Зваричевская Мирослава Васильевна

Интервью Мирославы ЗВАРИЧЕВСКОЙ (Исправления М. Зваричевской не поступили). В. Овсиенко: Двадцать шестое июня 2008 года, Львов, Институт последипломного педагогического образования. Рассказывает о себе пани Мирослава Зваричевская, записывает Василий Овсиенко. М. Зваричевская: Прежде всего я должна сказать о семье. Я родилась в семье крестьянской, но образованной. Мама происходила из рода Бучинских. Достаточно образованным был мамин дедушка Григорий Бучинский. А его младший брат, Дмитрий Бучинский, впоследствии стал профессором Мадридского университета. А отец рано осиротел: они жили на Збруче, дедушка переходил границу, и его загнали в реку так, что он из нее не вышел, его нашли аж там, на Лутовках в Гусятине. Это было в 1909, может, в 1908 году. Мать отца имела склонность к медицинской работе, она помогала во время эпидемии. Эта эпидемия возвращалась несколько раз. Мама помогала людям и тоже умерла от чумы или малярии. Или тифа. Словом, от эпидемии, они были распространены в 1914–1915 годах здесь, в Галиции. Отец, женившись на маме, вскоре уехал в Канаду и был там десять лет, хотя надеялся, что едет на два года. Из-за разных перипетий вернулся только в 1936 или 1937 году, чтобы забрать маму. Он уже был гражданином Канады. Но мама не дала согласия. Они остались на тридцать девятый год и таким образом познали все, что было связано с теми годами, сороковыми-пятидесятыми. Это что касается папы. А мама была из очень сознательной, активной семьи, они вместе со своими дядями (вуйками) создали сельский театр при читальне. Читальню строил дедушка, будучи войтом. Собственно, вокруг читальни и разворачивались там все события в Трибуховцах. Это село называется Требуховцы, Гусятинского района. Мама то актриса, то прима в этой труппе — и это продолжалось около десяти лет, то есть до возвращения папы и до рождения нас с сестрой. После этого мама не принимала никакого участия, хотя ей предлагали вернуться к той деятельности, которой она занималась в «Просвите», Союзе украинок, в обществе «Родная школа». Тем более, что она была замужем. Она была всесторонне талантливой женщиной. И во все времена умела быть не героиней, но полезной во многих случаях, там, где, казалось, никто бы не решил этот вопрос, а она умела вмешаться. Я сделаю вставку о совсем других событиях. В сорок шестом-седьмом годах, когда уже действовала эта «красная метла» по Западной Украине, нас выгнали из дома, потому что наше здание было очень презентабельным. Нас выгнали к бабушке. А одну из комнат сделали следственной, там избивали людей и сажали в нашу кладовую. Мама посмотрела, что там делается… Она отдала им ключ — у нее его потребовали — ключ от наружной двери. А у мамы была еще такая отмычка, и она подсовывала эту отмычку тому, кто там сидел, и нескольких выпустила оттуда. А в это время она угощала часового, потому что там же и часовой был. Она его угощала, а за это время тот, кто там сидел, мог сбежать. Больше она ничем не могла помочь. А так она все время имела контакты с Повстанческой армией. К нам приходили, мама напекала, что было нужно. Нас же в то время было четверо детей, поэтому мама уже не была такой участницей событий, но все, что нужно было для поддержки, она делала. Между прочим, меня в среднюю школу благословил какой-то человек из УПА. Потому что нас не принимали в среднюю школу без комсомола, а я в комсомол не хотела вступать. Вот уже август, я понимаю, что учиться уже не буду, и тогда мама поговорила с каким-то мужчиной, он пришел посреди такого светлого, такого наполненного солнцем дня, поцеловал меня в голову и говорит: «Поступай, нам такие люди нужны». В. Овсиенко: В каком это году было? М. Зваричевская: Это был где-то сорок девятый, скорее всего. Так я пошла в восьмой класс, потому что я заканчивала семилетку в Трибуховцах, или в Личковцах, соседнем с нашим селе, потом они были одним сельсоветом, когда я там заканчивала школу. У меня всегда были не то чтобы конфликты с властью, а, так сказать, мы всегда были на расстоянии. Был ли это прием в пионеры — я выкрутилась, чисто своими детскими силами — я не вступила. А тут вынуждена была. Как я себя в педучилище вела — но письмо из Чертковского КГБ пришло в Гусятинский КГБ, обо мне. Я его не читала, только папе начальник КГБ сказал, потому что у него были с ним коммерческие отношения. Папа работал на плодоовощном складе, а тот за чем-то там приходил и сказал папе, что, мол, предупреди Мирославу, пришло на нее письмо, а я его порвал. Правда — неправда, но это так. В. Овсиенко: В каком училище Вы учились? М. Зваричевская: В Чертковском педагогическом. Это начальные классы. А потом я пошла в университет. В. Овсиенко: Называйте, пожалуйста, годы. М. Зваричевская: В 1956 году я как пятипроцентница с дипломом с отличием поступила во Львовский университет. Ну, студентка как студентка, может, даже хорошая студентка, но меня, начиная со второго года обучения, когда мы поехали на целину, меня уже заметили там, в Казахстане, органы КГБ. В. Овсиенко: На целину на заработки ездили летом? М. Зваричевская: Это были студенческие отряды. Я не столько на заработки ездила, потому что мы, девушки, и не заработали много, так, по 400 карбованцев, что ли, а чтобы увидеть тот большой простор и особенно тот столб, что между Европой и Азией. Вот в каких-то разговорах... Это не значит, что я сама лезла на рожон, но если заходил разговор и я слышала, что кто-то оскорбляет, или презирает, или каким-то образом задевает Украину или что-то украинское, я тут же давала, как могла в том случае, отпор. А люди доносили. Я знаю, что я говорила с бухгалтером-немцем в том совхозе. А впоследствии это аукнулось львовскому КГБ. Потому что потом мой преподаватель старославянского языка позвал меня и говорит: «Тебе кто-то хочет испортить карьеру». Говорю: «Я карьеру не делаю». А он: «О тебе говорят, что ты какой-то пропагандой занималась на целине». Я помню только, что кто-то про Хмельницкого, Украину и Россию там говорил, и я говорила, что это был альянс или еще что-то такое. Ну, так не очень мудро, но я отстаивала Украину как единицу, которая может вступать на паритетных основах в отношения с другими государствами. Вот такое было. А немного позже я