Интервью МАРИНОВИЧ Любы Михайловны
1 и 2 февраля 2000 года.
Л. Маринович: Меня зовут Маринович Любовь Михайловна, или, как мы привыкли говорить, Люба Маринович. Родилась я 20 февраля 1948 года на юге Украины — так сказать, в бывшем заповеднике Российской империи.
В. Овсиенко: Но место рождения у Вас было ведь какое-то конкретное?
Л. Маринович: Да, село Малиновка — тогда оно так называлось, а теперь оно уже называется Подлесное. Назвали это село Малиновкой в советские времена в честь селькора Григория Малиновского — помните, у Андрея Головко был роман «Бурьян»? Так описанные там события происходили как раз в наших местах.
В. Овсиенко: Всё-таки область, район стоит назвать.
Л. Маринович: Новоодесский район, Николаевская область. Я родилась в семье сельских учителей. Мой отец был директором школы и учителем украинского языка и литературы. Мама — учительница младших классов; всю свою жизнь проработала, как и отец, в одной школе; сейчас на пенсии. Они были настоящие учителя — такие, как должны быть. И когда я закончила школу, тоже пошла поступать на учителя. Проучилась 4 года, поработала потом учительницей в двух сёлах на Николаевщине 4 года. Но мне не хотелось быть учительницей; меня очень сильно тянуло в Киев. Я мечтала о корректорской работе в издательстве.
В. Овсиенко: А могли бы назвать, где Вы учились, в каких годах?
Л. Маринович: Училась я сперва в Николаевском государственном педагогическом институте имени Виссариона Белинского, на русском отделении филологического факультета, в 1965–1969 годах. Почему на русском? Как и многие другие, я была в юности идеалисткой и романтиком; меня манили далёкие края — Сибирь, Камчатка... Я считала, что нужно знать русский язык, чтобы везде мочь работать «в необъятном Союзе». Вы не удивляйтесь — я была типичным продуктом того времени и того места; была «комсомолкой, спортсменкой, активисткой». Меня интересовало в юности очень много вещей: я и спортом занималась — лёгкой атлетикой, баскетболом, академической греблей, турпоходами, и танцами — народными и бальными.
И поскольку меня очень сильно тянуло в Киев, я всё-таки решилась поступать в Киевский университет на факультет журналистики… Раньше я иногда писала в нашу районную газету какие-то заметки. Собрала документы, пошла к редактору, попросила рекомендацию, никому ничего не сказала, даже родителям своим не сказала — уже из Киева позвонила… Ах нет, извините — родителям призналась, они меня отпустили. Поступила на заочный. Училась с 1972 по 1978 год, кажется.
В. Овсиенко: На заочный. А жили где?
Л. Маринович: Один год, когда уже училась на заочном, я дальше работала учительницей в Новоодесском районе. Сперва после окончания николаевского вуза я работала три года в селе Михайловка, а потом в селе Ново-Софроновка. Вот из этого села я и поехала в Киев. И на втором году обучения на заочном отделении факультета журналистики я уже нашла работу в Киеве и переехала туда. Мне помогла устроиться с жильём моя школьная подруга, которая уже была в Киеве и работала в милиции с несовершеннолетними. Я жила сперва в рабочем общежитии в посёлке Буча под Киевом. Работала в издательстве «Высшая школа». Как я туда попала? Очень просто — как говорится, идя по улице; подошла к справочному бюро и попросила дать адреса издательств, названия которых мне понравились: «Высшая школа», «Советская школа» и «Украинская энциклопедия». И начала ходить по этим издательствам. Пришла в «Украинскую энциклопедию» — мне там сказали: «Мы заочников не берём, у нас очень твёрдые нормы». Пошла в «Советскую школу» — мне сказали, что у них как раз нет вакантных мест. Пришла в «Высшую школу» — а мне сразу сказали: «Хорошо, берём корректором». Я ещё и удивилась и говорю: «Я же с улицы пришла, вы меня не знаете». — «Так узнаем, есть испытательный срок».
Начала работать в «Высшей школе» 13 сентября 1973 года. Я это очень хорошо запомнила, потому что как раз тогда произошёл путч в Чили, и в издательстве обсуждали убийство Сальвадора Альенде, штурм дворца «Монкада»* (*Президентский дворец «Ла-Монеда» в Сантьяго. — Прим. расшифровщика Вячеслава Баумера).
Корректорская работа мне очень нравилась. Я вообще люблю работать со словом. Может, это у меня от отца. Я хотела бы несколько слов о моём отце сказать.
Отец — Михаил Васильевич, 1921 года рождения. Я вообще «папина» дочка, как говорит моя мама Нина Иосифовна. У меня ещё есть младший брат, но он считался больше «маминым» сыном, хотя он совсем не «маменькин сынок». Валерий сейчас работает учителем украинского языка и литературы и иностранного языка и литературы в том селе Подлесное, где наши корни. Мой отец закончил тот же вуз, что и я, только украинскую филологию (мой брат тоже). Собственно, я ему благодарна за то, что он пробудил во мне интерес к слову, к литературе. Он очень хорошо и выразительно читал, очень красиво и грамотно писал, его в селе очень уважали. Он был один из первых в селе грамотных парней. К нему даже деды обращались с просьбой что-то разъяснить. А во время войны (он был артиллеристом) попал в окружение, был в немецком плену короткое время. Ещё до войны он стал членом компартии, но за это пребывание в плену его исключили из неё. Но всё-таки он стал директором школы в нашем селе. Ему предлагали позже снова вступить в партию, но он отказывался (говорил, что пусть восстановят, если хотят). Его до сих пор у нас в селе люди вспоминают как лучшего директора, потому что он имел большой авторитет. Он был очень честным человеком, никогда щепки чужой не взял, хотя распоряжался средствами, в частности, при ремонтах школы. Вообще он был правдолюбец, вокруг него группировались в селе все недовольные тем жмотом — председателем колхоза. Понятно, что он не подвергся таким репрессиям, как политзаключённые, но я с детства привыкла к тому, что правду надо отстаивать, и за это можно пострадать.
