Арсенич Пётр Иванович

Интервью Петра Ивановича АРСЕНИЧА (Исправления П. Арсенича не поступили) В. Овсиенко: Двадцатое июня 2008 года, город Моршин, санаторий «Говерла». Рассказывает о себе... П. Арсенич: Пётр Арсенич, председатель Ивано-Франковской областной «Просвиты», доцент Прикарпатского университета, заслуженный работник культуры Украины — это такие мои регалии. Сам я крестьянский сын из Нижнего Берёзова Косовского района, из того села, где бывали Иван Франко, Богдан Лепкий, Богдан-Игорь Антонич, другие. Имеет это село славные традиции, оно было национально сознательным, оттуда происходит немало проводников национально-освободительной борьбы, в частности ОУН, такие, как мой однофамилец, дальний родственник Николай Арсенич, возглавлявший Службу безопасности. Я с тридцать четвертого года... В. Овсиенко: А Мирослав Симчич из Выжнего? П. Арсенич: Мирослав Симчич из Выжнего Берёзова, он исполнял обязанности сотника и проявил себя в боях с москалями, как мы говорим, в Космаче, где тогда погиб полковник Дергачёв. В. Овсиенко: Кажется, Дергачёв был генералом. П. Арсенич: В документах он генерал. Я с 1934 года. В. Овсиенко: А скажите и дату рождения. П. Арсенич: 24 января 1934 года. Помню все, что творилось у нас. Не один раз видел повстанцев. Хлопцы говорили так с гордостью... Смотрел, как ехали на конях сотник Орлик и другие. Не раз видел их в нашей хате, мама угощала едой. Мы жили в центре возле моста. Когда взрывали мост, чтобы карательным органам и партийно-советским работникам трудно было добираться, то нас всегда предупреждали, мы ложились на пол, папа или мама еще и накрывали нас подушками. Под влиянием старших мы, уже юноши, в 1949 году вступили в Юношескую организацию ОУН. А потом в 53-м году, когда умер Сталин, изменилась политика: была команда выдвигать на руководящие должности местные кадры. В. Овсиенко: Это был приказ Берии. П. Арсенич: Да. Тогда лучших учеников начали направлять учиться. Вызвали в Яблуновский райком партии, сказали, что есть одно место в Киев, одно в Москву и в Харьков. Я поехал в Киев. Окончил Киевский университет в 1958 году. В. Овсиенко: Факультет исторический? П. Арсенич: Исторический. Поехал по направлению в Ивано-Франковск, работал в краеведческом музее. В 1962 году перешел работать ассистентом в Прикарпатский, тогда еще Ивано-Франковский, пединститут. Я преподавал археологию. А как раз тогда началась «хрущевская оттепель». Я, как работник музея, встречался с бывшими сечевыми стрельцами, офицерами Украинской Галицкой армии. Потом, когда уже возвращались из заключения члены ОУН, УПА, их рассказы оказали на меня большое влияние. Я так понял, что нужно это все собирать. Даже в то советское время, когда нельзя было об этом говорить, я все это записывал и агитировал, чтобы сохраняли эти материалы. Были у меня даже курьезные случаи. Вот иногда расспрашиваю бывшего сечевого стрельца. Он рассказывает, что воевал в Первую мировую войну против России. А я спрашиваю: «А за Украину вы воевали?» А он: «За Украину не воевал». Тогда я говорю: «Ага, значит вы за цесаря воевали, а когда надо было за Украину, то вы не воевали. Поэтому мы до сих пор не имеем Украины». Ну, сказать это в то время человеку, не зная, можно ли ему верить, или нет… Вижу, что он смутился, и говорит: «Я воевал…». Так я говорю: «Я же вам говорил, что говорите мне правду, не бойтесь». Очень тяжело было убедить людей, чтобы они записывали воспоминания. Я понимал значение воспоминаний. Были такие случаи, что потом приходили ко мне и просили, чтобы я отдал то, что от них записал или они сами принесли. Потому что они не могли спать. В. Овсиенко: Вы записывали каким образом? Тогда же не было диктофонов. П. Арсенич: Нет, я записывал от руки. Или просил, чтобы они написали. И некоторые писали. Помню, один, который был репрессирован, сидел в Сибири, он написал все о всей своей семье, принес мне. А когда началась «хрущевская оттепель», я начал распространять самиздат. Сначала среди студентов, которым больше всего доверял. Среди них был Михаил Максимьюк, потом директор школы, Игорь Иванцив, сын художника, который потом был проректором нашего пединститута, другие. И когда сюда к нам в 1964 году переехал из Луцка Валентин Мороз преподавать историю, то он был среди нас самым молодым. Винничук, я и он. Нас уже трое было против тех старых преподавателей, которые исповедовали марксистско-ленинскую идеологию. В. Овсиенко: А что самое раннее из самиздата у вас было? П. Арсенич: Самым ранним в самиздате был Богдан Кравцив из Германии. Это тот самиздат, который я имел. Мы каким-то образом делали фотографии. Или перепечатывали на машинке. Когда я работал в музее, то собрал много старых изданий, таких как «Летопись „Червоной калины“», «Календарь общества „Просвита“», и другие. Какие-то статьи, которые нас интересовали, где шла речь против большевиков, против голода, — это мы и распространяли. Более того, считая, что у меня может быть обыск, я пересылал такие материалы своим друзьям, с которыми учился — это Борис Коргот, он с Сумщины, Николаю Шудре кое-что давал... В. Овсиенко: Шудре? Так я Шудрю знаю. П. Арсенич: Другим старался давать. Ну, а потом получал от других. Я поддерживал контакты… Черновол — но он тогда еще во Львове был. В Союз писателей заходил. Михаил Косив, Богдан Горынь. В Тернополе был Игорь Герета. Он, к сожалению, уже умер. А потом в Киеве познакомился с Евгением Пронюком. В связи с тем, что Евгений Пронюк работал в Институте философии, исследовал творчество Остапа Терлецкого... В. Овсиенко: Это его диссертация была. П. Арсенич: Да. Он обращался ко мне, чтобы я ему помог, там фотографии какие-то, материалы — так мы установили связь. Его родственник из Хриплина, учившийся на священника