Интервью В. В. Андрушко
(С исправлениями В. Андрушко от 13 марта 2005 года)
Василий Овсиенко: 18 июля 2000 года в помещении Республиканской Христианской партии на улице Петра Сагайдачного, 23, ведём беседу с господином Владимиром Андрушко. Записывает Василий Овсиенко.
Владимир Андрушко: Я, Владимир Андрушко, сын Василия и Дарии Андрушко, родился в селе Саджавка Надворнянского района, на границе Гуцульщины. Родился я 5 декабря 1929 года, но по документам, которые теперь выданы, у меня другая дата — 9 февраля 1930 года, потому что так была выдана метрика. Фактически же я с 5 декабря 1929 года. Село моё на Пруте. Родители мои — крестьяне. В этой местности они были известными украинскими патриотами. Мой отец родился в 1896 году в селе Саджавке, а моя мать — в 1894 году в Тернопольской области, в селе Озеряны тогдашнего Бережанского уезда. Мать умерла в 1967 году в Калушском районе, где и я жил, вернувшись из концлагеря. А похоронена в Саджавке, где прожила большую часть своей супружеской жизни с моим отцом. Её девичья фамилия была Гуцуляк Дария. А отец — Василий, сын Алексея. Отец мой во время войны эмигрировал на Запад и умер в 1971 году в Соединённых Штатах Америки.
Я был единственным сыном у своих родителей, и уже в первые послевоенные годы в связи с тем, что нас преследовали большевистские оккупанты, пришедшие на смену немецким оккупантам, мы вынуждены были покинуть свой дом, сбежали от преследования НКВД. Некоторое время жили нелегально в Коломые, в других местностях. Позже я как-то легализовался, окончил в Коломые среднюю школу. Начальное образование я получил в своём селе, в Саджавке, а во время войны я учился в Коломыйской гимназии — при немецкой оккупации была такая гимназия в Коломые, правда, недолго, неполный год. Там я впервые имел непосредственное отношение к национально-освободительному движению, состоял в юношеской сети ОУН.
С приходом большевиков гимназия прекратила своё существование, так что уже в 1944 году я учился в седьмом классе средней школы № 2 в Коломые, восьмой класс — в первой школе. В девятый класс вынужден был пойти в село Корнич возле Коломыи, где директором был мой крёстный отец. А в десятый класс уже некому было идти из той школы, потому что часть учеников была арестована, а часть ушла в подполье. Мне посчастливилось в 1948 году окончить среднюю вечернюю школу рабочей молодёжи в Коломые.
С тех пор у меня не было возможности где-то учиться, нужно было работать. А в то время не хватало учителей, и я получил работу учителя первых — четвёртых классов в селе Великий Ключев тогдашнего Печенежинского района. Там я проработал где-то три или четыре месяца, и меня уволили с работы, потому что мне поставили вопрос так: либо вступаешь в комсомол и будешь дальше работать, либо мы тебя увольняем с работы. Я не хотел вступать в комсомол, хоть и имел там связь с подпольем, которое разрешало мне вступать, но мне трудно было с этим смириться, и я решил, что лучше мне уйти с работы. Меня уволили.
На следующий год я поехал в другой район, в Коломыйский, и снова устроился учителем начальных классов в селе Дебеславцы. Там я был тесно связан с подпольем. В комсомол мне пришлось вступить в связи с моей нелегальной деятельностью, потому что тоже увольняли. Это был бурный период моей жизни. Я там однажды чуть не погиб.
В.О.: А в чём заключалась эта деятельность?
В.А.: Я вывешивал жёлто-голубые флаги, распространял листовки, сжёг большевистский клуб с библиотекой, уничтожил колхозную молотилку. Хотел ещё и колхоз сжечь, но мне не удалось.
В.О.: Вы говорили, что чуть не погибли...
В.А.: Была такая ситуация. Однажды я договорился с повстанцами о встрече. Мы встретились вечером на поле и должны были обсудить разные вопросы. Пришёл я. Была очень красивая осень. Тёплый звёздный вечер. Их было двое, я — третий. Они, конечно, вооружены, я без оружия. Они сказали, что в селе нет оперативной группы НКВД, разведка донесла, что безопасно. Так что мы себя безопасно и чувствовали. Но оперативная группа как раз шла из другого села через наше село и чисто случайно наткнулась на нас. Но мы увидели их на мгновение раньше. У одного повстанца был десятизарядный карабин, а у другого обычная винтовка, «крис», а в оперативной группе НКВД было несколько автоматов, ручной пулемёт. Они нас заметили, открыли огонь. Мне пришлось бежать так метров сто, да ещё и в гору. Помню, мне казалось, что каждый мой шаг — последний. Я бежал, падал, срывался и снова падал под вспышки ракет... Мне повезло, я всё-таки убежал. Моему другу, правда, было хуже, его тяжело ранили, но каким-то чудом и он тоже отступил. Это было в 1949 году, в конце сентября.
У меня было много таких нелегальных приключений. Я часто перевозил литературу, оружие. Дважды меня ловили с литературой, но не смотрели, что там у меня в портфеле. Однажды меня вели в НКВД — на базаре кто-то выдал, что я подозрительный. Меня завели прямо к дверям и ушли, а я пошёл дальше — и словно заново на свет родился!
