GURDZAN VV
И н т е р в ь ю В. В. Г у р д з а н а
Прослушал аудиозапись и исправил текст 5 июля 2001 года.
В.О.: Беседа с Василием Гурдзаном проходит в гостеприимной квартире пани Евгении Козак. Какой здесь адрес, пани Евгения?
Е.Козак: Оболонский проспект, 12, квартира 193, бывшая Корнейчука. Слава Богу, уже Оболонский.
В.О.: Это происходит 8 ноября 1998 года, на Дмитрия. Запись ведёт Василий Овсиенко, а Вахтанг Кипиани снимает на видеоплёнку.
В.Г.: Я, Василий Гурдзан, родился в 1926 году в селе Лесковец, Межгорский район, Закарпатская область. Это один из беднейших районов, можно сказать, в Закарпатье, а можно сказать, что и самый бедный. Родители мои были бедными. Отец мой двенадцать лет ходил на заработки, чтобы как-то хату построить — не было хаты, ни у мамы не было, ни...
В.О.: Назовите, пожалуйста, дату рождения, как звали отца, мать, братьев, сестёр.
В.Г.: 23 января 1926 года. Было два брата и две сестры, я средний. Мне выпало так, что в 14 лет — я перескакиваю немного — случилось так, что, как известно, в 1939 году мы были оккупированы венгерскими войсками, а в сороковом году — мне это очень не нравилось, они очень грубо обращались, даже в сёлах обязательно был какой-то военный, и он в школу... Ну, я эмигрировал в Галицию в 14 лет. Это было в 1940 году. Там-то я и попал в концлагерь. Там уже был первый приход советских войск, первая оккупация в Галиции. Потом война в сорок первом, эти все сбежали, потому что шли немецкие войска, так что нам надо было добираться домой.
Я пережил концлагерь — там страшный был концлагерь, в Сколе. Тогда это ещё была Дрогобычская область, а сейчас это Львовская, город Сколе. Это был страшный лагерь. Людей было много. После этого мы так недолго посидели в тюрьме — нас забрали в малолетку.
В.О.: А почему вы были заключены в концлагерь?
В.Г.: Потому что бежал оттуда, и тех, кто был постарше, подозревали.
В.Кипиани: Как вы попали в лагерь?
В.Г.: Да, попал в этот концлагерь, как обычно те, кто эмигрировал туда, потому что там уже была советская власть, по ту сторону Карпат, в Галиции. И они тех, кто эмигрировал туда, брали. Так с нами они ещё вели себя как с малолетками, а старших очень проверяли, потому что оккупационные власти распространили слух, что мы послали туда шпионов, и поэтому всех старших людей проверяли. Нас тоже. А что мы могли? Меня на первом допросе спрашивали, не направил ли меня кто-то, не наговорил ли мне кто-то, есть ли там какие-то войска. По моему селу граница была. Такое спрашивали. Я ничего не мог такого сказать, что я знал и чего я не знал. Вот так.
Там нас держали не очень долго — кажется, две недели, а потом отправили в детский дом. Он назывался «Новый Раздол». Там в течение где-то полугода я сагитировал ещё одного парня, и мы хотели бежать. Мы добрались аж до Львова, там нас поймали — и обратно. Но вернули нас уже не в тюрьму, а в ФЗО. После того, как немецкие войска прошли, нам надо было возвращаться домой. А как возвращаться? Там, где было это ФЗО, близко было это военное снабжение, и если нам ехать, то нужно было как-то обеспечить себя на дорогу. Мы вытащили ящик — украли. Думали, что взяли какие-то консервы, а там оказались сигареты. Мы их набрали, чтобы выменять на что-нибудь поесть.
И вот мы уже приближались к границе и наткнулись на службу безопасности, на украинскую полицию. Они сказали: мы вас так не пускаем, потому что там заминировано, мы дадим вам человека и вас проведём. И передали нас в руки жандармам — венгерская полевая жандармерия. Над нами уже там поиздевались хорошо — и в ужгородскую тюрьму. Мы были в тюрьме два месяца. Там над нами тоже очень издевались. Ну, а что — отец ли, или сосед, или какой-то агитатор заставлял нас бежать из Венгрии, из Закарпатья.
И дали мне, присудили как малолетке, ведь мне уже пятнадцать было, два года условно. Но из моего села я должен был каждый второй день идти за двадцать километров (потому что тогда автобусов не было) в жандармское управление отмечаться, каждый второй день.
И вот учительница, которая в нашем селе была, заинтересовалась мной и начала меня готовить к экзаменам. А тогда была такая школьная система: восемь классов сельской школы, и после этого можно было поступить в так называемую горожанскую школу, на четыре года. Она меня подготовила, три экзамена я сдал экстерном и на четвёртый пошёл сдавать. Её муж имел большое влияние в Ужгороде, и я поступил в педагогический лицей. На третьем курсе педагогического лицея меня арестовали. Арестовали меня не там, где я в общежитии жил. Я по заданию вступил в организацию, которая называлась ЗУП — закарпато-украинские повстанцы. Я по заданию пошёл на подпольную квартиру, и там меня арестовали ещё с одним — нас двое пошло, мы готовили акцию такую. Надо было оформить некоторые документы, списки. Мы готовились к этому, наш командир — очень героический и очень умный человек — и я только лет через десять после ареста узнал, что его всё-таки поймали после этого. Его поймали и расстреляли в Инте — там одиннадцать человек расстреляли, там готовилось большое восстание. Там группа была больше, но эти одиннадцать были организаторами. И его там расстреляли.
