Мот Алексей Петрович. Интервью

Интервью Алексея Петровича МОТА, записанное 2.02.2001 в Киеве В.В. Овсиенко: 2 февраля 2001 года в Киеве на Петра Сагайдачного, 23, мы беседуем с паном Алексеем Мотом. Беседу записывает Василий Овсиенко. О.П. Мот: Я, Мот Алексей Петрович, родился 13 февраля 1953 года в городе Николаеве. Отец, Мот Пётр Алексеевич, был из немецких колонистов, из Николаевской области, сейчас станция Колосовка. Там была немецкая колония. Он оттуда родом. Мать — из Баштанского района, тоже Николаевской области, село Привольное. Мы переселенцы с Полтавщины, еще где-то в прошлом веке переселились. Я родился в Николаеве. Семья у родителей как-то не очень складывалась, и где-то в 1957 году отец уехал на Донбасс, оставив нас дома. Потом, через некоторое время, мать с ним как-то наладила отношения, и мы втроем поехали к нему. У меня еще есть младшая сестра — Ольга, 1955 года рождения. И с 1957 года по 1960 год мы жили на Донбассе, [название неразборчиво — Амвросиевский?] район Донецкой области, тогда Сталинской, Нижняя Крынка. Там отец работал на шахте. Это я помню. В 1960 году мы вернулись обратно в Николаев. Там я поступил в школу № 45, в Николаеве. До 1965 года учился в этой школе. Потом у родителей снова что-то там не складывалось в жизни, и они отдали меня вместе с сестрой в интернат. Седьмой городской интернат, который я окончил в 1968 году, восемь классов. После этого я сразу поступил в строительный техникум, на специальность механика по машинам и строительным механизмам. Учился до 1972 года. Уже в это время родители разделили дом. В одной половине жил отец, во второй жили мы втроем. Отец женился, жил рядом. Сначала у нас были очень напряженные отношения, а потом мать тоже вышла замуж. Уехала в Сталинград, или Волгоград. Я жил там — я, сестра и мать моей матери, моя бабушка. В 1972 году на Новый год (праздновали Новый год), зашел ко мне отец в гости. Выпили, поговорили, начались взаимные упрёки: кто прав, кто виноват, кто свят, кто грешен. Завязалась драка. Ну, один из моих ударов оказался роковым. Утром оказалось, что отец мертв. Пошел я, сдался властям. Кстати, мне оставалось два месяца до защиты диплома. Закрыли меня. Состоялся суд. Девяносто четвертая статья — умышленное убийство. Хотя я отрицал такое обвинение и сейчас отрицаю, потому что умысла такого у меня не было. Но факт остается фактом. Меня осудили по девяносто четвертой статье: умышленное убийство без отягчающих обстоятельств. С учетом статьи сорок четвертой, ниже низшего — она начиналась с семи лет, а мне дали пять лет. Этапировали меня в Харьков. Двенадцатая колония. В.О.: Вы были арестованы когда? О.Мот: 2 января 1972 года. В.О.: А тот суд когда был? О.Мот: Где-то в марте, относительно быстро. Этапировали меня в Харьков, двенадцатая колония усиленного режима. Там я отбывал наказание до лета 1975 года, до Дня советской молодежи. Последнее воскресенье июня, кажется, да? В.О.: Да. О.Мот: Тогда среди заключенных в уголовных лагерях была очень распространена такая форма протеста против различных нарушений их прав, как вскрытие вен и так называемые пробои. Брали нож и пробивали себе желудок. Демонстрировали свое пренебрежение к собственной жизни. Если к своей жизни, мол, он так относится, то ко всем остальным... Администрация не может никак заставить его что-то делать, что не соответствует его представлениям о допустимом. Это было довольно распространено, бывало, что за день по пять человек вывозили. Были там довольно жесткие, например, начальник режима, как сейчас помню, такой здоровенный был майор Пятаченко, который очень следил за режимом, так что наш карцер и БУР пустыми никогда не бывали. И именно в этот день случилось так, что кого-то из заключенных избили. А как раз все смотрели фильм, это было воскресенье. Все смотрели фильм и было слышно, как люди из БУРа кричат. Это было на улице, там летняя площадка, там смотрели фильм, и очень хорошо был слышен крик. Толпа заключенных возмутилась, бросилась к этому бараку усиленного режима. Администрация сначала думала, что утихомирит, остановит, но никто ничего не смог сделать. Всё было сметено. Администрация сбежала из лагеря. Начались погромы. Всё, что было в лагере, — всё было разнесено. Всё, что можно было крушить, всё крушили. Конечно, лагерь был окружен. Уже утром ворвались солдаты. Ну, через месяц или два я попал в число тех, кого вывезли из лагеря. В.О.: Наверное, солдаты молотили всех? О.Мот: Кто попадался. В.О.: Вам тоже досталось? О.Мот: Не очень. Другим больше. И где-то в начале осени... В.О.: Подождите, они использовали какой-нибудь инструмент для избиения или вручную? О.Мот: Дубинки. Лагерь был окружен. Там с огнестрельным оружием, конечно, там транспортеры, там пулеметы. Солдаты в лагерь вошли со щитами и с дубинками. Возможно, сзади кто-то и прикрывал, но я этого не видел. Не довелось увидеть. В начале осени я уже оказался... Загнали нас в «столыпин». В этот лагерь нужен был один «столыпин». Это было уже в городе Сегежа, Карелия. В.О.: Скажите название чётче. О.