Интервью Елены Михайловны АПАНОВИЧ
Записал Василий Овсиенко 20 августа 1999 года у неё дома, в Киеве,
на ул. Эжена Потье, 11, кв. 55.
В. В. Овсиенко: Елена Михайловна, ваше имя надёжно вписано не только в историческую науку, но и в историю движения шестидесятников. Расскажите, пожалуйста, о себе как о диссидентке в науке и в общественной жизни.
Е. М. Апанович: Хочу вам прочитать из вступления к сборнику научных трудов в мою честь. Здесь есть статья «Женский портрет в историческом интерьере», обо мне. Здесь пишут, что, по сути, с меня в независимой Украине восстановлена традиция издавать научные сборники в честь учёных. Друзья, коллеги, люди, работающие в русле тематики учёного, составляют сборник и пишут предисловие о том, кого они чествуют. Вообще-то издавали научные сборники в память, а в честь — советская власть прервала эту традицию.
«На протяжении нескольких столетий в научном мире существует устоявшаяся традиция — чествовать коллег-учёных, чей вклад в развитие науки был чрезвычайно весом, изданием при жизни этих учёных юбилейных научных сборников в их честь.
Различной была структура этих сборников — одни состояли из ряда статей и исследований, которые не были объединены одной темой или чётко определённой проблематикой, а другие, наоборот, имели конкретную, строго определённую проблематику, подчинённую главной теме сборника. Но большинство из них было выстроено так, чтобы отразить весь спектр исследовательских проблем юбиляра в статьях учёных, которые принимали участие в его чествовании». (История украинского средневековья: казацкая эпоха. Сборник научных трудов (В честь историка, лауреата Государственной премии им. Т. Шевченко Елены Михайловны Апанович). В 2-х частях. Часть первая. К. – 1995. – С. 4).
У меня было три направления: казачество, история Украины XVI-XVIII веков, как тогда называли, феодального периода. Но эти феодальные, капиталистические периоды, по укладам — это от марксизма, а весь мир делит историю на древний мир, средние века и новое время, с середины XVII века. А у нас так нельзя было говорить, у нас это считалось историей периода феодализма. Сейчас уже её называют историей средних веков.
Я занималась историей Украины XVI-XVIII веков, то есть казацкой эпохой. Теперь уже можно открыто назвать этот период казацкой эпохой. Казачество — это было самопроявление украинского народа не только в милитарном, военном смысле, хотя это тоже важно, но и в создании государства. Сперва Запорожская Сечь — казацкая республика, потом Украинское Гетманское государство. А сейчас я разработала тему о казацкой агрокультуре — это моё новаторство. (Елена Апанович. За плугом Господь идёт. Агрокультура украинского крестьянства и казачества в контексте идей Сергея Подолинского и Владимира Вернадского. – Библиотека журнала «Колокол Севастополя», 1999. – 26 с.). Украинцы создали свою агрокультуру. Там была экология, охрана природы, они чувствовали себя сыновьями природы, а не боролись с природой, как это было в Советском Союзе — там уже даже реки хотели повернуть вспять. Мичурин говорил: «Нам нечего ждать милости от природы, силой надо взять...». Российская империя и советская империя отбросили нас на несколько столетий назад. Так вот, читаю дальше:
«В Украине традиция чествования коллег зародилась в XIX в. и была продолжена в первой трети XX века. В последующие десятилетия она была прервана» (Сборник..., с. 4) Успели издать только сборники, посвящённые Грушевскому, Багалею и не знаю ещё кому. «Только в научных центрах украинской эмиграции и диаспоры она сохранилась.
Историческая судьба распорядилась таким образом, что научная работа многих выдающихся исследователей в Украине, которая не соответствовала официозным стереотипам, замалчивалась, а иногда и подвергалась обструкции, оправдывая печально известную поговорку "нет пророка в своём отечестве". Среди имён учёных, научным достоянием которых должна гордиться Национальная Академия наук любого государства, чей тернистый путь в науке и самобытное творчество вызывает восхищение современников, имя украинского историка Елены Михайловны Апанович — единственной женщины-историка, являющейся лауреатом Государственной премии Украины им. Тараса Шевченко. Трудно даже перечислить все отрасли исторической науки, которые были исследованы в оригинальных трудах этого автора. Диапазон научного творчества Елены Михайловны чрезвычайно широк: медиевистика и история украинского казачества, историография и источниковедение, археография и маргиналистика, казацкое летописание и историософия. Кроме многочисленных научных исследований, неотъемлемой частью творчества Е. М. Апанович является огромная популяризаторская работа, пропаганда научных знаний, творческого наследия президента УАН, славных традиций нашей трагической и легендарной истории» (Сборник..., с. 4).
У меня есть чёткие три направления: история Украины казацкой эпохи, казачество во всех аспектах и историософия, связанная с самыми передовыми, можно сказать, гениальными идеями Сергея Подолинского и Владимира Вернадского.
Когда казачество стало «идеологическим криминалом», мне запретили над ним работать. Кроме того, в КГБ был составлен проскрипционный список учёных (он был в издательстве Академии Наук), которым вообще нигде, даже в газетах, нельзя было печататься. Меня выгнали из Института истории, я почти год нигде не работала. С большими трудностями и преодолевая препятствия я устроилась в Центральную научную библиотеку, в рукописный отдел, потому что я историк-архивист. Это означает также книговедение, рукописная книга. Я ездила в Москву, в Ленинград на научные книговедческие конференции. Там всегда были секции рукописной книги. Я там выступила и заметила, что рукописная книга — не только предшественница печатной книги, но и её современница. В XVIII веке, начиная с Петра I, украинское слово и письменность уже начинали душить, не печатали украинских церковных книг, не было детской литературы, медицинской, так народ переписывал с иностранных книг, в частности, с польских. Украинская интеллигенция и духовенство, которое было частью интеллигенции, знали польский язык, и латынь же все знали — это был язык науки, дипломатии. Так переписывали из разных книг в одну, так создавались рукописные книги. Они существовали в XVIII в. И казацкие летописи тоже были рукописные. Только летопись Грабянки была издана в XVIII веке, а все остальные — и Величко, и Самовидец — были изданы в XIX в. Я изучала эти книги, исторические сборники, у меня есть много статей о рукописных книгах. Я изучила многотысячный фонд рукописных книг, это была моя научная работа.
Я расскажу, в чём проявлялось моё диссидентство и как меня преследовали, как мне запрещали заниматься научной работой, как запрещали печататься. Даже ссылаться на меня запрещали. Пришёл ко мне в библиотеку, где я работала после того, как выгнали из института, такой Гапусенко, сотрудник Института истории. Показывает мне свою рукопись. Он написал статью, которую ему, наверное, заказали, по историографии казачества. А казачество тогда, я говорю, было запрещённой темой. Так что ему, наверное, заказали эту статью. И он мне говорит: «Елена Михайловна, вот посмотрите: у меня тут была ваша фамилия, а мне её вычеркнули». А я говорю: «Это ваша проблема. Если вы пишете статью по историографии казачества, то вы не можете меня вычеркнуть из историографии. Вы могли меня покритиковать, написать, что не согласны, что это неправильно, но я же печатаюсь и пишу, я уже не говорю о книге „Вооружённые силы Украины“» (Е. М. Апанович. Вооружённые силы Украины первой половины XVIII в. – К.: Наукова думка. – 1969. – 224 с.).
Я вам должна сказать, что и теперь чувствую такое же отношение директора Института истории. Он же меня восстановил как-то против собственной воли. Вы же знаете, что был приказ Президента Академии Наук о восстановлении на работе уволенных по политическим мотивам?
В. В. Овсиенко: Да. А кто там теперь директор?
Е. М. Апанович: Смолий. А наша болтливая госпожа Надежда (Федосова, из Научного общества имени Сергея Подолинского, членом которого была Е. М. Апанович. – В.О.) сказала вчера на собрании что его сняли? Семиноженко назначен вице-премьером по гуманитарным вопросам. А Смолия его советником. Так было с Табачником. Во всяком случае, это понижение. Он же оскандалился — вы слышали об этом?
В. В. Овсиенко: Это на собрании русских Киева? Где он по их требованию начал переводить послание Президента?
Е. М. Апанович: Кусок выступления передавали по телевидению, я сначала не поняла... А он так смотрит, такая холуйская улыбка. Он же не имел права переводить послание Президента.
В. В. Овсиенко: Там надо было хлопнуть дверью и уйти. И вызвать наряд милиции.
Е. М. Апанович: Нет, он не имел права переводить. Текст Президента написан на украинском языке. Рыльский сказал: «Перевод — это всегда толкование». Обязательно. Переводя, ты уже объективно искажаешь, а кроме того, надо иметь хоть чуточку национальной гордости. Но я отвлеклась от темы. Я думаю, что этот текст Президенту кто-то написал. Но он его подписал, это от его имени идёт. А вообще-то я хочу сказать, что опускаться до критики его и вообще о нём говорить не буду. Так что я прошу, чтобы не включать это, что я рассказала. Цитирую дальше:
«Возобновляя серию юбилейных научных сборников, посвящённых выдающимся историкам, мы счастливы, что наконец можем отдать должное украинским учёным, которые своим самоотверженным трудом внесли неоценимый вклад в сокровищницу национальной исторической науки и сделать это непосредственно при их жизни» (Сборник..., с. 4).
Когда вы захотите, можно переснять это вступление.
А Днепропетровщина? Там было пять Сечей. Я активно работала и дружила с днепропетровцами. Даже когда меня выгнали из Института, они продолжали ссылаться на меня с Еленой Станиславовной Компан (нас вместе выгнали из Института). И вот они теперь уже выпустили такую замечательную книжечку. Здесь они собрали материал о Запорожье.
В. В. Овсиенко: Под знаком Клио. В честь Елены Апанович. Издательство «Проминь», 1995 год, Днепропетровск.
Е. М. Апанович: Кроме того, есть статьи в газетах. Я ещё хотела вам дать интервью из газеты «Независимость». И статью об Иване Билыке, авторе романа «Меч Арея», за который его преследовали.
В. В. Овсиенко: Эта книжка вышла как раз в мои студенческие времена. Мы с ней носились.
Е. М. Апанович: А теперь вышло второе или третье издание. Издательство «Днипро» выпустило. Он попросил, чтобы я написала предисловие. Та статья очень важна.
Общество имени Елены Телиги собирается провести какой-то вечер в день моего рождения, статью написали. Моя дата — 9.09. 1919. Эти четыре девятки свидетельствуют, что мне Богом дана очень насыщенная энергией жизнь. Я как-то, как говорят, «состоялась», но в каких тяжёлых условиях! Я вспомнила это «Эпоха жестокая, как волчица» Елены Телиги. В моей жизни преломлялись самые страшные проявления не только моей личной судьбы, а вообще судьбы нашей Украины и народа.
Родилась я в 1919 году — это гражданская война. Отец — железнодорожник, белорус, а мать — полька, из польского шляхетского рода. А отец крестьянин. Это был такой мезальянс. Но это не важно. По семейной легенде, я родилась в вагоне. Нас было десять детей, но старшие умерли, я двоих даже не знала. Я была пятая. Мы каждые три года переезжали. Меня уже в 13 лет коснулась война. Отец был направлен работать на КВЖД — это «Китайско-Восточная железная дорога».
В. В. Овсиенко: Где-то написано, что вы родились в Самарской губернии.
Е. М. Апанович: Я не знаю, сколько мы там жили — может, очень мало, потому что мы переезжали каждые три года. А потом мы жили в Белгороде, в Сумах. Сумы на Украине, а Белгород — это, по сути, тоже украинский город. На границе с Россией. Потом Харьков, потом Северная Маньчжурия, Харбин. Потом я вернулась в Харьков, а потом война. Война — это Южный Казахстан и Башкирия, а потом снова Харьков, где я окончила педагогический институт. Наш дом был разрушен. 82-я школа тоже полуразрушена. Квартиру захватили другие, мебель растащили. Знакомые пригласили, чтобы мы ехали в Киев. Мы с младшей сестрой приехали в Киев. С тех пор, с 1944 года, я живу в Киеве. Так что я уже 55 лет киевлянка.
Это ещё не диссидентство, а следы этой «эпохи, жестокой, как волчица».
Итак, японцы оккупировали Северную Маньчжурию. Я помню этот Харбин. Мы-то жили там прекрасно, отец был главный ревизор железной дороги. Эту железную дорогу строили подданные Российской империи, они там и остались. Кроме того, там остались участники русско-японской войны. Железной дорогой хотели владеть китайцы, но и СССР говорил, что имеет на неё право. В 1929 году конфликт разрешился на паритетных основах — железную дорогу обслуживают половина китайских подданных, половина советских. Там было очень много белой эмиграции. Харбин и Париж — это самые большие места скопления эмигрантов. Они принимали китайское подданство и работали. А ещё СССР присылал людей, часть, так сказать, аборигенов приняли советское подданство, и тоже работали. Нас предупреждали, что ни в коем случае с ними нельзя общаться. Мы, присланные из «метрополии», в одной школе с ними учились, но не должны были с ними, кроме школы, общаться. Вспоминаю, как посольство чествовало советских подданных. Тогда пели: «Даёшь Варшаву! Мы врезались в Крым», а тут мы пели «Мы врезались в Харбин».
При нас Северную Маньчжурию оккупировали японцы. Они создали такое марионеточное государство императора Пу И. Этот император только недавно умер, я слышала. Вы знаете, мы даже прятались, потому что вёлся обстрел. Рядом дом был разрушен. Так что я войну почувствовала, она и на мне отразилась. Начались репрессии. Мы выезжали пульмановским вагоном. Три семьи ехали — энкавэдэшник, но его пропустили, а отца и второго железнодорожника задержали, арестовали и повезли в Харбин. А нас целый месяц держали в вагоне почти у границы. Там городок, последняя станция. Вагон подожгли. С нами ехала собака-овчарка, которую мы очень любили, она нас спасла. Мы сумели сообщить советскому правительству, что всю семью задержали и арестовали родителей. Нас выпустили. А со мной, тринадцатилетней девочкой, разговаривал Араки — командующий японской армией, я это запомнила. Это не был допрос, он просто так расспрашивал, я кое-что помню. Он прекрасно знал русский язык. Он спросил, какой я национальности. Я сказала, что белоруска, и его это удивило. Я же была чёрная, брюнетка. Он спрашивал, не хочу ли я остаться. Я сказала, что хочу с родителями домой. А он мне сказал, что в СССР уже тяжело, продовольственные карточки появились.
И действительно, когда мы вернулись в 1933 году, то в Харькове я видела, что трупы лежали. Мне это было просто ужасно, но я не понимала, что это такое, я в это даже не вникала. Я только в шестидесятых годах узнала, что был голодомор. А большинство народа и в шестидесятые годы этого не знало, и только уже в независимой Украине начали открыто писать о голодоморе. А мне об этом рассказал Довженок — доктор, профессор. Он понимал и ненавидел этот режим, но мог высказать это только тем людям, которым доверял. Так он мне рассказал, что такое было, и рассказал, что их, комсомольцев, собрали и сказали, чтобы они никакой помощи не оказывали, даже когда на их глазах будут умирать люди, и даже дети. Нельзя — это классовый враг. А я же это видела, и это меня потрясло. Хотя нам самим уже тяжело было жить, но были «торгсины» («Торговля с иностранцами». – Ред.), мы имели валюту, что отец получал, и могли покупать продукты в «торгсинах». Тогда у меня не было ответа, зачем это, я не углублялась, потому что ещё же девочка была. А уже в шестидесятые годы я снова это пережила, потому что вышло, что я была свидетелем этого ужаса. Когда я это рассказывала, то поняла, что это действительно ко мне возвращалась эпоха своей волчьей мордой.
Когда мы вернулись, отец развёлся с мамой и с нами уже никаких отношений не имел. Старший брат, по сути, взял на себя роль отца. Нас шестеро детей. Он и средний брат бросили учёбу и пошли работать, чтобы нас не выкинули из квартиры, потому что мы жили в ведомственной квартире для железнодорожников Харькова. Это на улице Тринклера. Наш дом был как раз напротив Сумского рынка, а почти рядом — Дом писателей. Я там окончила 82-ю школу на Сумской улице — это центральная улица. Улица Тринклера параллельна ей.
Помню фамилию парня — Лёня Френкель, с которым у нас были схожие интересы. Мы вместе готовились к выпускным экзаменам. Он как-то приходит и говорит: «Вот, Лена, ты так любишь литературу и мечтаешь о странствиях, а вот объявил набор институт, который объединяет два твоих желания». Это институт журналистики в Москве, который назывался Коммунистический институт журналистики при ЦК ВКП(б). До того они принимали только с трёхлетним стажем — партийным, комсомольским, журналистским. А это был первый набор выпускников средних школ. Всю мою жизнь, где я только не училась, у меня было только «отлично».