Никогда не забуду, как отец читал нам с братом, когда мы ещё были маленькие… Он открыл старенький «Кобзарь», который у нас был (и до сих пор у меня хранится), и прочитал «Гайдамаков». Глава «Гонта в Умани» произвела на меня такое сильное впечатление, что я потом выучила её наизусть и читала на одном вечере. Он организовывал школьные вечера о Шевченко, о Франко и много других, на которые сходилось много людей из села. Но последние годы своей жизни отец уже не был директором школы — он был просто учителем. Это случилось в результате тех «боёв» с председателем колхоза и с районным начальством…
Я очень жалею, что отец мой никогда не знал Мирослава. Он ужасно любил поговорить с умным человеком. Я часто себе представляю, как бы они с Мирославом встречались, как бы они разговаривали. Они были бы единомышленниками. Так же, как являются единомышленниками с Мирославом мои мама и брат. Они сразу приняли Мирослава, хотя я выходила за него замуж в ссылку как за «особо опасного государственного преступника». Просто они мне доверяли, поэтому доверились и моему выбору.
В. Овсиенко: Отца уже нет?
Л. Маринович: Его уже нет. Он был инвалидом войны второй группы из-за ранения. Умер в свои 63 года в госпитале в Николаеве, в 1985 году — на год позже, чем Борис Дмитриевич Антоненко-Давидович (о Борисе Дмитриевиче я вспомнила, потому что это мой второй отец — духовный отец). Они для меня оба одинаково дороги, и поскольку мне говорили, что у меня целых два ангела-хранителя, то я себе представляю, что это они.
Итак, приехала я в Киев и начала работать в корректорате издательства «Высшая школа». Работала добросовестно, и года через два меня перевели в редакцию унификации терминологии, то есть литредакцию, и там я ближе познакомилась с Михайлиной Фоминичной Коцюбинской. Она, а также Борис Дмитриевич и Нила Яковлевна Кучерявенко, заведующая литредакцией, — это люди, которые привили мне вкус к правильному украинскому языку (ведь знаете, какой этот разговорный украинский язык в наших сёлах на юге, — суржик).
Свою энергию я использовала на перевыполнение рабочей нормы, а также на кучу разных вещей: курсы немецкого языка, курсы аквалангистов, вышивание, шитьё и вязание, лыжные походы, плавание, греблю и тому подобное… Но всё это отступило на задний план, а потом и совсем развеялось, когда я познакомилась с Мирославом Мариновичем и Мыколой Матусевичем. Это было в октябре 1976 года... В соседнем издательстве «Советская школа» организовали автобусную поездку в Полтаву. Они взяли и нас — Нилу Яковлевну и меня с моей подругой, которая работала в корректорате. Когда мы пришли в «Советскую школу», то увидели возле автобуса красивых усатых парней в сердаках (очень необычно было в Киеве видеть таких) — один черноусый, другой рыжеусый. Позже мы с ними ближе познакомились: русый — это Мыкола Матусевич, а чернявый — это Мирослав Маринович. А ещё там были Мыкола Нетяга и две девушки — Оля Гейко (позже мы с ней подружились) и Люда (выскочила фамилия из головы), которая пела в хоре Леопольда Ященко… Они на меня произвели сильное впечатление — эти парни. Во-первых, в автобусе заводили очень красивые украинские песни — не заезженные типа «Цвете терен», которую по радио постоянно крутили, а такие настоящие песни. Когда остановили автобус на заправку, они организовали с нами интересную игру. Одним словом, они меня ужасно заинтересовали… Полтава запомнилась «ранним снегом на зелёных листьях» и музеями Короленко и Полтавской битвы. Оля и Люда, с которыми мы вместе ночевали в Полтаве, услышав наш разговор с подругой, сказали: «О, тут девушки говорят на украинском языке!». И они предложили нам приходить к ним учиться колядок. Мы собирались у Оли и Павла Стокотельных, а потом ходили колядовать. Я написала об этих первых моих колядках в своих воспоминаниях о Борисе Дмитриевиче. (Они были опубликованы за границей под псевдонимом «Ульяна Дробот», а позже, уже в независимой Украине, под псевдонимом «Я. Байрак» в книге: «Багаття. Борис Антоненко-Давидович очима сучасників» / Сост. Борис Тимошенко. Киев: Изд-во им. Олены Телиги, 1999, с. 288–309).
Недолго мы с ними дружили. Через несколько месяцев, в апреле 1977 года, ребят арестовали за участие в Украинской Хельсинкской группе. На суд нас не пустили, и мы зря мёрзли несколько дней под дверями суда в Василькове. Я продолжала встречаться с новым обществом, и мы всегда вспоминали о Мыколе и Мирославе, когда собирались.
