Интервью ВАСИЛЕНКО Николая Александровича
В.В. Овсиенко: 17 февраля 2001 года в городе Херсоне записываем беседу с господином Николаем Василенко. Адрес: ул. Восьмая Восточная, № 9, Херсон, почтовый индекс 73035. Телефон: (0552) 35-78-77; 095-141-75-85. Записывает Василий Овсиенко.
Н.А. Василенко: Начнём с самого начала. Я, Николай Александрович Василенко, родился 1 мая 1924 года в селе Загоряновка Херсонской области. Отец имел четыре класса образования, по тем временам в селе он считался грамотным человеком, очень любил читать книги, был своеобразным сельским философом. Поэтому, когда организовали колхоз, ему предложили работать счетоводом. На этой должности он проработал 30 лет. У моей бабушки было три класса образования.
В.О.: А Вы называйте их имена, желательно и годы, когда они жили. И девичьи фамилии.
Н.В.: Моя мать, Наталья Ивановна, девичья фамилия Захарченко, 1900 года рождения, умерла в 1995 году. Отец, Александр Фомич Василенко, 1894 года рождения, умер в 1977 году. Бабушка прожила 94 года, звали её Анастасией Фёдоровной, девичья фамилия Кириченко, была активным и добрым человеком, знала много сказок, песен, придерживалась украинских народных традиций. И что интересно — после революции, когда получили землю (до революции земли не имели), под влиянием коммунистической идеологии она организовала семейную коммуну, которую сама и возглавила. Дедушка, Фома Григорьевич Василенко, 1860 года рождения, был неграмотным. У них было 11 детей и 16 внуков. Своих детей имуществом не наделяли, все работали на общий котёл — была общая казна. Поскольку были трудолюбивыми, то быстро стали зажиточными, построили большой каменный жилой дом под черепицей, приобрели сельскохозяйственный инвентарь, были лошади и коровы. Когда в 1930 году комитетчики пришли их раскулачивать, бабушка при них разделила всё имущество между своими сыновьями и дочерьми, у которых уже были семьи, и оказалось, что на каждую семью приходилось по половине коня и половине коровы. Поэтому избежали раскулачивания. Поскольку все жили на одном подворье, часто зимними вечерами она собирала внуков, усаживала их на тёплой лежанке и рассказывала удивительные сказки. Те сказки я до сих пор помню. В них были мифические великаны, героические фигуры казаков, которых не брали ни пуля, ни сабля; рассказывала о живописных далёких краях, которые были за семью океанами и высокими до самого неба горами, где царит Божья благодать, которая обязательно когда-нибудь придёт и в наш край.
Бабушка и дедушка заботились, чтобы их дети ходили в школу и хорошо учились. Поэтому все были грамотными, работали бухгалтерами, агрономами, квалифицированными столярами, а самый младший был офицером — подполковником Советской армии.
Писать стихи я начал со школьной скамьи. Сначала это были отдельные зарифмованные строки, которые возникали спонтанно, но этого, видимо, было достаточно, чтобы взрослые обратили внимание и начали дарить мне книжечки. Первым стихотворением, которое я выучил, был «Заповіт» Тараса Шевченко. Помню как сейчас: читаю то стихотворение на тёплой печи, и меня пленяет какая-то странная притягательная сила, осчастливливает душу. Смысла стихотворения ещё не понимал, но какими-то фибрами души чувствовал его необыкновенную притягательную силу. Когда ходил в пятый и последующие классы, принимал активное участие в школьных районных и областных олимпиадах, читал свои стихи и Шевченко, которые хорошо знал наизусть.
Почему-то особенно писались стихи, когда меня обижали взрослые. Тогда, написав стихотворение, в котором выражал своё возмущение, клал его в коробочку из-под ваксы и закапывал в огороде. Думал: вот когда умру, обидчики откопают коробочку, прочтут и заплачут, осознав свою тяжкую вину. Вот такой я тогда был глупый. Когда был уже в седьмом классе, вспомнил о коробочках, искал, но ни одной не нашёл. Так погибла моя детская поэзия. Когда мне исполнилось 15 лет, я дебютировал со стихотворением в городской газете «Надднепрянская правда». Печатался в районной газете «Путь к коммунизму».
Во время немецкой оккупации учился в Херсонском мореходном училище вместе с двоюродным братом Владимиром. В 1941 году пришёл немецкий офицер и сказал, что учиться будем после войны, а теперь надо работать. И нас, 16–17-летних, отвели на трудовую биржу, там переписали и сказали, что будем работать по нарядам городской управы. Работали уборщиками улиц, копали водопроводные траншеи, пилили дрова. Поселили нас в общежитии, которое находилось на территории батальона охранников-шуцманов. А через год нас назвали ротой батальона. Учащиеся нашей группы начали убегать. Одного поймали и публично расстреляли в Херсоне, а второго — повесили.
В январе 1943 года нашу группу студентов погрузили в товарняк и под немецким конвоем вывезли в Германию, в город Брауншвейг. Там мы как остарбайтеры чистили улицы, собирали бытовой мусор, к повреждённым бомбами домам прокладывали водопроводные трубы. Осенью нас прикрепили к городским пожарным командам. Делали то же самое: копали траншеи, а после бомбардировки города из-под руин откапывали засыпанных людей — живых и мёртвых.
В начале 1945 года нас освободили американцы. Дали приют в лагере для перемещённых лиц. Сказали нам, что тот, кто хочет возвращаться домой, — пусть возвращается, препятствий не будет, а кто не хочет, может поехать в Америку или в какую-нибудь другую страну. Мы были молоды, вины перед своим народом не чувствовали, считали, что наша совесть чиста, потому что никого не терроризировали, не убивали, ничего недостойного не делали. Решили возвращаться домой. Из американской зоны оккупации перешли в советскую. В городе Франкфурт-на-Одере нас долго держали.
В.О.: Даже домой не пустили?
