Курчик Николай Яковлевич. Интервью

Интервью Николая Курчика В. Овсиенко: 21 июня 2012 года ведем беседу с паном Николаем Курчиком на его хуторе Надежда — это село Харалу́г Корецкого района Ровенской области. Я прошу Вас, пан Николай, рассказать о себе хотя бы коротко, как сможете, если Вам будет не тяжело. М. Курчик: Родился я в 1924 году, 13 мая, в маленьком селе Адамовка, это сейчас Берёзовский район Ровенской области, в бедной крестьянской полесской семье. А на этот хутор мы переехали в 1933 году — отец этот хутор купил у немца по фамилии Вильде Фридрих. Это была когда-то немецкая колония в этом селе, которое тогда называлось Коловерты́ — мы относились к этому селу. Но в сорок восьмом году нас отрезали и присоединили к селу Харалуг. Это очень старое село. Харалуг означает по-татарски «зеленый луг». Здесь когда-то производили и отливали из железной руды харалужные мечи, и это упоминается в истории. Здесь у нас повсюду копали болотную железную руду, здесь она есть даже на поверхности, у нас ее добывали шахтным способом. В. Овсиенко: А здесь же рядом есть село Зали́зница? М. Курчик: Да, есть, оно тоже к Харалугу относится, но здесь литейня была, тут выплавляли эту руду и ковали мечи. В 1933 году отец купил этот хутор у немца, а немец этот, Вильде Фридрих, уехал куда-то в Бразилию или Аргентину, я точно не знаю. Хозяйство здесь было — отец купил семь, почти восемь десятин земли, а потом у этого немца еще докупили землю, и этот хутор был до сорок первого года. В сорок первом году здесь колхозы не удались большевикам. В тридцать девятом они пришли сюда и основывали колхоз, но они не успели. А уже после войны колхоз только в сорок восьмом году здесь организовался, и нас, Коловерты́, отрезали, мы в треугольнике были Зали́зница — Харалу́г — Коловерты́, отрезали и присоединили к Харалугу, а раньше мы принадлежали к селу Коловерты́. Здесь я ходил в школу, в село в трех километрах от этого хутора, где мы сейчас живем. В. Овсиенко: А как то село называется? М. Курчик: Коловерты́, то село было в трех километрах, я босой бегал в школу, поступил во второй класс, а на Адамовичи я ходил в первый класс, но село там было Яновка (то есть Ивановка) при Польше, там была польская школа, а тут были только уроки польского, потому что большинство было украинцев, не было ни одного ученика из польской семьи. Поэтому только два урока в неделю было на польском языке, а остальные были на украинском. Я здесь окончил четыре класса. В. Овсиенко: Вы называли «повшехна школа» — что означает «повшехна»? Общая, для всех? М. Курчик: Да, для всех. [Powszechna — это «общеобразовательная» — Б. В.]. Я три класса окончил, перешел в четвертый класс, надо было в четвертый класс ходить два года. Я поступаю в село Великие Межи́ричи. Это была гмина тогда, при Польше. Там был постерунок — полицейский участок; при Польше это была управа этого района. Великие Межиричи — это очень старое село, еще Стецкив вспоминает, оно возникло еще в XV веке. Там была полная повшехная школа, то есть семь классов. Там детей много было, до тысячи учеников. Но там преподавались на польском языке все предметы, за исключением литературы и грамматики, два урока украинского в неделю, а остальные на польском языке. Правда, тогда была введена религия в школе, еженедельно было два урока религии в школе. То есть приходил священник и читал Закон Божий. В. Овсиенко: А это был ксендз или священник? М. Курчик: Ксендз. У нас был такой Шумский, он знатный был священник, преподавал в Межиричах на украинском языке, он нам читал лекции. Тогда было так заведено, что в школу ходили евреи (или жиды, как мы говорили), поляки и наши украинцы. Два раза в неделю были уроки религии, приходил ксендз отдельно для тех, кто из польской семьи был, для евреев приходил раввин, и к нам приходил этот священник Шумский, это очень знатный священник. В ту школу я ходил пять лет. На квартире я был в селе Неви́рков — это пять километров от Межиричей, откуда родом моя мама, из того Неви́ркова. Я там был у моей бабушки и крестной мамы, они жили отдельно. В. Овсиенко: Назовите имя мамы и девичью фамилию. М. Курчик: Девичья фамилия у мамы была Демчук, София Андреевна, дед был Андрей. В. Овсиенко: И сразу годы жизни скажите. М. Курчик: Ну, бабушка была старенькая уже, Параскева, а мама крестная была Улита, она нас всех крестила. Она сама была портниха, она шила и зарабатывала этим деньги. Это была самая богатая в Неви́ркове семья этих Демчуков, у них было где-то 25 десятин земли, у деда этого было. Ну, зажиточные были люди. Они жили в Невиркове напротив костела. Там был костел. Еще стояла воинская часть, как говорят по-русски, погранзастава. Это был korpus ochrony pogranicznej, была школа подофицеров уланов, кавалерия была. Так что это село было тогда самым большим в Корецком районе, такое культурное село. Я туда ходил пять лет в Межиричи за пять километров. Окончил школу в 1941 году... Вернусь немного назад. В тридцать девятом году, когда уже пришли к нам советы, нас тогда, когда мы окончили среднюю школу, семь классов, вернули назад в шестой класс, так что мы учились до сорок первого года. Перед войной я даже не успел получить свидетельство об окончании школы, потому что нам прислали из России преподавать русский язык, а также одна белоруска была, преподавала несколько уроков. И на экзамене по конституции я задал вопрос: а почему нет самостоятельной Украины? Ведь по конституции республика имеет право выходить из Союза? Мне за это поставили двойку и не вручили свидетельство об окончании школы. У меня был еще такой инцидент. Дочь энкавэдэшника... Была возле школы аптека польская, и когда пришли в тридцать девятом году большевики, то в ней расположилось учреждение НКВД. Начальником НКВД был жид, его дочь ходила в один класс с нами, но посадили ту дочку... Тогда у нас было так размещено, что парта девочек и парта мальчиков. И она как раз попала перед нами. Такая рябая, мы знали, что она жидовка. Я назвал ее жидовкой пархатой и попросил убрать ее куда-нибудь в другое место. И тут меня сразу вызвали. Как только я это все сказал и она услышала это все... Некрасивая была такая девушка... Она вышла из класса, даже не послушав учительницу, которая спросила, почему она выходит, и тут же на перемене пришел милиционер с директором школы и говорят: «Николай, тебя вызывают». Меня вызывает ее отец и спрашивает: «А какое ты имел право оскорблять?» Спрашиваю: «Как я ее оскорблял?». — «Ты сказал „жид“». — «У нас так принято. В украинском языке у нас нет слова „еврей“». — «А ты ее пархатой назвал». — «Такое я сказал — ну и что?». Он меня отругал и спросил, кто мой отец. Я сказал, что мой отец далеко. «Так смотри, еще раз так сделаешь — и мы вас вывезем в Сибирь». Этот урок мне запомнился на всю жизнь. Когда я сказал это той учительнице, которая принимала у нас экзамены по конституции, мне не выдали свидетельство об окончании школы. В. Овсиенко: Это за семь классов, наверное? М. Курчик: За семь классов. Я это услышал, сказал дядькам, и они сказали, что мне надо бежать, потому что фактически так и было: приехала машина (у нас там десять классов было, когда советы пришли, вместо семи), приехала машина и забрала из старших классов троих парней прямо у нас на глазах. Посоветовали мне бежать, а мне еще надо было какой-то экзамен сдать. Так я бросил школу и ушел. А вскоре война началась в сорок первом году. Я пошел туда, на этот хутор, к отцу. Когда началась война, я подросток такой был. Кто служил в армии польской — сержанты, подофицеры — собирали у нас молодежь (а молодежи много было тогда) и преподавали муштру, но уже на украинском языке: как себя вести в бою, как копать окопы и матчасть стрелкового оружия. Мы все это изучали, и я ходил на такие занятия. По желанию своему. А со временем (у нас здесь было три ученика, которые окончили среднюю школу при Польше, а все остальные сельскую школу до четырех классов имели) меня инспектура (это уже было где-то начало сорок третьего года, когда уже была организована Повстанческая армия, хотя здесь у нас еще при Польше действовала Организация Украинских националистов, но большинство было мельниковцев...). Но когда немцы пришли в сорок первом году, сразу заняли все учреждения в районе, даже был глава района. Сельские советы избирались нашими людьми, но большинство было тех, что в Организации. И меня, который почти окончил среднюю школу, инспектура, которая раньше подпольно действовала, такой Баланчук был (назначили его руководителем районного образования), вызвал меня и говорит: «Николай, надо вас послать здесь на колонии, где была немецкая школа, послать учить детей до четвертого класса». Были такие учебники. И я пошел. Был такой военнопленный по фамилии Кобылянский, он сам был из Киевской области, военнопленный, но сам имел уже оконченный пединститут или педтехникум. Короче говоря, нас назначают в эту школу. В трех километрах от меня здесь была немецкая колония, одна из трех, которые имели при польской оккупации свою школу, свою кирху, все было на немецком языке, только что были уроки польского языка, два урока еженедельно. Но в сороковом году все немцы отсюда уехали. Тогда был договор, и из-за Буга вернулись сюда много переселенцев на их места, а туда в Германию отправили этих немцев. Здесь было 132 немецкие семьи, так что немцев было даже больше, чем наших украинцев. Немцы здесь жили зажиточно. Они приехали сюда, когда была ликвидирована барщина в 1861 году. Так какой-то пан здесь занимал землю и продал ее — за десятину земли три рубля золотом. Так из наших коренных людей мало кто покупал эту землю, поэтому понаехали сюда немцы, потому что говорили, что сегодня продал — а завтра можешь забрать. И немцы приехали целой колонией, и здесь они были до сорокового года. У них была эта школа, и вот нам ее оставляют. Здесь уже были эти приезжие переселенцы из-за Буга, а также коренные были, и здесь мы учили их детей до сорок четвертого года почти, то есть почти два года мы преподавали здесь в бывшей немецкой школе. Детей было где-то больше ста. Когда надвигался фронт, уже в сорок четвертом году, как раз перед Новым 1944 годом, здесь советы были уже во второй раз, то тогда я ушел в подполье. И 14 января 1944 года я принимал в Харалуге присягу на верность УПА и ОУН. Нам выдали оружие. Тогда было указание, и уже шло к тому, что будет мобилизация молодежи. Потом эту мобилизацию отменили, но боёвки у нас остались. В каждом селе у нас была организована боёвка. Большинство той молодежи, что была у нас, приняло присягу. Когда я принимал присягу, мне дали псевдоним Верниволя. Выбирал я псевдоним сам, и когда выбирал, то думал: Верниволя — это, если я доживу, что будет Украина самостоятельной... И я был с сорок первого года аж до 12 марта сорок пятого... У нас здесь была акция тотальная, когда Ватутина ранили, они бросили сюда целую армию краснопогонников, в каждом селе стоял гарнизон. И после этого они позабирали всю молодежь. В. Овсиенко: Забрали в советскую армию, так? М. Курчик: Да. Вот что тоже интересно. Боёвка имела СБ (службу безопасности), ребята разбивались, кто к чему был способен. Я подчинялся подрайонному СБ по кличке Искра — это недалекий сосед наш, вот здесь в полутора километрах в Зали́знице, так я ему подчинялся. Какая у нас была задача в этой боёвке? Выслеживать шпионов, которые сюда попали, и ходить на некоторые малые акции. Я принимал участие в акции в Великих Межиричах и в Сощине (?), где проходила телефонная линия. Мы шли вооруженные, срезали в одну ночь все столбы и оставили этот район без связи. Были еще некоторые мелкие акции, а основная работа у меня была, по которой я подчинялся подрайонному Искре — мы писали отчеты. Я тогда уже мог писать