаю, кто к этому причастен, хотя не знаю до сих пор, как это случилось... Когда я уходила из университета, у меня забрали зачётную книжку. Так её выкрали и прислали мне. Где «неудовлетворительно» стоит. Я думаю, что к этому причастна Нонна Михайловна Шляхова, которая потом стала деканом филологического факультета. Она вот недавно ушла с этой работы. Разное о ней говорили в последние годы. Я, кстати, не виделась с ней за это время, пока она была деканом, а тогда она у меня преподавала литературоведение. Она была очень хорошим преподавателем, национально сознательная, хоть не афишировала этого, скромно вела себя. Мы были в хороших отношениях с ней, она побуждала меня к научной работе и говорила: «Мне очень хорошо, что вы есть на курсе, потому что я прихожу на курс, – а я видела, что она как будто мне рассказывает, – ищу ваши глаза и вам рассказываю». Поэтому я думаю, что это она дала девочкам мою зачётку, а переслала Нина.

Ещё у меня была интересная встреча с Жаборюком. Когда его сняли с должности декана и деканом стал Дузь, Жаборюк буквально через несколько дней назначил мне через эту Шляхову встречу где-то на окраине Одессы – он очень боялся. Мы с ним встретились. Он почти со слезами мне говорил: «Марийка, я тебя очень прошу, держись, как только можешь. Ты поняла, что ты все экзамены сдавала благодаря моему присутствию?» Я говорю: «Поняла». Он говорит: «Они тебя хотели исключить во время первой сессии. Я пошёл в КГБ, я очень за тебя просил, сказал, что я же декан, я знаю всё, что делается на факультете, она молодая, она одарённая, я вас очень прошу, не ломайте ей жизнь, я беру её на поруки, я вам обещаю, что найду к ней подход, буду с ней говорить, она не будет ничем заниматься, она будет только учиться, дайте ей получить образование. И они сказали: „Ну, попробуйте“. И пока я был деканом, я боялся тебе что-то говорить, но думал, что удержу тебя. А теперь, – говорит, – меня они прогнали, а этот Дузь при первой же возможности тебя выгонит. Так что я тебя очень прошу, будь очень осторожной, будь очень умной». Он мне говорит и плачет: «Дитя моё, ты же подумай, какой мир жестокий, ты же понимаешь, что они тебя выгонят – кем ты будешь работать? Это же будет сломанная жизнь. Потерпи, не делай такого ничего, окончи университет, а тогда уже хоть посадят, хоть что, но у тебя уже будет высшее образование. Всё равно выпустят, жизнь будет как-то меняться, – а так ты будешь никто, понимаешь?»

В.О.: Это они вас с третьего курса выгнали?

М.О.: С третьего. Вот как-то так по-отечески он мне рассказывал. А позже произошла такая странная история. Мне её рассказала Ярослава Павличко, это моя подруга, львовская поэтесса, она там работает в библиотеке. Говорит, что Жаборюк ездит во Львов по нуждам научной работы. Он был знаком с Ярославой. Она как-то назвала мою фамилию, а он, говорит, подскочил ко мне, давай меня обнимать, говорит, Боже, да это же моя студентка, у нас такая история, и давай ей рассказывать обо мне. Я к нему ещё на кружок когда-то ходила, он историю украинской живописи вёл. Говорит, это же моя любимая студентка, такую историю мы там пережили. Он ей рассказал об этой преподавательнице Швец, что я вам говорила, как она мне поставила «неудовлетворительно» за зачёт по русскому языку, что этот человек не понимал, что со мной делают. И когда меня исключили, она так это переживала, что попала в психбольницу. Это Жаборюк сказал Ярославе Павличко, а Ярослава сказала мне. Она лечилась – такой это был тяжёлый удар для неё, что она подставила человека. А Присовский, я же говорю, повёл себя очень благородно. Позже исключали Люду Авдиевскую, так ему тоже поставили условие, чтобы он поставил ей двойку, а он тоже не поставил. За меня он получил выговор по партийной линии – там же все преподаватели должны были быть партийными. А когда меня исключали, то Люду вызвали в деканат. У неё украли комсомольские документы и потом ей сделали «аморалку»... Увидели, что он ей поставил пятёрку, и поняли, что может не получиться «академзадолженность», так они быстренько сделали ей «аморалку» и исключили. Но Присовский и по отношению к ней, и по отношению ко мне повёл себя очень порядочно. А вот уже во времена независимости мне Олекса Ризныкив говорит, что мою историю с экзаменом кто-то в одесских газетах приписал Авдиевской. Я говорю: «Олекса, ну я же ещё в своём уме». Он говорит: «Так написано в газете». Я говорю: «А кто написал?» Он мне называет фамилию человека, которого я не знаю. Говорю: «Так кто же лучше знает: я или тот человек, который меня не знает и от кого-то это услышал?» Вот такая была странная история.

Итак, мы вернулись сюда, родился Роман, он очень болел, проблемно у нас всё складывалось. Потом муж с моими родителями не помирился, пришлось сперва ему уйти, а потом я с ребёнком ушла за ним. Но поскольку жить было негде, то я пошла работать на стройку в Броварах маляром. Дали мне комнатку в общежитии десять с половиной квадратных метров. Мы там жили восемь лет.

КИЕВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Приехала туда ко мне Могильницкая. А Могильницкую очень любил Дузь. Она была очень красивой в молодости, и он к ней относился с пиететом. Она приехала, как увидела это всё, и говорит: «Боже мой, ты же погибнешь!» Вот такая же ситуация: ребёнок маленький, болеет, муж с родителями помириться не может. Там глупости… Потом оно всё стабилизировалось. У него характер, а у родителей свой характер – и вот такое, не известно, на чём конфликт. Ради того, чтобы было где жить, я должна была вот так работать маляром. Могильницкая говорит: «Мария, в таких условиях ты просто не выдержишь». Я болела, она увидела это. «Будем что-то делать». Она поехала к Дузю и давай его просить: «Надо восстановить Марию». А он говорит: «Я её ненавижу, я её никогда не восстановлю. За что её восстанавливать? За то, что она назвала дочку Ниной в честь этой бандеровки Строкатой?» Галя говорит: «Ну, я тут давай уже на крыльях летать и говорю: „Иван Михайлович, так у неё же дочери нет, у неё же сын“. – „Как сын?“ – „Так ведь, – говорит, – вам наврали. Я была у неё, у неё сын, а не дочь, и в честь Романа Сладкопевца назвали его Романом“». А мы же Романа назвали в честь Шухевича.

В.О.: А ваш Роман, кажется, в октябре родился?

М.О.: 30 октября 1972 года Роман родился. Она говорит, что в честь Романа Сладкопевца я назвала сына Романом. Дузь остолбенел: «А мне же сказали, что дочь». – «Нет, – говорит, – это неправда». Ну, о Шухевиче знал ли он – у него никаких подозрений не возникло. А мой муж был в очень хороших отношениях с преподавателем Николаем Владимировичем Павлюком, который дружил с Дузем. Он языкознание читал, грамотный такой был человек, интересный учёный. И Павлюк пошёл просить Дузя: ну помоги, они же с Дмитрием поженились, у них маленький ребёнок, сам понимаешь... Дузь подумал-подумал и говорит Гале: «Пусть там она занимается какой-то общественной работой...» У нас на стройке был прораб такой нормальный человек, Юрченко Владимир Васильевич. Я подошла к нему, говорю: «Владимир Васильевич, мне сказали, что надо, чтобы я политинформации где-то читала». А он мне сказал: «Мария, за тобой следят и меня спрашивают о тебе, и есть люди, которые за тобой смотрят. Со мной имели разговоры в КГБ, так что ты будь осторожна». Я говорю: «Мне сказали, чтобы я читала какие-то политинформации». – «Нет вопросов, будешь малярам читать политинформации раз в неделю». Тогда же он написал характеристику, что я такая политически активная, что политинформации читаю, что правильно себя веду – всё, как положено. Галя мне дала телеграмму: «Куй железо, пока горячо». Я поехала с этой характеристикой в Одессу. Дузь меня отказался принимать, не пустил в кабинет. Галя ходила, он сказал: «Я не хочу её видеть!». Меня восстановили. Он сказал: «На все четыре стороны сегодня же. Я её восстанавливаю, но пусть берёт документы и – куда хочет».

В.О.: В каком это смысле?

М.О.: Он восстановил – и пусть переводится, куда хочет.

В.О.: Так это какой год?

М.О.: Это они меня восстановили на третьем курсе... Третий, четвёртый, пятый – четыре года я ещё училась... 1976-й, может. Кажется, так. Куда мне было идти? Я пошла в Киевский университет, молча сдала документы на заочное отделение. И дальше маляром работала. Это был тяжёлый период. Я числилась на заочном, а молча ходила на лекции на вечернее отделение. Я очень любила диалектологию, я её сдала в Одесском университете.

В.О.: Кто её тогда преподавал?

М.О.: Я сдала диалектологию в Одесском университете, но хотела прослушать курс ещё раз. В Одессе читала её моя классная дама, и не очень хорошо, а здесь Андрей Пахомович Могила читал.