Мот: Сегежа. Это на Беломорском канале. Там строили Сегежский целлюлозно-бумажный комбинат. Комсомольская ударная стройка. Ну, комсомольцы там бывали, когда приезжала делегация. Где-то нужно было съемку делать, вот там и бывали комсомольцы. А вообще-то всё строили зэки. Там и очистные сооружения, там и разные цеха — это всё зэки строили. И я попал в число этих зэков. К этому времени у меня уже сформировался дух протеста против такого отношения к нам, зэкам, какими бы мы ни были. Конечно, не ангелы, но само отношение администрации вызывало естественный протест. И, может, я очень активно протестовал, потому что из последних двух лет, что мне осталось досидеть в Карелии, я где-то около двухсот суток отсидел в карцере. Там, в Карелии, я получил травму, потому что сорвался на стройке с шести метров. Сорвался, упал на спину. Но упал удачно, потому что там были бетонные блоки, и я упал между ними на ровное место. Сломал руку, травмировал позвоночник. Меня перевели в инвалидную бригаду. Во время этапирования — это кто не знает, может, интересно будет... В самом лагере нам было очень не... Были последствия, когда расправлялись с людьми, которые активно сотрудничали с администрацией. Там это однозначно наказывалось. Но зэки нашли возможность расправляться во время этапов. Там можно было относительно беспрепятственно наказать виновных. И вот, когда меня везли в больницу, попался мне в «столыпине» один земляк, между прочим, из Кировоградской области, бывший председатель колхоза, бывший капитан первого ранга. Я это потом узнал, и фамилия такая славная — Черномор или Черноморец. Он был одним из капо, или как там его называют — очень активно выслуживался перед администрацией. И он попал со мной на этап. Поэтому я вынужден был его наказать. Во-первых, потому, что лично не воспринимал такую линию поведения, во-вторых, я знал, что это просто мой моральный долг перед теми, кому он много навредил. Этот мужчина был вдвое больше меня, но он терпел мои побои и только визжал. Потом меня сдали в больницу. А больница была в ста километрах к югу от Сегежи. Хорошо известное место, как я позже узнал, называется Медвежьегорск. В.О.: А, я там бывал, в Медвежьегорске, вот этим летом. (Там неподалеку, в урочище Сандармох, в 20–30-х годах было «обычное место расстрелов». Там покоится около 9 тысяч заключенных. — В.О.). О.Мот: А я там сидел, 20 с чем-то лет назад я там был. Привезли меня туда. Конечно, там конвой сказал, что был конфликт, и вот оказалось, что мои действия снова подпали под одну из статей Уголовного кодекса. А мне оставалось три месяца до освобождения. В.О.: Вон как! И снова судили, да? О.Мот: Нет, мне удалось этого избежать. Мне старые зэки в региональной больнице, куда возили зэков и из Мурманской области, и из Карелии, в том числе с разных режимов (были довольно опытные зэки) предлагали разные вещи делать, в том числе приходилось себе вены вскрывать, когда меня уже в воронок засовывали везти обратно в Сегежу. Ну, короче говоря, до процесса не дошло. Просто я эти три месяца всё время оставался в этой больнице. А нужно было вернуться в Сегежу — и там меня уже ждал прокурор. Наверное, не таким уж большим было мое преступление, что меня так отпустили. Отпустить-то отпустили, но дали мне административный надзор: «Не стал на путь исправления» и т. д., и т. п. В то время в лагере у меня были приятели, в том числе и армяне. Их травили немного, потому что они «черные». Там заправляли русские — Москва, Питер, этот криминалитет. Травили они этого парня. Я взял его под свою опеку, что ли. Ну, невозможные унижения его со стороны этих московских и вообще российских уголовных коллег. А он чувствовал себя передо мной морально обязанным за это заступничество. Когда я освобождался, он попросил меня заехать к его отцу в Москве. И это случилось. Я третьего освободился, так где-то четвертого или пятого января был в Москве. В.О.: Это какой у нас год? О.Мот: 1977 год. Заехал я, нашел его отца, передал то, что он просил, поговорил. Где-то пару суток я пробыл в Москве. После этого мне помогли сесть на самолет. Помочь-то помогли, но я опоздал на николаевский самолет из Москвы. Пришлось ночь во Внуково пересидеть. Утром вылетел в Одессу, а из Одессы я уже добрался до Николаева. А что было интересного, так я должен напомнить. Где-то в эти числа в Москве был какой-то вроде бы террористический акт в метро. В.О.: Затикян, да? Такая фамилия? О.Мот: Я этого человека не знал. В.О.: Ну, такая фамилия. Тогда она по газетам гуляла. О.Мот: Как-то я попал в поле зрения компетентных органов. Я не знаю, каким образом, но связывал это с тем, что я с армянами был дружен в лагерях, заезжал после освобождения к армянам в Москву. А где оно, что там случилось, Бог его знает. Я только позже понял, что попал в поле зрения. Освободился, приехал, стал на учёт. В.О.: Вы приехали в Николаев? О.Мот: В Николаев, весной. Приехал, жил у своей бабушки. Она получила к тому времени однокомнатную квартиру, в которой сейчас живет моя семья. Прописался у нее, зашел в техникум. Директор меня узнал. Пять лет прошло, там за это время тысячи людей прошли, но, не знаю, почему-то я учителям запоминался: «Ну, что ты, когда думаешь защищаться? Как ты? Короче: пиши заявление — восстановим». В.О.: Немедленно, сразу? О.Мот: Он оформил мне этот срок как академический отпуск. В.О.: Действительно, отпуск. О.