Н.В.: Не пустили. Когда перешли реку Одер, нас для временного пребывания разместили за городом на большом голом поле, где таких, как мы, парней и девушек, было тысячи две. Ночью нас ограбили солдаты, отобрали часы, американские сигареты и продуктовые консервы, женские украшения и т. п. Грабя, кричали: «Мы воевали!.. Мы собственную кровь за Родину проливали, а вы, гниды, фрицам задницу лизали, пули на нас отливали, снаряды изготовляли!..». Некоторые из ребят начали убегать назад, прыгали в реку Одер и плыли в американскую зону. На плёсе реки их безжалостно расстреливали из автоматов пограничники из НКВД.
Вскоре нас перевели в фильтрационный лагерь, огороженный колючей проволокой. Через несколько недель мобилизовали в армию. Я начал служить в 45-м кавалерийском полку в городе Барт — немецкая провинция. Там я узнал из письма от матери, что мой брат Леонид погиб на фронте, а отец ещё служит в Советской армии. В 1947 году меня демобилизовали. Поскольку, как тогда я думал, не имею вины перед народом, то вернулся домой в Херсон.
В Херсонском военкомате секретарём работал мой одноклассник Пётр Потыряйко, он начальнику военкомата сказал, что я в школе писал стихи. После короткой дружеской беседы со мной (в 1947 г. мне было 23 года) начальник военкомата пригласил меня к себе домой пообедать, познакомил со своей дочерью и пообещал найти мне интересную работу. А через две недели срочно вызвал меня в военкомат на разговор. Там меня встретили двое мужчин в гражданском, они представились сотрудниками газеты «Надднепрянская правда», сказали, что надо поехать в редакцию, хотят меня взять на работу. Предложили ехать на их машине. Я согласился — и привезли они меня не в редакцию, а в тюрьму. Короткое следствие, суд — и приговор: 10 лет советских концентрационных лагерей и 5 лет поражения в правах. За то, что я якобы при немцах имел оружие.
В.О.: Вы помните дату ареста?
Н.В.: Да, у меня записано. Кстати, только через 50 лет, когда подал заявление на реабилитацию, узнал, что имел оружие и что я подписал протокол допроса. На самом деле было так. Следователь спрашивал: «У тебя было немецкое оружие?» — «Не было. Мы были подростками». — «Так и пишу: не было. Ты принимал участие в облавах?» — «Не принимал и не слышал об облавах». — «Так и пишу: не принимал». А на самом деле писал всё наоборот — и я, проникшись к нему доверием, не читая, подписал протокол. В Советскую армию меня мобилизовали в июне 1945 года; в мае 1947-го судили; в октябре 1955 года освободили; в марте 1956 года, после долгих мытарств, разрешили работать электромонтёром на Херсонском хлопчатобумажном комбинате.
В.О.: Расскажите о следствии, о суде и заключении.
Н.В.: О суде и следствии я уже рассказал. После суда меня и таких, как я, в товарняке из Херсона вывезли на Север, в Коми АССР, город Инта, ОЛП-2 (отдельный лагерный пункт). В нём процентов 70 были украинцы, преимущественно молодёжь — воины УПА, члены партии ОУН, национально сознательная украинская интеллигенция, — среда убеждённых диссидентов. В лагерной зоне от них я узнал об основах ОУН, о Романе Шухевиче, Степане Бандере, Иване Мазепе, Михаиле Грушевском, Украинской Повстанческой Армии и о многом другом, что стало для меня открытием нового мира. Поскольку для угольных шахт, на которых нас заставили работать без оплаты, только за черпак постной баланды, нужны были профессиональные работники, то начальство организовало курсы. Я поступил на курсы подъёмных машин, учился в течение трёх месяцев. Получив свидетельство машиниста подъёмных машин, работал на шахте № 5, позже на шахте № 10.
В лагере было много высокообразованных заключённых: поэтов, прозаиков, художников, артистов, композиторов, офицеров-окруженцев и т. д. Там я познакомился с Григорием Кочуром. Кто-то из друзей сказал, что в лагере есть украинский поэт, профессор Кочур, и назвал номер барака. Я пошёл к нему. Кочур сидел на нижних нарах без рубашки и босой: кто-то ночью стащил его сапоги, и он сокрушался, где бы найти обувку. Было не до литературы. Через несколько дней он сам меня нашёл — пришёл в машинное помещение, где я тогда работал. Спрашивает: «Вы Василенко?» — «Да». — «Пишете стихи?» — «Иногда рисую». — «Прочитайте». Я засомневался. Он понял мою осторожность. «Не бойтесь, читайте, читайте». Когда я прочёл стихотворение, он сказал: «Пишите, у вас что-то есть». Дал мне несколько советов по теории поэзии. Поскольку моего образования было всего 9 классов средней школы, то его совет был для меня очень кстати. Всю жизнь пришлось учиться самостоятельно.
Позже Кочур познакомил меня с Дмитрием Паламарчуком, с еврейским писателем Григорием Полянкером, с Виктором Василенко — профессором Московского университета — и другими теперь известными миру учёными и писателями. При жизни Сталина в нашем лагере не было ни библиотеки, ни радио, а писать письма родственникам разрешалось дважды в год. Цензором был оперуполномоченный, он их перечитывал, и если находил что-то «непонятное, антисоветское», рвал в клочья, а писать второй раз не разрешал. В 1953 году, когда параноидальный вождь умер, в лагере «слепили» небольшую библиотеку только из разрешённых надзирателем из ГУЛАГа советских книг, появились выборочно газеты, радиоточки, легче можно было доставать карандаши и бумагу. Да и позже с заключённых, которые были причастны к литературе, надзиратели своего хищного ока не спускали. Но тот, кто писал, продолжал писать и прятать, не имея никакой надежды быть напечатанным.
Больше всего я писал по ночам, когда оставался один в помещении бремсберговой подъёмной машины. Там написал историческую повесть о волевой царице древнего государства Селевкидов Лаодике, там и прятал в норе, которую выдолбил в стене. Никто о ней не знал, кроме Григория Кочура, Григория Полянкера и моего лагерного друга Любомира Полюги, студента Львовского медицинского института, бывшего уповца, охранника Романа Шухевича, — на шахте он работал фельдшером.
