Шабатура Стефания Михайловна

Василий Овсиенко: 26 июня 2008 года в городе Львове в доме госпожи Стефании Шабатуры Василий Овсиенко записывает разговор с ней.

Стефания Шабатура: Родилась я 5 ноября 1938 года. Это были очень сложные для Украины годы. Мой отец служил тогда в польской армии, потому что мы были под Польшей. А потом настало то короткое время Украины. Но это всё очень скоро кончилось: пришли советские войска и, как говорят, освободили нас от поляков и захватили Западную Украину. Тогда папа снова пошёл в армию, уже в советскую, потому что его призвали в тридцать девятом. Мой отец — Михаил Игнатьевич Шабатура. Я из крестьянской семьи.

Где-то в семнадцатом веке наше село было сильно разрушено, некоторых людей поляки перевезли в другие места — я это читала, — а некоторые просто погибли. Может, только какие-то единицы вернулись после того великого побоища. И записано, что Шабатура заново основал село. Эта фамилия в этих местностях редкая.

В.О.: Что она означает?

С.Ш.: Я когда-то читала, что «шабатура» означает «казацкая сумка», или «шабатурка» — «маленькая сумка». А ещё мне рассказывали, что шабатура — это та кожа, которая выделывалась для пергамента. Это ещё древнее — название кожи для пергамента, а более позднее название означает «казацкая кожаная сумка». Возможно, что мой род Шабатура происходит где-то с востока Украины, может, с казаками они пришли, с нашими войсками. Я узнала, что фамилия Шабатура есть где-то в Николаевском районе.

А род по материнской линии — это были сельские скульпторы.

В.О.: А назовите мамину фамилию.

С.Ш.: Семаник Анна Михайловна. Мама родилась в 1914 году, в 2004-м она умерла. А отец родился в 1913 году, не вернулся с войны, пропал без вести. У меня есть данные, что он где-то под Харьковом погиб, это мне дали из Музея войны. Но пропал без вести. Там были очень сильные бои.

Так вот, по материнской линии были сельские скульпторы. Они делали памятники на кладбище, а когда у нас церковь строилась где-то в конце XIX — начале XX века, тот архитектор взял их в помощь, потому что они были мастерами по камню. Это были отец и четыре сына, все были мастерами по камню. Делали фигуры, не просто кресты, а фигуры. Очень любили делать Святого Николая и другие такие фигуры как памятники на кладбище. А когда строилась церковь, то они научились строить церковь.

У нас был польский пан, имел там имения. И вот однажды один из сыновей того Шабатуры вёз в соседнее село памятник. А там была долина и болото. Подъехали панские слуги и сказали, чтобы он уступил дорогу. Он говорит: «Я не могу уступить, потому что я тогда увязну и не выеду с грузом». И он не уступил, им пришлось через болото его объехать. А когда он возвращался из того села, то они его поймали и забили ржавый гвоздь в мужское место. Конь привёз его домой, и он умер. Это было ужасно. И такая какая-то вражда стала… А потом ещё один сын пошёл куда-то в лес — а это был панский лес — собирать какие-то ягоды. И его тоже застрелили. Так ему двух сыновей убили. Он сказал своей жене и семье: «Чтобы это зло не распространялось — потому что я не сдержусь, — я лучше поеду куда глаза глядят». Забрал тех двух своих сыновей и уехал в Америку, а жена осталась. Они переписывались, а потом это прекратилось, мы не знали, где они. Я даже хотела узнать адрес, но люди из той семьи, уже более близкой, сказали, что нет от них писем.

А где-то в 1993 или 94-м году я была в Америке, в Саскатуне (название неразборчиво). Там подошёл ко мне один человек и говорит: «Мы, наверное, родственники, потому что я Шабатура. Правда, я уже не Шабатура, но здесь моя мама, она вам расскажет». Я подошла, женщине 95 лет. Она мне рассказала всю историю. Оказалось, что она знала тех, кто переехал из Америки в Канаду. Они по соседству жили, она знала их. Один сын там женился, второй был неженатым. Они строили церкви. Уже не скульптуры, а церкви строили, научились здесь. Так что такая история по материнской линии.

А в послевоенные времена мы с мамой остались одни. Маме, конечно, было очень тяжело. Тем более, что начались те колхозы, страшное то колхозное рабство.

В.О.: Кажется, вы не назвали село, откуда вы родом.

С.Ш.: Я родилась в селе Иване-Золотое Залещицкого района Тернопольской области, на Днестре, улица спускается к Днестру. Это прекрасное место, прекрасная природа, очень красивое моё село.

Я училась в школе. Школа у нас была неполная средняя, только семь классов.

В.О.: В каком году окончили эти семь классов?

С.Ш.: Надо считать, я сейчас не помню. Потом я пошла в среднюю школу в Залещики. Тогда даже справки не хотели давать, чтобы дети шли учиться, но как-то дали. И вот в Залещиках восьмой класс я окончила. Там был такой учитель (я забыла его фамилию, звали его Маркиян), который страшно издевался над детьми из села. Так кривлялся, ну, лишь бы ребёнок, не знаю, как выучил, а он с первого момента начинает кривляться. Это было что-то ужасное. Он просто перечеркнул детям судьбы, они не заканчивали образование, очень многие просто ушли из школы из-за него. А я как-то сдала у него экзамен, восьмой класс окончила. Но я увидела, что он отсеял тех, потом настанет очередь и за мной, а у меня нет возможности идти где-то пересдавать или оставаться на второй год, я должна окончить эту школу. Я решила уйти из той школы, фактически сбежать от него. И это учитель украинского языка и литературы, даже не математик! Это было что-то ужасное. Я пошла в соседнюю школу, село называется Поточище, через Днестр, там я её и окончила.

Я в своё время даже зарабатывала какую-то копейку, а то после войны... Люди сами меня заставили: «Да нарисуй образки, нет никаких икон, нарисуй. Вон там на базаре продают, что, ты не можешь?» — это мне тётя моя. Я начала рисовать людям, за копейки, конечно. А учитель той школы, классный руководитель, ходил по сёлам тех учеников, что у него учились, и узнал — потому что все знали, что я иконы рисую. Я так это переживала, но никто ничего не говорил, даже директор ничего никогда не сказал, а, наоборот, когда мы опаздываем (в понедельник все идут из дома в Поточище), то он ругается, что ты там тот, а ты такой, а про меня: «Она хоть и опоздала, так она иконы рисует, из неё люди будут». Такой из Гусятина Иван Иванович был. Я ту школу окончила, там не было таких учителей, как тот садист от природы.

В.О.: А в каком году вы окончили школу?

С.Ш.: Это надо сейчас думать-гадать или где-то посмотреть, момент не тот. Я решила поступать. Мой дядя окончил Черновицкий университет, он участник войны, он имел возможность мне помочь. Но я хотела сама… Я узнавала, где есть художественные училища, институт, что есть во Львове. И поехала я во Львов. Я ведь рисовала, а живого художника никогда не видела и вообще не знала, как красками пользоваться, а рисовала так, как у меня получалось. Когда я пришла в наш институт, показала те свои домашние работы, подала, мне ничего не сказали, но мне пришёл отказ даже в приёме документов. Написали, что я не подготовлена — такой ответ. Я ещё рисовала, рисовала, принесла те работы, а мне снова сказали: «Вы не подготовлены, вы не поступите. В наш институт поступают после окончания училища, с дипломными работами, рисуют с натуры, а вы, как мы видели, совсем не знаете, как надо рисовать. Идите в училище».

Я пошла в училище. А из десятого класса в училище принимают мало детей.

В.О.: А где это училище?

С.Ш.: Училище здесь же, во Львове, теперь называется колледж. Я еле как-то поступила — кандидатом, но потом, помню, 10 ноября меня зачислили в студенты. Окончила. Страшно переживала, потому что так же справку на поступление не давали из колхоза, из сельского совета, чтобы не шли учиться. Но мама там ходила, добилась, справку дали. А потом маме такие нормы дали, что она не может выработать, потому что она одна, некому помочь. Женщины оставляют половину нормы, и мама оставила. Секретарь райкома партии говорит: «Некому помочь? А у тебя дочь есть». Мама говорит: «Ну, так дочь учится». — «Вот мы как напишем, что она иконы рисует, так придёт она норму делать». Мама мне это написала в письме. Я переживала — это ужас. А у нас такой директор был, Тарасов, вояка, с войны, военный, такую муштру держал, так следил, издевался над детьми — это было что-то ужасное. Я так переживала… А тот секретарь Залещицкого райкома партии из нашего села родом. То ли он не написал, то ли тот директор не дал тому ход, я не знаю, что это было… Потому что у нас, например, с четвёртого курса исключили студента, который где-то там тихонько рисовал церковь. Они узнали и его с четвёртого курса выгнали. Я очень это всё переживала.

Окончила училище и поступила в институт. Окончила институт. Там уже я не боялась, у меня всё было хорошо, все предметы — рисунок, живопись — у меня было «пять». Так я получила образование. Стала членом Союза художников. Участвовала в выставках, потому что тогда так просто не принимали — то есть и сейчас так же, но тогда особенно: надо было иметь много выставок, чтобы вступить в Союз. Я диплом хорошо защитила. На защите был председатель Союза и сказал, что только за ту работу я могу стать членом Союза художников.

Была такая должность — художественный руководитель народных мастеров. Я подала на конкурс. Меня не приняли. Это уже был где-то 1969-70 год. Тогда мы ходили с колядой, с вертепом, и КГБ уже было «на хвосте». Меня не приняли, конкурс я не прошла. Мне сказали: «Если бы вы были членом партии...». Я говорю: «Разве нужно быть членом партии, чтобы быть художником?».

Это началось уже в 67-м. Они обратили на меня внимание, когда мы пошли на открытый суд Черновола (15 ноября 1967 года. — В.О.). Уже тогда, видимо, я была занесена в списки.

В.О.: А кто тогда ходил с вами на суд?

С.Ш.: Много знакомых из Львова. Калинцы, из Киева были Иван Дзюба, Лина Костенко, Надежда Светличная — киевляне были. А здесь были все те, кто не сидел, тогда ещё не арестованные. Было много людей. Суд был открытый, они вынуждены были по той статье (187-1, «клевета на советскую действительность». — В.О.) сделать открытый суд. Но они взяли маленькую комнатку и заняли все места. В дверях стали два милиционера и не пускали. Но в обед мы прорвались. Оттолкнули тех милиционеров, прорвались и фактически заполнили зал — наполовину были их, наполовину мы. Такая была история.

Я всё время участвовала в литературных вечерах. В шестидесятых годах, вы помните, было какое-то такое естественное национальное возрождение. Никто ничего специально не организовывал, оно чисто естественно развивалось. Я всегда старалась участвовать. Я уже тогда была знакома с Калинцами, с Горынями, с другими людьми. Вот мы собирались, вечера какие-то устраивали, даже у себя дома.

Настал 1970 год. Мы поехали во Франковск на открытый суд Валентина Мороза (17 ноября. — В.О.). Это тоже была позиция. Никто не верил, но было ощущение, что нас могут арестовать за что угодно.

