Интервью Ивана Ефимовича КОВАЛЕНКО и Ирины Павловны КОВАЛЕНКО
(С исправлениями Коваленко. Они же сняли отдельные фрагменты)
В. В. Овсиенко: 12 сентября 1999 года в Боярке под Киевом в доме Ивана Ефимовича Коваленко на ул. Чубаря, 36, запись его автобиографического рассказа ведёт Василий Овсиенко, координатор программы Харьковской правозащитной группы. Принимают участие его жена Ирина Павловна Коваленко (девичья фамилия Пустосмех) и Нина Борисовна Котляревская.
Иван Ефимович Коваленко: Я, Коваленко Иван Ефимович, родился уже диссидентом. Я родился в небольшом глухом селе Лецьки, что под Переяславом-Хмельницким. Это было в 1918 году, 31 декабря. Семья наша была многодетная: четверо детей. Отец был выдающимся хлеборобом, знаменитым на всё село, потому что он умел с небольшого участка земли собирать хороший урожай. Поэтому, когда делили землю после революции, он не бросился получать её много — он мог бы, потому что на едока давали по полтора гектара. А он взял на всю семью всего три с половиной гектара, будто предвидя будущее раскулачивание. Но с четырёх гектаров он умелым хозяйствованием собирал такой урожай, что хватало на свою семью, да ещё и возил продавать.
Образование я получил уже в Переяславе. Но перед этим я пережил голодомор. У нас вымерло всего полсела, в то время как другие сёла вымирали почти полностью, или две трети вымирало. Почему? Потому что в селе организовалась коммуна «Маяк батраков». Отец, поняв, что ему не избежать этого бедствия, вступил в коммуну. Там давали паёк на едока: один стакан пшена в день. Но и этого хватало, чтобы как-нибудь прожить.
Пережив голодомор, мне, хоть я и оставался членом этой коммуны, пришлось из села бежать. Так сделала и моя мать, потому что на отца, хоть он и считался бедняком (четыре с половиной гектара), всё равно посыпались разные репрессии. Они до него всё-таки добрались. Хоть из села и вывозили десятки порядочных и хороших хозяев — вывезли в Сибирь, вывезли бог знает куда, — ему этого удалось избежать. Почему? Потому что он в коммуне начал работать пахарем. А коммуна эта на первых порах оправдывала надежды коммуно-большевиков: она давала очень хороший урожай, потому что председателя выбирали из местных крестьян, там попадались порядочные люди.
Но позже, когда начали присылать двадцатипятитысячников, жизнь отца значительно ухудшилась. Его, конечно, прогнали из этого ТОЗа. И, мало того, нашли ему вину: он с одним односельчанином, которых на всё село осталось два или три, кормил пополам свинью. Об этом узнали, и за это развалили его хату, развалили всю усадьбу и, единственное, что не выгнали из села. Это уже после 1930 года.
Я оставался членом коммуны и должен был работать в ней, начиная с 7 до 16 лет. Но поскольку в селе не было школы, кроме двух или трёх классов начальной, то мать сбежала в Переяслав и устроила меня в школу № 1. Это была очень хорошая школа. Её построил князь Горчаков — великий меценат. Он оснастил её всеми лучшими пособиями. Была даже астрономическая обсерватория.
Ученик из меня был хороший, но всё-таки я и тогда проявлял непокорность. Побыв всего два или три месяца в октябрятах, я не захотел вступать в пионеры, а о комсомоле даже и думать не мог. Так всю жизнь я прожил не комсомольцем, не пионером, не был и членом партии.
Работая в коммуне, получал образование. Летом работал, зимой учился. Но и тогда за мной водились «диссидентские» настроения. Меня трижды исключали из школы. Один раз целых полгода я был вне школы за то, что когда с учеников сдирали по три рубля на помощь бастующим рабочим Австрии, я сказал: «Какие-то дураки там бастуют, а нам деньги плати». Где я мог достать трёшку, чтобы платить? Вот меня за это исключили. Полгода я не учился. Еле восстановился стараниями моего старшего брата, который устроился директором школы в том селе.
Работая в коммуне и учась в школе, я окончил эту школу голым и оборванным. А окончил её благодаря учителю Никанору Васильевичу Рубану, который собрал трёх голодранцев-учеников и устроил для нас при школе приют типа какого-то интерната. А кормились мы тем, что было в столовой. Там были горячие завтраки, и то, что оставалось, — тем мы и кормились.