красиво на папиросной бумаге. Здесь в Моквине (?) фабрика работала... или еще не работала? Мы писали грипсы. Каждое село писало отчет, какие в нем происходили события — кто убит, кем убит. Вот это была моя задача — описывать все это. Грипс передавался по связи. Далее: какой отряд передвигается через нашу территорию в моем селе, — то надо было сообщать и принимать участие в этом. Но вступать в бой с краснопогонниками нам было запрещено, а тем более мне, потому что мне говорили: «Тебе, Николай, прежде всего надо сохранить себя». Мы знали, что войну проиграем, и партизаны были фактически смертники. А надо было обязательно сохранить кадры. Когда фронт прошел, то эти крупные объединения — УПА-Север, УПА-Юг — они были расформированы на мелкие группы. Когда стал Шухевич, которого убили в пятидесятых годах, не припомню... В. Овсиенко: В пятидесятом, 5 марта. М. Курчик: Нет, потому что [неразборчиво, фамилия] сидел тогда во львовской тюрьме, то привезли его труп. А сожженный труп, знаете, Червоний нашел [неразборчиво] на Житомирщине... После ранения Ватутина, который попал на какой-то отряд УПА, а фактически это его убрали свои, большевики... В. Овсиенко: Во всяком случае, он был лишь ранен и его можно было спасти, но его не спасали умышленно, у него началась гангрена, и он от этого умер. М. Курчик: Фактически он уже имел связи с нами как партизанами. Так же как и Руднев, вы знаете... И сам Ковпак с нами имел переговоры здесь, на реке Горыни. Их тогда пропустили, а могли и не пропустить. Но [неразборчиво] уговорил их, чтобы они не трогали мирное население и подчинялись нашему руководству, которое действовало на Галичине и здесь. В. Овсиенко: А насчет Ватутина, то теперь пишут, что от него требовали, чтобы он подписал письмо, что его ранили бандеровцы, а он не подписывал. И он, между прочим, вовсе не Ватутин, а Ватутя. М. Курчик: Да, Ватутя, наш земляк с Винниччины. Так же как и этот, что убил Коновальца, этот Судоплатов — он тоже наш земляк. Большевики знали, чьими руками жар загребать. Так же как и Бандеру убили, то воспитывали этого Стешинского. Помню, пришел я однажды с задания, а тут у нас была конница, сотня УПА, Литейный такой под псевдонимом. Он сам откуда-то с Галичины был, много раз ранен. Они тут в полутора километрах на колонии расположились. Когда шла акция, то они здесь отстреливались и убегали мимо нас, мимо нашего хутора. Они же не будут все в казармах, наша боёвка. Ночью мы действовали, если проводились какие-то акции, а днем мы по большей части были дома. Я как раз пришел, а тут идет облава с краснопогонниками, и эти стрелки поляки были уже здесь. Здесь возле нашего хутора пало 9 человек повстанцев из этой конницы Литейного. В этой коннице даже был мой друг по школе, только он старше был, такой Форманюк Дмитрий. Сам он родом где-то из Засошья, сейчас не припомню, из какого села — из Бранива или где-то из тех сел он был. Я раньше с ним встречался. И тут ко мне пришли. У меня была метрика, какого я года, с тридцатого, с декабря месяца. Я очень молодым выглядел. Ну, эти военные пришли, поговорили да и пошли, а за ними еще идут эти поляки-стрелки, и попадается такой поляк Зыгмунд Жуковский и говорит: «О, Николай, так ты еще дома?» — «А что, я же еще в армии не должен быть». — «Нет, ты кажешься старше, чем показываешь». И меня арестовывают — приходит сержант и ведут меня. Всего нас из Харалуга 31 человек таких и даже одна женщина была там, девушка. Подобрали фактически всю молодежь здесь. Нас продержали в Харалуге три дня в доме на полу, и ведут нас в Великие Межиричи, а там НКВД было. В. Овсиенко: А в Межиричах район? М. Курчик: Там район был тогда, в Великих Межиричах. Там, где была аптека, там и два погреба таких были. Загнали нас в тот погреб, а сверху была комната для женщин. Там пытали. В сорок первом году там или двоюродный, или троюродный брат моей мамы из Вокошева замучен, такой Ужва — фамилии его не знаю, но его так называли, — он и еще семь человек там были замучены. Ту могилу, когда в сорок первом году пришли уже немцы, вскрыли. Выдала одна полька, которая это видела. Там от НКВД до костела такой овраг, который когда-то был залит водой, так они там закапывали тех людей, что замучили, и это видела одна женщина-полька. Когда пришли немцы, то там похороны на весь район были. Я на тех похоронах даже нес впервые украинский флаг. Был даже Ярослав Стецько и выступал на этих похоронах. В очках. И наш поп коловертский, который знал где-то семь языков, тоже выступил, и за это выступление ему дали двадцать лет каторги. За одно только выступление. И это, знаете, очень большие были похороны, тысячи людей со всего района. Вскрыли эту могилу и людей там опознавали по одежде. Меня там никто не выдал, я просидел там тридцать два или тридцать четыре дня, а оттуда я попадаю в военкомат. И сейчас данных из тех военкоматов ни в каких архивах нет. Представляете себе — они брали очень много таких парней и сразу их отправляли. Когда здесь фронт проходил в сорок четвертом, то в гражданском людей гнали без оружия за границу, это я сам видел. Шел конный обоз с оружием, а им оружия не давали, их в гражданском гнали. Короче говоря, я те военкоматы проходил. Нас охраняли не военные, а поляки, которые были в советской униформе. Где-то две недели нас держали в военкомате, потом по пересыльным пунктам — в Ровно, Львов. Во Львове возле Замковой горы стояли бывшие немецкие конюшни. Нас собрали где-то до 800 человек молодежи и бросали под конвоем в товарных вагонах, аж в Белую Церковь завезли. А как везли нас — вагоны товарные, нары, и одного солдата вооруженного бросали внутрь. Этот солдат, а большинство там сержантов были, говорят: «Ребята, вас на фронт не везут, а везут далеко в тыл, на Украину». А были такие случаи, что того вооруженного солдата скручивали и убегали. Моя цель была какая — только за границу где-то вырваться. Но нас привозят в Белую Церковь в запасной 144-й полк пехоты. Там было где-то десять тысяч человек. Каждую ночь отправляли на фронт, потому что тогда еще шла война. Но я не попал туда, и лишь после японской войны этот полк расформировали. Я должен был попасть в Черноморский флот, мы знали это. Но был этап и на Германию. Я подкупил того писаря, который эти бумаги готовил... В. Овсиенко: А как Вы его могли подкупить? М. Курчик: Дал ему денег. Это был украинец. Я сказал, что хочу в Германию, и попросил его включить меня в тот список. И он меня включил за эту взятку. Я попадаю в Германию, но перед этим нас хорошо обмундировали. Нас держали там до окончания войны и никуда не выпускали. В. Овсиенко: Какой — советско-немецкой или японской? М. Курчик: Немецкой. А после окончания войны нас уже стали выпускать. Нас там разбили на роты, взводы и была полная подготовка к военному делу. В. Овсиенко: Таким образом, Вы в боях не принимали участия? М. Курчик: Нет, никаких. В. Овсиенко: Но считались все-таки участником боевых действий, так? Так же, как Левко Лукьяненко? М. Курчик: Да, ведь война еще продолжалась. В. Овсиенко: А, кстати, для чекистов война продолжалась аж до 1952 года, и им так военный стаж пишется. М. Курчик: Да-да. Этапом нас завезли в такой город Финстервальде, это недалеко от Берлина, сорок километров, кажется. Там нас распределили по всей Германии. Привезли нас целый эшелон, а как везли — это страшно. Но я хочу рассказать, как мы отбывали наказание в том запасном полку. Хлеба не хватало. Привозили хлеб, буханки такие недопеченные, мы делили ее на целое отделение, на десять человек, резали ниткой. Меня спасало то, что ко мне приехала мама тогда и привезла деньги. В. Овсиенко: Аж в Германию? М. Курчик: Нет, сюда, в Белую Церковь, в этот запасной полк. Там так: подъем, винтовка боевая, рюкзак, котелок, лопатка и противогаз, и в таком виде нас по тому городку гоняли. Голодных. Было только бегом-кругом. Только переспали восемь часов — и снова подъем и все сначала. А когда война закончилась, нас стали водить на муштру за этот городок. И после этого мы голыми возвращались, потому что все порванное было, и мы ходили черным ходом. Когда мама приехала, с ней приехал еще парень из Ивановки. Мама меня узнала и оставила денег. Но к нашему городку разрешалось подходить вольным из Белой Церкви — это рядом, те казармы и до сих пор еще стоят. Если ехать из Фастова, то по правую сторону, еще царские, трех- или четырехэтажные казармы, российские еще. В. Овсиенко: Есть такие, да. М. Курчик: О, так в этих казармах был этот городок, и дальше к парку. И аэродром был военный. Разрешалось подходить к проволоке, а кругом была охрана городка. Вольным людям разрешалось передавать молоко, пирожки и все остальное. Мы покупали и этим спасались. Козье молоко... Когда деньги появлялись, надо что-то купить. Так ведь все голодные. Так мы остались более-менее не слепыми от голода. Когда нас завезли в Германию и расформировали, я попадаю под Берлин. В нашей части большинство было украинцев. Еще хочу вернуться к тому, как мы были в Белой Церкви. Нас выгоняли на уборку урожая возле Белой Церкви. Как май-июнь месяц, так косить траву. Нас разбили по взводам, где-то недалеко под Умань забросили косить вику. Попадается сержант где-то из Киевской области, так он нас отпускал по селам. Я интересовался голодом. И в Житомире интересовался, когда нас на уборку бросали в Житомирскую область — уже после Белой Церкви. Но про этот голод я хотел сказать. Когда я еще ходил в школу в Коловерты́, в третьем классе был, то учительница нам читала целую лекцию, рассказывала о голоде 33-го года. Тут же недалеко, в двадцати километрах граница была. Некоторые из тех, кто сбежал, рассказывали о голоде. И учительница рассказывала об этом голоде, что даже до людоедства доходило. Она сама плакала, но сказала: «Скажите родителям своим, чтобы сдали на Красный крест, кто сколько может, но деньгами». Я пришел, сказал папе, а папа дает мне злотый — а это большие деньги были тогда, это пуд ржи был. Пуд — это 16 килограмм. Я занес это учительнице, и они отдали, но Советский Союз даже не принял этой помощи. Что я еще хочу сказать — когда я был в Германии, то большинство у нас в части были украинцы. Я нашел себе единомышленников — Стареправо Игорь и Бондарчук Василий. У этого Бондарчука был отец или какой-то родственник, уже не помню, в Америке. Мы устанавливаем связь с этим отцом. И этот отец или родственник Бондарчука посоветовал нам переходить к американцам. Я и сам намеревался это сделать, потому что рано или поздно здесь бы узнали, где я был раньше и как я так «проскочил». Мы завели знакомство с немкой. Бондарчука после курсов поваров поставили завом офицерской столовой. Он завязывает с немкой знакомство, немка в американском секторе спрашивает, можно ли перейти солдатам. Там согласились — пусть переходят. И мы за месяц до берлинской блокады (потому что если бы мы во время блокады пошли, то нас бы никто и не выдал) перешли туда. Но когда мы втроем шли из той части, то нас засекли. И они пускают в эфир, что из такой-то воинской части сбежали три солдата из-за того, что они расстреляли офицеров. И когда мы пришли в центральную комендатуру в американский сектор, нам устроили допрос. Ну, какой допрос — мы дали на диктофон свои данные и сказали, что мы просим политического убежища, чтобы нас в Америку переправили. А тогда, знаете, можно было это сделать. Но через некоторое время после того, как американцы сняли этот допрос, приходит полковник и говорит: «Чем вы докажете, что не расстреляли офицеров? Потому что я не могу за вас ручаться. Я вас не знаю, и мы вас не можем переправить в Западную Германию». Ну, что — не можем, так не можем, что ж делать. Жаль, что я не взял свое оружие. А я всегда, когда в Германии служил, имел