В.О.: О, Могилу я знаю, он мне тоже читал.

М.О.: Я садилась за последней партой и молча слушала. А он посмотрел на меня раз, другой, а потом подходит спрашивает: «А кто вы будете?» Я ему говорю: «Я на заочном учусь, но мне нравится этот предмет, я хочу послушать». Он спросил фамилию, потом так вот раз, второй раз мы до метро прошли вместе, а потом он мне говорит: «А вы мне скажете правду, как вы здесь оказались». Я говорю: «Я не знаю, нужно ли оно вам?»

Затем мы познакомились ближе и оказалось, что в наших взглядах много общего, хорошие у нас были отношения, я ему чрезвычайно благодарна. Потому что я тогда боялась. Скажем, был такой преподаватель, как Дубина...

В.О.: О-о-о, помню.

М.О.: Это была такая мерзость, простите на слове. Он читал курс «Фальсификация творчества Шевченко украинскими буржуазными националистами». И то, что у Шевченко на самом деле написано, он подавал нам как фальсификацию. Я его просто брезговала. Был такой многословный Пётр Петрович Кононенко... А на этом фоне Андрей Пахомович казался таким высоким человеком, что я просто счастлива была, хоть он у меня и не читал официально. Он мне говорит: «Не берите тему на дипломную из литературы, потому что вас могут погнать ещё раз во время защиты. Давайте я буду у вас руководителем дипломной работы» – «Давайте». Он мне сам предложил тему «Ономастика в драматургии Леси Украинки». Я эту тему написала с удовольствием: во-первых, интересная тема, во-вторых, в литературе тогда ничего не было на эту тему. Я исследовала 468 имён, словарь составила, выяснила лексическое значение каждого имени. Оказывается, в драматургии Леси Украинки все имена значимы. Мы не задумываемся, а, скажем, Лукаш в «Лесной песне», это «luxus», «свет». В «Боярыне» – ну, «Боярыню» тогда нельзя было упоминать, хоть я её на то время уже прочитала в Воронцовской библиотеке в Одессе, – в «Боярыне» Оксана означает «чужеземка». У Леси Украинки на удивление все имена – она много языков знала – употреблены в лексическом значении. Очень интересный аспект мне открылся.

ДЕСЯТЬ СЧАСТЛИВЫХ ЛЕТ

В 1980 году я окончила университет и пошла работать в среднюю школу № 3 Броваров учительницей украинского языка и литературы. Там тоже были интересные обстоятельства. Во-первых, я не могла всё, что думаю, говорить, потому что педколлектив, понятно, какой был. Я с детьми работала так. Вот, например, Тычина – а они смеются над Тычиной. Это уже через год. Потому что я 9-й класс взяла. У меня были и средние классы, седьмые, но самый старший был девятый. Тогда было только 10 классов. Так в десятом классе я стала говорить о Тычине, а они хихикают, говорят: «А Тычина пишет стихи, чем дальше – тем всё хуже». Я говорю: даю вам слово, что если не сумею донести до вас Тычину, если вы не полюбите и не поймёте Тычину, то я уйду с педагогической работы, потому что я никчёмная учительница. Они были очень впечатлены, удивлены. Они потом мне это рассказали. Мы ездили в музей Тычины. Они говорили: Боже, вот если бы вы нам не попались, мы бы никогда в жизни не знали, кто такой Тычина, какой это талантливый человек. Я уже сейчас многое позабывала, а тогда всё знала наизусть. Я могла час-два читать наизусть, и это их поражало, потому что я же не читала «Партия ведёт», а раннюю лирику. Такого поэта и в европейской литературе не было.

Они всё это хорошо воспринимали. И моё педагогическое открытие – это Лёня Киселёв. Они, если кто-то немного и был сориентирован на поэзию, то на русскоязычную. Они говорили: «А что, разве есть украинская поэзия? Такой же вообще нет». Так вот я им читала Лёню, потом они сами читали Лёню. А ещё я забыла вам сказать, что мы написали такой мини-спектакль «Поэты не умирают на Земле» и поставили его в третьей школе. Причём, у меня был один мальчик, которого выгнали из первой школы за плохое поведение. А я как раз ходила по школе и высматривала парня на роль Лёни Киселёва и не могла найти. Вдруг смотрю – Лёня идёт. Я к нему подхожу: «Слушай, а ты откуда взялся, что я тебя не знаю?» А он говорит: «А меня выгнали из первой школы, так родители попросили, чтобы в эту школу меня взяли». Я говорю: «Будешь у меня роль Лёни Киселёва играть». Он спрашивает: «А это ещё кто такой?» – «Поэт такой был». – «Так я же поэзию ненавижу». – «А ничего, полюбишь, – так в коридоре стоим и говорим. – Зайди ко мне в кабинет украинского языка и литературы на третьем этаже, поговорим». Он пришёл после уроков, стала я ему читать стихи, он говорит: «Я этого не понимаю». Я говорю: «Хорошо, пойдём в театр». Мы, кстати, посещали все без исключения спектакли Молодёжного театра. Я взяла их несколько человек и повела в Молодёжный театр. Тогда шёл спектакль о судьбе Лёни Киселёва «Маленькая футбольная команда», Сергей Бойко играл роль Киселёва. Я предварительно пошла к нему, договорилась: «Придут мои дети, я хочу, чтобы после спектакля вы с ними пообщались. Мы сами будем ставить спектакль». Он очень проникся этим, говорит: «Я очень счастлив, что с вами встретился, потому что люди не знают этого поэта, а для меня очень важен этот спектакль. И то, что семью Лёни знаю, и то, что я играю его роль». Такая волнующая была встреча! Потом он говорил: «Я вышел на сцену, увидел вас в зале, – там зал маленький, – а возле вас дети сидят. Знаете, меня что-то такое пронзило – я так никогда в жизни не играл. Я играл для вас и для ваших детей, потому что я понимал, что я играю для людей, которые это любят». А я написала стихотворение, потому что я уже видела тот спектакль дважды. Там был герой Муравель, так вот о Лёне, об этом Муравле моя ученица Лариса Сиплова выучила это стихотворение. Мы пришли с охапками цветов, это была осень, хризантемы это были, октябрь это был. Там такая финальная сцена: Лёня умирает, заканчивается спектакль, все актёры выходят на сцену, берутся за руки, музыка играет. Все актёры стоят на сцене, взялись за руки. Выходит Лариса, такая маленькая она была, наверное, восьмой класс, выходит с охапкой белых хризантем, так рукой повела – и оркестр перестал играть. Она начала читать стихотворение. Не сказала ни автора, ничего, она просто прочитала это стихотворение, а потом от себя сказала, что мы, ученики, страшно счастливы, что есть такой театр и что мы этот спектакль увидели, что мы любим творчество Лёни Киселёва, что мы его сегодня живого увидели, что актёр даже внешность имеет похожую. Одним словом, как сумела, так сказала.

Потом я говорю: «Дети, идите одевайтесь». А сама пошла, чтобы Сергея забрать. Захожу за кулисы, а он обнял колонну и рыдает. Я к нему: «Сергей, что с вами?» А он тогда начал меня обнимать: «Господи, дай вам Бог здоровья, чтобы вы двести лет прожили. Вы не представляете, какое это для меня творческое счастье, что вот так люди воспринимают. В театре это очень редко бывает». Он вышел к нам вниз и мы договорились, что в следующее воскресенье пойдём на могилу Лёни Киселёва, потому что я не знала, где он похоронен. И он повёл нас на могилу Лёни Киселёва на Байковое кладбище. Знаете, я научила детей, чтобы они не стеснялись эмоций. Если ты плачешь от горя или от радости, то это нормально, человек таким и должен быть. Мы стояли, а у Лёни есть такие стихи на русском языке, «это осень», что-то там та-та-та, «это листья, как они кружатся, мне на грудь упало два листа» – так заканчивается. Мы приходим на могилку, а там такая маленькая надгробная плита – и лежит два кленовых листа. Я прочитала этот стих – дети плачут стоят, Сергей плачет, мы все растерялись, не знаем, как на всё это реагировать. Вот такие совпадения были.

Это был очень счастливый период. Это уже, может, не относится к теме нашего разговора, но я через несколько лет встретила этого парня, который играл у меня Лёню Киселёва. Он предприниматель, рыбу солит. Он мне говорит: «Мария Григорьевна, чтобы вы знали: то, что мы с вами делали – это было самое святое и самое светлое в моей жизни. Я так вижу, что уже лучшего и не будет. Я очень счастлив, что меня выгнали из первой школы и что я попал к вам». Такого у меня много, но это не для печати, это я просто вам говорю, что это было большое человеческое счастье.