Я окончила школу в 1936 году в Харькове и поступила в Институт журналистики. Хотя у меня всё было «отлично», но тогда медалей не было. Была такая золотая рамочка. Мне пришлось сдавать только русскую литературу и язык. Я поступила. Это был действительно элитарный институт, там были подобраны лучшие преподаватели, мы были связаны с членами Клуба журналистов — там такие имена! А мы же были восемнадцатилетние девушки. Там было мало женщин, и те уже старшего возраста. Была высокая стипендия, и всё было, казалось, хорошо, но это был 1937 год! Когда мы поступили и стали студентами, нам студенческие билеты вручал такой Нодель (запомнила фамилию). Он каждому пожимал ручку, все знали, что это соратник Ленина. Лишь со временем я поняла, что это же для него было, по сути, ссылка, если он соратник Ленина. Через месяц у нас эти билеты забрали, повырывали в них внутренности и вставили новые, где уже был подписан ректор Виноградов. А потом вообще в институте началась свистопляска. Вот, может, вы знаете, стихотворение «Сын за отца не отвечает» Александра Твардовского: «Сын за отца не отвечает. Пять слов по счёту, ровно пять, но что они в себе вмещают, вам, молодым, едва ль понять. И на полуночных собраньях вас не мытарил тот вопрос — ведь мы отцов не выбираем, ответ, по-нынешнему, прост. Но в те года и пятилетки, кому с графой не повезло, для [неразборчиво] отметки подставь безропотно чело. [Неразборчиво] и будь под рукой на случай нехватки классовых врагов...» и так далее.
С нами учились дети наркомов из Грузии, знаете, такие привилегированные, прямо на собраниях арестовывали... Группы буквально соревновались, кто больше выявит врагов народа. Что это была за учёба? Лекции были прекрасны. Я вспоминаю, был курс «Рецензии», в частности «Музыкальные рецензии». Тут же играют — это для меня при моей любви к искусству было необыкновенным. Но эти собрания... Да я ещё и сама пережила вот что.
Когда мы приехали из-за границы, то часть валюты (там отцу платили даянами и долларами) сразу поменяли на талоны для «Торгсина». Почему я это рассказываю? Были золотые монеты, по 10 долларов. Эти доллары сохранялись, как мама говорила, «на чёрный день». А поменять доллары можно было только в Москве. Когда я ехала, старший брат с сестрой говорили: «Вот ты едешь в Москву — поменяй, что осталось, для семьи». Для семьи остались какие-то деньги, когда делили с отцом имущество. Мы возвращались с экзамена, проходили мимо банка. А я даже забыла, что надо было сделать. Подружке, имени которой уже не помню, говорю: «Подожди или со мной пойдём — я поменяю деньги». Она сразу донесла на меня, и меня разбирали на собрании. Это было жуткое собрание. Собрали весь институт, а он не такой большой. Но зал был полный. Я вспоминаю, как старшие всё-таки защищали меня и спрашивали, почему мы сохраняли валюту. Я ответила, что «на чёрный день». — «Так что, в Советском Союзе может быть „чёрный день“?» Я вспоминаю — это ужас. После таких собраний исключали из института, и мне это угрожало. Но тогда Сталин сказал, что сын за отца не отвечает. А сын Якира сказал, что он соврал, потому что дети сидели.
В конце концов институт закрыли — мы учились только год. Всех десятиклассников растыкали по институтам.
Я вернулась в Харьков и окончила факультет русского языка и литературы. Это было уже естественно — русский язык. Я и вступительный экзамен сдавала по русскому языку и литературе.
Кончали мы этот институт в 1941 году, когда уже гитлеровские самолёты кружили над Харьковом. Вот так я получала высшее образование. У меня было только две четвёрки — по марксизму-ленинизму и ещё по чему-то. Всего там было 26 предметов. Кажется, у меня ещё четвёрка была по украинскому языку, но точно не помню. Это можно будет посмотреть в альбоме, который сестра сделала. Там всё собрано.
Мы уже собирались в эвакуацию. Выехать было невозможно. Это что-то страшное. Немцы уже подступали к Харькову. Старшая сестра сшила нам рюкзаки, в которые мы сложили всё, что было нужно. Мы думали выходить пешком. А брат был на окопах, которые рыли против немцев. Железнодорожники всё же собрались последний состав для себя. Правда, я там встретила подругу, отец которой не был железнодорожником, так что и другие туда как-то попадали. А у меня украли документы. Тогда говорили, что документы крадут шпионы. У меня был диплом с красной обложкой. Мне впоследствии выписали дубликат, но обложка уже была синяя. И паспорт тоже украли. Утром мы погрузились, а было неизвестно, когда отправляться. Мы целый день пробыли у вагона, а надо же было как-то поехать забрать паспорт. Но потом брату подбросили мой паспорт. Вот такое сейчас вспоминается.
Нас один раз бомбили, когда мы ехали в Южный Казахстан. Забросили нас в глухой кишлак. Сестра с трёхлетней дочерью Камиллой (нашу маму звали Камилла, так мы договорились, что первого ребёнка в нашей семье обязательно назовём маминым именем). Сестре не было тридцати лет, мне было двадцать два, а младшей восемь лет. А там свои законы шариата: в том кишлаке мужчины уже поделили нас, даже маленькую девочку тоже какая-то семья должна была взять. А учитель (кажется, он был казах, а может и русский) — он узнал об этом. Тяжело было, но всегда находились хорошие люди. Он достал телегу и вывез нас, а за нами гнались. Так мы выехали в Манкент — вы, может, слышали о Чимкенте, а это от него близко. Это тоже, по сути, «эпоха страшная, как волчица».
Прибыли мы в Манкент, нас поставили к какой-то женщине, раскулаченной. Не знаю, из какой она местности. Кажется, из Краснодарского края. Она ненавидела нас. Нам досаждали «насекомые». Всех деталей, наверное, не надо рассказывать. Сестра, например, ставила ножки кровати в баночки, в которые наливала керосин. Там нас тоже преследовали, но снова нашлись добрые люди — он был узбек, а она татарка, так он отгонял тех мужчин.
А потом нам нашлись родственники, мы переехали в Башкирию, в Уфу. Между прочим, туда была эвакуирована и Академия Наук Украины. Там я Максима Рыльского видела, приезжала жена Корнейчука (как её — Ванда Василевская?), на литературных вечерах бывала.
Но голодали мы страшно. Племянница моя колитом заболела. Я сдавала кровь, и младшая сестра сдавала. Она что-то там подделала и получала донорский паёк. А я сдавала кровь и весь паёк отдавала маленькой племяннице. Там и шоколад был. Меня послали работать в Башнаркомздрав. Потом я перешла в Башрадиокомитет корреспондентом отдела узлового радиовещания. Нас спасло только то, что от министерства надо было отправить людей на посевную кампанию. Ну, врачей же не пошлют, так направили меня. Я была плохо одета и голодна, но меня спасло то, что поставили на квартиру, где у хозяйки была гречневая мука и молоко. Когда вернулась в Уфу, то мне сказали, что я красивая молодая женщина. Это когда я стояла в очереди за пайком, то один мужчина сказал мне: «А я думал, что вы уже не жилец на этом свете». Такой у меня до этого вид был.
Вот такие переживания. Хоть это ещё и не диссидентство, но уже тогда что-то такое западало в сознание, что «что-то в датском королевстве не в порядке».
В 1944 году женщина, работавшая секретарём райкома комсомола, помогла нам при реэвакуации. А вернуться было не так легко. Вернулись мы в Харьков, обратились к бывшему отцовскому заместителю (забыла его фамилию). Он к нам с младшей сестрой отнёсся так по-отечески, говорил: «Оставайтесь, я вам буду помогать». Но квартира наша была развалена, в ней не было ничего, и мы поехали в Киев.
Я поступила работать в архив — поступила случайно, не буду рассказывать, как. Там Кость Гуслистый был директор, только что назначенный. Он известный историк и архивист, и вообще мой учитель. Там и Фёдор Павлович Шевченко работал. Я о нём написала большую книгу, скоро будет выходить. Итак, с 1944 года я работала в архиве. Я и не думала — просто меня туда затянула приятельница, которая была женой Дидыченко. Потом Дидыченко завотделом архива был. Так что это случайно случилось. Там Кость Гуслистый рассказал мне о казачестве, а тогда как раз вернулся из эвакуации архив коша Запорожской Сечи. Эта историческая и украинской письменности жемчужина просто чудом сохранилась. Там 365 дел. Я на их основе и диссертацию писала. Впоследствии, в шестидесятых годах, мы готовили их, чтобы издавать. Архив коша Запорожской Сечи впервые готовила к изданию Василенко-Полонская, но не удалось. Она подготовила описание архива. И у нас в 1972 году ничего не вышло. А два (или четыре) года назад архив наконец подготовили и издали.
[ К о н е ц д о р о ж к и]
Я там защитила диссертацию. Гуслистый мне дал военную тему. А я просто влюбилась в казачество. Вот как рассказал он мне о казачестве, об этом архиве, то это потом через всю мою жизнь прошло — я работала в архиве как сотрудник, как исследователь. Я всю жизнь связана с архивами. У меня сейчас накоплено много материала, но я иногда скучаю, что сейчас не могу уже ходить в архивы. Потому что видите, в каком я состоянии после инфаркта.
Я вам дам основные даты своей жизни и деятельности. Я сейчас готовлю свою библиографию, собственно, продолжение, переиздание (См.: Елена Михайловна Апанович. Биобиблиографический указатель. (К 80-летию со дня рождения и 55-летию научной деятельности). К.: Изд-во им. Елены Телиги, 1999. – 82 с.). Как только дополню, то вам дам. Я договорилась, мне сегодня бесплатно сделают макет.
Итак, я защищала диссертацию на тему «Запорожское войско, его устройство и участие в составе русской армии в русско-турецкой войне 1748-1774 гг.». Защитилась и попала в Институт истории в 1950 году.
И вот в 1950 году... Я вам подарю — у вас есть книга «Русско-украинский договор 1654 года. Мифы и реальность»? (Киев: Варта. – 1994. – 94 с.).
В. В. Овсиенко: Этой нет.
Е. М. Апанович: Это случайно сын нашёл пачку — я два года не могла найти. Я её дарю и расскажу, как до неё дошла. И эту я подарю вам.
В. В. Овсиенко: «Чертомлыкская Запорожская Сечь» (К 345-летию основания. К.: Украинское казачество. – 1998. – 80 с.)
Е. М. Апанович: В прошлом году вышла эта книга.
Итак, в 1950 году я поступила на работу в Институт истории, а с начала 50-х годов началось то, чего я здесь уже подробно не описываю. Эти «Тезисы». Вы слышали о «Тезисах к 300-летию воссоединения Украины с Россией, одобренных ЦК КПСС»? Здесь я раскрываю, что это было специально запланированное преступление против украинского народа. Фальшивая концепция истории Украины, что украинская история — это всё для того, чтобы воссоединиться с русским народом в едином государстве. Вы там прочтёте. А тогда, в 50-х годах, я ничего этого не понимала. Вот теперь я писала о Фёдоре Павловиче и вспоминала, что и ему тоже пришлось писать о воссоединении. Но я раскрываю, что он был патриотом. Сейчас я вам прочту аннотацию. Эта книга будет называться так: «Фёдор Павлович Шевченко — историк, архивист, историограф, археограф, источниковед, организатор науки, человек». В книге есть раздел «Воспоминания и археографический анализ». Так что это полунаучная-полухудожественная книга.
«В книге Елены Апанович освещается жизнь и исследуется научное творчество и научная и организационная деятельность Фёдора Павловича Шевченко — выдающегося украинского историка, архивиста, историографа, источниковеда, археографа, организатора науки. Личность Ф. П. Шевченко, которому пришлось жить и действовать в условиях тоталитарного государства, Советского Союза, раскрывается в контексте исторической эпохи, показывается тяжёлое положение интеллигента-гуманитария, особенно тяжёлое и сложное для украинского историка. Органической составляющей в книге являются труды Фёдора Павловича Шевченко 50-х годов в их новом прочтении. Часть их анализируется с привлечением многочисленных очищенных от марксистско-ленинской риторики цитат, большие фрагменты подаются в оригинале». Он там клянётся, что он марксист-ленинист и так далее, а я пишу, что он вырывается из этого и по сути привлекает тот метод, который сейчас входит в основу всех системных наук всего мира — системы, подсистемы, их взаимосвязь, развитие и так далее.
Таким образом, в этой книге я очень подробно пишу об этой фальшивой концепции, о самой бессовестной фальсификации украинской истории. Так будет коротко:
«Украинско-русский договор 1654 года, так же как и последствия этого договора для истории Украины, подвергались самой бессовестной фальсификации. Это приобрело особенно уродливые формы, когда была сознательно организована преступная акция имперской коммунистической системы против украинского народа — издание в 1953 году «Тезисов к 300-летию воссоединения Украины с Россией, одобренных ЦК КПСС». Им придавался статус канонического, нормативного идеологического партийного документа, который абсолютно все должны были безоговорочно воспринимать и выполнять как закон. В тезисах реальный исторический процесс в Украине был искажён, приводились абсурдные дикие утверждения, начиная даже с терминологического нонсенса «воссоединение Украины с Россией»». Воссоединяться может что-то такое...
В. В. Овсиенко: ...что было когда-то целым.
Е. М. Апанович: «Вот и занимались советские историки мифотворчеством, писали антинаучные, антиисторические работы, своеобразные иллюстрации к кэпээсэсовским тезисам. Малейшее высказывание вопреки «Тезисам ЦК КПСС» убийственная советская цензура вычёркивала или вообще не допускала работу к печати. Некоторые авторы таких работ подверглись репрессиям, и изгнание с работы было наименьшим из них. С тех пор со страниц книг, журналов, газетных полос, по радио и телевидению проповедовалось, что Переяславская Рада, предшествовавшая договору 1654 года, была центральным и основным событием всей украинской истории, что она якобы «осуществила извечную мечту — многовековое стремление и борьбу на протяжении столетий украинского народа за воссоединение Украины с Россией, которое было огромным благом для Украины». Выходило, что украинский народ был единственным народом на нашей планете, который боролся против своей независимости и мечтал только о том, как бы влезть в имперскую петлю. Украинских исторических деятелей, которые возглавляли национально-освободительное движение нашего народа против царской России, клеймили, им навешивали ярлыки гнусных подлых предателей, извечных злейших врагов украинского народа и тому подобное. Десятилетиями это вбивалось в сознание украинского общества. Поколения рождались, вырастали, воспитывались, получали образование в условиях беспримерной фальсификации истории. Это входило в генетическую память, деформировало национальное сознание, порождало комплекс национальной неполноценности, какой-то исторической вторичности украинского народа, фаталистические представления о невозможности его самостоятельного существования и неспособности создать своё независимое государство».
И в другом месте я пишу, что мы чувствуем и теперь последствия этого.
Писалось, что я по способностям со школьного возраста выдающаяся, особенно в математике. И математики считали, что я зря не пошла в математику. У меня ни отец, ни мать не были учителями, а мне казалось, что это надо будет учителем работать, а я этого не хотела. Учителя менялись, но все говорили, что я должна быть математиком. И я подумала: а может быть я тогда так не страдала, как в истории? А с другой стороны, кроме моего художественного видения исторического процесса, мне свойственна выстроенность материала. Вы же чувствуете, у меня всё очень строго, у меня нет такой «шаткости мысли», правда же?
В. В. Овсиенко: Да, поэтому ваш текст читается легко. Я вашу книгу «Вооружённые силы Украины первой половины XVIII века» очень добросовестно перечитал сразу же, как только она вышла. Это было в 1969 году?
Е. М. Апанович: В 1969-м, а в январе 1970 года она появилась.
В. В. Овсиенко: Она у меня до сих пор есть.
Е. М. Апанович: А как вы её достали?
В. В. Овсиенко: Просто купил в книжном магазине.
Е. М. Апанович: Она ещё тогда была в продаже?
В. В. Овсиенко: Да, некоторое время. Я был тогда студентом. Это была одна из тех книг, с которыми мы носились и друг другу показывали и советовали почитать. Это было событие!
Е. М. Апанович: Да, сестра моя подшила письма по поводу этой книги. Когда освободитесь, придёте и почитаете. Это имеет значение. Прочитаете письма и надписи на книгах. Для меня строгое, математическое изложение материала не менее важно, чем текст.
Дальше я буду говорить, как для меня стала проясняться украинская история.