работала в комсомольском бюро — меня Игорь Калинец туда предложил, чтобы были везде наши люди, как Калинец говорил. Я вела в том бюро секцию культуры, создала хор при филфаке. И вообще можно сказать, что украинское дело и я, и лучшие из нашей группы, блюли. Поэтому с Ольгой была моя дружба и еще с Аллой Сокол. В. Овсиенко: Это Ольга Горынь? М. Зваричевская: Горынь-Мацелюх. Они вернулись из заключения в 1956 году и попали в нашу группу. Но вскоре, в 1957-м году, их уже исключали из университета. Тогда я и мои подруги собрались, пошли к ректору и сказали, что они ответили за свой поступок, даже если он был антигосударственным, то почему они должны дважды отвечать? Они отбыли наказание — а почему сейчас к ним какие-то претензии? Я тогда была и старостой, и еще кем-то. И этот Лазаренко, Евгений Лазаренко, говорит: «Вы прекрасны! Скажите своим девушкам, что я как ректор жду их. А где решать их вопросы, они знают». Я передала это девушкам, и Ольга поехала к Ковпаку, а Галя решала здесь. Оказывается, что в ее досье было записано что-то о произведениях Кобылянской, что-то о Коцюбинском — словом, было и не за что. А она очень серьезно пострадала, потому что она потеряла правую руку. Она сейчас живет в Сумской области, Краснопольский район и село Угроеды. Вот кто интересен как человек, как личность! Это был мой круг, еще, может, одна-две девушки. Так мы проучились до последних курсов филфака университета. Я думала, что буду работать в научной сфере, но когда я встала на стезю собственной самостоятельной самореализации — то чтобы мне никто не помогал. Была такая маленькая возможность: мой дядя (вуйко), писатель Теодор Микитин, мог помочь, но элементарно, чтобы я работала в библиотеке. Мы с Ольгой были устроены в эту библиотеку, но потом нас оттуда исключили. В. Овсиенко: Это когда было с библиотекой? М. Зваричевская: Это было в шестьдесят втором году. Когда возникали какие-то конфликтные ситуации, я вносила предложения в пользу обиженного. А потом уже и мы с Ольгой оказались перед угрозой. Дирекция поставила вопрос: кто за то, чтобы лишить нас права работать? Никто. Кто против решения дирекции? Никто. Следовательно, все за. По такой формуле. В. Овсиенко: А какая это библиотека? М. Зваричевская: На Драгоманова, библиотека университета. Вот такие эпизоды противостояния. Я не назову это какими-то героическими поступками. Тогда, в шестидесятые годы, молодежь начала интенсивно реагировать. Между прочим, курс литературы, который давался нам в университете, о «расстрелянном возрождении» — это было для меня чем-то чрезвычайным. И домашние разговоры... Я должна сказать, что у нас была огромная библиотека. Не мамы и папы, а дяди (имя?). Он со студенческой скамьи собрал огромную библиотеку. Потом ее вывезли подчистую. А мама и тетя топили книгами, будто спасаясь в какой-то ситуации. Не знаю, сколько сожгли. Остальное закопали. Потом у меня на глазах рассыпались те книги, которые были закопаны… Может, лет через десять тетя меня позвала и говорит: «Посмотришь, я достаю ценную литературу». Мне тогда, может, было 15, 14 лет, где-то так. Я пришла и видела, как буквы опадали, когда они открыли тайник — разница температур. Когда мы узнавали, за что расстреливали людей, сколько погибло украинской интеллигенции, то я говорю: «Я считаю, что там можно было противостоять». Мне так казалось, что это можно было. Но потом, когда меня сажали, — а задержали меня, когда я шла из областного архива к рынку по такой узкой улочке, то ли Ставропигийская она называется, там, где музей-аптека... Кажется, Ставропигийская. Их сразу появилось где-то пять-шесть — и на такой узкой тропинке. Я говорю: «Простите, что вы...» Возмущаюсь одному, а смотрю — сзади за мной тоже стоят. Я и не подозревала, что меня будут арестовывать, думала, что это какие-то хулиганы или просто ухаживают. Я их так обхожу, а меня втолкнули в машину. Я смотрю вверх, чтобы возмутиться, крикнуть, а там не к кому, там нигде нет лиц. Ну, что ты будешь кричать... Надо было сесть, да и все. В. Овсиенко: Это было 24 августа 1965 года. М. Зваричевская: 24 августа 1965 года, да. В. Овсиенко: А были ли перед этим какие-то признаки, подозрения, что Вас могут арестовать? М. Зваричевская: Я видела, как возле той квартиры, где я тогда жила, а это теперь Бандеры, 61, где-то, может, за неделю... Я до этого была в Карпатах два-три дня, а тут я приехала и вижу, под окном всегда стоит машина — и сегодня та же, и завтра, и послезавтра, так несколько дней. Потому что между тем, как я приехала, и между тем, как меня посадили, уже было очень небольшое расстояние. Это я заметила. А в тот день, когда меня должны были посадить, я через весь город, с Бандеры до самой Подвальной, прошла пешком. Может, даже из-за реакции на ту машину я пошла какими-то улочками в архив, где я работала в то время. В. Овсиенко: В каком архиве Вы работали? М. Зваричевская: В областном архиве, там, где Игорь Калинец. Это он меня устроил, потому что там было место. А как меня посадили, то быстро уволили с работы. Когда после освобождения я пришла оформлять трудовую книжку, то там уже появился такой приказ, что я работала временно. Получалось, что я случайный работник в этом учреждении. Я это заметила, тогда они сразу же: «в связи с пребыванием под арестом» — такая формулировка. Я пришла за теми документами, потому что надо было где-то прописываться. А в тех условиях человек без прописки, который не работает, — это уже «тунеядец», к нему можно применить санкции. В. Овсиенко: Кто вел Ваше следствие, и как оно проводилось? М. Зваричевская: Клименко, Клименко, очень коварный. Не Василий ли он Григорьевич... В любом случае, фамилия его Клименко, он вел мое дело и дело Осадчего. Очень коварный человек. В. Овсиенко: И что они от Вас требовали во время следствия? М. Зваричевская: Ну, что от меня можно было требовать? У меня нашли очень много материала. В. Овсиенко: А что именно? Если бы назвали. М. Зваричевская: Вот я уже сегодня не назову. В. Овсиенко: Ну, это могло быть «По поводу процесса над Погружальским»… М. Зваричевская: О, это безусловно, «По поводу…», да. Потом его как-то отсепарировали. Игорь Калинец дал мне целую обойму стихов Симоненко и статью, кажется, Кошеливца о поэзии Тычины. На этом очень