пистолет, браунинг-семерку, всегда носил с собой оружие. Я и хотел взять с собой оружие, но, думаю, кто знает, что оно выйдет, да и друзья мне посоветовали оставить его, так я и оставил. Но если бы у меня было оружие, то я бы стрелял там. Нас американцы взяли под конвой и передали в СМЕРШ в Берлине. Новозбудованная тюрьма. Там раньше был завод, при нем была столовая, был подземный этаж, так они там сделали СМЕРШ. Оттуда никто не выходил живым без срока. И нас бросают в ту тюрьму — как сейчас помню, сороковая камера, глухая. Были камеры с окном во двор, а у нас была глухая, внутри. Стояли вентиляторы на коридор, двери закрываются герметично. Это были специальные камеры. Внизу было семь дырок вот таким диаметром, не больше. Они включали вентиляторы, а когда хотели нас подразнить, то выключали. «Начальник, дай воздуха!» Тот включает. Я занимался спортом в Германии, был физически здоров и весил больше 80 килограмм, занимался плаванием и легкой атлетикой. А через четыре месяца меня вынесли и доставили в открытую тюрьму такую... В. Овсиенко: Что, Заксенхаузен? М. Курчик: Нет, это тюрьма была, где нас судили, вспомню потом, а это открытая тюрьма Берлина. Я сидел там в мокрой камере. Каждый день мы собирали в ней воду, из-под пола шла вода — они, наверное, специально это делали. Ежедневно мы выбирали тряпкой ведро воды. И я там, видно, простудился. Когда следствие закончили и нас вывезли в тюрьму, то меня обсыпало чирьями. Пришел врач и сказал: «Ты молодой, еще выдержишь». Но это все у меня прошло. Нас продержали там еще три месяца, отправили наше дело в Москву, а оттуда приходит: на доследование. А мы какие данные давали? Что мы заблудились с немками и те нас вывели к американцам. А американцы не дали данных, что мы просили политического убежища. Они как-то там свернули и этого не показывали, я не видел этого в своем деле. Но факт остается фактом, что американцы нас выдали. Нас заметили, как мы ушли, а шпионами там тогда кишмя кишело. И тут обнаружились три солдата. Потому что если бы мы были офицерами, то нас бы не выдали, но мы же солдаты были, то нас выдали. Когда из Москвы пришло «на доследование», то мы тогда открыто сказали, что хотели убежать. И нам — Лихтенберг, тюрьма, район Шпандау. Нас в том Лихтенберге судит «тройка», дает высшую меру, но выходит указ сорок седьмого года и нам заменяют на 25+5. Через месяц или даже меньше мы попадаем в Заксенхаузен, в этот концлагерь, где сидели Бандера и другие. В. Овсиенко: А он где находился — недалеко от Берлина? М. Курчик: Это Ораниенбургский район Берлина, Заксенхаузен, он входил в Берлин. Фактически это в Берлине, только район. Там в концлагере все одноэтажные дома, а посреди лагеря Т-образная тюрьма, в которой сидел Бандера. Когда нас, «изменников Родины», привезли, то та охрана в концлагере говорила: «О, бандеровцы». Потому что здесь сидел Бандера, а мы не знали, что он там сидел. В. Овсиенко: А охранники при ГДР были те же, что и при Гитлере? М. Курчик: Нет-нет, тогда ГДР еще не было, это шел 1949 год. Меня судили осенью сорок восьмого, а потом нас еще держали в тюрьме, в Заксенхаузене. Оттуда каждые три-четыре месяца отправляли в СССР эшелоны заключенных. Там все были — и эмигранты русские, и кого там только не было. Даже негры были, шли этапом. В. Овсиенко: Антисоветчики тоже. М. Курчик: Примерно в марте подгоняют в Заксенхаузен поезд (а он заходил туда прямо в лагерь), грузят нас в товарные вагоны. Мы там были до того доведены, что двоих из нас подсаживали в вагон. Нас там довели до ручки, я после своих восьмидесяти весил 52 килограмма — почти двадцать килограмм потерял, дистрофик. Везут нас этапом через Польшу, только днем эшелон движется. А тогда еще действовала АК — Армия Крайова, и были случаи, что они останавливали эти поезда. Поэтому нас везли только днем — 11 дней нас везли через Польшу. В Брест-Литовске от нас два вагона отцепляют, и я попадаю в эти вагоны. Нас потом дислоцируют и отправляют этапом уже в вагонзаках. Тогда тех вагонов не хватало, и я еду в почтовом вагоне. Встретил двух своих землячек, девушек с маленькими грудными детьми. Они даже давали нам хлеб. Тот вагон похож на вагонзак, только внутри была сетка проволочная, а дверей не было, поэтому мы общались. Попадаются две девушки из Львовской области, молодые, с грудными детьми. Везли нас куда-то на пересылки. Я прохожу Брест-Литовск, там веду переговоры с белорусскими партизанами, меня наказывают на пять суток карцера, я отсидел шесть, и меня из карцера прямо в вагон забрали на этап. Еду этапом: Орёл — Москва, Красная Пресня — Куйбышев — Свердловск — Петропавловск, только не камчатский, а казахский, и прямо в посёлок Кенгир, это Джезказганский район Карагандинской области. Это недалеко от Балхаша. Что я еще хочу сказать — когда я был в Берлине, я завел связи с казахскими лагерями, с теми ребятами, которые [неразборчиво] втроем: Тижук, Остапчук, а третьего забыл. А потом еще попали мои подруги по школе Границкая Вера, Бондарь Аня. Границкая Вера имела 25 лет, ее забрали из мединститута львовского. Бондарь Галя попала как связная, 15 лет каторги. И Вьюн Надя, моя одноклассница из Межиричской школы, была станичной Невиркова, тоже каторжанка. Я вел переписку оттуда, получил что-то три или четыре письма. В Германии — представляете себе? А каким способом это было? Демобилизовался один из старших [неразборчиво], забыл фамилию его. Я через него написал домой письмо, чтобы дали мне адреса таких-то и таких-то ребят, которые были осуждены. И мне дали адреса. Полевая почта проверялась тогда, но фамилий там не было, и я это знал. Я получил несколько писем от этих ребят. И как раз так совпало, что первого мая 1949 года в этом Кенгире я встречаю этих подруг, что я назвал — Границкую Веру, Бондарь Аню и Вьюн Надю. Встретил своих соседей здесь. Даже встретил своего двоюродного дядю по матери. И так оно и шло дальше. Я там, в Кенгире, был полтора года, а потом пошел слух, что меня отправят этапом на Новую Землю. Были такие слухи, потому что на тамошние рудники бросали молодых людей. Этот Кенгир был на секторы разбит — были две мужские зоны и женская, — говорили, что там было где-то до трех тысяч человек. Так что было там три зоны, и четвертая была, этот барак-тюрьма, то есть БУР. И когда этот этап объявили... Посреди лагеря там от женской зоны был хоздвор — там была пекарня и было много ящиков. Я тайком ухожу с проверки, захожу туда от женской зоны на этот хоздвор и залезаю в эти ящики. А возле лагеря недалеко проходил поезд. Я слышал, как поезд просвистел — значит, этап ушел. Они объявили побег, а я выхожу, когда уже этап ушел. Меня на 15 суток в БУР. Я десять отсидел — и прямо на этап забрали. В. Овсиенко: Это уже какой год у нас? М. Курчик: Это все было в пятидесятом году или пятьдесят первом. Меня тогда этапируют в Караганду, завозят в знаменитый Спасск — это «Долина смерти». Говорили, что там, в Казахстане, около трех миллионов заключенных было. В. Овсиенко: Туда свозили инвалидов? М. Курчик: Инвалидов, больных — это был страшный лагерь. Он был разбит на пять зон. Лагерь был обнесен каменным забором. Это был страшный лагерь. Нас там поселили в БУР. В. Овсиенко: Немцы сжигали, а эти морили голодом. М. Курчик: Есть данные, что там сто тысяч заключенных. В этот Джезказган бросали прибалтийцев, крепких людей. Там были медные рудники, был крупнейший медеплавильный завод. Это на Балхаше. А как поработаешь полгода на этой шахте, то силикоз, и отправляли в эту «Долину смерти», в Спасск. Мы там побыли где-то около двух недель, а потом меня этапом направляют в «Экибастузуголь». В. Овсиенко: Экибастуз? М. Курчик: Это Павлодарская область, недалеко от Иртыша. «Экибастузуголь» — это добыча открытым способом. Когда Маленкова сняли, то его назначили там директором электростанции. В. Овсиенко: Это с премьер-министра? М. Курчик: Да-да, тогда Хрущев забросил его сюда. В. Овсиенко: Это где-то пятьдесят четвертый год? М. Курчик: Нет-нет, раньше — это 1952 год. В. Овсиенко: Так тогда еще Сталин был? М. Курчик: Да, Сталин, а его после Сталина перевели туда. Так говорили. (После поражения «антипартийной группы» на пленуме ЦК КПСС в июле 1957 г. Г. М. Маленков был лишен всех постов в партийном и советском руководстве. С 1957 г. Маленков работал директором Усть-Каменогорской ГЭС, а затем Экибастузской ТЭЦ. — В. О.). Короче говоря, нас там держат. Я был там год и месяц. Или даже года не был. У нас там были большие разборки с бывшими «суками» — это были уголовные преступники, которых к нам специально направляли. У нас там в лагере было пять тысяч заключенных. Строили город. У меня в деле была «красная полоса» как у потенциального беглеца, нас отдельно водили на объект. В. Овсиенко: И в ночную смену не выводили на работу? М. Курчик: Не выводили. А если зимой пурга, то меня сразу закрывали в БУР или просто не выпускали на работу. Но у нас были «шестерки», которые общались с местной властью, где-то около тридцати человек, которых везут в Спасск. Возле Спасска тюрьма была, так их везут в тюрьму. Там где-то три месяца длилось следствие. Доказательств никаких не было. Нас перевели в отдельный лагерь Чуйбалнура — для бандеровцев. Там были и литовцы, но преимущественно были украинцы. Мы там одну зиму побыли, и в 1952 году, где-то в июне или июле месяце, нас этапируют на пересылку в Красноярск и аж на Норильск. В. Овсиенко: Так это по Енисею? М. Курчик: По Енисею. Нас везут двадцать с лишним дней... В. Овсиенко: Вы говорили двадцать восемь? М. Курчик: Или двадцать восемь дней, баржа «Фацяниха», как сейчас помню. Это была трехъярусная баржа, я лежал на третьем этаже. Там такая температура, много заболеваний было. Я напился воды и потерял сознание, два дня не приходил в себя. Помню только, что был какой-то Николай из восточных областей, украинец, и когда я проснулся, то он мне мокрый платочек приложил и говорит: «Ну, будешь жить». Я очнулся где-то аж на третий день. Привозят нас в Норильск на пятый лагерный пункт, Горлаг. Я там хожу на работу, гоняют нас на Горстрой, мы там ничего не делаем. Дают мне номер Ф-62. А мой первый номер в Кенгире был СО-948, а в Караганде был номер 147 тысяч с чем-то. Я там был на пятом ЛП где-то пару месяцев, и за инцидент... Там был начальник Горстроя бывший зэк, который издевался над нашими зэками, — как увидит, что не работаешь, то подходил с четверкой своей защиты. Они ходили с защитой. Мы сидели на работе, ничего не делали, так он подходит, а я ему пригрозил. Так меня сразу подали и отправляют на четвертый ЛП. Этот четвертый, пятый и женский лагеря строили город Норильск. Ежемесячно там сдавали до ста и больше квартирных домов. Это тундра, все коммуникации под землей. Меня тогда забрали в тюрьму на четвертый БУР, отдельно водили нас на работу, вплоть до смерти Сталина. И такой инцидент. Я сидел в тюрьме в четвертом, отсидел десять суток карцера за угрозу начальнику. Когда умер Сталин, то сержант открывает решетку и говорит: «Товарищи заключенные...» В. Овсиенко: «Товарищи» говорит? М. Курчик: Да, товарищи. «Товарищи заключенные, сегодня большая печальная новость — умер Сталин». Ну, а все: «Ура!» — закричали и встали. Где-то около полусотни нас было в той тюрьме. А при этой тюрьме был конвой, который охранял этот четвертый лагерь. Солдат берет автомат и не открывает дверь-решетку, побоялся... А знаете, как в тех камерах — в стене дырочка и там лампочка наверху, так он по той лампочке, а пуля летит рикошетом в нашу камеру и такого Качана, забыл имя, — ранила его вот здесь. В. Овсиенко: Это возле глаза, рикошетом? М. Курчик: Да, рикошетом пуля. В. Овсиенко: А он выстрелов сколько сделал — много? М. Курчик: Один. А еще был русский при карцере, так он поверх него стрелял. Мы