Когда у меня были трудности, я пришла как-то в Институт истории. Фёдор Павлович Шевченко спросил: «Где вы работаете?» Я сказала: «Нигде!» И он ничего не сказал, и я ничего не просила. Но на второй день утром мне звонят из Института истории и говорят: «Вас зачислили младшим научным сотрудником».
Когда я работала в архиве и училась в аспирантуре, со мной жила младшая сестра. Я вынуждена была работать в архиве, заниматься научно-технической работой, потому что должна была содержать и сестру. Я завидовала тем аспирантам, которые могли с утра работать в библиотеке, и радовалась, когда был творческий месяц и я тоже могла прийти с утра. Научная работа — это была какая-то моя звезда, моя мечта. Когда я попала в Институт истории — он был там, где теперь гуманитарный корпус университета, — по бульвару Шевченко, где была первая гимназия...
В. В. Овсиенко: Я там учился, там был мой филологический факультет.
Е. М. Апанович: А в 50-х годах там были гуманитарные институты Академии Наук. Я поднималась по тем металлическим ступенькам и думала: «Боже, неужели я работаю в этом храме науки?!» Это не пустые слова — это имеет отношение к теме, я сейчас вам расскажу. Я пришла в Институт, когда на основе тех Тезисов была разработана программа наступления на ментальность, на суть украинского народа. У меня есть статья «Кое-что о корнях русского украинофобства» (Молодёжь Украины. – 1994. – 29 сентября). Есть такой Шокало, они сейчас издают газету «Форум» (Александр Шокало, исполнительный секретарь Общества «Украина» – Ред.). Я его попросила, чтобы он рецензию на мою книгу (За плугом Господь идёт. – Ред.) написал, и он сказал, что напишет, она будет напечатана в трёх местах. Я хочу, чтобы о ней побольше знали. Это не ради «тщеславия». Я хочу, чтобы эта книга дошла до как можно большего количества людей. Не широкой общественности, а именно до тех людей, от которых зависит судьба и земли, и крестьян.
И в книге о Фёдоре Павловиче я писала, что импульс для тех московских так называемых учёных, которые разрабатывали эту фальшивую концепцию украинской истории, был дан Сталиным, когда в 1945 году на праздновании победы он поднял тост «За великий русский народ». Получалось, что великий русский народ победитель, он ведущий и так далее. Поэтому правительство постановило издать сборник «Воссоединение Украины с Россией». Вот я вам покажу первый том. Не том — томище! Это должны были выполнять Институт истории УССР и Институт истории СССР, для руководства назначалось по три человека. И Фёдора Павловича туда взяли. А мы должны были в Украине и в Москве собирать документы. Но ведь московские послы фальшиво представляли события. Первый том готовили мы, шесть человек — я, трое из Института истории, из архива.
Я в книге о Фёдоре Павловиче обращаю внимание читателя, что тогда я считала, что «дружба народов» и «народы-братья» — это же так хорошо. Я ничего не понимала. И что же я делала? Я же не писала предисловие, которое только теперь проанализировала. Я работала над документами, я себя чувствовала там профессионалом. Будучи в аспирантуре, я сдала шесть экзаменов, хотя следовало три. Кроме специальных, я сдала архивоведение, палеографию и польский язык. Так что я считала себя профессионалом.
Далее я пишу, что толчком к моему прозрению послужило раскрытие Никитой Хрущёвым культа личности Сталина. Нас же так воспитывали... Я вспоминаю, как в институте журналистики на собраниях мы кричали «Сталин!», «Ура!». Я так аплодировала и показывала, что у меня опухли ладони. А возле меня стоял один покровитель, он, кажется, был воспитанник Макаренко, всякое видел, потому что был старше нас. Он сказал: «Ну, деточка, ещё познаешь, что это такое». Сказать боялся. А я так аплодировала Сталину! А когда мы впервые пошли на Красную площадь на какой-то там праздник, на парад, то я взяла с собой бинокль, чтобы увидеть «обожаемого Сталина». Как только я достала бинокль — а мы шли вплотную, такими большими рядами, — как с одной стороны меня под руку взяли и с другой: может, у меня в руке какая-то взрывчатка! Я уже тогда что-то так подумала, но...
Я в книге, между прочим, раскрываю своё прозрение. Что я работала над архивами и не задумывалась, но события заставили меня серьёзнее посмотреть на жизнь. Занимаясь историей, я находила какие-то аналогии с современностью. Так, у меня в 1961 году вышла книга, первая большая монография — «Запорожская Сечь в борьбе против турецко-татарской агрессии: 50 – 70-е годы XVII в.» (АН УССР. Ин-т истории. – К.: Изд-во АН УССР, 1961. – 299 с.). Я столкнулась с таким явлением. Дидыченко был заведующим архивом, его жена Миля затянула меня в архив, потому что Гуслистый был их соседом. Она говорила, что он набирает молодёжь, вот поставил над архивом специалиста, историка. А потом начали ставить знаете кого? Это же были архивы при КГБ, при НКВД, МГБ, поэтому директорами архивов и архивного управления ставили отставников, вышедших на пенсию.
Так эта Миля Дидыченко была медсестра, попала в «котёл» под Киевом и была в немецком лагере. У неё в удостоверении было написано, что она Мария Дидыченко, а она была еврейка. Так она говорит, что их всех построили и: «Иуды, вперёд!» Говорит, что она уже почти рванулась, но там были старшие женщины, они схватили её и не дали ей выйти. А потом помогли ей убежать. Она в Германии у бауэра работала, а потом вернулась. Так её тут посадили в тюрьму. Она стала полностью седой. Молодая — и как маркиза. Это ей очень шло. Но она рассказывала, что поседела в советском заключении. Это меня так удивило!
Такие явления повлияли на моё самосознание как гражданки, формировалось моё национальное сознание. Меня патриотом сделало казачество. Я писала и говорила, что невозможно изучать историю украинского казачества и не быть патриотом. У меня же всё вызывало протест — а как его выразить? Вот я что-то описываю и подчёркиваю, чтобы дать урок для современности. Не публицистически, а так, чтобы читатель сам сравнил. Дурак не поймёт — так ему и надо, а умный обязательно поймёт. Это и в рецензиях отмечают. Тот же Олесь Лупий в рецензии написал, что без лекарств нельзя читать эту книгу. В другой рецензии написано: почему мы не воспринимаем уроков истории?
Казаки освобождали невольников. Я всё время подчёркиваю, что основной задачей походов был подрыв мощи Турции, но не меньшей — освобождение невольников, пленников, ясыря. Когда они привозили пленников на Запорожскую Сечь, то кормили их, а потом снаряжали их всем необходимым, иногда даже отвозили домой. Так делали и донские казаки. Они пишут царю, чтобы быстрее прислал жалованье (туда и хлебное жалованье входило): «У нас есть запас, но мы его не трогаем, а бережём для этих несчастных невольников». Я описываю, что у запорожцев была такая сильная народная традиция, что и царизм её уважал. А ещё Запорожская Сечь издавала универсалы, чтобы им и русские, и украинские власти помогали в дороге. Давали им такие охранные грамоты. Я прочитала много «распросных речей», где пленные рассказывают, как их освободили или как они сами убежали. И цари из них десять лет не брали налогов, они где только хотели жили. Их спрашивали, где они хотят жить. В Киеве — так в Киеве. Это я специально подчёркиваю.
Так я выражала протест против того, что делали у нас с пленными. И вообще, поскольку у меня военная тематика, то я очень добросовестно изучала военные учебники — и кадетских училищ, и даже «Философию войны» Мольтке. Он писал, что как вот на Библии в суде клянутся: говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, — а он говорил, что говорить правду, только правду, ничего, кроме правды, но не всю правду. Теперь я могу признаться, что я действительно не всю правду говорила, но я никогда, как другие, на чёрное не говорила, что это белое или наоборот.
Хочу сказать, что это «воссоединение» дало толчок для моего прозрения. Я уже говорила, как я относилась к Сталину. Помню 1937 год. Я приехала домой на каникулы и слышала, как старший брат говорил с сестрой: «Когда же этот террор закончится?» Я думаю, чего это он называет «террор» — это же «лес рубят — щепки летят», такие сталинские слова были. Такое было моё сознание. Я поэзию любила, знала старинные романсы, Вертинского, а от действительности как-то далеко была. Но такие отдельные моменты, особенно изучение истории, истории Украины, будили сознание. Вот колхозы — я всей правды не знала, хотя у нас специально изучали колхозное движение. Я знала, что колхозникам не дают паспортов, что им не платят, что хлеба не дают. В 1947 году голод, за десять колосков давали десять лет. Это уже вызывало протест. Я поняла, что это крепостничество! Я как историк как раз изучала период крепостничества, и увидела, что мы вернулись к крепостничеству. Я говорила это брату. Это был старший брат, очень умный, мыслящий. Он был инженером-машиностроителем, окончил институт позже меня, позже и диссертацию защитил, потому что содержал нашу семью, сестёр и братьев. Я говорю: «Ты знаешь, Миша, я вижу, что у нас просто крепостничество, такой у нас уклад». А он говорит: «А почему крепостничество? У нас есть и рабовладельчество». Тогда о ГУЛАГе не знали, но о лагерях слышали... Это уже когда началась перестройка и два брата Медведевых...
В. В. Овсиенко: Рой Медведев и Жорес Медведев...
Е. М. Апанович: Я Роя слышала. Он говорил, что было четыре уклада: рабовладельческий, крепостнический и другие. Я увидела, что крепостничество похоже на рабство. А я же изучала борьбу против турецко-татарской агрессии, изучила историю Турции и её вассала Крымского ханства, знала процессы и конкретные вопросы, имела склонность к обобщениям, к философии истории.
Вспоминаю, я очень увлекалась Театром на Таганке. Туда было очень трудно попасть, а я часто ездила в командировки и доставала билеты. Помню, как вышла новая книжка Вознесенского, так по ней сделали театральную постановку. Там небольшой зал, открывается сцена, надпись: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Я думаю: почему же это? Но это меня заставило задуматься, что же это означает? Коржавин писал в журнале Твардовского... Как он назывался?
В. В. Овсиенко: «Новый мир».
Е. М. Апанович: «Новый мир». Твардовского выгнали, так эти стихи самиздатом ходили. Я эти стихи запомнила с первого раза. Он в статье об Иване Калите «Нравственный облик правителя» пишет: «Ты видом довольно противен и сердцем подл, но не в этом суть — исторически прогрессивным оказался твой творческий путь». У нас это было как молитва: царизм — это плохо, но если это в интересах России, это прогрессивно. Так через историю приходило понимание.
Шестидесятые годы сделали из меня мыслящего и национально сознательного человека. Я стала думать об Украине, о нации. У меня была статья в духе марксизма-ленинизма «Национально-освободительные войны эпохи феодализма» (Укр. ист. журнал. – 1965. – № 12. – С. 29–38). Под руководством Дидыченко, нашего заведующего, мы изучали Энгельса. Об этой статье говорили, что она была событием. Во всяком случае, Крипякевич так отозвался, Бойко тоже. Они в своё время хорошо высказывались о государственности Богдана Хмельницкого. Я не слышала, но мне передавали, что дважды выступал Дашкевич и сказал, что в тех условиях всё-таки можно было пробиться... А тогда можно было сказать только «освободительная война» и ни в коем случае нельзя было сказать «национальная война». А когда в шестидесятых годах начали возвращаться из заключения Антоненко-Давидович, Кочур, когда мои «Вооружённые силы» вышли... У меня сохранилась запись на книге Кочура. Я потому на этом останавливаюсь, что это штрихи моего, как это называют, диссидентства. Вот что он написал, и я этим гордилась...
В. В. Овсиенко: «Отголоски» — это известный сборник переводов Григория Кочура, избранные переводы. Книга 1969 года. «Уважаемой Елене Михайловне от её восторженного читателя. Григорий Кочур, 23 апреля 1969 года».
Е. М. Апанович: Я хочу сказать, что такой человек для меня — герой. Я самиздат где только не доставала... Вот тут жил надо мной Иванисенко, пусть ему земля пухом...
В. В. Овсиенко: Виктор Иванисенко? Я знал его лично, а его сын Владимир со мной вместе учился на украинской филологии Киевского университета.
Е. М. Апанович: Он в селе (Германовка на Обуховщине. – В.О.) преподаёт, этот сын. А мы тут встречались, приходила сюда вся компания. Мы обменивались самиздатом. Я слушала все радиостанции, которые только возможно было — и «Немецкая волна», и «Свобода», и «Голос Америки», и «Би-би-си». Вы знаете, это был бальзам на душу. Мы обменивались с Еленой Станиславовной Компан книгами. Например, я достала книгу Кауфмана «Четыре философии Древнего Востока». Это китайских, если можно так сказать, государственников выражение «винтики государственной машины». Я, помню, пришла к Елене Станиславовне с этой книгой, а Иван Ефимович Сенченко говорит: «Неужели тот рябой читал такие книги?»
В. В. Овсиенко: Китайскую философию...
Е. М. Апанович: Да, но вы понимаете, откуда это взялось? Я потом прочитала Достоевского: «Не нужен мне ваш рай, если прольётся хоть слезинка ребёнка» и соединила это. Я начала анализировать, раздумывать о Сталине. Мне доказывали, и я сама думала, что он что-то и хорошее делал. Что хорошее, что плохое, и насколько преобладает то или иное. А брат мне сказал: «Ты что! При Сталине эта страна была отброшена на несколько столетий назад». Это я помню. Такой процесс у меня длился до шестидесятых годов. А в шестидесятые это расцвело, для меня уже другой жизни не было. И когда Елена Станиславовна, помню, сказала, что истории как науки нет и не будет, то я как провидец ответила: «Будет история». Хотя другие относились к истории скептически.
А когда в начале шестидесятых годов было создано Общество охраны памятников, я была так счастлива и говорила, что историк является кабинетным учёным, а тут он будет вкладывать свои знания в практику, в жизнь, чтобы сохранить памятники для последующих поколений. Я отнеслась к этому с большим энтузиазмом. (Пауза, шелест бумаг). Вот видите: «Член правления Украинского Общества охраны памятников истории и культуры, председатель комитета по созданию Волынской организации». Это мне подарили и написали: «С Лесей Украинкой от благодарных волынян». Это в 1966 году. А в 1972-м году нас выгнали из института и отлучили от любой общественной работы. «Член президиума правления, председатель исторической секции Киевской организации». Я как председатель секции устраивала конференции, приходили писатели... А ещё — «Член учёного совета Госстроя УССР по вопросам охраны и реставрации памятников истории и культуры». Они видели, что я не туда шла, что я профессионал, и имею энтузиазм. В 1967 году меня разыскал Киценко — вам это имя ничего не говорит?
В. В. Овсиенко: Нет, я его не знаю.
Е. М. Апанович: В 1965 году было правительственное Постановление об увековечении памятных мест запорожского казачества и объявлении острова Хортица государственным заповедником и создании там историко-мемориального комплекса запорожского казачества, музея-панорамы и тому подобного. Душой всего этого был Киценко, заместитель председателя Запорожского облисполкома по вопросам культуры. А он вообще-то журналист. Был на японском фронте, всё время просился, чтобы его вернули на Украину. Впоследствии я о нём написала статью «Сын казацкой степи» (Комсомолец Запорожья. – 1990. – 8, 15, 22, 29 сентября, 6 октября; Киценко М.П. Хортица в героике и легендах: Ист.-краевед. очерк. – Днепропетровск: Сич, 1991. – С. 119-149). Он дружил с Олесем Гончаром, они вместе приезжали туда, я потом Гончару написала письмо, что напечатано его стихотворение, которое начиналось так: «Нам бронзы не надо...». К вашему второму приезду я найду, где Гончар назвал его сыном степи. Я писала Гончару, что написала это эссе под его влиянием. Киценко всё это провёл. Надо сказать, что «в коридорах власти» все эти документы проводить ему помогал Тронько (Пётр Тимофеевич, академик, род. 12. VII. 1915, тогда зам. Председателя Совета Министров УССР. – Ред.). Я вам дам почитать книгу «Рассказы о запорожских казаках» (К.: Днипро, 1991. – 335 с.). И там о Хортице прочтёте. И Шелест поддержал идею создания заповедника на Хортице. (П.Ю. Шелест – первый секретарь ЦК КПУ с июля 1963 до 26 мая 1972 года. – Ред.).