В.О.: А дату ареста помните?
В.Г.: Моего ареста? Осень сорок шестого года. Это был где-то октябрь, в конце октября.
В.О.: А того вашего командира как звали?
В.Г.: Его тогда не поймали. Он тоже был там в этой квартире, но ушёл буквально за три часа до того.
В.О.: А фамилия его как?
В.Г.: У него двойная фамилия. Он там проходил как Горский. Нет, он был Лысенко, а там проходил как Писанко. Да, Лысенко-Писанко — так что, наверное, он был Лысенко. А от кого я узнал? Может, Вы знаете о нём — Пантелеймон Василевский. Он живёт в Дрогобыче, и он мне это рассказал. Мы с ним говорили, и он сказал: «Лысенко? Да это же тот, его расстреляли за восстание в Инте».
Ну, хорошо. Я остановился на том, что меня арестовали. Я был в молодёжной организации закарпато-украинских повстанцев. Старшие — это уже были боевики. Вообще, мы проходили суд немного отдельно — их отдельно, а нас отдельно. Их тогда арестовали что-то больше тридцати, всё-таки большая была организация.
В.О.: Где это дело велось?
В.Г.: В Ужгороде, и этот срок дал областной суд. В Ужгороде, и это был военный трибунал Прикарпатского военного округа. Да, арест был в октябре, 18 октября. Следствие шло буквально полгода, и где-то в мае месяце следующего года был суд. Ну что? Суд состоялся, нас пустили уже в одну камеру всех после суда. Мы радовались, песни пели, придумывали свою мелодию, потому что у нас был один студент, который умел, композиторский наклон имел. Так мы сочиняли песни.
В.О.: Вы не сказали, что присудили.
В.Г.: Дали всем по десять лет каждому и пять лет поражения в правах. А поражение в правах — только мне и ещё двоим — тем двоим, которых поймали.
В.О.: Тогдашние статьи вы не помните?
В.Г.: Как же! Та же самая 54, 1-«а», 11. Это была такая ходовая статья.
В.О.: Что, антисоветская какая-то?
В.Г.: Это так, агитация и пропаганда, а пункт «11» — это групповое. Если человек один что-то делал, то без одиннадцатой, а то же самое, если военный, то 1-«б», а 1-«а» для гражданских.
Ну, почти месяц в пульмане ехали на восток. Можно сказать, что как ни странно, а в первом лагере, куда я попал, один из тех руководителей — там были три вора в законе, и они, я не знаю, как прошлись по вагону. А нас было пятеро студентов галицких и закарпатских. Приказали нас пятерых выселить, чтобы им было три места. И получилось так, что я был шестой, и я остался на месте. Мне жаль, но ребята ушли, а я возле них. Прошло два дня. Но то были не те, а законники. Пришли и сказали: «Василий, у тебя есть вышитая красивая украинская рубашка — дай! Будешь иметь пайку ещё, дадим». И у них была какая-то связь с конвоем. У меня их две было. И потом, через какое-то время снова «дай». И им это нравилось, что я не жалею, даю. Сказали, что в концлагере они не понадобятся. И вот я попадаю в этот первый концлагерь.
В.О.: А где это?
В.Г.: Первый был в Джезказгане.
В.Кипиани: Степлаг?
В.Г.: Песчлаг. И вот он вдруг увидел меня, спросил, где я. Я сказал, что в такой-то бригаде. Там медная шахта. Это была работа такая, что если человек первой категории, здоровый парень, поработает месяц — то он уже инвалид был. Эта медная пыль, медь не отплёвывается — медь оседает, а там ни вентиляции, ни орошения не было. Так там калечили людей страшно. И я увидел такое дело и решил не идти. Раз, другой раз, и меня довели до того, что я уже не мог ходить... Ну, но это позже. А потом меня перевели в другой лагерь, и я там встретил этого, и он спросил, где я. Я сказал, что в такой-то бригаде и кто мой бригадир. Через некоторое время меня вызывает начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) и спрашивает, что я могу делать. Я немного умел рисовать. «А! Будешь в КВЧ». Но я там долго не был.
Я прошёл почти двадцать лагерей. Меня не держали всё время...
В.О.: В каких краях вы побывали?
В.Г.: Джезказган, потом Спасск (там я два раза был — первый раз и второй раз), потом двенадцатый концлагерь, Карабас — страшный, это лесоповалы. Потом в каменных карьерах был. Это очень тяжёлая работа. В угольной шахте был сразу после Джезказгана. Вообще, второй раз попал я в Спасск — это уже совсем страшный был, последняя стадия дистрофии. Была последняя стадия, и уже не мог ни есть, ничего — всё выходило.
И вот там интересное такое было. Немного я поднялся, ну, там карантин, и из Закарпатья, может, вы слышали, Иван Коршинский, который недавно был народным депутатом, — он меня спас. Я уже подыхал. Этот Коршинский, как-то мы сошлись — я, он, ещё какой-то закарпатец, из Галиции там ребята. И он: «Эх, Василий! — и меня так обнимает, — А ну-ка, подними рубашку!» А у меня асцит. А его то ли со второго, то ли с третьего курса арестовали, он сам медик. И он очень способный был к этому и интересовался, и его тогда полюбил в этом же Спасске был замминистра здравоохранения СССР Колесников. Он возглавлял больницы — там две больницы было: в зоне больница и для рабочих. Так вот, он ему очень понравился, потому что такой красивый мальчик да и очень интересовался. И он взял его к себе. Он присутствовал на операциях, вскрытиях, а тогда Колесников спас очень много людей. Тогда вводилась пересадка, а потом эти страшные желудочные болезни. А желудочные операции очень тяжелые. И пересадка. Это он умел, он много чего умел. Ему разрешалось не стричься, он ходил в своём гражданском, а не в лагерной одежде. Так его уважали. К нему полковники приходили, консультировались.