и репрессированный, очень хорошо знал латинский язык. А тогда как раз Институт философии переводил то ли со Сковороды… Ну, что-то было нужно, а было мало специалистов-латинистов, которые могли бы в совершенстве перевести, так его взяли по договору работать, несмотря на то, что он был репрессирован. Я забыл его фамилию, он уже умер. Когда он ехал к Пронюку, то привозил литературу. Когда я узнал, что Пронюка арестовали, я через этого человека оказывал его семье материальную помощь. А до тех пор Пронюк мне всегда назначал встречи в Ботаническом саду возле университета. И бывает так, знаете, наберу самиздата, ну, там «По поводу процесса над Погружальским», «Воссоединение или присоединение?» Брайчевского, потом Дзюбы «Интернационализм или русификация?», и другое, и, знаете, у страха глаза всегда велики. Едешь в поезде, а в вагоне кто-то такой возле тебя, что я думаю, может, это кагэбэшник, я боюсь отойти, думаю, я пойду в туалет, а он заглянет в портфель, что там есть. Вот такое было переживание. В. Овсиенко: Конечно, и не безосновательное. П. Арсенич: Но, во всяком случае, мне повезло, меня не разоблачили на этом. И только тогда, когда приехал Мороз… Он любил так много говорить... В. Овсиенко: Это когда вернулся из заключения? П. Арсенич: Нет-нет. Это еще до заключения, 64-го года. Тогда мы активизировали работу. Мы резко выступали против политики русификации в детских садах. Когда кагэбэшники набрали достаточно фактов, то 1 сентября 1965 года арестовали Валентина Мороза. Его жена раненько прибежала ко мне предупредить. Потому что мы дружили, он часто у меня бывал, я у него, обменивались старой литературой. Я заставлял студентов записывать повстанческие песни, и он как раз одну такую запись взял. И случилось так, что у него сделали обыск, забрали ту запись. Правда, тот студент-заочник как-то сумел выкрутиться. Он был участник войны, контуженный. Говорит, что мне надо было сдать запись, я кому-то там поставил магарыч, мне записали те песни, я даже не читал их, сдал Арсеничу. Ну, это между прочим. Когда Рая Мороз прибежала, сказала, что арестовали, тогда у меня как раз были некоторые самиздатовские материалы, такой значок-трезубец и сине-желтая ленточка, такая, знаете, из бисера, вот когда-то у нас в Галиции любили такое иметь. Я это жене дал, она пошла на работу, а оттуда занесла к знакомым. Но у меня в тот день не делали обыск. Это было 1 сентября 1965 года. Потому что он пришел к нам на работу в 64-м. Судебное следствие продолжалось до 20 января, если я не ошибаюсь, в Луцке. Мороз сначала признался, что так он думает, и не отпирался, что имел самиздат. Я сначала отказывался, но, припертый, как говорится, фактами, вынужден был признаться, что действительно Валентин давал мне читать самиздат — по поводу сожжения библиотеки. В. Овсиенко: Это статья «По поводу процесса над Погружальским»? П. Арсенич: Над Погружальским, да. В. Овсиенко: Вы были задержаны? П. Арсенич: Меня взяли на допрос где-то через неделю или через три-четыре дня после Валентина. В. Овсиенко: Вас держали сколько? П. Арсенич: Где-то на третий день выпустили. В. Овсиенко: А, это было задержание. П. Арсенич: Это задержание, да, я не был арестован. Но потом постоянно вызывали на допросы. Я так понял, что хотели использовать меня как свидетеля. Убеждали, что это же националист, как вы могли не понимать, уже взрослый человек, что он говорил. Говорю: «Я сам возмущался, почему это в детских садах на Украине воспитание должно вестись по-русски». Меня вызывали на суд в Луцк, и не только меня, а еще и моего товарища из Института нефти и газа Ивана Костенюка, Михаила Фиголя, художника. Поехали мы на суд. Тогда суд был, я бы сказал, открытый. Дмитрию Иващенко дали два года, по-моему, Валентину четыре. В. Овсиенко: У меня есть их приговор. П. Арсенич: Четыре года. Валентин в последнем слове использовал мои показания в свою защиту, потому что сначала, как я говорил, я иначе говорил. А в суде я просто им сказал: «Вы бы тоже иначе говорили, если бы вас так терроризировали». Так что я на суде уже то не подтвердил, что раньше говорил. Я уже даже не помню, что. Валентин на суде вел себя довольно мужественно, надо отдать ему должное, по сравнению с Иващенко. Следили за нами. Из КГБ один ехал, из института заведующий кафедрой Васюта… Я занял такую позицию, что меня потом обвиняли, что я националистов поддерживаю, националиста Мороза. Я доказывал, что я сын крестьянина, я советский патриот, который любит свое украинское, я считаю, что здесь нет никакого криминала, что я выступал против русификации, против уничтожения памятников. Они, конечно, вербовали меня для сотрудничества. И это долго продолжалось — с 1966 года по 1986-й. Все искали что-то… Такая профилактика: что-то случится — сразу тебя вызывают. То, то, другое — и все запугивают, чтобы я сотрудничал. Я с самого начала написал этим следователям, что если будет американский шпион, то я вам скажу. Вы знаете, если так анализировать, то я тогда так и считал, и здесь, может, и греха большого нет. Лишь бы я своих никого не выдал. А когда они начали меня допрашивать о своих, то я сразу говорю: «Да, мы собираемся, мы говорим, но мы патриоты, мы хотим, чтобы у нас было как можно меньше недостатков, поэтому и высказываем некоторые свои мысли». В последний раз они у меня сделали обыск в декабре 1981 года, потому что знали, что у меня много книг. В. Овсиенко: Это в последний раз, а до этого делали? П. Арсенич: Нет, до этого не делали. Сделали обыск, забрали много книг и думали, что меня этим запугают, что я дам согласие на сотрудничество, что я напишу статью против украинского буржуазного национализма. Потому что все велся этот разговор. Я говорю, что не знаю об их деятельности, если