Все эти годы, когда я учительствовала, было так. Я не знаю, почему они так решили, но власть наняла каких-то людей, которые как-то так хитро подошли: сняли фильм обо мне, о Лысенко, ещё о ком-то – «Ваши взгляды на жизнь». Я тогда рассказывала детям об истории украинской символики, об истории Украины, носила такой самодельный сине-жёлтый значок. В школе девочки менее смелые, а мальчики тоже начали носить сине-жёлтые значки. Их директор вызывает и говорит: «Немедленно снять!» А они бегут ко мне, причём не только те дети, у которых я читала, но и те, у которых я не читала. Прибегают, говорят: «Мария Григорьевна, директор нам угрожает, что будет вызывать родителей, что из школы нас будет исключать». А я им говорю: «А вы говорите, что снимем тогда значки, когда снимет Мария Григорьевна». А они говорят: «Так это же мы вас подставляем». – «Вы не переживайте, это мои проблемы». Они и говорят директору: «Ну, а что, учительнице можно, а ученикам нельзя?» Вся школа так говорит. Директор ко мне: «Вы мне школу с ног на голову поставили, что вы делаете?!» А я говорю: «Вы понимаете, что пройдёт год или сколько, но немного времени, и наступит независимость. Как вы будете чувствовать себя тогда? Тогда же я всем расскажу, что вы меня травили, что вы детей этих травили. Как вам тогда будет жить?» А он мне: «Я человек государственный. Мне как скажут завтра вывесить сине-жёлтый флаг, так я и вывешу, а сегодня красно-синий – значит, такой и должен быть».

Много было таких историй. Тогда действовали очень активно. У нас такая интересная украиноведческая работа велась. Я всю школу втравила в писанкарство. У нас был огромный кабинет, где мы на окнах выращивали пшеницу, она к Пасхе вырастает, мы раскладываем ту зелень в коробки, писали писанки и раскладывали по всем окнам в школе. Нельзя было налюбоваться этим всем.

Я создала Малую академию народных искусств. Там были писанкарство, экслибрис, плетение из соломки, вышивание, пошив традиционной украинской одежды, фольклорная секция работала – 72 человека было в фольклорной секции. Мы ездили в фольклорную экспедицию, тут по району собирали и потом воспроизводили на сцене, в Октябрьском дворце показывали, в Союзе писателей. Мы показали первый вертеп, это на переломе 1986–87-го годов в Союзе писателей. Иван Макарович Гончар заплакал, сказал: «Я никогда не думал, что я доживу, чтобы такое увидеть в Киеве». Вертеп мы здесь не нашли, так привезли из Западной Украины, из Турковского района, из села Завадовка на Львовщине. Много такого интересного делалось. Я говорю, это было настоящее счастье – эта педагогическая работа.

ОБЩЕСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

В.О.: Вот вы рассказывали, что в школе работали почти десять лет. Это где-то до 1989–90-го?

М.О.: Я в 1989-м ушла из школы, но я считала, что это неполных 10 лет. А ушла почему? Тут у нас была такая история. Во-первых, мы создали в Броварах Общество украинского языка, меня 24 марта 1989 года избрали председателем. И сразу же началось очень сильное противостояние с властью. 18 мая мы впервые провели Шевченковский праздник у памятника Шевченко в Броварах. Это был день, когда тело Шевченко 18 мая 1861 года, по дороге из Петербурга в Канев, останавливалось здесь, в Броварах. Отпевали его здесь в Свято-Троицкой церкви, это возле того места, где сейчас стоит памятник. Ясно, что власти встречали это наше чествование очень нехорошо. Мы сделали тогда крестный ход. Я подала заявление властям, так был официальный отказ, нам запретили проводить этот праздник. Я на Учредительном съезде Руха выступала и рассказывала об этом.

Одним словом, эти события были очень экспрессивные. Противостояние было сильным. Сколько мы имели проблем с городским головой! Я с 1989 года и до сегодня бьюсь, чтобы сделать что-то с тем сквером Шевченко. Третий мэр меняется, никто ничего не хочет делать. Сейчас мы хотим выбороть кинотеатр имени Шевченко для общественных организаций. Но никто ничего не то что не помогает, – хотя бы не мешали. Сквер в ужасном состоянии: как дождь прошёл – вода стоит выше щиколоток почти всё лето, алкоголики туда ходят – там очень нехорошее место. Этот наш теперешний мэр, пока был в оппозиции, то подписывал мои воззвания, говорил, что вот, как я приду к власти, то всё буду делать, но ничего не делает, как и не делал. А борьба продолжалась очень жестокая.

А потом мне передал Дмитрий Павлычко, что нужен такой человек, как вы, приходите в Общество украинского языка. А тем временем вот они сняли этот фильм... Я там говорила всё как есть, они хотели разоблачить нашу настоящую националистическую суть. У них ума не хватило, так показывали этот фильм по заводам. Люди это действительно воспринимали плохо, потому что по заводам у нас очень много было приезжих людей, из России много рабочих привезённых. До тех пор меня все Бровары знали как учительницу, а мне сделали имя националистки. И меня уже все стали знать, потому что по всем заводам прокрутили. И пошло, и пошло, и пошло. Потом на пленуме райкома партии... Я никогда не была членом никакой партии – а они на пленуме райкома компартии меня разбирали. Встаёт директор Княжицкой школы, Заец: «Говорят, что вы очень сильная учительница – так вы бы лучше, вместо того чтобы бегать с сине-жёлтыми флагами, лучше бы готовили себе смену». Я говорю: «За эти десять лет, что я поработала в школе, я подготовила филологов и гуманитариев в несколько раз больше, чем вы за все тридцать лет своей работы в Княжицкой школе». Все начали хохотать и аплодировать.

Потом ходила райком партии закрывать, всё это было. Но так случилось, что Ищенко, который до последнего времени был заместителем у Медведчука, – он у нас стал председателем горсовета. У нас были очень плохие с ним отношения, всё время на ножах, потому что я тут живу и мне не безразлично, что здесь делается. После него пришёл Петренко – тоже была чрезвычайно тяжёлая жизнь, потому что он не давал мне ничего сделать, не допускали меня ни до чего. Я к Петренко за четыре года не ходила ни разу, я искала обходные пути, чтобы что-то сделать. А перед выборами он меня пригласил к себе и говорит: «Мария Григорьевна, простите меня, я очень перед вами виноват, я неправильно с вами поступил». А я говорю: «Иван Зосимович, нормальный человек, если что-то сделает не так и действительно осознал, что не так, то он пришёл бы через месяц или два и сказал бы „простите“. Было бы другое дело, а прошло четыре года, и вы теперь, за три месяца перед выборами, мне говорите „простите“. Так это выборы вас заставили это слово сказать. Вы меня били по рукам четыре года, вы мне не давали ничего сделать». Он говорит: «Я хочу хоть как-то свою вину искупить, скажите, чем вам помочь?» Вот он первые деньги выделил на книгу «Криница». Перед тем, как уйти с должности, он выделил первую часть денег. Ну, а потом пришло это несчастье, с которым я была в оппозиции, которого я выпестовала, воспитала, а он таким предателем оказался…

В.О.: А вы работали... как вы говорили?

М.О.: После учительства пригласил меня Павлычко в Общество украинского языка. Первые дни мы сидели в Союзе писателей, как вы знаете, там это пастбище было. Потом перешли мы на Музейный переулок, 8. Я работала заместителем ответственного секретаря и заведующей образовательным отделом. Ну, вы знаете, что там делалось. Я когда-то купила диван домой и четыре месяца не могла его оттуда вывезти. Там так: до двенадцати сидишь – люди приходят, до часу ночи – приходят, до двух – приходят. Тогда такие были времена, люди шли потоком. Работать было очень тяжело, но очень интересно. Я вам скажу, что пока там работал Павлычко, то, надо отдать ему должное, кто бы что о нём ни говорил, но там была нормальная человеческая атмосфера, там какая-то работа велась, там не было этого науськивания, подсиживания друг друга, там была нормальная атмосфера – до прихода Мовчана. Мовчан пришёл – всё посыпалось, начались там очень нехорошие вещи, которые и до сегодня там делаются, к сожалению.

В.О.: А до каких пор вы там работали?

М.О.: Я работала там до мая 1992 года.

В.О.: Это начиная с какого времени?

М.О.: Это с ноября 1989 года до мая 1992 года.

Я в девяностом году была кандидатом в депутаты Верховной Рады здесь, в Броварах. Ну, у нас город, как говорил Яворивский уже в 1998 году… Он же у нас проиграл здесь в 1998 году. Когда я ему сказала, что он проиграет, то он очень возмутился. Я говорю: «Ну, увидите потом. После выборов поговорим». А после выборов он говорит: «Боже, какой я дурак был, что я тебя не послушал». Я говорю: «Так я два раза тут баллотировалась в Верховную Раду, в девяностом и девяносто четвёртом. Я тут живу, я тут всё на свете знаю». Я им рассказывала: «Ребята, снимайте все кандидатуры, одного оставляйте. И работайте только против Ищенко. Вот кто там ещё есть – это всё мелочь, только против Ищенко надо работать, потому что это главная акула». А они друг с другом таскались, а Ищенко на этом фоне выиграл. Тогда Яворивский сказал, что он никогда не думал, что под Киевом – и такой сложный регион. Говорю: «Очень сложный». В 1990 году я вышла на третье место, но мы тогда проделали огромную работу.