как начали ломать эти нары и бить в двери, так он перестал стрелять. Мы поломали нары и выбили двери, а решетку так и не смогли. Тут приходит лагерное начальство и говорит: «Завтра вас выпустим, только, ребята, тихо». И нас тогда отправляют кого куда. Я попадаю назад в пятый ЛП. Через некоторое время меня и таких, как я, из пятого и четвертого бараков, отдельно выделяют в объект, чтобы строить что-то там для начальства — горком или что-то такое. Отдельный объект был у нас. Нас на нем было сто с лишним человек. Но мы там ничего не делали — компрессор подвели, чтобы воздух был и можно было отбойными молотками работать и фундамент копать — вечная мерзлота. Вот мы включим тот компрессор, выключаем — приходит какой-то там прораб: «В чем дело, ребята?» — «Испортился компрессор». Мы поем песни. Привозят нам обед. А тут рядом дома, в них люди. Тогда выезда не было. В. Овсиенко: Да, якобы освободился, а выезжать не имеешь права. М. Курчик: Да, нет права, а если выезжал, то только на вечное поселение в Красноярском крае. А это же был еще Красноярский край, Норильск. Мы там пробыли где-то месяц — ходили на этот объект и ничего не делали. А назад — строем (это команда по-нашему, по-бандеровски). Нас конвой останавливает.. [Неразборчиво], это уже было после Сталина. Пошли слухи о том, что Берия или Хрущев готовят восстание зэков. Факт тот, что мы побыли месяц или сколько там на этом объекте, и тут забастовка. То есть мы восстание делаем. Там три лагеря вместе с женским. Мы в две смены работали на этом Горстрое. Там, на этом Горстрое, где мы работали, был завод, где делали раствор и кладку, автопарк был, и все это на одном объекте. Мы разделились тогда... А как вышла эта забастовка? Когда мы пошли с работы с этого объекта, на котором мы отдельно были, то там было 14 бараков на пятом, и именно четырнадцатый барак был в конце лагеря. А возле того барака была проходная, где женщины работали на так называемом КИЦ и производили плитки и керамику. Их бригаду водили туда, а когда они выходили, то мы имели возможность общаться, в зависимости от того, какой конвой будет, обменивались записками или разговаривали. И в тот день четырнадцатый барак вышел встречать женщин, когда ту бригаду вели с работы. Ну, знаете тех парней — молодые, как раз лето было, тепло началось. Начали петь песни. И как раз идет развод. Начальник привел женщин и говорит нам: «Разойдись!» А кто разойдется? Все знают, что не имеет права по их правилам стрелять. И я стою у того барака, нас больше 100 человек стояло. Вижу, этот сержант, который отчитывал женщин с того объекта домой, идет к солдату (а он автомат дал солдату), так я говорю: «Ребята, будет стрелять!» Я стоял как раз у угла и видел, что он идет и имеет такое намерение. Я сделал шаг от него за угол и тут же почувствовал, как меня ударило в лицо. Ранило нас трех человек и один погиб, наш земляк — Ковальчук, а имя сейчас забыл. Ему попало где-то в кровеносный сосуд, и он умер. После этого говорили, что это рикошетом, когда докладывали начальству, но так не могло быть, чтобы рикошетом трех человек так ранить кучно. В. Овсиенко: Рикошетом пули летят в разные стороны. М. Курчик: Да, и там было близко, и был мягкий грунт, потому что это было лето. Так не может быть, рикошетом мог одного зацепить. Так это точно были выстрелы, но им, наверное, надо было его оправдать, сержанта. И мы после этого на «ура» выгнали всю администрацию и тогда делаем восстание. Люди, которые были на объектах из четвертого и пятого, остались. Женщин тогда сняли с объектов. Мы не пускали никого в зону, только врача из больницы, больше никого. И что они делают? Разными способами — сначала поставили громкоговорители, призывали не слушать провокаторов. Когда мы погнали тех надзирателей, то почувствовали дух победы, многие прямо на проволоку пошли. А раз шли, то конвой их принимал. Но это неважно. А потом они что делают, когда не помогли никакие громкоговорители? Они снимают с Дудинки батальон пограничников и разбрасывают их, потому что по всем лагерям уже забастовка началась, нас даже поддержали уголовные преступники. Через неделю медеплавильный комбинат, второй по количеству произведенной меди комбинат Советского Союза, встал. В. Овсиенко: А там остановка, наверное, опасна, ведь медь застывает? М. Курчик: Конечно, там потерь на миллионы фактически. Тогда ежедневно отправляли по узкоколейке эти бункеры. Фактически Норильск встал, и строительство города встало. Они сняли пограничные войска и хотели на нас пустить этих солдат с оружием, чтобы нас выгнать на работу. У нас были такие данные, что этот командующий пограничниками полковник или подполковник говорит: «Куда я пошлю этих молодых ребят? Там люди, которые Берлин брали — вы что?» И отказался. И они что делают? Но еще я хочу сказать, что в лагерях на Севере нигде забора нет, а проволока, потому что черная пурга там все поломает. Там, где центральная проходная, только две таких полосы и местами еще пускали собак, как и немцы. В. Овсиенко: Ну, а столбы-то деревянные? М. Курчик: Столбы деревянные, но только проволока. И они делают «окна» в той проволоке. Ясно, что будет штурм, но солдат не пускают. Они со всего Норильска собрали офицеров и запускают. Мы их впустили. Было такое наставление: если зайдут офицеры или солдаты, то не убивать. Нас так проинструктировали и организовали. Нас там было около трех тысяч человек, а вообще лагерь был рассчитан на пять тысяч, а женская зона до шести тысяч, говорили, но я точно не знаю. Так вот, они запускают этих офицеров — мы их впустили. [Неразборчиво] «Выходи на работу!» А бараки были закрыты, решетки на окнах были, и на ночь их закрывали, и параши стояли в коридорах. Ну, параши мы не успели вынести, мы их специально оставили. И когда этих офицеров запустили, то мы набросили параши некоторым на голову! А некоторые под пол спрятались. Ну, а мне офицер ноги целовал: «Не убивай, у меня дети». Я говорю: «Никто тебя не будет убивать, ты иди спокойно и перестань кричать». Ну, мы подняли крик и подняли шум в городе, вольные люди стали сбегаться. Короче говоря, им эта провокация не удалась. Как они делали? Запускали офицеров и сразу две пожарные машины шли. Мы их пропустили. А сзади одной из машин шли офицеры и стреляли из пистолетов вверх. Мы эти машины сразу остановили, побили им окна и приказали возвращаться назад. Никто даже не успел [неразборчиво] до оружия. Они увидели, что эта операция провалилась, не удалась. Мы тогда организовали комитет в лагере. Из наших украинцев в него входили Марушко, который был чотовым, как говорили, и Горошко, станичный. Горошко друг мой был еще по Кенгиру. Ну, и еще от каждой национальности в комитет входили. В. Овсиенко: А Мирослав Мелень там был? М. Курчик: Мелень? Меленя я знаю, встретил его только в Мордовии. Может и был он тогда, но я не... В. Овсиенко: Может, это он в другом лагере в комитете был? М. Курчик: Может, был на четвертом. Он же тоже земляк. В. Овсиенко: Он в Моршине живет. М. Курчик: Я некоторое время переписывался с ним. В. Овсиенко: Продолжайте про этот лагерь. М. Курчик: Меленя я знаю по Мордовии, десятый лагерь. Какие у нас были требования? Снять решетки, снять номера, дать свидания, дать всю зарплату, которую мы зарабатывали, потому что тогда давали только по сто рублей. Полностью зарплату, которая нам положена. Переписку, свидания, освобождение осужденных несовершеннолетних и пересмотр всех дел, потому что тогда еще не было пересмотра. Переписку — не два письма в год, а сколько хочешь. На одиннадцатый или десятый день, точно не помню, появляется из Москвы комиссия. Собирают нас всех на площади и спрашивают, какие претензии. От комитета заявили все претензии. Одному нашему земляку, помню, дали свидание. Замки и решетки сняли, номера сняли, одно письмо в месяц разрешили. Сразу иностранцев, которые там были (был даже иранец один, летчик), отправили, немцев тоже отправили — как говорили, «на материк». И инвалидов стали вывозить. Там же, знаете, разреженный климат, сердце не у всех выдерживает. Прошел месяц и мы вышли на забастовку снова... В. Овсиенко: А почему снова — ничего не изменилось? М. Курчик: Изменилось, но не то, что мы требовали. В. Овсиенко: Ну хоть что-нибудь они удовлетворили? Поснимали замки… М. Курчик: Замки мы и сами поснимали бы. Но была причина. Не все наши требования удовлетворяли, и через месяц начинается вторая забастовка. Как раз перед этой второй забастовкой... А там большинство наших украинцев, и еще были прибалтийцы. Этот объект, где женщины работали — через этот объект их зона была. Это так метров за 250 была та женская зона. И когда готовилась забастовка, то нам надо было выйти на этот объект и соединиться, чтобы у нас была связь с женщинами. Я попадаю на тот объект. Нас сто с лишним человек, кто ходит туда на работу, и мы там ничего не делаем. А у меня еще до того была связь с женщинами под псевдонимом Яж. Как попало? Ученики моего брата, которые ходили в школу, из этих Великих Межирич, попадают туда. Девушка и парень, Оредовас (?) Славик и Христопчук, забыл имя. Это ученики моего брата — вот он придет, то подтвердит. Я наладил с ними связь через несколько дней, как попал туда. Как мы перестали работать и лагерь стал, нам не стали привозить еду. Но ведь пекарня в нашей зоне — нам перебрасывали хлеб и другие продукты. А приходит однажды Горошко, который в комитете был, это мой друг еще с Кенгира с 1949 года, и говорит: «Николай, надо поднять на ноги женщин». Я пошел, перекинул такую писульку к этой женщине. Когда они ее получили, то сразу же выгнали администрацию. Девушки фактически оказались смелее мужчин. Когда они выгнали администрацию, к нам, более ста человек, прислали почти роту, чтобы снять нас с объекта и чтобы у нас не было связи с женщинами. Некоторых они забрали, а меня и еще одного из Галичины, Дмитрием звали, загнали... А там, на том объекте, была когда-то кирпичная, двухэтажный дом, так нас двоих загнали аж наверх, хотели взять, чтобы мы вышли из зоны. Мы вдвоем оказались наверху. А это метров тридцать от женской зоны здание это, бывшая кирпичная с обжиговыми печами. Но там на то время уже не было ничего, действующая кирпичная была уже в другом месте. Я вышел туда с этим Дмитрием, отбиваясь от конвоя. Меня один хотел ударить, а я поймал его — там некоторые даже были с оружием, но без патронов, только со штыками, но, мне кажется, только сержанты были. Но этого, что хотел меня ударить, я схватил за дубинку (?) и в подбородок его. Он упал, а другой ударил меня тут по шее. Я был в куфайке, но он меня очень сильно ударил. Я только крик услышал и вижу, что того Дмитрия уже сбрасывают, и меня хотели сбросить, а там метров с десять было, и если бы сбросили, то поломал бы я кости. Я хватаю того, что меня хотел сбросить, за ногу, тяну его и сам вырываюсь. А дальше, я видел, лестница была уже в жензоне, но ниже. Я по той лестнице, а дальше услышал крик женщин, они уже первую линию проволоки порвали. Я увидел, что идет офицер и слышу «стреляй!», а этот солдат бросает на низ автомат. Офицер не будет стрелять, он отбросил автомат, а этот солдат не отказался. Женщины дальше бьют эту проволоку. В. Овсиенко: Солдат не отказался — от чего? М. Курчик: Стрелять. Он поднимал оружие на женщин. Он хотел стрелять в женщин, поэтому ему и бросили тот автомат. Это очень интересный момент был. Меня тогда окружили, и уже когда я шел, сильно избили, так что неделю меня откачивали. И так почти всех. Там только несколько человек спряталось. Нас ведут в лагерь, а мы не хотим, я кричу: «Ребята, не идем, ложимся». А идет полковник из конвоя и говорит: «Взять его под отдельный конвой». И литовец кричит на своем языке: не идти, а лечь. То литовца и меня