Кто был среди моих новых друзей в Киеве? Мой круг — это мои ровесники Оля Гейко, Тамила Матусевич, Нина и Евгений Обертасы, Галинка Дидковская, Оля и Павел Стокотельные, а также две великие фигуры в моей жизни, которые очень повлияли на изменение моего мировоззрения: Михайлина Фоминична Коцюбинская и Борис Дмитриевич Антоненко-Давидович. С Борисом Дмитриевичем меня познакомили Мирослав и Мыкола. Это было 29 января 1977 года. Когда мы пришли к Борису Дмитриевичу домой, он нам рассказывал о героях Крут. Я о нём ещё школьницей читала в журнале «Днипро», который выписывал мой отец, и обратила тогда внимание не только на его повесть «За ширмой», но и на статьи об украинском языке — очень хорошим языком написанные. Запомнила его фамилию, но себе и представить не могла, что смогу познакомиться с ним лично. А Михайлина Фоминична Коцюбинская — это моя духовная мама. Она тоже помогала мне расти, язык лучше знать.
Можно вспомнить один момент. Когда мы вместе с ней работали в литредакции «Высшей школы», Михайлину Фоминичну, как говорится, «разбирали» на общем собрании издательства после того, как в «Литературной Украине» была напечатана статья М. Подоляна «Птичка с оуновского чердачка». Я тогда как раз была в отпуске и зашла в издательство случайно, но, услышав о собрании, осталась. После всех этих выступлений поставили вопрос на голосование: «Кто за то, чтобы Михайлину Фоминичну Коцюбинскую исключить из наших рядов, уволить с работы?». Конечно, поднялся лес рук. А когда для проформы поставили вопрос: «Кто против?», также поднялись две руки — редактора Люды Коробовой и моя. После этого Люда вынуждена была уволиться с работы и вообще уехать из Киева, а меня из литредакции выгнали — «сослали» обратно в корректорат, потому что сказали, что на меня Михайлина Фоминична плохо влияет. Люди на это событие реагировали по-разному — некоторые ко мне подходили и потихоньку выражали свою поддержку, а некоторые говорили: «Будем знать, как брать на работу человека с улицы. Надо брать только своих, проверенных»… А Михайлину Фоминичну на работе всё-таки оставили.
Что также на меня очень повлияло — это знакомство с Валерием Марченко, когда он вернулся в Киев на год или полтора, между первой и второй «посадками» (с мая 1981-го до ареста 21 октября 1983 года. – В. О.). Мы с ним познакомились у Бориса Дмитриевича. Валерий такой деятельный. Вы ведь знаете его лично?
В. Овсиенко: Да, я немного его знал — там, на Урале.
Л. Маринович: Он сказал, что если я учусь на факультете журналистики, то не имею права сидеть сложа руки и ничего не писать: «Вот Вы часто встречаетесь с Борисом Дмитриевичем — должны всё записывать, а потом написать о нём. Неизвестно, сколько он ещё проживёт. И не только о Борисе Дмитриевиче — пишите и о других». Валерий принёс мне старенькую пишущую машинку «Ундервуд» (она до сих пор у меня; берегу, потому что, может, пригодится для будущего музея диссидентов) и показал, как ею пользоваться, потому что я тогда ещё и печатать не умела.
Первое моё произведение было о Николае Матусевиче — где-то оно пропало. Валерий передал его на Запад через какого-то немца из ФРГ, но я что-то следов его нигде не видела. И у меня не сохранился тот очерк.
А второе — о Борисе Дмитриевиче. Сначала я записывала его стихи, «стихи Катриченко» (это псевдоним Б. А.-Д. – В. О.), и он проверял эти записи (где-то у меня остались черновики тех стихов с его правками), потом записывала его рассказы о себе и в целом об украинской истории, а также начала вести дневник, где писала об общении с Борисом Дмитриевичем. Он хотел, чтобы я назвала рассказ о нём «В лапах обстоятельств», потому что часто повторял, что жизнь сжимает его своими лапами. Потом я это написала (мне самой трудно определить жанр написанного, потому что это какая-то смесь, но Мирослав сказал, что ему было интересно читать, когда я привезла эту вещь к нему в ссылку). Где-то за границей оно было напечатано — конечно, под псевдонимом. А к столетию Бориса Дмитриевича — напечатано в сокращённом виде в книге «Багаття». Вам не попадалась та книга?
В. Овсиенко: Есть у меня эта книга. Я читал.
Л. Маринович: Читали? Я уж было думала, что, может, мне удастся издать «В лапах обстоятельств» отдельной брошюрой, потому что довольно долго готовилась та книга воспоминаний «Багаття». Видите, уже сколько времени прошло — 15 лет после смерти Бориса Дмитриевича; он ведь в 1984 году умер.
…Ну, а теперь, наверное, о Мирославе, да?
В. Овсиенко: Наверное, да.
Л. Маринович: Мне вообще жилось нелегко, потому что я была одна в Киеве, оторванная от своих родных. Как ушла в 17 лет из родительского дома, когда поступила на первый курс пединститута, – так потом уже только наезжала домой. А один период был очень тяжёлый, потому что у меня возникли недоразумения с Николаем Матусевичем. Он присылал такие резкие, возмущённые письма о киевлянах, что у многих вызывал раздражение. И я считала, что должна как его товарищ — ну, ясно, что абсолютно не тот уровень, но всё равно я думала, что должна, — написать по-дружески, что Николай как украинский политзаключённый должен быть более сдержанным, показывать пример… Я уже точно не помню, что написала. Вообще-то это не обязательно записывать, просто я Вам хочу объяснить ситуацию перед моим сближением с Мирославом. Или, может, лучше выключить диктофон?
В. Овсиенко: Как скажете — выключить или пусть записывается?
Л. Маринович: Ну, в принципе, пусть будет; можно потом стереть.
В. Овсиенко: Пусть будет.