Так вот, меня этот Коршинский сразу схватил, сказал подойти, и он меня там устроил в больницу. И как бы мне там ни было, а там нелегко в больницу... Там были два врача-венгра. И он с одним возле Колесникова был. И они меня вызвали, показали, как мне надо симулировать, чтобы мне... Ведь там комиссия, так как мне симулировать, как ногу поднять, когда сказать, что болит, когда не болит, чтобы сказали, что ишиас — а это страшная болезнь, с ней сразу кладут. Так я там пробыл где-то два месяца в той больнице, так уже вот такой стал. А тот второй врач прятал формуляры, чтобы я там ещё побыл. Я ему там рисовал всякие врачебные изображения. И когда я освободился...
В.Кипиани: В каком году — в пятьдесят шестом?
В.Г.: Да, я отбыл девять. Потому что после того, как Берию расстреляли, комиссии (их так и называли — московские комиссии) ходили по лагерям, пересматривали эти формуляры — кто, за что, как, — и сокращали сроки.
В.О.: Так вам сократили?
В.Г.: Да, я по одному делу с одним был как раз в том лагере, так его отпустили, а меня нет. А мы были по одному делу, и я думал, что меня тоже отпустят. Я мучился, спать не мог, есть не мог — его отпустили, а меня нет! Говорят так, что хотели мне дать, чтобы я без права выезда в Западную Украину, а оставить там. А другой говорил, что это было потому, что запрашивали мои документы, которых не было в управлении. Так что точно не знаю, но я почти неделю мучился, потому что думал, в чём дело и почему меня не отпускают — мы же по одному делу. Да, это было в 1955 году, с 1946 до 1955 года. В 1955 году 5 апреля меня освободили.
Так вот, после освобождения в 1955 году как раз на второй день Пасхи я был дома. Значит, надо было как-то работать. Из нашего села выезжали люди на лесоповал. И я записался в ту бригаду и пошёл. Но как-то не повезло, потому что там предложили лес такой, что первая предыдущая бригада повырубала выгодный и более крупный. И люди не согласились — это же невыгодно. И мы домой, значит. А потом, две сестры ходили в школу, и там узнали, что я что-то немного умею рисовать, и попросил меня директор школы, чтобы я оформил какую-то стенгазету. Я оформил, и эта стенгазета взяла первую премию на выставке в районе.
Так прошла где-то неделя, и сельсовет вызывает меня и говорит, что из райкома сказали, чтобы пришёл туда в райком, к третьему секретарю. Я сказал, что не приду, потому что не на чем добираться. Так мне сказали, что завтра будет машина идти колхозная, так можно будет доехать.
Я пришёл. Этот третий секретарь, русский, Зубков или Зубов, говорит: «Мы знаем всё, что вы ходили на лесоповал, и знаем, что вы рисуете — хотите в доме культуры работать?» Я говорю: «А почему нет?» — «Тогда пошли». Пошли к директору районного дома культуры, и там я остался. Там я работал год или больше.
И вдруг газета «Межгорская звезда» пасквиль на меня написала, что советская власть мне всё дала, а я — там я кому-то нарисовал святой образ или что-то такое, — и он, мол, святые образы рисует. Меня это разозлило, очень разозлило. И что я сделал? Попросил у бухгалтера дома культуры пишущую машинку. Он согласился, мы пошли с ним домой после работы, я взял и написал что-то с тридцать опровержений. Они меня вызвали и даже давали мне читать какую-то литературу, и этого нашего писателя, книжка у него есть, книга Смолича такая. Там шло о национализме и всём таком, и я прямо говорил, что на меня это не влияло совсем, потому что я знаю, что это такое — быть человеком и свою жизнь не менять из-за каких-то таких дешёвых политических манипуляций. Так я это взял и распространил в каждую школу, в каждое село по району и в сельсовет. О, Боже! Как они начали ловить это, чтобы люди не читали, а оно уже разошлось.
Вызывает меня прокурор. Говорит: знаю, знаю, зачем вы такое делали? — «А зачем они мне то, что я не имею права рисовать, и написали на меня такую клевету?» Он говорит: «Знаете что — сейчас я вам покажу документ, который я получил. В том документе написано, что тем, которые освобождаются из лагерей, им надо в первую очередь найти работу, которую они могут делать. Вы не думайте — то, что написали на вас тот пасквиль, — это такое».
А после этого тот, кто взял меня на работу, переходит на другую работу — из Межгорья в Хуст, и там возглавляет Дом культуры. И он агитирует, чтобы я шёл туда. Я пошёл туда. И после того я познакомился — там была группа, приезжала из Киева, — с теми, кто планировал насаждения леса, потому что шахты требовали крепления, и из Карпат вырезали леса — страшно. И шла та комиссия, которая планировала насаждения, новые насаждения. И в той группе я познакомился, меня сагитировали, чтобы я ехал в Киев, что там есть художественная школа высшая, есть и низшая — эти, что дают художественное образование. Они и теперь существуют. Там учат культуре рисования...