бы я ознакомился… Дайте мне материалы, если действительно там, за границей, есть такие националисты, которые выступают против, то я проанализирую и что-то напишу. Они поняли, что из этого ничего не будет. Один мне сказал: «Ты так долго на двух стульях не усидишь». Потому что я один раз им сказал: «Берите меня на работу, знакомьте с литературой, я подумаю. А так — нет». Они увидели, что из этого ничего не будет, и все время за мной следили, время от времени вызывали. Я уже говорил, что когда Валентин первый раз вышел из тюрьмы, я начал собирать для него средства. Это стало известно, почти никто мне не дал, только пара человек. Меня предупредили. В КГБ, видно, написали такое маленькое письмо на пишущей машинке, но не на почте бросили (конверт не проштемпелеван), а в мой ящик. Там написано: «Товарищ Арсенич, советуем вам заботиться о своей семье, а не о семье Мороза. Так будет лучше для вас». И все. А потом я все-таки обратился к священнику Василию Романюку — впоследствии Патриарху Владимиру. Он принес более значительную сумму, я передал ее Валентину. Валентин изъявил желание с ним познакомиться. Я познакомил Валентина Мороза с Романюком. Романюк пригласил Мороза, а Мороз уже и Черновола, они поехали в Космач. В. Овсиенко: Кажется, Романюк там окрестил Черновола, в Космаче, да? П. Арсенич: Возможно, да, возможно. Дело в том, что потом я с Романюком уже не поддерживал связи, когда он стал ярым сторонником православия и резко выступал против Греко-Католической Церкви, чего раньше не было. Что еще интересного? Больше всего кагэбэшники требовали, чтобы я написал статью против украинского буржуазного национализма. Думали, что когда сделали обыск, то я испугаюсь. Но я знал, что иметь книги — это еще не наказуемо, главное, чтобы никто не доказал, что я кому-то давал читать. Я раньше работал в музее, иногда имел доступ к спецфондам. Я там расписывался, что не буду этого разглашать. Так я себе и дома сделал спецфонд. В чемодане держал всю антисоветскую литературу, где против большевиков — все, что имел, с 1917 года. Что до 17-го, когда еще той власти не было, то я за это не боялся, хотя они и это конфисковали. И запер на ключ. Они это нашли. Я им говорю: «Да я понимаю, что можно, что нельзя, потому что даже от своих родных запер, чтобы никто не читал». Они у меня забрали и трехтомную коломыйскую энциклопедию, книгу Крипьякевича «История Украины-Руси», которая была издана в тридцатых годах. Я говорю: «Какое вы право имели, если это советский академик?» Я три раза писал жалобы, так мне часть книг отдали, но Донцова, Михновского и почему-то Осипа Назарука «Ярослав Осмомысл» — это исторический роман — не отдали. Осип Назарук был сечевым стрельцом, он писал книги, в том числе исторический роман о Ярославе Осмомысле. Так я понял, что кто-то из кагэбэшников ее забрал, поэтому мне не отдали, хотя это такая книга, которая не должна считаться... Мне не отдали Донцова и Михновского. В. Овсиенко: Это когда? П. Арсенич: Это в 82-м году. В 81-м в декабре сделали обыск, полгода изучали, давали определенным лицам штудировать. Конечно, мне было довольно сложно, меня уволили из Института, но я снова вернулся на работу в Ивано-Франковский краеведческий музей. Это у меня стало хобби — работа в музее, я очень любил встречаться со старыми людьми, записывать воспоминания, выискивать старые фотографии, документы. Где я что-то узнавал, я уже туда ехал, потому что никто не давал тебе командировку. Командировку могли давать собирать материалы о делегатах XXV съезда или о членах КПЗУ, а об этом я даже и не признавался. Мне удалось наткнуться на две большие библиотеки в селе Терпиловка Подволочиского района. Там жил священник Владимир Герасимович, он умер, а его дочь Анна Герасимович отсидела десять лет, вернулась. И никто этого не конфисковал, она хранила всю литературу, всю периодику XIX — начала ХХ века. Впоследствии я это все забрал, даже частично закупил для музея. А в Коломые была такая Татьяна Кичура. Кичура — это писатель, тоже репрессированный в 1937 году. Он остался жить в Киеве, потом его арестовали, а две дочери жили в Киеве. У него в Коломые была большая библиотека еще австрийских времен. И даже то, что он присылал из Советской Украины, те первые произведения 20-х годов. Это все сохранилось, мне удалось это сохранить. И встречи с москвофилом Гавришко, который собирал все против Украины, — все это дало толчок, что я начал ездить во все города Галиции к старой интеллигенции, собирать, что они могут дать в музей, подарить, или частным образом купить, обменять. Я собрал большую подборку филокартии — старые почтовые открытки, книги. А когда началась горбачевская «оттепель», то я сделал во Львове в Музее Ленина выставку прессы, посвященную стрельцам и УГА. Потом в Музее этнографии сделал выставку семьи Шухевичей. Потому что я начал изучать, диссертацию писал «Владимир Шухевич — исследователь Гуцульщины». Когда в 1974 году я подал ее на пробную защиту, они уже установили, что Владимир Шухевич является дедом генерала УПА, и уже не было возможности защищать эту работу. Я позже воспользовался своими наработками, издав три книги: первая книга «Семья Шухевичей» 1995 года, вторая книга «Владимир Шухевич» 1999-го, и уже к столетию Шухевича второе, дополненное издание «Семья Шухевичей». Но здесь речь о другом. Понимаете, я чувствовал, когда общался с некоторыми людьми, что они ко мне относились с недоверием. Тогда я сразу говорил: я такой-то, такое-то и такое со мной было, если вы мне доверяете, то будем говорить. Я понимал людей: Валентин сидел в тюрьме, а я на воле, значит... Хотя не было оснований меня арестовывать, потому что не было доказательств распространения самиздата. Я не признался, кому давал. Если