В.О.: А были какие-то признаки того, что вас могут арестовать?

С.Ш.: Знаки такие были. Помню, Черновол говорил, что какой-то начальник или генерал КГБ был в Москве, и его Брежнев за тот самиздат спросил, сколько там их у вас есть? Он сколько-то там сказал, а Брежнев говорит: «Что, вы не можете с ними справиться?» Это было как бы указание.

В.О.: Было тайное постановление Политбюро ЦК КПСС о самиздате от 28 июня 1971 года.

С.Ш.: Но вроде был такой разговор, это Черноволу кто-то рассказал. Мне кажется, что это шло от Шелеста.

В.О.: Тогда Черновол прекратил издание журнала «Украинский вестник». Шестой номер он подготовил, но не издал.

С.Ш.: Ну, он просто не успел, но не думаю, что из-за этого. Из-за Шелеста, потому что кто мог это знать, только такие люди. Шелест предупреждал.

В.О.: А у вас литература самиздата была?

С.Ш.: Была, была.

В.О.: Что у вас было?

С.Ш.: У меня было «Горе от ума» Черновола, «Среди снегов» Валентина Мороза, про ту космачскую церковь...

В.О.: А «Украинский вестник» был?

С.Ш.: Нет, «Украинского вестника» не было, не было. Нас арестовали, как говорится, по подозрению в участии.

В.О.: А работа Дзюбы тоже, может, была?

С.Ш.: Дзюбу читала, но я не помню, изъяли ли её у меня или нет, забыла. Был сборничек стихов Мыколы Холодного, который Гель напечатал в самиздате. Он его мне подарил как раз накануне арестов, на день рождения, он у меня свежий был.

В.О.: Хороший подарок!

С.Ш.: Ещё какие-то стихи. Стихи Симоненко были, потому что мы их переписывали. Такие как «Украина», ещё какие-то. Они мне нравились, вот мы их и переписывали, и наизусть учили. Они нашли те шпаргалки, думали, что это какой-то самиздат, и изъяли.

В.О.: А вот есть снимок, где изображены Василий Стус, Любомира Попадюк, две Садовские, Ирина Калинец, Елена Антонив, Михаил Горынь, вы, Марьян Гатало и Александр Кузьменко. У меня этот снимок есть. Это было какого числа — девятого или седьмого января 1972 года?

С.Ш.: Это было первого января. (Ирина Стасив-Калинец говорит, что это снимок 9 января 1972 года. — В.О.).

В.О.: А почему же вы там одеты как колядники?

С.Ш.: Подождите. Так ведь тогда на Рождественские праздники нельзя было такое делать, поэтому мы приурочили те вертепы к Новому году, чтобы иметь возможность ходить. А это же советский Новый год, государственный, празднуется. И мы с этими вертепами ходили на Новый год. Это было на Новый год. Василий был тогда где-то в Моршине, или где-то лечился, он приехал сюда и с нами вместе ходил. Когда мы шли по улице Дзержинского мимо КГБ, то Ирина заметила, что Новый год, а там в окнах свет горит. И тогда Ирина говорит: «Слушайте, это что-то недоброе, что-то они готовят. Как это, чтобы на Новый год сидели в кабинетах и свет горел?». Не то чтобы в каком-то одном кабинете, а много окон светится. «Это они что-то готовят». Ирина это интуитивно, как говорится, почувствовала. А ещё Черновол сказал: «Они готовятся к арестам, увидите». Это так мы на Новый год, а ждать-то уже недолго оставалось. Это было первого числа. Потом Василий ещё был здесь 9 января. Он уже ехал в Киев.

В.О.: Потому что кто-то мне утверждал, что это снимок 9 января, я так даже в своей книге написал.

С.Ш.: Не-не-не. Это неправильно, это на Новый год, первое число. А Василий был у меня ещё на день рождения 5 ноября. Потому что он здесь долго лечился. Там у вас неправильно записано, что шестого, а у меня пятого день рождения.

В.О.: По крайней мере, в Интернете я исправлю.

С.Ш.: Мы тогда с Василием встретились. Потом меня допрашивали, не было ли у него вот такой папки — мне показывают папку, — когда он у вас был. Я говорю: «Не знаю, не помню, не смотрела на его папки. Но что же там такое было, покажите». Мне интересно было, что же там такое было. А там была какая-то статья о коммунистической партии, но украинской. Помните, слышали о таком?

В.О.: А это что, была рукопись?

С.Ш.: Нет, не рукопись — машинопись. И они считали, что это вроде как Василия. А где они её нашли, они мне не говорят, но спрашивают, было ли это у Василия. Я говорю: «Я такого не видела». И когда я говорю: «Покажите, посмотрю, может, я вспомню», — то прочитала заголовок. Я уже не помню точно, но о коммунистической партии.

В.О.: Я знаю, что тогда был проект Василия Рубана «Программа У-компартии». Её хотели инкриминировать Евгению Сверстюку. У него при обыске 12 января забрали эту машинопись.

С.Ш.: Но почему-то они спрашивали, было ли это у Василия.

В.О.: Они Сверстюка допрашивали, но это был такой примитивный текст, что Сверстюк сказал, что не может быть, чтобы мы к этому были причастны.

С.Ш.: Такое, такое было. Это тогда и с Василием было.

В.О.: А как ваш арест произошёл? Расскажите подробно.

С.Ш.: Перед этим у нас во Львове состоялся съезд творческой молодёжи. Это Влад организовывал. Съезд творческой молодёжи в первый день прошёл в музее Ленина. Туда были приглашены на съезд люди разных творческих профессий. Там уже сильно нападали на Калинца, на его сборник стихов. Я забыла, как он назывался, такой с писанками. На тот первый сборничек. (Первый сборник И. Калинца «Огонь Купалы» вышел в 1966 г. в Киеве. Его было запрещено продавать в Западной Украине. — В.О.). Мы были удивлены. После того, что произошло в музее Ленина, все вечером поехали в Брюховичи. Там должны были ночевать и продолжить съезд на второй день. Я не могла туда поехать, потому что от меня должен был ехать в Карпаты такой Сашко, из киевской обсерватории, я забыла его фамилию. Не знаю, какая его профессия, но он работал в обсерватории. Он у меня оставил свой рюкзак, а сам куда-то пошёл. И когда надо было ехать в Брюховичи вечером, я не могла ехать из музея, как все — сели на автобус и поехали. Я должна была быть дома, потому что Сашко должен был забрать вещи. И так же Марийка Кучмар, и Ирина тоже что-то не могла и пошла домой. А Калинец поехал. А мы на второй день должны были утром поехать.

На второй день, утром, в шесть часов — звонок в дверь. Я встаю: «Кто?» — «Телеграмма». Я открываю дверь — вваливаются девять человек, с начальником следственного отдела.

В.О.: А где это было? Назовите адрес.

С.Ш.: Это тогда называлось Кутузова, 116/2, теперь улица Тарнавского. Я поняла, что это обыск. «В связи с чем?» — «В связи с арестом Черновола». А я спрашиваю: «А что, Черновол арестован?» — «Сегодня арестован». — «Так я уже арестована, или как?» — «У нас есть подозрение, что...». Я спрашиваю: «А почему арестован Черновол?» — «В связи с выпуском самиздата и журнала „Вестник“. У нас есть подозрение, что у вас есть материалы, прошу выдать». Говорю: «У меня такого нет». Ну, они начали обыск. Я говорю: «Ордер на обыск», — я уже читала немного самиздат Черновола, так что знала, что надо требовать ордер. Я говорю: «Прошу показать ордер на обыск». А у них не было. Я говорю: «Тогда я не разрешаю никакого обыска. Почему вы ко мне вломились так насильно?» Они говорят: «Мы сейчас принесём». Я говорю: «Ну, принесёте, тогда и будете делать обыск». — «Мы всё равно вам принесём». Начали тот обыск, с шести часов утра до семи вечера. Там у меня книг немного было, они пересматривали.

В.О.: Это 12 января, так?

С.Ш.: Да, да. Они те книги перебирали, в каждую щель заглядывали, целый день. А потом Сашко приходит, тот из Киева, за рюкзаком. Приходит, и они его в дверях поймали. Обыскали, а у него самиздат. Я потом читала тот протокол... Где он взял? «Где вы были?» У меня его вещи, а где он ночевал? Он говорит: «Я нигде не ночевал, я ходил себе по Львову всю ночь, потому что это так романтично зимой ходить...» — «А это кто вам дал?» — «Никто не дал, там на скамейке лежало, так я взял прочитать. Я увидел, что что-то написано, а не видно было, так я взял с собой, чтобы потом прочитать, что это», — ну, такая комедия была с Сашком. Его обыскали, это забрали, потом допрашивали. Потом ещё кто-то приходил, не помню, кто, так его тоже обыскивали. Потом Калинец узнал, потому что мы не приехали в Брюховичи. Так я себе подумала, если бы я поехала, то кто знает, может, и миновало бы. Потому что Калинца арестовали аж в мае. Но так должно было быть, видимо, и всё.

В.О.: А как вам под арестом жилось?

С.Ш.: Под арестом мне даже интересно было. Меня посадили с какой-то женщиной, как потом я поняла, это была «наседка». Но она не хотела быть со мной. Какая-то такая была ещё, видимо, не очень подготовленная ими. Львовская. Они её потом забрали, дали мне уже такую настоящую.

В.О.: Кадровую.

С.Ш.: Да. Это тоже было очень интересно. Та уже будто бы сидела в тюрьме, её прислали сюда, потому что открылось какое-то дело, связанное с наркотиками — почему она в КГБ. Она всё это мне плетёт, а я ей тоже. Я про маму говорю, она про своего папу говорит. А потом один раз мне снится сон, и так я поняла, что это наседка. Но это мне снится сон. Вот как они открывают камеру, так трах-трах, я лежу на кровати, камера громко открывается и в дверях появляется мужчина в белой вышитой рубашке, такой седоватый, пожилой мужчина, и к ней говорит: «А ты что тут делаешь? А ну, собирайся отсюда! Собирайся, пошли! Что ты тут делаешь, я тебе говорю!» Она что-то там начала, но сон кончился. Я ей говорю: «Слушай, мне твой папа приснился». — «Папа приснился? Как?» Я ей рассказала. А она выпытывает каждую мелочь. А через какое-то время меня на следствие взяли, я вернулась, она ещё раз спрашивает: «Расскажи ещё раз, как тебе мой папа снился». А папы, видно, уже нет в живых. Вот такое мне приснилось.

В.О.: А какие были последствия для неё?

С.Ш.: Она не признавалась, но я знала, кто она. К первой у меня была биологическая нетерпимость, я ту терпеть не могла, а с этой можно было, как говорится, жить. Что, если дадут мне ещё какую-то паскуду — так пусть будет эта. Но её взяли раньше, и что вы думаете, она украла то, что ей было нужно из моих вещей. Забрали её тогда, когда меня повели на прогулку. Там мне мама наносила какой-то ненужной одежды, попередавала, так она себе это выбрала, наворовала. Такая история была.