У меня есть цикл статей «Сохраним ту славу» (ж. «Украина», 1968-69 г.г.). Вот тут увидите ссылки на меня, их в книге много. «Общественное движение за увековечение истории украинского казачества во второй половине пятидесятых-восьмидесятых годов». Я там была в эпицентре. Меня по трудам о Запорожской Сечи нашёл Киценко. Приехал. У нас завязалась дружба. Я была членом жюри проектов заповедника; я составила список объектов для увековечения памятных мест запорожского казачества, выявила эти памятники, систематизировала их, классифицировала, вообще определила, что такое памятник и что туда включать. Всё это было напечатано в семи номерах журнала «Украина». Это прочитал Шелест. Что-то у него было в душе... Я вам дам эту книжечку. Если хотите, можете прочитать её в дороге. Просто прочтите о Хортице.
Шелест приезжал на Хортицу и говорил: «Делайте, ребята, делайте быстрее!» Наверное, он чувствовал возможность рокового конца всего этого дела.
Я всегда в Институте истории по вечерам работала. Вызывает меня директор института Дубина. Между прочим, сталинист, но он нас защищал. Пытался и меня, и Брайчевского защищать. Он умер трагически, это особый разговор.
[ К о н е ц к а с с е т ы 1]
Е. М. Апанович: Вызвал меня в коридор, гуляем мы по коридору, и он говорит мне: «Вот я был у Петра Ефимовича». А они чуть ли не односельчане были. Во всяком случае, когда его назначили директором, то он как-то сказал Вадиму Архиповичу: «Слушайте, скажите, чтоб угомонился — я не могу его своими широкими плечами защищать». И он, этот Дубина, защищал, хоть и был сталинист. Красивый такой, очень хорошо пел украинские песни. Говорит: «Шелест прочитал ваши публикации в „Украине“ и был так доволен, спрашивает меня, что у неё ещё надо опубликовать, чем надо помочь. Он знал, что учёный в тех условиях может разве что раз в десять лет издать монографию об эпохе феодализма. А он говорит: „Знаете, уже два года у неё лежит книга о вооружённых силах Украины“. – „Так издайте как можно лучше и как можно скорее“». Вот потому её тогда так издали. Во-первых, с цветными иллюстрациями. Иллюстрации только аутентичные — мы в музеях снимали, а не из книг переснимали. Там они, правда, другой стороной подали флаг, который тогда ещё в Эрмитаже хранился. Они и туда ездили. А теперь спрятали его неизвестно где. И суперобложка! И сама обложка как оформлена! Этим я обязана Шелесту. (Смеётся). Я тогда молчала, а теперь об этом говорю.
Я была членом жюри, членом методического совета, где Фёдор Павлович был председателем. Вот здесь есть списки, вы если захотите, почитаете. Хортица вошла в моё сердце и душу. Я часто там бывала, я разрабатывала план панорамы, вместе с Киценко и с другими специалистами я разрабатывала проект историко-мемориального комплекса. В панораме я поставила, чтобы было изображено взятие Кафы Сагайдачным. А о Сагайдачном тогда вообще нельзя было говорить. Был юбилей Хотинской битвы, где казачество спасло польскую армию — у меня статья была, и вообще у меня об этом много статей (Хотинская битва // Лит. Украина. – 1971. – 19 сентября; Хотинская война, 1620-21; Хотинский мир, 1621 // Советская энциклопедия истории Украины. – К., 1972. – Т. 4. – С. 438). А тогда было открытое письмо какого-то военного через «Литературную Украину», в котором спрашивалось: «Как можно о таком предателе писать — он же на Москву ходил!» Теперь у меня есть статья «Поход гетмана Сагайдачного на Москву», её опубликовала газета «Народная армия» (1999. – 23 июля. – 4 с.).
Мы тогда жили в каком-то космическом ритме, столько делали, Киценко на самой Хортице с энтузиазмом всё собрал, памятные места на Хортице изучались, памятные знаки ставились. Это было такое время! Это постановление обязывало творческие союзы, Академию Наук, Министерство финансов, Министерство культуры принять участие в мероприятиях, так я составила список, реестр памятных мест, где были бои, места, связанные с конкретными полковниками, места сечей, паланок, центры паланок. Это я разработала. А меня критиковали и даже пустили слух, что это я писала книгу Шелеста.
В.В.Овсиенко: Какую — «Украина наша Советская»? (К.: Изд-во политической литературы Украины. – 1970. – 280 с.)
О.М.Апанович: Да. (Смеются). Сказали, что это он УНР проповедует. А когда Дубина умер, то кого же тогда поставили? Скабу назначили, а до Скабы был исполняющий обязанности, какой-то секретарь горкома. Так он вызвал нас с Еленой Станиславовной Компан и говорит, что надо написать рецензию на эту книгу.
В.В.Овсиенко: Какую — Шелеста?
О.М.Апанович: Да, его уже, по сути, снимали.
В.В.Овсиенко: И надо было написать разгромную рецензию?
О.М.Апанович: Да, и об этом он нам сказал. Елена Станиславовна сразу не поняла, а я поняла и как-то откручивалась. А потом нас вообще выгнали из института. Тогда же началось...
Я помню, когда это Постановление вышло, то Президиум Академии Наук обратился в Институт истории, в отдел феодализма. А кто этим занимался? Я, поэтому я и разрабатывала программу института, кроме того, что я с Киценко разрабатывала. Для Президиума мы все это и готовили. Между прочим, мы с Валентиной Павловной Сидоренко, которая там наукой ведала и моей приятельницей была, включили туда серию лекций о Запорожской Сечи. На тех лекциях было столько людей, специально приезжали из других городов. Там Ярослав Дзыра читал лекцию о своем открытии, которое у него Белодед хотел украсть. И украл. Это было открытие в шевченковедении, что Шевченко знал летописи. Он нашел архивное свидетельство, кроме того, проанализировал произведения Шевченко как специалист, нашел у Шевченко перепевы летописи Величко. Он доказал это на конкретных фактах. Статья Дзыры была напечатана в «Комсомольской правде», а Белодед начал себе приписывать это открытие. Но всем было уже известно. Так он тогда выгнал Дзыру из Института литературы. А его руководителем был Андрей Белецкий. Он его заметил еще на государственных выпускных экзаменах в университете и сказал: «Это мой аспирант». Дзыра писал о знаменитой поэме Ивана Франко «Моисей». Так вот, Белодед выгнал Дзыру из Института литературы, а [фамилия неразборчиво] и Белецкий помогли ему устроиться в Институт истории. Вот тогда мы сдружились. К нашей троице — Брайчевского, Елены Станиславовны и меня — добавился еще и Дзыра, нас стало четверо. Мы тогда Белодеда называли Чернобабой. И я к Белодеду пришла перед тем, как подать проект на рассмотрение Президиума Академии. Тогда еще были секции АН, а он секцией общественных наук ведал, был вице-президентом АН. Так я пришла к нему с этим планом цикла лекций и других мероприятий, которые разработала. Я с таким воодушевлением даю ему все это, а он смотрит и говорит: «Так это же пища для националистов! Что вы такое устраиваете?» Это был первый момент, когда я задумалась — «пища для националистов». Мы уже знали, что он сделал с Дзырой, и уже его не воспринимали.
А еще был такой Миколишин, он и сейчас еще есть. На заводе «Точэлектроприбор», по Гарматной, тут недалеко, 2-3 остановки автобуса, он организовывал эти лекции.
В.В.Овсиенко: Олекса Миколишин? Да я прекрасно знаю Олексу Миколишина!
О.М.Апанович: Так вы его поспрашивайте обо мне. Мы дружили с ним, очень он мне нравился, мы там читали лекции.
У меня так сложилось, что я первые три класса училась в украинской школе, тогда еще такой русификации не было. А когда мы приехали в Харбин, где была русская школа, то мне трудно было учиться, потому что я не знала многих русских слов. Тогда мне отец нанял учителя. Мы же и китайский язык учили в той школе, так он специально пригласил учителя, потому что хотел, чтобы я научилась и этому языку. Так что было два учителя. Я помню, как меня мама послала овощи купить, так я говорила, что мне нужен «буряк», а меня никак не могли понять. Так эти китайцы выносили мне по очереди овощи, пока не дошло до свеклы и я не сказала, что мне вот это и нужно. «А, свёкла, свёкла!» А потом я училась в русской школе. Поэтому, когда вернулась в Харьков, то уже как-то механически пошла в русскую школу и десятилетку кончала русскую... Там на украинском только украинский язык и литература преподавались, а остальные предметы на русском. Но у меня язык и литература были на «отлично». И в Институте журналистики в Москве тоже русский. И в педагогическом институте я училась на отделении русского языка и литературы и как-то отошла от украинского языка с детства, поэтому плохо им владела. Когда я писала первую монографию о Запорожской Сечи — а тогда еще надо было писать на украинском языке, — то я нанимала помощника. А когда уже мою книгу о Вернадском издавали, то, наоборот, запрещалось на украинском языке издавать. (В.И.Вернадский: Жизнь и деятельность на Украине / К.М. Сытник, С.М. Стойко, Е.М. Апанович; АН УССР. – К.: Наук. думка, 1984. – 235 с. ; 2-е изд, испр. и доп. – 1988, – 366 с.).
В.В.Овсиенко: Потому что он — «отечественный».
О.М.Апанович: Нет, уже вообще ничего научного нельзя было издавать на украинском.
Я вспоминаю, было собрание по поводу Постановления в Союзе писателей. Его вел писатель Сергей Плачинда. Мы с Дубиной в президиуме сидели. Я рассказывала, что в этом деле делается, ведь никто не знал, что там делается, на той Хортице. А я же была в горниле событий. И начала я по-русски. (Смеется). На стол президиума клали записки. Было там о росте национального сознания. А последние два ряда демонстративно вышли. Один преподаватель сельскохозяйственного института (или как он тогда назывался — академия?) положил мне записку: «Уважаемая Елена Михайловна! Если бы я сам не услышал, я бы никогда не поверил, что можно на иностранном языке рассказывать о запорожском казачестве». В перерыве я ему показала эту записку, и он высказал свое негативное отношение. Я показала записку Дубине, а он говорит: «Хотите, я вас защищу?» Я ему говорю: «Ты меня так защитишь, что я для украинской интеллигенции навсегда погибну. Нет, не надо».
А после перерыва я начала на украинском языке так: «Я хочу сказать, что я вообще белоруска по национальности, и так было, что я училась больше на русском языке, и это все не потому, что я презираю украинский язык». И еще какие-то такие слова. «Не потому, что я так отношусь к украинскому языку, а просто потому, что я не хотела, чтобы ваш слух оскорблял мой несовершенный украинский язык». Сказала в таком плане — и разразились такие аплодисменты! Когда был второй перерыв, то меня окружили: «Да что вы, вы говорите неплохо!» Кто-то подошел и сказал: «Спасибо, что вы есть!»
Было еще и такое. И тогда я уже выучила украинский язык, хотя уже не очень молодая была. И начала на нем писать. Когда писала «Вооруженные силы», то мне только помогали эти будущие диссиденты. А вообще-то уже я сама писала на украинском. Я так переживала, как оно выйдет, а моя сотрудница Наталия Степановна Сидоренко сказала: «Елена Михайловна, если вы пишете на русском языке хорошо, то это уже не от языка зависит. Так же хорошо вы будете писать и на украинском». Вы читаете — это действительно так?
В.В.Овсиенко: Да, ваши тексты на высоком уровне.
О.М.Апанович: Правда? Понимаете, это, может, и детали, но они раскрывают, что делалось в разных слоях. Ваш слой — это зэки, я считаю, что это геройство. Но не все шли на баррикады. Я там написала: «Показывается тяжелое положение интеллигента-гуманитария, особенно тяжелое и сложное для украинского историка».
Шестидесятые годы сделали меня сознательной. Но это было на культурническом уровне. Меня приглашали во Всеукраинское Общество политических узников и репрессированных, которое возглавляет Евгений Пронюк.
В.В.Овсиенко: Так вы, может, были на Учредительном собрании 3 июня 1989 года?
О.М.Апанович: Я не пришла, потому что не смогла. А приглашение было такое красивое, я помню. Меня там считали своей.
В.В.Овсиенко: Учредительное собрание состоялось не в помещении. Оно должно было быть в Доме художников, на Львовской площади, но нам помещение не открыли, так мы стали в круг на Львовской площади и провели Учредительное собрание. Возле нас все время стояли милиционеры и требовали прекратить собрание, однако мы таки завершили его.
О.М.Апанович: Силовых методов не применяли?
В.В.Овсиенко: Нет, только требовали разойтись. Нас было человек сто.
О.М.Апанович: Я получила приглашение. Но я была занята Хортицей, работой. А потом, знаете, сейчас я не могу выступать, и по телевидению тоже — у меня такой комплекс... Чувствую, что я иногда перевожу с русского на украинский, и мне страшно, что я не переведу. На старости такое стало, и вы сами, наверное, это чувствуете — у меня много русизмов. А вот, между прочим, я нашла записку шестидесятых годов. Я храню записки, которые получала на лекциях. Там были всякие вопросы. Одни пишут: «Чудесная лекция у Вас, она весь мир заполонила. Какая чарующая сила! Мы смотрим на Вас, как на живой иконостас». Так я читала лекции. Может, это эмоции, эта энергия? Помню, читала лекцию в Театре русской драмы. Там были такие актеры! Карташова, народная артистка, подошла и сказала: «деточка, спасибо, что вы живете на свете». Просветительство у меня от природы, генетическое. Я всегда, когда прочитаю хорошую книгу, то думаю, кому еще дать ее прочитать.
В.В.Овсиенко: Да-да, я и сам такой.
О.М.Апанович: Так что это «родственные души». Я, понимаете, обязательно должна объяснить другому. Вспоминаю, что маленькой девочкой я читала и рассказывала другим детям. Достала какую-то монету и рассказываю: вот видите, она грязная с этой стороны, а заставляли ее целовать. А девочка сказала маме, что я ругаюсь. Понимаете, рассказать, обязательно поделиться! Как много я лекций прочитала! А особенно эти книги! Вы знаете, как сказал русский поэт, на «п», которому премию присудили...
В.В.Овсиенко: Пастернак?
О.М.Апанович: Пастернак. «Суть творчества — самоотдача, а не надежда на успех». Вот и я с самоотдачей работаю и получаю такую радость от этого! Причем я понимаю, что у меня харизмы нет, но творчество мое харизматическое. Поэтому когда началась перестройка, то журнал «Памятники Украины» организовал экспедицию «Запорожская Сечь — разрушенная и уцелевшая» и именно меня попросил, чтобы я была научным руководителем. Следом за нами ехал автобус, а мы на корабле. Сотрудница журнала пришла к тому, кто ведал транспортом, и говорит: «Вы всю жизнь разрушали памятники природы и культуры — помогите хоть раз в их сохранении». (Смеется). На него это подействовало, и он говорит: «Вы знаете, я сейчас иду на пенсию, так, может, хоть одно доброе дело сделаю». И бесплатно предоставил нам автобус и корабль, и мы провели эту экскурсию. Мы начали с Черкасс и останавливались по местам сечей, приехали в Запорожье, там были встречи с общественностью. Это организовал редактор «Памятников» Сериков — не знаю, застали ли вы его. Так он начинает рассказывать обо мне, а я говорю: «Я не хочу, чтобы вы обо мне рассказывали — вы говорите о том, что мы сейчас делаем».
Это был 1989 год. Вы знаете, что до 1989 года, пока был Щербицкий, этот сатрап Москвы, в Украине не было ни перестройки, ни гласности. Он умер — только тогда стало можно и о Запорожской Сечи говорить. Мы сразу возобновили деятельность. Потому что в 1972 году мы даже не заметили, как вползала брежневщина — а она просто вползала. Все под корень подрубили — нас уволили с работы, Киценко сняли с работы. Он, между прочим, приехал и предупредил, что есть план арестовать ученых, связанных с этим делом. Так что над нами висел и арест. Но что-то там переиграли.
Но я отвлеклась.
В.В.Овсиенко: Стоит сосредоточиться именно на этих событиях — арестах 1972 года.
О.М.Апанович: 1972 год. Начались аресты. Мы встречались с Михайлиной Коцюбинской, с Линой Костенко, которая жила в одном доме с Еленой Станиславовной Компан, с которой мы очень дружили. Ее муж Иван Ефимович — такой благородный человек. У меня есть воспоминания о Елене Станиславовне. Я подберу о ней материалы для Харьковской правозащитной группы. О ней обязательно надо написать. Мы с ней подписывали письмо в «Литературную Украину»... Я должна это вспомнить. Я только сейчас об этом вспомнила. Кто же тогда выступал? Об этом я Билыка спрошу — он же тоже пострадал. Я давно хочу пригласить его к себе вместе с Тупачевским. Может, вы тоже с ним поговорите? Он такой скромный, он рядовым руховцем был, не лез ни в какие вожди, но его книга «Меч Арея» — это было явление. Может, не такое сильное, как мои «Вооруженные силы», потому что вооруженные силы — это, по сути, основа государства. Я тогда встретила Сергея Плачинду, он несет мою книгу и говорит: «Уже продается ваша книга!» А тот говорит: «Это из Канады, наверное?» А Плачинда: «Нет, вооруженные силы Украины были и будут!» И вот на собрании Иван Драч (а это был 1990 год, лето, уже была провозглашена Декларация о суверенитете), объявляя мое выступление, говорит: «Вот сейчас в Верховной Раде спорят, нужны ли Украине свои вооруженные силы, или не нужны. Но Елена Михайловна еще двадцать лет назад сказала, что нужны».