В.О.: Училище какое-то или что?
В.Г.: Не-не, это художественное, при домах культуры, тут оно есть где-то близко возле планетария.
В.О.: Так вы там стали учиться?
В.Г.: Да, но недолго.
В.О.: В каком году вы туда пошли?
В.Г.: Это был где-то 1962-63 год. А перед тем я был в Каневе.
В.О.: А то событие с публикацией в газете — когда это было?
В.Г.: Эта публикация? Это было где-то, как я освободился — где-то в 1957 году.
В.О.: А в 1963 году вы оказались в Киеве — так?
В.Г.: Да. Я в 1961 году оказался в Каневе — а как? Когда я прибыл, то тут были кое-кто из знакомых, и они посоветовали меня и с ним поговорили. Это был правнук по Екатерине, Красицкий Фили... — этот, что был замдиректора музея имени Шевченко, правнук по Екатерине. Они меня к нему порекомендовали. Я пришёл к нему, и он сказал, что даст мне два адреса в Каневе, где меня примут на работу. Так я оказался в Каневе. Там, действительно, по его адресу и по его рекомендации меня устроили. Я там два года провёл, а потом меня... Это же были шестидесятые годы, и если только какое событие, то мне давали знать, и я приезжал, на «Ракете» летел — кажется, такие и сейчас есть. Между прочим, был я на этом вечере, посвящённом драматургу Николаю Кулишу, и там выступал нынешний глава Мемориала Лесь Танюк, а против его выступления ломала руки, кривила пальцы Ужвий, потому что он был молод, хорошо говорил, а как они не хотели ставить его пьесы, то после этого он вынужден был в Москву ехать, ему тут работу не давали.
Вот как раз и на том вечере было много, а потом, значит, тут как-то прижился, они меня устроили — Алла Горская. Я ночевал в её мастерской — Чёрная Гора. А рядом мастерская Семикиной. Потом несколько раз ночевал у художника... «Трембитари» есть его картина... Ну, вот...
В.О.: Вы были в кругу шестидесятников, бывали на этих вечерах...
В.Г.: Это была Галина Зубченко, она хорошо знает тех, кого я называл, Семикина меня хорошо знает, художник Куткин.
В.О.: Аресты 1965 года вас не затронули?
В.Г.: У меня было несколько обысков. У меня ещё и сейчас где-то хранятся несколько тех...
В.О.: Что-то из самиздата у вас было?
В.Г.: Так забрали же!
В.О.: А что у вас было?
В.Г.: У меня было несколько экземпляров Дзюбы «Интернационализм или русификация?».
В.О.: В каком виде — машинопись или фотокопии?
В.Г.: Машинопись, на тонкой-тонкой бумаге.
В.О.: Так тогда обошлось вам вызовами?
В.Г.: Обошлось, потому что я говорил на вопросы, откуда она у меня, что я сидел в кинотеатре, а какой-то парень сидел возле меня и предложил почитать, а я его не знал и первый раз видел, и откуда он взял, не знаю. «А вы знаете, что это за статья?» Я говорю, что никаких статей не знаю — я имею право иметь, что я хочу, а если я распространял — то уже другое дело. А то, что я имел, — то вы забираете, взяли, и всё. Говорю, что статьи такой нет, чтобы... А что я? Я же не распространял? Это у меня было. Нет, если распространял — тогда статья, а за то, что вы храните, то статьи нет, а если вы будете говорить, кто дал — ну то тогда его.
В.О.: А за «хранение с целью распространения»?
В.Г.: А это, знаете, докажите мою цель.
В.О.: А там не надо было доказывать.
В.Г.: Ну, мне за это ничего не было, а забрали много. И Хвылевого у меня было много, и Грушевского было.
В.О.: В каких годах те обыски были — не помните?
В.Г.: Это семидесятые годы, уже где-то 1972-73-74-й, вот так. Это были постоянные обыски. А я тогда уже работал художником в кинотеатре Ватутина — его теперь уже нет, продали то помещение. Кинотеатр Ватутина — это на Красноармейской. А последний раз, когда я уже ушёл на Челюскинцев в кинотеатр художником, работал в «Жовтне», на Подоле.
В.Кипиани: В восьмидесятых годах какой-то самиздат или каких-то людей, с которыми Вы поддерживали отношения, можете назвать? Уже после арестов 1972 года.
В.Г.: Я даже сам что-то такое писал. Это можно теперь говорить. Знаете Евгения Обертаса? Он много [неразборчиво], потом мне отдал. Было такое {моё, что я распространение делал}, так я через него.
В.О.: Кого-то из членов Хельсинкской Группы вы знали? Оксана Яковлевна Мешко, может, вам была известна тогда?
В.Г.: Нет, тогда не известна, а после того уже очень. Я даже сам пробовал такое писать и ей дал. Ходил к ней домой, ей там что-то нужно было. С кем ещё? Общался с этими художниками — может, сейчас и не припомню так. Да мы сходились у самого Евгения Обертаса, у него тут много знакомых.
В.О.: А когда были аресты Хельсинкской Группы — вас не трогали при этих арестах? 1977 год и далее.
В.Г.: Семьдесят седьмой? Нет, просто кое-кого подсылали на разговоры — это вы знаете, это такая практика была. А кроме того, нет. А когда такие события были, они всегда меня вызывали в милицию и заставляли сидеть там и до трёх, и до четырёх, и с десяти сидели — ничего, просто сидеть.