Я вспоминаю тот энтузиазм и думаю, что это не повторится. Это не энтузиазм Оранжевой революции, нет, у Оранжевой революции – это постояли на Майдане, покричали. А тогда, я как вспомню, – это же у мужа моего здоровье было очень плохое, но он терпел меня, как мог, все эти годы. Вот здесь по тридцать человек толклось... И это же не один день – тут вся революция происходила, это десять лет изо дня в день, без конца. Я очищала этот дом – тут были завалы плакатов, всяких трезубцев, из металла подпольно отливали на заводе порошковой металлургии трезубцы, белые и жёлтые, флаги тут шили и делали, сидели плакаты писали, придумывали, сбивали эти подставки, на что плакаты ставить. У нас был весь город расписан, везде стояли посты, разносили термосы с чаем и с кофе, бутерброды какие-то организовывали, потому что холодно же, люди по несколько часов постоят, те на смену пришли. Мы цифры писали, убеждали, что Украине надо быть независимой. Была проведена очень большая работа, мы произвели возмущение в сознании этого пакостного люда, простите на слове, что здесь живёт. Потому что ещё в конце Советского Союза я спросила нашего председателя горсовета и он мне сказал, что у нас было 25 процентов населения – военнослужащие. Не семей, а самих военнослужащих. Это пригородная зона. А представляете, сколько это, ведь у каждого жена была, как минимум, а ещё дети. Так представляете, какая это ужасающая сила здесь была? Это же чужие люди, тут очень много русских было, это зона оседлости, их не пускали в Киев, а в Броварах им можно было жить. Очень трудно их приходилось убеждать. В 1990 году я вышла на третье место. Во втором туре была борьба между первым секретарём райкома партии и директором птицефабрики «Киевская» Капштыком. Я поддержала Капштыка, обратилась к людям, чтобы проголосовали за него, и он стал депутатом. Довели первого секретаря райкома партии до инфаркта, потому что у него уже был заказан в ресторане стол и всё, чтобы праздновать победу, а победил Капштык. Это же, знаете, первые годы, мы организовывали дежурства на участках – это страшные были очень... Главное, у нас не было ни комнаты, ничего – всё это у меня в доме было, все эти годы здесь был штаб.

Настали выборы 1994 года. Я посмотрела – некому. Снова много людей приходят, говорят: «Мария Григорьевна, если за вас, то мы будем бороться, а другие ненадёжные какие-то люди». Выхожу я во второй тур и с таким не с русским, а со страшным кацапом, Новиков такой был. У него немножко с головой, наверное, не в порядке – наглый такой до безумия. Вышли мы с ним на телевидение, а он говорит: «Я ж не виноват, что я русскую школу кончал... Я же не против независимости, но деньги с Россией должны быть одни, армия должна быть одна, пути сообщения одни...» – так последовательно всё назвал. Я говорю: «Вы говорите, что вы не против независимости, но вы отрицаете все составляющие независимости. Так как же вы не против независимости?» Но народ наш проголосовал за него.

В УПРАВЛЕНИИ ОБРАЗОВАНИЯ

Когда я второй раз баллотировалась, то уже работала в областном управлении образования. Два с половиной года работала – с мая 1992 по ноябрь 1994 года. Я была первым заместителем начальника управления образования Киевской области. Капштык тогда стал главой администрации, он меня пригласил: «Марийка, я не разбираюсь ничего в этом образовании. Я знаю, что ты в нём разбираешься. Я на тебя надеюсь». Начальником управления был Владимир Иванович Скрипченко, бывший цековский работник. Капштык говорит: «Я тебя посылаю туда как комиссара, ты должна делать там всё, что надо». Я имела право подписи финансовых документов, я тому деду сказала: «Так, Владимир Иванович, если хотите по-хорошему, значит, сидите вот там, что-то делайте, но не выступайте. Не хотите делать – не надо, я буду всё сама делать, но, – говорю, – чтобы вы не выступали, чтобы не мешали». Это был май. В июне все ушли в отпуск – они все, кроме меня, были «чернобыльцы». Они сделали себе «липовые» документы. Июнь-июль в отпуске, а 18 лет никто не собирал директоров школ Киевской области, 18 лет! Я, как узнала, то ужаснулась. Я сказала, что надо вырабатывать новую стратегию развития образования в условиях независимости. А таких документов официальных не было ещё. Я начала над этим думать. Я же не имела опыта руководящей работы, в мае пришла. Они оставили меня одну и подхихикивали: ну, пусть покажет, на что она способна. Пока их не было, мне никто не мешал. Я издала за это время три украиноведческие брошюры, зарегистрировала областную образовательную газету «Вытоки» и издала первый номер к конференции директоров школ, подготовила конференцию, причём объездила районы, видеоматериал собрала, где были действительно интересные школы, где какой-то опыт был, который надо распространять, всё продумала, подготовила. Это работа была страшная, адская.

Был тогда у нас на конференции заместитель Мороза. Они всё это потом в Министерстве образования обсуждали. Из рассказов тех, кто там был, – в Киевской области состоялась удивительная конференция. Ничего подобного никто никогда не видел. Потому что и видеоматериалы показывали – тогда же ещё не было этого, – и люди выступали с действительно интересным опытом, и на руки выдавали много материалов. Такого тоже никогда не было. Но они договорились были сорвать конференцию, мне об этом люди сказали. Это там же, где Учредительный съезд Руха был, в Политехническом институте, в том же зале. Так я тогда такой трюк выкинула: я не пустила никого на сцену. Скрипченко говорит, что надо же стол для президиума, а я говорю: «Нет президиума». – «Как?» Это же послезавтра конференция, а они приходят: «Ну, как тут у вас дела?» – «Всё нормально». Приношу, кладу им брошюры, газету, все материалы, а они так на меня смотрят и не знают, что делать. Я говорю: «Всё нормально, не переживайте, всё будет хорошо». Я их посадила в первом ряду и они ничего не смогли мне сделать. Я сама вынесла на сцену такой маленький журнальный столик, села за ним, сказала: «Вести буду я». И не пустила никого на сцену. А они же готовили срыв этой конференции, этот же самый начальник управления образования. Ну, это всё прошло, но тогда действительно было много сделано. Министерские проекты, тогда же был Погребной, и с Погребным очень тесно сотрудничали.

В.О.: Анатолий Погребной тогда был заместителем министра образования.

М.О.: С министром Таланчуком очень тесно сотрудничали, было много совместных с Министерством образования проектов. Мы проводили много мероприятий и с Ассоциацией директоров школ Европы. Это всё на базе Киевской области. Не Киева, а на базе Киевской области всё делалось. Очень много было интересного.

ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Но настала осень 1994 года, Кучма вступил в должность. Он не сразу, а понемногу всё менял, и меня выгнали с работы. Я оказалась на улице. Я так подумала-подумала и говорю: «Нет». Я пошла, стала на биржу. Вот год в своей жизни я не работала. Почти год я стояла на бирже. И за это время вот я начала издавать книги. Издала нашим «криничанам» одну-другую-третью-пятую-десятую – и пошло, пошло потихоньку.

В.О.: И даже книгу Олексы Ризныкива тоже вы издавали?

М.О.: Одну издавала, да. (О. Різниченко. Наодинці з Богом: Поезії. – Броварі – Харків: БМКП «Українська ідея», 1998 р. – 384 с.)

В.О.: Это же какое-то издательство?

М.О.: Я официально зарегистрировала в 1997 году издательство «Украинская идея». А раньше просто писала «Криница», где-то просила ISBN и издавала. А в 1997 году зарегистрировала культурно-просветительский центр «Украинская идея». На всех этих книгах уже написано «Украинская идея». Это так бегло рассказываю, но вы знаете, сколько за каждым фактом кроется. Когда вот не стало всех моих родных, то я, собственно, благодаря работе удержалась и пережила это всё.

В.О.: Как-то я читал брошюрку литовского врача, фамилия Динейка, о сердце и сердечных болезнях. Он приводит в пример болгарскую песню: «Что-то мне очень тяжело на сердце, возьмусь-ка я за работу».

М.О.: Это правда. В 1994 году я пришла в «Криницу» и застала там 5 человек. Издала там в 1994 году такую книжечку… Ещё я работала в Управлении образования, когда ко мне обратились люди: «Мария Григорьевна, нас Николай Сом уже десять лет дурит, что издаст книгу. Мы поняли, что та книга не выйдет никогда. Помогите нам её издать». Я никогда не издавала книг, я понятия не имела, как это делается. Перед этим я только издала несколько народоведческих брошюр. Говорю: «Хорошо, давайте думать». Села, сделала книгу, издали. Она простенькая была, на газетной бумаге, потому что это 1994 год, но она вышла. Была большая радость для людей, что вот они ходили бог знает сколько лет в «Криницу», а никогда не печатались. Когда я пришла в «Криницу», то застала там пятерых человек. Сегодня в этой книге 131 автор. Я очень много положила здоровья на это.

В.О.: «Криница» – это что?

М.О.: Это литературно-художественное объединение, в которое входят поэты, прозаики, переводчики, художники, композиторы.

В.О.: С каких пор оно существует?