Часто заключённых из нашего лагеря этапировали в другие регионы Севера на лесоповалы или на строительство новых лагерей для будущих заключённых, или на прокладку железной дороги на 45-градусном морозе. Там больше, чем где бы то ни было, гибло заключённых. В конце 1953 года вызывает меня оперуполномоченный и говорит: «Завтра утром сдавай свою работу, идёшь на этап, будешь ближе к белым медведям». Я остолбенел, стал просить вычеркнуть мою фамилию из списка. Опер говорит, что вычеркнуть может, если я дам согласие быть его информатором. Я отказался, вышел от него убитый горем. Это, видимо, было на моём лице, потому что, выйдя от опера, встретил во дворе русского Митясова, убеждённого монархиста, который отбывал наказание с 1937 года и ко мне почему-то хорошо относился, — когда мы встречались, то всегда начинал разговор с того, что украинцы и русские могут свободнее и богаче всего жить только при монархической государственной системе в «одном государстве». Так вот, увидев мой ужас на лице, подошёл и говорит: «Коля, вербовали? Вижу — вербовали. Соглашайся. Скажи, что будешь работать, но только после этапа». Я так и сделал. Опер вычеркнул мою фамилию из списка, а когда этап отправили, я сказал ему, что передумал. Ой, что тогда было! Ой-ой-ой!.. Даже страшно вспоминать. На второй день сняли меня с должности машиниста и заставили на 40-градусном морозе пилить дрова и доски для какого-то строительства. Там я обморозил пальцы рук и уши. Уши и сейчас «ломаются». Поскольку на этап ушло много нужных шахтам специалистов и шахты еле-еле дышали, мастер, хоть и знал причину немилости начальства ко мне, но «тихонько» поставил меня работать ночью, чтобы мало кто видел, на терриконной лебёдке. Там в будке из горбыля стояла «буржуйка» — металлическая бочка, смонтированная под плиту. Топили углём, и было тепло. Как-то ночью со своей «свитой» и охраной приходит начальник шахты Березин. Увидев, что я сижу возле «буржуйки» и дремлю, замахнулся на меня кулаком, чтобы ударить, а ударил по металлической красной от огня дымоходной трубе. Труба падает ему на ноги, он неистово визжит, безбожно, гнуснейшим образом матерится и прыгает на одной ноге. В будке полно дыма и чада. Присутствующих как и не было.
На следующий день меня «перебросили» работать в самый опасный угольный забой шахты. А я худой, тонкий, бессильный — еле влачил существование, получая 550 граммов клёклого хлеба в сутки, на обед — черпак баланды, а на ужин — ложку овсяной каши и кружку чая с сахарином, — то металлическая совковая лопата, которую дали мне, показалась стопудовой. Пришёл в забой, а он по колено затоплен. Специалистов не было, и никто не знал, как откачать воду, как и где включить насосы. Бригадир, по национальности мордвин, хороший, добрый человек, сидел за антисоветизм, спрашивает: «Кто из вас может осилить схему насосных агрегатов и откачать воду?» Я вызвался первым, хотя не имел ни малейшего представления о насосах. Раньше кто-то из заключённых пытался запустить насосы, но получил поражение электрическим током, — насосы «корпусили». Об этом я знал. Снял бушлат, нательной сухой рубашкой обмотал руку и начал искать причину неполадок. Это мне удалось. Постепенно начал включать электрические приборы, понял, какие вентили закрывать, а какие открывать и когда. Включил насосный агрегат. Вода пошла, забойщики обрадовались, ведь будут работать в сухом забое. Бригадир оставил меня в насосном отделении. Там было относительно неплохо, ежедневно выдавал увеличенную шахтёрскую пайку хлеба, и я молил Бога, чтобы так и было. Но случилось не так, как думалось. Через месяц или два Березин со своей свитой обходил забои шахты. Увидев меня в насосном помещении, закричал семиэтажным матом, обратился к главному инженеру: «Кто поставил этого… сюда?! Вы почему не выполняете мой приказ? Немедленно этого… убрать — и в забой!». — «Товарищ Березин, он откачал воду…» — «В забой, говорю, в забой!». Мне снова дают тяжёлую металлическую лопату — и я иду, но уже в сухой забой. Физически работать было очень тяжело. Коэффициент полезного действия от моего труда был мизерный. Бригадир видел это, но изменить приказ начальника шахты не мог. За месяц непосильный труд меня истощил совсем, я едва поднимал пустую лопату. Наедине бригадир мне сказал, что Березин тиранит меня по приказу «хитрого домика» — опера.
Фельдшер Любомир Полюга, о котором я уже говорил, увидев меня во дворе шахты, говорит: «Слушай, друг, с тобой что-то надо делать. В копальне ты погибнешь. Давай привью тебе брюшной тиф. Положат в больницу, а там разберёмся». Поскольку другого выхода я не видел, то согласился. Подальше от чужого глаза он сделал мне инъекцию и велел идти в медпункт, а там сказать, что у меня симптом брюшного тифа. Медпунктом на шахте заведовала симпатичная жена опера — как сейчас вижу, молодая костлявая блондинка с острыми глазами. Она сунула мне под мышку термометр и стала поодаль, присматривая, чтобы я не настучал температуру на термометре. Через несколько минут, осматривая термометр, говорит: «Да, у тебя 39. Что случилось?». — «У меня тиф», — произнёс я, — и рассказал о симптомах, которые перечислил Любомир. Она, видимо, испугалась, чтобы не заразиться, потому что отступила от меня шагов на пять. Стала звонить в больницу. После длительного разговора с врачом принесла горсть таблеток и заставила выпить при надзирателе. Позже кладут меня на санки, запрягают тощую кобылу и под конвоем солдата везут в город в больницу, которая была в пяти километрах от шахты. Она, видимо, дала мне снотворного, потому что я почти всю дорогу спал. Мороз был небольшой, воздух прозрачный и чистый, дышалось вольготно — и я почувствовал, что «выздоравливаю». В больнице измерили температуру: 37,8 градуса. Врач мне на ухо говорит: «Ты симулянт. Возвращайся в свой лагерь». Вечером приходит Любомир — жили мы в одной лагерной зоне — и предложил сделать новую инъекцию, но уже с двойной дозой тифозной вакцины. Я засомневался: выдержу ли? «Гарантии никто не может дать, решай сам», — говорит Любомир. И я, загнанный в безвыходное положение, согласился. После новой инъекции температура — 40. Ведут меня в лагерную больницу. Главным врачом был профессор из группы репрессированных кремлёвских врачей Павел Смирнов.