Наконец в 1951 году у меня уже были какие-то документы, жил, можно сказать, легально, и мне нужно было идти в советскую армию. А идти в советскую армию для меня было хуже, чем идти в тюрьму, я это очень ненавидел. Я знал, что это не армия, а Золотая Орда. Я не мог терпеть этого гнёта, этого издевательства, оставалось только уйти в подполье. Но подполье в 1951 году в нашем Коломыйском районе уже заканчивалось.
Случайно узнал, что в Черновицком университете студентов в армию не берут. Я поступил на украинскую филологию. Ещё поддерживал связь с подпольем, приносил туда литературу, листовки, а 23 мая 1952 года ночью вывесил национальный флаг над Черновицким университетом.
В.О.: 23 мая — это какая-то дата?
В.А.: День героев. Это было событие, ставшее известным не только в университете, но и во всём городе Черновцы, на Буковине, в Киеве. Очень искали, кто это сделал, а я не только в университете флаг вывесил, но и в городе. Не нашли меня, но заподозрили, что я неблагонадёжный, потому что установили, что мой отец за границей. При поступлении я, конечно, это скрыл. Тогда меня исключили без каких-либо конкретных обвинений, как ненадёжного, нежелательного для них студента. Я уже был на втором курсе, даже в конце второго курса. Почти через год до меня добрались. Я, конечно, не признался. «Так скажи, кто это сделал?» Я говорил, что как узнаю, то скажу (Смеётся). «Раз твой отец за границей, такой подлец, изменник Родины, а ты не хочешь нам помочь, то забирай свои документы — и вон отсюда!». Я понимал, что если не уйду, то будет ещё хуже. Забрал документы — мне выдали матрикул, что я окончил второй курс университета.
А когда в 1953 году умер Сталин, началась некоторая оттепель. Они были заняты своими делами, НКВД немного ослабло, и мне удалось как бы перевестись в Ивано-Франковский пединститут, на третий курс. Я там ещё досдал какие-то экзамены. Как ни странно, они почему-то не поинтересовались в Черновицком университете моей характеристикой. Через два года (тогда обучение в институте длилось четыре года, а не пять, как в университете) я закончил учёбу, и меня направили на работу в Калушский район, в Подмихайловскую среднюю школу.
Это был 1955 год. Но через некоторое время меня арестовали за мои институтские дела. Была у нас группа студентов, читали мы литературу. Конкретно они обо мне ничего не знали. Просто одного нашего товарища, которого заподозрили в попытке достать типографский шрифт, допрашивали и, видимо, немного побили: «Кого ты ещё знаешь?» Ну, он сказал, что был там ещё такой Андрушко, был Процюк — они украинские националисты. У нас неожиданно сделали обыск — хотя я всегда ожидал обыска, — но нашли у меня несколько книжечек, изданных во времена Польши, и несколько листов моих записей, явно националистического, антисоветского содержания. Этого тогда уже было недостаточно, чтобы меня посадить, никто же ничего доказать не мог. Я говорил, что книги как идеологический работник я имею право читать, потому что должен знать разную идеологию, а мои записи (что-то там было о суде) — это, говорю, такие мои размышления, я никому не давал их читать, никто у меня их не видел. Всё равно меня судили, дали мне пять лет. Я был как главарь банды, моего друга, учителя Василия Процюка, тоже судили, дали ему четыре года. Ещё одного учителя уволили с работы и одного студента исключили из института.
Арестовали нас 29 октября 1959 года. Судил нас Станиславский — тогда ещё Станислав назывался — областной суд. Суд был в марте 1960 года, даты не помню. Статья у меня — «антисоветская агитация и пропаганда». А ещё у меня нашли бикфордов шнур, электродетонаторы, так что дали статью «хранение оружия и взрывчатых веществ».
В.О.: Это уже по новому Кодексу, статьи 62, часть 1, и 222 — хранение оружия, да?
В.А.: Да-да. Она тоже предусматривала до пяти лет, по ней мне дали год. Очень мало у них было данных против меня. Но у них были данные, что я националистически, враждебно настроен, и этого было достаточно.
Я жил тогда и работал учителем украинского языка и литературы в селе Подмихайлье Калушского района, жил со своей матерью, как раз женился и прожил в браке, может, дней десять. Моя жена была из этого села, она училась тогда в Коломыйском педучилище, её имя — Магда Крушельницкая. Позже я с ней развёлся. Есть дочь — Леся Андрушко, сейчас она работает в Долинском районе Ивано-Франковской области, в школе.
Заключение отбывал в Мордовии. Был в нескольких лагерях. Был в третьем, это Барашево. Был в седьмом — Сосновка. Ещё был в 11-м (Явас) и в 16-м. Всего в четырёх лагерях. Больше всего я помню третий и седьмой. Был с Левком Лукьяненко, с моим подельником Василием Процюком, с Христиничем из Львовской области, с братьями Долишними из Ивано-Франковской области (это из УПА) — Иваном и Юрком, со многими другими.