В.О.: А кто вёл ваше следствие?

С.Ш.: У меня был следователь из Днепропетровска, по фамилии Похил.

В.О.: Похил!.. А-а-а-а, известный…

С.Ш.: Я только забыла, как его звали. Александр Яковлевич. Вот, собственно, ему я и говорила, что наступят другие времена. Он говорил: «Поспорим, что такого не будет». Я там не раз говорила, что в моём деле криминала нет, потому что я никому вреда не сделала, ни одному человеку, ни государству. А вы совершаете грех по отношению ко мне и преступление — и к моей маме, и ко мне, и к государству, потому что человек, который что-то умеет, что-то делает, кто бы это ни был, он приносит пользу государству. А вот в ваших действиях есть криминал. Я говорю: «Настанет время, когда всё станет на свои места и правда победит». А он говорит: «Что, вы надеетесь на какие-то ещё времена?» Я говорю: «Конечно, надеюсь. А где ваши предшественники? Те, кто расстреливал? Если бы в те времена были вы и я, то вы бы меня вели на расстрел. А где теперь те ваши предшественники — великие герои? А о тех, кого они замучили, уже воспоминания пишут». Он спрашивает: «Кто пишет воспоминания?» Говорю: «Вот Юрий Смолич написал уже не одну книгу о событиях пока что двадцатых-тридцатых годов, дойдёт и до более поздних времён». А он говорит: «Смоличу место здесь, вместе с вами, на скамье подсудимых». Так же, когда я говорила о статье Мороза про ту космачскую церковь «Среди снегов». Я говорю: «Там нет никакого криминала, там есть, собственно, боль за то, что произведения искусства из церкви украли во время съёмок фильма „Тени забытых предков“. Почему Мороза за это судить? А вот Олесь Гончар написал книгу „Собор“ — тоже с болью о том, что уничтожается наша прекрасная историческая украинская архитектура». А он говорит: «И Гончару вместе с вами место на скамье подсудимых».

В.О.: В его романе «Циклон», написанном после «Собора», тоже есть упоминание о похищении этих икон.

С.Ш.: Вот такая была беседа с ними. А он тогда спрашивает: «Когда же те времена настанут?» Я говорю: «Хорошо, вы нам десять лет даёте, кто первый раз — до десяти, кто второй раз... Ну, хорошо, ещё десять. После этого поэзия Стуса, Калинца будет печататься, тот самиздат будет печататься, а о вас никто и не вспомнит». А он говорит: «Вы в это верите?» Говорю: «Верю». Он предлагает поспорить. Я говорю: «Если я даже выиграю, то я вам отдам тот выигрыш». Он предлагал две бутылки коньяка, так я говорю: «Я вам их отдам, но я знаю, что выиграю я». Вот такой был спор. И это действительно случилось. Почему я так говорила, не знаю, но так действительно случилось. Через 10 лет после освобождения, потому что в девяностых годах стала независимая Украина.

В.О.: На суде вы были одни? Одну вас судили?

С.Ш.: Да. Они сначала вели наше дело как групповое, но потом решили, что это невозможно, потому что у каждого есть что-то своё. Тогда того Добоша нам приплетали, но оно не клеилось, так что они судили каждого отдельно, чтобы не было группы.

В.О.: И никакого шпионажа у них не вышло.

С.Ш.: Да. Была следственная группа, начальник той следственной группы был Боечко.

В.О.: О, знаменитый Боечко!

С.Ш.: Да. Когда я вернулась (а мы, знаете, были в контакте с московскими диссидентами), и мне Ирина... Из тех московских диссидентов… Мне позвонила и сказала: «Там вернулся один из баптистов, который был осуждён. Не могли бы вы пойти к нему спросить?» Их интересовали конкретные чёткие даты, это для информации: когда его арестовали, сколько он отбыл, когда освободили, вот такие вещи, ничего такого особенного. Она дала мне адрес, я пошла, он тут в начале улицы Зелёной живёт. И оказалось, что это Боечко, брат Боечко. Этот — глава той незарегистрированной церкви баптистов. Когда я пришла к нему... Я сначала позвонила, он сказал: «Приходите». Я пришла и говорю: «А Боечко?..», а он говорит: «Да-да...». Я только слово сказала: «А Боечко?..», а он говорит: «Да-да, это мой родной брат». Я спрашиваю: «Ну, а как он?..» А он говорит: «Ну, у него своё, а у меня своё». Я говорю: «Ну, а его...» — «Да, — говорит, — не один раз его посылали говорить со мной, но он служит одному, а я другому». Вот такая была история. Так я и узнала, что это точно его брат. А позже, уже в девяностые годы, я иду по городу, и вдруг ко мне подходит какой-то мужчина и говорит: «Стефания Шабатура — а узнаёте меня?» Я говорю: «Нет, не узнаю». Потому что действительно не узнаю. А он говорит: «Боечко — вам ничего не говорит?» Говорю: «Господи, так это вы Боечко?» А он ещё и подвыпивший. Я говорю: «Это Боечко? Тот великий следователь? — говорю, — так вы до такого дошли?» А он пьяный. Я говорю: «Так вы до такого дошли? А что бы вы сделали тогда на нашем месте, чтобы, как мы, отсидели? А вы почему до такого дошли? А если бы отсидели карцеры, ваши тюрьмы, ссылки, Сибирь... Почему вы так пали?» А он что-то дальше мне говорит. А потом я говорю: «Знаете что, так у вас же брат есть, так пойдите, он вам поможет встать на ноги. Церковь помогает тем, кто опустился, — говорю, — пойдите, он вам поможет». Так что я видела такого Боечко, алкоголика.

В.О.: Интересно, интересно.

С.Ш.: Потом ещё был такой начальник оперативной группы Шумейко — тоже спился. А потом ещё такой Юрий Иванович. Когда я вышла, он за мной надзор держал и тоже лез повсюду. Тоже спился. Когда тот Шумейко спился, то его видели где-то лежащим в канаве. Даже такое было.

В.О.: Ну, а суд как прошёл?

С.Ш.: У меня суд был двенадцатого и тринадцатого июля, на Петра и Павла.

В.О.: Наверное, судью своего помните?

С.Ш.: Судья мой Хомяк. Или Хомишин, забыла, а прокурор мой — родной брат Генерального прокурора Руденко. Руденко... Забыла, как его звали.

На суд собрались мои знакомые, те, кто не боялся. Где-то там под судом встали, ждали, когда меня из суда будут вести. Мама пришла. Но они всё-таки сделали суд закрытым, даже маму не пустили. Были какие-то представители и их, видимо, работники, а мама так в коридоре простояла одна, её не пустили. Когда в первый день меня вели, то создали видимость, что с центрального входа будут меня вести, и мама там стояла. А меня вывели через чёрный ход. Мама была в коридоре, так что маму я видела. Мама мне успела дать цветы, гвоздики, и это было от Богдана Горыня. С теми цветами меня на чёрный ход повели, я держу те цветы, пока мама видела. А как меня уже туда завели, они давай те цветы отбирать. Я не даю, а они отбирают: «Не положено». Я говорю: «Что значит „не положено“? Мне дали, так почему это я от мамы не могу иметь цветы?» — «Не положено, в тюрьме не положено. Отдавайте!» Я не отдаю. Тогда он на меня набросился, схватил те цветы вот так вот. И я так держала, что все хвостики у меня остались в руке, а он всё это сорвал. Но одна гвоздичка вместе с теми хвостиками осталась в ладони. Когда вышли уже меня в воронок сажать, а люди тут ждали-ждали, потом на углу встали, а это сбоку, и все начали кричать: «Стефа! Стефа!», махать руками. Меня завели в тот воронок и повезли. Так я в камеру принесла... Не догадались мне руку разжать, и я в руке тот цветочек принесла.

На второй день сделали так, что там никого не было — то ли думали, что суд прошёл за один день. А то было два дня.

Я не переживала так сильно тот суд, а то бывает, что человек переживает. Я так не переживала. Первый день — всё нормально. А на второй день приносят обед, и я думаю, что они дали чего-то такого расслабляющего, потому что я себя так сдерживала.

В.О.: Да-да, не только вы такое говорите.

С.Ш.: Что-то такое было… Такое, знаете, почти слёзы на глазах, слабость такая.

В.О.: Напряжение или слабость?

С.Ш.: Я должна была изо всех сил напрягать себя, чтобы не расслабиться. Вот такое было. Я убеждена, сто процентов, что они там что-то дали, потому что я себя так никогда не чувствовала, никогда.

В.О.: Мне такое же Дмитрий Мазур рассказывал. На суде тоже так себя чувствовал.

С.Ш.: Они дали, чтобы я не говорила. Они на зачитывание приговора своих юных дзержинцев напихали, думали, что я буду что-то говорить. Так чтобы я не могла, чтобы я выглядела слабой, они дали мне что-то. Я ела какой-то суп или борщ, а это не надо было есть. Но я как-то всё-таки через силу что-то там сказала. Я почувствовала, что не могу говорить. Я сказала, что если государство считает, что я виновна, то, значит, виновна. Я считаю, что я не виновна, в моём деле ничего нет преступного. Но если это государство считает, что такие, как я, чем-то ему навредили, ну, так пусть считает, что виновна.

В.О.: Ваш срок сколько?

С.Ш.: Пять лет концлагеря и три года ссылки.

В.О.: Кассационную жалобу вы подавали?

С.Ш.: Кассационную жалобу писала, мне там какие-то пару пунктов сняли.

В.О.: Но срок не изменили?

С.Ш.: Нет, срок не изменили, но какие-то пункты сняли.

В.О.: Кого-нибудь из арестованных в качестве свидетелей вам выставляли?

С.Ш.: Нет. Но я была свидетелем у Осадчего. Почему? Когда речь шла о самиздате, они сказали, что я давала сборник Василия Стуса Грыцьку Чубаю и Михаилу Осадчему.

В.О.: «Весёлое кладбище»?

С.Ш.: «Весёлое кладбище», да. Они мне говорят, что это Чубай сказал. Но Осадчий, наверное, не сказал. Но мне говорят, что Чубай сказал, что я давала сборник ему и Осадчему. Они тогда говорят: «Осадчий, вот у вас есть два свидетеля, что вы давали». Потому что я говорила, что я никому ничего не давала, я сама себе читала, кто от этого пострадал? — «Вы давали Чубаю и Осадчему». Я говорю: «Не давала». — «А вот Осадчий подтверждает и Чубай, так что же вы отрицаете, если есть два свидетеля». Я говорю: «Ну, раз они так говорят, значит, давала». И когда Осадчего судить, меня делают свидетелем. И вот когда мне уже дали слово, я сказала, что здесь дело нечестное, потому что я не давала сборник ни Осадчему, ни Чубаю. Но следователи мне сказали, что Осадчий и Чубай показали, что я давала им сборник читать, и если я этого не признаю, то мне дадут больший срок (это я уже так себе позволила). Так что следователи меня обманули, и поэтому я сказала, что пусть будет так, лишь бы мне не дали больше. Так что здесь обман, и теперь то, что я сказала, забираю назад, потому что, как я вижу, это всё ложь, потому что я им сборник не давала. Всё. Вот такая комедия была с тем сборником. А Осадчий говорит, что если Шабатура говорит, что давала, то может и давала, я не помню. А я говорю: «Нет, это следователи мне такое сказали». Такое вот было свидетельство.