В.О.: Какой это год, с этим тифом?
Н.В.: Март 1954 года. Смирнов был умным, добрым человеком, он догадался, какой у меня на самом деле тиф, но после продолжительной беседы со мной (интересовался моей биографией, взглядом на жизнь и т. п.) положил в стационар на лечение. На следующий день в больницу пришли Григорий Кочур и Кузьма Хобзей, студент из Черновцов, принесли чистую бумагу и карандаш, которые в лагере были на вес золота, сказали Смирнову, что я писатель, и тот «лечил» меня в течение месяца. И теперь с большой благодарностью вспоминаю этого Человека. Через месяц оперуполномоченного забрали работать, говорили, в ГУЛАГ. Когда я вышел из больницы, было солнечно и относительно тепло, здоровье нормализовалось, я заметно поправился, и жизнь снова стала привлекательной и желанной.
На шахте № 10 высоковольтной подстанцией заведовал бывший министр независимой Литвы Савицкас, а старшим электромонтёром там был инженер-энергетик министерства бывшей независимой Литвы Путнис. К украинцам они относились с большой приязнью. Кочур попросил их взять меня на подстанцию дежурным. Хотя я имел очень малое представление о работе дежурного на установке, где напряжение 10 тысяч вольт, но без малейшего колебания согласился, пообещал быстро и в совершенстве освоить всю «премудрость» электрической подстанции и грамотно выполнять обязанности дежурного. Мне дали специальную литературу о высоковольтных электроподстанциях, кое-что практически показали, рассказали и, всё это самостоятельно освоив, я остался работать на подстанции в тепле и тишине. (Кстати, в августе 1982 года я и Любомир Полюга со своими жёнами по приглашению родственников наших друзей-однолагерников литовцев Витаутаса Подяриса, Иониса Даугуветиса и других ездили к ним в гости в Литву, в город Каунас. Об этом я рассказал в своей книге «Курай для пожара», с. 302–305. К сожалению, Савицкас тогда уже умер, а Путнис где-то затерялся на просторах «необъятной любимой родины».)
Когда Сталин умер, начались изменения режима в лагерях, появились газеты, журналы, разрешено было получать от родни художественную литературу советского издания, в лагере организовали маленькую библиотеку, в бараках смонтировали радиоточки (репродукторы). Библиотекарем стал профессор Московского университета философ Павлов. За полгода до смерти Сталина ему было разрешено написать трактат по биографии вождя. Он, говорили, немало успел написать, но когда Сталин умер, сразу сжёг весь свой труд.
Иногда личность, характер человека вызывают большое удивление. Например, в лагерных условиях, где было необъявленное белое рабство и унижение человеческого достоинства, поэты и прозаики, несмотря на преследования и запрет писать, писали высокодуховные художественные произведения, не имея никакой надежды на публикацию. Какая-то неведомая Небесная сила нашёптывала им: «Пиши!». И они, перейдя черту страха, писали, пряча написанное от гулаговских сатанистов и их сексотов. Когда я работал на электроподстанции, приходил техник-электрик Михаил ремонтировать электрооборудование. Он отбыл свой срок заключения, но ни реабилитации, ни разрешения на выезд из Инты не имел, работал на шахте как вольнонаёмный рабочий. По характеру был романтик, когда-то сам «сочинял стихи». Когда узнал, что я пишу поэзию, попросил прочитать несколько стихотворений. Я прочитал. Ему понравилось, и он вызвался их переслать на волю. Я долго медлил, боялся, что они могут попасть в МГБ, но в конце концов согласился. Много дней ходил, как неприкаянный, ожидал судебной расправы. Хотя там не было прямых антисоветских стихов, но я уже хорошо знал породу эмгэбистов: они могли без зазрения совести переиначить смысл любой поэзии и вынести свой приговор. К счастью, так не случилось, мои родственники получили пакет со стихами.
Среди «вольняшек» — вольнонаёмных работников — на шахте было немало таких, которые солидаризировались с нами, приносили интересные книги на исторические темы, справочники, ученические чистые тетради, чернила и т. п. Кто-то из таких добрых людей принёс энциклопедический словарь. Там я прочитал о древних цивилизациях мира — Египте, Греции, империи Александра Македонского. Меня почему-то очень заинтересовала своим характером и целеустремлённостью Лаодика — царица древнего государства Селевкидов, а это 247 год до н. э. И захотелось написать о ней, о традициях и быте людей тех далёких веков, если не повесть, то хотя бы рассказ.
Поскольку в лагере было много серьёзных историков, доцентов, профессоров, то я обратился к ним с просьбой рассказать мне о тех загадочных государствах и, в частности, о царице Лаодике. Многие из них охотно, с воодушевлением рассказывали о тех веках, радуясь, что хоть одному человеку могут передать свои знания, раз им не хватает студентов. Я писал повесть в ночную смену, когда оставался один в помещении подъёмной машины, там и прятал черновики, а написав первый раздел, показал Кочуру. Тот внимательно прочёл, внёс грамматические исправления и сказал, чтобы я продолжал писать, потому что «что-то настоящее есть». В лагерной зоне Евгений Дацюк, студент педучилища из Львова, переписал рукопись повести и конспиративным путём переслал в женский лагерь № 4 девушкам. Об этом он вспоминает в статье «Ступени поэта» — журнал «Визвольний шлях» № 7, Лондон, 2000 год. Девушки также переписали и переслали в другие лагеря. В 1955 году, когда я уже освободился и был дома, получал из Сибири от неизвестных мне людей рецензии-отзывы на повесть. Письма-рецензии сохранились. Рукопись я привёз домой и позже с целью публикации советовался с Иваном Плахтиным, который тогда возглавлял «Херсонское издательство». Он сказал, что на исторические произведения надо иметь разрешение КГБ: не «наколбасил ли там чего-то неправдивого». Так она и пролежала в ящике до 1994 года, когда её напечатали в альманахе «Степь».