В.О.: А какие события?
В.Г.: Например, когда возле памятника Шевченко 22 мая, или какие-то другие такие, то они смотрели, чтобы там не сходились или группа не собиралась, или что-то такое. Это было практикой в милиции в Московском районе — всегда меня вызывали: «Подождите, посидите, потому что начальника нет», или что-то такое, и я сидел там по пять-шесть часов.
В.Кипиани: Я знаю, Обертаса вызывали по делу Бердника, забрали у него документы — а вы никак не были этим затронуты?
В.Г.: Не-не.
В.Кипиани: А в восьмидесятых годах вы на пенсию вышли?
В.Г.: А в восьмидесятых годах, в восемьдесят девятом организовалось наше Всеукраинское Общество политзаключённых, и меня сразу же выбрали заместителем председателя.
В.О.: А перед этим вы ещё были в Украинском культурологическом клубе? Между прочим, сегодня как раз Дмитрия, и у Дмитрия Федорива, на Олеговской, 10, люди собираются. Вы пойдёте?
В.Г.: А когда?
В.О.: Где-то в это время уже сходятся. У Дмитрия Федорива на Олеговской, 10.
В.Г.: Я знаю.
В.О.: Как вы узнали о том культурологическом клубе? Это интересно.
В.Г.: Первый, кто меня записал — это Олесь Шевченко. Это первый человек, который записал в список. И это было не в помещении, а мы собирались так.
В.О.: В парке Фрунзе или ещё где-то?
В.Г.: Первая встреча была не в парке Фрунзе — первая была на Оболони, там кафе — не помню, как оно называлось, — там ещё первый выступал пан Сверстюк и о Довженко говорил. Это было не первое, а второе, а на первом я не был. А потом уже в других местах сходились, а потом уже регулярно у Федорива.
В.Кипиани: А как вы с Шевченко познакомились?
В.Г.: А просто, когда спросили, кто хочет записаться в Украинский культурологический клуб, то я подошёл ещё с кем-то, и он записал. И с тех пор я уже регулярно ходил на те собрания.
В.О.: И потом вы были в Украинском Хельсинкском Союзе?
В.Г.: Да, я туда перешёл, фактически, автоматически из Культурологического клуба.
В.О.: Да весь УКК вступил в УХС. А учредительное собрание Общества репрессированных 3 июня 1989 года?
В.Г.: Да, это было дело такое, что была договорённость с Домом художника, согласились, чтобы дали нам помещение. Ну, и всё — мы сошлись, на девять или на десять часов, не помню хорошо, а нам отказали. Отказали, и мы тогда через дорогу, где ротонда эта, и мы там на воздухе... Ну всё равно, пришли там выгонять нас. Там было всё тихо, никаких скандалов. Это было первое учредительное собрание.
В.О.: И вас там избрали...
В.Г.: Да, избрали заместителем председателя, а председателем — Евгения Пронюка.
В.О.: Расскажите немного о деятельности Общества — ведь вы в нём работаете профессионально?
В.Г.: Да, девять лет я в нём проработал, до этого года, заместителем председателя.
В.О.: И членом редколлегии журнала «Зона»?
В.Г.: А это уже было... хотя не позже, в том же году. За следующий 1999 год уже «Зона» выйдет с новой обложкой, и я как раз работаю над этим. Десятилетие, 1989-99. Но маленький такой будет, хоть и название то же. Но всё равно оно уже считается как выпуск «Зоны» на десятилетие. Поработал. Ну, приходилось, видите, какая примитивная была первая обложка — примитивная, но что мог, то мог.
В.О.: Это же ваша обложка, да?
В.Г.: Да, да. Она чем дальше, тем усложнялась. И там некоторые статьи были.
В.О.: Есть у вас публикации?
В.Г.: Да, и в этом есть... Где-то семь или восе… В.О.: Надо составить вашу библиографию.
[ Конец дорожки]
В.Г.: ...Есть люди, которые сейчас очень интересуются. Это были, можно сказать, очень близкие, хотя они в разных партиях. Это Коновалец и такой Марчак, Михаил Марчак. Я с Михаилом Марчаком был, но он был старше меня тогда. А как был? Ну, так был, что разговаривали, очень хороший такой, симпатичный человек.
В.О.: А из каких организаций были эти люди?
В.Г.: Ну, вы знаете Коновальца, а он был, как мне кажется, это было начало Багряного — РСДП. Они как раз... но Марчак был очень хорошим человеком, умным и спокойным, и такой же Коновалец. Они очень симпатизировали друг другу, хоть они в разных были партиях.
В.О.: А Коновалец из какой партии?
В.Г.: Он был из УВО, но она потом перестроилась...
В.О.: Так вы о Евгении Коновальце? Вы его знали?
В.Г.: Евгения, Евгения. Я Коновальца не знал, но Марчака, который с ним был близок. Теперь ещё один человек из шестнадцати человек Украинской Головной Вызвольной Рады, это один только остался. Некоторые были расстреляны, эмигрировали, а это был Степаняк Михаил Дмитриевич. Он сам из Богородчан, что под Ивано-Франковском, из Богородчан. О нём могу очень интересные факты рассказать.
В.О.: Расскажите.
В.Г.: Я был очень с ним близок, хотя он старше меня. Но как-то так совпадало, что снова в тот лагерь, где он был. Так вот, он освободился. А он позже освободился. У меня есть письма. Я отдал письмо, которое он мне писал, Куку. Он так и не вернул — ну, да пусть будет. Василий Кук его хорошо знал.