В.О.: Ну, вот взяли вас на этап — дали ли возможность хоть что-то взять на дорогу?

С.Ш.: То, что было из передач, можно было взять. Я этого даже не помню, это не настолько было важно. Из той одежды, что мама мне передавала, я кое-что там оставляла, чтобы назад маме отдали, зачем мне это было брать. Что-то там взяла такое, что оно потом мне и ненужно было.

В.О.: В лагере всё гражданское отобрали. Долго везли вас?

С.Ш.: Меня везли через Харьковскую тюрьму. В Харькове была та...

В.О.: Холодная Гора.

С.Ш.: В той такой старой тюрьме я была в камере смертников.

В.О.: О, я там тоже был, но я не знал, что это камера смертников.

С.Ш.: И я не знала, потом узнала. Та камера с такой кроватью-гробом, металлом окованной, стол из камня, вмурованный в стену.

В.О.: У меня был из металла сваренный, тумба такая.

С.Ш.: А этот такой вмурованный, из камня, сверху металлом покрытый. И такие же стулья вмурованные. Такое, как гроб, стоит кровать металлическая, и тех решёток целая куча на окне. Привели меня в такую одиночку, и тогда я через окно слышу, там перекликаются. И оказывается, что это камеры смертников. Где-то на второй день из соседней камеры отозвался такой Андрей…

В.О.: Может, Коробань?

С.Ш.: Коробань, он отозвался. Его везли из лагеря в Киев на какое-то следствие или что (по делу Евгения Пронюка. — В.О.). Тогда я с ним познакомилась. То есть через окно только голос слышу, я его не вижу. Он мне там что-то немножко рассказал. Я начала требовать, чтобы меня из камеры смертников перевели в другую камеру. И что вы думаете — перевели на второй этаж. Я там дня два была. А после того уже на пересыльную тюрьму в Потьму, откуда уже пересадка на мордовский концлагерь Барашево, ЖХ-385-3/5. Триста восемьдесят пять дробь три. И там женское отделение 5.

Ещё когда ехали из больницы, там все начали перекликаться, кто, какая статья. Я и себе так же, потому что услышала, что можно поговорить.

Когда приехала в Мордовию, там уже была Нина Строкатая из нашего того периода.

В.О.: Да, её посадили ещё в 1971 году, 6 декабря.

С.Ш.: Да, её раньше судили. Там была Нина, которую я знала, и все те старые политзаключённые.

В.О.: А кто?

С.Ш.: В то время, когда я ехала, Катерину Зарицкую уже освободили. Она выехала тогда, когда Нина Строкатая прибыла. Они даже в Потьме встретились, была такая встреча. Так что я застала Нину, застала Дарку Гусяк, застала Марию Пальчак. Ну и другие там были, из России, верующие. Потом уже мы встречали всех остальных. Ирина Калинец прибыла, Ирина Сеник, Надежда Светличная. Нас там было больше всего 28, кажется, женщин. Или 25, я уже забыла. Мы там начали жить, работать, шили те рукавицы...

В.О.: Так мы с вами коллеги: я тоже рукавицы шил.

С.Ш.: У нас были одни мастера, а те мастера вольнонаёмные, так через них мы искали дороги — кое-что передавалось.

В.О.: У меня есть документ о профессии, написано: «швея-моторист». Потому что нет слова «швей» — «швея-моторист».

С.Ш.: Вот такие комедии. Мы там рядом с вами жили, не раз мы на крышу вылезали, а вы какие-то инертные были.

В.О.: Я был в 19-м и 17-м лагерях. А там, на тройке, по соседству с вами, были Василий Стус, Вячеслав Черновол, Василий Лисовой. Какие там были условия?

С.Ш.: Там что — один барак, в том бараке швейный цех, и в одной комнате мы все жили.

В.О.: Одежда у вас была какая?

С.Ш.: Одежда такая чёрная и в полоску суконная.

В.О.: Из чего она состояла, та одежда?

С.Ш.: Был такой костюм чёрный рабочий, из такого простого материала, и были суконки в полоску.

В.О.: А на голову что вам давали?

С.Ш.: На голову ничего нам не давали. Какие-то платки.

В.О.: Говорила Надежда Светличная, что вы там принципиально не носили эти бирки с фамилией.

С.Ш.: Мы не носили принципиально. Мы себе вышили воротнички к тем робам, всё время пришивали те воротнички и так ходили. Они сначала что-то кричали, а потом перестали.

В.О.: О примерах вашей солидарности, культурной жизни легенды рассказывали.

С.Ш.: В той зоне была из Литвы Нийоле Садунайте и ещё одна литовка из тех старших, раньше посаженных. Была Сильва Залмансон — это еврейка из «самолётчиков». Была ещё одна еврейка из Душанбе, такая Анна Ивановна. Были русские: Наташа из Нижнего Тагила, молодая. Были русские, верующие, истинно-православные.

В.О.: «Истинно-православная церковь», ИПЦ.

С.Ш.: Да, эти. Так там были бабки по семьдесят пять лет и моложе. Они принципиально не работали. Так тех, что моложе, сажали за то, что они не работают, в карцер. Я с ними сидела не один раз, потому что мне приходилось. Они там писали разные протесты, а в отношении меня были нарушения авторских прав, поэтому я всюду писала. Здесь маму терроризировало КГБ, не прописывало в моей квартире. Это кооперативная квартира, не государственная, чтобы её можно было забрать за полгода. А маму не прописывали специально, квартиру хотели забрать. Плюс общие дела и требования: прекратить аресты, выпустить хотя бы женщин и так далее.

В.О.: А была кампания в защиту Василия Стуса.

С.Ш.: Это потом, а сначала мы всякие протесты заявляли. Потом, если помните, Черновол, День политзаключённого. Мы его отмечали голодовкой и протестами. А потом мы стали ещё симпатиками армянской НОП.

В.О.: Да-да, Национальная объединённая партия.

С.Ш.: В день армянского геноцида держали голодовку. Потом, когда узнали, что Василий болен, у него язва и с ним плохо, мы голодовку держали. Но ещё до того я уже по карцерам ходила. Я требовала своего права рисовать, а мне не дали. В защиту мамы, за авторские права — такие всякие дела. На это никто не обращает внимания. Для того чтобы обострить этот вопрос, прибегали к забастовке, отказывались от работы. А это нарушение режима, и за это — карцер. Мне карцер один — и это зимой, карцер второй, карцер третий.

В.О.: Без выхода на работу?

С.Ш.: Нет, с выходом. Первый карцер мы с Ниной Строкатой получили. За что? Я забыла, за что, но мне дали маленький срок. Нина за то, что якобы она начальника оскорбила, а я за что — не помню. Мы с Ниной обе получили и, как говорится, открыли новую эпоху нашей зоны — карцерную. Нас повели в тот Явас, в карцер. Это была зима, а нас раздели. У нас было нижнее бельё, пояс такой тёплый, прошитый, и они это всё сняли. Я не хотела снимать, так они мне руки скрутили и сняли. Я там лягалась теми ботинками, но всё равно сняли, нас посадили в карцер только в той робе, без нижнего белья. Мы на второй день начали требовать бумагу, будем прокурору писать, потому что по закону нижнее бельё не снимается. Они, правда, через день вернули нам бельё. Так мы с Ниной сидели в карцере. Это было до десяти дней.

А потом у меня возникли другие вопросы. Я начала требовать прописку маме, прекратить маму терроризировать, авторские права, чтобы разрешили мне рисовать, и многое другое. Тогда они меня снова сажали. Это было зимой, было очень холодно, 47 градусов на улице. Я сидела с одной из тех русских, верующих христианок, такая Таня. Я помню, как мы в той камере сидели. Там были нары, которые не к стене прикреплялись, а такие низко над землёй, а между теми досками такие щели большие, так там как ляжешь, так тянет из тех щелей, что вообще невозможно лежать. А печка такая, что наполовину только выступает, еле-еле тёплая. Так мы становились под ту печку, одна другую подпирали и так дремали. Сначала я, а потом она. Потому что один раз Таня упала. Задремала и упала из-под той печки. Вот такая история была.

А потом они увидели, что я не сдаюсь, как говорится, то через какой-то там месяц или меньше — ещё раз карцер, ещё раз карцер. Я так всю ту зиму просидела в карцере. Но мы узнали, что по тому режиму много раз карцер нельзя давать, только, кажется, до трёх раз, а потом уже надо давать ПКТ, а дальше тюрьму. Тюрьма — это уже немного легче, чем карцер. И они мне начали тогда уже давать ПКТ.

В.О.: Сколько месяцев?

С.Ш.: Сначала мне дали два месяца «помещения камерного типа», а второй раз уже полгода, потому что больше не дают, чем полгода. И ещё раз полгода. Так я сидела с Ниной ещё один раз, а потом с теми верующими, такая Надя, верующая из Владимира. А потом было так, что я уже сидела полгода одна, в одиночке. Полгода сидела одна.

В.О.: А была такая история, что позабирали у вас у кого вышивки, у кого рисунки, у кого стихи…

С.Ш.: Это было у меня. В 1975 году они увидели, что я, как говорится, не сдаюсь, то решили — а это был объявленный ООН «Год женщины» — послать меня на перевоспитание в родную львовскую тюрьму. Но не говорили, куда везут, только говорили, что «со всеми вещами». А поскольку я отбыла уже все наказания, то мы думали, может, дадут мне год тюрьмы, а тюрьмы в Мордовии нет, то думали, что меня куда-то повезут. Ну, раз со всеми, то со всеми, самое главное я взяла. Был список всех заявлений, кому я писала, копии, все мои рисунки. А они взяли и это изъяли тогда, когда меня оттуда забирали, будто бы на проверку. «Будете возвращаться, мы вам отдадим». Повезли меня. Может, в тюрьму, а может, и не в тюрьму — неизвестно. Повезли меня на Потьму, а с Потьмы перевели на Рузаевку. Здесь узкоколейка — на широкую колею, где уже этап в Москву. И тут, в этой Рузаевке, я выхожу из воронка — а там стоит Василий Стус! Мы бросились друг к другу, на нас начали кричать, визжать, псов напускать, но всё равно мы с Василием встретились, обнялись. Он с рюкзаком, я...

В.О.: Какое это время года?

С.Ш.: Зима.

В.О.: Так это он возвращался после операции, наверное?

С.Ш.: Нет — на.

В.О.: А, ещё на операцию везли.