Мот: Допустил меня с другой группой к дипломному проекту и уже где-то в апреле я защитил диплом механика. Параллельно я работал. Был у меня директор, ныне покойный, Вареник Иван Григорьевич. Уже покойный. Помог мне устроиться на работу. У нас полгорода — выпускники этого техникума, так что есть к кому обратиться. Устроили меня работать механиком. Я тогда был под административным надзором, что меня очень не удовлетворяло. Я уже не помню, подсказал ли мне кто-то, или я сам дошел до того, что единственный способ иметь немного свободы на свободе — это сесть за руль, стать шофёром, чтобы не сидеть где-нибудь в кабинете или в цеху. Машина есть машина, и какую-то свободу она давала. Окончил я курсы, пошел работать шофёром. Параллельно я подготовился и в 1978 году поступил заочно в институт, Одесский технологический институт. Учился я в Первомайском филиале. Но проучился я там всего год. В это время я женился, осенью 1978 года. В апреле 1979 года родилась дочь, Марина. В июле 1979 года, когда я ехал на машине с завода, случилась авария. Под мои колеса попал мотоциклист. Мотоциклист вез на своей «Яве» двух пассажиров: свою жену и свою дочь. В.О.: С коляской, да? О.Мот: Без коляски. Дочь сидела между ними. Я ее увидел только тогда, когда они перевернулись. В.О.: Так он же нарушал... О.Мот: Ну, я не буду это комментировать. Есть факт — его дочь и его жена погибли. Он уцелел. Я знаю, что все осужденные все время говорят, что они невиновны, и мне это хочется сказать. Но как бы то ни было, люди погибли, и мне не хочется к этому возвращаться. Факт в том, что я жив, люди погибли, а тот немного покалечен, но не сильно. Факт тот, что мне дали за это еще десять лет. Была альтернатива, как мне жена потом говорила. Десять тысяч — и ничего у тебя не будет. А их у меня не было, конечно. От судей такая цифра прозвучала. Я об этом узнал позже. Факт тот, что мне дали за это еще десять лет. В.О.: А все-таки нужно назвать дату, когда Вас арестовали. Вы до суда были под арестом или нет? О.Мот: До суда меня арестовали. Кстати, еще одно, я чуть не забыл. Я ехал на машине, я работал на тяжелой машине, МАЗ-500, самосвал, потому и такие тяжелые последствия. На машине ехал с парнем. Ну, тот парень, в отличие от меня, был еще не женат. И когда это случилось, мы выскочили из машины, женщина еще жива была. Мы остановили машину и отправили ее в больницу. Она в больнице умерла. Ребенок сразу под колесами погиб. Это было, кстати, уже в самом селе. Куча людей. Вызвали милицию, чтобы снимать место. Я попросил этого парня, напарника моего по работе: «Дай мне сутки. Я должен еще заехать домой». И он целые сутки говорил, что это он сидел за рулем. Но после этого я уже дома жене объяснил, что меня, скорее всего, «закроют». Подготовил всех к этому, а потом пошел в милицию и сдался сам. Наверное, это немного повлияло. Не знаю точно. Не принципиально. В.О.: Можете ли Вы назвать дату ареста? О.Мот: Кажется, 28 июля это было. 1979 год. Но тут я немного пропустил и должен вернуться немного назад. Еще в то время, когда я был под надзором и работал еще не шофёром, а шлифовщиком в одном гараже, вызывают меня в отдел кадров. Это не только со мной было. Сидят гражданские и предлагают зайти куда-то там поговорить. Тон такой, что не позволяет спорить, особенно людям, которые находятся под надзором. Это на Спасской, 41 — городской отдел КГБ. Вызвали меня туда, без повестки. Сидел там, представился, знакомый не только мне такой полковник Сухопаров, имя не помню. Начал рассказывать мне, какая ситуация в стране, сколько у нас врагов, сколько у нас патриотов, какие враги и какие они коварные, что они делают, как они делают, как с ними тяжело бороться. Наверное, многим хорошо знакома процедура вербовки. И связанная с угрозами: «Ты же не забывай, что ты... Только свистну...». А, кстати, перед этим на меня было составлено несколько актов о нарушении режима надзора. То есть фактически я уже был обречен. В.О.: Они такие ситуации использовали. О.Мот: Технология была отработана, так что против профессионалов нужно быть профессионалом, чтобы им противодействовать. Я профессионалом не был. Тогда. Вот и поставили меня перед альтернативой: или-или. Или так: ты оступился, но ты же патриот, ты же наш, с кем не бывает. Или: сколько там нарушений, пять, три — ну что, мы тебе не сможем помочь. В.О.: За нарушение админнадзора — два года? О.Мот: Я не помню, два или три — что-то такое. «Убедили» меня. Как убедили — в кавычках, что выбор у меня небольшой. Ну, я сделал вид, что поверил. Наверное, другой бы так не сделал. Но я сделал вид, что поверил, что я патриот, что они патриоты, что у нас общие враги. Кстати, в то время уже было много передач по радио «Свобода», я уже имел информацию об арестах, об Украинской Хельсинкской Группе, которая тогда появилась, о первых арестах. Заочно я знал уже многих политзаключенных. Я немного владел этой информацией. И, кроме того, честно говоря, во время принятия этого решения у меня где-то в глубине души была какая-то такая безумная надежда, что благодаря им я смогу выйти на этих людей. Чтобы не слышать о них, а знать их. Была такая мысль, наверное, не очень мудрая. Но что было, то было. И действительно, на одного из них я вышел. Но это уже было в лагере. Это был 1980 год, после того как меня осудили. Наверное, намеренно Николая Горбаля — он чуть позже пришел в лагерь, — наверное, его намеренно в один барак со мной поселили. Намерение было, чтобы я буду под него работать. Без сомнения. В.