Л. Маринович: Письма, приходившие от Николая и Мирослава, были очень разными. Читаешь письмо от Мирослава — и словно тёплый луч любви, добрых шуток, поддержки льётся к тебе. А от Николая — письма часто сердитые, шутки язвительные. Моё письмо он не воспринял как дружеское и отписал сестре что-то нехорошее обо мне. Мне было очень тяжело (к тому же в то время умерли почти один за другим и Борис Дмитриевич, и мой отец). У меня даже сердце начало болеть, впервые в жизни, и Евгений Пронюк давал мне всякие травы. Он недавно вернулся из ссылки и помогал мне. Вообще ребята начали возвращаться, Олесь Шевченко, если я не ошибаюсь…
В. Овсиенко: Пронюк в июле 1984 года вернулся, а Олесь — только в мае 1987 года.
Л. Маринович: Да, Евгений Пронюк тогда мне помог — не только травами, но и морально поддержал меня. Но мне не хватало Мирослава. Я пыталась раньше писать этим ребятам письма в лагерь, но они мне не отвечали, потому что мы не были большими друзьями.
В. Овсиенко: Из лагеря строгого режима можно было отправить только два письма в месяц, из ПКТ — раз в два месяца, а из карцера — совсем нельзя.
Л. Маринович: Да, они писали разве что родным. А я читала их письма матерям, сёстрам. Иногда пани Люба — тогда она была пани Люба, теперь она мне уже тоже мама — приезжала в Киев, письма привозила; или Надийка, сестра Мирослава, приезжала, тогда я читала письма Мирослава. Или Мирослав писал кому-то из близких друзей, например Оле Гейко (она была гораздо ближе к ним с Николаем), — и я тоже читала те письма. А Тамила Матусевич давала прочитать письма Николая.
Когда они уже вышли из лагеря в ссылку — и Николай, и Мирослав, — я старалась послать им какую-нибудь посылочку: то с яблоками, то с какими-нибудь вкусностями, то ещё с какими-нибудь продуктами. Но ненавязчиво… Я не хочу сказать, что это был какой-то подвиг. Я абсолютно осознаю своё место. Я абсолютно понимаю, что никакая не героиня, я очень далека от этого. Наоборот, в моей жизни есть много такого, за что мне приходится краснеть и просить у Бога прощения. Но я надеюсь, что уже намного изменилась в лучшую сторону после того, как стала женой Мирослава.
Итак, я собрала тяжеловатый чемодан с продуктами и поехала к Мирославу. Это было 20 апреля 1986 года. Я взяла на работе отпуск и полетела к нему на неделю.
В. Овсиенко: Где это он был?
Л. Маринович: Он был в ссылке в Казахстане, в посёлке Саралжин.
В. Овсиенко: А-а, это там, где Марченко?
Л. Маринович: Да, там, где Марченко, а потом Зорян Попадюк. (Валерий Марченко отбывал ссылку в селе Саралжин Уильского р-на Актюбинской обл. с июля 1979 по май 1981; Зорян Попадюк — с июня 1981 до ареста 2 сентября 1982. – В. О.). Добиралась я в те казахские степи долго и с приключениями, конечно. Попала в то село уже совсем поздно; было уже темно, когда меня проводили к домику Мирослава казахские мальчики… Знаете, по одному из тестов я оказываюсь прямо идеалом, потому что меня всегда интересовали высокие материи и самосовершенствование. А с другой стороны, по другим тестам я оказываюсь авантюристкой. Что я авантюристка — это наверняка, иначе не поехала бы к парню в ссылку… Мы встретились. Я ему очень быстро рассказала киевские новости, а потом говорил в основном он. Мирослав работал тогда плотником в сельской мастерской. Приходил на обед, который я приготовила, и где-то с часу до трёх дня мы всё время разговаривали. А также разговаривали, когда он приходил с работы, — иногда до двух, до трёх часов ночи. Он мне рассказывал о теории Кенэ, о Николае Руденко, читал своё «Евангелие от Юродивого», объяснял его, пел разные песни, играл на аккордеоне…
В. Овсиенко: Плотник, как святой Иосиф?
Л. Маринович: Да. И как сам Иисус до 30 лет…
Иногда мы прогуливались за селом, разговаривая. А там в степи как раз расцвели тюльпаны, было очень красиво. Вообще я застала хорошую погоду, и мне не довелось увидеть и ощутить на себе горячие песчаные бури, которые там часто бывают... Я никогда не забуду, как мы однажды обходили Саралжин по валу за селом, когда за песками садилось солнце. Мирослав на этом валу что-то рассказывал мне, а ветерок трепал его волосы. Он мне напоминал тогда Шевченко в ссылке. А иногда напоминал Иисуса Христа — правда, потому что плотником работал, и вообще то, что он говорил, было настолько близко ко Христу! (К тому времени я уже начала менять свой атеистический подход к миру на религиозный — под влиянием Валерия Марченко).
Когда через неделю Мирослав провожал меня к автобусу (это было 26 апреля 1986 года — как раз в эту ночь произошёл взрыв в Чернобыле), я поехала навстречу тому Чернобылю, а Мирослав остался. Ну, конечно, вся в слезах уехала. Впереди была неизвестность.
Я поняла, что это самая главная встреча в моей жизни, то есть я этого человека для себя раскрыла. Приехав домой, к родителям, я сказала своему брату, что в моей жизни произошло большое событие. Мирослав мне и раньше, конечно, нравился — просто как товарищ, как парень, — когда мы встречались в нашей компании ещё до его ареста. А в итоге получилось по известным словам: «Она его за муки полюбила, а он её — за состраданье к ним».