М.О.: Пятьдесят лет. Оно непрерывно существует с 1955 года. Были попытки создавать различные кружки. Первая попытка организованной жизни была у нас в 1925 году. Тогда при Броварском сельбуде был создан литературный кружок в системе Союза крестьянских писателей «Плуг». В Украине три таких было создано. Один из них вот в Броварах. Тогда, в тридцатых годах, кружки создавались, через какое-то время переставали работать, приходил новый руководитель, оно вспыхивало, снова гасло. А с пятьдесят пятого года... Мы думали, с пятьдесят четвёртого, но я порылась в старых газетах и нашла, что первое заседание было в 1955 году в конце марта. И вот мы 3 апреля как раз отпраздновали 50 лет «Криницы». Я десять лет ею руковожу, очень много труда вложено в это всё. И вот пришёл этот: «А что там та „Криница“», – говорит. Я думаю: «Боже мой, приехал сюда, понятия не имеет, чем люди живут, что делается, и начинает судить». Это сложно, это же снова надо воевать.

В.О.: Но можно делать какую-то конструктивную работу?

М.О.: Да, я делаю конструктивную работу. Вот, видите, это результаты, это работа или что? (Показывает книги).

В.О.: Конечно.

М.О.: А если у меня ни копейки, у меня нет никакой материальной базы – я вот так, без ничего. Это же сколько я поэтических книг издала! Где-то 60 книг я издала за это время.

В.О.: Ого!

М.О.: Да. Вот же и Галины Могильницкой (Літос, або камінь із пращі правди на розбиття митрополичого блудословія. – Броварі: Українська ідея, 2004. – 104 с.), и многих девочек я издавала. Они и простенькие, и посложнее – всякие.

Надумал себя как-то реабилитировать отдел образования, собрали у детей стихи с детского поэтического конкурса, передали мне. Это я сегодня до четырёх часов утра сидела, всё оно в папке лежит, всё перебрала, на компьютер себе позаписывала, потому что оно в таком беспорядке. Я всё систематизировала, потому что там три возрастные категории, на компьютер позаписывала всех этих детей, эти их стихи, графу оставила, как я их расцениваю. Всё перечитала. Есть и слабенькие, но я написала, что в такой возрастной категории можно того отметить, а в такой возрастной категории того. А потом дам ещё двум «криничанам», пусть посмотрят, как будто жюри «криничанское» было на этом конкурсе. Много такой работы делается, и она же незаметная. От общественной работы у меня остаётся для себя разве что десять процентов времени для зарабатывания на хлеб, а девяносто общественной работе отдаю.

ЕЩЁ О МАТЕРИ И ОТЦЕ

Вы знаете, я как-то и не жалею. Когда вот ушли все мои, когда увидела я, какая короткая жизнь, как она неожиданно заканчивается… Мать моя говорила, когда умирала... Она умерла на восемьдесят восьмом году. Шестого апреля ей исполнилось восемьдесят семь. Поздравляли её с днём рождения, а она говорит: «Мои деточки, если бы вы знали, вот мне по годам так много вроде бы, а если бы вы знали, как я мало жила, я же ничего в мире не видела, я только видела работу и больше ничего. Какая же это жизнь?» Она была такой интересной женщиной. Она вот болела, лежала вот здесь у меня, я забрала её сюда, отец же раньше умер, она у меня здесь умерла. Так она лежит и вот целыми днями говорит с Богом. Говорит: «Боже, – я думаю, что же она говорит? В этой комнате она лежала, – прости меня, что я к Тебе так обращаюсь. Я же не украла, я же не обманула, я же работала, как раб, всю жизнь – зачем же Ты положил меня моей дочке на шею, чтобы она меня, бедная, тащила? Она же так тяжело работает, а теперь ещё и я. И меня же надо и обстирать, и помыть, и одеть, и накормить. А я же так кушать хочу, лежу же такой лежебока, работать же не могу, а кушать же хочу три или даже четыре раза, если бы дали, так и пять бы ела. Что же это за горюшко такое!» И вот целыми днями лежит и так вот всё время говорит. Я так послушала, думаю, может, надо было записывать или что. Странные такие вещи были. Они, знаете, были люди от земли, они жили такой жизнью... Вот мне одна соседка говорит: «Да что там они! Твои родители – они старорежимные были. Что там они ели? Вот что на огороде вырастет». Я говорю: «Не надо. Они держали поросёнка, они покупали рыбу…». Я сейчас анализирую, что они ели, – они очень правильно питались. Крестьянская система питания была очень рациональна. Например, я за всю жизнь такого не знаю, чтобы они вот сварили сегодня и ели это завтра – никогда. Если топили печь, то оно в печи стояло, а если на плите, то варилось только на один раз. Они сварили, поели свежее, если осталось, то дали собаке, а если ещё осталось, то свиньям.

У меня, смотрите, все ушли очень быстро. Отец умер в один день. Мать у меня лежала здесь восемь месяцев, но как она лежала? Она делать не могла ничего, но есть вставала, в туалет она, за стенку держась, могла пройти с палочкой. То есть до последней секунды ни один из них, простите на слове, под себя не сходил ни разу. То есть до последней секунды жизни они в какой-то мере себя обслуживали. Отец чувствовал, видно, что умрёт, но никому ничего не говорил. Мать говорит, что так бегает, так старается. Это было в августе, так он покосил – ну, сорняк же на осень вырастает, как ни обрабатывай. Он покосил всё. Поремонтировал все сарайчики, закрома в погребе – всё-всё-всё сделал. Мать говорит, что за три дня до смерти такой стал, как в первые дни после женитьбы. Он был очень суровый, молчаливый такой, а тут, говорит, стал говорить, и вот говорит: «Старая, вот сядь возле меня». Говорит, посадит меня на пороге и так на меня смотрит, плачет, гладит меня по голове и плачет. И говорит: «Когда я умру, так чтобы ты знала, что я всё, что мог успеть, я всё тебе сделал». Это так он говорил с ней в понедельник, говорил так во вторник, говорил так в среду, а в четверг умер. В четверг встал рано-рано утром, всё было в порядке. В шесть часов всю жизнь ему надо было поесть супа. Не борща, не картошки, а супа горячего. Они же вставали в четыре. Говорит, поел супа и говорит: «Старая, я тебе что-то такое смешное скажу». А она: «Ну, говори». – «Ты знаешь что, я хочу выпить 50 грамм водки». – «Ну так возьми выпей». Он, говорит, налил 50 грамм водки, выпил, ещё чем-то заел и пошёл. Это же шесть часов утра. И работал он до одиннадцати. Пришёл сосед, Виктор его зовут, говорит: «Дед, вот в косах повыгнивали клинья, так, может, вы мне поменяете клинья?» А он говорит: «Да нет вопросов, поменяю». Потому что он такой на все руки мастер был, всё-всё он мог своими руками делать – неводы плёл, сети плёл, жаки плёл, корзины плёл, по дереву всё делал, полы людям стелил, дома строил. Вот у нас была из брусчатки дорога, так вот он стоял на коленях, несколько лет бил тот камень большим молотом, дорогу клал. Электриком был, ещё до войны был водителем, на полуторке работал, это же когда-то какая профессия считалась, и на войне был тоже водителем. Одним словом, такой он был не ленивый и смекалистый на ум. Давай, повыдалбливал, сделал те клинья. А тот приходит и говорит: «Дед, и что я вам за это должен?» А он говорит: «Витя, знаешь, что ты мне должен? Нести будешь деда, когда я умру». А он говорит: «Дед, одно место в гроб не влезет. Разве такие деды умирают?» А он очень хорошо выглядел, он в 84 года умер – на лице у него не было ни одной морщины, только что лысина большая, а так он очень молодо выглядел. Вот так они поговорили.

Двор заасфальтирован, там порядок, я говорю, немецкий, они оба так любили порядок, в огороде чистенько, тропинки под шнур пробиты. Он, говорит мать, на асфальте подмёл, что настругал, и понёс выбросить туда на свалку. Возвращался назад и, говорит мать, я думаю: «Боже, с ума сошёл, что ли?» – крутится вокруг себя, у нас так называется, – вот так, знаете, вертится вокруг своей оси под орехом. Она говорит: «Гриша, что такое?» Пока она добежала – он упал, она к нему, а у него речь отняло, парализовало. Вызвали скорую, укололи, он заснул, проснулся, 15 минут подышал, но уже не говорил. Мать говорит, что вот так рукой жмёт, а я, говорит, не могу понять. А потом поняла: «Это ты со мной прощаешься?» А он показывает, что да, прощаюсь. И умер в сознании, так вздохнул глубоко – не хрипел, ничего – вздохнул глубоко и умер.

И мать так же умерла вот здесь. Я как раз перевод делала с одной польской книги перед приездом Папы Римского, до приезда Папы надо было. Я так спешила, три часа ночи, я ещё перевожу. Она: «Дитя моё, не могу я подняться, помоги мне подняться в туалет». Я её давай поднимать – не подниму, у неё водянка была, так она тяжёлая стала. Хоть она такая маленькая была, но в последнее время уже отяжелела. Довела до туалета, она дошла и: «Моя доченька». Так ко мне руки тянет, а её назад тянет от меня. И умерла на глазах у меня.