О.: Что это за зона? Как называется? О.Мот: Это уже пятьдесят третья зона. Это Николаевская область, посёлок Ольшанское. Пятьдесят третья, строгий режим. Я об этом узнал, какое-то время я присматривался к Николаю, тот ли он, таков ли он, какими я их уже представлял. В.О.: Интересно, Вы его фамилию слышали по радио до этого, или не приходилось? О.Мот: Ну, тогда больше о других говорили. Я же перед тем, как попал в лагерь, уже почти девять месяцев был арестован, так что я не все слышал. Присматривался, прислушивался, и когда я увидел, что мое представление об этих людях из Украинского Хельсинкского Союза... В.О.: Группы, тогда еще Группа была. О.Мот: Группа еще тогда была... И реальные, живые люди, которых я вижу, они не расходятся с моим представлением. Это не легенда, а живые люди, это же я вижу, я не разочаровался в том, я не поменял своего мнения об этих людях. Потому что я увидел этого Николая, пообщался с ним и увидел, что это именно те люди, которые без лукавства, без фальши, без каких-то там меркантильных соображений, они занимают определенную гражданскую позицию, отстаивают ее убежденно, твердо, сознательно. Они в тех условиях были обречены, когда я всё это осознал. Я, конечно, Николаю всё это рассказал: кто я, чего я и почему мы здесь вместе в этом лагере, в этом бараке. Николай, проанализировав всё это, предложил мне изложить свою позицию, если она у меня есть, письменно. Если решусь. В.О.: А с какой целью? Он что, намеревался передать это на волю? О.Мот: До этого мы дойдем. Да, он сказал, что сможет это сделать. Мне было что сказать. До этого времени я был от природы, как меня называли, правдолюбец — такие эпитеты в лагере налепили. Но это было стихийное бунтарство, стихийный протест. А к этому времени, к 1980 году, это мне уже было двадцать семь лет, уже более-менее всё это структурировалось во мне: отношение к власти, отношение к фальши, отношение к представителям власти, к идеологии. Я уже самостоятельно пытался в этом ориентироваться. Я уже немного ориентировался. Кроме того, я регулярно слушал радиопередачи из-за границы. Это тоже помогало мне ориентироваться в тогдашних процессах. При всем этом я должен заметить, что Николай Горбаль как-то повлиял на меня в том плане, что он структурировал, систематизировал, как-то сориентировал мое мировоззрение, мое отношение к жизни, осознание самого себя в этом мире. Говорят, что человеку должно повезти три раза в жизни, а всё остальное он сделает сам. Надо, говорят, чтобы повезло, от кого родиться. Это от него не зависит, это как повезет, так говорят. Я не знаю, можно спорить. На ком жениться — тоже вроде бы нужно, чтобы было какое-то везение. И у кого-то учиться. Так вот, хоть у меня и было много учителей, но я считаю Николая своим учителем. А многое я на уровне полусознания чувствовал, а он это как-то конкретизировал, и, собственно говоря, как гражданин, считаю, я окончательно сформировался под его влиянием. Хоть к этому я и шел, но шел очень путано и, возможно, никогда бы не дошел, но благодаря ему, я думаю, что я все-таки состоялся как гражданин. Спецслужбы приезжали в лагерь. Вызывали меня, пытались получить какой-то компромат на Николая. Я его предупреждал об этом. Кстати, Николай мне сказал: «Олекса, ты их не переиграешь. Их не переиграешь...» В.О.: Так они же для того школу заканчивали? О.Мот: «Ты должен как-то... Двойную игру ты не сможешь вести. Ты засветился передо мной — что они, этого не поймут? Это у тебя не выйдет». Я чувствовал, что так и будет. Но это было страшно осознать. Почему страшно? Потому что я знал, какие это будет иметь последствия для меня. Но надо было определяться. Вот так. Именно тогда Николай мне сказал, что нужно определиться: «Или ты будешь играть в двойную игру, пока они тебя не расколют, или займи какую-то позицию и отбрось это всё навсегда». Вот в такой ситуации я решил как-то изложить своё видение существовавших проблем, дать своё понимание этих событий. И он, со своей стороны, сказал, что сделает так, чтобы это не осталось в кагэбэшных архивах, что он поможет, чтобы мой разрыв с КГБ был где-то зафиксирован. Я взялся писать в форме воззвания. Оно адресовалось украинской диаспоре и тем украинцам, которые слушали радиостанции из-за границы. Во время подготовки этого документа мы понимали — и я понимал, и Николай, — что мы были не одни, за нами следят. Как мы ни конспирировались, но как-то пришли мы с работы в барак, и я сразу увидел, что мои бумаги перерыты и черновик моего воззвания исчез. Я сказал Николаю: «Всё! Жди!» Я в возбуждении, на одном дыхании, восстановил всё это, переписал более мелким шрифтом, отдал Николаю. Надо было ждать. И где-то осенью 1980 года, кажется… Что-то с годами, не помню. В.О.: А все-таки, когда исчезла та рукопись? О.