Так вот, он освободился. Освободился и в соседнем селе женился. Она врач. Я говорю о Степаняке. И вот он болел и не хотел в больницу — он знал, что это опасно. У него было какое-то желудочное заболевание. А в Ивано-Франковске был один такой, который его знал ещё из лагеря, но сомнительный человек. И он его уговорил: «Ложись, а я буду за тобой смотреть». Он сам врач из Ивано-Франковска. И Степаняк лёг в больницу, и оттуда вышел уже парализованный на одну сторону, уже говорить не мог. Так он полежал. Я ездил туда и разговаривал с его сестрой, был возле его могилы. И вот так, это точно, что этот человек его... Он очень не хотел, но этот ему гарантировал. А оттуда он пришёл — он уже мучился очень, уже парализованный был. Одну сторону парализовало, потом другую — и всё.
Теперь, я был ещё знаком с очень интересным человеком — с Марчаком. Этот человек, можно сказать, никакой школы не окончил, крестьянин. Вы понимаете, что когда Закарпатье было в Чехословакии, Марчак был избран даже в Сойм.
В.О.: А как вы с ним познакомились?
В.Г.: Его сын был тоже народный депутат, Климпуш. Он был короткое время министром. Его отец Василий. И он мне целую историю говорил, как в семнадцатом году. Боже мой, вы знаете, какая интересная штука история! На конях гуцулы едут и провозглашают республику — Гуцульскую республику. Это событие описал чешский писатель Ольбрахт. Целый роман написал. И вот, этот Василий Климпуш настолько мог хорошо говорить, настолько культурно строил фразы — простые, но такие складные, ничего лишнего. И с таким человеком очень интересно было...
В.Кипиани: За что он был осуждён?
В.Г.: Потому что они, Климпуши, все — его сын, Дмитрий Климпуш, был главой Карпатской Сечи, когда была Карпатская Украина. Он был главой Карпатской Сечи, но его отец тоже не сидел сложа руки — он тоже был очень активным человеком. И хотя бы за того сына — те другие сыновья были меньше, а Дмитрий — это очень ретивый, он же был главой Карпатской Сечи. Что говорить? Они, кажется, инженеры, эти его сыновья, но я не могу сказать точно. Видно, так, потому что если он был министром путей сообщения...
И ещё такой человек — видел, показывали на него пальцем и говорили: «Секретарь Ленина». Самого Ленина, старик, с бородой...
В.О.: А фамилия?
В.Г.: Не знаю.
В.О.: А украинские деятели?
В.Г.: Ну вот, Степаняк — один из таких. Теперь, очень интересный человек — Дашкевич Ярослав. Мы с ним вдвоём в лагерях были. Я освобождался тогда, когда он был в Спасске, и я уже тот последний раз был, мы с ним прощались. Он ещё остался. Очень хороший, и ещё там такие были дела, что...
В.Кипиани: В лагере была какая-то взаимопомощь, какая-то организация?
В.Г.: Мы были всегда организованы.
В.Кипиани: Или там работа какая-то была текущая?
В.Г.: Ну, как помощь, откуда? Там не было абсолютно. Это если посылка из дома от родственников — это другое дело, а так, чтобы какая-то помощь... Это в шестидесятые годы ещё как-то могли помогать из-за границы или благотворительные организации. А нас тогда и не знали, что мы есть где-то. По правде сказать, шестидесятников знали парламенты, знали президенты за границей, а о нас — всё глухо, никто ничего не знал. И даже переписка была — два раза в год, и больше ничего.
В.О.: Можете рассказать какие-нибудь эпизоды о восстаниях в начале пятидесятых годов?
В.Г.: Да. Я помню, когда я прибыл в один лагерь, там как раз грабили те воры. Их суками называли, потому что это воры, а есть воры и есть суки. Это разные, потому что те имеют законы. У воров есть какой-то закон, он бедного не обворует, но скажет: «Слушай, дай, дай. Не пожалей». Попросит дать. А тот стянет, сорвёт — это суки, у них нет закона. А тот с какими-то такими амбициями — он банки берёт. И вот я пришёл, а там гуляют — грабят столовую, не работают, издеваются... Каждый берёт себе мешочек, вырезает в мешке две дырки для глаз, надевает это себе, бушлат выворачивает, чтобы не видно было номеров, и в определённый момент, когда уже так поздно, темно, когда уже отбой и на сон, специально выключают свет (там же ребята электрики были, так знали, как это делать). И по трое или по пятеро человек — по трое, это более сильные, — идут, заходят, уже знают, на какой койке кто лежит, и там дали хорошенько. Никого не убили, но дали хорошенько. Те — с криком, на вахту, тут уже и войско оцепило.
На другой день, хоть оно было так, что меня видели, что я никуда не выходил, я сидел на нарах и там меня не было — всё равно нас взяли, восьмерых человек вызвали на вахту и завезли в этот же самый Спасск. А там в Спасске ещё три лагеря было, окружённые внутренними стенами, внутренняя тюрьма. Там мы объявили голодовку на шесть дней. Три дня мы так были, а на третий день воду взяли. Воду взяли, но не ели шесть дней — требовали областного прокурора. И таки пришёл прокурор. Уговаривали, пугали нас, но на шестой день таки он пришёл. Потом после голодовки нам давали постепенно есть, чтобы не было заворота кишок. Вот о таком моменте можно было рассказать.