Какое-то время мы с Мирославом переписывались, а в октябре ему предоставили отпуск. Сначала намучили его с этим отпуском, долго морочили голову, но в конце концов всё-таки отпустили. Он провёл его в Дрогобыче с матерью и сестрой. Мы с Олей Гейко навестили его — и это было моё первое знакомство с этим городом. А когда он возвращался из Дрогобыча через Киев снова в ссылку, его встречали с поезда в полтретьего ночи душ 15 киевлян, и все вместе поехали в Жуляны. Он должен был лететь самолётом через Харьков в Актюбинск. И там, в жулянском скверике, он сказал мне: «Я хотел бы связать свою судьбу с твоей». Я без раздумий согласилась стать его женой.
Уволилась с работы, покинула Киев и поехала к нему. Времена были смутные. Хотя уже начались те горбачёвские волны, неизвестно было, отпустят или не отпустят политзаключённых. И я очень рада, что в нашей с ним совместной жизни есть та саралжинская саманная хатка, которую он так любовно приводил в порядок. Мама его (и сестра тоже) приезжала туда, украшала всякими вышивками, коврами, дорожками. В том казахском селе у него был украинский оазис.
В. Овсиенко: А Зорян Попадюк на днях говорил мне, что Мирослав должен быть ему благодарен за то, что он тот дом отремонтировал.
Л. Маринович: Наверное, шутил. Потому что Мирослав в том сарайчике, что ему отвели для жилья, и пол настелил, и потолок подбил, и стены побелил, и простую деревянную мебель для дома сделал, и кухню достроил, и сени и верандочку прилепил, да ещё и двор огородил и там подсолнухи посадил. Украинцы же — люди хозяйственные, любят, чтобы у них было всё красиво… А Зорян, кажется, как раньше Валерий Марченко, жил в комнате при амбулатории. Мне Мирослав показывал, где жил Валерий Марченко. Это надо с Зоряном выяснить. Может, он имел в виду Саралжин в целом?
В. Овсиенко: Может и так. Это было натоптанное место, надлежащим образом обставленное стукачами.
Л. Маринович: Да, конечно. Там милиционер был приставлен к нему, приезжали кагэбисты. Мирослав знал тех стукачей, но говорил, что они по сравнению со славянами — простые дети степи.
В. Овсиенко: Так когда это Вы туда второй раз поехали?
Л. Маринович: Я приехала к нему 24 декабря 1986 года, как раз на католическое Рождество. Это день нашей гражданской свадьбы, можно сказать. Вскоре мы пригласили казахов, чтобы они познакомились со мной поближе. Я ужасно переживала, особенно когда старшие казахи начали заходить в дом. Мирослав тоже волновался, но когда увидел меня в уголке с квадратными от испуга глазами — рассмеялся и сразу успокоился. Всё прошло хорошо. А ведь надо было всё по-казахски сделать — всех на кошме разместить, подушки подложить, по-казахски чай разливать… Ну, я очень старалась.
В. Овсиенко: А почему Вы решили, что нужно по их обычаю?
Л. Маринович: А потому, что нужно уважать обычаи людей, среди которых живёшь... Нас там приняли в свою компанию 24-летние парни и девушки, хоть нам было по 38 тогда. Они там все держались одним классом, собирались на 8 Марта, на Новый год и нас приглашали к себе. Приходили к Мирославу на Пасху — мусульмане. Мы их очень долго вспоминали и ещё какое-то время переписывались после того, как уехали оттуда. И они приезжали в Дрогобыч позже. И Мирослав в первый свой отпуск не зря поехал в тот Саралжин. Потому что там мы оставили друзей.
Они такие искренние, непосредственные, чистые… Помню, когда мы с Мирославом вернулись уже на Украину и приехали как-то из Дрогобыча в Киев, то пошли к нашим друзьям Стокотельным. И когда мы стояли в той многоэтажке, ожидая лифта, возле нас стояли также две девушки. Они были размалёванные, пьяные и что-то бормотали. Мы с Мирославом только переглянулись между собой, одновременно сравнив их с теми скромными, красивыми саралжинскими девушками, которых мы недавно покинули. Сравнение было, конечно, не в пользу киевлянок.
Так что мы уважали казахов, а они нас… Когда приехала мама Мирослава к нему, они ей меня хвалили и говорили: «Она даже чай по-казахски разливала».
Итак, несколько зимних месяцев — начало нашей семейной жизни — мы провели в саманном бараке, где за стенкой жили чеченцы с семьями (они подрабатывали бригадирами строительных бригад). Я уже говорила, что Мирослав то жильё хорошо обустроил, и там было уютно. В углу комнаты стояла не то что печка, а, как говорят в нашем селе, кабыця. Когда мы её растапливали, то несколько часов в доме было тепло, а на стенах играли отблески пламени. На полу лежала кошма (войлок), а на стенах висели икона, распятие, казаки Мамаи, вышитые рушники, над деревянной кроватью — вышитый матерью ковёр, а над диваном — верета вместо коврика. Потолок Мирослав подбил полиэтиленом, чтобы на голову не сыпалось, так к нему приходили смотреть и перенимать моду другие казахи. Воду мы носили из колодца неподалёку и набирали для запаса в несколько вёдер. Еду готовили на газовой плите. Выстиранное развешивали на улице на верёвках. Туалет стоял тоже на улице, за бараком. Иногда видно было, как туда идёт жена чеченца со специальным кувшином с водой в руках.