В.О.: А какие тогда были условия содержания в лагерях?
В.А.: Сначала, когда я прибыл, были сравнительно лёгкие. Это как раз была «оттепель» после Сталина, так что я даже был удивлён, что режим не такой суровый и тяжёлый, как я ожидал. Сначала был на общем режиме. Но постепенно за пять лет режим ужесточался. Перевели меня на усиленный режим, а позже на строгий.
В.О.: Бывали ли в то время какие-то акции протеста в лагерях?
В.А.: Были, но небольшие. Тогда уже нельзя было проводить такие акции протеста, как после смерти Сталина. Но мы отказывались работать, были акции неповиновения, за что, конечно, наказывали штрафным изолятором.
Освободился я в 1964 году. Пришёл домой, ещё застал свою больную мать, больную жену. Я вернулся тогда в село Княжолука Долинского района Ивано-Франковской области, где моя жена работала учительницей. Это уже Бойковщина, село возле Карпат, красивое село. Работы в школе мне не давали, я работал то на строительстве Долинского нефтеперегонного завода, то на строительстве газобензинового завода, то на строительстве Калушского калийного комбината, то меня отправили на серный комбинат во Львовскую область. Наконец мне удалось устроиться на педагогическую работу в Николаевскую область. Это уже была осень 1967 года. Уже начался учебный год, а в одной школе не было учителя украинского языка. Хоть это была украинская школа, украинский язык там не преподавался. Тогда один человек из Министерства образования, так сказать, взял меня на свою ответственность. Я подробно рассказываю об этом в своей книге. Долго я там проработать не смог, меня преследовали, я оттуда сбежал в Житомирскую область. Там повторилось то же самое. Я перешёл в Хмельницкую — снова то же самое. Каждый год я менял работу: из Хмельницкой перешёл во Львовскую — меня и там уволили. Наконец устроился в Тернопольской области, где меня в 1981 году снова арестовали.
Арестовали, точнее, не в Тернопольской области, а в Киеве, куда я приехал с листовками и где готовил материал за границу. Я раньше поддерживал связь с Лукьяненко и с Хельсинкской группой, но не вступал в неё, потому что я знал, что Хельсинкскую группу быстро ликвидируют. Мне казалось, что я один продержусь дольше. Но я продержался всего на два года дольше. В Киеве меня схватили на одной из улиц, когда я распространял свои листовки. Но у меня был более сложный замысел, они этого не установили.
Листовка у меня была простая — конституция Украины (тогда как раз новую конституцию приняли) даёт Украине право выхода из состава СССР. Я составил такую листовку, что мы добиваемся выхода Украины из состава СССР с целью создания украинского независимого государства. Вроде бы ничего антисоветского нет. Право — это право. Но, как и в первый раз, имело значение не то, что я сделал, а кто я. Схватили меня, кстати, чисто случайно. Я ещё и лозунг вывесил: «Да здравствует независимая Украина!» на дорожном знаке при выезде из Киева в направлении Житомира. Это было 10 августа 1981 года.
В.О.: А какие у вас были связи с Хельсинкской группой?
В.А.: У меня была непосредственная связь с Левком Лукьяненко, я переносил фотоплёнки, материалы от Левка Лукьяненко к Оксане Яковлевне Мешко.
В.О.: А вы писали в информбюллетень Группы?
В.А.: Нет, не писал. Меня схватили в Ленинградском районе города Киева. Это было воскресенье. Привели меня в районный отдел милиции. Довольно быстро связались с КГБ. Пришли какие-то два кагэбэшных типа: «Кто вы? Откуда?» Во-первых, взяли у меня документы, установили, откуда я и что. «Расскажите нам, кто это вас послал сюда, что вы можете сказать о таких, как вы?» Я сказал, что ничего им рассказывать не буду. Но у них уже, видно, была договорённость оформить меня не как политического. В то время они уже очень не хотели политических процессов, они старались оформлять политических как уголовных преступников. Я сказал, что ничего им не скажу. «О, мы знаем, что вы ничего не скажете! Ну, раз вы не знаете, то пусть вами занимается милиция». «Пусть занимается». Они ушли.
Прокурор Усатенко, имея мои листовки, выдвигает против меня обвинение, что я хотел обокрасть магазин. Спрашиваю: «А где тот магазин, который я хотел обокрасть?» «А мы вам потом покажем». «Сегодня воскресенье, магазины закрыты, как я его мог обокрасть?» «А ты, — говорит, — ломиком должен был дверь выломать». «Так ломика же нет?» «Ничего, мы найдём!» «А почему вы против меня такие фальшивые обвинения выдвигаете?» Он думал-думал и говорит: «Была бы на то моя воля, я бы тебя расстрелял». «А за что?» Он снова подумал и говорит: «А там твои ребята-бандеровцы во Львовской области убили двух моих дядьёв, где-то в послевоенные годы». Мне было не до шуток, но я говорю: «Если ваши дядья были такие, как вы, то хорошо сделали». «Ты признайся, что хотел обокрасть магазин». «Зачем, — говорю, — признаваться?» «Так надо для Родины».