много накрутилось, потому что сначала я сказала... Ну, Михаил говорил, что это он давал мне литературу, что у меня не было никакого другого источника, а я сначала говорила, что брала не у него. Но меня очень интересовало, кто меня сдал? Чувствовалось, что кто-то меня сдал. И вышло, что это работник библиотеки. Фамилию я не назову, но это он попросил меня накануне что-то почитать. Я принесла ему, и вокруг этого и началось. То есть они знали обо мне, но в руках у них в то время не было ничего. А вот когда тот взял у меня — эти материалы оказались в руках КГБ. Как там именно произошло, я не знаю. Может, там есть свои нюансы, может, кто-то у него украл. Но почему вышли на меня? Если украли у него или забрали, то почему это именно я должна была ему дать? Вот, собственно, вся эта интрига была вокруг этого — а у кого, а где... Должна сказать, я попала под арест не готовой. Людей, которые что-то такое делают, — их надо хоть немножечко готовить... Мне кажется, достаточно было бы мне перебыть до 1972 года — и я была бы уже совершенно другим человеком, чем тогда. Потому что я не думала, не рассчитывала, что могу сесть, хотя я не была боязливой. Я не умею сваливать вину на кого-то другого. Что бы то ни было, что происходило в то время, — дай-передай, или что-то такое другое — это не было вопросом. Вот и все мое «героическое деяние» в кавычках. В. Овсиенко: Расскажите о суде, как он проходил? Вас судили вместе с Михаилом Осадчим, да? М. Зваричевская: С Осадчим, с Михаилом Горынем и Богданом Горынем. В. Овсиенко: Четверо вас было. М. Зваричевская: Да, да. Выделили такую одну группу, а вторая группа — Иван Гель и Ярослава Менкуш. Ну, Гель и Ярослава Менкуш потому, что Ярослава печатала. Они изъяли машинку с тем материалом. Ну, а остальные... Я, например, даже не имела возможности ознакомиться с материалами дела. В. Овсиенко: Вам не дали? М. Зваричевская: Нет, я не знала, что нужно работать с документами, при этом адвокат. А адвоката не было. Вот такие вот выкрутасы. В. Овсиенко: Да, тогда не было никакой инструкции, как себя вести. М. Зваричевская: Да, да. Ты там как в воду попал. Я знала, что я почти ничего не сделала. Я знала, что должна что-то очень важное сделать в жизни такое, чтобы оно имело значение для Украины. Это я себе где-то, очевидно, от детского стихотворения, помните: «Як я ви-росту велика, не злякаюсь труду-лиха, буду братам помагати, Україну визволяти». Такое было на повестке дня во многих галицких семьях. Можно сказать, что я что-то сделала только как педагог. В. Овсиенко: Но подождите, расскажите о ходе суда, по крайней мере, когда это было, и есть ли у Вас копия приговора? М. Зваричевская: 16 апреля 1966 года. До этого был разговор с какой-то группой работников КГБ разных областей. Это было очень много людей, они прослушивали каждого из тех, кто находился под следствием. Был, помню, тот Шевченко, который, кажется, тогда руководил всеукраинским КГБ. В. Овсиенко: Может, Никитченко? М. Зваричевская: Никитченко? Может, Никитченко, я не знаю, как его фамилия, но в любом случае непосредственно он вел разговор. Не помню, что он там еще меня спрашивал: «Вы хотели бы что-то попросить?» В. Овсиенко: Может, там был Шульженко? М. Зваричевская: Не Шульженко и не Никитченко. Я что-то так думаю, что это был Шевченко и еще какой-то, их было двое. (В. Шевченко еще в августе 1965 г. был начальником управления КГБ Львовской области. Скоро его сменил полковник Николай Полудень, впоследствии генерал. «Позже выяснилось, что Шевченко был против арестов, придерживался мнения, что необходимо ограничиться профилактической работой с молодежью». — Богдан Горынь. Не только о себе: Роман-коллаж: В 3 кн. — Книга вторая (1965–1985). — К.: Унив. изд-во ПУЛЬСАРЫ, 2008. — С. 102). Их было двое и очень много сидело их в каком-то зале — не знаю, где это могло происходить. И он говорит: «Что бы вы могли попросить?» Говорю: «Я не такой революционер, но знаю, что революционеры ничего не просят». Это, конечно, был наивный ответ. На том и остановились. Тогда выпустили Косива и Нусю Садовскую. В. Овсиенко: Нуся — это Анна, да? М. Зваричевская: Да, да. А мы остались. В. Овсиенко: Михаил Косив тоже по Вашему делу проходил? М. Зваричевская: В этой группе. В. Овсиенко: Сколько же тогда Вам присудили? М. Зваричевская: Мне восемь месяцев. То есть досидеть до конца месяца. Арестовали 24 августа, а суд закончился где-то 22-го. (Приговор Львовского областного суда вынесен 18 апреля 1966 г. — В.О.) В. Овсиенко: Вы так в следственном изоляторе все и отбыли? М. Зваричевская: Да, да. В. Овсиенко: Это какой там адрес? М. Зваричевская: Бандеры, 1 теперь, а тогда Мира, 1. В. Овсиенко: Каковы были условия содержания? М. Зваричевская: Я, во-первых, спартанка. Я не ждала от них, что будут меня хорошо кормить, и такого и не было. Это насчет питания, но вот насчет содержания, то дважды ко мне подсаживали человека. Одна скоро выходила, и я сделала глупость, сказав: «Скажите Игорю Калинцу, что меня посадили». Я сказала, что работаю в областном архиве. А у меня же была от Игоря целая «обойма» материалов, как тогда говорили. Их во время обыска нашли. Задержались они у меня. Обычно прочитал — и верни, чтобы новые люди могли получить и прочитать. Много людей читало, особенно среди врачей, и студенчество, мои ровесники, которых я знала в то время. Это были геологи и инженеры, и медики — широкий круг. В. Овсиенко: Я знаю, что Михаил Горынь тогда организовал перепечатку самиздата, несколько пишущих машинок работало, целая фабрика была. Так Вы к этому причастны? М. Зваричевская: Да, да, и тоненькая папиросная бумага. В. Овсиенко: Вы только распространяли, или, может, что-то и печатали? М. Зваричевская: Нет, я не печатала. У меня не было тогда постоянного места жительства, чтобы мне было за что-нибудь зацепиться и чтобы уже стационарно осесть. Можно говорить о той квартире, в которой я оказалась, переехав с хозяйкой с улицы Елизаветы (или Эльжбеты) Ожешко на улицу Мира. А у меня было только чтение и передача. В. Овсиенко: Копия приговора у Вас сохранилась? М. Зваричевская: Я не знаю, у меня все должно быть, но из-за этой литературы — вот так вот сложено у меня в доме в пачках. Вот я сегодня хотела показать какую-то фотографию, да не нашла. В. Овсиенко: Михаил Горынь тоже сказал, что у него нет первого приговора. Я спрошу. У Вас же один приговор. (Этот приговор опубликован в книге: Богдан Горинь. Не только о себе: Роман-коллаж: В 3 кн. — Книга вторая (1965–1985). — К.: Унив. изд-во ПУЛЬСАРЫ, 2008. — С. 136- 141; перепечатано: Михаил Горынь. Зажечь свечу / Харьковская правозащитная группа; Составитель В.