бы я признался, то потянул бы большое количество людей, в том числе и студентов. Слава Богу, мне как-то Бог дал, что и никто из-за меня не пострадал, и я не попал, и не написал статьи — это самое главное — против национализма, потому что сейчас мне было бы очень морально горько, что я сломался и написал. Так что моя совесть, как говорится, чиста. Единственное: если бы у меня был более отважный характер, так как вот у вас, то я бы, может, больше переписывался с Валентином в тюрьме. Я уже потом активно переписывался с Тарасом Мельничуком. Но всегда старался помогать жене Валентина Мороза. Она оставляла у нас своего сына Валика маленького, потому что ей некуда было деваться. Потом ее тоже уволили с работы, преследовали. Я даже хотел передать через нее Сахарову, а дальше за границу, то, что мы писали с Романом Кисем, сыном профессора Львовского университета, протест против русификации украинской науки, да она побоялась взять. В. Овсиенко: Валентина выбросили за границу в ночь с 27 на 28 апреля 1979-го, а она вслед за ним поехала. П. Арсенич: Но он себя повел там недостойно. В. Овсиенко: Это известно. П. Арсенич: Потому что когда я поехал в 1990 году в Канаду и там сказал, что Валентин Мороз это мой товарищ, там один мне говорит: «Ты лучше не признавайся, что это твой товарищ, потому что он у нас не пользуется популярностью»… Ну, но не будем об этом. Во всяком случае, это отважный человек. Единственное, что у него был такой характер, что он не хотел считаться с мнениями других. Вот, например, собираемся у меня. Валентин, мой старший приятель, редактор газеты «Республиканец» 1919 года, который знал Левка Бачинского, Петрушевича, Дмитрия Витовского — министра вооруженных сил, это были товарищи. Дискуссия. Валентин свое, а тот Дмитрий Демьянчук говорит: «Мне с вами не о чем говорить, я был очевидец, знаю лучше, чем вы». А Валентин никак не хотел уступать, такой был упрямый. В. Овсиенко: Это потом особенно проявилось там, в Сосновке, в Мордовии. П. Арсенич: А вы с ним... В. Овсиенко: Нет-нет, он был на особом режиме, а я на строгом, но ведь это до нас доходило. П. Арсенич: Вот он такой, что на него жалуются даже те люди, которые ему помогали. Вот в Яремче Пётр Рогожинский из-за него пострадал. Когда надо было через знакомых врачей устроить, чтобы он немножко подлечился, то он даже не счел нужным поблагодарить, хотя бы навестить, хоть его и приглашали. Но это такое, это личное. Главное, что мы выдержали. Читая ваши воспоминания и приговоры, мне приятно, что вы, молодое поколение, имели отвагу оказывать сопротивление. Так оно и должно быть. Я всю свою жизнь как историк, читая лекции, старался пробуждать чувство национального достоинства у студенческой молодежи. Я и сейчас студенткам-девушкам не ставлю зачетную оценку, если они мне не споют хотя бы одну или две колыбельные песни, потому что они будущие матери, должны воспитывать своих и чужих детей в национальном христианском духе. В советское время, конечно, принуждали... Но мне как-то так удалось, что я не писал... Я, кроме статей о КПЗУ, о тех членах КПЗУ, которые раньше были сечевыми стрельцами, не писал никаких статей, где бы восхвалял советскую власть. Я писал к юбилеям — Шевченко, Франко, Коцюбинский, Леся Украинка. Но когда я написал статью «Леся Украинка на Гуцульщине» и позволил себе упомянуть, что Лесю Украинку посетили Иван Франко и Михновский, то нашлись люди, которые сказали, кто такой Михновский, и тогда уже меня не печатали. Еще один случай. Упомянул в статье Фёдора Вовка, он тоже трактовался как украинский буржуазный националист, — тоже имел за это неприятности. Однажды я был очень возмущен. Приехал в Киев и узнал, что моих товарищей уволили с работы. Они издали библиографический указатель о Карпатах — это в 1972 году — и поместили статью Кубийовича «Пастушеское хозяйство в Карпатах» из журнала «Украина» под редакцией Грушевского. Так за это их уволили с работы и лишили ученого звания кандидата исторических наук. А заместителя директора Института этнографии Зинича уволили с работы. И я попал в тот «черный список», как и другие, и меня не печатали. И только когда уволили Маланчука и уволилась из редакции журнала «Народное творчество и этнография» его жена Маланчук, и только тогда меня начал постоянно печатать покойный Скуратовский. В. Овсиенко: Скуратовского я хорошо знаю. Василий Скуратовский работал в районной газете в Радомышле в 1963-64 годах, а я из того района. П. Арсенич: Он у меня бывал в гостях, то во Франковске, то в моем родном селе Берёзове. Он интересовался, записывал... Кстати, он однажды организовал экспедицию по чумацким шляхам. У нас же соль варили. Так я с ним ездил. Еще о Евгении Пронюке хочу сказать. Я его знал, и я благодарен, что он меня не выдал... В. Овсиенко: Он твердо держался на следствии. П. Арсенич: ...так когда он решил идти в депутаты — а шел по тому же округу, где Богдан Ребрик был ранее избран, тоже член Хельсинкской группы, — то я отдал предпочтение Пронюку, считая, что это человек более начитанный, философ. Я с ним ездил по всем селам Тисменицкого округа, меня люди знали, поэтому проголосовали за него. Правда, Ребрик был немного обижен за это на меня. Пронюк мог сделать, может, больше. Как председатель Общества политзаключенных он все-таки что-то делает. Потому что у нас было сложно. Я старался это объединить, потому что некрасиво, что политические заключенные не могут найти общий язык. У нас председателем был Василий Стрильцив, немного взбалмошный. Тех людей, которые сидели так же, как он, но не разделяют его мнения… Единственное, что он никогда против меня не выступал, хотя я его и критиковал. Он даже принял меня в Общество политических заключенных. Хотя я не сидел, но преследовался