Я уже себе думаю: если действительно признаться, то суд будет открытый, придут люди, я на суде скажу: «Послушайте, какой я вор? Где же здесь правда?» Узнают за границей, что я сижу... Я ещё не признавался, но уже думал: может, такой вариант обернётся, в конце концов, против них?
Ещё одну статью мне шили: что при задержании я «особо цинично» хулиганил. Завезли меня в тюрьму на Лукьяновке, всё приходят и: признайся, признайся. Я думаю: «Что бы такое им сделать?» Но моё дело пошло в высшие инстанции, стало известно на Западе, и прокурор Украины понял, что такой суд обернётся скандалом и конфузом, поэтому дело моё переквалифицировал на «антисоветскую агитацию и пропаганду». Якобы прокурор ошибся, не знал, что я распространял литературу, а хотел обокрасть магазин.
Тогда меня повезли в Тернополь, передали в КГБ. Там возбудили второе дело за антисоветскую агитацию.
В.О.: А сколько времени продолжалось это лицедейство с уголовщиной?
В.А.: Где-то месяца два. А когда по постановлению прокурора республики дело переквалифицировали, то я доказывал, что добивался выхода Украины из состава Советского Союза на основании Конституции. Я же не призывал бить коммунистов или свергнуть советскую власть, а писал, что Украина имеет право и мы можем этим правом воспользоваться. Но это всё равно: «Буржуазный националист, ты хотел подорвать дружбу народов». Нашли нескольких фальшивых свидетелей, которые говорили на меня всякие нелогичные и бессмысленные глупости и чушь. Осудили меня снова на пять лет заключения и пять лет ссылки. Судил меня Тернопольский областной суд в марте 1982 года. Следствие длилось долго, где-то полгода. Работала целая следственная группа, которой руководил начальник следственного отдела полковник Бедёвка.
Никаких доказательств не было. Только те несколько листовок, что возле меня нашли. Ничего я им не сказал. Не сказал даже, где та машинка, на которой я печатал. Интересно, кстати: когда я ехал в Киев, у меня было такое чувство, что меня поймают. Поэтому машинку и ещё какую-то литературу я закопал в Теребовле в лесу. Пометил место. Надеялся, что вернусь и буду пользоваться ею. Но меня схватили. «Кто печатал листовки?» «Конечно, я печатал». «Где машинка?» Где машинка, я им не сказал. Фотоаппарат шёл по делу. У меня нашли фотографии той местности, но они не догадались, для чего я её фотографировал: я готовил материал для передачи за границу. Не дал я им фотоаппарат. Фотоаппарат я дал своему другу. Когда вернулся, он мне его вернул. А машинку — я пометил в лесу место, где её закопал, но прошли годы, пока я вернулся, и лес так изменился, что я машинку не нашёл. Где-то она и сейчас там. Ребята говорят, будем искать металлоискателем. Я написал в Тернопольскую службу безопасности, что я вам (а там ещё есть некоторые мои бывшие следователи) тогда не сказал, где машинку спрятал, а теперь скажу, только помогите мне её найти. Мне очень вежливо ответили, что такими делами не занимаются, не имеют такой возможности. Машинка там и осталась.
В.О.: Итак, вам дали 5 лет заключения и 5 лет ссылки по ч. 1 ст. 62? А почему вас не признали особо опасным рецидивистом?
В.А.: Мне снова дали часть первую, потому что первая судимость уже была давно погашена. Да и не было у них на меня каких-то конкретных материалов.
Завезли меня в Пермскую область, в 35-й лагерь, это станция Всесвятская. Я там и отбыл эти пять лет строгого режима. Там было тяжелее, чем в Мордовии. Наказывали за что угодно. Я, например, некоторое время работал на кухне, чистил картошку. Однажды картофелечистка сломалась: что-то там перегорело. Она от тока работала. Меня обвинили, что я её сломал. Говорю: «Как я её сломал?» «Ты её перегрузил». Я говорю: «Я не мог её перегрузить, как нельзя перегрузить вот эту кружку водой, потому что у неё есть своя норма, сколько туда можно картошки положить. Как там можно перегрузить?» Но всё равно — перегрузил, уничтожил, и меня — в ШИЗО. Отбыл там две недели. Или, например, однажды я сел на свою кровать, это тоже было большое нарушение. За это меня лишили свидания с моими родственниками. У меня не было ни одного свидания, потому что «нарушал режим».
С кем я там был? У меня остались такие хорошие, приятные впечатления. Украинцев в 35-й зоне было мало. Лагерь небольшой, нас было где-то около шестидесяти. Был Степан Хмара, Игнатенко из Канева. Он за религиозные убеждения. У меня приятное впечатление о Натане Щаранском. Это действительно еврейский патриот и честный, порядочный человек. В очень хороших отношениях я был с психиатром Анатолием Корягиным из Харькова. Его раньше меня освободили, он уехал в Швейцарию. Он писал мне из Швейцарии, я писал ему, но с годами это всё закончилось. Сейчас я даже не знаю, где он, я потерял с ним связь.