В.Овсиенко; Худож.-оформитель Б.Е.Захаров — Харьков: Права человека, 2009 г. — С. 280-287. — В.О.). М. Зваричевская: Меня выдворили из Львова без права проживать и работать во Львове. Я получила такой заменитель паспорта, вот на нем это было написано. По-моему, там какой-то Могилев был начальником тюрьмы. И он написал, чтобы мне было разрешено жить по «месту жительства родителей». В. Овсиенко: Как в дальнейшем складывалось у Вас с работой и вообще с жизнью? М. Зваричевская: Я поехала к родителям, а потом где-то в мае, как раз на Франковские дни, 27–28 мая, я приехала во Львов. Это 1966 год, Франко умер 28 мая 1916 года. Я тогда встретилась с большой когортой интеллигенции, и все показали, так сказать, кто какой: кто руку подает, а кто боится и убегает. Отдельные моменты описаны у Романа Иванычука, потому что он принадлежал к тем, кто подал мне руку в то время, и как раз с того времени есть фотография. А на работе — нет. Проходит собрание, где говорят, что я служанка Амстердама, что мне дают большие деньги и я веду антисоветскую пропаганду — это говорил тогдашний секретарь обкома партии Косначук (?), я теперь уже забыла его имя. Потом он стал ректором университета. Я встретилась с Игорем Калинцем. Тогда ни телефонов у нас не было, ничего. Я пошла за документами. А фактически хотела так прощупать, на чем я стою. Мы с Игорем обсудили, что я должна делать. Я была не то чтобы в отчаянии, но фактически я — нигде. Мое место жительства — это вокзал, никакой материальной помощи, ничего. Я порой теперь оглядываюсь и думаю, мало ли я, или не то делала, и себе думаю: «Господи, это то, что я могла». В то время я больше не могла. Я пошла на эту собственную дорогу от тети и от дяди, они были для меня подспорьем — жилье и все такое. Я решила, что пойду дальше сама, я все сделаю сама. Меня здорово крутило, поэтому я никому не буду мешать, никого не могу просить, чтобы переночевать. Ну, там один-два дня я перебыла у Ольги Мацелюх еще до ее брака с Михаилом Горынем. И теткам своим я тоже не хотела надоедать, потому что они не очень были бы рады, если бы я пришла и привела к ним след. Вот Калинец и говорит: «Иди к судье, который вас судил». Я пошла к нему, а он говорит: «Обратитесь в комитет». Я спрашиваю: «Что такое комитет?» Я знаю, что такое КГБ, а вот что такое комитет? Мы пошли с Игорем в комитет. Полудня не было, надо было записаться на прием заранее. Где-то через месяц я пришла к нему, и первое, что я сказала: «Есть такое мнение, что все, кто вас посещает, должны с вами сотрудничать. Так вот, я этого делать не буду». И разревелась. Говорю: «Да ни в коем случае я не буду с вами сотрудничать». Он говорит: «Кто это вам сказал?» Говорю: «Мне никто не говорил, но я знаю, что так происходит». Он: «Ну, так скажите в таком случае, в каком положении вы оказались?» — «В каком положении, когда у меня нет ни документов, у меня нет места работы, ничего, я не знаю, каким будет мой завтрашний день». Он говорит так: «Вы нигде не были, только во Львове, мы вам вернем ваш паспорт». Это фактически был спасительный шаг. А может, это даже не здесь было… Я еще ездила в Киев. Там мне сказали: «Напишите заявление, какие у вас требования к КГБ». В Киеве я была, когда ехала к Гале Сокол, что на Сумщине. И пришла к ним, в КГБ, на Владимирскую. А они быстренько: «Вас хочет видеть заместитель начальника КГБ». Он меня встретил — они, между прочим, оба скоро поумирали, и тот Шевченко, и тот второй, что с ним приезжал во Львов — не знаю, как его фамилия. У того Шевченко был со мной короткий разговор. Я напомнила, что он в разговоре во время следствия спрашивал, какие у меня есть пожелания. Я тогда сказала, что никаких не имела ни требований, ни пожеланий, а сегодня мне нужна работа, а у меня ее нет. Говорит: «У вас столько знакомых, и они вам не могут дать работу?» Я говорю: «Если бы у них были какие-то частные учреждения, то они бы меня клерком где-то устроили, а поскольку все государственное, а вы меня сорвали с государственной работы, то прошу мне не мешать — не помочь, а не мешать». А он взял и позвонил Полудню: «Отдайте ей паспорт». И фактически это была путевка: я прописана, а остальное я могу себе искать. Но работы мне не давал никто. Оля знает, потому что Оля тоже тогда искала работу, ее уволили с должности заместителя директора Дома учителя. Она устроилась в 31-ю школу, там работал такой Константин Иванов, он меня знал по университету, потому что мы работали вместе в том комсомольском бюро. Сначала Ольге пообещали где-то в рекламе. Ольга говорит: «У меня уже есть работа, иди и ты». Я знала этого Иванова, это был человек, который работал на КГБ. Он был цензором всех областных и региональных газет. Меня спрашивали, я говорю: «Я знала, что он кагэбэшник, поэтому с ним и говорила». А тут я прихожу к нему домой и разыгрываю, что я очень удивлена, что попала к нему: если бы знала, что он директор, я бы ни в коем случае не пришла. Это была работа в рекламе корректором, но мне не дали и этой работы. Проходит месяц, два, уже пять и шесть. Ольга сказала, что есть место в той школе, в которую она устроилась, потому что там есть такой класс, в котором не может задержаться ни один учитель. Дети не то чтобы плохие — они очень свободны в своем поведении. Я пришла к тому Иванову… А мне еще заместитель директора сказал: «Мирослава, у нас действительно есть место. Я о вас знаю, но я боюсь. Директор Костя-москаль — пойди к нему». Я думаю: «А я Костю знаю». Я пришла на второй день, он говорит: «У тебя нет работы? У меня когда-то не было пять месяцев, я знаю, что это такое. Пиши заявление». И таким образом, «по дружбе», я пишу ему заявление. Он говорит: «Я сразу уезжаю на лечение, потому что у меня отпуска что-то на два года, а ты как можно скорее пользуйся моей подписью и иди работай». Но он не знает, что со мной было, потому что это были закрытые