Чтобы приготовить еду, большого выбора в продуктовом магазине не было, но мы что-то придумывали. С хлебом были бóльшие проблемы, потому что мы его не выпекали, но Мирославу как ссыльному оставляли ежедневно в пекарне буханку или две, так что можно было его покупать. Мирослав иногда подкармливал у себя дома «бичей», похожих на тех, которых описывал Валерий Марченко в своём эссе «Одеколон во флаконах».
Иногда нас приглашали в гости казахи или чеченцы, а иногда и мы их. К счастью, у нас не было проблем с угощением, если не было для этого какой-то особой причины (например, дня рождения Мирослава). Если собирались просто чтобы провести время вместе, то достаточно было чая и магазинного печенья. Парни и девушки казахи пели казахские песни, шутили. Пел и Мирослав, достав аккордеон. Он знал и казахские песни, и чеченские. Пел, конечно, и украинские народные песни, и русские романсы. Фотографировались. Казахи очень любили фотографироваться, и Мирослав научился этому делу. У нас осталась целая куча фотографий на память о том времени.
А потом «помилование»… В конце марта, кажется, мы узнали о том помиловании. Сбор вещей, прощальные визиты в течение трёх последних дней, пол-аула пришло нас провожать к машине… А 2 апреля 1987 года мы уже были в Дрогобыче. Мирослав не хотел жить в Киеве, ему хотелось пожить возле матери, поддержать её, потому что она напереживалась за него очень много. Вообще, семья Мариновичей — это очень тесно слитое трио: мать, дочь и сын. Они теми страданиями очень тесно связаны, очень любят друг друга, всё время переживают друг за друга.
В начале нашей с Мирославом семейной жизни очень часто совершенно разные люди (и казахи, и те люди, с которыми мы знакомились по дороге домой, — помню одного узбека из нашего купе, — и украинцы, в частности дрогобычане) наказывали мне, чтобы я берегла Мирослава и помогала ему. На это Мирослав смеялся и отвечал так: «И никто мне не скажет, чтобы я берёг Любу». А я и сама прекрасно понимала, кого мне Господь послал, и никогда не ставила себя на первое место в его жизни...
Итак, мы приехали в Дрогобыч. Я поменяла свою однокомнатную киевскую квартиру на трёхкомнатную в Дрогобыче. Через какое-то время мы взяли к себе моего племянника Мишу и зажили семьёй втроём. Так создалась наша соборная украинская семья. Недаром, наверное, нас с Мирославом, каждого из своего края, так тянуло в Киев… Господь знает, что делает.
Мать Мирослава живёт недалеко, в 5 минутах ходьбы, и они видятся каждый день.
Сначала я долгое время болела, потому что мне дрогобычский климат не подходил, а потом прошло, я привыкла. Начала искать работу. Если в Киеве для меня никаких проблем не было, потому что я была хорошим корректором (говорю так потому, что меня, например, из издательства всё же не хотели отпускать, несмотря на ту историю), то в маленьком городе было хуже.
В. Овсиенко: 1 февраля 2000 года, третья кассета Мариновичей, рассказывает Люба.
Л. Маринович: В последнее время в издательстве «Высшая школа» я работала в отделе репринтных изданий. Это было тогда новое слово в издательском деле, я там работала корректором, в большой степени выполняя и редакторскую работу. Редакторы меня ценили, но я всё же ушла оттуда, потому что руководитель отдела как-то позволил себе повысить на меня голос (явно хотел покрасоваться перед своей молоденькой женой). Пошла работать во ВНИИХимпроект — Всесоюзный научно-исследовательский институт химического проектирования. Я там работала редактором в отделе информации, и собственно оттуда уже поехала к Мирославу в Саралжин. Это было моё последнее место работы в Киеве.
Итак, когда я приехала в Дрогобыч, то не только для Мирослава как бывшего заключённого, но и для меня не было работы. А когда Мирослав наконец смог устроиться рабочим на нефтеперерабатывающий завод, то еле-еле нашли и для меня работу в Дрогобычском краеведческом музее младшим научным сотрудником. Но я оттуда вскоре вынуждена была уйти из-за психологической несовместимости с другой сотрудницей. А потом работала какое-то время в отделе жилищно-коммунального хозяйства инспектором по работе с жалобами. Нашла там себе хорошую подругу Ганю Гринчишин, которая мне помогала во всём и поддерживала.
Застала я Дрогобыч ещё подсоветским, придавленным идеологическим гнётом. И когда шла по улице в вышиванке, на меня, бывало, смотрели даже больше, чем в Киеве... Сначала я не совсем понимала местный говор, особенно старших галичан, но потом привыкла, а со временем и полюбила дрогобычан.
В 1990 году начались у нас в Дрогобыче большие перемены, поднялась волна национального возрождения. Город забурлил митингами. Когда избрали Мирослава Глубиша председателем городского Совета, а его заместителем — пани Веру Байсу, они предложили мне работу в отделе... Забыла, как он называется. Короче, я писала протоколы сессий городского Совета (кстати, мы не продолжали советскую нумерацию, а сразу начали: первый демократический созыв, второй демократический созыв…). Если сейчас их перечитать, то это будет очень интересное чтение. Там много чего было такого, знаете, нестандартного, живого. Эти споры депутатов между собой, их раскованные шутки, те их высокие надежды, что они действительно могут что-то изменить, — а потом такое разочарование, потому что мало что удаётся, они падают духом...
Но я вынуждена была уйти и оттуда, потому что заболела: у меня спина начала болеть, остеохондроз начался, я даже была один год на инвалидности.