В.О.: А этот журнал где издаётся?
Н.В.: В Херсоне. В предисловии к повести «От автора» я написал, что Лаодика — реальное историческое лицо, родная сестра и жена Антиоха Второго — царя государства Селевкидов, которое во втором веке до н. э. охватывало часть Малой Азии — Сирию, Иран и часть Средней Азии. В 247 году Лаодика затеяла против царя Египта Птолемея долгую войну, названную историками «войной Лаодики», которая оставила после себя ужасные разрушения. В основу сюжета повести я положил мотивы возникновения войны. Известно, что творение человеческого духа всегда было внутренне драматичным. Раскрывая в художественных образах древность, я пытался создать эмоциональную атмосферу, докопаться не только до психологии, но и до самой сути обстоятельств через мужество человека и коварное злодейство, дружбу и подлое предательство, борьбу за свободу и жестокое насилие. Поскольку писатель имеет право на собственную трактовку тех или иных событий и поступков реального лица, то все ситуации и судьбы в произведении настолько же правдивы, насколько и условны. Любая война, известно, — большое зло. Чаще всего войны возникают из-за морального распада правящей элиты, параноидальной жажды неограниченной власти, развращённости, которые спутывают волю человека, затмевают его разум. И это не проявление биологической природы человека, в которой будто бы существует животная страсть к насилию, а человеконенавистнические наклонности, реакционные идеи, государственный шовинизм, разделяющие людей на высшие и низшие расы. К сожалению, этими идеями увлекаются и до сих пор некоторые высокие должностные лица уже нашего времени. Я понимал, что повесть, которую написал ещё в 1952 году, когда сюжеты из истории не вписывались в рамки метода соцреализма, не могла быть опубликована, и я не настаивал. Позже, когда её обнародовали в журнале «Степь», кандидат исторических наук Николай Оленковский посоветовал на основе повести написать роман, потому что тема интересная и для нашего современника совершенно новая. Конечно, я знал, что писать роман на исторические темы — это большая и нудная работа, надо много прочитать, изучать историю прошлых эпох, чтобы не наврать, подойти как можно ближе к истине. И всё-таки я взялся писать и написал роман «Обломки империи» — империи Александра Македонского. Когда она распалась, образовалось несколько новых независимых государств. Царь Египта Птолемей не мог смириться с тем, что некоторые бывшие земли Египта отошли к другим новообразованным государствам, и пытался правдой и неправдой вернуть их, мечтая возродить Великий Египет, который был когда-то. Что-то подобное можно услышать и теперь. Например, мэр Москвы Лужков недавно сказал: «Крым — исконно российская земля». Так вот, войны за «свои земли» длились десятилетиями, и такими войнами государства уничтожали самих себя. Когда совсем ослабели, их легко колонизировала Римская империя. Египет утратил свою независимость при царице Клеопатре в 37 году до нашей эры.
В.О.: А в каких годах Вы работали над «Обломками империи»?
Н.В.: В 1998–1999-м.
В.О.: И роман уже вышел в свет?
Н.В.: К сожалению, не вышел. Рукопись романа держу в ящике стола. Правда, главный инженер фирмы «Александра» Василий Очеретяный, прочитав, пообещал набрать рукопись на компьютере и сделать вёрстку безвозмездно. Своё слово сдержал, можно печатать. Но для этого нужны деньги, а их у меня кот наплакал. В нашем городе есть один «украинец», который называет себя «новым русским бизнесменом». Он сказал, что даст 400 долларов на печать книги, но с условием, что я издам её на русском.
В.О.: Вот так так!
Н.В.: Я категорически отказался, сказал, что русскими книгами и так затоварены в Херсоне магазины, и это иначе как убийством языка назвать и нельзя. Доллары он не дал, и рукопись осталась ждать у моря погоды. Кандидат исторических наук Николай Оленковский пишет: «Исторический роман Николая Василенко „Обломки империи“ — достаточно необычное для украинской литературы явление. Автор смело взялся за тему, имеющую очень сложный, а одновременно и очень интересный исторический контекст. С точки зрения историка, автор полностью овладел этим контекстом, событиями середины 3-го века до нашей эры, и к его историческим знаниям существенных замечаний нет. С точки зрения читателя, роман написан хорошим языком, читается легко и с интересом. Вероятно, логичным было бы написать многотомный исторический роман. Без сомнения, Николаю Василенко это удалось бы. Об этом свидетельствует его способность к историческому анализу и овладение историческими знаниями».
Роман состоит из трёх частей: первая — «Селевкидия», вторая — «Птолемей», третья — «Война». Заканчивается эпилогом — конец существования враждующих государств старого мира.
Хорошо было бы, чтобы Вы, Василий Васильевич, выступили перед студентами нашего университета.
В.О.: Об этом мы поговорим отдельно.
Н.В.: Хорошо. История — это всё-таки учитель, хотя и говорят, что она ничему не учит. Не учит лишь тех, кто не хочет учиться. Историю надо знать только такой, какой она была на самом деле, плохой или хорошей.
В.О.: А теперь давайте вернёмся к истории Вашей жизни.
Н.В.: Домой с Севера я вернулся в октябре 1955 года, когда меня амнистировали.
В.О.: Какая была процедура амнистии? Как это вообще происходило? Где это было? В Инте?
Н.В.: Да, в Инте, в лагерной зоне № 2. Восемь с половиной лет пришлось прозябать «белым рабом» в советском концлагере. Там у меня было много верных друзей. Когда вернулся домой, было непросто устроиться на работу, боялись: «Ведь он был в заключении, статья — 54!».
В.О.: А Вы куда вернулись?
Н.В.: В Херсон. Я продолжал поддерживать хорошие отношения с лагерными добрыми знакомыми и друзьями. А это на фотографиях: Григорий Кочур, Дмитрий Паламарчук, Григорий Полянкер, Евгений Дацюк, Любомир Полюга, Василий Гнатов, Андрей Химко (Хименко), Иван Савич (Лукьяненко), Иван Гришин-Грищук, Иван Микульский, Михаил Хорунжий, Николай Соколовский.