с 1965 по 1986 год. Говорит, давай. Я всегда активно помогал Обществу, я и сейчас член областной управы, некоторое время был заместителем председателя. Удалось мне, что сейчас это Общество возглавляет порядочный человек, бывший повстанец, репрессированный, сын священника Орест Дычкивский. Я постоянно выступаю там, собираю материалы о репрессированных. Стоило бы, чтобы это делалось на государственном уровне, чтобы Институт национальной памяти это делал, чтобы имел средства на сбор материалов, пока еще живы люди, свидетели тех событий. И песни повстанческие, и воспоминания — этого даже вот здесь среди наших людей сколько есть, и не все они записали. В. Овсиенко: Да, я здесь, в санатории, трех человек записал, они участники Норильского восстания. Они всю свою биографию рассказывали. П. Арсенич: Так я всегда говорю: «Не имеете права умереть, пока не запишете, чтобы осталась память для своих детей, внуков, для людей, для истории, чтобы потом можно было использовать как свидетельство против той страшной большевистской системы». В. Овсиенко: Я здесь буду в понедельник еще раз рассказывать о Василии Стусе, так еще раз на этом сделаю акцент. Вот, скажем, где-то там в Западной Европе, в Германии, там обычно, что домохозяйка — она никакой общественной, гражданской роли не играла, — но она пишет воспоминания для своих внуков, для своих потомков. Так тем более вы, которые участвовали в выдающихся событиях, надо, чтобы это сделали. Уже же нет страха, что тебя посадят за это слово. П. Арсенич: У нас есть немало людей, которые сидели, которых преследовали, которых профилактировали десятками лет, увольняли с работы за национализм. Мне кажется, что таких людей тоже надо упомянуть. В. Овсиенко: Действительно, даже тех, кто хоть маленькую частичку вносил, но о них неизвестно, их надо зафиксировать, как можно больше имен надо зафиксировать, потому что люди уходят. А некоторые принимали очень активное участие в движении сопротивления, но они не были зафиксированы кагэбэшниками, не были ни уволены с работы, ни репрессированы, но большую работу делали. И так они с собой это забирают, и следа не остается. П. Арсенич: Видите ли, есть еще такое. Есть люди, которые стараются преувеличить свою роль. И из-за этого порядочные, честные люди не записались ни в Братство УПА, не стали членами Общества политических заключенных и репрессированных, потому что они увидели, что туда примкнули и такие люди, которые не всегда этого заслуживают. В. Овсиенко: К сожалению, это есть. П. Арсенич: Я тоже стараюсь таких людей поощрять и записывать их воспоминания. В. Овсиенко: Ну, вот вы о себе более-менее рассказали, но хотели бы, наверное, и о других людях рассказать? Возможно ли это сейчас? П. Арсенич: Мог бы рассказать. Когда началась перестройка, то, конечно, мы собирались с ближайшими друзьями. Да еще и когда Валентин был, в советские времена, мы собирались под видом, что празднуем праздник. Приглашали мы с Гуцульщины такого самоучку-музыканта Василия, он тоже Ивасюк, из Белоберёзки. Он играл на козе-дуде и на всех музыкальных инструментах. Мороз любил это слушать. На шевченковские дни я сам делал доклад, потому что у меня были старые книги Шевченко, «Женщины в творчестве Шевченко», другие. Так объединялись вокруг меня — это всегда Валентин Мороз с женой, его товарищ, который учился во Львовском университете, историк Ярослав Мельничук с женой, я с женой. Мы собирались по очереди, но преимущественно у меня, потому что у меня была большая хата, у Мельничука, а изредка и в общежитии, где жил Валентин Мороз. Потом присоединились к нашему обществу мой товарищ Иван Костенюк, который преподавал немецкий язык в Институте нефти и газа, еще один преподаватель, который преподавал латынь, ныне он священник, Иван Козовик с Тернопольщины, другие. Мы обсуждали вопросы, которые нас волновали, обменивались литературой, самиздатом. На первых порах была такая себе отдушина: я из Польши выписывал лемковскую газету «Наша культура», и «Наше слово» — там можно было прочитать то, чего не всегда было в наших газетах. Я это распространял. Кроме самиздата, я преимущественно распространял старые издания, которые издавались в Галиции, — газеты, журналы, книги Трылёвского, Лепкого, Мазепы. У меня была большая библиотека, сборник материалов. Я впоследствии частично передал их в музей, во Львов, и в Киев в Музей литературы. У меня даже кое-что закупили: прижизненные издания произведений Франко, Леси Украинки, Ольги Кобылянской. В Музей Леси Украинки в Киев я дал журнал «Зоря», где был напечатан ее первый стих. Где-то 1880-х годов. Я всегда считал, что книги должны быть доступны, чтобы люди читали. Все, что мне удалось собрать, я передал во многие музеи на Украине, давал знакомым читать. Конечно, кое-что и пропало, потому что не все возвращалось, особенно историческая литература. Вот о ноябрьских днях 1918 года. Очень ходовой была литература о сечевых стрельцах, та самая «Летопись „Червоной калины“». Были пожилые люди, как вот один [неразборчиво фамилия, похоже на Бокас], пожилой австрийский, у него была трехтомная энциклопедия, я у него приобретал. Когда при Брежневе велась пропаганда о создании единого советского народа, то он пришел ко мне, говорит: «Мальчики, так что-то делайте! Как так можно, чтобы никто ничего? Хоть бы какую-то бомбу здесь перед ратушей, чтобы немного напугать тех большевиков, потому что очень распоясались». Был такой старый Олийнык, так он все что-то писал, какие-то замечания давал… Так что в основном на меня влияли бывшие сечевые стрельцы, офицеры УГА, педагоги, интеллигенция. Был такой Феданко Александр, инициатор создания первого музея в ските Манявском, умер уже. Учительница, которая отсидела десять лет, Пригродская. И, я