Там очень следили, чтобы информация не выходила. Не пропускали письма. Ни ко мне не пропускали, ни от меня. Я знал, что мне много людей писали, и я пробовал писать, но мне говорили: «Условности в тексте». Свиданий не имел. Там был запрещён целый ряд продуктов: кофе нельзя было пить, сахар нельзя было доставать, шоколад нельзя. Можно было купить на пять карбованцев продуктов в том ларьке, но только при хорошем поведении и выполнении нормы.
В.О.: А что вы там делали?
В.А.: Я работал очень тяжело. На кухне я потерял ногти. Мне приходилось мыть посуду, а там выдавали для мытья какие-то химикаты, я совал руку в эти химикаты, и мне полностью разъело ногти. Меня потом уволили с этой работы, потому что я уже не мог работать. Ногти у меня до сих пор не отросли. Есть у меня и другая памятка: на животе большая шишка. За несколько месяцев до ареста у меня была операция в Теребовлянском районе. А когда меня привезли в зону, мне пришлось на той кухне поднимать бачки с помоями, и у меня случилось растяжение мышц. В Мордовии мне делали операцию на ногах. Был у меня варикоз. Это была специфическая ситуация. Я приехал в Мордовию учителем, к тяжёлому труду не привык, потому что до тех пор мне не приходилось так тяжело работать, а меня записали в бригаду, которая грузила лес на вагоны. И всё это вручную. Зима, снега. Этот лес срывался, одному моему другу там поломало ноги. Я пытался как-то вырваться из той бригады, но не было как. Но там, на третьем лагере, была центральная межлагерная больница. И был там известный врач — Василий Кархут. Знаете такого?
В.О.: Лично не знаю, но от Олексы Тихого и других слышал о нём.
В.А.: С его помощью надо было как-то попасть в больницу. Но я был здоров, всё у меня было в порядке. Разве что через операцию. Там был практикант, которого мы называли «Буги-вуги». Он делал операции. У меня был небольшой варикоз на ногах. Я согласился, пусть мне делают операцию, а уж потом будет видно — может, и не попаду в ту бригаду, хоть немного отдохну в больнице. Сделали мне операцию на обе ноги. Но очень быстро, буквально через неделю после операций, меня отправили обратно в зону — и на работу.
Я уже попал в другую бригаду. Тоже аварийная, тоже тяжёлый труд. В зону привозили камни, цемент, известь, всё это нужно было разгружать. Так что я выиграл разве что неделю. Но постепенно всё менялось, переводили меня в другие зоны.
Летом 1986 года повезли меня в ссылку. Этап длился довольно долго, где-то с месяц меня везли в Тюменскую область. Кстати, почти месяц продержали в тюрьме в Тюмени, почему-то в штрафном изоляторе. Есть там посёлок Нижняя Тавда. Есть и река Нижняя Тавда. В той Нижней Тавде был в ссылке известный киевский психиатр, еврей Семён Глузман. Как раз его освободили, а я пришёл на его место.
В.О.: На тёпленькое место. Там уже готова сеть стукачей...
В.А.: Типичная сибирская река, заболоченная тайга кругом, можешь пройти по этому болоту десятки километров, страшные комары. Снега больше, чем в Перми.
Но уже началась перестройка. Я услышал, что из пермских зон уже освобождают, что Степан Хмара уже дома. А меня ещё держат. Наконец и меня освобождают: «за хороший труд и хорошее поведение».
В.О.: Это такая типичная тогда мотивация помилования.
В.А.: Да, помилование. Это было в конце мая 1987 года. Уехал я в июне, пробыв там примерно год.
В.О.: Что же вы там делали?
В.А.: Я работал на очень тяжёлой работе с очень тяжёлыми людьми. На лесокомбинате. Там доски пилить. Жить меня поместили на квартиру к какой-то старой бабушке.
В.О.: А в отпуск вы ездили?
В.А.: Да Боже упаси. Нет-нет-нет, и речи быть не могло! Я не имел права выходить за пределы посёлка.
Освободили меня. Летом 1987 года приехал я в Коломыю. Там жил мой дядя. Матери уже не было, отец умер в Соединённых Штатах.
Как помилованный, я снова добивался педагогической работы. Мне её не дают, снова для меня нет вакантного места. Я ходил, ходил, писал в разные инстанции — районо, облоно, в Министерство образования. Наконец, написал об этом Чорновилу в его «Украинский вестник». Он напечатал письмо. Обращался и к Горбачёву — Чорновил и это письмо напечатал. И всё нет мне вакантного места. Наконец в конце 1988 года я написал в Организацию Объединённых Наций, в комиссию по правам человека, что я такой-то, теперь равноправный гражданин, а против меня продолжают применять различные репрессии. Если ваша комиссия защищает права человека, то защитите и мои интересы, потому что у нас поступают с такими людьми несправедливо. Через некоторое время меня вызвали в районо. Я там увидел своё письмо. «Товарищ Андрушко, вы добиваетесь работы? Но нет вакантного места. Как будет вакантное место...» Они не пропустили то письмо за границу. Но я сделал копии этого письма и раздал многим людям, видимо, было это письмо и в Киеве, кто-то переслал его на радио «Свобода». Вечером слышу: передаёт «Свобода» моё письмо на украинском языке, а потом на русском. Через несколько дней — уже начался учебный год — меня вызывают в Коломыйское районо: «Товарищ Андрушко, мы вам даём работу». Я получил работу в селе Седлище Коломыйского района, в неполной средней школе. Хорошая такая школа, маленькое село в лесу. Я год работаю в этой школе. Учителя относились ко мне хорошо. Они уже, конечно, знали, кто я, откуда недавно прибыл. Но я уже посвящаю себя не столько педагогике, сколько общественным делам. Я — один из организаторов в нашей области Украинского Хельсинкского Союза, в который вступил в 1988 году. Приезжал в Киев на все собрания, был членом Координационного Совета УХС.