В.О.: Это Николай Соколовский-Сарма?
Н.В.: Да, Сарма-Соколовский. Позже некоторые из них приезжали ко мне в Херсон в гости. Кочур бывал не один раз. Приезжал с женой Ириной Михайловной, позже со своим внуком. Мы ездили в Асканию-Нову, в Скадовск на море, в Цюрупинск и т. п. Фибрами души чувствовали, что КГБ следит за нами, не спускает с нас своих глаз, но это нас мало беспокоило, мы к такому привыкли.
Всё моё образование было — 9 классов средней школы. Надо было учиться, получать профессию. И я в 1956 году поступил в Горловский индустриальный техникум на заочное обучение. Работал электромонтёром на Херсонском хлопчатобумажном комбинате. За неделю до защиты диплома в 1960 году начальник электроцеха направляет меня в город Скадовск отремонтировать электродвигатель в пионерском лагере. Не успел я осмотреть двигатель, как приходит человек в штатском и говорит, что он из КГБ и просит идти с ним. В Скадовском КГБ два подполковника встретили меня притворно-приветливо, говорили на украинском языке, поинтересовались моей учёбой, бытом, с кем переписываюсь и какие теперь пишу стихи. Мысленно я вспомнил тетрадь со стихами, которую кто-то год назад украл у меня дома. Я подозревал, кто это мог сделать, кто-то из моих родственников. Чувствовал, что тетрадь в КГБ, и ожидал вызова туда. Но вызова не было. И вот только теперь они показали похищенную тетрадь с моими стихами. Кагэбэшник говорит: «Наверное, вам не надо говорить, чем это пахнет? Это 10 лет заключения». Меня ошеломило. Только-только женился, начали строить жильё, потому что негде было жить, и вот тебе на — новый удар судьбы: диплома не получишь, вся учёба пошла коту под хвост. А надо сказать, что когда я зашёл в кабинет, в котором над столом висел большой портрет Дзержинского, меня посадили недалеко от стола лицом к окну, в котором был виден просторный двор, огороженный каменной стеной. Именно после слов кагэбэшника, что мне «пахнет» 10 годами заключения, по диагонали двора от одного помещения к противоположному два солдата потащили словно замученного человека. Наверное, моё волнение отразилось на лице, потому что подполковник-кагэбэшник с деланым сожалением сказал: «К сожалению, бывает и такое. Это зависит от самого человека. Вы, наверное, уже поняли, чего мы хотим. Хотим, чтобы вы, как советский человек, помогали органам разъяснять людям, которые попали под влияние буржуазной пропаганды, суть идеологии Советского Союза. Это было бы полезно нашему народу и лично Вам. Ну что, поняли? Соглашаетесь работать на благо советской Родины?».
Из опыта бывшего заключённого я знал, что в лагерной зоне заключённому с дипломом специалиста легче выживать, там таких берегут, поскольку их мало. И я подумал: надо получить диплом. Но как это сделать? И решил поступать так, как поступал в лагере Инты. Говорю: «Хорошо, соглашаюсь, но после того, как сдам экзамены и получу диплом». Они согласились. Через день-два поехал в Горловку, успешно сдал экзамены, получил диплом и сразу пошёл к нотариусу, заверил две копии и вернулся домой. Диплом показал главному энергетику. О моих отношениях с КГБ он, видимо, не знал, потому что поставил меня мастером электроцеха фабрики.
Напряжение в учёбе, защита диплома, «беседа» с кагэбэшниками, домашнее строительство вконец истощили мои силы, начала болеть печень и обострилась язва двенадцатиперстной кишки. Врачи положили меня в стационар на лечение. Через три недели приходит кагэбэшник и наедине вкрадчиво говорит: «Врач сказал, что ваше здоровье поправилось и мы можем беседовать». Тогда я решительно сказал, что «беседы» не будет, от обещанного в Скадовске отказываюсь. Хоть убейте, хоть бросайте в тюрьму, не могу, моя душа против такого надругательства. Он пожал плечами, молча оставил меня. Через месяц, когда я вернулся из больницы и пришёл на производство, меня отстранили от должности мастера и поставили электромонтёром «воздушных линий». Вызвали прийти в Херсонский КГБ. Начальник областного управления в своём кабинете гневно кричал на меня: «Исусик!.. Негодяй!.. Мы такое не прощаем!.. Ты ещё пожалеешь!». Я понял, что на комбинате мне не работать.
Правду говорят, что человеческая судьба — это космический код, его не разгадать. Иду по улице Херсона, смотрю, вывеска над дверью: «Херсонэнерго. Управление Херсонского совнархоза». Подумал, что учреждение — это мой диплом: электросети, станции, подстанции. Зашёл к начальнику управления Гнатюку, показал диплом. Он расспросил, где родился, откуда приехал, где работал, что могу ещё делать, кроме специальности. В шутку говорю, что умею писать стихи на украинском языке. Вижу, он этим как-то особенно заинтересовался, сказал: «Пишите заявление, будете работать инженером по рационализации и изобретательству». Меня даже раньше оформили на работу в управлении, чем я уволился с ХБК.
Через месяц, когда я уже хорошо освоился со своими обязанностями инженера ПТО, главный инженер управления Неведров сказал, что приходили люди в штатском, интересовались мной, поблагодари начальника, он тебя очень защищает… Он твой родственник? Я ответил, что не родственник, а почему защищает, не знаю. Через год Гнатюка уволили с должности руководителя управления «Херсонэнерго». Причиной якобы была его религиозность. В нашем управлении работал инженером сын священника. Он внезапно умер. Хоронили почти всем составом работников управления. Похоронив, священник пригласил присутствующих на кладбище в свою усадьбу на поминки. Партийные инженеры отказались. Гнатюк, хоть и член компартии, а пошёл, пошло ещё несколько наших работников. За поминальным столом священник начал читать псалом. Гнатюк поднялся на ноги, и мы все поднялись, слушали стоя. За это будто бы его и сняли с должности. Говорили, что он уехал в Тернопольскую область, откуда сам родом, там работает на каком-то производстве инженером.