уже говорил, Дучиминская, с которой я поддерживал тесные связи. Она, на зло врагам, умерла аж на сто шестом году жизни. Я приходил ее поздравлять и со столетним юбилеем, и со стопятилетним. Была такая Анна Герасимович, Надежда Суровцова в Умани — я узнал да и поехал к ней. В. Овсиенко: А когда вы бывали у нее? П. Арсенич: Я у нее был в 1975 году, потому что я был месяц в Тальновском районе, где и узнал о ней. Но я так, чтобы не спрашивать дороги, по плану шел к ее дому. Так повезло, что я попал к ней. И буквально через полчаса мы стали друг другу доверять. Я тогда у нее забрал часть рукописей. Я был в восторге от этой героической женщины. В ее одноэтажное помещение я попал по рисунку, который мне дали знакомые, потому что я боялся спрашивать, чтобы за мной не шли следом. Я уже говорил, что все то, что я брал, я потом вернул ее родственнику, Фёдору, но я сейчас забыл фамилию. Потом это было напечатано в журнале «Украина». Переписка вышла, видимо, на основе и других материалов. Солидная книга вышла о Суровцовой. У меня есть те материалы. В. Овсиенко: Леся Падун-Луканова готовила ту книгу Суровцовой, да? П. Арсенич: Возможно, я сейчас не помню. Так что много было наших таких интересных людей. Я старался и стараюсь сейчас собирать материалы, которые бы засвидетельствовали о духовном единстве Украины, чтобы галичанам не делали упреки, что мы сепаратисты. Были такие тенденции. Мы понимали, что без Великой Украины мы ничего не стоим. Во всяком случае, приятно отметить, что люди, которые приехали к нам, — присылали сюда учителей, медсестер — они плодотворно работали, преимущественно выходили замуж за наших местных галичан, переходили на нашу сторону, так, как учительница, которая меня учила, Валентина Сиренко. В сорок восьмом году поддержала повстанцев, давала им литературу, газеты выписывала. Об этом стало известно, ее осудили на 25 лет, потом заменили на 10 лет, но след за ней пропал. Я о ней написал статью на основе ее личного дела, которое есть в КГБ, обработал много другого. Один случай был в нашем районе, что учительницу убило подполье. Но ее четыре раза предупреждали, да она была так фанатично настроена, ее охранял гарнизон, отряд войск. Но те хлопцы где-то пошли выпили, а наши подпольщики выбрали подходящее время и убили ее. Это был единственный случай. А больше таких не было. Например, два брата моей жены женились на девушках из восточных областей Украины: Иван с учительницей из Полтавской области, а Николай с медсестрой из Николаевской области. Брат жены был в дивизии СС «Галичина», тоже репрессирован. Они уже поумирали. Я всегда призываю к единству. Сам Франко показал первый пример — женился на киевлянке. Потом адвокат Теофил Куневский, другие. Можно приводить массу примеров о тех связях. Из восточных украинцев, которые приезжали к нам, особенно большую роль в единении сыграли Драгоманов, Михновский, Гнат Хоткевич, который бежал сюда, создал гуцульский театр, потом перевез его в Харьков, другие деятели украинской культуры. Так сложилось, что центром духовной культурной жизни до Первой мировой войны была Криворовня, потому что там жили Гнатюк, Франко, туда приезжал Грушевский и купил себе виллу. Леся Украинка, Коцюбинский из Восточной Украины, из Галиции... В. Овсиенко: Франко себе там дом построил, да? П. Арсенич: Нет, он только снимал дом. А Грушевский купил у помещика виллу. К сожалению, тот дом сожгли москали в Первую мировую войну. Они жгли украинские культурные учреждения, а польские оставались, и так очень много пропало материала. Потом центром стало село Черче. Там для братьев Лепких, в частности для Богдана Лепкого, профессора Краковского университета, писателя, собрали средства и построили виллу. Заведовал той виллой Левко Лепкий, бывший офицер Украинской Галицкой армии, композитор. Туда приезжала творческая интеллигенция в тридцатых годах, до 39-го года. Тот дом сохранялся где-то до 1985 года. К сожалению, советская власть уничтожила его, чтобы затереть следы об этом славном писателе. Я знаю, там сейчас хотят восстановить музей. Вот такие очаги духовной культуры надо бы восстанавливать. У нас единственное, что сделали, — Галицкий заповедник, но там речь о княжеских временах. В. Овсиенко: Это где, в Галиче? П. Арсенич: В Галиче, да. А видите, сколько было неприятностей из-за Космача, где была неофициальная повстанческая столица. Там была церковь XVII века, в этой церкви священники-капелланы благословили повстанцев, там повстанцы принимали присягу. И власть взялась ее уничтожить. Снимали там фильм «Тени забытых предков» — иконостас забрал Параджанов. По требованию общественности он вынужден был вернуть. Я лично, как работник музея, поехал в Киев и привез тот иконостас, отдали мы его на реставрацию. А потом писали письма Тронько, который возглавлял Общество охраны памятников. Оттуда приезжали специалисты и не возразили, чтобы церковь, как памятник истории, отремонтировать. Я еще и доказывал, что это филиал скита Манявского, что она была когда-то православной, думаю, так легче отстоять. Но власть подговорила кого-то, каких-то пьяниц, и они сожгли ту церковь. В. Овсиенко: Сожгли-таки? П. Арсенич: Да, сожгли. А перед тем, когда мы собирались по линии Общества охраны памятников, приехал из Космача один Бобьяк, который тоже добивался этого, и кто-то заложил, что он у меня ночевал, что я его поддерживаю. Меня снова в КГБ вызвали, говорят: ага, ты снова поддерживаешь ту бандеровскую церковь... А я говорю: «Да я же музейный работник, это же памятник архитектуры. Что тут плохого, что я предлагал, чтобы в этой церкви создать музей?» — «А ну, пиши объяснение». Я понял, что они хотели объяснение потому, что я тому Бобьяку тоже писал жалобы с требованием вернуть