Меня приглашают на Буковину, где я становлюсь председателем областной организации Украинской Республиканской партии. В Черновцы я перебрался из Ивано-Франковской области в феврале 1990 года. Наступает, так сказать, следующий этап моей деятельности. Это было бурное время. Люди были очень активны. Я жил этими событиями, делал что мог. Были мои публикации в разных средствах информации.
Но самым памятным в то время для меня было то, когда я поднял наш национальный флаг над Черновицким университетом. Это было 3 ноября 1990 года. Это была годовщина Буковинского веча 1918 года, по решению которого Буковина присоединялась к Украинской Народной Республике. Решили именно в этот день поднять национальный флаг над Черновцами. Съехались тысячи людей. Когда начали готовиться, я сказал, что ещё во времена Сталина поднимал флаг над университетом. Тогда я впервые публично в этом признался. Тогда мне оказали такую честь — теперь поднять флаг над университетом. Вылез на чердак. С помощью молодых ребят закрепил флаг над зданием.
А через некоторое время — я уже не помню точной даты, через два-три месяца — встал вопрос о поднятии национального флага над Черновицкой городской ратушей. Меня снова позвали, чтобы я поднял. Там тоже были многие тысячи людей, дали мне этот флаг, я с ним высоко полез. Увидел внизу море людей! Это, пожалуй, был один из самых счастливых дней в моей жизни. Я понял, что мой флаг над Черновицким университетом и над Буковиной уже никто и никогда не снимет.
Было ещё одно интересное событие в моей жизни. 1 мая 1991 года я организовал в Черновцах антикоммунистическую демонстрацию. Одна колонна собиралась возле обкома, а мы со своими республиканцами и другими людьми сделали символический чёрный гроб КПСС и СССР и понесли его сначала в обком партии. Нас не впустили. Тогда пошли мы по городу до самого моста на Пруте, а там сбросили тот гроб с моста в воду, а люди кидали в него камнями и потопили. После этого против меня возбуждают уголовное дело «по заявлению трудящихся об особо циничном хулиганстве», статья 206, ведётся следствие!
В.О.: В чём же заключалось ваше «особо циничное хулиганство»?
В.А.: Я спрашивал: «Что же там такое было? Что я там — голый бегал или какие-то нецензурные слова выкрикивал?» «Нет, ты не давал транспорту ехать, хулиганил по дороге». Следствие затягивали, они уже, правда, боялись его вести. Молодой следователь вёл. Я отказался с ним говорить, но, в конце концов, провозглашение независимости Украины — и с меня сняли обвинение. Пока что в украинском государстве в тюрьме я не сидел. Хотя мой друг Богдан Кравчук отсидел два года. Это тоже известный в Республиканской партии деятель. По каким-то лживым, фальшивым обвинениям.
Зимой 1993 года поменял квартиру и перебрался в город Надворная Ивано-Франковской области, улица Ломоносова, дом 16, квартира 14. (Теперь улица переименована: Юлии Солдак, 1, кв. 14. — В.А.). Мой телефон: 2-70-10.
Занимаюсь преимущественно литературным трудом. В прошлом году вышла моя книга «Здобудеш Українську державу...». Она публиковалась за границей, но не полностью. Есть хорошие отзывы о ней, вот в газете «Шлях перемоги». Разные люди воспринимают её по-разному. Книга носит отчасти автобиографический характер, но там я поднимаю и другие важные вопросы. Это жанр эссе.
Вот совсем недавно в Черновцах в Народном Доме ставилась моя пьеса «Нерозумні діти». С успехом прошла. Ставились мои пьесы на Ивано-Франковщине, на Тернопольщине. Есть приглашение в Австралию. (Побывал там в 2000 году. — В.А.) Думаю, что ещё поставлю и там. Я член редколлегии журнала «Наша мета», который выходит в Австралии, в Аделаиде. Это орган Лиги свободных украинцев. А раньше я по приглашению моих земляков бывал в Англии, Германии, Бельгии, несколько раз, в 1990, 1993, 1994 годах. Имел там публичные выступления, в частности, в Манчестере. Там были обо мне публикации.
В газетах «Самостійна Україна», «Шлях перемоги» в 1991 или 1992 году и других изданиях были мои публикации и обо мне.
В.О.: Это когда Игорь Кравчук был редактором «Самостоятельной Украины»?