Из Крыма прислали нового руководителя — Григоренко. В 1963 году он поручает мне отвезти документацию в Министерство энергетики. Выполнив поручение, домой из Киева возвращался по Днепру. И вышло так, что в одной со мной каюте парохода ехал начальник Управления сельского хозяйства Черкасского совнархоза. Узнав, что я тоже работаю в совнархозе, отнёсся ко мне приветливо. Но когда зашла речь об «искусственных морях» на Днепре и я высказал своё мнение о том, что когда-нибудь наши потомки будут строить плотины на берегах реки, чтобы вернуть затопленные богатейшие чернозёмы и бесценные исторические памятники, он с возмущением сказал: «Как!.. Вы забыли, чьё это было решение? Это решение Центрального Комитета партии!». Сказав так, отошёл от меня, и больше за всё время поездки со мной не разговаривал. Через несколько недель в наше управление пришёл кагэбэшник и поинтересовался моим поведением. Встал вопрос о моём увольнении. И надо же так: в тот год в Москву приехал Фидель Кастро. Говорили, что приедет и в Киев. Своей тревогой об увольнении я поделился с коллегами. Они посоветовали написать хвалебное стихотворение Кубе. «Напиши, что Куба — свобода; Куба — надежда всего человечества, и отправь в центральную прессу». Я так и сделал, написал стихотворение (две строфы) «Дай, Куба, руку!» и отправил в редакцию газеты «Советская Украина» — орган ЦК КПУ. Кастро приезжает в Киев, и в тот же день вышла газета, на первой полосе которой большой портрет Кастро и рядом моё стихотворение «Дай, Куба, руку!». И подпись: Николай Василенко, «Херсонэнерго», инженер. Вопрос о моём увольнении отложили, но заработную плату уменьшили на 10 рублей.
Тогда я подумал, что КГБ меня уже не будет трогать, можно подавать документы в Одесский университет. Вот заявление: «Прошу допустить меня к сдаче экзаменов в университет на общеобразовательный факультет заочного обучения, гуманитарное отделение, английский язык. В настоящее время занимаюсь на заочных подготовительных курсах в университете имени Мечникова. Желаю сдавать украинский язык и украинскую литературу. К настоящему заявлению прилагаю аттестат зрелости, характеристику с производства, автобиографию, выписку из трудовой книжки, медицинскую справку, 4 фотографии, справку с места работы, справку с места жительства, всего на 8 листах». В трудовой книге записано, что в марте 1956 года зачислен электромонтёром на Херсонский хлопчатобумажный комбинат; июль 1960 год — мастер; апрель 1961 г. — электромонтёр; июль 1961 год — РЭУ «Херсонэнерго», инженер ПТО; август 1964 год — Херсонский винзавод, инженер по технике безопасности; июль 1984 год уволен в связи с выходом на пенсию. Вот и вся моя трудовая биография. Да, забыл сказать, что перед тем, как подавать документы в Одесский университет, я учился в 10-м классе вечерней школы, в 1962 году получил аттестат зрелости.
В.О.: Вы реабилитированы?
Н.В.: Нет. Не реабилитирован потому, что якобы имел немецкое оружие, когда был подростком. На самом деле у меня оружия не было. Вот адрес невольничьего лагеря, в котором мне пришлось быть: Косланский район, Коми АССР, г. Инта, п/я 388/2.
В.О.: Какого это года?
Н.В.: 1950-го. Этот мой портрет в 1950-м году нарисовал мой солагерник Василий Воловенко. 17-летним его осудили за украинский национализм. Говорил, что он и ещё трое студентов замыслили организовать кружок молодёжи, которая откажется говорить на русском языке, написали устав организации. За «такую дерзость» их судили, вынесли приговор: 10 лет режимных лагерей каждому.
После освобождения я не порывал дружеских отношений с концлагерными побратимами, переписывался, встречались, хотя хорошо знали, что мы все под надзором КГБ. Я продолжал писать и прятать. Черновики складывал в стеклянную бутыль и закапывал на огороде. Писать — это духовный наркотик, от которого легко не отвяжешься...
Это похвальная грамота «За активное участие в работе школьной самодеятельности». А это 1940 год. «Выписка из рецензии жюри областной олимпиады детского творчества 25 июня 1940 г. Желаем Вам хорошей и отличной учёбы в школе».
В.О.: Расскажите немного о 60–70-х годах. Чем Вы занимались, кроме того, что работали.
Н.В.: В 70-е годы я работал инженером по охране труда и технике безопасности на Херсонском винодельческом заводе. Замечаний по работе и взысканий не имел, администрация завода уважала за качество работы, даже в 1970 году наградила медалью «100 лет со дня рождения Ленина». В том году областная профсоюзная организация выделила инженерной группе завода туристическую путёвку в Болгарию. В список записали и меня, сказали, что билет на поезд для меня уже купили, готовься в дорогу. А за день до выезда зав. кадрами Пучков сказал: «Николай Александрович, вам ехать запретили». Вот так!.. Церберы не спали, не прекращали своего надзора за мной.
После того, как меня наградили медалью, руководитель Херсонской писательской организации М. Братан высказал мнение, что теперь мои книги будут печатать. Я не стал медлить, составил сборничек «Перелески» и отправил в «Радянський письменник». Вскоре получил положительную закрытую рецензию Владимира Вильного и копию его предисловия. «Радянський письменник» внёс «Перелески» в свой тематический план на первый квартал 1974 года, в котором написано: Василенко, «Перелески», «Радянський письменник», язык украинский, полтора листа, 5000 экземпляров, 35 копеек. «Красота необозримых таврийских просторов, трудовые будни хлеборобов, их духовный мир — такова тематика первого сборника поэзии». В сентябре 1973 года, будучи в Киеве, зашёл в «Радянський письменник», там завотделом редакции Николай Стеблина заверил, что книга подписана и выйдет в печать в январе следующего года. В тот же день я поехал к Григорию Кочуру, чтобы поздравить его с днём рождения. Тогда у него был Николай Лукаш. На следующий день в Киеве случайно встретился с редактором Ковальчуком, он посоветовал срочно зайти к Николаю Стеблине, «потому что там что-то непонятное». В «Радянському письменнику» Стеблина сказал, что был телефонный звонок из «хаты», и сборник «Перелески» печатать запретили.