И брат так же в Киеве умер. Пошёл в магазин, купил поесть, выходил из магазина, упал в дверях, люди к нему, а он мёртвый. И муж так же. Ну, муж болел много лет, но всё равно он на ногах был и берёгся. А потом плохо стало. Он заснул, а потом проснулся и говорит: «Почему у нас нечем дышать? Ты всё позакрывала». Я говорю: «Нет, всё открыто». – «А чего же дышать нечем?» – «Я не знаю». Ещё там компьютер стоял, я там работала, а он спал на диване. Говорит: «Мария, мне очень плохо». Говорю: «Вызвать скорую?» – «Вызывай». Я вызвала скорую, дала ему лекарства. Приехала скорая, сразу сделали кардиограмму, говорят: «Инфаркта нет, но надо в больницу, приступ стенокардии». Приехали в больницу, зашли, врач спрашивает его: «Вам легче?» Он говорит: «Нет». – «Что, не отпускает боль?» – «Нет, не отпускает». А врач говорит: «Сейчас мы вам сделаем капельницу и вам станет легче». А Дмитрий ему: «К сожалению, на этот раз это не от капельницы зависит». – «Почему вы так пессимистично?» – «Нет, я не пессимистично, просто я много лет болею и знаю, что это такое. У меня такой боли ещё не было. Сейчас моя жизнь в Божьей руке: если Ему надо, чтобы я ещё пожил, то Он мне даст жизнь, а если нет, то я умру». Через минуту умер. Мы его только завели, он вот так стоит, я говорю, что надо его положить. Он говорит: «У меня нет сил». Я говорю: «Сейчас я тебя посажу, а потом закину тебе ноги и положу». Я даже не успела его посадить, он вот так протянул руку, на меня посмотрел, сказал: «Ой-ой!» и упал на меня. Представляете?

ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН РАБОТАТЬ ДО ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

Вот так от меня все внезапно ушли. Представляете, какая жизнь сложная? Это тяжело переживается. Я понимаю, что человек должен работать до последнего дня жизни... Вот я много работала с общественными организациями и в общественных организациях и пришла к выводу, что это такое дно, которого достать нельзя. Там очень много тратится и мало приобретается. Вот вы сказали сегодня про три общественные организации, а практически там кто работал, кто тратил на это силу, тот знает, сколько там зря тратится силы. Я зарегистрировала эту «Украинскую идею» вот здесь в Броварах, вот стала «Криницей» заниматься, думаю, это очень конкретная работа, я каждый день работаю и вижу результаты. Я не завишу ни от Мовчана, ни от кого в мире. Я знаю, что вот это я сделала сегодня, вот это завтра, вот это послезавтра, и я каждый день буду делать. Не так важно, на каком уровне ты делаешь, важно, что оно всё равно в одну сокровищницу идёт. Я считаю, что очень важную работу делаю и считаю, что правильно я поступила, потому что идти мне сейчас бороться с теми мовчанами – я же не буду молчать на то, что делается. Идти мне бороться ещё с кем-то – зачем они мне сдались? Я видела, что человек не имеет права тратить жизнь на это. В жизни можно сделать что-то мудрее.

МНЕ ВЕЗЛО НА ИНТЕРЕСНЫХ ЛЮДЕЙ

Я так рано в своей жизни встретила людей, к которым не потеряла уважения.

В.О.: Значит, вам повезло.

М.О.: Я считаю, что мне очень повезло в жизни. Потому что я же говорю, что так рано встретила Сверстюка. Даже Дзюба – он в своё время очень важную роль сыграл в моей жизни. Мы встречались много раз, были какие-то разговоры, это же на молодёжь влияет. Олесь Бердник очень сильное на меня впечатление произвёл. Я до сих пор с Галиной Могильницкой дружу, я её очень люблю, хотя знаю, что на неё все говорят, что она сложная. И на меня тоже говорят, что я сложная, но, знаете, мы все сложные и все простые. Это особенный человек в моей жизни. Олекса Ризныкив – когда он сидел, мы его взяли крёстным. Когда Роман у нас родился, так мы записали крёстными родителями Нину Строкатую и Олексу Ризныкива, они как раз по одному делу сидели. Нина на меня оказала очень сильное влияние.

И вообще на людей мне везло, я видела много интересных людей в своей жизни. Тот же Стус. Мы же не то что были в дружеских отношениях, но всё равно знались, здоровались, говорили что-то, когда встречались. Когда-то мы с Надийкой Кирьян встретили его на улице, он говорит: «Девочки, я вас очень прошу, вот мы с Валей собираемся ехать где-то отдохнуть…» Дмитрий маленький был, а Саша Тесленко (нет уже его в живых), а он был с Донбасса, впоследствии стал писателем-фантастом, а тогда он ещё молодым был, поступал в мединститут. Василий говорит: «Саша ведь у меня живёт, ну он же, – говорит, – там химические опыты делает, так он же может и дом сжечь и что хочешь. Так вы, – говорит, – девочки, приходите туда и там время от времени ночуйте, контролируйте его немного». Так и было. Вот несколько таких интересных воспоминаний, как фотовспышка. Как мы там ходили – не знаю, какая там Просека, где Василий Стус жил...

В.О.: Четвёртая Просека.

М.О.: ...но мы там ночевали. Как мы на озеро ночью ходили – такие какие-то романтические воспоминания. И о том же Саше – тоже. Я не могу сказать, что хорошо знала Стуса, но я помню, как была выставка Бориса Довганя и там была скульптура Стуса – Боже, сколько это было счастья! Холодного, Стуса была скульптура, мы бегали туда. Там написано было «Голова мужчины», а это же сколько было счастья: Боже ж ты мой, мы бегали и радовались, ты же посмотри, это же никто не знает, кто это...

В.О.: А потом, говорят, пришла Тамара Главак (секретарь ЦК комсомола), узнала Стуса и приказала убрать – так было?

М.О.: Говорят, что так.

В.О.: Я тут имею с собой снимок той скульптуры.

ОКСАНА ЯКОВЛЕВНА МЕШКО

М.О.: Я уже не помню, кто меня познакомил с Оксаной Яковлевной, но мы очень много раз были у неё и очень тесно общались. И с мужем, и с ребёнком ездили, и на днях рождения у неё бывали. Где-то у нас есть такая фотография: Роман у нас 1972-го года, так ему было где-то полтора-два года, а у Оксаны Яковлевны в январе день рождения, под Новый год...

В.О.: Тридцатого января.

М.О.: А, тридцатого января, я знаю, что в январе у неё день рождения. Вот ему где-то два года, может, как мы ездили к ней на день рождения. Есть где-то фотография – втроём мы там, была Марийка Глущук с Валентином – это бывшая жена Холодного, она второй раз вышла замуж, за Валентина. Она теперь уже умерла. Они были, ещё какие-то люди были. Это один эпизод, а так с Оксаной Яковлевной мы систематически общались, и муж, и я. Какие-то поручения приходилось выполнять – то куда-то там поехать, то что-то передать кому-то. Много же такого было у Оксаны Яковлевны. Она уже старшего возраста была, а когда стареем, то бывают какие-то там неуместности. Многие говорили, что вот Оксана Яковлевна суетится, то не так, это не так. Но я видела, как она о Хельсинкской группе заботилась. Я помню, как она мне однажды жаловалась на Бердника, аж плакала: «Марийка, ну ты мне скажи, чего же наши мужчины такие? Ну ты же посмотри, какой же он умница, какой же он красавец, а боится, боится Хельсинкской группы, – говорила мне. – Так грех же так делать, да нельзя же так делать». Я говорю: «Ну, вы знаете, это же такое, каждый человек для себя решает». – «Ну, да он же умный, если бы он глупый был, он же сознательный, он же умный, а почему же он так себя ведёт?» Она была довольно категорична, вы же знаете, во многих случаях, но, я вам скажу, она была исключительным человеком.

В.О.: Так на ней та Группа держалась четыре года.

М.О.: И не только Группа. Я помню её немолодой – и чтобы столько выходить, столько тех вечеров организовать – это же редко кто способен в таком возрасте так активно жить. Она же интеллектуально работала, и физически работала, придёшь, а она в том огороде ковыряется. Я говорю: «Оксана Яковлевна, да это же вам тяжело». – «Ну, но я же не могу, чтобы такой непорядок был».