В.А.: Раньше. Кстати, Игорь Кравчук — это мой ученик. И Богдан Кравчук тоже. Судьба забросила меня на некоторое время на Житомирщину, в их село, там я с ними познакомился. А потом я их направил учиться в Черновицкий университет. Кстати, их мать — бывшая политзаключённая. Она из Верховины. А отец их с Житомирщины. Он погиб где-то на Воркуте в шахте.
Я живу в украинском государстве, и обвинить меня в предательстве нельзя. Однако есть ещё враждебные силы, которые пытаются мне навредить. Лет пять назад в Коломые бывший коммунист напечатал на компьютере (потому что никто этого издавать не хотел) брошюру, в которой поместил свои якобы произведения. Преимущественно это плагиат. Раньше он выдавал себя за народного поэта. Фамилия его — Владимир Джигринюк. Родом он, кстати, из моего села, из очень хорошей семьи, отец его был сечевым стрельцом. В народе говорят, что яблоко от яблони далеко не откатится, но в этом случае яблоко так далеко откатилось, что его не только есть нельзя, но и противно в руки брать. Во времена большевистской оккупации он много лет писал пакостные стишки. А теперь он выдаёт себя за украинского патриота, даже якобы участника национально-освободительной борьбы. Вместе с тем пытается вредить таким людям, как я. Уже сейчас трудно сказать, что я хулиган или вор, государственный преступник или предатель, так они компрометируют моего отца, мою мать, моих родственников, что, мол, во времена немецкой оккупации они были коллаборантами, сотрудничали с немецкими оккупантами, что я происхожу из семьи предателей. И что самое страшное? Что суд в украинском государстве не защитил меня. Дело рассмотрел сначала Коломыйский городской суд, а затем кассационный суд в Ивано-Франковске. И подтвердил, что я происхожу из семьи коллаборантов. Это было в 1999 году. Я передал дело в Европейский суд по правам человека, что в Страсбурге, Франция. Такое творится в наше время! Об этом суде был ряд публикаций, в частности, в черновицкой газете «Час», писала Ивано-Франковская областная газета «Галичина», были материалы за границей в журнале «Наша мета». Я заинтересован, чтобы общественность узнала об этом деле. Это суд, аналогичный тому, который состоялся в Киеве по делу Славы Стецько, в отношении Степана Бандеры, её мужа Ярослава Стецько, которых коммунист Семененко обвинял как коллаборантов и предателей. Вот моя жалоба.
«ЖАЛОБА.
Европейскому суду по правам человека от гражданина Украины Андрушко Владимира Васильевича, проживающего в городе Надворная, улица Ломоносова, 16, квартира 14, Ивано-Франковская область.
Уважаемый суд!
Суд украинского государства, в который я обратился с жалобой об оскорблении моей чести и достоинства, нарушил статью шестую Конвенции о моём праве на справедливое судебное разбирательство. Суд сознательно несправедливо решил дело, компрометируя моих родственников, меня, украинских патриотов. Моя кассационная жалоба в областном суде тоже не была удовлетворена.
Исходя из того, что дело в судах Украины не получило справедливого разрешения, обращаюсь с жалобой к Вам.
Во время коммунистической оккупации я боролся за независимость моего народа, за что был дважды осуждён. Дважды меня реабилитировало украинское государство, но случилось так, что в наше государство перешли и те, кто раньше меня преследовал, враждебно относился к независимости нашего народа. Бывшие коммунистические функционеры в современном украинском государстве занимают различные руководящие посты и, где только могут, вредят нашему государству.
Я считаю, что таковыми являются и те судьи, которые рассматривали моё дело. Как видно из решения Коломыйского городского суда и определения Ивано-Франковского областного суда, суд соглашается с клеветником, что мои родственники во время немецкой оккупации были предателями, сотрудничали с фашистами.
Однако эти фальшивые обвинения отрицают свидетели и документы, выданные украинским государством, которые утверждают, что мои родственники никаких преступлений не совершали, а были украинскими патриотами и боролись за независимость Украины.
Ваш суд, разумеется, не имеет права наказать негодяя-коммуниста за его клевету на честных людей, но он имеет право сказать, что суд, который состоялся по моему делу, несправедлив и нарушает Конвенцию о правах человека. Это меня и вынуждает обратиться к Вам со своей жалобой».
6 марта 2000 года.
Европейский суд по правам человека отказался удовлетворить мою жалобу.
А вот жалоба в Верховный Суд Украины. Опубликована она в газете «Час», которая издаётся в Черновцах на Буковине, 17 марта 2000 года. Прочитаю лишь конец.
«Чудны дела твои, Господи! И чудные дела творит сегодня наше правосудие. Меня не удивляет поведение Симоненко и хорошо известного в Коломые негодяя Джигринюка — такими они были, такими они есть и такими они будут. Можно бы даже не обращать на них внимания, но страшно становится, когда в украинском государстве с ними солидаризируется суд, страшно оттого, что это не ошибка суда, а сознательная его фальшь. Я не знаю, как вы решите мою жалобу — возможно, так же, как и предыдущие суды, — но докажите мне, что те документы, которые доказывают невиновность моих родственников, неправдивы или не имеют прямого отношения к делу. Докажите, что Украинское государство незаконно компенсировало мне отцовское имущество, которое ранее конфисковали коммунисты. Назовите хоть один грех, преступление моей матери, о чём говорит клеветник. Можно задать и другие вопросы, но дайте ответ хотя бы на эти.