Мот: Это было где-то в октябре 1980 года. Где-то так. Я уже не помню, в конце октября или в начале ноября вызывают меня на вахту. Прихожу. Сидят эти компетентные спецорганы. Я точно не знаю его звания, а фамилия его известна, позже он стал известен как полковник Черепенко. И был еще один такой Владимир Руденко. Его звания я тоже не знаю. Сидят вдвоем они: «Ну, как там, что там Николай делает?» Но я же знал, что они уже всё знают, они тоже знали, что я всё знаю, что они всё знают. Сидели-сидели, потом они видят, что разговора не получится, вытаскивают фотокопию моего обращения: «Что это?» Говорю: «А что вы, не видите?» — «Ты писал?» — «Я писал. Рука моя». — «Ты не мог такое написать!» Не знаю, притворялись ли они, или действительно не верили, что я владею украинским языком. Для них это было открытие. А может, не знаю... Факт тот, что после этого я в разговоре с ними перешел только на украинский язык, после этого факта. — «Как это не я писал? Вы же видите, написано!» — «Это не ты писал. Это тебе диктовали». — «Кто?» — «Горбаль». Короче говоря, хотели повернуть дело так, что Горбаль диктовал, а Мот писал. Ну, не знаю, что бы тогда со мной делали, а Николаю хотели таким образом сосватать эту штуку. Конечно, допустить я этого не мог: рука моя, языком владею — я свободно владею, потому я с ними и начал общаться только на украинском, чтобы это доказать. — «Ты знаешь, что тебя ждет?» — «Ну, что?» — «Ты не выйдешь! Ты понимаешь, где ты находишься? Ты не выйдешь!» А что? Что я сделаю? [Неразборчиво] Смотрите! Короче говоря, выпустили меня на зону. Через несколько дней Николая срочно выдергивают из лагеря на этап. Его перевели на девяносто третью зону, также в Николаевской области, Ново-Даниловка. Я остался на пятьдесят третьей зоне. Но после того, как увезли Николая, через несколько дней, точно дату не помню, направляют меня в санчасть. Стоит наш лагерный врач, фамилия, дай Бог памяти, Подгородник или что-то в этом роде, я не знаю его специальности, говорит: «Так и так, парень, ты знаешь, зачем тебя привезли?» — «Нет, не знаю!» — «Надо тебя проверить: не дурак ли ты?» — «Ну, смотрите, дурак я или не дурак». Не знаю, какая информация до него дошла, но он говорит: «Ты понимаешь, кто этого хочет?» Говорю: «Понимаю». — «Ты понимаешь, чем это закончится?» — «Понимаю». — «Так возьми подыграй ему. Посидишь там пару месяцев на дурке. А так же срок дадут. Подыграй ему». Он что-то говорил еще, подсказывал мне, вроде бы. Я говорю: «Я не могу». Но надо отдать должное этому врачу, он в медицинской карточке написал, что (как-то там так интересно сформулировано) то ли по рекомендации, то ли по приказу КГБ: направляется на обследование такой-то. Так было зафиксировано в карточке. Кстати — я забегаю вперед — позже, это уже был 1984 или 1985 год, в этом же лагере находился и Пётр Степанович Саранчук, и случилось так, что мне немедленно надо было эту карточку выкрасть. Я умел договариваться с людьми, в том числе с теми, у кого был доступ к этим карточкам. Мне ее выкрали. Мы ее читали вдвоем с Саранчуком Петром Степановичем. Я хотел передать ее на свободу, но не было надежного связного, и в присутствии Петра Степановича я ее сжег. Это интересный факт. Так случилось с моей медицинской карточкой. А меня повезли в город Вольнянск, Запорожской области. В.О.: А, Вольнянск? Я там в 1979-80-го года в соседней зоне был, номер 55. О.Мот: Там часть зоны... В.О.: Двадцатой. О.Мот: ...двадцатая, и часть зоны там под дурдом отведена. Конечно, не казанский, не какой-то там для политических — я там был исключением. Ну, пока врачи прочитали, кто меня прислал, вся больница бегала смотреть, кого привезли. Три месяца меня там держали. Надо отдать должное... В.О.: А какие там были условия — применяли ли там что-то к Вам? Это камерное содержание, или какое? О.Мот: Там камера. В камере человек по десять, по пятнадцать. Преимущественно симулянты, как во всех лагерях. Преимущественно симулянты. Среди них я был. Честно говоря, вроде бы и немало я отсидел. Сколько? — Четырнадцать лет. А эти три месяца, что я был там, несмотря на снисходительное отношение ко мне лично, для меня были самыми страшными. Почему самыми страшными? Потому что я не знал, сколько я там буду — месяц, два, три, год или всю оставшуюся жизнь. Я этого не знал. Информации никакой: ни радио, ни телевидения. Вокруг меня эти беженцы из зон, симулянты, которые под влиянием психотропных лекарств были заторможены. То галоперидол, то серу им кололи. Разговаривать не с кем, нет мыслящих людей, все «заколотые», такие зомби запрограммированные. Это страшно. Самое страшное было то, что не знал, сколько я там буду. В.О.: А Вам ничего не кололи? О.Мот: Было. Я как-то возмутился, хотя врач относился ко мне, я вижу, не ординарно, не как ко всем. У меня плохая память на фамилии, я не могу назвать всех врачей, но была какая-то причина, что-то я не подчинился приказу. Я сел во время обеда с некоторыми из этих зэков, санитары начали возмущаться, я — тоже. Кончилось тем, что мне начали колоть галоперидол. И перевели в отдельную камеру на одного человека. А это уже началась зима, это — 1981 год. Камера была не очень теплая. А после галоперидола не очень двигаешься. Несколько дней я там полежал и схватил воспаление легких. Честно говоря, я до сих пор помню, какой испуг был в глазах врачей. Там половина больницы начала вокруг меня крутиться — не дай Бог с ним что-то случится! Кстати, я тоже, наверное, немного помог им — к тому времени я уже знал, что существует книга Глузмана Семена «Карательная медицина». (Вероятно, речь идет о книге: Буковский Владимир, Глузман Семён (январь—февраль 1975). «Пособие по психиатрии для инакомыслящих». — В.