С.Ш.: На операцию. (Операцию Стусу на язву желудка сделали 10 декабря 1975 года. Но его сначала повезли в Киев на «беседы», а уже оттуда во Всесоюзную больницу им. И. Гааза в Ленинград. — В.О.). Мы тогда сели в поезд, нас посадили рядом в купе, которое за решёткой. Наши купе были рядом. Мы с Василием себе наговорились. Они там, наверное, слушали, но что нам до этого. Наговорились за всю дорогу аж до Москвы. В Москве на Бутырках нас завели в камеры тоже по соседству, через стену. А там немного другие порядки, потому что, например, на той Потьме тебе ничего не сделают, если бы кому-то что-то хотел передать или пересказать — ничего, так строго там. А в Москве совсем другие порядки. Тем, что развозят еду, я говорю: «Можно передать записку?» Он так оглянулся назад-вперёд: «Давай сюда», — раз, и тут же передал. Так же от Василия мне какую-то записку передали. А потом продукты. У меня были некоторые продукты, а Василий едет, может, ему надо, так я ему, а Василий — мне. И довольно легко. В Москве немного легче, более демократичный режим был, в тех Бутырках. Мы с Василием разговаривали через окно себе, даже пели.

В.О.: Дуэтом?

С.Ш.: Нет, Василий пел мне свою песню, а я ему. А у меня песня такая, ещё с юношеских, с детских лет, партизанская, но на слова Грабовского, писателя, знаете? Там есть такие слова: «Сниться мені, що я...»

В.О.: Ага, «Зелений гай, квітуче поле...»

С.Ш.: Да, «Зелений гай, пахуче поле в тюрмі приснилися мені, і степ широкий, наче море, і тихий сум на чужині». А потом дальше: «Сниться мені, що я на волі, і Україна вже вільна, а місто Київ вже столиця і провалилася Москва». Такое мне пришло в голову, и где — в Москве. Сидишь на Бутырках в тюрьме за решёткой, и это мне пришло в голову. А Василий не слышал такого, чтобы Павел Грабовский с партизанскими словами наполовину. Потом Василия взяли на этап, на самолёт уже, потому что ему сказали в Ленинград, а меня тоже на самолёт, но через день уже, во Львов.

Так было смешно. Я иду такая, знаете, в платке, в бушлате, в валенках, с рюкзаком на плечах, а тут трап самолёта, люди в очереди стоят, а меня первую ведут, из воронка. Даже немного смешно. Иду, думаю: что, так ничего и не сказать? Что-то скажу, ну, не буду там выступать, а то скажут, что психически больная. И я так прохожу среди людей и говорю: «Дорогу советскому политзаключённому!» — вот и всё, что я сказала. Меня вперёд повели и в хвост самолёта завели. Там был кагэбэшник киевский...

В.О.: Может, Гончар? Рубан?

С.Ш.: Не Гончар, а на «с»...

В.О.: Может, Стеценко Николай? Такой белобрысый?

С.Ш.: Да-да, Стеценко. Так он такой известный? Два солдата по обе стороны от меня, Стеценко сзади сидит с какими-то, а напротив, где по одному месту, сидит ещё какой-то, потому что они между собой разговаривали.

В.О.: Так сколько их?

С.Ш.: Два солдата, Стеценко с двумя сидит — трое вместе, и с той стороны один... Тот хотел курить, и когда стюардесса разносила воду или что, он её позвал, а она так посмотрела на меня, потому что она знала, кто я, и говорит ему: «Нельзя, у нас все тут одинаковые». И посмотрела на меня: «У нас все тут одинаковые». Так что нельзя курить. Курить он захотел... Так я поняла, что это тоже ихний. Ну, тот Стеценко... Я говорю: «Так куда же меня везут всё-таки, что вы тут говорите? А если я сейчас скажу людям, кто я?» — «Ну, так скажем, что везём вас в психбольницу». Говорю: «Ну, хорошо, давайте». — «Не делайте глупостей, вы едете во Львов. Возможно, вы уже не вернётесь в зону». Что, мол, меня освободят. Говорю: «Ага, можно подумать». Так меня успокоил. Так мы приехали во Львов.

Здесь тоже своя история. Как раз пришёлся День политзаключённого, 30 октября. Или День прав человека? Я объявила ту нашу традиционную голодовку. Меня позвали, чтобы я её сняла. «Мы вам назначили свидание с мамой». Я говорю: «Во-первых, это не имеет отношения, свидание — это свидание». — «А что вы скажете, когда мама вам еду принесёт, а вы не будете есть?» — «Скажу, что я себя плохо чувствую». — «А это ещё хуже, будете рассказывать, что вы больны». — «Я же не скажу, что я голодовку держу, можете быть уверены, но, — говорю, — это не секрет, все знают про 30 октября». — «Вы отказываетесь от свидания?» — «Нет. Я нахожусь в таком положении, что я не отказываюсь, — говорю. — Дадите завтра». — «Я завтра уезжаю». Вот такое вот. Это специально. Я отказалась забирать то заявление. Говорю: «А заявление прошу выслать на имя Генерального прокурора». Прокурору они не имеют права задерживать. Всё. Меня снова в камеру отвели. Отвели, а через какое-то время снова зовут, снова ведут и снова то же самое — я снова отказываюсь. Тогда ещё раз, третий раз. А там, в тюрьме на Лонцкого, видно через окно улицу. И они мне говорят: «Посмотрите, мама уже пришла, мама вон там стоит, на свидание пришла, а вы тут какими-то глупостями занимаетесь, какими-то голодовками». А я говорю: «А, так вы как гестапо, решили мне маму в окно показывать? Нет! Мы уже говорили с вами много раз. Завтра сделаете». — «Завтра я не могу». — «Ну, значит, не будет свидания». Я говорю: «Это ваше дело, а я не отказываюсь. Я всё сказала». Встаю и иду, будто я могу так себе уйти. Встала и пошла, но иду мимо окна, и таки глянула, и маму увидела. А маме сказали, чтобы не под стенами стояла, а через улицу — специально, чтобы я увидела. Я ушла, свидания в тот день не состоялось. Аж потом уже мне дали мамино свидание, как раз на пятое ноября, когда у меня день рождения.

В.О.: Но ведь было продолжение с теми рисунками?

С.Ш.: Потом я требовала, чтобы они мне их отдали. А они сказали, что у них нет, что когда я вернусь в зону, то мне отдадут, а сюда им те рисунки не прислали.

В.О.: Как долго вас здесь держали?

С.Ш.: Что-то полтора месяца: ноябрь, декабрь... Подождите, как это было? Настала новая голодовка (10 декабря 1975 года, День прав человека. — В.О.), а я была в таком конфликте с ними, что они решили меня уже больше не держать, отправили меня на этап назад. Некоторых людей здесь держали по полгода, но я не хотела с ними разговаривать на все эти темы, и они поняли, что со мной дела не будет, поэтому меня на этап бросили, чтобы я у них больше голодовок не держала. И тогда меня по этапу отправили в Мордовию.

Когда я вернулась в Мордовию, то сразу начала требовать от них, чтобы вернули мне все мои рисунки, но они сказали, что это конфисковано. «На каком основании?» — «Потому что ты рисовала в завуалированной форме лагерь и заключённых». — «Тогда давайте мне какой-нибудь акт». Они дали акт. Я спрашиваю: «А куда вы дели все рисунки?» — «Уничтожили». — «Как?» — «Путём сожжения». Ну и всё. Я вернулась в лагерь с таким актом «на изъятие».

Я дальше протестовала, ещё больше, потому что это уничтожение. И так уже до конца срока я сидела в карцерах и в «помещениях камерного типа», то есть в лагерной тюрьме. По полгода, даже в одиночке полгода, сама. Когда я вернулась в лагерь уже перед освобождением, немного побыла, и они меня отправили снова на Явас в ту тюрьму лагерную до конца срока, чтобы я оттуда, из камеры, на ссылку ехала, а не из нашего лагеря. Я из Яваса поехала на ссылку.

В.О.: А подождите. Когда-то вы упоминали, что Дротенко топтал ваши рисунки.

С.Ш.: Да. После того как я вернулась и мне сказали, что «путём сожжения», я дальше протестовала. Мама моя приехала на свидание, и мне дали свидание, короткое, не на трое суток, а только на одни. И на это свидание пришёл Дротенко.

В.О.: Он начальник Мордовского КГБ, полковник.

С.Ш.: Да, Мордовского КГБ. Я просила ещё один день, просила бумаги, чтобы заявление написать, а мне сказали: «Завтра напишете». Приходит дежурный и говорит: «К вам гость». Мы с мамой себе разговаривали. Я принесла карандаш, и мы переписывались. Им это не понравилось, они почувствовали, что слишком долго мы молчим, и они пришли на свидание. Я так накрыла стол, но тут рушник какой-то был, и выглядывал кусочек бумаги, вот так вот буквально. А он это увидел… Мама просит ещё один день свидания. Он говорит: «Напишите заявление. Напишите сейчас». А я говорю: «Ну так дайте кусок бумаги и ручку». А он говорит: «А это что у вас?» — раз, и открыл. А там бумага и стержень от ручки. Я тогда это в руки, он меня схватил за тот стержень, я не отдаю, а он так мне его аж сломал, аж мне синяк сделал. Я тогда говорю: «Фу, начальник КГБ, а ведёт себя как бандит, пришёл шмон делать. Начальник КГБ, офицер».

В.О.: Полковник.

С.Ш.: Да, полковник КГБ. И после этого происшествия мы дальше разговаривали. Он начал маме говорить, какая я плохая. Потом про изъятые работы он говорит, что я рисовала лагерь, ещё там что-то, а я говорю: «А экслибрисы детям, писателям, художникам?». А он тогда вытаскивает и говорит: «Что, это детям?» И так бросает, всё это разлетается по полу, а он по этому ходит. Я говорю: «Всё это я имею право рисовать, там никакой тюрьмы нет». Тогда он это собрал. И поскольку мы переписывались с мамой, они поняли, что у меня там были какие-то бумажки. А там туалеты есть такие, зима, и в тот туалет мы что-то выливали, что мыли, какой-то чай, остатки еды с теми бумажками тоже. Так мама рано встала, смотрит, а тот бедный надзиратель ковыряется в том туалете и вынимает бумажки. Представляете? Потому что Дротенко кое-что у меня тут выхватил. Ничего такого там не было, поэтому он решил проверить, что мы там писали. Говорю: «Боже, да что ж вы делаете, как вы такое можете делать?» Надзиратель говорит: «Ну, а что я сделаю, должен». Такое вот паскудное было это всё. А потом всё-таки мама написала заявление, и они дали ещё одни сутки. Но Дротенко сильно опозорился, потому что я ему вслед говорила и везде: «Как не стыдно, — говорю, — вести себя, как обычный шмонщик, а не полковник КГБ!».

В.О.: Тогда вы протестовали против всех этих изъятий и уничтожений, тогда у Василия тоже забрали стихи… И на 30 октября...

С.Ш.: Нет, я продолжала.

В.О.: Мы тоже объявляли голодовку, протесты писали и упоминали вас поимённо.

С.Ш.: Да, потому что раз забрали, то что, я должна была сдаваться? Так что я до конца срока держала те протесты и сидела в камере.

В.О.: Значит, вас из камеры, из Яваса — на этап?