И последнее. Это дело я отдаю на ваш суд, на Европейский суд по правам человека и на суд общественности. Потому что то, что произошло в Коломые и Ивано-Франковске — это не решение какого-то личного конфликта между коммунистом и украинским патриотом, это политический акт, которым нанесён вред не только мне, но и другим патриотам, очерняющий идею нашей независимости. Это грязная вода на коммунистическую мельницу, которая готовит ядовитый помол для нашего народа.
Надеюсь, что общественность меня поймёт и поддержит».
Мой отец — политический эмигрант, который во время войны, в 1944 году, как и многие наши люди, оказался на Западе. Он не был в повстанцах, но был с ними непосредственно связан. Он был войтом, главой сельской общины. А тогда вся местная администрация — были украинские патриоты. Такое было указание — ставить к власти наших людей: наша полиция, церковный комитет, церковь, школа — это всё были наши люди. Не так, как во времена большевистской оккупации, когда ставили к власти всяких негодяев. Мой отец сотрудничал с УПА, и раньше он был национально сознательным человеком. Моя мать раньше была председателем Союза украинок в нашем селе. В нашем доме когда-то была Ольга Кобылянская. Мать меня, помню, маленького с ней познакомила.
Кстати, в моём селе несколько месяцев в 1920 году скрывался известный военный деятель Юрко Тютюнник, который позже сформировал в Польше отряд и пошёл под Базар. Скрывался он у нашего священника. Мой отец ещё перед войной состоял в церковном комитете. Церковь у нас старая, во время Первой мировой войны была повреждена. Где-то там жесть была пробита, протекало в куполах на чердаке. И надо было заткнуть ту дыру. Все боялись туда лезть. Полез мой отец, посмотрел, где оно там протекает, и увидел, что капает на какую-то вещь. Присмотрелся — а это пачка банкнот по тысяче гривен. Может, пятьсот тысяч, а может больше гривен Украинской Народной Республики. Не знали, откуда они там оказались, те деньги. Только потом вспомнили, что у священника скрывался Юрко Тютюнник, и когда распадалась Украинская Народная Республика, он спрятал те деньги в церкви на куполе.
В моём селе был Пётр Франко, сын Ивана Франко, он часто приезжал к нашему священнику. А из соседнего села Ланчин — известный украинский писатель Юрий Шкрумеляк. Около пятидесяти наших ребят погибло уже после Второй мировой войны в УПА. Да и немало из моей семьи, моих друзей и хорошо известных мне людей, которые оказали на меня большое влияние. Я был свидетелем той борьбы. Я в УПА не был, но я был близко к УПА и видел эту чрезвычайно героическую борьбу. Считаю, что в истории нашего народа не было более героической борьбы, более самоотверженной, чем та, которую вела ОУН-УПА во время Второй мировой войны и в первые годы после неё.
В.О.: Есть ли у вас ваши приговоры? Хорошо бы получить их копии.
В.А.: Я реабилитирован, а самих приговоров мне не давали.
В.О.: А вы знаете, что можете обратиться в те суды, которые вас судили, чтобы вам выдали копии приговоров? Там надо заплатить небольшую пошлину. Вот сегодня мы с вами ходили к могиле Патриарха Владимира в связи с годовщиной его смерти, проходили мимо памятника Богдану Хмельницкому. Так вот, Оксана Яковлевна Мешко, которую мы сегодня хорошо вспоминали, вернулась из ссылки в 1986 году, пошла в Киевский суд, что на площади перед Богданом, и хотела взять копию приговора. Дают, но надо уплатить пошлину. «А где платить?» Милиционер говорит: «Знаешь, бабушка, где Богдан стоит?» «Знаю». «Так он палкой показывает прямо на сберегательную кассу». До чего опустился Богдан! У него палка, как у милиционера, и он показывает ею на сберегательную кассу! Это Оксана Яковлевна сама мне рассказывала. Она вспоминала о вас очень хорошо.
В.А.: Я был одним из первых, кто имел с ней контакт. Она была особенным человеком. Как-то я пришёл к ней и говорю: «В Киеве были распространены листовки». Она слышала об этом, но я не хотел говорить, что это я их распространяю. «Провокация!» — упёрлась она. Что ей доказывать, что это не провокация... Думаю, если скажу, что это я распространяю, то она скажет, что я провокатор. Так и разошлись, но и позже у нас были хорошие отношения.
В.О.: Спасибо.
Это был господин Владимир Андрушко. Записал 18 июля 2000 года в Киеве Василий Овсиенко.
Книга Владимира Андрушко называется «Здобудеш Українську державу...», город Надворная, 1998 год. 132 страницы.
[Конец записи]
Знаков 39 300.
Снимок:
Andrushko Владимир АНДРУШКО
Снимок В. Овсиенко:
Andrushko1 Плёнка 6343, кадр 8А. 18.07.2000 г. Владимир АНДРУШКО возле Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве.