Мне Галя Могильницкая рассказала, как её забрали. Галя приехала из Одессы в Киев и забежала к Оксане Яковлевне, а Оксаны Яковлевны нет, вообще нет никого дома. Невестка Дзвинка куда-то поехала, я не знаю, не к Олесю ли. Олесь Сергиенко же тогда был в ссылке, а они с Дзвинкой здесь с детьми были. Соседи сказали, что Дзвинки нет, что сама Оксана Яковлевна должна была бы быть, но её нет. Она пошла к соседям и давай расспрашивать: «А где баба Оксана, вы не знаете?» А они говорят, что не знаем, но её не видно уже вот несколько дней. Галина спрашивает: «А может кто видел?» Никто не видел. Потом она у кого-то таки допыталась, говорят, что скорая помощь приезжала. А это был 1980 год, это Олимпиада приближалась. Говорит, что я села – Галя сильно курила – у бабы под домом, покурила и сразу смекнула, что в психушку бабу забрали. Она разворачивается и идёт в Кирилловскую больницу. Приходит туда, ну, а где там искать? А она такая – тогда ещё моложе была – красивая, импозантная женщина. Садится, нога на ногу, говорит, и курю перед окнами какого-то отделения. Там же решётки, а больные все лезут на окна: «Дай закурить, дай закурить!» А она купила много сигарет и показывает им. А они, говорит, аж визжат. Она говорит: «Найдите мне вот такую и такую бабушку». И назвала фамилию, имя и отчество Оксаны Яковлевны. «Вот, – говорит, – как найдёте, то отдам все эти сигареты». И они нашли бабу Оксану. Говорит: «Смотрю, привели, как Иисуса Христа распяли на оконной раме – баба Оксана». Увидела в окно, что это она. Говорит: «Ой, Галя, как хорошо, что ты меня нашла». И рассказала, как её забрали. Говорит: «Может, они меня здесь и уничтожат». Галя говорит: «Я притворилась дурочкой, пошла к медсестре этого же отделения и говорю, что „вот вы знаете, – начала по-русски разговаривать, – я внучатая племянница, я приехала и интересуюсь состоянием здоровья“, – назвала её фамилию. Говорит: „Я так понимаю, что она у вас не первый день уже, какие анализы?“ А та подняла, анализы посмотрела и говорит: „О, если бы у нас с вами сейчас были такие анализы, как у вашей бабы. У неё, – говорит, – прекрасное здоровье, анализы, как у молодой“». Тогда Галя приехала ко мне ночевать и говорит, «Мария, вот такое я сегодня пережила, вот так узнали мы, что бабу забрали».

В.О.: Вот, смотрите: «13 июня 1980 года допрос по делу Стуса и заточение в психбольницу на 75 суток до 25 августа. Заключение психиатров: „Здорова. Нам бы так всем“». (Не відступлюся!: До 100-річчя Оксани Яківни Мешко / Харківська правозахисна група Упоряд. В.В.Овсієнко, О.Ф. Сергієнко Художник-оформлювач Б.Є. Захаров. – Харків: Фоліо, 2005. – С. 21).

М.О.: Да, вот так и Галя сказала. Представляете? А когда она вернулась из ссылки, то она мне рассказывала. Они отправили же её в ссылку к сыну в Хабаровский край, на берег Охотского моря. Там такие места, что очень трудно добираться, вертолётом надо лететь, а корабль раз в месяц, по-моему, приходит.

В.О.: Если заканчивается навигация, то на целую зиму.

М.О.: Вообще сообщение очень плохое. Вот она говорит, что Олесю осталось полгода, когда её туда привезли...

В.О.: Три месяца. (О. Мешко прибыла этапом в Аян 3 июля 1981 года её сын О. Сергиенко уехал оттуда 19 октября. – В.О.).

М.О.: Она мне, вроде, полгода говорила. Может, я забыла. И за это время он пытался как-то тот дом довести до ума.

В.О.: Дров нарубил, дом отремонтировал.

М.О.: Она мне рассказывала, что окно в том домике выходило на порт, что было видно, как корабли приплывают. И когда Олесь уехал, она сидела, было ей холодно, её колотило, говорит, вот так накрылась и сидела, смотрела вдаль, смотрела, как моё дитя удаляется, и у меня слёзы, говорит, текли, я думала, что, может, это я его провела, и уже, может, мы никогда не встретимся, ведь никто не знал, как оно будет. И рассказывала, какие снегопады были. Было такое, что заметает снегом на несколько дней. Трудно было ходить, так я, говорит, детям давала копейки, они мне принесут хлеба, что там попрошу купить. А потом, говорит, родителей вызвали и сказали, что ни в коем случае не пускать детей, чтобы дети ей не помогали. И приходилось уже самой ходить, старалась, чтобы всегда сухари были в доме и вода, потому что как заметёт снегом, так чтобы не умереть с голоду и без воды. Много таких эпизодов она рассказывала.

В.О.: Она вам письма писала из ссылки?

М.О.: Нет.

В.О.: Вот я подарю вам книгу Оксаны Мешко «Не отступлюсь!». Мы её издали в Харьковской правозащитной группе. Большинство текстов вам известны.

М.О.: Я почитаю обязательно.

В.О.: Но много есть заявлений, которых, может, вы не читали, а также мы включили сюда много писем. Она трогательно рассказывает, как выживала, как молилась. Это какая-то такая, знаете, народная психология.

М.О.: Я много знаю таких вещей. Например так. У меня Роман маленьким был, а я же молодая мать... Вот мы приехали к ней, Роман ещё на руках был. Дмитрий и я приехали показать бабе Оксане Романа, она его ещё не видела. А он такой пухленький, белолицый, красивый такой мальчик был. Она: «Ой, какой же хороший мальчик, ой, какой же хороший!» Спрашивает, как он ест, я ей рассказываю. Он уже был такой, что ходил, только ж далеко не пойдёт, ещё на руках мы его носили. И она говорит: «Вот чтобы ты знала, вот как он не доест, то ты, мать, обязана после него съесть. После ребёнка нельзя ничего выбрасывать, в народе так не водится, чтобы после ребёнка выбрасывать». Она этому меня научила. Говорит: «Выбрасывать – это очень плохо будет для ребёнка». Много такого бытового я научилась от неё. Романа она очень хорошо приняла. Поехала она в Карпаты, заказала ему кептарик и подарила. У меня тот маленький кептарик хранится. Дитятко же маленькое тогда было. Говорит: «Вот подарок для Романа. Это же вы тогда были, я посмотрела на него и заказала». Я думала, что прошло время и оно забылось. А она говорит: «Я же привезла, пошили ему там, вышили». Он долго носил, а теперь у нас он просто как реликвия лежит. А Нина Строкатая, когда в лагере была, когда узнала, что Роман у меня родился, так прислала мне письмо и в конверте галстучек детский вышитый – Стефа Шабатура вышила, а она прислала мне. Тоже где-то он хранится. Сейчас трудно найти, перекладывалось всё в доме. После похорон я ещё не привела всё в порядок, документы не все нашла, потому что здесь было столпотворение. Но Роман носил, очень любил.

ЕЩЁ О НИНЕ СТРОКАТОЙ

Знаете, ещё такая интересная вещь. Нина Строкатая перед тем, как они с Караванским должны были выехать за границу, приехала в Бровары. (Караванские выехали 30 ноября 1979 года. – В.О.). Тогда мы жили на Торгмаше в общежитии. Здесь у нас такой микрорайон, Торгмаш называется – завод торгового машиностроения. Она приехала туда. Под тем предлогом приехала, что у меня были её личные вещи, она писала такое заявление, потому что её не пускали сюда. У меня было её обручальное кольцо золотое и часы, как она написала, золотые. Они были позолоченные, а она написала золотые. Потому что это же когда её посадили, я написала расписку и одесское КГБ отдало мне эти её вещи. Почему-то там не разрешались золотые вещи в тюрьме. Эти вещи все годы, пока она там была и пока в Тарусе жила, были у меня. А потом она вот приехала в Бровары. Говорит, что её под другим предлогом не пускали, а за вещами пустили. И вот она зашла в комнату. Мы жили в общежитии, маленькая у нас комнатка была, 10 с половиной метров. Она зашла, а Роману, я не знаю, сколько лет было, ну, дошкольником он был… Он был такого характера, что не воспринимал чужих людей. Не потому, что боялся, а просто не воспринимал. Он к чужому человеку никогда не пойдёт. А Нина зашла в дом – он сразу пошёл к ней на руки. Мы были так поражены... Это человек, у которого не было своих детей. Он пришёл, сел к ней на руки, говорит: «Я вас люблю». Мы с Дмитрием были удивлены... Мы даже не представляли, что наш ребёнок может такое сказать незнакомому человеку. Она была у нас один день, по-моему, переночевала у нас, а среди дня приехала. На следующий день мы её провели. И он всё время сидел у неё на руках, обняв за шею, и время от времени говорил ей: «Я вас люблю». Это было для нас такое потрясение и откровение, ни до того, ни после того мы такого не видели с нашим ребёнком. Что-то такое в ней было удивительное.

В.О.: По просьбе Олексы Ризныкива вы написали о Нине Строкатой.

М.О.: Да. Я никогда не думала, что я буду какие-то воспоминания писать, я вообще к этому отношусь немного с предубеждением. А была такая ситуация. Я говорю: «Олекса, давай я издам книгу о Нине Антоновне, потому что это актуально». А он мне и говорит: «Да, я не знаю…» Он был здесь, в Киеве, мы так поговорили и на том разошлись. Но он молча эту идею взял себе в голову и начал над ней работать. А у меня мать больная была, как раз тут она лежала, я ухаживала за ней, мне было сложно. А потом он мне и говорит: «Марийка, ты знаешь, напиши о Нине, ты же знала её хорошо, напиши, потому что я хочу такую книгу издавать». Я долго не писала, а он: да напиши, да напиши, да напиши. Я написала. К сожалению, не дала тому материалу название, так он сам название написал – «Крёстная моего сына Романа». И там же наша с Олексой фотография пошла, потому что у него она была. (Олекса Різниченко. Промінь з Одеси: Поема. Документи. Спогади про шістдесяті роки в Одесі і про Ніну Строкату-Караванську. – Одеса, 2000. – Спогад М.Овдієнко на с. 218-231).