суды. Он меня знает как студентку, так чего же не помочь? Я отнесла это заявление в районный отдел образования. Один заведующий районо сразу ушел в отпуск, потому что ему сказали, что я приду с этим заявлением. Он оставляет дела на заместителя, а тот заместитель мне устроил такое, что я потом сама отказалась от той должности учителя. Я сказала: «Тот, кто проходит через вашу мясорубку, уже учителем быть не может». Я ему высказала: «Вы еще пожалеете о том, что так со мной обращаетесь». Он спрашивает: «Через сколько?» Я говорю: «Через два года». Я ошиблась — через двадцать. Через двадцать. Пришла я в ту школу пешком, потому что не на что было даже на трамвае ехать… Он говорит: «Я приказ принесу сам. Иди к детям». И тут началось. Я боялась идти. Во-первых, я боялась, не погублю ли я детей. Спрашиваю у Оли: «Оля, знаешь, я боюсь погубить детей в духовном отношении, в формировании характера. Чтобы я им не навредила». Оля говорит: «Я не знаю лучшей кандидатуры, чем ты, чтобы работать с детьми». Таким образом, вроде бы моральное разрешение я себе получила. А еще осталось второе сомнение: я боюсь маленьких детей, я никогда с такими не работала. В конце концов, я очень быстро говорила, может, даже очень сложно, а тут надо говорить на уровне возможностей детей. В. Овсиенко: А это дети какого возраста? М. Зваричевская: Третий класс. А почему КГБ дал разрешение? «Пусть работает, это младшие классы». И я начала работать с теми детьми. Другой вопрос, что меня уже через два года увольняли. Директор, как только вернулся, сразу узнал, что со мной что-то не в порядке. Спрашивает: «Скажи, о тебе разное говорят. Возьму по-отечески на колено и, мол, всыплю тебе столько-то раз». Я говорю: «Я не знаю, что обо мне говорят». И я ему разъяснений не давала. А он действительно был таким толерантным человеком. Потом выяснилось, что он немец по происхождению, из приволжских немцев. Возможно, он имел в виду то, что творилось при том тоталитарном, коммунистическом режиме. Итак, я у него поработала те два года, меня увольняют. Я должна была перейти в первый класс. Что они делают? Председатель профкома и, кажется, секретарь партийной организации… Я их там во внимание не принимала. У меня было так: дети и журнал, никаких контактов, «добрый день» — «добрый день». Сказали подготовить что-то на какие-то семинары — я готовила. Мы работали с Ольгой в одном классе, она в первую смену, я во вторую, вот все мои контакты были. Правда, когда мы докладывали на семинарах, то они говорят: «Какие у нас умные молодые учительницы». А тут они собрали профком и рассматривают мое дело. И говорят, что они дорожат профессионализмом. Во-вторых, эта коллега, что со мной конкурирует, — у нее маленький ребенок и муж военный. А мой муж тогда тоже был военный. В. Овсиенко: А Вы не упомянули о замужестве и муже… М. Зваричевская: Да, я это забыла. Скажем. Они взяли и проголосовали. Вы знаете, я, может, какой-то такой созерцательный тип, я так смотрю: что они вытворяют? Только одна эта Клара говорила, а те послушали и все проголосовали. Я понимаю, что мое выступление, которое будет после голосования, — оно уже не имеет никакой ценности. Но, тем не менее, я попросила слова. Говорю: «Поскольку вы здесь так основательно рассмотрели вопрос, кому принадлежит первый класс, то я хотела бы вам добавить. Вы говорите о профессионализме. Так вот, у меня оконченное педучилище с отличием и оконченный филологический факультет — это вам мало для моей профессиональной подготовленности? У меня тоже маленький ребенок, у меня тоже муж в армии. А во-вторых, — говорю, — назовите мне те курсы, где я могла бы подготовиться к этому первому классу». Они там что-то: «Вы очень скромная, вы ничего не сказали». Я говорю: «Вы меня не спрашивали, и вообще я вашей школой совсем не дорожу». Хлопнула дверью и ушла. Ну, ушла — так ушла... В. Овсиенко: А куда идти? М. Зваричевская: А куда идти? А в это время открывает дверь директор и говорит мне: «Мирослава, я хочу тебе помочь». Говорю: «Вы мне уже напомогали». Но это же нечестно, потому что он мне все-таки помог, меня бы никто не принял. И он нашел выход. Тогда проводились разные эксперименты, но не у него. Он переводит четвертые классы в среднее звено, а меня назначает учителем украинского языка. Но говорит: «Ты себе сама приказ принеси». Я пошла за этим приказом. А этот, который меня так долго принимал на работу, стал уже заведующим районо другого района. И говорит какому-то русскому: «Вы представляете, что он делает, все за деньги». Меня выставил из кабинета, а я под дверью все слышу: «Он раздает должности». Я открываю дверь и говорю: «Он не раздает должности за деньги». И еще что-то такое резкое сказала, закрыла его дверь и думаю: «Не буду ходить, пусть меня увольняют». Но я начала работать. Через год меня перевели в другую школу, и была та запись, что меня переводят как учителя украинского языка. Вы мне скажите, нет ли Божьего перста, Божьего ока во всех тех делах, через которые мне пришлось пройти? Господь дает человеку страданий столько, сколько он может выдержать. Генерал Полудень не был моим благодетелем. Однажды он сказал, что он с Тернопольщины. Я говорю: «Землячок, спасибо, признался». И что-то там дальше начала такое говорить. Мне говорят: «Ты знаешь, с кем ты говорила? Это же начальник КГБ». А мне что начальник КГБ? Хоть с ним, хоть без него. Но это так, между прочим. Таким образом я оказываюсь в другой школе. Меня переводили четыре раза. В. Овсиенко: А если бы Вы номера этих школ называли… М. Зваричевская: Тридцать первая. Впоследствии Ирина Калинцева работала в той же школе, ее оттуда арестовывали. Тот директор уже там не работал. Он говорит: «Что, опять началась охота на ведьм?» Он был очень расположен к Ирине и, собственно, ко всем диссидентам, которых тогда судили. Из 31-й меня передали во вторую школу. Из второй школы буквально на второй год — а это уже был 1971 год — меня передали дальше. А передали меня за кабинет Леси Украинки, который я сделала к ее столетию. Передали во вторую школу. Во второй школе я работаю год — и обо мне провозглашают на районном пленарном собрании тогдашнего Советского района, что я националистка. Доклад, и там говорят об Ольге и обо мне. Про Ольгу — какая она