Когда я готовила реестр памятников Сечи, то Министерство культуры должно было выработать, какие знаки поставить на выявленных местах — связано ли это место с выдающимся лицом, или это место боя. Какие, какой формы, высоты должны быть эти... Я уже забываю слова, не могу вспомнить, как это называется. Вспомню — скажу. Тогда заведующая отделом памятников в Министерстве культуры — фамилии уже не помню — звонит мне, что пришлет мне на помощь парня, чтобы я ей эти данные передала, потому что они тогда еще не были опубликованы. Чтобы они могли эти обелиски — вот, вспомнила слово, — сделать. Я помню фамилию того парня — Малежик. Такой парень, мы с ним работали по вечерам, он мне помогал технически, а потом рассказал, что он художник, что была какая-то маленькая демонстрация протеста возле театра имени Франко. О ней нигде не писалось, только говорили среди шестидесятников. Не тех, кого теперь называют шестидесятниками, а в кругу людей, которые жили в шестидесятые годы. Я считаю, что они тоже шестидесятники, если были национально сознательными. Мы тогда носили значок с Шевченко, и это уже означало... Так этот парень говорит, что его по этому поводу несколько раз вызывали в КГБ, а в последний раз сказали: «Вы там работаете с Апанович...» Обязали его, что он должен все обо мне доносить. «Что-то она слишком сильно увлекается казачеством». Это я впервые услышала такое. Потом такой Пепа...
В.В.Овсиенко: Вадим Пепа, журналист.
О.М.Апанович: Может, я ошибаюсь, он это или кто-то другой мне сказал: «Елена Михайловна, почему это вас так не любят ребята из КГБ?» Вот такое стало до меня доходить.
Когда меня в 1972 году выгнали из Института истории, я около года не работала.
В.В.Овсиенко: А когда именно это произошло?
О.М.Апанович: Это я вам скажу точно — за три дня до дня рождения.
В.В.Овсиенко: Где-то шестого сентября 1972 года?
О.М.Апанович: Да. Вы прочтете об этом. Тогда у Шевелева (А.Шевелев, член-корр. АН УССР. – Ред.) были неприятности — его друг разворовывал библиотеку института. В свое время Шелест отозвал меня из отпуска, а я уже собиралась путевку покупать. Между прочим, когда уже я стала критически анализировать события, то замечала, хоть то и казалось мелочами. Шелест говорит: «Главная наша задача — это бороться против того, что пишется за рубежом». В институте был создан отдел контрпропаганды, в котором работал Рэм Симоненко. Я думаю: как это так? Жизнь должна иметь конструктивный ход развития — а это же деструкция? Борьба за чистоту вместо того, чтобы просто быть чистым. Институт истории должен развивать историческую науку, а не опровергать, поборать.
Так вот, в 1972 году меня вызывает Скаба (Андрей Данилович, 1905 г.р., в 1959–1968 гг. — секретарь ЦК КПУ по идеологии, затем директор Института истории АН УССР, академик). Я удивилась. Вызывает из отпуска. Якобы чтобы дать какие-то задания. Я говорю: «Это я уже должна буду вторую путевку сдавать». А он мне в лицо рассмеялся и говорит: «Ничего, третью купите!» А меня вызвали просто для того, чтобы уволить.
А потом в Институте истории состоялось профсоюзное собрание. Вызвали нас с Еленой Станиславовной. Брайчевский уже тогда вернулся в Институт археологии, его на несколько дней раньше нас уволили. Он же археолог. Он туда буквально несколько месяцев назад перешел, и там его увольняли. Мне рассказывали, что сначала собрался профком института, и председатель профкома говорит (его фамилию я недавно восстановила): «Это же сорняк (это о нас), это нужно с корнями вырывать». Нас, значит, выгнать. И это же на основе решения руководителей профкома происходит это заседание. Я говорю: «Елена Станиславовна, имейте в виду, что все уже решено. Так давайте ничего не говорить, без дискуссий». Я все так в окно смотрела, а председатель все к нам обращается, и Елена Станиславовна не выдержала и что-то сказала. А тому председателю профкома нужны были наши высказывания, что ли. Проголосовали... Был там такой Сербей, он сначала занимался Назаревским. Он хороший историк был, мы с ним были в хороших отношениях. Но его поставили ректором «Народного атеистического университета». Тогда он получил такое предупреждение, что бросил эту работу. А Санцеву (?), который что-то писал о Папе Римском, пришла из Ватикана открыточка, он даже показывал, на марке ангелочки. Его предупреждали. Это очень интересно. Когда в 1995 году была презентация моей книги, а потом фуршет, то он единственный каялся: «Мы Елену Михайловну не поддержали». Но там такой шум и гам стоял, что мне не слышно было. Ему было стыдно, потому что мы же в дружбе были. А тогда, бывало, люди на другую сторону улицы переходили, чтобы только не здороваться со мной.
В.В.Овсиенко: Но это профсоюзное собрание все-таки проголосовало единогласно? Никто не протестовал?
О.М.Апанович: Никто. Так вот он и каялся, что никто из них не поддержал меня. Это было в начале сентября 1972 года. Я точную дату вам скажу потом, у меня где-то записано. Это Дзыра все хорошо знает, у него память цепкая на даты, а я не запоминаю.
Помню, что когда через день я прочитала на доске объявлений приказ Скабы об увольнении (я называла его «запрограммированный робот» — это был такой «ненавистник националистов», как он говорил, он нас ненавидел), так я, когда прочитала, бросилась на третий этаж к Федору Павловичу Шевченко, который тогда был директором института (а его снимал секретариат — вы, может у Касьянова читали? (См.: Касьянов Георгий. Несогласные: украинская интеллигенция в движении сопротивления 1960-80-х годов. – К.: Лыбидь. – 1995. – С. 134). Я бросилась, чтобы просто поговорить, чтобы как-то эту боль снять, а он так посмотрел и говорит: «Я же ничего, Лена, не могу сделать». Он с 1944 года нас по именам называл. Только тогда я вижу, что он складывает книги, и вспомнила, что его же раньше нас уволили. А потом говорили: «У нее отец русский помещик». И чего только не говорили, а об этом говорили: «Это два националиста собрались для какого-то совещания». Это я и Федор Павлович. Так нас называли.
А перед тем было такое. Вот начали праздновать Ивана Купала, на холмах Киева собирались. Потом меня вызвали на бюро. Там были фотографии, что я там на этих склонах. Разговор и предупреждение было. А врач Николай Плахотнюк... Он вот у меня был, Музей шестидесятников создает, Надежда Светличная содействует, но никто ничего не делает. Вот он и ко мне приходил, разговаривали. Я его помню с тех пор, когда мы ездили на Ивана Купала, и Вадим Пепа ездил. Помню, было два «рафика» или три, и ездили мы в село на юге Киевщины. Это было что-то такое феерическое! Там длинные столы накрыли, а Плахотнюк заботился, подходил ко мне, а потом устраивали нас по хатам ночевать. Это был такой светлый праздник. Еще до 1972 года. А потом нагоняй был — он рассказывал?
В.В.Овсиенко: Да-да. В празднике и сельское начальство принимало участие?
О.М.Апанович: Принимало. Они думали, что раз из Киева приехали, то надо поддержать.
В.В.Овсиенко: Думали, если из Киева, то это санкционировано?
О.М.Апанович: Да, и было очень хорошо. Я помню, это было такое единение. А на следующий год мы поехали в какое-то село, там учитель организовал. Мы думали, что больше людей придет, но крестьян не было. Тогда он взял на плечо крест и пошел, а мы за ним. А в его хате была пожилая женщина, полная, в украинской одежде, много бус, сорочка такая красивая, и она что-то об Австрии рассказывала, а я спросила: «Откуда вы и как вы туда попали и оттуда сюда?». А она говорит: «Через ГУЛАГ». И это была знаете кто?
В.В.Овсиенко: Надежда Суровцова.
О.М.Апанович: Да, Суровцова.
В.В.Овсиенко: Ну вот, видите, не так много тех людей, чтобы их не знать. Суровцова правильно, ударение в конце.
О.М.Апанович: А потом я эту Суровцову видела. Я же работала в институте в библиотеке, в рукописном отделе. А рукописный отдел хранил рукописные книги, рукописи. Мне та работа была нужна, но мне не разрешали научной работой заниматься — через плечо заглядывали, откровенно в столах шуршали — проверяли, не лежат ли там научные книги. И вообще там такая дискриминация и дискредитация была... Я по вечерам там научной работой занималась. Там мы как-то встретились с Михайлиной Коцюбинской, расцеловались, а на другой день моя приятельница говорит, что ей сказали: «Предупредите Елену Михайловну, потому что у нее сын есть — вы знаете, как она себя ведет».
А этими «Вооруженными силами» не только здесь, но и за рубежом восхищались. Какой-то господин из Америки приехал, кажется, даже не историк, был в таком восторге от «Вооруженных сил», что захотел познакомиться с автором. Он приехал в Киев, пришел в ЦНБ, а ему сказали, что меня нет — то ли куда-то уехала, и не допустили. А через много лет он приехал на I Конгресс украинистов — это было, кажется, в 1991 году — и мы с ним увиделись. Он мне все это рассказал, через тридцать лет. И еще какой-то журналист, или кто из диаспоры, американец приехал. У него была программа, а в той программе было увидеться с Апанович.
[ К о н е ц д о р о ж к и]
Я шла на работу. Это была весна ранняя, а я в зимнем пальто, мне так жарко, я добралась до библиотеки, поднимаюсь по лестнице — стоит мой заведующий. А мы перед тем были с ним в командировке в Чернухах Полтавской области, где домик Сковороды. И он говорит: «Елена Михайловна, надо пойти на Подол, где наш библиотечный корпус (там, где сейчас Киево-Могилянская академия) и забрать материалы». Я говорю: «Мне тяжело, жарко — позже». — «Если вы не пойдете, то я пойду». А он участник войны, без ноги. Что я могла? Я пошла. Возвращаюсь, а мне рассказывают, что тот американец был сначала в отделе редкой книги и спрашивал, где Апанович. А они сказали, что я в рукописном отделе. Поэтому меня отправили на Подол. А тому журналисту сказали, что меня нет — выехала выполнять какое-то поручение дирекции. Вот такое было.
В этом доме жил такой Ромашко, ботаник. А я нашла дневник Вернадского. Я не знала, что это Вернадского, но я писала историю ЦНБ...
Гутянский, директор ЦНБ, вообще не хотел меня брать в библиотеку. И когда его друг, а мой товарищ по аспирантуре сказал: «Чего ты не берешь Апанович? Это же специалист высокого класса», то он сказал: «А чего я это отребье Скабы буду брать?» Понимаете? И Белодед не хотел. Он предупредил: «Будут приходить во все учреждения уволенные — чтобы их не брали на работу». А мое дело вел какой-то инструктор ЦК, так он говорил: «Елена Михайловна, никаких претензий, а только эти проклятые четыре процента». Это было сокращение. А уже теперь Патон в своем приказе признал, что приказ 1972 года об увольнении в секции общественных наук якобы по сокращению штатов на самом деле был по политическим мотивам. Приказал восстановить и выдать компенсацию зарплаты за три месяца. А меня на 23 года уволили.
В.В.Овсиенко: Это же тогда была уволена целая когорта ученых.
О.М.Апанович: Философов Лисового, Роженко. Роженко так и не восстановили.
В.В.Овсиенко: Лисовой и Пронюк были арестованы, а Роженко уволен. Тогда же и Бадзьо был уволен, и Светлана Кириченко, Дзыра, Иванисенко, Сергей Кудря. Это из разных общественных институтов.
О.М.Апанович: Когда-то в «Украинской газете» Степан Хмара опубликовал списки. Я вам сейчас покажу... Вот газета, вот это «Празднование Елены Апанович»... Правда, он тут много ошибок сделал.
В.В.Овсиенко: А, эта статья мне известна, она вошла в его книгу. (Степан Хмара (Максим Сагайдак). Сегодня о прошлом. Львов, 1993. – С. 93). А ошибки потому, что это же писалось по свежему следу в тех условиях. Что он сумел собрать, то и дал.
О.М.Апанович: Да. Меня он в Институт археологии зачисляет.
Я чувствовала такое унижение. Помню, что все равно я по вечерам работала, статью написала. Получила отрицательную рецензию — они дали кому-то рецензировать. Я начала писать ответ, а мне — была там такая Беляева... Ее муж в КГБ работал. Неофициально. Имел капитанские кагэбистские погоны, но работал в институте как старший научный сотрудник. Я ее прямо так и называла змеей...
В.В.Овсиенко: Подколодной?
О.М.Апанович: Не-не, такая, зюрга, что ли...
В.В.Овсиенко: А, гюрза!
О.М.Апанович: Гюрза. У нее есть такой мелкий ножичек, такая костяная пилочка на языке. Она берет жертву и пилит это мясо. Это такая страшная баба была. Да они до сих пор есть. А теперь, когда меня приглашали в библиотеку на ученый совет, то она уже так передо мной...
А потом я написала книгу «Рукописная светская книга» (Рукописная светская книга ХУІІІ в. на Украине. Исторические сборники / АН УССР. Центр. науч. б-ка. – К. – Наук. думка, 1983. – 222 с.). Это только по-русски можно было выпускать на Украине. Два года они ее не выпускали, в восемьдесят третьем выпустили.
Этот директор института Гутянский раньше работал в КГБ, но его уволили как бериевца. Причем, он работал среди интеллигенции во Львове, а потом у нас. Вон там, напротив Оперного театра была — вы ее не застали — «академическая бочка». Такой магазинчик, где они пили. А это рядом с Институтом истории, за корпусом, где и вы учились. Так он там угощал и сам пил, и стал алкоголиком. Но он был доносчиком. Когда его оттуда уволили, то ему не было еще тридцати пяти лет. А все-таки номенклатура, так он попал в Институт истории старшим научным сотрудником, потом был секретарем партбюро, а вот в ЦНБ был пожар, так он стал ее директором. Ему пообещали, что он будет членом-корреспондентом, а потом и академиком.
В.В.Овсиенко: Это пожар 24 мая 1964 года, устроенный Погужальским?
О.М.Апанович: Да. Это страшный человек, это людоед и что угодно. Он меня не хотел брать в ЦНБ. А Белодед соглашался, только чтобы я шла библиографом, а не старшим научным сотрудником. И только в отдел рукописей, который теперь называется Институтом рукописей при Национальной научной библиотеке Академии наук. Это потому, что в архиве платили за ученую степень, и я туда годилась прежде всего как архивист. А он хотел не допустить меня в архив, а только чтобы я шла библиографом. А библиографам степень не оплачивалась. Но всегда добрые люди находятся — Белодеда как вице-президента временно заменял директор Института права, фамилия... Сейчас не припомню, у меня плохая память. А у меня там были подруги Валя Сидоренко и еще девушки, кандидаты наук. А, Бабий, вспомнила. Обратились к Бабию как к вице-президенту, он раз-раз — и подписал. Так я попала старшим научным сотрудником архива.
Надо было писать историю ЦНБ. Сначала Гутянский не хотел меня допустить, а потом дал мне писать самый трудный раздел — основание ЦНБ в 1918 году. А я уже это изучала, так начала работать. И когда разбирала россыпь, то нашла дневник Вернадского. Там такие мысли... Вы себе не представляете — у меня вторая жизнь началась! Я еще не знала, чей это дневник. А когда дочитала до слов: «И когда мне предложили, чтобы я не только возглавил Академию, стал президентом, а стал и председателем временного комитета по созданию библиотеки...», то мне стало ясно, что это дневник Вернадского. Я как раз писала этот раздел. Я знала, что там же архив Академии, такой материал, я такую картотеку составила! Я писала с большим удовольствием и помогала писать о фондах.