С.Ш.: Да. Посадили уже в конце 1976 года. Как раз на Рождество меня — на этап. И 12 января мне пришлось быть в Свердловске. Это день нашей голодовки, день арестов 1972 года. В Свердловске я написала заявление, объявила голодовку и попросила меня изолировать. Они изолировали меня в карцер, но дали матрас. Я говорю: «Почему карцер, ведь я должна быть в камере изолирована, а не в карцере». А это почти то же самое... Там те катакомбы в Свердловске, Господи, там такая тюрьма ужасная! Там какие-то подземельные ходы. Вы там были, нет?

В.О.: Я за Уралом не бывал.

С.Ш.: Подземные проходы — ужасно. Я там держала голодовку, а там какая-то женщина была в камере, и она взяла и в чайник соды насыпала. Хочу попить воды, а там сода… Не помню, сколько я дней там была. Потом меня взяли на этап. Они тогда назло бросили меня на этап через всю Сибирь, аж до Новосибирска. В Новосибирске меня снова в камеру. Через каких-то два дня вызывают, говорят: «Это ошибочно, вам в Курганскую область». И меня назад по этапу через всю Сибирь. В Кургане в тюрьме я переночевала, на второй день меня привезли в то моё Макушино. Там тоже милиция имеет камеры, я должна была быть в камере, потому что это у них так по закону: в камере ещё должна побыть, а потом из камеры освобождают. Так что я ехала уже несколько дней, пока у меня срок кончился. Те дни, что я была под стражей, засчитали как один день за три, так что я на ссылке меньше отбыла.

Когда я приехала на ссылку, там меня поселили в общежитие какой-то строительной организации. В той комнате уже была девушка. Дал мне один рубль милиционер. А на второй день меня отвели в городской совет, и там дали тридцать рублей. Это по закону, когда заключённые возвращаются, то власть даёт такую поддержку на первые дни, чтобы голодными не ходили. Я написала телеграмму маме, что я уже на месте, в первый день. Пошла я хлеб покупать в магазин, мне показали, где тот магазин, а там ещё другой магазинчик, и полно людей, и очередь. Я спрашиваю: «Что там такое продают?» Мне говорят: «Гамыру».

В.О.: Что?

С.Ш.: Гамыру. А я не знаю, что это такое, да и неудобно мне переспрашивать. Когда вернулась, спрашиваю: «Что это такое гамыра? А то там очередь такая большая». Не знала, что это такое. Девушка говорит: «Водка». Это водку как привозят, так очередь стоит, и её разбирают тут же. Так я встретилась с этим в Макушино на ссылке в первый же день.

Мне дали работу. Почему меня туда прислали? Потому что там отдел культуры хотел открыть художественную мастерскую, а по закону должен быть хоть один художник с высшим образованием, поэтому на меня там был спрос, поэтому меня туда и прислали. (Смеётся). Открыли они ту мастерскую. А были там ещё два самодеятельных художника. Первый рисунок, который мы делали, — карту района, им что-то надо было. Такая обычная карта того их Макушинского района, только больших размеров. В клубе в Макушино, в самом центре города. Там был такой художник Володя Петков, я всегда ему вспоминала, что он меня в первый день спросил: «У вас есть деньги, вам есть на что жить?» А я говорю: «Да нет-нет, не надо». — «Я не даю, я одолжу вам», — знаете, он думал, что я обижусь, что он мне даёт. Я говорю: «Нет, у меня уже есть». Так и так, я ему рассказала. Так я потом тому Володе говорю: «Я вам всю жизнь буду помнить, как вы мне предложили помощь».

Там я работала — ну, такое всякое, какие-то лозунги, какие-то стенды, что-то в этом роде делала — вместе с теми ребятами. А кагэбэшникам это не нравилось, потому что к тем ребятам приходит та макушинская молодёжь — они моложе меня, — приходят, и я там есть. Они тогда начали их всех вызывать, говорить, кто я такая, что я делаю, вы с ней поменьше разговаривайте, она американский резидент ЦРУ, она ходит с пистолетом в сумке. Представляете? Однажды я прихожу, а те ребята пришли к тем художникам. Я захожу, а был какой-то дождь что ли. Прихожу, а они как начали смеяться. Я стала так, думаю: «Что это ребята с меня смеются?» Смотрю, всё ли у меня в порядке. Я спрашиваю: «Ребята, чего вы смеётесь?» А они ещё больше. А у меня из сумки торчит прут от зонтика... Наконечник потерялся, только тот прут от зонтика, будто дуло пистолета. (Смеются). И они это увидели и начали смеяться: говорят, пистолет выглядывает из сумки, говорят, что они нас за дураков считают что ли, им говорили, что я такая-сякая.

Потом мне тот Володя рассказывал, как его кагэбэшники агитировали, чтобы он соответствующие вопросы мне задавал, разговоры вёл. Позвали, и чтобы каждый четверг или пятницу к ним приходил на встречу. Он не пошёл. А это городишко маленький. Через какое-то время его встречают и снова: почему он не приходит? Он: «Да я не имел времени», — то-сё. «Ну, так придёте». Он снова не пошёл. Тогда его встречают и уже серьёзно: «В чём дело, что это ты увиливаешь?» А он говорит: «А что я должен делать?» — «Ну, мы ж разговаривать будем». А он говорит: «Вот ты имеешь работу?» — «Да». — «Работаешь?» — «Да». — «И я имею работу, я работаю — ты пойдёшь мою работу выполнять?» — «Да я не умею». Он говорит: «А я тоже не умею».

В.О.: Доносить.

С.Ш.: «Я не умею ту работу делать, что ты делаешь. Это твоя работа, почему я тебе должен помогать? У меня семья, дети, работа, заработать надо — почему я должен тебе помогать выполнять твою работу? Что, я тебе слуга, почему я должен на тебя работать? У тебя есть задание, вот и делай». А жена того кагэбэшника работает в детском саду, а у него двое детей в садике, так она начала мстить на тех детях. Начала говорить, что дети ненормальные, что они психически больные — а у него как раз очень хорошие дети — и что их надо в больницу для психически больных. Как мы во Львове говорим «на Кульпарковскую». Не знаю, в Киеве как называется.

В.О.: Там «Павловка», «Глеваха».

С.Ш.: Ну, «Глеваха», а там своё название. Что там место тех малых детей. Ну, он с ними окончательно вошёл в конфликт. Потом мне говорит: «А Игорь вам рассказывает?» — «Нет». — «А…», — говорит. А он мне рассказал. Да я думаю: ну, зачем оно мне? Так что такая история у меня была на ссылке.

Потом приезжал прокурор. Потому что мы в лагерях поддерживали армян. А вот тогда в Москве, помните, что-то было в метро, какой-то взрыв или что-то?

В.О.: Да, Затикян…

С.Ш.: И к этому имел отношение какой-то армянин. Так они приходили ко мне. А у нас была мастерская там, где прокуратура, вот так вот: двери прокуратуры, а тут был зал суда, но его ликвидировали, так что наша мастерская была в зале суда. То есть мы и прокурор напротив. Меня прокурор вызывает, а из Кургана приехал другой прокурор. А этот наш прокурор не ожидал, что так можно говорить с прокурором и следователем. При нём был разговор. Я уже не припомню, как было, но они не привыкли так разговаривать. Тот прокурор макушинский потом мне говорил: «Вы так себя повели...». А я говорю: «Как? Это правильно, — говорю, — так, как должно быть. Что, я должна бояться кого-то? Во-первых, это не те армяне, что с нами сидели. Если даже взорвали, то те, кого я знаю, этого бы не сделали».

Потом меня ещё позвали, когда во второй раз арестовали Лукьяненко. У него изъяли поздравительные открытки — мы все писали друг другу пару раз в год. Так же по Лукьяненко был допрос.

Уже перед освобождением начальник милиции говорит: «Я должен ехать куда-то, я написал на вас все документы, — меня позвал, — характеристика, всё-всё-всё в порядке. Если меня не будет, будет заместитель». Сначала у нас был конфликт, но он пришёл в мастерскую и при всех извинился, так что всё потом было нормально. Он сказал «характеристика», а я спрашиваю: «А какую характеристику вы мне написали?» А он: «Нормальную, хорошую». Я говорю: «Ну, какую, например?» — «Ну, что здесь вы себя вели спокойно, не буянили, не пили». Я говорю: «Как? А я что, тут сижу за алкоголизм, за тунеядство или за что? Что это за характеристика?» — «И стали на путь исправления», «не буянили, не пили и стали на путь исправления». Я говорю: «Разве я сюда пришла за бандитизм, или алкоголизм, или что-то? Ну что это за характеристика? Я пришла за свои взгляды, и я их не изменила. Так что на „путь исправления“ я не стала — какой была, такой и возвращаюсь домой». — «Ну, вы же себя нормально вели». Я говорю: «Так а я иначе не могла себя вести, потому что я не за то, что вы мне пишете, сидела. А свои мысли, свои взгляды я не изменила». Тогда он посоветовался с КГБ и вызывает: «Ну, вы сами теперь виноваты». Собирает административную комиссию, меня вызвали и стали мне напоминать, как я приехала и на выборы не пошла. «Вы сидите на суку, который рубите. Тогда какие у вас взгляды?» Я говорю: «Моими взглядами я могу поделиться со своим следователем или с прокурором. У меня нет необходимости рассказывать здесь о своих взглядах». Тогда я поняла, почему КГБ устроило такое осуждение меня — чтобы дать надзор, тогда мне прописывают маршрут возвращения, чтобы я уже ни в Москву не заехала, ни в Киев.

В.О.: А как же помимо Москвы ехать?

С.Ш.: Не останавливаться. И маршрут каким-то другим поездом дали, с надзором. И паспорт не выдают. А я сказала, что прошу выдать мне паспорт. «Вот приедете туда и...» — «Нет, я не уеду отсюда, пока вы мне не дадите паспорт, потому что я знаю, что меня может ждать там без паспорта. Поэтому я не уеду, пока вы мне не дадите паспорт». И они выдали мне паспорт.

В.О.: К вам приезжал Григорий Герчак...

С.Ш.: Да, приезжал.

В.О.: Вы что-то можете об этом сказать?

С.Ш.: Ко мне приезжали сначала из Москвы, из тех диссидентских кругов, такой Дмитрий и Ирина... Как звали ту любовницу Ленина?

В.О.: Инесса Арманд?

С.Ш.: Да, Инесса Арманд — а это Ирина Арманд, её родственница.

В.О.: Родственница?

С.Ш.: Родственница Инессы Арманд, с тем Дмитрием, Дима такой. Они ездили по ссыльным — они были у Черновола, они были у Паруйра Айрикяна, у Маркосяна или другого армянина… Ещё там у кого-то были.

В.О.: В Мордовии сидели и пошли на ссылку Размик Маркосян, Паруйр Айрикян, Ашот Навасардян, Азат Аршакян.

С.Ш.: Я не помню, у кого, но знаю, что они у кого-то были, и ко мне заехали. У меня, собственно, есть фотография из ссылки благодаря им. Так они меня посетили, а потом Игорь Калинец дал мой адрес Грицько, и Грицько приехал, (освободившись после 25 лет заключения. — В.О.). Он не сообщал мне, приехал внезапно.