националистка, я не помню, в чем ее обвиняли, а меня — что я преподаю только классическую литературу. Ага, еще меня заранее обязали там быть и проверили, чтобы я там была. Мне назначили место, на котором я должна сидеть, возле директора во втором ряду. Но это пустяки. Я подошла к этой Новиковой Светлане и говорю: «Простите, почему прежде, чем говорить...» Между прочим, мы были на «ты», потому что она заканчивала русскую филологию, может, на два года раньше меня. Эта Светлана Новикова была секретарем райкома Советского района, это Франковский теперь. Я говорю: «Вам надо было по крайней мере со мной сначала поговорить». Она говорит: «Я о вас знаю все». А я говорю: «Не все, потому что я считаю, что украинская литература была, есть и будет, поэтому советскую преподаю тоже». Теперь это выглядит как детские ответы, но тогда... Только начался учебный год, директор открывает дверь: «Мирослава, — предупреждает меня, — тебя лишают права на воспитание детей». Я спрашиваю: «А что это значит?» Он мне популярно объясняет: «Не будешь классным руководителем». — Я говорю: «Ой, это прекрасно, тогда я буду хорошей учительницей». И пошла проводить урок. Он еще раз меня вызывает: «Дура, тебя увольняют с работы», — вот так дословно говорит этот директор. Ну, тут уже иначе. Тогда я семь месяцев не работала. В. Овсиенко: Это уже какой год? М. Зваричевская: Это уже год, может, 72-й. Год арестов... Нет, это еще раньше… В семьдесят втором я начала делать вечера с детьми. Я давала детям тексты, не называя авторов. В 71-м — на 72-й я подготовила «Добрым людям на здоровье» — аутентичный вечер колядок, посевания. Такой стилизованный вечер зимней поэзии. Директор говорит: «Я приглашу педсовет». Он специально созвал педсовет. Это во второй школе. Это был прогрессивный директор. Не боялся, потому что его папа то ли был чекист, то ли что-то такое, и погиб. Директор говорит: «Я не боюсь, Мирослава, потому что…», — ну, что к нему толерантны или что-то такое. Он пригласил учителей, а те на второй день, знаете, что сделали? Собрали партийное собрание и запретили мне делать вечера. А в то время мне как раз сообщили, что умер мой отец, как раз в 1972 году, 27 января. Я говорю: «Я и сама не буду эти вечера проводить, потому что арестованы мои товарищи и умер мой отец». И до 73-го года я действительно не делала их, а в 73-м продолжила. Ко мне приставили одну такую, филолога, члена партии, но она мне призналась, говорит, что я к тебе приставлена проверять, как ты проводишь уроки. Это тоже красивый жест. Она сказала: «Всегда в своем конспекте имей одно-два предложения „идейных“, в том понимании, какие нужно». Еще одно дело — мой конспект. Я такая немного растеряха, думаю, где-то он там между детских тетрадей, даже не стала искать его, завела новый. Через какое-то время встречает меня одна учительница. Она латышка, немного полька, а вообще русская, и говорит: «Мирослава, мне как-то в руки попал ваш конспект, — как-то! — и я увидела, что у вас совершенно нет идейных предложений». Я говорю: «Побойтесь Бога, вы филолог. Может ли быть что-либо в литературе безыдейным? Да каждый листочек имеет идею. Я с вами не согласна». Вы понимаете? Я себе выработала такой иронический стиль... Очередной директор, в которую школу я перевелась, что-то он там ко мне, а я говорю: «Вы знаете, вы правы. До свидания». И ушла. Я ему не дала договорить и ушла. А еще вечер Франко, ну, я не хочу, чтобы вы пленку портили... Словом, я могу лишь сказать, что я благодарю Господа, потому что были всякие темы — я программу выполняла. Я так стану перед детьми, улыбаюсь, дети ко мне, а я себе думаю: «Господи, дай мне остаться человеком, дай, чтобы я не оступилась». Это мне всегда помогало, потому что они уже так распоясались, что нормальный человек, если у него нет никакой защиты, он просто ломается и падает. Я не хочу сказать, что вышла здоровой из этого всего, из этой борьбы, но я не вышла надломленной. И это в такой сложной области, которая касается уже не меня самой, а касается очень многих детей, с которыми мне пришлось работать. И вы знаете, если не в тот год, то уже потом дети это оценили. Те первые, шалопаи — я не хочу рассказывать целую педагогическую поэму… Я влетаю в класс, а за мной идет директор, тот Костя Иванов, который ко мне хорошо относился. Смотрю, на доске написано: «Моя Родина — СССР». Вы знаете, я никогда не ожидала, что такое в школах может быть. Я быстренько тряпку в руки, «СССР» вытираю, спрашиваю: «Ваша Родина…» А они меня спрашивают: «А ваша?» Говорю: «Моя? Моя — Украина». А второй поднимает руку: «А столица ваша какая?» — ко мне. А другой ребенок его по руке: «Дурак! Киев». Вот такая сцена. Но самое важное, что мне этот эпизод напомнил мальчик, который уже женат и уехал в Торонто, в Канаду, и что он мне сказал: «А помните, как вы учили нас любить Родину?» Говорю: «Не помню, дитя, напомни мне». И мне десятки детей повторяли, что я когда-то говорила. Другая ученица, она во Львове работает, кандидат наук, она снова же спрашивает, помню ли я о любви к Родине. Когда была тема о любви, разумеется, к какой-то родине, я говорю: «Меня не хватает на любовь к такой большой территории, и думаю, что на Колыме есть достаточно, и на Камчатке, тех, кто ее сердечно любит. А мне хватит Украины, лишь бы я смогла любить Украину». Вот такие мне слова приходили... Когда меня в очередной раз перевели из второй в 36-ю школу, я снова встретилась с четвероклассниками. Они, как всегда, приходили с каким-то пионерским именем, чаще всего Валя Котик. А я сказала: «Долго ли вы будете называться то „котиками“, то „пёсиками“? Нельзя ли как-нибудь иначе?» Они спросили: «Как?» Мы начали придумывать, и я их натолкнула: а не мог ли это быть Олесь Гончар, живой, так сказать, классик со всеми его положительными качествами? Перед этим я уже называла отряд имени Александра Довженко. Я работала с этим именем с двумя потоками детей. А еще мы учились в студии, которая называлась «Тронка». Эта «Тронка» была немного известна здесь, на Львовщине. Я не люблю рекламы, но нас приглашали в Союз писателей. Мы очень рано начали давать эпизоды вертепа, колядок. Тогда, когда нас вытесняла школа, мы искали поддержки у общественности. Это с той «Тронкой». А еще должна сказать. На день Советской армии девочки приносили кукол, чтобы дарить мальчикам. А я стою незадействованная и улыбаюсь. Они спрашивают: «А почему вы нас не поздравляете?» Я говорю: «Я вижу, что вы готовое войско. Я хотела бы вам пожелать, чтобы вам было что защищать». И один парень — он теперь уже взрослый мужчина — говорит: «А вы помните, как вы нам говорили: „Чтобы вам было что защищать?