Вот это единственные воспоминания, которые я в своей жизни написала, а так бы не писала об этом. Чтобы написать о каком-то человеке воспоминания, это надо хорошо подумать, сосредоточиться только на этом человеке, вспомнить, но я не знаю, нужно ли это. Вот так, когда говоришь с людьми, говорят: «Ой Боже, вы это напишите». Мне Сверстюк всё время это говорит: «Вы пишите, вот что вы мне рассказываете, вы пишите». Вот о родителях мы как-то говорили, он говорит: «Напишите так, как вы рассказываете, это интересно». Я говорю: «Я не могу». – «Давайте, – говорит, – напишем книгу о наших родителях».

В.О.: Он мне такое тоже говорил.

М.О.: Говорит: «Давайте несколько человек соберёмся, напишем о своих родителях, они же у нас у всех были оригинальные люди». Тане это он говорил. Мы как-то сидели здесь чай пили – Николай Иванович Семиног, Таня Усанович, он, я. Это как мы с Александром Сугоняко ездили в Гоголев, тогда это было. Мы Сугоняко ждали, а он тут был. Вот мы так поговорили, но на том оно и присохло. Я не знаю, может, это и надо делать. Я вот смотрю, Пьянов понаписывал такие интересные книги. Он знал многих людей, он же всех классиков украинской литературы знал довольно хорошо. Вот уже на склоне лет он поиздавал действительно очень хорошие книги – «Знаменитые, выдающиеся и другие», или как он там назвал. Очень хорошая у него книга вышла. Три или четыре книги он в последние годы издал, о том, что он видел в жизни, о людях, с которыми он общался – действительно хорошие книги. Может, когда-нибудь и наше время наступит писать.

В.О.: Надо фиксировать. Сейчас есть возможность записать всю правду, и нет страха, что за это будут преследовать. Потому что кто знает, что дальше будет, какие будут времена, а теперь времена благоприятные.

ПРЕМИЯ ИМЕНИ ГРИЦЬКА ЧУПРИНКИ

М.О.: Слышите, а вот вы мне скажите, как вы к Сверстюку относитесь?

В.О.: Я считаю, что это сейчас у нас один из мудрейших людей в Украине.

М.О.: Как-то мне немного неудобно, потому что я его впрягла в одно дело. Он выступал у нас на пятидесятилетии «Криницы». Это только номинально, но я попросила, чтобы он согласился: «Я бы, конечно, в это не ввязывался, но поскольку вы просите, то я не откажу». Тут же мне удалось учредить премию Грицька Чупринки, а теперь пришло это «чудо» как раз в процессе рассмотрения жюри. Я попросила Сверстюка быть председателем жюри, я секретарь. Я для авторитета его взяла, потому что мне это дело очень тяжело давалось, здесь у нас районная комиссия по делам образования и культуры – она страшная, там моя однофамилица Раиса Николаевна всё делала, чтобы этой премии не было. Она большая подруга Николая Сома. А Сом же мой односельчанин. К счастью, нас судьба редко сводит… Он так меня поразил и обидел, этот Сом.

Они очень добивались, чтобы Сома ввели в жюри, а когда услышали, что я предложила председателем жюри Сверстюка, так эта Раиса говорит мне на комиссии: «Мария Григорьевна, а почему это вы Сверстюка рекомендуете на председателя жюри? А кто он такой?» Я говорю: «Раиса Николаевна, – а она учительница математики, – если вы не знаете, кто такой Сверстюк, то вас надо немедленно выметать из школы, тем более, если вы председатель районной депутатской комиссии по делам образования и культуры». – «А сколько ему лет? Он там уже еле ходит». Ему уже 76 было, я говорю: «Ему семьдесят пять». А она: «А почему это не Николай Данилович?» – не Сом. А я при всех людях на комиссии говорю: «Я Николая Даниловича презираю, а Сверстюка очень уважаю. Таких людей, как Сверстюк, в Украине по пальцам можно пересчитать. Это человек, который отвечает за каждое слово, которое он сказал в жизни, а не так, как Николай Данилович, у которого язык без костей и мелет что попало». Мне учителя говорят: «Мария Григорьевна, как на это реагировать?» Я смеюсь: «Реагируйте правильно». Одна учительница рассказывает. Пригласила его в село в школу, он приехал, выступает перед одиннадцатиклассниками, рассказывает о себе, какой он весь борец был. А мы-то знаем, какой он борец был. В 1989 году в компартию вступил – в 1989 году! Сказал, что вступил потому, что все, как крысы, бегут с корабля, а я на корабль пришёл. Гордый такой был. Я двоих знаю – он и ещё один там, которые в 1989 году вступили в компартию. Эта учительница говорит: «Мария Григорьевна, он такое молол, он детям рассказывал, что его трижды из комсомола выгоняли». А я смеюсь: «Так никто его ниоткуда не выгонял». Он вот выдумает сам себе, приукрасит деталями и пересказывает в разных вариантах. А потом начал детям на Лину Костенко всякую гадость говорить, что она глупая баба, что она истеричка, что она бездарная – «Разве она поэтесса? Она вообще никто. Вот Винграновский – это поэт, а она ничто». Представляете, это одиннадцатиклассникам говорит. А одиннадцатиклассники молча сидят, глаза опустили и молчат. Она говорит, я еле его вывела из класса, а на второй урок, говорит, боюсь идти к детям, думаю, дети скажут, кого же ты нам привела, учительница. Говорит, пришла, стала перед детьми, молчу. Она такая хорошая учительница, я очень люблю её, и то село очень люблю. Мы часто «Криницей» там выступали, у нас очень хорошие отношения. А дети и говорят ей: «Ольга Ивановна, вы не переживайте, мы сразу поняли, что он дурной на голову. Вы думаете, что Лина Костенко от того уменьшилась, что он о ней говорил? Мы просто поняли, кто он такой. Ну, из комсомола можно раз выгонять, а если тебя выгнали, так зачем же ты вступал снова туда? Рассказал, что три раза его выгоняли – да никто его ни разу не выгонял». Она говорит: «Но ведь это он рассказывает, дети. Кто же это будет проверять факты биографии?»

В.О.: Когда он вступил в компартию?

М.О.: Вот я вам сейчас скажу, когда. Третьего апреля у нас был вечер, а это было где-то 25–26 марта 1989 года. «Я не патриот Украины, я патриот Требухова, я вступлю в компартию». Я его прочехвостила. Я Сверстюка приглашаю, когда мы что-то проводим, он несколько раз приезжал сюда, он нормально реагирует на это всё. Знаете, он как приехал к нам на презентацию своей книги впервые, то думал, что будет там 50–60 человек, а когда увидел полный зал людей и услышал, как люди реагируют, то говорит: «Слушайте, я, как попал в этот зал, то удивился, что столько людей». Мы так красиво убрали зал: вот у меня рушник, вот рушники… Председатели сельсоветов, секретари сельсоветов, библиотекари, учителя украинского языка и литературы, учителя истории… Люди так хорошо воспринимали это всё, они же видят, что всё это от души делается. А теперь я со страхом думаю, что будет вот при этой власти.

О ВАСИЛИИ БАРЛАДЯНУ

В.О.: А что Вы можете рассказать о Василии Барладяну?

М.О.: С Василием Барладяну мы познакомились, когда я сдавала профессору Шайкевичу зачёты по зарубежной литературе, а он был лаборантом кафедры зарубежной литературы Одесского университета. Я какие-то параллели проводила. Когда я вышла после сдачи зачёта, он вышел за мной и сказал: «Я прошу вас, давайте познакомимся, мне страшно понравился ваш ответ, я впервые вижу такую студентку». Познакомились. На следующий день – а я уже встречалась со своим будущим мужем Дмитрием, – мы встретились на вокзале. Дмитрий говорит: «Знакомься с моим товарищем». А мы смеёмся: «А мы вчера познакомились». Вот такое было знакомство. Его выгнали из Одесского университета, я не знаю, говорил он вам это или нет. Он молдаванин, окончил русскую филологию, а посадили его за украинский буржуазный национализм. Когда его выгнали оттуда, он приехал к нам и в Броварах жил. Без работы был, а нам тоже тогда страшно тяжело было. Я же ещё работала маляром, муж работал в библиотеке, зарплата была очень маленькая, и ребёнок. Он отсидел три года, и мы думали, что он вернётся назад. А ему дали ещё три года. На свидание к нему ездили мой муж и я. Говорили, что троюродный брат. Потому что кому-то же надо повезти раз в полгода передачу… Жалко мне Василия, очень жалко…