берут под отдельный конвой. Правда, одна часть пошла, а нас, которые отказались, берут и выводят в тундру, в какой-то овраг такой маленький. Нас двоих отдельно отводят, чтобы мы не видели остальных. Кладут на землю ничком и к каждому приставляют конвой. Я спрашиваю солдата, что это, а он говорит, что они нас стрелять будут. Я спрашиваю того другого, кто он, он говорит, что литовец. Мы не успели обменяться адресами с ним и слышим, что там сержант кричит: «Отставить!» А офицер уже шел к нам. И этот солдат остановился. Подошел к этому, что бежал. Этот офицер подходит, поднимает меня за воротник. А далеко, за сорок километров горы, покрытые снегом. Говорит: «Смотри, какой Советский Союз большой!» Нас поднимают — и к этому строю, и ведут нас на Медвежку — Медвежье ущелье, лагерь, там где добывали эту руду. А добывали медную руду открытым способом — [неразборчиво] срывают, подгоняют вагоны по колее. Бурили или валили уже машины, а разрыв, погрузка, обслуга наша, зэковская, тоже политзаключенные. В. Овсиенко: А какая она, эта руда? М. Курчик: Руда — это синий камень. В. Овсиенко: И надо из него выплавлять медь? М. Курчик: Да, там же был БОФ, а потом медеплавильный завод был. Погружают экскаваторами, такими подъемными ковшами на бункеры и везут на БОФ, высыпают, потом дробят ее и отправляют на медеплавильный завод. Нас на этот лагерь привозят этапом. Там уже наши ребята тоже есть. Я там несколько дней даже кровью мочился, так меня избили. Руки сверху были избиты, и так был избит. Но я умел отбиваться от них. Нас там месяц продержали, и оттуда прямым этапом по Енисею, потом в Бухту Ванино. В. Овсиенко: Это Охотское море, так? М. Курчик: Да, Охотское море. В Бухте Ванино была пересылка, рассчитанная на сто с лишним тысяч — представляете себе? Что еще? Нас привезли этапом в Иркутск и дали по году тюрьмы — за что? В ту тюрьму, где когда-то расстреляли Колчака. Эта тюрьма почти в центре города в Иркутске. Нас рассадили по камерам по пятьдесят человек, даже больше было в тех общих камерах. Что будем делать? Давай ломать те нары и кричать. Как мы поломали нары и стали кричать, то этот полковник, что нас сопровождал этапом, подходит и говорит: «Ребята, отправим вас в лагеря». А нас везли тем этапом человек восемьсот. И нас тут же, на второй день, сажают в вагоны — и на Бухту Ванино везут. Там мы побыли где-то две недели. Помню, что это была четырнадцатая зона. Мы делаем там подкоп из уборной, он не удается нам. Нас сажают на пароход «Гвардеец». Помню, это когда-то немецкое судно. И больше недели, где-то девять суток, уже шторм был на Охотском море... В. Овсиенко: А были же случаи, что эти суда тонули? М. Курчик: Да, но когда сопровождали нас, то мы видели. Мы эти вентиляционные трубы сумели отломать [неразборчиво] и вылезали из нашего трюма смотреть на море. Там с нами везли других, уголовных преступников. Нас привезли этапом в Магадан, расселили на пересылке. Мы побыли там где-то 20 дней, и нас этапируют в Ягоднинский (?) район, рудник Холодный. Это еще царский рудник был. В. Овсиенко: А почему он Холодный? М. Курчик: Там холод, который доходил до шестидесяти с лишним градусов, до 65. Лагерь наш был от того рудника, где был ствол со штреками, через ту гору, что-то на тридцать метров ниже. Разница в температуре между посёлком и нашим лагерем доходила до 15-20 градусов. Я знаю, что там было больше 60 градусов мороза, поэтому его назвали Холодным. Мороз большой и ветер большой. Там все названия такие — Ветреный, где ветер, и так далее. Там я пробыл что-то месяца четыре, и до тех пор, когда нас в марте оттуда отправили, у нас шесть убийств, шесть трупов было, и по одному из них я прохожу. В. Овсиенко: А что за убийства? М. Курчик: Там разоблачили одного шпиона из наших, который выдал все данные о нашем лагере. Сам он бывший начальник Дудинских лагерей по строительству, такая шишечка была. В. Овсиенко: То он карьеру продолжал? М. Курчик: Мы разоблачили его. Он писал заявления в Верховный и другие суды, грамотный человек был, инженер, москвич. Мы выследили его, поймали с той писаниной, взяли... А тогда было такое правило: русский — русские распоряжаются. Попадает и мой подельник, Юрий Сокольников. Его отец был одним из военачальников той революции, потом он был как враг народа расстрелян, а Юрий с мамой и двумя братьями был выслан в Казахстан, и этот Юра (за отца, наверное, писал) зарабатывает от советской власти 25 лет, и он отбывал наказание в нашем лагере. Он проходил по нашему делу. Меня судят в пятьдесят четвертом, дают высшую меру. В Магадане забрали на этап... В. Овсиенко: А дату суда помните? М. Курчик: Пятого — третьего, пятьдесят четвертый год. (5 марта 1954 г. — В. О.). Меня приговаривают к высшей мере наказания. Через сорок два дня «вышку» отменяют, Верховный суд РСФСР отменяет, заменяют на двадцать пять. Вот мой брат идет. В. Овсиенко: Как его зовут? М. Курчик: Евгений. Через 42 дня заменяют мне высшую меру, дают двадцать пять и пять. В. Овсиенко: Пять — поражения в правах, так? М. Курчик: Как говорили, «по рогам». И в тот же день, когда заменили, вывезли меня в первый лагерь. Первый лагерь был расположен в [Магадане? — Неразборчиво], он обслуживал авторемонтный завод и тракторный. Нас там гоняли на работу. Я заканчиваю там курсы фрезеровщиков в Магадане, становлюсь на станок, работаю фрезеровщиком. Помню немецкий станок «Допрейн» (?), там две фрезы такие были по 11 миллиметров. Обрабатывали там блоки машин, окна, профрезеровывал выемки на шпонки. Там я поработал до 1956 года, а в пятьдесят шестом прохожу комиссию от Верховного Совета. В. Овсиенко: А комиссия Вам что? Евгений Курчик: Василий прибыл? М. Курчик: Прибыл. Знакомьтесь. Е. Курчик: Слава Украине! В. Овсиенко: Героям слава! [Выключение диктофона]. М. Курчик: Это Ягоднинский (?) район. Там отбывал наказание знаменитый наш Королёв, и только из-за Сталина его вернули оттуда из Гулага. И оттуда я уже попадаю в ссылку, а оттуда в 1956 году на комиссию. Комиссия мне сказала, что ничего не даст, оставила в силе 25+5. В. Овсиенко: А какая их мотивация была? М. Курчик: Как привели меня на ту комиссию, в которой были юристы из Москвы, то меня спрашивают: «У тебя дома есть кто-то?» Говорю: «Мать, отец, брат, сестра». А тут приходит первый секретарь области, забыл его фамилию, и говорит: «Послушаем второго нашего». Приходит кагэбэшник-майор и зачитывает ему биографию о всех моих делах в лагерях, и выходило, что меня еще раз надо вывести и расстрелять. Первый секретарь обкома попросил меня выйти, но я знал, что мне ничего не будет. Я вышел. А тогда очень многих освободили. В. Овсиенко: Да-да. На Ваш взгляд, какой процент у Вас был освобожден? М. Курчик: Ну, почти восемьдесят процентов. В. Овсиенко: Потому что мне, скажем, Балис Гаяускас говорил, что в их лагере только 2% остались. М. Курчик: Может быть. В нашем лагере, где я был тогда на автозаводе, осталось где-то пять или десять процентов. Кто имел «организацию» и пункт 1-А. Но если имел 1-Б, то есть военную, по которой проходили бандеровцы из действующей УПА, то из них очень мало кого освободили. Ну, там о моем поведении, биографии зачитывали, характеристику такую. Так обо мне как зачитали на нескольких листах, то я знал, что мне ничего не будет. Тогда и наших девушек, которые были в лагере, привозили на комиссию. Было так, что подгоняли автобус: «Выходи, хлопцы, на комиссию поедете». Но перед этим уже памятник Сталину сняли. А я еще хочу сказать, что когда я был на Медвежке, как нас привезли, то в каждом лагере были громкоговорители, так из них мы узнали, что Берию тоже расстреляли. Но потом я встречал ребят из того лагеря… Идет развод, и зачитывают по радио, что Берия враг народа. Начальник лагеря плюнул и говорит: «Пускай их на работу, что ты читаешь! Черт знает, что делается!» Так там были разные люди в начальниках лагерей. Такое ребята говорили. Оттуда, из Магадана, нас после этой комиссии забрасывают аж на прииски, где проходил ссылку Стус. В. Овсиенко: А, посёлок Матросова? М. Курчик: Матросова. В. Овсиенко: А это правда, что там шахта носила имя Берии? М. Курчик: Нет, это была шахта имени Матросова, а с шахты имени Берии была канатная дорога, три километра, или даже больше. От имени Матросова до Берии, где промывали это золото. ЗИФ — «золотоизвлекательная фабрика» имени Берии. От этого Матросова канатная дорога была и шли вагонетки. В. Овсиенко: Но когда Берию расстреляли, то имя сняли, наверное? М. Курчик: Да, конечно, сняли. И нас бросили тогда из Магадана, тех, кто остался, — нас человек шестьсот осталось из тех, кто был в Магадане. Нас везли за пятьсот километров на прииск имени Тимошенко — это открытая форма добычи золота. У меня даже была фотография из того лагеря, но где-то пропала. На ней я сижу на фоне того лагеря. Это литовец один снял, но или она потерялась, или кому-то я отдал, не знаю. Нас вывозят тогда машинами из того лагеря имени Тимошенко. Это километров за четыре, не больше, и в том Матросове по комиссии никого не осталось. А кто остался, то были наши ребята, около 600 человек. Возили нас переделывать этот лагерь в общежития, потому что должны были приехать комсомольцы сюда. Мы уже кончаем, сделали все, поставили столы, накрыли, букет из иван-чая поставили — ведь приедут же комсомольцы. А привозят не комсомольцев, а уже старых людей. Привезли, запустили, а конвой был наш — я ни одной секунды не был без конвоя. Ну, дали тем, что приехали, отпуск, но кто туда полезет? Они говорят, что приехали сюда не золото добывать: «Мы золота там не сеяли». У них были другие вербовщики — или строители, или золото промывать. Так эти же 25-летники, что остались, знают же всю работу. Хотя мастера по большей части были вольные, но ведь это надо бурить, забивать, взрывать (а взрывники тоже были вольные). Но забивать эти пыжи — это же зэки делали. Бурильщикам надо два метра гранита пробурить, надо тол туда заложить. Были такие шашки трубками из глины (как при Польше кофе — цикорий давали). А взрывники были вольные, но основная сила там была зэковская. Женщин после этого тоже не стало, так что нас потом перебрасывали из лагеря в лагерь. Попали как-то в район Усть-Омчуг. Работы не было, так мы сидим целую зиму, и нас забрасывают назад в посёлок Ветреный. Там мы просидели пятьдесят шестой, седьмой и восьмой годы. А в 1958 году нас этапируют на Магадан, четырнадцатая зона, бывший женский лагерь возле аэродрома в Магадане. Нас сажают на самолет и вывозят по 16 человек в Хабаровск на пересылку, из Хабаровска везут на Тайшет, из Тайшета везут на Анзёбу, там в лесу спецлагерь, он на Вихоревке был. В Вихоревке в лесу здание, закрытое помещение, как тюрьма. И так, как в тюрьме — сорок минут прогулки, и все по звонку. И нас там держат до 1960 года, потом этапируют нас, я там встретил... Евгений Курчик: Я перебью, в пятьдесят девятом ты же уже был... М. Курчик: В Вихоревке. Сразу я попал в Анзёбу. Е. Курчик: А в 1960 году ты уже был в Мордовии. М. Курчик: Да, ты был на свидании. Через шестнадцать лет он приехал на свидание, впервые приехал. Е. Курчик: Впервые я в Вихоревке был, в Тайшете. М. Курчик: Да, а потом в Мордовии. Е. Курчик: В Мордовии я много раз был. М. Курчик: Там я встретил в этих спецлагерях Пришляка Гриця, доктора Горбового, Дужего Петра. В. Овсиенко: А митрополита Иосифа Слепого еще там не было? М. Курчик: Митрополита Слепого я встретил в мордовских лагерях. Это посёлок Ударный, лагерь номер десять. Там я застал Слепого. А как я узнал? Там был уголовный лагерь через дорогу. Мы узнали, что он там сидит, и стали передавать приветствия. А там был начальник лагеря какой-то украинец: «Что вы там его держите? Если вы его не выпустите, то мы забастуем». [Неразборчиво, помехи] его