В.О.: Конспиратор.

С.Ш.: Да, конспиратор. Побыл там дня два и уехал. А мне начали присылать какие-то посылки из Америки и из Канады, так Грицька было во что одеть — это как раз была зима. Был такой красивый мужской полушубок, я его Грицьку дала.

В.О.: А он о своих проблемах рассказывал? Он же был набит теми капсулами с информацией…

С.Ш.: Да, рассказывал.

В.О.: Я знаю, что вы приехали во Львов и вас в своей собственной квартире не прописывали.

С.Ш.: Когда я вернулась, то должна была быть под надзором как член Хельсинкской Группы...

В.О.: Кстати, вы не упомянули, каким образом вас приняли в Группу?

С.Ш.: Каким образом? У меня были контакты с Ниной Строкатой-Караванской, а ещё из ссылки, если всё в порядке, то по закону давали отпуск, и я приезжала два раза в отпуск за свои три года ссылки. Первый раз я приехала через Москву и там специально заходила в тот ВААП, по защите авторских прав. У меня был вопрос, там я подала заявление относительно авторских прав. Это я сделала официально, поэтому мне надо было в Москву. Кроме того, ещё в лагере — это вы не знаете — там наш угол и угол мужской зоны сходятся так близко, что можно было разговаривать. И когда на вышке стоял такой солдат, которого Айрикян «купил», то можно было разговаривать. Собственно, с Айрикяном я разговаривала, и я уже должна была освобождаться, а меня на полтора месяца бросили в камеру в Явасе. Но я должна была освобождаться, так он меня попросил, что я должна сделать: в Москве передать Лене…

В.О.: Сидоренко, кажется так.

С.Ш.: Я была в Москве, встретилась с той Леной и передала ей, что он говорил — там некоторые материалы, которые он когда-то передал, так чтобы их уже пустить на Запад, чтобы та информация уже вышла. Мне очень не понравилось, когда она сказала, что это он так считает, а мы считаем, что этого не надо делать. Понимаете? Так, даже не скрывала этого от меня. Такая реакция была. Это мне страшно не понравилось. Это тогда я ехала через Москву.

Нине Строкатой я дала согласие по телефону, что я не против. А потом ещё здесь с Зеновием Красивским встретилась, поговорила. Поэтому вроде как приняли моё заявление. Тогда я уже стала членом Украинской Хельсинкской Группы.

А когда я вернулась (2 декабря 1979 г. — В.О.), то меня здесь долго не прописывали, милиция выискивала основания для того, чтобы возбудить дело против меня за нарушение паспортного режима. Это была целая история с той пропиской, хоть не начинай рассказывать, и собственно это была месть за Хельсинкскую Группу. Потому что уже вернулись Калинцы, вернулся Черновол, их всех прописали постоянно, а меня всё не прописывали. Сначала прописали на полгода, потом снова не прописывают, потом снова на полгода, и так тянулось, что уже все вернулись, а меня не прописывают. А почему прописали — потому что мама тяжело заболела, нужна была операция, и врачи мне дали такую справку, что она нуждается в уходе. А меня уже выпирали и даже уже дело возбудили. Прокурор дал указание, чтобы на меня дело завели за нарушение паспортного режима. Я тогда посоветовалась с Михаилом Горынем, что делать, и Михаил говорит, что разве что где-то здесь поблизости прописаться, потому что другого выхода нет. Меня вызвали в милицию и познакомили со следователем МВД. Он говорит: «Прокурор дал указание — если дело откроют, то оно будет исполнено и закончено, то есть вас осудят, так что я вам советую: пропишитесь под Львовом, а тогда уже добивайтесь своей прописки. У вас есть все основания — и ордер на ваше имя, и мама — вдова погибшего на войне, и все другие причины». Я тогда к Михаилу, мы с Михаилом согласились, что он знает кого-то в селе под Львовом, и я дала согласие. Пришла к начальнику милиции и написала заявление, что в связи с тем, что следователь мне объяснил, что я не имею права быть прописанной в столичном городе и в пограничной зоне, поэтому я даю согласие на прописку в городе Сокольники Пустомытовского района Львовской области. Под давлением и под угрозой осуждения за нарушение паспортного режима я вынуждена согласиться на проживание в селе Сокольники...» Он говорит: «Так это же Львов!» А он мне говорил раньше, что формально у них есть основания на возбуждение дела, так я ему говорю: «Формально это село Сокольники Пустомытовского района Львовской области, и всё». А он говорит: «Ну так идите домой, ждите, мы должны посоветоваться». А мама за это время поступает в больницу на операцию. Тогда меня вызывают и говорят, что всё согласовано, можете идти прописываться в селе. Я говорю: «А теперь я добровольно маму не оставлю, потому что если я пропишусь где-то там, то мне нельзя будет во Львов приехать. Так что я добровольно маму не покину в трудное для неё время, когда она после операции. Нет, я теперь добровольно этого не сделаю. Можете меня хоть сейчас сажать. Посадите — так я буду знать, что я не добровольно маму оставила». И пошла домой. Меня через некоторое время вызывают: «Обратитесь к высшей власти».

Я начала обращаться, мне отказывали, я аж до Киева поехала — а мне же не могут дать надзор, потому что я не прописана, — чтобы подать заявление на имя Генерального прокурора, потому что отсюда не дойдёт. Поехала к главнокомандующему войсками, потому что мама вдова погибшего. Так я поехала в Киев, это была зима, и мы встретились с Василием Стусом у Риты Довгань. У Риты ночевала, подала эти заявления. А потом пришёл Василий, Рита свою Катерину в коляску, или кого она там имела тогда… Нет, не Катерину, а Стефанку, кажется, — в колясочку, и мы пошли в Ботанический сад на прогулку, и Василий с нами. Мы так ходили, а за нами какой-то тип ходил с какой-то коробкой под мышкой. Такая была встреча у нас с Василием, последняя. (Это зима 1979 – 1980 гг. — В.О.).

Это очень долго рассказывать ту канитель, как говорится, с той пропиской. Наконец меня временно прописали, потом снова временно и так далее.

Так же на работу не устраивали — тоже долго рассказывать, не стоит. Еле я достала работу. Я работала дворником, а им это не нравилось, потому что об этом говорили по радио «Свобода». Так они меня вызвали: «Вы уже прописаны, так что устраивайтесь на работу». А я говорю: «Без вас, как я вижу, даже дворником нельзя устроиться». Вот такие истории.

В.О.: И долго это дворничество продолжалось?

С.Ш.: Потом я нашла работу в текстильно-галантерейном объединении, где художники делают образцы. Там мои знакомые художники работали. Так я уже делала образцы для текстильной промышленности, для художественных изделий.

А потом настал конец восьмидесятых годов, произошли изменения, начался Рух и всё остальное. Другая жизнь настала.

В.О.: Я знаю, что вы мастерскую получили, так?

С.Ш.: Да, с очень тяжёлым трудом я это достала.

В.О.: Когда это было?

С.Ш.: Это я достала уже в девяностые годы. Тут даже нечего говорить о ком-то другом, это свои были против того, чтобы мне ту мастерскую дали. Вот такие уж люди есть.

В.О.: А в общественных организациях вы участвовали?

С.Ш.: Я не помню, какие были демонстрации в конце восьмидесятых годов. Демонстрации, митинги — это мы делали. Здесь на проспекте Свободы было так, что с собаками разгоняли, побили ребят. Такая была ситуация, что аж кровь пролилась. И тогда мы с Ириной Калинец решили — это ей пришло в голову, — а если мы будем организовывать молитвы, молебны? Ирина где-то узнала, что когда-то и в нашей Церкви была такая организация, как Марийское общество. Ну, а Церкви ещё не было, ещё она не вышла из подполья, движение за легализацию Греко-Католической Церкви только начиналось. И мы тогда решили возродить Марийское общество. Первая такая акция у нас в декабре 1988 года была. Это было после Чернобыля и после землетрясения в Армении. Молебен на Николая за детей Украины и Армении. У нас есть церковь Николая, обратились в церковь Николая, чтобы после службы Божьей тот молебен отслужить. Но поскольку пришла Ирина Калинец, они побоялись. Что бы тут сделать? Надо идти к митрополиту, а его нет, нам отказали. Так Ирина послала своего папу — ему тоже отказали. Но мы всё равно пришли на ту службу Божью — тогда ещё Русская православная церковь везде была. Службу Божью отстояли. После службы Божьей, думали, они всё-таки отслужат молебен за детей — нет. Тогда мы вышли из церкви, возле церкви стоит крест, и под тем крестом наш священник расстегнул свой полушубок, показал, что он священник, ту епитрахиль, и начал молебен. Тогда было где-то 150 человек. Это было наше первое мероприятие. Мы тот молебен отслужили, сказали слово, и сказали, что теперь каждый месяц будем молиться за наших детей, за Украину, за то, чтобы Бог и Матерь Божья с нами были и заступались за нас. В следующее воскресенье нельзя, потому что там будет то, там будет это — заранее было известно, что где будет происходить. И тогда на 22 января назначили. А 22 января знаете, что это такое. Назначили возле собора Святого Юра.

В.О.: Это уже 1989 год?

С.Ш.: Да, восемьдесят девятый год, 22 января. А тут людей уже, там те все дворы наполнены, наверное, 15-20 тысяч было народу. Мы пригласили на экуменический молебен. Мы пригласили и Русскую православную церковь, которая в этом соборе Юра находилась, но они отказались. Когда мы пришли и начали молебен, то они включили глушитель, там какую-то колядку включили на весь голос. Но ребята где-то там полезли, какие-то проводочки перерезали. Там Михаил Горынь говорил слово, потом отец Ярослав Лесив и ещё такой отец Волошин был. Отслужили тот молебен, Михаил сказал там речь, и на том кончилось. Но после этого арестовали Ирину и Михаила — было указание арестовать за несанкционированный митинг. Ирина отбыла десять суток. Её спрятали, никто не знал, в какой тюрьме она была, никто не мог узнать, пока её не освободили. Но Михаила уже они не осмелились арестовывать. Так это закончилось. А когда над Ириной был суд, то мы все были под тем судом, с лозунгами… Туда как идти... Тюрьма на Лонцкого, там прокуратура, там суд, и мы оттуда по улице вниз пошли как к университету, по той улице, с протестами и с лозунгами «Свободу Ирине Калинец!». И нас возле университета у парка, потому что мы шли по улице, встретили военные. Не милиция, а военные какие-то, и на нас напали. Начали тащить ребят, мужчин, а мы, женщины, начали набрасываться на них и защищать. Тогда мы, я помню, визжали не своими голосами, кто как мог, через силу. Они нас перепугались и оставили, никого не арестовали, но всё это разбили, порвали. Так тот наш митинг или демонстрация закончилась.