Позже начала работать в офисе Украинской ассоциации «Международная Амнистия». О Международной Амнистии нужно рассказать больше. Это организация, которая в нашей с Мирославом жизни сыграла очень большую роль. Мирослав стал первым членом Международной Амнистии в Украине. Хотя нет, немного раньше, в 1989 году, первым её членом стал Олег Покальчук, а Мирослав — в конце 1990 года. Ему написал Алексей Смирнов из Москвы — его товарищ, который так же был в лагерях. Не знаю, товарищ или нет, но во всяком случае они вместе там были. Он предложил Мирославу вступить в МА. Когда я увидела анкету, которую прислал Смирнов, мне тоже ужасно захотелось как-то отблагодарить ту Международную Амнистию, которая поддерживала Мирослава в лагере и в ссылке. Кстати, весной 1990 года мы с Мирославом съездили во Францию по приглашению той Авиньонской группы МА, «названым сыном» которой он был, и познакомились с Аньес Эркенс, которая с ним переписывалась, и другими амнистерами. Это был, кажется, первый выезд Мирослава за границу... Итак, я спросила Мирослава: «А можно и мне вступить?». Я думала, что это такое высокое и почётное звание — быть членом Международной Амнистии, — что не знала, заслужила ли я право на это. Мирослав написал Смирнову, тот и мне выслал анкету. А потом нам начали писать девушки из Лондона, из Международного Секретариата МА — Геза Макгилл и Юлия Шервуд из отдела развития МА. Они написали, что мы могли бы организовать инициативную группу МА, если у нас есть единомышленники или друзья.
А у нас действительно тут появились друзья. Мы познакомились с парнями и девушками, которым ещё в те времена, когда не началось возрождение в Дрогобыче, рассказывали о Борисе Дмитриевиче, о Стусе, читали его стихи (Михайлина Хомивна прислала нам переписанные от руки, потому что тогда ещё не было никаких его изданий), стихи Ярослава Лесива. Душой этого очень тесного круга были не только Мирослав, но и музыкант Богдана Чередарчук. Мы назвали его неформально «Семья». И я говорю Мирославу: «Давай мы предложим им стать членами Международной Амнистии — может, они тоже захотят?». А Мирослав говорит: «Да не надо, не дави на них». — «Да я не буду давить, я просто спрошу». И действительно, я с ними поговорила, и они сказали, что заинтересовались. К нам приехали Геза Макгилл и Улла Биргегорд из Шведской секции Международной Амнистии (позже не раз приезжала и Юлия Шервуд). Вот здесь, за этим столом, где мы с Вами сидим, мы сидели с нашими друзьями, когда создавали группу, — это было в марте 1991 года, — первую группу Международной Амнистии в Украине.
Спустя недолгое время — где-то, может, через полгода — наша «Семья» стала первой признанной группой Международной Амнистии не только в Украине, а вообще на территории бывшего Советского Союза. Ей присвоили имя «Украина-1». Мирослав был её председателем. Мы начали переписываться с другими амнистерами, адреса которых нам давали из Международного Секретариата, потом Мирослав ездил с Гезой по Украине, и в других городах зарождались группы. Так постепенно из нашего дома выросла Украинская ассоциация «Международная Амнистия» (УАМА). Я была её неформальным секретарём, вела всю переписку. Когда она уже оформилась как организация, Мирослав несколько лет был председателем её Национального Комитета (тогда меня выбрали председателем нашей группы МА). И первый офис УАМА, центральный офис, был здесь, в Дрогобыче. Я была там работником, потому что не знала английского языка. Директором офиса был Игорь Савчак.
Это для меня вообще очень больная тема — тема Международной Амнистии... Признаюсь, что я чувствовала себя матерью этой организации: ночи недосыпала из-за этой общественной работы; мы свои деньги тратили на нужды МА, на рассылку писем, когда в те времена разрухи даже с конвертами были проблемы. Три года мы проводили в Дрогобыче амнистийные семинары, принимали в нашем доме кучу гостей не только из других городов Украины, но и из-за границы. Мы с Мирославом относились к амнистийному движению так трепетно. А потом среди амнистеров начали появляться другие люди — те, которые видели в Международной Амнистии средство для заработка, для поездок за границу, для удовлетворения своих амбиций. Допускаю также, что они пришли в нашу организацию с заданием её развалить или хотя бы сделать карманной. (В любом случае, сейчас об УАМА не слышно и её работы не видно; я даже не знаю, существует ли она ещё). Они были очень напористы, и полезная работа превратилась в пустую болтовню, бесконечное выяснение отношений под видом демократического обсуждения, в постоянное противостояние. Амнистийный бескорыстный дух начал выветриваться. Мы промучились с ними несколько лет, а потом я ушла из офиса и вышла из членства в МА. Осталась лишь членом Дрогобычского отделения Союза украинок.
Какое-то время я была без работы, но много помогала Мирославу, вычитывала его статьи. Некоторые статьи на религиоведческую тематику мне Мирослав давал переводить с русского на украинский. Именно в то время они с Зиновием Антонюком готовили к печати, можно сказать, первую экуменическую хрестоматию в Украине, которая недавно вышла под названием «Знаки времени: К проблеме взаимопонимания между Церквями». Я уже забыла, что я там переводила: то ли статью Заблоцкого «Да будут все едино», то ли статью Оливье Клемана «Беседы с Патриархом Афинагором» (а может, и то, и то). И обнаружила, что это очень нелёгкое дело, потому что украинская религиозная терминология после советских времён была невспаханной целиной. Наработалась я с той книгой изрядно: много статей сама печатала на компьютере, не раз делала литредакцию и вычитку. Ездила в Киев, чтобы делать корректуру последней вёрстки (хотя моей фамилии в выходных данных этой книги и нет из-за простого недоразумения). Благодаря тому труду я сама много чего узнала в сфере религии. А чтобы больше вникнуть в эту тему, помню, уезжая в отпуск, взяла с собой «Религиоведческий словарь» страниц на 400 и ещё какие-то пособия. И там, лёжа на пляже, я тот словарь прочитала от корки до корки.