фамилия была. Я застаю там Гасюка Ярослава, Мирослава Меленя на том десятом. Он может и был в Норильске, я туманно припоминаю, потому что там события были такие… Всего восемь месяцев мы в Норильске были, и из этих 8 месяцев я три просидел в БУРе, в тюрьме, так что могу и не припоминать новых людей, а припоминаю тех, которых я знал раньше. Но еще хочу вернуться. Когда я был в Сибири, ко мне приезжали [неразборчиво] в Вихоревку первый раз, а почему? Мы сидели вместе с Горбовым вот так в камере. В пятьдесят девятом году тогда как раз застрелили Бандеру, а мы в одной камере сидели. Громкоговоритель был, передавали по радио, что убит Бандера и сброшен с такого-то этажа. Мы слушали то радио, и Горбовой сказал: «О, сволочи! — и выругался немного. — Убили-таки нашего проводника». Я тогда сидел в камере номер десять, на Вихоревке. И там же я встретил и Сороку Михаила — это был генерал-хорунжий «Пласта» Галичины. Тогда еще «Пласт» был легальный, а дальше его запрещали. Так что Сороку первый раз я встретил на Вихоревке, а потом в Мордовии. Но первый раз он сидел в Кенгире. Я туманно припоминаю, как он только познакомил ребят, то говорил, а так он не разговаривал. Он очень осторожно себя вел. Я потом знал, что это Сорока был. Встречал его после этих кенгирских событий. Иванцива Ивана из Слуцка встретил — его расстреляли. Ему расстрел дали. Там двоих или троих расстреляли за эти кенгирские события, когда их танками подавили, больше тысячи или полутора женщин. Одну из тех женщин я встретил в Корце, она уже умерла. Гоницкая (?) Галина. Она была как раз во время этого погрома в Кенгире, а это был 1954 год. Так вот, нас этапируют в Мордовию, я попадаю на спецлагерь Леплей (?), я там встретил этого... В. Овсиенко: А месяц это какой был? М. Курчик: В первый день Пасхи нас привезли, где-то весной. Е. Курчик: Извините, перебью. Я с Лесей приехал в конце июля, а в начале августа вы переехали в [то же название, неразборчиво], это был 1960 год. М. Курчик: Да, шестидесятый год. Но помню, что туда мы прибыли на первый или второй день Пасхи. Я встретил в этом Леплее Антона Олийныка, моего земляка. Встретил я Анатолия Лупиноса, встретил Турика Андрея. И Синяка Дмитрия встретил там. И встретил я потом Кичака Игоря. В. Овсиенко: Кичак? Я знаю его, записывал его рассказ. Так у него книжка есть? М. Курчик: Есть книжка, он мне ее прислал. И еще кого-то встретил там, не припоминаю. А еще я встретил того начальника, Хрущева. В. Овсиенко: Начальника чего? М. Курчик: Начальника лагеря, Хрущев фамилия, а сам украинец. В. Овсиенко: А то если бы он был русский, то был бы Майский-Жуков. (Смеются). М. Курчик: Но у нас там был кирпичный завод. У нас там двое делают сырец на этих станках, вагонетки накладывают, а возить некому. Там нас было 150 человек тогда на том Шахтном. Так тот начальник Хрущев приходит и сам толкает: «Вы, ребята, отдохните немножко». Его за какую-то там провинность бросили на этот спецлагерь. Я встречал еще на Колыме такой лагерь, где начальника тоже бросили, так он как увольнялся на пенсию (это 57-й год), то собрал весь лагерь и говорит: «Ребята, я иду на пенсию, не поминайте меня плохо». И там поселок, охрана, а он идет к нам, берет чая пачку, отдает нам и играет в шахматы. Так что были и такие, но были и другие, особенно из жидов. Ну, мы там посидели с этим Хрущевым. А деньги давали, привозили нам... В. Овсиенко: А до какого времени это было? М. Курчик: Это было полгода всего. Я сидел там зиму. Е. Курчик: Тебя в 1961 году [неразборчиво] перебросили, это Сосновка... М. Курчик: Из всех лагерей больше всего был на том спеце, в Ударном, где-то семь лет. А то так: год, два самое большее — и меня перебрасывали в другой лагерь. И не только меня, таких было много. Е. Курчик: Чтобы не влиял. М. Курчик: Их стукачи доносили, что это организатор, потому и перебрасывали. К этому начальнику Антон Олийнык заходил в кабинет и говорил ему открыто все. А он говорит: «Ну что, советскую власть все равно не поборешь — видишь, какая она сильная?» А этот Антон говорил начальнику: «Все равно мы доживем до самостоятельности». Так мы так, выходили с работы, а у нас только паек. Ну, привезут там конфеты, а больше ничего. «Начальник, привези муки». Он идет в магазин (а жена его работала в поселке в магазине), берет мешок на плечи и несет нам: «Берите, ребята, и пеките оладьи себе». Сам приносил на плечах. Потом через полгода расформировали этот лагерь. Я попадаю после этого на Сосновку, этот Лупинос тоже, и привозят тогда братьев Горыней... В. Овсиенко: Это уже в шестьдесят шестом? М. Курчик: Они там хотели сделать забастовку. Но там были смешанные люди. Они подняли этот вопрос. Тогда Левко Лукьяненко попал — кого куда. Ну, этих Горыней перевели, а Левка забрали в тюрьму. В. Овсиенко: Да и Михаила Горыня тоже в тюрьму. Е. Курчик: Во Владимирский централ. М. Курчик: Да, это была политическая тюрьма. В. Овсиенко: Горынь рассказывал, как его, Валентина Мороза и Михаила Масютко... М. Курчик: Валентин Мороз туда попал с воли. В. Овсиенко: Это второй раз, а первый раз его из семнадцатого лагеря — так же Михаила Горыня и Масютко — во Владимир. М. Курчик: Ну, тогда мы услышали, что умер Сорока. В. Овсиенко: В семнадцатом лагере он умер. Мне Горынь рассказывал, где это было, и я то место знаю. Это было 16 июня 1971 года, накануне дня рождения Михаила Горыня. Горынь готовился ко дню рождения, а вышли похороны. То место вот так за бараком. Там была клумбочка, когда я там был в 1975-76 году. Это то место, где умер Сорока. Мы со Стусом ухаживали за этой клумбочкой. Там куст шиповника рос. Начальник, был такой Зиненко, приказал двум «сукам» выкопать тот шиповник и пересадить возле штаба. М. Курчик: Мы на Барашево были — знаете Барашево? В. Овсиенко: Да, я в больнице там бывал. М. Курчик: Тогда я попал, там было [неразборчиво]. Привозят на десятый, а через некоторое время нас переводят в спец. В. Овсиенко: Это какого года — шестидесятого или шестьдесят первого, когда переводили? М. Курчик: В шестьдесят втором году. Я пробыл тогда зиму, мы подняли вопрос о Слепом, его переводят из больницы (там больница была, стационар) на десятом, там его прямо взяли в 63-м году. Мы тогда шкафы делали, на упаковке были. Пришел наш начальник Сигарчук (?), говорит: «Дайте бумаги, потому что Слепого отправляют, а надо завернуть его вещи в бумагу». Так Сигарчук сам выносил те вещи на вахту. А нам видно было, что подъехали две «волги», Слепой вышел, стал лицом к лагерю, перекрестил его, постоял несколько минут, сел в машину и уехал. И через некоторое время мы услышали, что он аж в Риме оказался. Это благодаря Хрущеву. Е. Курчик: Потому что Хрущев сказал, что у нас нет политзаключенных, а ему сказали, что вот Иосиф Слепой находится там-то и там-то в лагере. А он говорит: «Не может быть! Немедленно освободить!» [Неразборчиво]. Это было в Риме, потому что там его спросили об этом. Тогда по радио «Свобода» можно было услышать это. Они говорили, что у вас такой-то и такой находится в таком-то лагере. И он приказал немедленно освободить. М. Курчик: Ну, тогда у нас в лагере была точная информация. Так они с ума сходили. Поэтому у нас в семьдесят втором году прикрыли радио. Сделали два лагеря на Урале и поставили электронику, так что и мышь не проскочит. И особый состав там был. В. Овсиенко: Там тридцать пятую и тридцать шестую зоны сделали. М. Курчик: И там были две женщины, инженеры по тем ТЭНам. Но их родители были выселенцы. Мы одну из них завербовали, и все равно передавали. Она переносила нашу почту — зашифрованную, безусловно. Е. Курчик: Я был на Урале в Кучино. М. Курчик: Левко идет писать о событиях [неразборчиво], но меня [неразборчиво] берет. Там было такое место на тридцать шестом. Но было мокро, мох там был. Ложимся, с вышки нас не видят, но надзиратель нас может увидеть. И он знал, что не отберет, мы не дадим. Левко берет нас на стражу и пишет. Писал чем? Молоком. В. Овсиенко: Молоком? Я знаю, что содой писали. М. Курчик: А это было молоко. Там же вредный цех был. Е. Курчик: На бумаге остается жир. В. Овсиенко: Как Ленин — говорят, что Ленин так писал. Я знаю, что если содой писать, то потом надо утюгом нагреть, тогда надпись коричневой становится. М. Курчик: А это молоком писали. Сода у нас, кажется, была, но это молоком писали. В. Овсиенко: Левко Лукьяненко написал в 1979 году Обращение к ООН по делу украинской самостоятельности. Там было подписано 19 человек. Он говорит, что имел с Вами договоренность, что мог поставить и Вашу подпись, и он Вашу подпись поставил. М. Курчик: Да. В. Овсиенко: Оно дошло за границу, но Вашу фамилию почему-то пропустили. М. Курчик: Не знаю. В. Овсиенко: Об этом Левко рассказывает в своей книге и жалеет, что так случилось. Но там была и Ваша подпись. (См.: Левко Лукьяненко. Верую в Бога и в Украину. — К.: МП ”Памятки Украины”, 1991. — 126–131; Левко Лукьяненко. Со времен неволи. Книга пятая: Одержимые. — К.: Тамподек ХХІ, 2012. — С. 251–252). М. Курчик: А когда мы были в спецлагере на Вихоревке, то Горбовой тоже написал заявление в ООН и дал его мне. Я заклеил его в тетрадь. В. Овсиенко: А как удалось ту тетрадь вывезти? М. Курчик: А я переплет сделал тоненький. В. Овсиенко: Не проверили переплет? Потому что, скажем, сидел в Мордовии такой Кронид Аркадьевич Любарский на девятнадцатом, он астроном, кандидат наук, из круга Сахарова — так я помню, как мы его отправляли на Владимир, когда ему дали Владимирскую тюрьму. Книг у него было несколько фанерных чемоданов, мы их везли на тачке до вахты (позже разрешили иметь только 50 килограммов вещей). И он с теми книгами приехал во Владимир и потом из Владимира освобождался. Ему эти книги порезали. Обложки порезали. И это было великое чудо, что он выиграл суд против Владимирской тюрьмы, тюрьма выплатила ему штраф за порезанные обложки. Е. Курчик: Кстати, брали новую книгу, я так уже срезал в обложке, вкладывал туда деньги, заклеивал, посылал — и доходило. В. Овсиенко: Доходило? М. Курчик: У меня есть целый чемодан тех писем, что мне писали, я все собирал. Я собирал, а потом в одном месте в лагере подумал: нет, могут проверить. И вложил туда всего два заявления. А насчет того заявления мне Левко писал. Я ему говорил, чтобы мою подпись ставил. Потому что я же не мог туда доехать. Тогда он еще отбывал второй срок, а я был на воле. В. Овсиенко: Второй раз его в 1977 году посадили, 12 декабря, а вернулся он аж в начале восемьдесят девятого года. М. Курчик: С ссылки он вернулся тогда. В. Овсиенко: Да-да, он был в Томской области. М. Курчик: Сверстюк тоже там был. В. Овсиенко: Сверстюк все отбыл. М. Курчик: И ссылку тоже? В. Овсиенко: Да, он был в Бурятии. Он вышел в 1984 году, как ему и полагалось. (На самом деле в конце 1983 г.). М. Курчик: А интересно было, как Левко приехал к нам в лагерь. Мы уже о нем знали. Я заварил чай, вышел босой, Левко, я и еще кто-то был, не Иван ли Покровский... В. Овсиенко: Покровский, но Иван Покровский уже умер. Еще мы с Левком к нему ездили. Что-то там проводили в Городне на Черниговщине и заезжали к нему. Он был слабенький-слабенький, но узнал нас. А перед тем года два или три ездили мы с Александром Сугоняко и Сверстюком на машине, и он довольно хорошо рассказывал, мы записали его рассказ, он есть в Интернете. Так о нем все отзывались очень хорошо. М. Курчик: У него отец русский? В. Овсиенко: Да, его отец был священник. М. Курчик: Его из армии взяли, но он патриот. Я встретил тогда в Мордовии Покровского. Я у него тоже был дома, когда ему 75 лет было. Е. Курчик: Ты тогда ездил, когда избирали депутатом Богдана Ярошинского. Ты там три недели был и ездил и в Городню. М. Курчик: Я его встретил на Явасе, он электриком работал. В. Овсиенко: А вот были ли какие-то протестные акции в лагерях в эти последние годы? Что было? Ну, статус политзаключенного — это уже 1975-77 годы. Кстати, я не принял в том участия, потому что меня в начале 1977 года освободили, а в нашем лагере еще того не было. М. Курчик: Этот вопрос мы поднимали еще на Барашево. Был такой Шарыгин Николай... В. Овсиенко: О, Будулак-Шарыгин, знаю его. М. Курчик: Мы даже вывесили на Барашево флаг ООН, флаг. В. Овсиенко: Флаг ООН? В каком лагере? М. Курчик: Барашево-второй. Там вышка такая, я тоже цеплял на той вышке. Так тот Николай Будулак-Шарыгин начальнику говорит: «Да это же флаг Объединенных Наций — никакие это не националисты». А там уже генералы-бериевцы сидели. Они ели отдельно, даже на работу их не выпускали. Один из этих бериевских генералов был какой-то нацмен. Говорили, что он вроде был... [сбой записи]. Так интересно было. Вам Левко не рассказывал, как он приехал на Барашево? Мы его встретили хорошо. Сидим как-то, приходит посыльный из штаба, вызывает Левка к уполномоченному [неразборчиво, помехи]. «А ты что, идешь сам?» Я говорю, что пойду с ним, потому что у нас по одному не ходят в штаб. Мы идем туда, открываем дверь... [Выключение диктофона] М. Курчик: Левко открывает дверь, заходит, и я за ним. Начальник говорит: «Курчик, а я же тебя не вызываю?» Говорю: «А у нас так заведено, что если вызывают, то вдвоем-втроем ходить». — «Вон отсюда!» Я засмеялся и ушел. Даже вот такие были инциденты. Ну, относительно работы, то мы тоже могли уладить. Тогда тот Шарыгин работал электриком в электроцехе, перемотку делал, так мы Левка туда устроили. Так что там у нас был такой тихий лагерь. А насчет флага, то действительно, этот Николай посмеялся над начальником лагеря. В семидесятых годах нас на Урале осталось мало, что-то 500 человек на два лагеря. Я попадаю в тридцать шестой, тридцать пятый. В тридцать пятом был Иван Свитличный. Мы знали о его сестре Надежде, что сидела в Мордовии. Что Караванская сидела. Сороки жена здесь сидела, Екатерина Зарицкая, я ее видел, когда в больнице лежал на Барашево. Они там после Владимирской тюрьмы были, их в барак отделили и они там что-то делали, не знаю. Я так издалека видел. Тогда же я встретил того подельника Левка, Кандыбу Ивана. В. Овсиенко: Я с Иваном тоже года два провел на Урале. М. Курчик: Вот же сидел я на спецу семь лет, на Ударном в Мордовии, сидел там Синяк Дмитрий, сидел там ваш земляк Сергей Бабич, мой земляк из Зали́зницы сидел, что всю войну пробыл на Колыме, Новак Иван — очень интересный человек. Он, когда большевики в тридцать девятом году пришли и забрали его, всю войну просидел на Колыме. Он рассказывал, какие там бесчинства творили с политзаключенными. Их тогда отдельно не держали, до сорок восьмого года включительно смешивали уголовных заключенных и политических — и женщин, и мужчин. Были большие потери, поэтому в сорок девятом году отделили политических заключенных от уголовных. Когда я приехал, то уже были отделены. В. Овсиенко: Так это не так просто — большими усилиями это далось… М. Курчик: Какие тогда потери были. Представляете себе, между женщинами — эти уголовники. Их администрация поддерживала. Там поножовщина была. Уголовники с ножами ходили, и нам надо было бороться. В сорок девятом году прибыл этап из Львова. Нас бросали и в Караганду, и в Кенгир, и мы через пару лет навели там порядок. Тогда, чтобы отделить таких ребят, бросили нас в Норильск. А потом они говорили, что сделали ошибку, что разбросали тот этап из Караганды по всем лагерям Норильска. В. Овсиенко: Мирослав Симчич рассказывал... М. Курчик: О, я встречал на Колыме его! В. Овсиенко: Говорит, было такое, что целый барак тех уголовников сожгли, а кто выскакивал — так дубиной по голове и бросали в огонь. М. Курчик: Еще когда привезли нас в Норильск (на пятый я попал), начальник, что делает проверку, сержант, из надзирателей, так он только стоит, а все зэки делали, все помкомвзводы или как они там назывались, все это были «суки». Нам тогда платили по сто рублей, и когда зарплата, то все складывали и давали им те деньги, кто сколько скажет. Мы как это увидели, то разведали и в одну ночь как резанули их, убили некоторых, а остальные на проволоку пошли. И потом через восемь месяцев сделали ту забастовку, восстание. Я даже знаю фамилии тех «сук». С нами ехали из Караганды такие Мишин, Воробьев — такие зачинщики, власовцы бывшие. Там был Воробьев Иван — офицер Советской армии, тот не шел на сотрудничество, а был такой Рудой Николай — тот был «сука». Их как привезли из Караганды на Каеркан, где уголь добывали, так они сразу там кое-кого ранили, избили. Туктуев был такой, его изувечили. Короче, чистку мы там сделали. Почему я на Колыме и попал под «вышку»... В. Овсиенко: За эти чистки, так? М. Курчик: А что было делать? В. Овсиенко: Да, надо было защищаться. М. Курчик: А мне было двадцать три года — что я мог терять? Я был огонь тогда, я не скрывался. Но были такие события, что терял я [неразборчиво]. В. Овсиенко: А как вас освобождали — прямо оттуда?.. М. Курчик: Из Ударного. Там был спец, и в те годы там уже был уголовный лагерь. Мне тогда два с чем-то года осталось, и меня туда бросили, а должны были на Урал бросить. А у меня была уже не политическая, а уголовная статья 59-3. Это уголовная, она не подлежала никакой амнистии. Это 59-3 статья была по Кодексу. В. Овсиенко: А название ее какое? М. Курчик: Это связано с крупным криминалом — убийства и так далее. Я уже сейчас не припоминаю, но вообще это уголовная статья. И поэтому меня бросили на этот лагерь. Но я там сразу нашел своих, даже своих давних знакомых нашел. Со мной на тех лагерях были такие ребята, не «суки», как говорят, а орлы, которые отбывали на полосатом. Когда мне закончился срок 16 апреля 1979 года, то брат ко мне приехал, привез мне одежду. И сейчас тот костюм есть, я его в 1956 году купил на Колыме — пошел мыть золото, чтобы заработать денег на фотоаппарат. Намыл сто десять золота и сказал: вовек не буду — заработал на фотоаппарат и все, начальник, будь здоров. Купил фотоаппарат. А что я хотел сказать? В. Овсиенко: Это я спрашивал, как Вас освобождали — не везли Вас на место в областной центр, а прямо из лагеря освобождали? М. Курчик: Прямо из лагеря. Брат привез мне костюм мой, я беру целый чемоданчик писем. Еще недоделанная шахматная доска у меня есть. Когда приехала ко мне мама на свидание в шестидесятые годы, я сделал под книгу такую шахматную доску. Делал очень долго ее и передал через офицера маме, когда она была на свидании. Она и сейчас есть у сына брата, Николай звать его. А там, когда мне срок закончился, я имел деньги, выслал их на брата переводом и написал, чтобы он приезжал. Приехал он, привез мне костюм. Приехали из управления КГБ на Явас кагэбэшники, прошмонали мне все, что было. Я оделся, вышел, брат меня ждал за воротами, сели на поезд — ждали на Потьме да не дождались. Ту зэковскую одежду мы сунули куда-то ночью. Сели как-то [неразборчиво], ночью и доехали до Москвы. Но нас сопровождало КГБ аж до [название неразборчиво], а в Чернигове вышла жена Левка, Надя, с сестрой к нам — я попросил, чтобы вышли встретить, [неразборчиво] намеревался жениться на сестре. Она вышли, и тогда мы их разоблачили — Надежда заметила и спросила: «А что это вы, ребята, тут делаете? Подслушиваете?.» Это боевая такая женщина была. «Мы ничего не будем (?), но если хотите, то подходите, будем разговаривать». Мы тогда поговорили так минут двадцать, потому что поезд полчаса стоял, и разоблачили тех кагэбэшников. Они сопровождали нас аж до Новоград-Волынского. Ну, а тут уже была готова целая сетка стукачей [неразборчиво несколько слов]. Приходили некоторые стукачи, плакали тут, получали 25 рублей за месяц и докладывали все. Я на пластмассовый завод устроился на работу в Корце. Устроился, так там главный начальник... В. Овсиенко: То как — здесь жили, а работали там? М. Курчик: Я жил в Корце, 22 километра отсюда, это райцентр. Но меня агитировали, чтобы я шел в колхоз. А отец мой не писал заявления, он в колхозе не был и на работу не ходил. У него все забрали, оставили ему двадцать сотых огорода и все. Я сказал, что я не пойду в колхоз, так мне сказали искать работу. Я пошел на молочный завод — меня не приняли там. Я пошел на пластмассовый. У меня была специальность. Был такой Николай, главный механик. А начальник был в отпуске. Я пошел и сказал, что хочу слесарем работать. «А откуда?» — «Я сам из Харалуга, три месяца назад освободился». А когда освобождался, то мне сказали, что дают мне три месяца на трудоустройство. Но через месяц приходит председатель сельского совета и говорит: «Николай, почему вы не идете в колхоз? Хоть бы совесть имели помочь колхозу». — «Я тот колхоз не организовывал и не пойду туда». — «Ну и не надо, мы так сделаем, что вас заведут туда». — Говорю «Нет». В общем, я не пошел в колхоз, а пошел и устроился на пластмассовый завод. Там был главный механик такой Николай Скубиков (?). Я сказал, что я оттуда и оттуда, отсидел тридцать лет в тюрьме, но по политической статье. Он сказал, что принял бы, но он не директор. Он пошел к директору. А мне кагэбэшники говорили, что если не найду работу, то они мне найдут. А тогда же был указ такой или закон, что если ты не хочешь работать, то тебя принудительно направят на работу. Я пошел в милицию и говорю: «Не найдете работу, то я сяду там у отца, который уже старенький, на пенсии, и два брата еще, так могу я быть сиделкой или нет?» — «Нет, ты только должен работать». Так этот директор пластмассового завода говорит: «Идите в милицию, а там вас будет человек ждать». Я пришел, а у них был отдельный человек от райкома по трудоустройству. Тот человек фронтовик был. Я прихожу, он говорит: «Зайдите в райкоме в кабинет такой-то, там вас будет ждать человек». Я пришел, сидит такой человек, дядя, и говорит: «Что, Николай Яковлевич, не хотят вас принимать на работу? Идите завтра на работу на пластмассовый, и если вас не примут, придете ко мне». Я пошел и устно передал тот разговор, но они уже позвонили. Этот директор пластмассового завода знал, что есть такие люди, но он себя страховал, чтобы это власть сказала. Меня приняли туда на работу. Я там год с лишним проработал. Ремонтировали прессы, пресс-формы. А потом меня устроили — там была линия с теми станочками, что из Прибалтики, такие пневматические, на воздушной подушке. Там женщины били розетки руками. Я пришел к директору завода и спрашиваю: «Почему меня не пускаете? Я знаю эти станки, я в Мордовии был на прессах слесарем, так давайте я пущу эти станки, только дайте мне хорошего слесаря». Дали мне, и я через два месяца пустил те станочки. Посадили женщин, которые били уже не ручными молотками, а нажимали кнопки. Меня тогда поставили над теми десятью станками старшим слесарем. И все, получал я 130 рублей зарплаты по пятому разряду. Проработал там три года без одного месяца. Отец мой уже немощный стал, буханку хлеба уже не мог принести. Я тогда бросаю работу, а мне там женщины говорят: «Вам, Николай, надо еще хоть месяц поработать, потому что пенсия будет маленькая». — «Какая там пенсия? Я не рассчитываю на ту пенсию». И я бросил ту работу и пошел сюда, на хутор. В. Овсиенко: В каком году бросили работу? М. Курчик: В восемьдесят втором или первом году. В. Овсиенко: А по возрасту Вы... М. Курчик: По возрасту мне трудовая пенсия полагалась. Была здесь секретарем сельсовета жена председателя колхоза, приходит она ко мне. А тут брат был и отец был еще жив. Отец уже не мог корову держать. Отцу жалко было, что не мог ее держать. Мы покупаем телку, заводим свиней, и я занялся сельским хозяйством. А эта жена председателя колхоза приходит и говорит: «Николай, Вам