Так я окончил в 1936 году эту школу. У меня не было за что даже сфотографироваться на выпускную фотографию. Но аттестат я получил всего с одной четвёркой, что равносильно сейчас серебряному аттестату. Четвёрка та была по русскому языку.
Потом я переехал в Киев к матери, которая находила работу на стройках. Её девичья фамилия Божко Мария Григорьевна. В Киеве строился аэроклуб. Тогда Сталин готовил «сталинских соколов». Мать там работала поварихой. А я сразу же подался в университет. В университет меня не приняли, потому что нашли у меня зачатки туберкулёза. Один врач сказал мне: «Хочешь вылечиться? Никакие лекарства не помогут. Иди на стройку и там работай на свежем воздухе. Это самые сильные лекарства». Тогда от туберкулёза никаких лекарств не было.
Я его послушал и пошёл на строительство клавишной фабрики. На самом деле это было строительство военного завода имени Антонова. Там я работал два года. Сменил разные профессии, прошёл всё. Но настало время призыва в армию. Тогда я испугался: не хотел идти в армию. Пошёл и поступил в Киевский государственный университет.
Ирина Павловна Коваленко: От своего имени говорить? Так вот, значит, в 1938 году Иван поступил в университет. У него была медаль, и у меня была медаль, что позволяло поступать без экзаменов. Но нас вызвал тогдашний ректор Русько и говорит нам (мы вместе оказались у него в кабинете): «Мы не гарантируем вам поступления на те факультеты, которые вы выбрали». (Иван Ефимович выбрал факультет украинской филологии, а я — русской). «Я гарантирую вам, — говорит, — поступление на новосозданный факультет западноевропейских языков и литератур». Мы ещё не были знакомы, но каждый посоветовался сам с собой и решил, что лучше поступить на этот факультет. Тем более, что он такой престижный и даёт определённый простор. Нас приняли на этот новосозданный факультет. Был только первый курс. Мы выбрали французское отделение романо-германского факультета. Так мы познакомились, оказавшись в одной группе. Через полгода мы уже дружили, а 31 декабря 1939 года, в день рождения Ивана Ефимовича, поженились.
С того времени наша жизнь уже общая. Хоть Иван Ефимович и отбыл потом в лагере пять лет, но и эти годы мы считаем прожитыми совместно. Я ему писала письма каждый день. Он обо мне думал, я о нём думала. И трудно здесь уже различить биографии наши по отдельности, потому что всю жизнь мы прожили вдвоём, всё переживали вместе, одинаково думали, одни книжки читали, одни интересы имели.
Я родом из самого Чернигова. Родилась 26 августа 1919 года. То есть я на полгода младше. Семья моя — это городская черниговская интеллигенция. Мать моя, Пустосмех Ольга Николаевна (она умерла в девяносто семь лет — в 1979 году), работала вместе с Михаилом Коцюбинским в статистическом бюро. Она была самой молодой сотрудницей этого бюро, так называемым «делопроизводителем». Коцюбинский бывал у нас. Семьями дружили. Дети, мои старшие братья и сёстры, бывали на ёлке в доме Коцюбинского, дружили с его дочерьми Оксаной и Ириной.
Отец мой, Павел Филиппович Пустосмех, был репрессирован в 1930 году и сослан в Среднюю Азию. Мать продала всё, что могла, и поехала его спасать, потому что он там тяжело заболел. А меня тогда сестра забрала в Киев, где я и окончила 56-ю школу. Блестяще окончила.
Отца потом расстреляли. В 1937 году арестовали во второй раз уже там, на новом месте. Без права переписки... А без права переписки — это расстрел. Иван Ефимович уже потом — ещё при Сталине — добыл справку, что он умер от язвы желудка.
В. В. Овсиенко: Был у них целый список болезней, которые расписывались кому угодно как причина смерти.
И. П. Коваленко: Несмотря на то, что в Чернигове основной язык был русский, наша семья жила украинскими интересами. Мать выписывала все украинские журналы. И сама обстановка в этом статистическом бюро была передовая, украинская, можно сказать. У меня сохранилась фотография, где вместе есть Николай Вороной, Аркадий Казка, работавшие в статистическом бюро, Коцюбинский. Немного бывал у нас и Павел Тычина. Он был знаком с моей старшей сестрой. Но воспоминаний о Тычине у меня нет. А с Николаем Вороным мама очень дружила, он дарил ей некоторые свои книги и надписывал: «Милой Оль-Оль».