Так что я заинтересовалась и всё больше начала углубляться в эту тематику, а потом предложила: «Мирослав, я так много твоих статей вычитываю — возьми меня на работу!» (Мирослав тем временем начал работать директором Института религии и общества во Львовской Богословской Академии). Он говорит: «Хорошо, попробую, поговорю с нашим ректором, чтобы это только не выглядело как семейственность». Поговорил, а ректор о. Михаил Димид говорит: «Это абсолютно Ваше дело — Вы набираете штат, лишь бы только работа была. Но директором Института должны быть Вы, а не Ваша жена».
Так я начала работать вместе с Мирославом — работать референтом по издательским вопросам. Я очень довольна этой работой и полюбила коллектив ЛБА. И вообще хочу сказать, что рада, что у нас с Мирославом всегда одинаковые интересы — раньше мы были поглощены «Амнистией», а теперь мы поглощены религиозной тематикой. И нам всегда интересно друг с другом, потому что у нас много общих дел...
Вот мои дипломы. Поступила в Киевский университет в 1972 году и окончила в 1978 году. Правильно. Так я и сказала.
В. Овсиенко: Так это журналистский диплом — а учительский?
Л. Маринович: Вот и учительский — «русский язык и литература, учитель средней школы». Поступила в 1965-м, а окончила в 1969 году.
* * *
В. Овсиенко: 2 февраля 2000 года пани Люба Маринович кое-что дополнит.
Л. Маринович: …В последнее время я стараюсь как можно больше рассказывать дрогобычанам о деятельности Украинской Хельсинкской Группы. Дрогобычане больше знают об УПА, чем об УХГ. После празднования 20-летия этой Группы в Киеве, которое Вы организовали, пан Василь...
В. Овсиенко: Это было в 1996 году, 5 или 6 ноября в Киеве.
Л. Маринович: Пятого и шестого ноября, два дня. Я была на том праздновании вместо Мирослава, потому что он тогда как раз был в командировке где-то за границей, и после этого написала статью, которая печаталась в пяти номерах дрогобычской газеты «Галицька зоря». Также в этой газете были помещены в разное время мои статьи об Ирине Сенык, Якове Сусленском, о похоронах Вячеслава Чорновила в Киеве, о работе нашего дрогобычского Союза украинок.
Хочется мне ещё о некоторых наших общих с Мирославом делах рассказать. Например, о том, как мы с Мирославом вдвоём создали книгу «Перекличка двоих над бездной» (о переписке нашего с Мирославом большого друга пана Зенко Красивского с американкой Айрис Акагоши, которая была членом Международной Амнистии). Они оба уже ушли в вечность. Друзья Айрис (среди них есть американцы украинского происхождения) вышли с идеей такой книги на Евгения Сверстюка, а он обратился к нам с Мирославом. Сам же написал предисловие к этой книге… Нет, я не совсем точно выразилась. Создавали мы эту книгу втроём, потому что письма Айрис переводила с английского сестра Мирослава Надя. Мирослав продумывал структуру книги, редактировал перевод и готовил примечания, а я печатала письма на компьютере, разбирала почерк пана Зенко, упорядочивала письма по времени написания. А выпустили в свет эту книгу в Харькове при содействии Евгения Захарова. Эта работа оставила большой след в нашей жизни, потому что те письма просто необыкновенные (жаль только, что полиграфическое воплощение оставляет желать лучшего). Позже по материалам этой книги мы написали сценарий, и наша группа Международной Амнистии не раз выступала на разных вечерах и амнистийных собраниях. [И это были удивительно прекрасные, волнующие вечера — несравненно лучше спектакля «УБН» театра им. Заньковецкой. – Позднейшая вставка Л. М.].
И ещё хочется вспомнить о нашей с Мирославом совместной работе над редактированием перевода Марка Томашека книги Раймунда Швагера «Нужен ли нам козёл отпущения? Насилие и искупление в библейских Писаниях». Это была очень интересная для нас работа, потому что среди прочего она нам дала некоторое понимание психологии трагического развала УАМА.
Что я ещё полезного, по моему мнению, сделала? Во время членства в Международной Амнистии я работала над изданием украинского варианта пособия для амнистеров всего мира «Первые шаги». А потом подготовила украинскую хрестоматию для учеников младших и средних классов по правам человека, которая называется «Кто я? Кто мы?» (собственно говоря, это было наше с моим племянником Мишей детище, потому что он также является членом МА и сделал всю художественную и техническую работу по оформлению этой хрестоматии). Сейчас в планах — создание подобной хрестоматии для старшеклассников. Материал уже собран и в большой степени написан — об украинских диссидентах, или инакомыслящих. Там будут также примеры инакомыслия представителей других народов.
Вся эта работа идёт преимущественно на общественных началах, то есть не оплачивается. Но она мне интересна, поэтому приносит радость, какой бы я ни бывала переутомлённой.
Но самое главное и самое важное для меня — это в меру своих сил помогать Мирославу. Это основное, чем я занимаюсь, — я первый читатель его статей.
В. Овсиенко: И редактор, и корректор. Спасибо.