О.) Хоть я ее лично и не читал, но то, что он писал, я немного знал и из радиопередач, и из других источников. И этим врачам я тоже говорил: «Ребята, не попадите в историю!» Наверное, это имело какое-то влияние на них. Возможно, я не знаю. Факт тот, что после этого врачи вылечили меня от воспаления легких, быстро собрали экспертизу. Я не знаю, кто там присутствовал, но где-то человек до двадцати было. Вызвали меня, поспрашивали, поспрашивали и отослали обратно в пятьдесят третью зону. [Конец дорожки] О.Мот: После этого я вернулся на 53-ю зону. Николая там уже не было — это тот единственный человек, где у меня была действительно какая-то отдушина, где я мог обсудить то, что наболело... До него мне не с кем было говорить. И это была для меня большая потеря — что нас разлучили. Но жизнь есть жизнь, и надо было жить. Были там другие ребята, какие-то бытовые проблемы, что-то натворили, что-то натворили, сидели. Не все были идиотами, не все негодяи. Возле меня все время почему-то крутились люди из так называемых национальных меньшинств. Почему-то все время так было — опекуном у них был. Конечно, если они не негодяи. Алик Умаров, Алихан Умаров, узбек, из Ферганской долины. Мало помню фамилий. Еще были какие-то узбеки, армяне. Все время как-то тянуло меня к ним. Потом даже уйгуры были под моим крылом. Интересно мне было их как народ узнать. Кроме того, я не люблю, когда кого-то обижают. Мне кажется, что я помогал им избежать этого. [Неразборчиво о китайцах]. Ухитрились мы приобрести радио, завезли нам радио на зону. В.О.: Что, радиоприемник? Интересно! О.Мот: Я же сам из Николаева. Зона пятьдесят третья, сорок километров от Николаева. Половина зэков — николаевские. Многих из них я знал почти с детства. Администрация тоже — половина из Николаева. Все знали, где кто живет, где он учился и так далее, и тому подобное. Поэтому были возможности договориться и завезти то, что ты хотел. Конечно, те, кто это делал, в определенной степени рисковали, но это можно было сделать. И надзиратели помогали, и шоферы же были из того гаража, где я сидел. Были возможности. Я уже не помню, сколько этих радио у меня было. Как обыск — забирают, а через некоторое время у меня уже другое есть. Бывало, что у меня сразу два радио было: одно заберут, а второе слушаешь. В.О.: И никак Вас не наказывали за это? Ведь, скажем, в политзоне — это... О.Мот: Я понимаю разницу. Но зэки — люди изобретательные. Если бы я его в руках держал, то еще можно было бы что-то сказать, но это делалось так, что невозможно было поймать в руках. Когда слушаешь, кто-то смотрит, сторожит, предупреждает. Пока подойдут к тебе, ты уже спрячешься, ты ничего не делаешь. Когда после этого делали обыск, то, бывало, это радио отбирают. Как ни прячь, но они же тоже мастера своего дела: кто-то прячет, кто-то ищет. Но все знали, тем более, что и оперчасть была сориентирована. Почему-то боялись радио и фотоаппаратов. Кстати, и фотоаппарат у меня был. Но я не фотограф, фотографировал неудачно и, кроме того, тот фотоаппарат у меня кто-то украл. Не надзиратели даже, а кто-то из зэков украл. Так что с фотоаппаратом неудачно вышло. Но радио я постоянно слушал. В.О.: А интересно, это радио у Вас было тогда, когда Николай там был или уже после Николая? О.Мот: У меня лично — уже после Николая. Кроме того, это не единственное радио, которое на зоне было. Это же две тысячи человек — там кто хочет, тот и слушает. В.О.: И что Вы слушали? «Свободу», конечно? О.Мот: Без сомнения, другое мне и не нужно было. «Свобода» и «Голос Америки». «Немецкую волну» немного можно было принимать. Так что в какой-то мере я владел информацией, что происходит. Потом 1984 год. Появляется на зоне Саранчук Пётр Степанович. А в это время уже под меня копали, агентура следила. Я ее знал, скажем так. Тот, кого ты знаешь, — это уже не агентура. Если ты знаешь, что он агент, — тот не опасен. В.О.: А с Саранчуком Вы в одном бараке были или в разных? О.Мот: В разных. Кстати, агентура и вывела меня на Саранчука: «А ты знаешь, кто там есть?» — «А кто же там есть?» — «Да там пришел...» А там были еще люди из того лагеря, откуда Пётр Степанович пришел. Из Бердичева, или откуда он пришел, я не помню. (Саранчук был в Изяславе Хмельницкой области, потом в Суходольске Луганской. — В.О.).Но факт тот, что было много зэков из того лагеря, откуда он пришел, с «полосатого» режима, особо опасных преступников. Пришел, спросил: «Знаете этого человека?» — «Знаем. Классный дед!» Мы думали, что это какая-то подстава, что-то там подставляют, какая-то провокация готовится. Так я сам подошел к Петру Степановичу. В.О.: Общение усложняется тем, что зона поделена на локальные зоны. Но там можно было как-то пройти? О.