А потом Гутянский задумал забрать у меня рукопись. А я уже почти написала. Забрать, чтобы поставить свое имя. А ученым секретарем была молодая женщина, которая ничего этого не понимала. Она приходила ко мне выяснять, откуда взяты те или иные данные. У него уже была часть моей рукописи. Меня как автора он уже вычеркнул. Я была полностью бесправна. Потом он меня вызывает и говорит: «Я был ТАМ». ЦК называли «хатой», а он был в КГБ, так я поняла. И рассказывает мне, что он забрал рукопись потому, что я такая «одиозная фигура», «меченый атом», как нас называли, потому что мы под надзором КГБ были. Но именно поэтому он решил не делать этого без санкции, на тот случай, если я буду протестовать, что ли. В КГБ ему сказали: «Не надо этого делать». Он хотел у них получить право, чтобы забрать мою рукопись, потому что я такая националистка. Я и не знала, что такой журнал есть, а он мне говорит, что в «Сучасності» пишут, что я хожу без работы. — «А мы покажем, что она печатается!»
В.В.Овсиенко: Надо было дать отпор врагам.
О.М.Апанович: Таким образом я осталась в авторах. (См.: История Центральной научной библиотеки Академии наук Украинской ССР / С.К. Гутянский, Е.М. Апанович, Е.М. Кравец и др. – К.: Наук. Думка, 1979. – 227 с.).
На научные конференции меня старались не пускать, но меня приглашали на конференции в Москву, в Ленинград. Там я могла выступать, мои выступления там печатали в материалах конференций.
А потом я увлеклась маргиналистикой. Это записи в рукописных и в старинных книгах. Читатели записывали свои впечатления, события, которые происходили в то время. Я, например, так собрала 12 сообщений о землетрясениях. Это называется маргиналистикой, потому что «маргиналии» — это поля в книгах. Маргинальные записи до революции изучали, а потом это было перекрыто. Так я восстанавливала эту науку. Есть статьи о вкладе Елены Апанович в маргиналистику. Я написала в журнал «История СССР», там Александр Александрович Преображенский работал, и спросила, можно ли напечатать такое-то и такое-то, так он мне сразу ответил: «Елена Михайловна, что бы вы ни прислали, что бы вы ни написали — пожалуйста». А в Украине мне невозможно было печататься. И книгу о рукописной книге только через два года выпустили.
Меня спасло то, что когда Маланчука сняли... Вы же историю с Маланчуком знаете? Вам не надо говорить, что он был стукач. И достукался. Он был стукач Суслова. Дорогунцов (С.И. Дорогунцов, завсектором общественных наук ЦК КПУ) утром должен был идти его снимать, а он за ночь связался с Сусловым, и его назначили секретарем ЦК по идеологии вместо Скабы. Или Скаба позже был?
В.В.Овсиенко: Скаба был секретарем ЦК по идеологии с 1966 года. В конце 60-х им был Овчаренко, а уже после снятия Шелеста — этот Маланчук. Такой, кажется, порядок был.
О.М.Апанович: Да, наверное, поэтому Скаба к нам в институт пришел. Маланчук до того был заместителем министра образования. Так вот, Дорогунцов должен был провести собрание в Минобразования и снять его с этой должности — а его подняли. А его друга, фамилию которого я забыла, назначили на его место. Он хвастался, что все время сопровождал Маланчука. А (1979 г.?) Маланчука сняли, потому что он тогда не смог дозвониться до Суслова — Суслов был в отъезде или болел, — и его Щербицкий снял. А когда сняли Маланчука, то сняли и его друга с заместителя министра образования. И назначили директором ЦНБ. Хоть он ничего в этом не понимал, — а все равно номенклатура. Это когда Гутянский умер. Гутянский и завотделом архивов хотели, чтобы я обрабатывала архивы советского периода и XIX века. А я специалист по XVI-XVII векам, я знаю и язык, и палеографию. Но что-то у них не вышло — может, потому что умер Гутянский, а потом пришел тот... Гутянский не только ко мне так относился — плакали люди, потому что это страшный человек. А еще он пьяница, алкоголик, так что когда похмелья не было, то он срывался. Что и говорить... А сколько у него женщин было... Этот мой заведующий наговорил новому директору, что я плохо работаю. И они решили сократить меня по пенсионному возрасту. Уже был готов приказ. А я нашла дневник Вернадского. Я поняла, что это незаурядная вещь. Я заинтересовалась Вернадским вообще. Я знала, что у него там в дневнике есть антисоветские высказывания, и понимала, что если сдам его, то заведующий поставит визу «Н.В.». Это означает «не выдается». Тогда он для науки исчезнет навсегда. Так я долго не сдавала дневник.
И вот приехал закарпатец ботаник Стойко (Степан Михайлович. – Ред.), которого я еще аспирантом знала. Здесь рядом со мной есть гостиница для Академии Наук — может, знаете, — на Софьи Перовской? Наша улица пересекается с Софьи Перовской. Он там остановился. Как-то пришел и говорит: «О, как у вас мало публикаций... Вы сейчас не издаетесь». И стал хвастаться своими публикациями. А я ему рассказала, что нашла дневник Вернадского. Говорю: «Вы знаете, как-то надо так сделать, чтобы нашелся человек, который бы занимал высокий пост и немножко разбирался в ценностях науки и понял, что это такое». А как раз выступал Сытник (Константин Меркурьевич. – Ред.) он был вице-президентом Академии Наук и надзирателем, куратором библиотеки. Я увидела, как он хорошо выступает, и сказала: «К нему трудно попасть». А Стойко говорит: «Я с ним учился, за него пишу статьи, которые он даже не читает, а сам он ничего не написал, говорю вам с полной ответственностью. Я с ним поговорю. Я вот собирался выезжать, но я специально на вечер останусь. У него там самовар стоит».
Стойко поговорил с Сытником, а через две недели я все же попала к нему и сказала ему о дневнике. Он встал, пожал мне руку и сказал: «Вам благодарность от науки, потому что мы начинаем поднимать Вернадского, будем строить ему памятник». Потому что памятник Вернадскому есть только в Москве на кладбище. И спросил мое мнение как специалиста. Я сказала, что, к сожалению, напечатать этот дневник мы не можем, потому что там есть такие места... Но я думаю, что надо написать статью, где очень широко давать цитаты, которые можно, потому что иначе не пропустят. Говорю: «Может, Москва поможет?» — «Нет-нет, ни в коем случае! Это мы должны издавать».
А перед тем новый директор уже хотел меня увольнять из ЦНБ. Но этот Сытник пишет бумажку, чтобы включить в план работы Апанович подготовку книги о Вернадском. И директору пришлось уступить. Вот видите, я спасла такую ценную вещь. Потом целая книга вышла. (В.И.Вернадский: Жизнь и деятельность на Украине / К.М. Сытник, С.М. Стойко, Е.М. Апанович; АН УССР. – К.: Наук. думка, 1984. – 235 с. ; 2-е изд, испр. и доп. – 1988, – 366 с.). Мои друзья говорили, что я спасла Вернадского, а Вернадский меня спас для науки, потому что уже был подписан приказ о моем увольнении из библиотеки.
В.В.Овсиенко: Это какого года было?
О.М.Апанович: Я припомню. Это было, когда готовились к 120-летию со дня рождения Вернадского, а он 1863 года рождения. Значит, 1983-й. Первое издание вышло в 1984 году. А Вернадский тогда был как-то полузапрещен.
В.В.Овсиенко: Я читал некоторые его книги — страшно много было точек, пропусков в скобках.
О.М.Апанович: Вот это второе издание.
Как-то Стойко был проездом, приходит ко мне и говорит: «Елена Михайловна, я тоже буду выступать. Я напишу о биосфере, но я о ней пока что ничего не знаю». Я говорю: «Замечательно». А тогда была встреча с Сытником, я сказала о книге. Сытник сказал, что это очень хорошо, но подсказал мне посмотреть, какие еще есть материалы. Я нашла массу документов. Составляется коллективная монография, из двух частей. «Исследование связи Вернадского с Украиной, учение Вернадского о живом веществе и его роли в эволюции». У него 20 страниц, а тут 132 страницы. У него 50 страниц, а то, что я писала — 100 страниц. И дальше все я делала — «Вернадский — документальные материалы», «Об участии живого вещества...» Я даже нашла материалы выступлений, записки и так далее. И тогда Стойко Степан Михайлович говорит: «Елена Михайловна, сделаем книгу. Думал, что брошюра выйдет, а когда есть материал, то можно книгу сделать». Я полгода сидела над документами и написала уже, по сути, первую часть. Я изучала его биографию, собирала по крупицам... Позже, в перестройку, я написала статьи, доказывая его украинскую ментальность. Вы же знаете, что он потомок запорожских казаков? Это по отцовской линии, а по материнской — из украинской казацкой старшины. Я все это изучала.
В Москве есть кабинет-музей Вернадского в Институте геохимии. Там есть такая Неаполитанская, которая вела борьбу, чтобы издавалось его неизданное. Она мне материалы давала. Есть там такой Молчалов, которому единственному разрешили... Он нашел статью Вернадского. Говорит: «Елена Михайловна, он написал стихотворение "Украина — родная моя сторона"»:
"Украина, родная моя сторона,
Века ты уже погибаешь,
Но борешься, бьешся, бедняжка, одна,
И в этой борьбе изнываешь.
В минуту погибели крайней твоей
У детей твоих дух пробуждался,
Старались свободу найти от цепей
И ум их тобой восхищался.
Но дело вести до конца не могли...
(Юноша в 17 лет такое...)
И вновь начинались раздоры,
Врагам твоим снова они помогли,
И вновь появлялись кондоры.
(Кондоры – это такие орлы хищные.)
Кондоры-враги разрывали тебя,
И дети врагами являлись
(Ну, то, что сейчас, да?)
Немногие, верно до гроба любя,
Течению волн покорялись.
Но в этих немногих вся сила твоя,
Они втихомолку старались,
И в годину бедствий, родная моя,
Враги твои вновь изгонялись."
(Ну?
В.В.Овсиенко: Такое четкое национальное сознание!
О.М.Апанович: Да.)
"Опять начинались раздор и борьба,
Враги твои снова являлись.
Такая, родная, твоя уж судьба,
Судьбе (подчеркнуто им) мы всегда покорялись".
Ну? Мне говорили: «А как вы сумели пробить это?» Я это смогла только во втором издании.
Сытник сообразил, что... Мы так решили, что всю книгу я писала, кроме этой биосферы, причем Сытник сам сказал, что не разбирается в этом. Трижды я ему правила. Я уже настолько вникла в материал, я уже понимала Вернадского, я изучила, что такое биосфера, что такое ноосфера, что такое автотрофность человечества. Сытнику заказали статью о земледелии в журнал — ему заказали, а я написала. Но мы, по-моему, все-таки вместе подписались. Я доказала, что Вернадский недооценен. Я обнаружила статью «Участие живого вещества в создании почв». Ездила в Москву и работала там в архиве, у меня там были друзья. В журнале «Наука и жизнь» работала дочь Никиты Хрущева. Я с ней разговаривала, она просила дать им эту статью, но я сказала, что мы хотим сначала у нас напечатать. А она говорит: «Мы что-то сократим». Публикация в журнале «Наука и жизнь» вышла роскошнейшим образом! Когда я приехала и рассказываю Сытнику, а он: «И вы не отказались?!» Я так медленно рассказываю, видно, что я протестую. Говорю, что нет, я согласилась. А окончательно с этой статьей получилось так, что я пригласила Федора Вольвача, он как биогеохимик написал примечания. А я как историк. Сытник только подписал и числился в авторах. А он и точки не поставил. Он прочитал, ему, конечно, понравился мой текст, он говорит, что его надо скорее печатать. Я возразила: «Вы знаете, еще нет». Мы целый день сидели, там такая Майя (фамилию забыла), специалист по научно-организационной работе Вернадского, очень много замечаний сделала, я ей очень благодарна. Она говорила, чтобы я оставила для работы редактору, а я ей сказала, что я так не работаю — я не хочу, чтобы редактор вмешивался, я должна все сделать сама.
Книгу мы издали так. (Это первое издание, а второе было уже подправлено). Сначала мы договорились, что первую часть документа, где много латыни, подготовит Стойко. Он как ботаник знает латынь, как закарпатец знает чешский и немецкий, знает все термины Вернадского. Он увиливал, а я его просто за шиворот привлекала, чтобы он тоже помогал. Договорились так, что первая часть будет Сытнику — 100 страниц, о связях Вернадского с Украиной, а второй раздел, учение Вернадского о живом веществе — Стойко. А я открыла дневник и работы Вернадского. Москвичи были в восторге — они не знали об этом. Стойко, этот мой друг, которого я, по сути, с аспирантских лет знаю, пошел поговорить с новым директором, другом Маланчука. Он говорит: «Елена Михайловна, чтобы это скорее вышло, отдайте свой раздел директору, чтобы он не препятствовал». Сытнику, который вообще ничего не делал! Я была так возмущена — друг, называется! И сказала: «Так что, вы хотите, чтобы я была литературным негром?» Так Сытник потом говорит: «Не надо, чтобы было по разделам — пусть будут общие авторы». Понимаете? Потому что все поймут, что так написать, как у меня, ботаник Стойко или Сытник написать не могли.
Я еще должна сказать, что когда в Одессе была специальная конференция по радиоактивности озер в Одесской области, посвященная одному ученику и соратнику Сытника, то из специалистов по Вернадскому пригласили туда только меня. Я потом спрашиваю организатора конференции, еврея: «А почему вы только меня пригласили?» А он говорит: «Вы знаете, когда эта книжка вышла, я смотрю — Сытник. Я ее сначала отбросил, потому что подумал: что может Сытник написать? Но когда я раскрыл и почитал, я понял, что это вы, конечно, написали. Поэтому я вас и пригласил».
Но самое интересное вот что, слушайте. Введение должен был написать Патон. И я подготовила это введение. А соавтор (Сытник) — он первый стоит. Всегда же начальство сначала. А я настолько хотела, чтобы эта книжка была издана... Я с братом советовалась, рассказывала ему и спрашивала, как мне сказать, если он будет стесняться, что я готова, чтобы моей фамилии не было — лишь бы только она вышла. И еще мы с Мишей советовались, как сделать так, чтобы его не оскорбить. А он — совершенно спокойно... Это я вам просто так хочу сказать... Это такая сторона дела, о которой я нигде не писала и никому не рассказывала. Но это нравы этого ничтожества, который (академика Николая) Холодного уничтожил, (академика Дмитрия) Зерова уничтожил, а потом хвастает, что он именем Холодного назвал институт. Холодный — это друг Вернадского. Я все это по материалам знаю.
И вот Патон должен был написать введение, и все было готово. Приезжает Патон на заседание Президиума. Как раз тогда говорили о биосферных заповедниках. Это заповедники, в которых надо установить постоянный мониторинг. А Патон никак не хотел брать на свои плечи эти биосферные заповедники, экономически их поддерживать, следить. А доклад должны были делать Сытник и Стойко. Президент Патон отказался подписать вступление. Когда он отказался, то Сытник заявил Стойко: «Вы знаете, я тоже не буду автором — я буду вас поддерживать». Значит, уже побоялся, понимаете. Наша библиотека близко от Президиума, и этот Стойко Степан Михайлович пришел в перерыве ко мне и спрашивает, что же делать. Я говорю: «Вы должны уговорить Сытника, чтобы он не уходил из авторов, иначе книга не выйдет. Вы представляете, какая подлая жизнь у нас — в других странах борются против плагиата, против присвоения авторства, а мы умоляем его, чтобы он был в авторах. Какая страшная жизнь у нас, как перевернуты все ценности!»
Стойко после этого возвращается поздно (а я, как всегда, вечером работала) и говорит: «Елена Михайловна, такая победа!» Оказывается, что Стойко (он доктор наук, работал во Львовском филиале Института ботаники, которым руководил Сытник) второй раз выступал на заседании Президиума. Он говорит: «Я знал, что Цицерон учил, что если вы выступаете, то должны сначала привлечь внимание слушателя каким-то таким как бы ударом, чтобы его поразить, — а потом вы можете говорить что угодно, вас уже будут слушать. И я это применил, первый раз выступая. Обсуждался вопрос, что надо ввести в Академии то-то и такое-то. Я выступил и сказал, что, конечно, в нашей Академии хотят изучать эту проблему — это важнейшая проблема, это так важно и так нужно. Но наша Академия опоздала на двадцать лет. Двадцать лет назад в Чехословакии вышла книжка по этой проблеме, очень подробная монография. И все встрепенулись. А так — сидят, одни правят верстку, там же много людей разных специальностей — и математики, и химики. А другие откровенно спят. И я здесь применил этот прием — я сказал, когда речь шла о биосферных заповедниках, что самый выдающийся естествоиспытатель XX века Владимир Иванович Вернадский разработал не только учение о биосфере, но и о биосферных заповедниках. Сейчас эти заповедники практически разрабатываются во многих странах мира. А сама практическая разработка была сделана, к сожалению, не у нас, не от нас она пошла по миру, а к нам пришла из Парижа». И все встрепенулись. И тогда Патон вынужден был согласиться на эти биосферные заповедники. Тогда он уже и нашу рукопись взял посмотреть. О введении уже не говорилось — мы его имя сняли. Но он уже отнесся благосклонно к книге. Тогда и Сытник остался как соавтор. Конечно, книга пошла.