надо написать заявление и подать документы на пенсию». — «Я не нуждаюсь в вашей пенсии». Она встречается в Корце с той сестрой и говорит, что надо уговорить Николая, пусть хоть получает те пару рублей. А какая там пенсия? Получал 25-26 рублей, потом больше — на те деньги не проживешь. Сестра пишет заявление, и мне оформляют... Это тоже ваша землячка, с Житомирщины — и оформляют мне пенсию. Так я здесь дальше жил. Пришлось здесь повоевать при провозглашении Украины... В. Овсиенко: А в чем Вы принимали участие? М. Курчик: Как в чем? Надо было снять председателя колхоза. Ребята пришли ко мне и говорят: «Слушай, делает председатель колхоза такие-то махинации. Давайте снимем его, вы только поддержите». Дают мне факты, делаем общее собрание. Мы снимаем председателя колхоза и ставим своего парня. Председатель сельского совета тоже погорел со своей женой. Когда-то наш политзаключенный умер, так жена выгнала самогон на похороны, а та заявляет, что она гонит и продает самогон. Еще там церковь закрыли были в Харалуге. Ее как музей ремонтируют, а она оттуда рейки, жесть продает за самогон... Мне тоже пришлось снимать ее. И эту же могилу повстанцев надо было упорядочить... В. Овсиенко: А когда ее открыли, ту могилу? М. Курчик: Ее открыли еще при советской власти. В. Овсиенко: Это, наверное, под конец? М. Курчик: Под конец. Я пошел с ребятами, на той могиле росла только груша. А это моя соседка недалекая посадила. Она сидела в лагере. Она приехала сюда, увидела, и если креста не поставит, то его срезают. Она посадила грушу, и я об этом знал. Их не дали похоронить на кладбище. Это был бой повстанцев на Гурбах. Здесь 35 повстанцев погибло, один из них такой краснопогонник. Их похоронили в той могиле. А тут было конское кладбище, где те ребята похоронены. На кладбище их не дали похоронить. Здесь еще были свои, которые хоронили их. Собрали 800 рублей денег, заказали памятник и упорядочили ту могилу. Сюда тогда Червоний приезжал, он тогда был руховец, из Корца были люди и были другие, что были у Черновола в организации. Пошел я тут работать. Собирал подписи о запрете коммунистической партии, ходил тут по селам. В. Овсиенко: В Цепи единения принимали участие. М. Курчик: А это было в Корце, стояли мы возле райкома партии [неразборчиво]. В. Овсиенко: А на Праздник казацкой славы ездили? М. Курчик: Ездил. В. Овсиенко: Я там тоже был. М. Курчик: Ездил, и как ехали туда, то не было флагов, а назад едем — флаги, на всю землю, до Корца, наверное. Тогда там, в Корце, был Скрипник — митрополит Мстислав. А между прочим, я еще как ходил в школу в Коловерты́, а он же тогда был в оккупации под Польшей, и его резиденция здесь, в Луцке, была. Он объезжал ежегодно почти все церкви. Так я помню, как я ходил в Коловерты́ в школу, то нас, школьников, выстроили, и от самой улицы до церкви коврики были. Ковры ему стелили, он был здесь, я его помню. В. Овсиенко: Он епископ тогда еще был, наверное. М. Курчик: Да, епископ. Потом, когда немцы пришли, он должен был эмигрировать в Америку — сначала в Канаду, потом в Америку. В. Овсиенко: Если бы он был моложе лет на двадцать, то имели бы мы единую церковь. М. Курчик: И если бы еще был Василий Романюк, то тоже могло быть. Это загадочно все произошло. И тут кто — даже греко-католики наши идут на соединение, лишь бы только объединиться. Надо, безусловно, президента, чтобы был наш. В. Овсиенко: Если бы. М. Курчик: Да. Ну, Ющенко поднял этот вопрос первым, даже на могиле Нила Хасевича был. В. Овсиенко: Он много чего сдвинул с места, но это не закрепилось. Е. Курчик: Я в том году был на Гурбах, там же были церковные начальники всех областей. Говорили, что все упирается в то, что никто не хочет сдать должность. М. Курчик: А фактически уже была автокефалия. Митрополит Липкивский, его в 1938 году расстреляли в Киеве... В. Овсиенко: Да, в УАПЦ было 33 епископа — всех уничтожили. Священников около трех тысяч было — тоже всех. М. Курчик: Это же был первый шаг к автокефалии. Но все же объединение надо было бы, а все это на них держится в районе. Там все Киевского патриархата, а у нас только одна церковь строится (вы ее видели, когда ехали). И еще одна в Межиричах будет. Только две, и я поднимал этот вопрос в Харалуге. Священники у нас... Но народ тоже забит совсем. Е. Курчик: Бабы говорят, что пусть будет так, как было. М. Курчик: Какая у меня еще работа здесь была? После этого Праздник Объединения... В. Овсиенко: А, это 21 января 1990 года сделали, пришлось на воскресенье. М. Курчик: Я в понедельник пошел в церковь, потому что получил из Канады литургию на украинском языке. А на обложке была София Киевская и тризуб — это легально мне переслали почтой сюда. Я беру эти две книги литургии, с нотами (жаль, забыл автора, который перевел), иду к батюшке. Это как раз было после колядок, в церкви снимали елку. Десять человек их было: два мужчины, батюшка и остальные — семь женщин, я их посчитал. Была и моя соседка Аня. Говорю тому священнику: «Вы хотя бы позвонили в колокола об Объединении, которое было у нас на Украине». А он говорит, что он каждое воскресенье служит молебен за тех, кого бандеровцы здесь расстреляли, убили в селе. Прошу его назвать хоть одного, которого бандеровцы расстреляли. А он не знает, потому что здесь не было таких. Он говорит: «А вы знаете, кто я?» А он бывший уголовник, вот тут исколот — священником! И идет, а я посреди церкви стою с этими книгами. Он взял и говорит, что это не наша литература. Тогда я говорю: «Давай сюда». Я забрал, а он хотел меня спровоцировать, и толкает меня специально. А люди же встали и смотрят, что это будет. Я зашел туда, где свечи продают, и говорю ему: «Идите сюда, батюшка!» Так его называю, а он говорит, что нечего ему звонить. А я говорю: «Вы, во-первых, не знаете, кто я». А он мне говорит, что он каждое воскресенье отпевает людей, которых такие, как я, поубивали. Я выхожу из церкви, а соседка Аня в слезах говорит: «Николай, ты что — мало отсидел?» — «Аня, что ты говоришь? Ну кому-то же надо... Я ничего не потеряю — если хотят посадить, то они в любое время меня посадят. Я не боюсь идти туда». Что он делает? Его председатель сельского совета провоцирует — он на меня пишет заявление, что я его оскорблял, заставлял служить на украинском языке, чтобы звонил в колокола — такую ерунду. И подает в прокуратуру, прокуратура подает судье, а тот меня через месяц вызывает (этот судья и сейчас работает). Но что я делаю с этой литургией? Я иду по селу и всем певчим, которые были здесь, показываю: «Видите? Переходите на украинский язык! Вот вам готовый материал, только выучите ноты». Ну, они не против — а как священник? Тут две девушки и их мать были в хоре, я им это оставляю: «Нате, почитайте». А та женщина побоялась — берет те две книги и несет председателю сельского совета. А она коммунистка заядлая, как увидела: «О, снова поднимает бандеровщину». И заставляет этого батюшку писать на меня заявление. Он написал, вызывают меня на суд в Корец. Прихожу. Приходит этот судья, кабинет я нашел. Он так держит то заявление батюшки и говорит: «Дайте-ка я прочитаю». Говорю: «Это неправда — он один подписан, а там десять человек было». А почему он один? Всех десятерых председатель сельского совета вызвала, и никто не подписался, потому что того же не было, что я угрожал — я просил: «Нате, батюшка, вам готовая литература, переходите только на украинский язык». Судья сказал, чтобы я их не трогал: «Я вам советую, они могут дать ребятам из прокуратуры работу. Но вы, — говорит, — правы». Он сам из Корца, тот судья. Такую я после Объединения делал работу в Харалуге. И таких случаев еще было много. Они здесь разные провокации делали — что тут у меня оружие закопано, кагэбэшники тут от меня не вылезали, их «бобик» почти каждую неделю приезжал. Но спрашивают: «Можно к вам зайти, Николай?» — «Можно», — говорю. А если бы сказал, что нет, то они бы все равно зашли. Но спрашивали зайти — они знают, что я могу послать их. А еще когда-то на заводе, где я работал, решили, что я украл крышки, которыми банки закрывают. И вызывает меня не КГБ Корца, а из Березно. Повестка есть: «Вам явиться в Березно» — приносит повестку ту председатель колхоза. Я ему говорю: «Передай, что в Березно ехать у меня транспорта нет, а если надо, то пусть приедут ко мне». Не прошло и двух часов, как тут уже была машина КГБ из Березно — а это километров тридцать отсюда. Я тогда еду к сестре, потому что надо было явиться, потому что скандал будет. А сестра проживала там в лесничестве. Приезжает машина из Костополя, я сажусь в ту машину и еду в Березно. Не успел я выехать, как ко мне пришла машина. Они что делают? Везут меня в поселок Людвиполь, большой поселок, и следствие снимают. Милиционер приходит: как это было? Говорю, что вы же все знаете, дайте мне бумаги, кому я должен довериться. «Кто ты такой?» — к милиционеру. А кагэбэшник стоит за дверью, говорит милиционеру: «Да выходи, мы с ним разберемся». Я спрашиваю: «Что вы хотите?» Говорит: «Садись-ка в машину, поедем к твоему двоюродному брату». Двоюродный брат был у меня на Адамовичах. Приезжаем туда, а там КГБ обыск делает в доме и вокруг. А они думали... Когда я освободился, то я две недели ночевал у того брата и имел переписку с ними. Дочь его окончила пединститут и писала заявление где-то в Верховный суд, что дядя мой сидит уже тридцать лет, никого не убил. Ее после этого вызвали в КГБ, а сейчас, наверное, решили, что у меня есть какие-то материалы. Перерыли все, не нашли ничего. Нашли только самогонный аппарат, разбили его брату. А он сам партийный был. Короче говоря, меня продержали, пока ничего не нашли, и я поехал домой. Ну, кому на что пожалуешься? Такие разные провокации были. [Неразборчиво]. Тут десять семей вывезли из такого маленького села — а сколько убито было? Те, что их забрали на фронт, так и погибли. Тут стоит список тех, кто погиб. Но ведь есть Книга памяти — Вы не видели? В. Овсиенко: Это какая? Скажем, в моем селе от голода умерло 346 человек, а война взяла 222. М. Курчик: Вот, прошу. Тут я есть тоже. Это благодаря Червонию. В. Овсиенко: Давайте посмотрим. Я еще хочу спросить: Вы сами что-то писали о себе и публиковали? Потому что то, что о Вас написано в Интернете, у меня есть. А так по газетам — вот разве что газета «Зеркало недели» в 2003 году дала большую статью. Или что-то где-то еще было? М. Курчик: Да писали много, но я сам не писал, писали журналисты обо мне. Этот Горобец, что работает в области, писал, и еще много писали. И из Житомира приезжали и писали. А я сам не писал. Я мог писать в «Волынь»... В. Овсиенко: Но вот Левко Лукьяненко в третьей своей книге воспоминаний приводит тексты, о которых пишет, что это Вы написали ему, и он включил их в свою книгу. Он там что-то немного добавил, чтобы сделать похожим на диалог — так, кажется? Эта третья книга у Вас есть? (Левко Лукьяненко. Со времен неволи: Воспоминания и размышления. Книга третья. — К.: Издательский дом «Свитлица», «Восточная проекция», 2009. — 275–289). М. Курчик: У меня есть, но я ее отдал студентам. В. Овсиенко: Потому что я из той книги отсканировал тот текст и поставил на сайте Харьковской правозащитной группы (https://museum.khpg.org/1339771552). М. Курчик: Но там есть ошибки, когда я принимал присягу. Я принимал присягу 14 января 1944 года. И какой я отбыл срок — что 26 лет. Это, наверное, Левко перепутал тот срок. Это сам Левко отсидел 26... В. Овсиенко: Нет, он отсидел 27 лет. М. Курчик: Да, а я фактически отсидел 31 год, 2 месяца и 25 дней — это я точно подсчитал. В. Овсиенко: Тут как раз заканчивается вторая кассета, так что я остановлю, а если что-то вспомним, то запишем. Я, кажется, все спросил, что надо. [ К о н е ц з а п и с и ]