Мот: У нас это было возможно. Там была рабочая зона, а в ней другие механизмы. Так что возможности для общения были. Локалки — это в жилой зоне. А в промышленной зоне локалок не было. А радио у меня, как правило, было в рабочей зоне. Между станками легче было прятать. Так что были возможности. Бывало, и Степан заглядывал. Ухитрились мы в одном цеху уголок оборудовать, где можно было послушать радио. Бывало, Степан заглядывал, пару слов услышит. Ему опасно было долго задерживаться у нас, потому что следят. Потом — 1985 год. Николаю наступало время освобождаться с пятилетнего срока. Стали приходить из девяносто третьей зоны к нам этапы. Пришли люди, которые работали против Николая, будущие свидетели. Я помню фамилии некоторых — Высоцкий, Чуприна. Я знал, кто приходит. Зэки много чего друг о друге знают. Кто они, что они, что делать, как давить на них морально. Не знаю, подействовало это или нет, но этому Высоцкому, помню, я сказал: «Помни одно: что бы ты ни сделал, всё это где-то останется». Он: «Что делать? Что делать?» — «Что бы ни делал, но помни — история тебя не забудет». Это уже Николай лучше знает, что там дальше было. Я не знаю. Появились на зоне листовки, к которым я не был причастен. Но почему-то искали связь между мной и теми листовками. Даже приехали спецслужбы, вызвали: «А ну-ка пиши печатными так, как на листовках», — искали, не я ли, искали моего контакта с авторами. А его не было. Им надоело, что что-то делается, что-то слушается, кто-то неизвестно чем занимается, имеет связь с волей — нет полного контроля. А там же, я же говорю, возможность у меня была. Им это надоедает. И они меня в 1985 году меня выдергивают на этап, через одесскую тюрьму везут в Кировоград, в шестую зону. А Степанович остался на пятьдесят третьей. Как его судьба дальше сложилась, это уже он знает — у меня разорвались с ним отношения. Кстати, когда Николай уходил из лагеря, он оставил мне реквизиты людей, которым надо время от времени напоминать о своем существовании. Я отослал открытку в Кара-Калпакию Пронюку. Я не знаю, но он опытный человек и, наверное, знает, что если я написал ему, то так должно быть. Адрес Глузмана дал мне — где-то в Тюмени или где там он был. Не помню, кого еще. Ну, и соответственно, когда я уже в [неразборчиво. В Ольшанском?] был, мне Степанович там еще какие-то московские адреса давал, чтобы было к кому обратиться. И, кстати, когда меня выводили из пятьдесят третьей, Николай еще был в этой тюрьме, его судили уже во второй раз. М.Горбаль: Он, Саранчук, еще сидел в Николаеве? О.Мот: Да, сидел. Но я не знаю, в какой ты сидел камере. В.О: (Николаю Горбалю, который зашел): Вы можете взять стул и перейти сюда. О.Мот:. Дальше Кировоград, это шестой лагерь. Там был отдельный барак для тех, кто нуждается в особом надзоре. Вот меня сразу туда бросили. Я где-то полтора года просидел там. Потом я им надоел почему-то в Кировограде. Уже началась перестройка, уже Горбачев перестраивается, умирают Тихий, Марченко, Стус, второй Марченко — еще был какой-то сибирский Марченко. В.О.: Анатолий, тоже Марченко. О.Мот: Да, двое Марченко было. Всё перестраивается. Меня выдергивают. Правда, не только меня. Там целый этап выдергивают из этой шестой кировоградской зоны. И погнали нас снова на север в Вятлаг, посёлок Лесное. В.О.: Это Вятская область? О.Мот: Да, Вятская область. Я уже там досиживал. Правда, была эта горбачевская амнистия и с десяти лет мне сняли год. Так что не десять, а девять отсидел. Ну, отсидел. В 1988 году освободился. Приехала меня жена встречать. Выехал оттуда, заехал на несколько дней в Нижний Новгород. Там моя сестра сейчас живет, ее муж был офицером. Оттуда в Николаев поехал. Приехал сюда. Везде перестройка идет, еще кто-то где-то сидит… В.О.: В каком месяце Вы приехали? О.Мот: Где-то в начале августа. М.Горбаль: А в конце августа нас с Василием выпустили. В.О.: Да, меня — 21 августа, а Вас, Николай, — 23-го. О.Мот: Повезла меня жена после освобождения к своему отцу, к моему тестю, на Житомирщину, в Андрушевский район. Надо было ехать через Киев. Приехали в Киев. Но у меня же адреса нет. Где там того Николая Горбаля искать? Обращаюсь в гор справку. Мне что-то такое дали, я не знаю — дурацкий какой-то адрес, и когда нашел тебя, то на Майдане начали люди собираться. Я подошел, спросил: «Где тут Горбаля найти?» — одного, второго, третьего спросил. Уже не помню, но кто-то мне сказал, дал телефон и адрес. В.О.: Когда Вы его нашли? О.Мот: Да это уже где-то в 1989 году. В.О.: Здесь уже присутствует Николай Горбаль — это для того, кто будет расшифровывать. О.Мот: А как встретились, так уже появилась куча материалов, которыми Николай щедро делился со мной. Уже печатными. К этому времени уже и инициативная группа Руха появилась в Николаеве. В.О.: Так Вы уже принимали участие в тех событиях? О.Мот: Еще не принимал. Помню, то ли в первый, то ли во второй раз я приехал... Напротив ЦК на Банковой кто-то там протестовал. Я, Шевченко, ты, какой-то там парень демонстрировал, что на спине было написано. Он потом уехал [неразборчиво]. А после того началось. В.О.: А в каких организациях Вы были уже во время перестройки? М.Горбаль: Сначала были в УХС. О.Мот: В УХС. В.О.: А можете хотя бы приблизительную дату сказать, когда Вы в УХС вступили? М.Горбаль: В 1989 году. Я тебе говорил, чтобы ты организацию УХС создавал. О.Мот: Это было 11 января 1990 года. Кстати, протокол того собрания у меня сохранился. В.