иконостас, а он подписывал. Церкви закрывали, люди писали жалобы. Одного человека, Козлана из Микитинец, что-то четыре года таскали за письмо. И только когда Горбачев пришел к власти, разрешили открыть церковь — ту церковь, о которой я доказывал, что в ней работал не кто-нибудь, а сам Яков Головацкий, выдающийся писатель, ученый. Он потом стал москвофилом. Очень много сделано вреда, уничтожено памятников. Например, в Довгополье разобрали церковь, где рисовал выдающийся художник Иван Труш. Но, что интересно, я это изучал, что те, кто был причастен к разрушению наших храмов, те люди преимущественно умерли не своей смертью. Это не голословно, я бы мог привести конкретные факты... В. Овсиенко: Да-да, и в нашей местности хорошо помнят такие факты. Вот вы говорили, что сожгли церковь в Космаче — когда? Василия Романюка оттуда выгнали в 1971 году... П. Арсенич: Нет-нет-нет, сожгли другую церковь, более старую. А Романюк работал священником в этой, которая сохранилась. Он тогда часто у меня ночевал, я ему говорил: говорите гуцулам в проповедях, чтобы они придерживались народных обычаев. Он это делал, и ему приписали, что он распространяет национализм. В. Овсиенко: Конечно, это национализм. П. Арсенич: А он был очень искренний патриот. Мне кажется, что и сейчас бы надо призывать, потому что много зависит от священников. Они призывают на проповедях к единству, а на самом деле сами не могут объединиться — православные, греко-католики, автокефальные. Я порой их критикую за это, даже публично. В. Овсиенко: Вот сюда, в санаторий «Говерла», приезжает священник Иван. Я слушал его несколько раз. Он очень хорошей позиции придерживается относительно единства. Не знаю, откуда он, но здесь еще будет до 29 июня. Он здесь отдыхал, так каждый день проводил службу Божью дважды в день. Хорошие у него проповеди. В. Овсиенко: 22 июня 2008 года. Пан Пётр Арсенич продолжает. П. Арсенич: Я хотел более подробно рассказать о втором периоде репрессий, которые начались в 1965 году, о 1972–73 годах. Это для меня и для большинства было время преследования. Например, в 1972 или 1973 году вызывали работников музеев — Клапчук, Скворив, Болехов и другие, — когда приехал к нам во Франковск Маланчук. Он созвал партийное совещание всей области и давал свои установки. Он там анализировал книгу Шелеста, критиковал ее. В. Овсиенко: «Украина наша Советская»? П. Арсенич: Да-да, а потом начал вспоминать местные негативные факты. Он тогда и обо мне подал в обком партии, сказал, что Арсенич написал 20 статей, а в них нет классового подхода, увлекается древними архаичными обычаями, неправильно трактует деятельность КПЗУ, в частности, боротьбиста Саврича, которого тоже в 1933 году репрессировали. Кстати, в советское время, в 1979 году, не пропускали в энциклопедию статьи о боротьбистах, потому что у Маланчука были свои претензии. Я уже говорил, что тогда меня хотели уволить с работы, я ходил с жалобой и в КГБ, и в обком партии. Но наиболее неприятно было, и это немного напугало моих родителей и сестру, то, что председатель колхоза забрал у нас приусадебный участок, потому что сын — националист Арсенич. Это ощутимо переживали. Но я как-то успокоил родню, что вот люди сидели в тюрьме, а тут приусадебный участок… Вернут. И действительно, через некоторое время нам тот приусадебный участок вернули. Потом еще раз была травля меня и моей семьи из-за Малковича, потому что я ему сообщил, что Галана не подполье убило, а что это была провокация со стороны КГБ. Кстати, мне кажется, что один, который принимал участие в убийстве, вообще был кагэбэшником. В. Овсиенко: Это были Стахур, а с ним Илларий Лукашевич. П. Арсенич: А троих сыновей священника Лукашевича расстреляли. Но они, видимо, не были причастны к этому. Самого священника осудили на 25 лет. В. Овсиенко: Священник Денис Лукашевич заканчивал свой срок в Мордовии в середине 70-х годов, я там его знал. Так он рассказывал, что, в частности, расстреляли его младшего сына Мирона, шестнадцатилетнего, который был абсолютно ни при чем, абсолютно. А Иллария обвиняли, что якобы он принимал участие в этом убийстве. П. Арсенич: И, кстати, по этому поводу наказали Дучиминскую, писательницу, которая якобы дала адрес Галана священнику Лукашевичу. Но позже стало известно, что это была провокация. Как вот убийство Кирова, так же решили использовать убийство Галана, чтобы усилить репрессии против галицкой интеллигенции. Когда мы уже имели такие факты, я не имел возможности выступать на митингах, то подал эти факты своему племяннику Ивану Малковичу, и тот в селе обнародовал это все, рассказал. Это председателю колхоза Панченко — а колхоз носил имя Ярослава Галана — было очень неприятно, он был очень разъярен. Тогда он еще раз усилил экономические репрессии в отношении нашей семьи — снова забрал приусадебный участок. Вот, видите, власть старалась разными методами влиять, чтобы держать людей в повиновении. А тогда, после приезда Маланчука, много интеллигенции пострадало, особенно творческой интеллигенции, которые писали, собирали материалы, хотя и не были причастны к каким-то таким смелым проявлениям неповиновения власти. Не все люди могли выдержать. Были такие случаи, что посылали некоторых людей в лагеря в составе кагэбэшных групп. Вы, наверное, знаете, моего старшего товарища Михаила Клапчука. Он отсидел десять лет. Имел четверо детей. Он в Караганде жил и вел научную работу, но, чтобы дети не попали под русификацию, он вернулся в село, откуда его жена, в Делятин, там устроился фотографом. Тогда кагэбэшники сказали: «Поезжай в лагерь, будешь там рассказывать, чтобы...» Он из села Корнича, 1920 года рождения. Был в Коломыйском окружном проводе ОУН. Он умный человек, проводил обучение повстанцев