“» Это я повторяла из года в год на день Советской армии. И тому подобное. Я считаю, что это Божья сила, потому что это уже не было мое частное дело, не зарабатывание денег. Может, кто-то скажет, что это патетично, но я видела в тех детях будущее. Я не видела Украину так близко, как, может, некоторые. Все говорят, что они представляли себе независимость, а я считала, что нужны поколения и поколения для этого. И теперь вижу, что нужна основательная и глубинная, незаметная, но очень филигранная работа в обществе. Вот, говорят, хаос. Это не хаос, это как бы раствор для развития. В. Овсиенко: То была советская эпоха, но ведь уже наступила новая… М. Зваричевская: Итак, в 1988 году создается Общество украинского языка. В тех первых выступлениях у памятника Франко участвовали мои дети. Почему? Потому что моя ученица была в Обществе Льва, а Общество Льва было причастно к этим событиям. Она говорит: «У моей учительницы есть подготовленные дети». Да, мои дети пришли на тот первый митинг и выступили на создании Общества украинского языка. Я вошла в Общество украинского языка почти как оппонент, потому что на тех собраниях с самого основания начали очень грубо выступать против Ивана Макара, если помните его. Мол, он кричит, он не совсем благородно произносит свои возмутительные сентенции. Я решила пойти на оргкомитет и сказать, что если Иван Макар имеет отвагу говорить, то мы, по крайней мере, имеем отвагу слушать то, что он говорит. Мы пришли с Чумарной. Там начали говорить каждый о своем, а мы — как должна развиваться образование, как должна развиваться «Просвита», как должна развиваться пропаганда украинских идей, уже более-менее легитимных на восемьдесят восьмой год. А нам Ростислав Братунь говорит: «Вот вы об этом говорите, то, очевидно, будете это делать, потому что вы знаете, как». И началось. Я возглавила комиссию по вопросам образования Общества украинского языка Львовщины. Вскоре, в 89-м году, я уже подготовила конференцию «Национальная школа, учитель, общественность». Там была провозглашена первая концепция национальной школы. В. Овсиенко: Кто провозглашал, Вы? М. Зваричевская: Я. И даже не знала, что такая же формула бытовала в двадцатые годы, в тридцатые. Я вывела из «Саюдиса», что там национальная культура, национальное образование, национальная школа. Так я начала над этим работать. В 1989 году, 3 декабря, была созвана первая такая конференция. До этого времени у нас действовал общественный лекторий, где по соответствующей тематике лекции читали не скомпрометированные люди, мы их приглашали. Нам предоставляли помещения. Надо было очень много вещей задействовать, что-то выманивать. Например, мы просили помещение для собраний Общества охраны памятников. Поскольку открывать их будет Григорий Антонович Нудьга, а он не может ходить на верхний этаж, то нам нужно это помещение. Между прочим, этот Институт последипломного педагогического образования нам помещения не предоставлял. А потом уже они сами начали предлагать, да я отказалась: «Нет, нам предоставила 62-я школа, видимо, ей разрешили сверху, чтобы мы были на виду, а не кто знает где». Итак, в 1989 году первая конференция о национальной школе. В таком русле я начала действовать на общественных началах. А в 1990 году меня пригласили сюда, в Институт. Я еще завершала со своими учениками уроки украинского языка и литературы в двух выпускных классах, а здесь уже работала руководителем отдела. От руководства отказалась, а работала в школе Чумарной. Это очень интересная авторская школа. Начали приносить рукописи: я пригласила людей, чтобы составляли сборники, пособия и так далее. Я попросила директора, что сама хочу работать над учебниками. Я написала учебник украинской литературы для пятых классов… В. Овсиенко: Это он: «Украинская литература», пятый класс, допущено Министерством образования и науки Украины. Львов, издательство «Свит», 2002 год». А шестой класс? М. Зваричевская: 2006 год. Это очень тернистый путь, между прочим… В. Овсиенко: «Украинская литература. Учебник для шестого класса...» М. Зваричевская: Да. Я разработала программу для пятого – одиннадцатого классов. Ее взяла Раиса Мовчан «под руководством» пана Жулинского, воспользовалась моей программой и моим учебником, посписывали в свои, и на конкурсах выигрывают они. Я подала свою программу. Я не подстраиваюсь под программу Раисы Мовчан, потому что она списывала у меня. Вот такая позиция. Да выключите его, потому что это совсем не то, что надо. [Выключение диктофона]. М. Зваричевская: Десятая страница. Видите? «От древности до времени, когда ты берешь в руки эту книгу...» Сейчас я вам показываю, откуда это пишется. В. Овсиенко: Это «Украинская литература», Авраменко О.М., Шабельникова Л.П. М. Зваричевская: Да, прошу, смотрите, вы видели там 2002-й, а вот тут 1990-й. В. Овсиенко: Теми же словами начинается. М. Зваричевская: И все так далее. Это десять эпизодов. Хорошо так писать книги. А Зваричевская завалила весь свой дом книгами. Потому что почему я разные тексты читаю? Либо они идут в книгу, либо они не идут в книгу. Это должно быть честно и очень тонко. А возьмите прочитайте вот такой маленький отрывок. В. Овсиенко: «Ты знаешь, ты хорошо знаешь, слово — особый Божий дар, который всегда с тобой. Оно живет в тебе, отзывается голосом твоих дедов-прадедов, является словом твоих отца-матери, является также твоим словом. Оно маленькое зернышко поэзии, вмещающее всю силу и красоту мира и красоту твоей души. Вглядись в его образ, вслушайся в его звучание — тебя ждут удивительные открытия». М. Зваричевская: Здесь есть еще одно: «От полки до полки», вот, прошу, «Оранжевое солнце поэзии». Это чтобы ребенок мог побыть в поэзии. Далее «Мир какой — кружево сказочное». Это вопросы по разным сказкам и тексты. Иван Франко, «Королек и медведь». Там речь идет о чести детей. У честных родителей честные