О.: А кто там был? Саранчук, конечно, был, Вы были... О.Мот: Я, Саранчук, Гаврилишин, Кацан, Малицкий, Царинный... М.Горбаль: Да, и этот был, что без пальцев, или нет? О.Мот: Носа тогда не было. М.Горбаль: А Анатолий был уже или еще не было? Анатолий потом в УРП был, этот музыкант... О.Мот: Иванюченко был. У меня протокол есть, если Вам нужен для истории. В.О.: Собственно, этот период нас интересует уже так конспективно. О.Мот: Это уже позже было. Мы принимали участие в выборах делегатов на первый съезд Руха. Там была попытка перехватить инициативу, создать свой Рух. Мы, как могли, противодействовали этому и даже послали свою делегацию на этот первый съезд (8 – 10 сентября 1989 года. — В.О.). Там уже мы не допустили их к участию в съезде. А после этого уже пошла подготовка к созданию УХС, и уже в январе 1990-го Николай приехал. Так сказать, благословил нас. А после того — съезд УХС (29 – 30 апреля 1990. — В.О.). Уже УРП пошла. Но при всем этом я, работая с Николаем и без него, никогда не видел себя политиком. В то время был вакуум, был дефицит людей, в то же время было внутреннее моральное обязательство, внутреннее понимание того, что надо делать, кому-то надо делать. Более того, когда уже создался Рух и потом УРП, я публично в нашем кругу николаевских руховцев, УХСовцев сказал: «Ребята, я здесь до тех пор, пока...» [Неразборчиво]. Я сказал, что я навоз для тех, кто придет после меня. А потом я заявил, когда уже был объявлен результат референдума, 1 декабря, после провозглашения независимости, что я ухожу из публичной политики. Уже должно появиться другое поколение. М.Горбаль: Еще будучи в заключении, Олекса выступал со всякими интересными экономическими проектами. У него были расчеты о рыбных хозяйствах. Он изучал, какие можно создать водоемы, какую рыбу в пресной воде разводить, что такое осетровые, сколько это может дать средств Украине, какие это могут быть хозяйства. Он носился с этим. Были действительно интересные проекты. Ну, но сейчас он... О.Мот: К сожалению, не смог я это реализовать. Я возвращался к ним, но ... М.Горбаль: Он высчитал, что при таком приросте населения Украина сможет давать миру. Вот я и свел его сегодня с Валерием Колосовским, потому что они очень похожи в этом плане. Тот тоже такой: написал рапорт, ушел из Советской Армии, потому что надо было ехать в Украину. Пошел в УХС. Но, как провозгласили независимость, он стал фермером. И он сегодня такой... В.О.: А что Вы делали, вернувшись? Где-то же Вы на какой-то работе были? И до сих пор есть? О.Мот: Год я отработал шофёром. Потом с 1989 по 1990 год, во время подготовки к выборам, руководитель предприятия, где я работал, очень лез в депутаты. Заигрывал даже с руховцами и со мной. Я же был первый руховец на Николаевщине, и в УХС. Или как там нас пугали? Они не знали, как к нам относиться. Было что-то среднее между настороженностью и заигрыванием. На всякий случай заигрывали, но смотрели на нас исподлобья. Вот и он определенное время заигрывал. Потом пытался стать депутатом, а я выступил против. Я не только выступил, а и что-то даже сделал. Мне сказали, чтобы я не мешал его кампании, так меня перед Новым годом посылают в командировку аж на Кавказ. А в это время у меня жена как раз после больницы лежит. Ну и меня на основании того, что не подчинился приказу, увольняют по статье. Хотел я спорить. Даже Лисицкий (?), что сейчас возле Ющенко, он из Николаева, был депутатом еще Союза, теперь государственный секретарь Кабинета Министров, или как он называется, — он пытался мне помочь. Но я, честно говоря, не очень настаивал, так махнул на это рукой. После этого я где-то год или даже больше работал в Рухе и в УРП. В частности, я вместе с друзьями макетировал и печатал газеты, распространял те, которые привозили в Николаев. И курьер был, и корреспондент. И до сих пор остались там друзья, которые помогали мне в этом. Все эти акции, от «Геть московського попа» на Софийской площади, и на 500-летии Сечи собирались, я принимал участие в Цепи единения, организовывал и непосредственно принимал участие во всем этом. Во время референдума и выборов президента, я, как УХСовец, конечно, Лукьяненко поддерживал, и он был на Николаевщине. Я помогал ему организовывать встречи, где можно было, транспортом обеспечивал. Но потом сказал: ребята, занимайтесь политикой, а я не вижу себя профессиональным политиком. Николай, наверное, забыл об этом, а я сейчас напомню ему. Если он забыл и если я совру, то он поправит меня. Когда мне надо было заявить и как-то изложить свою позицию, то я говорил: Николай, ты понимаешь, что это такое — я появляюсь в политике и все будут говорить: вон смотрите, кто к нам пришел, с какой биографией. Честно говоря, меня это очень сдерживало. Мне запомнилась фраза Николая: «А ты что, президентом собираешься быть?» Я, конечно, не собираюсь, но считаю, что моё место не в политике. В.О.: Не президентское? О.Мот: Не президентское. В.О.: Хорошо. Назовите еще, пожалуйста, свой адрес и телефон. О.Мот: Мот Алексей Петрович. Город Николаев, улица Севастопольская, 47-А, квартира 38. В.О.: Почтовый индекс? О.Мот: 54017. В.О.: Спасибо. [Конец записи] Снимок: Алексей Мот, 2.02.2001.