как географ, как геодезист, там были такие специальные курсы, он читал лекции на этих курсах. Его поймали, осудили на десять лет. Так он со мной советовался, что делать, и пришел к выводу, что я все-таки поеду и, возможно, хоть буду иметь представление о некоторых, может, кого-то предупрежу. В таком плане. В. Овсиенко: Ага, его брали в эти «делегации общественности», которые ездили в лагеря агитировать нас? П. Арсенич: Да, да. Он поехал, но говорил, что никому вреда не нанес. Он мог бы отказаться, но говорил, что кого-то предупредил. Он, кстати, даже написал об этом, собрал материалы, он такой архивист. Он сохранил тот билет, написал воспоминания: где он был, что говорил. Я знаю еще один такой факт, что посылали уже младшего, такого Мельника из Калуша. Он любил литературу, так его посылали в Чехословакию — в Прагу, в Пряшев. Я ему говорю: «Так если ты поедешь, то хоть предупреди тех людей, что ими кагэбэшники заинтересовались, чтобы они были осторожны». Он так и сделал. В. Овсиенко: Такие «делегации общественности» во главе с кагэбэшником привозили в лагеря. И было явно видно, что некоторых насильно привезли, им так тяжело было это отбывать. П. Арсенич: Кстати, к Михаилу Зеленчуку приехал в лагерь доктор медицинских наук Пётр Вокалюк. Когда Михаил с ним говорил и сказал, что его скоро освободят, тот профессор ему сказал, что вот приедете, может, что-то надо будет вам посодействовать. И действительно, когда Михаил Зеленчук вернулся из зоны, он пришел ко мне, чтобы я разыскал этого Вокалюка, может, он посодействует, потому что его не хотели прописывать. И только благодаря тому, что он женился на Люде Лопатинской, дочери священника, которая имела кооперативную квартиру, его и прописали в Ивано-Франковске. А тот Вокалюк, уже ныне покойный, так ничего и не помог Зеленчуку, хотя тогда и обещал. Так что такие факты были, что посылали в лагеря вести агитацию, и особенно здесь вербовали. Меня вызывали, чтобы я пошел на второй суд над Морозом, чтобы слушал, а потом доложил. Я зашел в суд, там масса людей. Я кого-то там из Львова знал, говорю: «Постарайтесь здесь меньше говорить, потому что за вами следят», — и ушел. А потом мне упрекали: «Думали, что вы покаетесь, что вы поможете нам, а вы не пошли, ничего не выяснили, ничего не доложили». Я говорю: «Я уже говорил вам, что вы берите меня на работу, тогда я буду работать, а так... А то свое обязательство, что я дал, я выполню, что если будет американский шпион, то я вам скажу, а на своих людей говорить не буду». И слава Богу, что так удалось. Потому что я переживал: представьте себе, что написать было ту статью против украинского буржуазного национализма — так в наше время это повеситься надо. Но мне Бог помог, что я этого не сделал, никто из-за меня в тюрьме не сидел и не имел неприятностей, потому что ни на кого я не давал показаний. А вербовка была страшная, почти каждого. Вот буквально недавно сосед мой признался, что его вербовали. Он должен был докладывать, кто ко мне ходит. Но это он сказал в 1992 году. Это все надо записывать, те методы, кто как сотрудничал, чтобы обнародовать. Мне кажется, что стоило бы обнародовать, чтобы те люди, которые были такие двуликие, не пользовались теперь теми привилегиями. Есть такие двуликие люди, что он очень большой герой, а фактически он был на услужении. Это надо проверять. Я не боюсь, что кто-то обо мне скажет, потому что нет таких доказательств, что я кому-то что-то плохое сделал, хотя я тоже не... Мне сейчас тоже неприятно, что я тогда резко не отказался, а занял такую позицию, что я советский человек, а если будет американский шпион, то я вам скажу. А и этого не надо было говорить. Но сами знаете, в каких условиях это было, как они принуждали и терроризировали. Меня даже один раз били. Ну, так за волосы схватили, а я начал кричать: «Фашисты, что вы делаете!». Больше они этого не применяли. Была такая психологическая атака: из одного кабинета в другой, к одному начальнику, к другому, потом к самому начальнику КГБ — ну, так затравят человека, что уже и не знаешь… А потом я на суде говорил, что и вы бы тоже иначе говорили, если бы вас так измучили. Но последнее слово я сказал такое, что помогло Валентину Морозу защищаться. Тогда ему и не дали так много, потому что это был еще первый, публичный его суд. А второй уже закрытый был. В. Овсиенко: Да, волна арестов 1965 года не была очень жестокой. Самый большой срок шесть лет — Михаилу Горыню и Михаилу Масютко, другим дали меньше. П. Арсенич: В 1990 году я был избран депутатом областного совета и городского совета, и тогда Роман Круцик тоже был депутатом. Мы создали областную комиссию по изучению жертв большевистского террора и снятию памятников большевистского режима. Я возглавлял комиссию по снятию памятников Ленину. Было довольно сложно, потому что не все люди имели отвагу подписывать, а надо было как-то обосновать, почему мы снимаем памятник Ленину в Ивано-Франковске работы Кальченко, потому что этот памятник имел какую-то художественную ценность. Но все-таки нашлись люди, которые подписали. Во всяком случае, это удалось сделать. Власть не способствовала работе комиссии, чтобы собирать материалы о репрессиях. Хорошо было бы, чтобы была такая независимая организация, которая собирала бы свидетельства, пока еще есть люди — живые свидетели тех преступлений. Потому что, рано или поздно, мы должны через международные комиссии предать суду тот страшный коммунистический режим, который уничтожил очень много людей. Кстати, до сих пор не хотят возвращать дома людям, которые потеряли их из-за репрессий. Я считаю, что нужно, чтобы такие организации, с которыми вы сотрудничаете, содействовали этим патриотам, чтобы они получили хотя бы эти возмещения.