В.О.: «Хата» — это КГБ?
Н.В.: Да. В том году мне запретили что-либо печатать. В течение восьми лет, как Дамоклов меч, надо мной висело это табу. В начале 1980-го года разрешили печатать переводы в антологиях. Опубликовали мои переводы с болгарского в совместном сборнике «Летим к одному морю-океану», Симферополь, «Таврия», 1983 г.
В.О.: «От имени горцев я говорю» — это тоже «Таврия», 1984 г.
Н.В.: «Таврия» также издала книгу переводов «Отголосок гор и степей», а Одесский «Маяк» в 1987 году — небольшую антологию переводов с осетинского «Голос гор и степей».
В.О.: «Отголосок гор и степей», Симферополь, «Таврия», 1980 год. «Стихи поэтов Чечено-Ингушетии и Херсонщины». Какое интересное сочетание.
Н.В.: Было и такое.
В.О.: «Стихи поэтов Карачаево-Черкесии». Это год какой?
Н.В.: 1972. В том году мои переводы ещё печатали. Сборники стихов были в планах «Маяка» и «Таврии», но в 1973 году их из планов сняли, не сообщив причину.
Во время «перестройки» в 1988 году «Таврия» одобрила к печати мой сборник поэзии «Небесный ключ», напечатала за счёт государства в 1990 году под одной обложкой с произведениями В. Пузыренко «Живые дожди» и В. Давыдова «Старые звезды». В том же году за счёт спонсора увидела свет моя невольничья поэзия с предисловием Григория Кочура «Очная ставка».
В.О.: «Очная ставка», Симферополь, «Таврия», 1990 год. «Стихи с 1949 года».
Н.В.: Я писал стихи и для детей. Издал стихотворную сказку «Жаркая сабля» по теме сказки моей бабушки. В 1997 году опубликовал книгу английского народного творчества на двух языках: английском и украинском «Ключ от королевства», а в 1999 году книгу поэзии «Горсть дождя». По итогам литературного конкурса Национального Союза писателей и Всемирного Украинского Координационного Совета обе книги отмечены премией им. Василя Мысыка. Яр Славутич писал из Канады, что книги очень современные, на высоком художественном уровне, он включил их в Международный всемирный библиографический справочник. Дмитрий Павлычко также дал положительную оценку стихам. Недавно из Варшавы он прислал книгу своих переводов из польской поэзии «Колокола зимой».
В.О.: Так он там себе переводит, будучи послом в Польше!
Н.В.: Было время, когда я тоже переводил польских поэтов — Тувима, Стаффа, Слонимского и др. А это книги с дарственными надписями Ивана Гнатюка, он не раз бывал у меня дома.
В.О.: Кроме литературной работы, Вы, очевидно, принимаете участие и в общественной жизни, особенно в последнее десятилетие и немного раньше.
Н.В.: Конечно, не стою в стороне. С 1989 года был в числе организаторов Народного Руха Украины. Принимал участие, как делегат от Херсонщины, во всех его съездах и форумах, до сих пор остаюсь членом НРУ. В прессе печатал и печатаю свои эссе — рецензии, статьи на актуальные темы и т. д. В газете «Степная Украина», 1995 год, моя статья «Прекратить зло!», это об агрессии России в Чечне. Писал о ползучей русификации, отсутствии украинских книг, проимперском синдроме некоторых наших современников, о необходимости возрождения национального сознания украинцев, единстве нации и прочем. Я член совета КУИНа (Конгресс украинской интеллигенции), совета Общества политзаключённых и репрессированных, совета областной «Просвиты». С 1992 года член Национального Союза писателей, член Украинского казачества, старейшина.
В.О.: Так Вы ещё и казак?
Н.В.: Да. Приносил присягу на верность казачеству в 1992 году. Имею «Энциклопедию геральдики».
В.О.: И здесь написано: «Василенки. Щит: в красном поле, серебряный шестиконечный крест, водружённый на золотом полном месяце. Нашлемник: три страусовых пера между двух мечей. Потомство Ивана Васильевича, войскового товарища, жителя Новгород-Северского, 1687 год». Так это Вы оттуда свой род ведёте? Недаром Вы казак.
Н.В.: У них были свои гербы.
В.О.: Здесь ещё одна запись: «Потомство Якова Василенко, знатного войскового товарища, 1718 год». Так что Ваш род знаменитый! С этого сделаем отпечаток. Это «Литературная Украина» № 19, 13 мая 1999 г.
Н.В.: О моём творчестве, в частности, писали:
– Лада Федоровская. «Давно минувших дней жгучая рана». — «Небесный ключ», Симферополь, «Таврия», 1990 г.;
– Николай Братан. «Ради света». — «Березиль», Харьков, 1992 г.
– Юрий Хорунжий. «Интинский Минлаг — вынужденная Родина украинцев». — «Злочин без кари», Киев, 1997 г.
– Евгений Дацюк. «Ступени поэта». — «Дзвін», № 10-12, Львов, 1999 г.
– Иван Савич. «Николай Василенко. Горсть дождя». — «Литературная Украина», К., 2000 г.
– Анатолий Крат. «Обломки империи — больно ранят будущее». — «Чайка», № 14, Херсон, 2001 г.
– Светлана Антонишин. «Очная ставка с истиной». — «Киев», № 3-4. — К., 2001 г.
– Иван Лопушинский. «Горсть дождя для жаждущего сердца». — «Зона», № 15. — К., 2001 г. и другие.
В.О.: Я забыл спросить, какая у Вас была статья, как называлась?
Н.В.: 54/1«а». Приговор: 10 лет заключения и 5 лет поражения в правах после отбытия наказания.
В.О.: Спасибо Вам. Мы сделали эту запись 17 февраля 2001 г. в Херсоне, в квартире Николая Василенко.
(С исправлениями Н. Василенко в июне 2013 г.).