Академия была в 1918 году организована. Сейчас на Скоропадского Павла, гетмана Украины, совершенно иначе смотрят. А тогда о нем нельзя было говорить — придумали, что Академия с 1919 года, и все. В Москве смеялись над нами.
Но это я уже, видимо, углубилась в такие детали...
В 1971 году отмечали 350-летие Хотинской войны 1621 года. Отмечали не в Хотине, а в Черновцах. В сборнике была моя ведущая статья, там и про Сагайдачного. Я, как всегда, опаздывала, потому сдала ее почти в черновике. Использовала очень интересный материал из польского сборника. Выступала на конференции. А Скаба, когда мы ехали, сказал: «Я тоже еду, но для того, чтобы следить за вами». Так откровенно и сказал. Я ему тоже выступление написала.
О конференции в газете напечатали. Секретарь обкома как-то высказывался, что чувствовалось, что он крутил. Но с таким уважением: «Елена Михайловна, садитесь в мою машину». А потом меня уволили. Звонит Михайлина (а он отделением института в Черновцах заведовал). Интересовался телефоном Елены Станиславовны. А я спрашиваю: «А как сборник?» — «Вышел». — «Так вы мне вышлите, там же моя статья». — «Я должен вам сказать, что Андрей Данилович (Скаба) распорядился, чтобы ваше имя вычеркнули и чтобы подписались я, Михайлина, Шинкарук (тогдашний секретарь ученого совета института) и еще третий из Черновцов». Слушайте — это прямо бандитизм! Что это такое? Вот так делалось. Нас не сажали, не арестовывали, потому что это в рамках нашей работы было трудно. Это не арест, но, по сути, запрет на профессию! А когда уволили — то что это такое? Это был просто разбой в науке. Это очень тяжело переживалось. Это не только незащищенность, а вообще мы, выходило, без всяких прав — что хотели, то с нами и делали. Я считаю, что это проявления какого-то... Во всяком случае, преследование такое, что было очень тяжело.
Еще такое было, что запрещали мне встретиться с людьми. Узнали, что Апанович в библиотеке работает — валом пошли консультироваться. Потому что я палеограф, а они не могут прочитать древние тексты, так я им читаю. Когда это увидели, то заведующий отдал приказ, что только он может давать консультации. Закрыли этот путь, но люди все равно приходили.
Было такое советское правило, чтобы заграницу не допускать к фондам библиотеки. А я, когда приезжали, тайком показывала людям, чтобы они знали. Так когда знали, что они пришли, — вынимали из картотеки целые ящики и прятали.
[ К о н е ц к а с с е т ы 2]
Была такая Патриция Кеннеди, специалист по архивам, по библиотекам. Она и в России, и на Украине составила такие обзоры. А ей всячески препятствовали, ее даже ненавидели. Я говорю: «Какое это счастье — у нас никаких возможностей нет это делать. Какое счастье, что это делается». Ну что вы! Это так точно, как американцы на Луне высадились. Я тогда как раз была в Запорожье по делам Хортицы. Помню, мы ехали с Киценко в его машине, а шофер — или какая-то медсестра — высказались: «Хоть бы они погибли там!»
В.В.Овсиенко: О Боже!
О.М.Апанович: Я ужаснулась! Я начала что-то возражать, а Киценко мне так сжал руку — молчите, мол. А потом говорит: «И при шофере чтобы вы не высказывались». Вот такое, вы видите? Говорит: «Эта медсестра — москвичка. Московитка». Да и украинцы так высказывались. Это было что-то такое дикое!
Итак, в библиотеке. Мы встретились с этой Патрицией Кеннеди. Есть зафиксировано: «Они целуются». Как раз не было Визиря, заведующего, так его соратница, которая его заменяла, сказала мне: «Елена Михайловна, эта Кеннеди (!) хочет с вами поговорить. Так вы говорите то-то-то», — поучает меня.
Я поняла, что зря ей что-то говорить, высказывать свое недовольство. Говорю, что меня буржуазной националисткой называют, а я даже не украинка. А она говорит, что как раз чаще всего националисты — не украинцы: Франко — немец... И еще кого-то троих назвала. Вот это она сказала, а потом кто-то другой начал говорить. Но она пришла, чтобы установить инициалы каких-то авторов. Вижу, у нее зафиксированы такие статьи, связанные с библиотечным делом, которых я не знаю. Даже мои. Спрашиваю: «Как вы узнали?» А она говорит: «А это компьютер помогает». А у меня вся текстовая работа была только пальцами. Было так, что я по почерку устанавливала переписчиков. Я доказывала, что эти переписчики были, по сути, соавторами. Я брала один образец за канонический, пальцем водила и все книги проверяла. Не всегда имена были подписаны — я по почерку, что вычеркивалось, что дописывалось — устанавливала переписчика. А она говорит, что это все компьютер делал...
А потом замдиректора, который впоследствии стал директором, когда Гутянский умер, говорит: «Ко мне пришел наш куратор», — это же кагэбист. В каждом институте был куратор, в каждом архиве. Так он спрашивает: «Как та Патриция Никсон вышла на Апанович?» А он говорит: «По ее работам». Потому что ведь у меня работ много.
Я хочу еще вернуться к архиву. Мы очень дружили, там молодежь была — 24, 25 лет. С нами дружил директор фоторадиоархива Радий Семенович (фамилию забыла), а он был в дружеских отношениях с этим куратором. Он говорил: «Вот он, когда приходит, так знайте, что к нему идут с донесениями. Он все это собирает». Такие были в каждом отделе. Мы таким образом всех стукачей устанавливали. Да за всеми следили.
А со Стойко я после того вообще не хотела дело иметь. Потому что, во-первых, это он предложил, чтобы и имени моего на книге не было. А когда уже книга была почти готова, то сделали буклет. Рекламку такую с его портретом. На украинском, русском и английском языках, что-то такое красивое. Он принес показать тот буклет какому-то клерку в Президиуме, какому-то ничтожному функционеру, который курировал их институт. А тот говорит: «А чего вы связались с Апанович? За ней же следит КГБ! Пойдите к Сытнику, чтобы он вычеркнул ее имя». И об этом он мне по телефону звонит. Я спрашиваю: «И вы пошли?» — «Я пошел, но Сытника не было». Вы представляете? Друг называется! Прошло какое-то время — он мне звонит. А телефон был общий, как раз над этим Визирем. Я стою над его головой, а Стойко мне говорит ровным голосом: «Вот, Елена Михайловна, в Ровно была конференция, и Константин Меркурьевич Сытник был. Я ему напомнил об этом. А он сказал, что это ничего, это раньше было». А это уже приближалась перестройка. Я думаю: «Ах ты негодяй! Это ты его должен был убеждать, что это ничего». А Сытник же хотел, чтобы книга вышла. Вот такие дела были.
Моя подруга рассказывала мне — это уже когда, по сути, началась перестройка, — что новый директор докладывал там перед заведующими отделов. И говорит, что некоторые сокращения должны быть, кое-кто пойдет на пенсию. Вот Апанович — она же не хочет и не умеет работать. А секретарь парторганизации — она, правда, в отделе моей подруги работала, которому я много помогала, — так она говорит: «Как это не может? Что это такое?» Тогда эта моя подруга, завотделом, собрала книги — уже Вернадский вышел... Еще не этот, кажется, первое издание. Показала ему статьи, а он удивился и попросил, чтобы я пришла. Я пришла, рассказала кое-что, а он говорит: «А почему вы не жаловались?» — «А кому жаловаться? Кому? Когда здесь такая дискредитация, такая дискриминация! Когда-то я на улице шла со своим приятелем, доктором наук, и он меня представил какому-то учителю-пенсионеру, что я автор «Вооруженных сил» — мне руки целовали. Это за стенами библиотеки. Это был народ, а кто же здесь меня мог защитить?» Я после того разговора пришла, вот так за столом до девяти часов проплакала, рыдала, вспоминала все те обиды... Такую страшную жизнь я вспоминала...
Должна сказать, что потом я с сотрудниками библиотеки сдружилась, и сейчас мы как родные. Только с тем начальством... Вот так я проплакала, а потом вспомнила высказывание Льва Николаевича Толстого. Он говорил, что человек всемогущ, он может достичь великого, когда имеет силу воли, когда он направлен к цели. Но «человек становится бесконечно слабым, когда он начинает себя жалеть». И я вот подумала: а я, все-таки, как ученый, состоялась, как они мне не мешали — так же, правда?
В.В.Овсиенко: Конечно так!
О.М.Апанович: И все, и мне стало легче! А то мне жизнь казалась такой страшной и жуткой! Эти преследования, на каждом шагу такое, — а я все-таки... Я люблю афоризмы — у меня над кроватью висело такое: «Какое море мелких неудач, какая бы беда не угнетала — руками стисни горло и не плачь, засядь за стол и все начни сначала!»
А еще я увлекалась йогой и медитацией. Один ленинградский поэт перевел индийские формулы медитации — я себе выбрала такое: «Ритм творчества — он побеждает и крепости, и бастионы зла». Вот сидеть и работать! Мне кажется, то, что сейчас творится с этими выборами, что так много кандидатов зарегистрировались, а потом смогут оспаривать результаты выборов — это же мышиная возня! Оспаривать — а сколько тратится денег! Если бы каждый работал — а что эти разговоры? Я вспоминаю, как Черновол организовал суд над Коммунистической партией, когда ее даже хотели запретить... Где же это было? Не в музее Ленина, но в каком-то большом полупустом зале... Вы не были там?
В.В.Овсиенко: Так это Октябрьский дворец — теперь Центр культуры, где раньше было НКВД.
О.М.Апанович: Ах да, и говорили, из-за чего именно там устроили — потому что там это было... Вы помните, сколько там людей было? Зал не был заполнен. Блестящий доклад Ярослава Дашкевича — вы помните? Самый лучший, и вообще, доклады были хорошие. Поднимались возмущенные люди и спрашивали, почему нет учителей, почему нет студентов, почему это так организовано? Сердце болело — это же только для «галочки»! Он зачитывал поздравления, а я, помню, сидела с Сергиенко Еленой Филимоновной, которая выпускает ежегодник «Наука и культура». Он зачитывает телеграмму Атены Пашко, которая руководит женским обществом...
Я еще хочу сказать о развитии личности.
В.В.Овсиенко: Рассказывайте, у нас еще есть полчаса.
О.М.Апанович: Я хочу завершить эту линию тем, с чего начинала. Чтение самиздата, знакомство и общение с Иваном Светличным, который мне подарил свой перевод Беранже...
В.В.Овсиенко: А вы когда со Светличным встречались?
О.М.Апанович: Так мы в разных компаниях встречались, в шестидесятых годах. И с его женой я была знакома, и с Михайлиной Коцюбинской, через Иванисенко. Я помню, как рассказывали, что они запускали «Интернационализм или русификация?» Ивана Дзюбы. Я и с Дзюбой хорошо знакома. Встречались с ним и тогда, когда его КГБ послал редактировать какую-то многотиражку. Ему тогда квартиру дали.
В.В.Овсиенко: Это была многотиражка на авиазаводе.
О.М.Апанович: Да, а вы такого Леонида Иваненко знаете? Он бывал у Дзюбы. Я помню Ивана «пустые очи». Жена говорит: «Вот Лукаш выбросил Ленина, Сталина, а я ему говорю, что ты же семейный человек, у тебя ребенок, жена». А на нее очень давили кагэбисты, и то, что Иван покаялся...
В.В.Овсиенко: Да, это в значительной степени была ее работа. Юрий Литвин о таких случаях говорил: «Женщина — союзник КГБ».
О.М.Апанович: Вот так! А у нее такая замечательная мать, которая и сама сидела — а она вот так... А у него глаза такие пустые, он молчал — это я помню. Так что я в этом кругу была, я всех их знала. Я со всеми была знакома, они мне дарили свои книги, а я им «Вооруженные силы» дарила, которую они очень ценили. Это, видите, был специфический круг, который пошел так...
В.В.Овсиенко: Да, часть пошла в заключение, а часть осталась на своем месте и не пошла ни туда, ни сюда, а еще часть склонилась. Вот, скажем, был такой кагэбист Гончар. Меня привезли из Мордовии в 1976 году в КГБ для разговоров. Так этот кагэбист Гончар мне подарил книгу Ивана Драча «Киевское небо», за которую Драчу присудили Шевченковскую премию.
О.М.Апанович: Или, может, Ленинскую?
В.В.Овсиенко: Шевченковскую. Там было несколько стихотворений о Ленине и о партии. И при этом кагэбист мне сказал об Иване Драче: «А мог бы и сидеть!» Одних посадили, других сломали, но какая-то часть устояла. Ни туда, ни сюда. Вот и вы устояли на своем месте.
О.М.Апанович: Елена Станиславовна также...
В.В.Овсиенко: Но потому вы и остались в кандидатах в науке...
О.М.Апанович: Вы знаете, когда началась перестройка, мне начали говорить, что вот Брайчевский...
В.В.Овсиенко: Тоже кандидат в науке.
О.М.Апанович: Нет, он защитился, и защита очень простая. Надо было написать доклад, это было бы как защита докторской. Но я подумала, что я вообще очень эмоциональная — это мне будет очень дорого стоить. Я лучше книги напишу. На меня и сейчас валятся бесконечные предложения, а я за первую половину 90-х годов выпустила три книги. Первая книга — «Украинско-российский договор 1654 года. Мифы и реальность». 1994 года. (К.: Ватра. – 96 с.). Но она два года крутилась — я ее из одного издательства забирала в другое, а она все задерживалась. Презентация была, я могла бы вам дать материалы. Ни один человек не написал об этом договоре. А эта книга вышла в прошлом году — «Чертомлыкская Запорожская Сечь» (К.: Укр. козацтво, 1998. – 80 с.). Вот «Рассказы о запорожских казаках» (К.: Дніпро, 1991. – 335 с.). В 1991 году тираж был 115 тысяч, разошелся. Это «Дніпро» выпустило.
В.В.Овсиенко: А потом «Гетманы Украины и кошевые атаманы Запорожской Сечи» (К.: Лыбидь, 1993. – 287 с.)
О.М.Апанович: Да, это в 1993 году, и Шевченковская премия 1994 года.
В.В.Овсиенко: За эту книгу — «Гетманы Украины и кошевые атаманы Запорожской Сечи»? (К.: Лыбидь, 1993. – 287 с.)
О.М.Апанович: За эту книгу. А так я бы на защиту потратила столько душевных сил!
В.В.Овсиенко: Проще книги написать?
О.М.Апанович: Так я решила. Я так подумала, когда уже премия была присуждена, и в тот день, когда ее должны были вручать — покажу вам сейчас фотографии, — вручал Олесь Гончар. А утром нас пригласили — всех, кому премия была назначена, это такая уже традиция, — в музей Шевченко, чтобы мы там выступили. Я выступила коротко и сказала, что когда Украина получила независимость — я так сказала, как было и как я думала, — я села и подумала, как я в своем возрасте, со своими возможностями и силами могу помочь развитию украинского государства? И решила, что поскольку у украинского народа была украдена национальная историческая память, я должна принять участие как историк и филолог в написании книг, статей, чтобы помочь вернуть эту национальную и историческую память. И то, что меня сейчас награждают этой высшей премией, — это признание моего труда. А что премия озарена именем Шевченко — это меня поднимает на высшие высоты духовности. Это было сказано искренне. Мне говорят, что мое имя — это уже выше, чем академик. Правда же?
В.В.Овсиенко: Бесспорно.
О.М.Апанович: А вот это премия Антоновичей?
В.В.Овсиенко: «26 мая 1995 года Фонд Омельяна и Татьяны Антоновичей...». Так вы также лауреат премии Антоновичей? Такая красивая грамота.
О.М.Апанович: Никак не договоримся, чтобы в рамку вставить и повесить.
В.В.Овсиенко: Елена Михайловна, а расскажите, пожалуйста, как вас в Институте истории на работе восстанавливали?
О.М.Апанович: Это долго рассказывать. Смолий распустил (это мне Раиса Иванченко сказала), что Апанович — это популяризатор. Я думаю, почему это Иванченко мне говорит? Я с ней здороваюсь, все в порядке. А потом я услышала, что Смолий женат на ее дочери. Он такое говорил, когда меня восстановили. Он звонил Ярославу Дзыре, а Дзыра даже раньше восстановлен.