Потом мы организовали панихиду по Шевченко на девятое или десятое марта. Не в день рождения, а тогда, когда он умер. Панихиду по Шевченко — на Успенской площади, на Подвале под Успенской церковью. Тоже тех священников православных пригласили, но они не пришли. Сами отслужили, там уже были тысячи людей, там уже была вся улица, все валы заполнены людьми. А брали мы разрешение в обкоме партии. Туда ходили Ирина, Игорь, ещё там кто-то, и они не хотели разрешать. Но это же молитва. Ирина говорит: «Ну что, вы будете преследовать верующих, будете бить, или что вы будете делать?» Они были в безвыходном положении. А в нашей программе было после этого поставить венок, цветы на место, где должен быть памятник Шевченко. А там был камень поставлен. Там была, собственно, драка, там побили людей возле того камня. Тот сказал: «Хорошо. Можете делать панихиду, но без цветов к памятнику Шевченко, потому что там памятника никогда не будет, скорее у меня волосы на ладони вырастут». Этот Добрик сказал (первый секретарь Львовского обкома КПУ. — В.О.). Мы говорим: «Мы будем молиться — и памятник там всё равно будет стоять». Ну, это произошло уже так немного мягче. Они будто бы разрешение дали, но начали всех священников вылавливать, арестовывать. Только один священник спрятался и сбежал. Он в кочегарке работал, за ним приехали, а он через окошечко для угля какими-то чёрными ходами через огороды сбежал. И добрался, панихида состоялась.

Потом мы на могиле Владимира Ивасюка панихиду делали, на могиле замученных в 1941 году советами и много другого. Это всё делало Марийское общество — женская христианская организация.

А потом уже время изменилось, и всё пошло иначе. Тогда уже всё было разрешено, всё можно было делать. Мы в начале девяностых годов, ещё при советах, постоянно участвовали в митингах, собраниях вместе с Рухом, с «Мемориалом».

В.О.: Господин Президент 9 ноября 2006 года наградил членов Украинской Хельсинкской Группы орденами «За мужество» первой степени, в том числе и вас.

С.Ш.: Да, в том числе и меня. А сколько осталось тех людей, двадцать или сколько?

В.О.: Я уже точно не помню, сколько, но уже половины нет.

С.Ш.: Да, да. Вот оно и всё. Мы имели такие, как говорится, надежды. Конечно, Украина есть, я не принадлежу к тем, кто разочарован, недоволен. Конечно, мы недовольны, потому что хотели бы лучшего, но даже то, что есть — это очень много. И тот, кто говорит, что зря мы боролись, зря мы надеялись — я считаю, что нет, потому что иначе и не могло быть. Потому что если бы у нас была сила, если бы тот первый президент был таким, как надо, то мы больше бы сделали. Но у нас тот переходный период слишком затянулся. Потому, что мы не сделали чистки, или, как это говорят…

В.О.: Люстрацию.

С.Ш.: Люстрацию. То есть мы не смогли сделать то, что чехи сделали. Говорили, что это не демократия. Ну и что, они это быстро сделали, отряхнулись и сказали: «Теперь мы демократия». Но сделали. А мы этого не смогли.

В.О.: У нас не хватало силы.

С.Ш.: Не хватало силы, потому что мы слишком пропитаны были тем страхом, тем коммунизмом, той советчиной. Люди, которые пришли к власти — это были вчерашние. И когда теперь говорят: о, Черновол мог сделать то и то, я говорю: «Что он мог сделать, если я знаю, что когда он собирал директоров предприятий области, то те директора не приходили, они сказали, что они напрямую к Кравчуку». Что он мог сделать? Он что, мог хоть какого-то директора поменять? Да не мог, потому что он не имел на это права. Мы не могли этого сделать. Они слишком долго задержались у власти. Вот причина.

В.О.: Половина избирателей голосуют за российские партии. Русские и хохлы-малороссы поддерживают Партию регионов и коммунистов. Что ты с ними сделаешь?

С.Ш.: А Ющенко — у него нет такой подготовки, какая была у Черновола. Черновол имел практику — политическую деятельность, общественную деятельность, у него было полно людей, которые его знали, ему было с кем идти к власти, просто не то было время. А Ющенко пришёл к власти из банка, из закрытой организации. Скольких он тех людей знал? Помните, Черновол ему предлагал идти на выборы ещё раньше, но он отказался. Он отказался, потому что он понимал ситуацию. Но потом уже согласился. У него совсем другие привычки, другой образ жизни, он не может быть таким политиком, как был Черновол или кто-либо другой. Но он — украинский президент, первый настоящий украинский президент. Со своими недостатками, со своими ошибками, но он — украинский президент, он лучше понимает, что такое Украина и какой она должна быть, чем тот же самый чужак, у которого в голове только имущество и как побольше миллиардов сгрести с той Украины.

В.О.: У меня ещё один вопрос. На том снимке от 1 января 1972 года, о котором мы вспоминали, где вы в наряде цыгана, — там есть Марьян Гатало. Что вы можете о нём рассказать? Мы очень мало что о нём знаем.

С.Ш.: Вы немного неточно написали.

В.О.: Я хочу уточнить.

С.Ш.: Он был наш знакомый, мы дружили, он хороший, близкий знакомый Геля и всех нас, и я в том числе была знакома с ним. Когда произошли аресты 1972 года, допрашивали всех знакомых, и его в том числе. А он повёл себя резко. Он хотел, например, добиться свидания со мной.

В.О.: Но не родственникам не давали свиданий с арестованным. Даже с родственниками во время следствия не давали.

С.Ш.: Не родственникам не давали. Однажды меня вызывают на следствие и говорят, что к вам просится на свидание один из парней. Как вы думаете, кто? Я говорю: «Я не могу что-то думать или гадать, потому что я нахожусь в такой ситуации, что трудно угадать». Вот так со мной начали говорить. А потом сказали, что Марьян завтра на свидание придёт. Я говорю: «Свиданий, я знаю, не дают, так что вы меня не обманывайте. Разве что очная ставка — так это другое дело. Так и говорите».

В.О.: Тоже «свидание».

С.Ш.: «Нет, он пришёл и говорит, что он хочет с вами встретиться». — «Да, — говорю, — не думаю, что это так». Говорю: «Он тоже знает, что во время следствия свиданий не дают. Это что-то вы, — говорю, — выдумываете».

На другой день меня вызывают, я сажусь за тот прибитый к полу столик и жду, а следователь что-то там пишет, пишет, пишет. Я говорю: «Сколько я должна ждать?» — «Ну, подождите, сейчас». Где-то там звонит: «Да, да...». Ничего не разберёшь, что он говорит. Потом снова звонит, потом ему звонят, а потом снова он звонит и вдруг встаёт из-за стола и стремглав выбегает из своего кабинета, а меня одну оставляет. Такого ещё не было. Когда он выходит, то кто-то заходил.

В.О.: Да-да, надзирателя зовут.

С.Ш.: А тут он выбегает, потом возвращается, звонит надзирателю, чтобы меня забрать. Я говорю: «Что это такое? Почему вы меня тут продержали, а сейчас меня забирают? Ни следствия, ни свидания — что это такое?» — «Мало ли что я говорил», — и всё. Я так и не поняла, что случилось. А впоследствии я узнала, что это был как раз тот день, когда Марьян погиб. Значит, они хотели, чтобы он пришёл. Он говорил это Елене Антонив. И мама его потом рассказывала, когда я вернулась. И это такое «свидание»: будут меня вести — он увидит, будут Геля вести — он увидит. Будет с ними там стоять, они ему покажут нас.

В.О.: Что вы живы?

С.Ш.: Да. А он будет с ними там стоять, курить или что-то такое. Это же смешно, это понятно, как он будет выглядеть.

В.О.: Да, в обществе кагэбэшников!

С.Ш.: Дурни. Трудно сказать, что они задумали. Его мама мне сказала, что он утром шёл на работу и сказал маме, что на четыре часа его вызывают в КГБ. Сказал, что они за ним приедут. И сказал: «Я скорее буду там, чем они за мной приедут». Вот такое он сказал маме. И на том предприятии рассказывают...

В.О.: Предприятие какое?

С.Ш.: Это завод, он инженером работал на заводе. Там люди слышали, что он сказал: «Моя кровь смоет всю эту неправду и ложь». И тогда какими-то ножницами ударил себя в грудь. Вот такое. Это те рассказывают, кто слышал. Но потом другие рассказывали, что там кто-то ещё был, и когда он это сделал, тот начал убегать. Люди кричали: «Закройте двери, поймайте того человека». Может, это был кто-то из кагэбэшников, и он начал убегать... А это цех большой, никого не поймали и не нашли. Поэтому люди говорили, что неизвестно, сам ли он это сделал, или ему это сделали.

В.О.: При этом не было много людей?

С.Ш.: Не было, не было, но эти слова некоторые люди слышали, только потом боялись сказать. Это он сделал как протест против арестов.

В.О.: Дату того поступка вы не помните?

С.Ш.: Я не помню.

В.О.: Где-то через месяца два после арестов, да?

С.Ш.: Нет, это ещё позже. Я сейчас не могу сказать, это надо долго думать, чтобы вспомнить. (25 мая 1972 года. — В.О.). После суда моя мама пришла на свидание и сказала. Я только тогда узнала, что Марьяна нет. После суда меня перевели в другую камеру на Лонцкого. Там были ещё две женщины. И одна из них с того завода. После суда её сразу в камеру. Бытовое дело, связанное с какой-то там кражей на заводе. А я уже знала про Марьяна от мамы. Когда та женщина сказала, что она на том заводе работала, то я её спросила, знает ли она. Она говорит: «Знаю, даже была на похоронах». Так она мне рассказала, и я уже знала больше. Чего мне мама не могла сказать, то она рассказала.

А потом ко мне приходил следователь, потому что на предприятии произошла смерть, и они были обязаны её расследовать. Приходил следователь из МВД и допрашивал меня. Когда следователь меня допрашивал, он показывал протоколы допроса Марьяна, я видела несколько протоколов. Когда я уже знакомилась с делом, то искала те протоколы, но уже ни одного не было. Я переспросила: «Где протоколы Марьяна Гаталы?» А следователь говорит: «Это не имело такого большого значения, мы не всё приобщаем к делу», — и всё. А теперь, когда следователь пришёл меня допрашивать — знала ли я Марьяна, как я думаю, почему он погиб, по какой причине это произошло, кто виноват в той смерти, — я сказала: «Непосредственно КГБ». — «Почему, какие основания?» — «А потому, что его допрашивали, его вызывали, ему угрожали, как я поняла, — говорю, — и протоколы его допроса были, потому что я сама их видела, следователь мне показывал, но в деле их не оказалось. Зачем было их, — говорю, — оттуда забирать, если КГБ не имеет к этому никакого отношения? Значит, имеет, и поэтому забрали, и поэтому протоколов его допроса в моём деле не оказалось. Я считаю, что это только по вине КГБ». Вот такой был допрос.

В.О.: А сколько ему было лет?

С.Ш.: Я не знаю сколько, это можно вычислить. По-моему — и судя по тому, каким мы его знали, каким его знал Иван Гель, — он сделал это в знак протеста против арестов. Это то, что он мог, да, по своему какому-то разумению. И его слова: «Может, моя кровь смоет всю неправду и всю эту ложь».

В.О.: Конец рассказа Стефании Шабатуры.