дети. Вот здесь «Сердце орла» — такое вдохновенное произведение Ярошенко. В. Овсиенко: Василия Ярошенко? М. Зваричевская: Да. Далее «От сказки к притче»: «Притча о сеятеле», «Народная притча» и притча Сковороды «Слепой и зрячий». Далее. «Что я открываю для себя в прошлом?», «Благословение Киева». «Украинский ребенок». Я начала с «Поучения детям» Владимира Мономаха. Это так красиво, если бы вы знали. А тут какая красивая «Зимняя поэзия»! Это под зиму, чтобы развернулась детская душа, чтобы она шла на канве жизни целого народа. «Сохраненные имена» — это дополнительный раздел. «Герои украинской земли». «Великие строители украинского государства». «На поле чести украинские дети» — это о Крутах. «Думы» — здесь мне сократили, я хотела еще «Думу о братьях Азовских». Тогда «Украинские кобзари». Прежде, чем говорить о «Кобзаре» Шевченко, Шевченко — «Кобзарь», надо знать, кто такие кобзари. А потом пошло «Жизнеописание Шевченко», тогда «Веснушка-весна», тогда «Диалог, пьеса, театр», «Я, мой род, моя семья», «Всматриваюсь в Украину». Вот такая это книга. Это очень хорошая книга. Пятый класс. Вот что я люблю, тем люблю хвастаться. Вот здесь: «От древности до времени, когда ты берешь в руки эту книгу, короткий миг». Вчитываешься и приближаешь себе тех авторов... Из «Поучения детям» Владимира Мономаха. Не забудьте, что рубрика называется «Украинский ребенок». «Обращаюсь к вам с этим словом»... А те киевские махинаторы — Боже, как они кричали, когда только заголовок прочитали: «Да кто дает! Да это древняя литература». Посмотрим. «Смотрите, как все мудро устроено на свете — как небо устроено или как солнце, или как луна, или как звезды...» и так далее. Это не может понимать наш ребенок? «А звери, а птицы разные, а рыбы всякие — и этому чуду подивимся». И тут дальше: «При старших подобает молчать, мудрых слушать, старшим подчиняться...». А теперь обратите внимание, что все эти сентенции прерываются вот такими плашками: «Какой из советов считаешь самым полезным для тебя?», «Что значит „держать душу ввысь“?». Вот такого типа я даю вопросы. Они не отвлекают ребенка, не отдаляют, а наоборот, дают ему возможность вникнуть в текст. Вот таким я делом занимаюсь. В. Овсиенко: Вы эти учебники еще в школе наработали или здесь? М. Зваричевская: Уже здесь. В. Овсиенко: С какого года Вы работаете в этом Институте? Каково его полное название? М. Зваричевская: Областной институт последипломного педагогического образования. Я здесь с 1990-го, с сентября. В. Овсиенко: О! Так Вы успели наработать здесь очень много. М. Зваричевская: Что смогла. Контакты с учителями, эта работа самая важная для меня. В. Овсиенко: А как Вы учителей учите? М. Зваричевская: У нас есть лекции, семинары разные, они учатся тому, чего хотят. Вот моя библиография. Вот таким делом я занимаюсь. А, вы просили сказать еще о моем муже? В. Овсиенко: А, да-да, стоит сказать. М. Зваричевская: Это Степан Мороз. Я заново познакомилась с ним, потому что он учился где-то рядом на географическом факультете. Во время этих событий он был очень активным и всегда последовательно патриотичным. Но я его не настолько хорошо знала. Я вышла из тюрьмы и мне передал записку от него Игорь Калинец. В ней было написано, что он будет меня ждать, сколько бы ни потребовалось. Ну, какая женщина устоит перед таким романтическим жестом. Мы поженились в 1966 году, уже осенью. В. Овсиенко: Вы упоминали, что дочь у вас есть. М. Зваричевская: Да, Яринка, 1968 года рождения. Она у нас одна, потому что очень уж интенсивно пришлось жить. В. Овсиенко: Участвовали ли Вы в каких-либо политических движениях, партиях, общественных организациях, кроме Общества украинского языка? М. Зваричевская: Нет, я подключалась ко всем событиям. Просто характер моей деятельности меня ограничивал. Я увидела, что образование — это запущенная отрасль. Между прочим, сначала мы работали для всей Украины. К нам очень многие приезжали на курсы учителей, и до сих пор приезжают, например, из Николаева областного, приезжали и с Брестчины женщины-учителя. Такая пожилая просвитянка привозила, чтобы немного послушали лекций. Приезжают учителя из Польши. В то время, когда я еще работала в школе Марийки Чумарной, я давала открытые уроки для приезжих. А потом я увидела, что можно заниматься всем миром, но ничего не сделать для того, что рядом с тобой, и я начала активно работать для Львова и для Львовщины. И не в парадном стиле, потому что я тоже могу выступить или в родной школе, или на каких-то вечерах, где меня пригласят, а вот там, где надо сесть, подумать и сделать — это самое ценное для меня дело. В. Овсиенко: Сколько же труда — подготовить эти учебники... Кстати, эти учебники — они всеукраинские или региональные? М. Зваричевская: Вы знаете, это при содействии моей ученицы, иначе я бы не получила этого разрешения. В. Овсиенко: «Допущено Министерством образования». М. Зваричевская: Да, допущено. Эта книга уже имела все-все допуски, но они меняют правила игры, меняют на конкурс, и теперь, видите, это без допущения. Итак, эта книга, как и эта, действуют на Львовщине, но ею пользуются только те учителя, которые хотят ею пользоваться. В. Овсиенко: А я заметил, что эти Ваши книги иллюстрировала Галина Севрук. М. Зваричевская: Да, это Галина Севрук, я ей предложила. В. Овсиенко: Написано: «В оформлении книги использована керамика Галины Севрук». М. Зваричевская: Да, это тоже уникально в этом смысле. Только этой у меня нет, и у Гали нет, потому что я дала одной даме в Киеве и она уже год не возвращает Гале такую книгу. А эта, видите, библиотечная, я своей не имею. А эту когда-нибудь я бы вам подарила, если она вас интересует. В. Овсиенко: Знаете, книга должна быть там, где она нужна. А я ведь не работаю в школе. Это если бы какой-то учитель захотел по этой программе вести уроки, то другое дело. М. Зваричевская: А, ну так вы уж его направьте ко мне. Эта издана тиражом три тысячи экземпляров при содействии областной администрации. Пятый класс. А шестой класс — эта издана тиражом пять тысяч. И она разошлась по Львовской области, в основном. А там где-то кто-то себе купил и видит: о, какая это книга, какая это книга — так говорят. Но говорить мало, здесь нужно иметь отвагу эту книгу пригласить в школу.