Евгений Пронюк, когда Патон о чем-то отчитывался в парламенте, задал ему вопрос: а что с теми, которых в 1972 году уволили с работы? А тот сказал, что мы этот вопрос решим. Так меня Валерий Смолий принимал и спросил: «Куда вы хотите, Елена Михайловна?» Я говорю: «Как куда? Я хочу в тот отдел, в котором я профи — это бывший отдел феодализма, а сейчас — средних веков». А он говорит: «А как же тут Котляр и Сергиенко?» А Котляр меня как огня боится, потому что когда была первая археографическая конференция, то я выступила против него. Он написал рецензию на книгу Киценко «Хортица в героике и легендах». Та рецензия стала основой того, чтобы снять с работы заместителя председателя Запорожского облисполкома — обком партии сослался на эту рецензию Котляра. Это заседание вел Федор Павлович Шевченко. А я говорю, что высказывания Котляра реакционнее, чем манифест Екатерины II о разрушении Сечи. Он доказывает, что «русское правительство» опоздало ликвидировать Сечь на полтора столетия, потому что, во-первых, Запорожское войско — это отсталое войско, оно как-то мешало развитию военного искусства в России; оно препятствовало заселению — вы понимаете? Казацкая Сечь уничтожена, запорожские земли поделили между помещиками и иностранными переселенцами, а те привезли крепостных и поселили. И еще что-то третье. Так Смолий говорит: «Здесь же Котляр...». Я говорю: «Вы знаете, мне, наверное, не очень много осталось биологического времени — как уж Бог даст. Так я не буду его тратить на деструкцию, на борьбу, что-то доказывать. Я буду только конструктивно работать».
Защищая диссертации, этот Мыцык, тот же Щербак, доказывают: вот Голобуцкий и Гуслистый, а дальше никакого развития историографии казачества не было. Только с середины восьмидесятых годов, то есть во время перестройки, стали что-то писать. Вот так меня вычеркивают — мне это наплевать.
Так вот, я начала вам рассказывать и не закончила, что в 1989 году, когда мы поехали в экспедицию «Разрушенное и уцелевшее», когда мы приехали во Львов на конференцию — это называлось «Рождественские встречи», когда наша экспедиция встретилась с общественностью, когда в Союзе писателей подошел Роман Крипякевич-сын и сказал: «Елена Михайловна, если бы вы знали, как папа высоко о вас говорил...» Я с Крипякевичем встречалась. Когда выступали мы в помещении — это был какой-то очень крупный завод, в его Доме культуры, там колоссальный зал, а погода была плохая, это же зима, так крутило, — а зал был заполнен. Когда объявили, что сейчас Елена Михайловна выступит — мы там сидели как бы в президиуме, — весь этот зал встал. А я еще была гонимая. Я так расплакалась...
Когда пригласили, чтобы я в Батурине выступила — юбилей какой-то отмечали, Драч там Координационный совет проводил, там были представители из других стран. Приехал директор библиотеки имени Петлюры в Париже. Я и там выступила на конференции. Вышла, а там женщина-колхозница, простая крестьянка: «Елена Михайловна, если бы вы знали, как мы вас слушаем по радио». Какой-то мужчина из села приехал на велосипеде, бывший военный. Показывает мне законспектированные книги, у него есть даже рукописная книга. А другой имеет «Вооруженные силы». Так что мне этот Смолий? Вот я найду, как пишет Иван Иванович Билык: «Сейчас Елена Михайловна пишет, сейчас у нее патриотизм без берегов».
Я хотела вот чем закончить. Меня сделали шестидесятые годы. Хотя сначала казачество. Я так романтически воспринимала эти бои... Я же архивы изучала, там есть донесения прямо с поля боя. Так я описываю бои как бы сверху и как бы изнутри. Когда Кость Гуслистый прочитал мою третью главу, написанную по архивным материалам, то спросил: «А где это вы списали?». Я даже заплакала. Да из самих архивов! Жена Брайчевского — а она же архитектор и художник немножко, — говорит: «Елена Михайловна, как вы описываете бои? Я вот читаю — я могу начертить ход боя, картину с этого написать». Так что они мне? Хотя я пережила страшно — не хочу все это рассказывать, — когда мне, чтобы прикрыться моим именем, подсунули негодную диссертацию, чтобы я научным руководителем была. Но что мне, когда я вижу вот такое признание? Но дело не в признании. Вот эта книга — я убеждена, что она может сыграть большую практическую роль.
В.В.Овсиенко: Это об агрокультуре казачества и крестьянства, так? (Елена Апанович. За плугом Господь идёт. Агрокультура украинского крестьянства и казачества в контексте идей Сергея Подолинского и Владимира Вернадского. – Библиотека журнала «Колокол Севастополя», 1999. – 26 с.).
О.М.Апанович: Да. Я вам шестнадцать книг отдам для Научного общества имени Сергея Подолинского. Давайте я там исправлю в одном экземпляре. В трех местах коротенькие исправления. Здесь на 10-й странице надо дописать «разрушает окружающую среду», «достижения нескольких поколений обеих воюющих сторон». Это мне подсказала одна женщина, которая преподает экологию в военном институте. А у меня же тут есть об окружающей среде. И 16-я, вот тут, где Кратко — надо не 1977, а 1997 год.
Я хочу спросить, а справка о диссиденте для Харьковской правозащитной группы имеет какие-то рамки?
В.В.Овсиенко: Справка имеет рамки, но аудиозапись хранится на кассете и списывается на бумагу для архива, а также готовится к печати.
О.М.Апанович: Ой, Боже, что вы говорите? А я там так говорила! Я так плохо говорю.
В.В.Овсиенко: Хорошо вы говорите. Когда текст будет списан, я вам принесу его исправить.
О.М.Апанович: Будем считать, что это первый этап. Я вам еще найду материалы. Вот чтобы прочитали мою статью об Иване Билыке. Тогда у вас будет основание и к нему обратиться.
В.В.Овсиенко: Правильно. Прежде чем идти к человеку, надо кое-что почитать. Одной книги «Меч Арея», которую я читал давно и уже немного забыл — этого мало.
О.М.Апанович: Так я ему скажу. Я бы очень хотела, чтобы он в этом году написал в «Литературную Украину». Но по всему видно, что и вы не успеете к юбилею написать. Я готовлю издание «Казацкая энциклопедия для юношества. Книга статей об историческом бытии украинского казачества». Это не классическая энциклопедия, я просто размещаю статьи по алфавиту. Когда надо писать синтетическую историю, то должен от чего-то отказываться. Например, описав какой-то бой, о нем больше не вспоминаешь. Или о человеке. А остальной материал выбрасываешь. Есть большая статья о Выговском, но нет спонсора. Она лежит в издательстве и ждет спонсора. Это мне заказала «Веселка». Ко мне сейчас часто обращаются. Вот, например, в газете «Народная армия» опубликовано 16 статей о казацком военном искусстве: «Армата казацкая» (Народна армія. – 1998. – 11 лип. – С. 5); «Украинское казацкое войско» (Народна армія. – 1998. – 11 липня. – С. 4); «Джура» (Народна армія. – 1998. – 28 серп. – С. 8); «Украинское гетманское государство» (Народна армія. – 1998. – 25 липня. – С. 4–5); «Военное искусство украинского казачества» (Народна армія. – 1998. – 25 липня. – С. 5); «Поход гетмана Сагайдачного на Москву» (Народна армія. – 1999. – 23 липня. – С. 4) — это блестящая статья; «Слободские казацкие полки» (Народна армія. – 1999. – 7 трав. – С. 4–5); «Селитроварение и производство пороха для казацкого войска» (Народна армія. – 1999. – 17 квіт. – С. 5); «Оружие казацкого войска» (Народна армія. – 1998. – 12 серп. – С. 5); «Казацкая крепость» (Народна армія. – 1998. – 14 лип. – С. 7), даже с портретом. Надо, чтобы вы меня сняли как-то, но сейчас не надо — так я плохо выхожу. Придите в воскресенье, я сейчас не хочу. Видите, «Чигрине, Чигрине. 350 лет назад столицей казацкого государства стал Чигирин» (Народна армія. – 1998. – 7 лип. – С. 4–5; 8 лип. – С . 4–5) — в двух номерах они дали. Сейчас я просто обожаю этого Павла Скоропадского (Строитель Украинского Гетманского государства // Урядовий кур'єр. – 1995. – 31 августа.). «Одежда казацкая» (Народна армія. – 1998. – 13 жовт. – С. 4–5). Это все в «Народной армии», там публиковалась серия моих державнических статей. Вот статьи «Архив коша Запорожской Сечи» (Неопалима купина. – 1995. – № 1–2. – С. 131–138); «Универсалы гетманские» (Неопалима купина. – 1995. – № 1–2. – С. 138–139) — это же государственные документы; «Генеральная войсковая канцелярия» (Неопалима купина. – 1995. – № 1–2. – С. 140–142); «Запорожское казачество после 1775 года. Задунайская Сечь. Черноморское войско. Кубанское казачество (Неопалима купина. – 1995. – № 3–4. – С. 173–185); «Искусство Запорожья» (Неопалима купина. – 1995. – № 3–4. – С. 129–133). Понимаете?
В.В.Овсиенко: Да. Я буду сворачивать все это и бежать. Потому что метро — это такая штука, что закроется. Еще есть 25 минут.
О.М.Апанович: Может, несколько хаотично я рассказывала...
В.В.Овсиенко: Очень хорошо, что мы записали. Кто-то должен был это сделать.
О.М.Апанович: А вы знаете, меня кто-то записывал из Харькова. Он с Исаевичем работает. Вот такую толстую книгу написал. Пишет, что были репрессии в Институте истории, называет наши фамилии. В приказе Президента сказано, что это репрессии, а Роженко так и не восстановили на работе... Тот из Харькова меня полночи терзал, я ему что-то рассказывала. Вы не знаете этого человека? Я найду этот учебник — такая толстая книга. Кроме того, мои родственники кое-что записывали.
[ К о н е ц д о р о ж к и]
О.М.Апанович: Я подумаю, что еще сказать.
В.В.Овсиенко: Я приду с диктофоном. Но сейчас надо выключать, потому что остается 24 минуты.
О.М.Апанович: Ну, бегите уже, бегите ради Бога.
[ К о н е ц и н т е р в ь ю]
В.В.Овсиенко: 16 сентября 1999 года в Доме литератора в Киеве состоялся юбилейный вечер Елены Михайловны Апанович. Здесь я записал ее заключительное выступление.
О.М.Апанович: Дорогие мои друзья! Именно так я воспринимаю присутствующих здесь. Вы же мои читатели, а своих читателей я очень люблю и уважаю.
Я хочу немножечко рассказать о процессе моего творческого труда и месте и роли в нем моих читателей.
После завершения первого этапа работы над подготовкой книги или статьи с поиском исторических источников, соответствующей литературы к заданной себе теме, изучения и обдумывания их, анализом и синтезом, а затем обобщениями, решением вопросов и проблем, которые возникали в ходе работы, и, наконец, как завершение этого этапа, составления концепции и рождения идеи, то есть полного историософского осмысления темы я, наконец, начинаю второй этап — написание текста.
Сразу скажу вам, что я никогда не пишу индифферентно — так, в неизвестное пространство, а всегда, можно сказать, адресно, в воображении вижу своих читателей. Иногда даже возникает какой-то конкретный образ читателя, и именно в это время к моей интеллектуальной работе добавляется духовная. У меня возникает чувство большой благодарности к моим будущим читателям за то, что благодаря им я имею возможность самовыражения. Ведь Владимир Вернадский, самый выдающийся естествоиспытатель XX века, потомок запорожских казаков, в одном из своих писем высказался — цитирую: «Самопроявление каждой личности есть неслучайный и небезразличный факт в мироздании». Я рада, что могу поделиться историческими знаниями, приобретенными мной, с другими людьми. Во мне как-то генетически сидят просветительские устремления. Я стремлюсь писать правдивую историю и счастлива, что могу теперь делать и свой вклад в важнейшее дело — возвращение украинскому народу исторической национальной памяти, возрождение национального сознания и достоинства, воспитание украинства.
Среди своих читателей я вижу историков, ученых, преподавателей, учителей, для которых публикую результаты моих сугубо научных исследований. Но много пишу и для так называемого массового читателя: для школьников, студентов, интеллигенции гуманитарной и технической, для крестьян, рабочих, и делаю это легким литературным стилем изложения. Но я совсем не поступаюсь научностью. Излагаю важные новые мысли и положения, освещаю сложные новые вопросы и проблемы, привожу неизвестные факты, только не загружаю текст ссылками, не нагромождаю их ни внизу страницы, ни в конце книги или статьи: они будут мешать усваивать, воспринимать текст. Только наиболее важные, крайне необходимые ссылки вмонтирую в текст.
Вообще, я не жалею ни времени, ни сил для того, чтобы читателям было легко и понятно воспринимать мой текст, даже когда речь идет об очень сложных вещах. Бывает, несколько раз переписываю одно предложение, подбираю разные слова, чтобы они хорошо сосуществовали, дважды, трижды переписываю абзацы, страницы. И, наконец, наступает торжественная минута: могу переписать начисто. Я должна сказать, что я так и не освоила пишущей машинки, а тем более компьютера; карандаш и ручка — вот мое оружие.
Однако перед тем, как я уже собираюсь переписывать начисто, я чувствую какой-то пик моего вдохновения, даже физически ощущаю, как кончики пальцев как-то будто иголками колются, и холод в спине. Я тогда встаю, похожу немножко, успокоюсь и читаю (а читаю я вслух). Для чего я читаю? Чтобы проверить, не нарушен ли ритм. Я с молодых лет интуитивно писала в ритме. Позже я встретила научное подтверждение этому. Когда перевели с латыни «Риторику» Феофана Прокоповича, ректора Киево-Могилянской Академии (нач. XVIII в.), то там я вычитала в разделе о письмах четко высказанную мысль: научная проза должна иметь ритм. А еще позже узнала, что ритм — это одно из проявлений гармонии. А гармония — это главный закон Космоса.
Я должна сказать, что в советские времена, когда в «Науковой думці» выходила моя первая монография «Запорожская Сечь в борьбе против турецко-татарской агрессии: 50–70-е гг. XVII века» (АН УССР. Ин-т истории. – К.: Изд-во АН УССР, 1961. – 299), редактор — ну, какие тогда были редакторы? Им главное было, чтобы не придиралась цензура. И они все подгоняли под стандарт. Даже стиль меняли. Когда я ему говорила: «Вот вы выбросили слово — и уже нарушили ритм», то он смеялся надо мной. Мне повезло, когда я писала «Вооруженные силы Украины». Тогда моим редактором был Борис Мозолевский. Он тогда работал в редакции, он был влюблен в археологию, летом он принимал участие в экспедициях. Он был поэт, подарил мне свои книги. А он же и мыслил, и чувствовал ритм. Поэтому мы очень хорошо поладили. Может, в успехе этой книги есть и его доля, потому что он, во-первых, помог мне усовершенствовать текст и, во-вторых, что благодаря ему была сохранена гармония. Это так влияло на читателя.
Я должна сказать еще такое. Вот я вижу вас, пришедших. И уже это наполняет меня такой благодарностью к вам. Я убеждаюсь, насколько был неправ Тютчев, который, помните, говорил: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». А мне ваш приход показывает, как мое слово отзовется. И все ваши добрые слова — я считаю, что они, как на все праздники, немного преувеличены, — но я так счастлива, что я слышу отклик слова, причем это такие добрые, такие хорошие слова, которые меня вдохновляют на такие высоты духа! Я скажу, что я вас всех люблю, я всех вас целую и обнимаю! Я хочу, чтобы Господь помогал вам в ваших добрых делах, в вашем труде на благо Украины, чтобы Господь помог нам всем! А мы должны для этого много делать, чтобы улучшилась наша жизнь, чтобы наше независимое государство наполнилось украинским содержанием.
Еще раз большое спасибо вам за то, что вы пришли и излили на меня такую добрую, хорошую энергию! (Аплодисменты).
[ К о н е ц з а п и с и]
Интервью частично опубликовано:
В.Овсиенко. Когда казачество стало идеологическим криминалом... Фрагменты неопубликованных воспоминаний Елены Апанович // ж. Политика и культура. – 2000. – № 10 (45). – 17 марта. – С. 41–43. – Фот.
В.Овсиенко. Свидетельствует Елена Апанович // Материалы 10-х июльских академических чтений. Выпуск 1. – К.: Центр духовной культуры. 2002. – С. 48-57.
Фото В.Овсиенко:
Пленка 9423, кадр 20А. 20.08. 1999 г. Елена АПАНОВИЧ.