В.Кипиани: Вы скажите сейчас, потому что у меня заканчивается плёнка: «Я — Василий Гурдзан, сегодня 8 ноября, в присутствии Василия Овсиенко...» Хорошо? Просто для того, чтобы мы зафиксировали в конце, когда это было, кто это был.
В.Г.: Я — Василий Гурдзан. Сегодня 8 ноября, в присутствии пана Василия Овсиенко, а также Вахтанга Кипиани, год 1989-й.
В.О.: Почему 1989? 1998-й!
В.Г.: Да, наоборот.
В.Кипиани: Всё, спасибо.
В.О.: Я хотел спросить у вас ещё такие вещи. Вы назвали отца. Как отца звали? Василий, так?
В.Г.: Отец? Это интересный вопрос. Вы знаете, это была очень-очень бедная семья. И когда отец был маленьким, то он так рассказывал людям, что была очень бедная семья, и его мама и отец наняли его в другое село, чтобы коров там пасти. А был очень маленький, и всегда укоряли моего деда: «Чего ты отдал? Да это же ты продал сына!» И так записали его, и он так записался, потому что тогда метрика была у священника где-то в другом селе — записали Василий Проданович, и он так и назывался по документам: Гурдзан Василий Проданович.
В.О.: Ваш отец жил с какого по какой год?
В.Г.: Он родился в 1886 году, умер за год до моего освобождения — это, значит, в 1954 году.
В.О.: А мама ваша — какое её имя было и девичья фамилия?
В.Г.: Девичья такая же — у нас очень много Гурдзанов было. Даже сейчас путают меня с главой КУНа Закарпатской области — он тоже Гурдзан Василий.
В.О.: А имя мамы как?
В.Г.: Мария Михайловна.
В.О.: Она в каких годах жила?
В.Г.: Она на пять лет моложе отца, 1893 года, а умерла, когда ей было 80 [?] лет, она пережила отца. В 1983 году она умерла.
В.Кипиани: А братья и сёстры у вас есть?
В.О.: Вы говорили, что у вас двое братьев и две сестры. Назовите их имена последовательно.
В.Г.: Первый был Иван — он умер два года назад. Брат ещё — Фёдор, это второй. Он в Праге сейчас. Он был военным. История с ним такая сложная. Он сидел в тюрьме в Будапеште. И когда наступала армия, бомбили Будапешт, и его засыпало. И его откопали. Когда откопали, хотели забрать в армию, а он не хотел идти. Он пошёл в Чешский легион, которым командовал, как знаете, генерал Свобода здесь организовал. И там почти все закарпатцы были, потому что Закарпатская область была под Чехословакией аж до 1939 года. А там в Сибири было очень много тех, кто сидел по тюрьмам, высланные — так там много было закарпатцев. И генерал Свобода сказал, что это его подданные, Чехословакии. И он организовывал, и Фёдор поступил в эту армию Свободы. Дослужился до капитана. А когда дослужился, там таких было много, то им дали такие условия: или оставайся в армии и получаешь следующий чин или там что, или возвращайся домой и платим деньги какие-то, или иди в судетские хозяйства, откуда немцев выгнали — иди, бери себе целое хозяйство, там хата, там и коровы, и лошади. Но туда не очень хотели идти, потому что там немцы убивали по ночам. Так брат выбрал — остался в армии. И так он служил там в той армии. Там и женился, там и семья. Он с 1924 года. А брат Иван с 1912 года.
Теперь сёстры. Они уже умерли.
В.О.: Младшие?
В.Г.: Младшие.
В.О.: Как их звали?
В.Г.: Мария и Калина. Не Килина, а Калина.
В.О.: А годы их жизни?
В.Г.: Годы жизни? Ну что же — то хозяйство, то дома. Они же не такие богатые, чтобы... Корова и телёнок всегда были. Школа тоже — сельскую школу, пять или шесть классов, и всё. Мария была с 1930 года, а Калина с 1933 года.
В.О.: И умерли они когда?
В.Г.: Мария умерла десять лет назад, а Калина умерла в прошлом году.
В.О.: И ещё одну деталь я хочу спросить, потому что всё-таки надо знать о человеке. Вас вот как закрутило в четырнадцать лет — и пошли вы по свету. А вот всё-таки как ваша семейная жизнь устроилась? Есть у вас жена? Или кто-то у вас есть из детей, потомков?
В.Г.: Когда у меня был последний обыск, я тогда работал художником в кинотеатре имени Ватутина. И вот когда у меня этот обыск сделали, мне сказали, чтобы через неделю меня тут не было.
В.О.: Какого это года было?
В.Г.: Восемьдесят первого. И вот говорили мне, что всё. А как? Участковый пришёл и сказал: «Зайдите завтра ко мне с паспортом». Я зашёл, принёс паспорт. Он смотрел-смотрел что-то, а потом говорит, что мне надо поменять паспорт, что он позвонит в паспортный стол, а мне надо будет завтра подойти и получить. Я сдал паспорт, он мне выписку сделал.
В.О.: Выписали?
В.Г.: Выписали и сказали, чтобы меня через неделю не было, чтобы не было скандала. А в то время уже с Евгением Обертасом я был знаком. Я пришёл к ним и говорю, что такое вот дело. Он думал, что тут сделать, и вдруг я... Когда я работал художником в кинотеатре Ватутина, там работала одна женщина кассиром. И как-то я с ней встретился и сказал, что я уже скоро уеду, собираюсь. «А чего? Давай распишемся». Перед тем, как так вот делать, я пошёл к Евгению и говорю, что такая и такая ситуация. А он говорит: «Да не будь дураком! Так ты им покажешь, что остался. Делай так, а если плохо будет или она что-то не то — разведёшься. Но ты будешь прописан». Об этом мы два или три раза говорили — я очень не хотел. Ну хорошо, думаю. Так я женился.
В.О.: И ещё имя назовите и адрес, чтобы это было записано.
В.Г.: Её зовут Елизавета Даниловна, по своему мужу (потому что у неё уже был муж) Косякова. Адрес: Киев-212, улица Богатырская, 2, квартира 349.
В.О.: И даже телефон у вас есть?
В.Г.: Телефон есть: 413-88-29.
В.О.: Пусть это всё будет задокументировано. Я вас благодарю. Может, ещё какие-то вопросы возникнут. [Выключение диктофона].
В.Г.: ...Я ему что-то несколько экземпляров дал был. А потом, когда я прочитал, то я так аж удивился. То ли я вырос немного — наивно сделано, язык, и там ошибки... Теперь уже я, может, пишу немного иначе.
В.О.: Не собирались ли вы писать какие-нибудь воспоминания о себе или публиковать?
В.Г.: О себе я ничего никогда не писал.
В.О.: Никогда не писали. Я видел, несколько ваших статей было.
В.Г.: О себе и никогда не писал. Я считаю, что это... Да и теперь вот это — что я рядом с такими...
В.О.: Понимаете, но история народа складывается из историй жизни конкретных людей. И Вы в той истории, и чем больше будет зафиксировано на бумаге, тем надёжнее, что та история будет правдивой, а не какой-то исправленной. Вот это мы спишем обязательно на бумагу, дадим вам, а вы поправите, допишете, и будет. Пусть оно будет.
В.Г.: Я не привык к таким ситуациям. Я очень переживал в эти дни — поэтому я и оттягивал, поэтому я не хотел.
В.О.: Я знаю, что вы человек нездоровый сейчас — ну что поделаешь. [Выключение диктофона].
В.Кипиани: А как вас избили?
В.Г.: Это было в прошлом году, уже сентябрь был. Был я у одного человека. Сказать я потом не мог и не хотел сказать. Я был у одного человека, и оттуда шёл. Я шёл от метро «Минская». Ждал-ждал — нет автобуса, так и пошёл сам. Я сразу почувствовал, что кто-то есть. Повернулся раз — да, идут пятеро. Ну, пусть идут, а я себе иду. И где-то так посреди дороги догоняют меня: «Закурить есть?» Я говорю, есть, вынимаю, у меня «Прима». — «Мы такое не курим». И что-то мне за язык сказали, уже не помню. Я что-то сказал так немного резко. И тут мне тот сзади как дал! А тот спереди сюда дал, а потом уже не помню — ещё по голове... Где-то это было в одиннадцать часов. Глядь — я уже не на дороге, а это было на асфальте, на дороге. Я уже на траве какой-то, смотрю — а они меня оттащили. Я где-то четыре часа лежал, без сознания. Откуда я знаю, сколько я лежал, потому что когда я уже дотянулся до дома, то никак не мог сориентироваться. Это очень близко к дому, и я никак не мог сориентироваться, где я.
Ну, конечно, очки слетели, нет. Это удостоверение, что у меня есть, брошено. И пришёл кровавый, голова здесь разбита была, очень большая рана. Разбито, всё болит, тут синяки. Пришёл, а жена сразу соседку... Я говорю, что никакой милиции, ни «скорой» не надо. Я не хотел ничего. Но соседка пошла и позвонила в «скорую». «Скорая» приехала — мыть, прикладывать. И тут же милиция. А милицию уже сама скорая вызвала. Ну, протокол там... Я говорю, что мне не надо ничего, я не хочу иметь с вами дело. Я знал, что это никто никогда не найдёт и не будет стараться находить. Потом вызывали ещё раз, потом ещё раз вызывали.
Так самое главное я не сказал. Последние слова я услышал, потому что один из них сбоку стоял и к ним: «Вот тебе за самостийность!» Это я слышал такие слова, а после этого я уже не слышал ничего. Вот так.
В.О.: И это не расследовалось — было заявление Общества репрессированных, да так оно всё и пропало...
В.Г.: Да. Чернуха написал статью, была она в газете.
В.О.: Мы тогда тоже давали в «Народной газете». Ну, таких не ищут. Это если бы что-то было антироссийское, то нашли бы.
Ну, хорошо. Мы благодарим вас за эти рассказы. Это мы записывали Василия Васильевича Гурдзана, 8 ноября 1998 года в квартире пани Евгении Козак.
[ Конец записи]
Василий Гурдзан умер 19 июня 2001 года. Прощание состоялось в помещении Всеукраинского общества политических заключённых и репрессированных 23 июня. В тот же день состоялась кремация на Байковом кладбище. Этот текст покойный не вычитал, но я, Василий Овсиенко, прослушал аудиозапись и исправил текст 5 июля 2001 года. В тот же день сделал литературное редактирование, чтобы опубликовать его к сороковинам.
Опубликовано в журнале «Зона» под названием: Светлой памяти Василия Гурдзана (23.01.1926 – 19.06.2001) / Зона, № 16. – 2002. – С. 343–353.