Когда мы познакомились с Иваном, то он был неопределённых настроений... Что уж таких антисоветских, я всё-таки не могу сказать. А я была именно таких, антисоветских... Ведь моего отца забрали. Я поступила в университет, скрыв это. Где-то я написала, что он умер. Иначе бы меня в университет не приняли. Я ненавидела эту власть. И Иван Ефимович от меня набрался этого духа. Набрался ненависти к тем, которые расстреливают невинных людей. А я от него набралась украинского языка. Так мы обменялись кто чем мог, своими богатствами, и начали жить вместе.
В. В. Овсиенко: Вот вы начали жить вместе — но где же вы жили?
И. П. Коваленко: Сначала мы вместе не жили. Я жила у сестры. У неё своя семья, свои дети... А Иван приютился на хуторе Отрадный — так он тогда назывался. Это было просто голое поле, а на нём барак. Там был маленький аэродром для самолётов, где учили курсантов. А младший брат Ивана был лётчиком-курсантом. Так в этом бараке ему, матери и Ивану дали комнатку для проживания. Но брат окончил свою учёбу, получил назначение и куда-то уехал. А я уже, как вышла замуж, пошла в тот дом, в тот барак. Ну, там нельзя было существовать, потому что там такие тонкие стены, так холодно было... Как мы там только выжили? Ну, и семь километров пешком до университета идти, потому что трамваи фактически не ходили.
И. Ю. Коваленко: До трамвая семь. А на трамвае ещё много.
И. П. Коваленко: Я не знаю — редко доводилось на трамвае ездить. Так мы и жили до самой войны.
А война началась для нас так. Мы сдавали экзамены за третий курс. Очень много работали, очень плодотворно, очень хорошо сдавали экзамены. Нам ещё нужно было сдать курс какой-то западной литературы. Мы над ним работали ночью (Якимович преподавала). В одно воскресенье, такое солнечное, я вышла на улицу и вижу: над головой пролетают самолёты. А обстановка была уже такая, что вот-вот война начнётся. Я думаю: «Напугаю его». Пришла и говорю: «Вставай, война началась, вон уже немецкие бомбардировщики прилетели». И он воспринял это как шутку. Вдруг сосед приходит и говорит: «Бомбили Жуляны, война началась!»
Ну, началась война. Мы еле сдали тот экзамен, и нужно было куда-то бежать. Пошли окопы рыть со студентами. А потом нас всех вызвали и сказали: «Разъезжайтесь по домам. Через три месяца начнутся занятия. Мы вам сообщим». А куда же нам бежать? В барак тот, что бомбят? А уже тогда бомбы стали сыпаться на то место. Сестра уехала — тоже негде жить. Так мы поехали к моей матери в Чернигов. А мою мать успели уже арестовать — арестовать за то, что она высказала мысль, что немцы всё-таки могут занять Чернигов. Она сказала, что ей очень повезло (так она выразилась), что следователь был украинцем. А если бы был еврей, то ей бы не поздоровилось. Потому что донос написала её сотрудница-еврейка. Мы приехали, она как раз была дома. Это было большое счастье.
Но Чернигов попал в особую зону: немцы, чтобы добраться до Киева, начали сначала бомбить Чернигов. И Чернигов оказался в числе наиболее пострадавших городов. Таких пять, начиная со Сталинграда. От него ничего не осталось. Начались бомбардировки... Ещё не был взят Киев — а за три дня Чернигов уничтожили. Оставаться там было нельзя. Там даже обком партии не успел выехать — Фёдоров и все те... Они же не по заданию остались, а потому, что не успели сбежать.
Мы собрали какие-то манатки и пошли куда глаза глядят — куда-то на восток, спасаться от немцев. Пешком, никто же не дал нам подводу. Дошли мы аж до Пирятина Полтавской области. Прожили там три месяца, ожидая, что как-то можно будет прорваться дальше на восток, но попали в пирятинское окружение. Нас там приютили крестьяне, хорошие люди. Мы там три месяца ждали возможности идти дальше... А тут — десант в Лубнах, и мы полностью были отрезаны. Идти было безнадёжно.
Мы пошли пешком назад. Прошли весь тот же путь до Чернигова. Хата разгромлена, ничего нет, стены... И вот мы там пережили оккупацию. Едва не умерли с голоду. Продавали, что можно. Иван занимался рисованием. Рисовал иконы, продавал, ходили по сёлам. А в сёлах жили зажиточно, давали нам картошку. Ему как мужчине нельзя было ходить по дорогам. Я сама ходила продавала, меняла, что могла приносила.
А дальше Иван Ефимович продолжит.
И. Ю. Коваленко: Начали мы как-то устраиваться, на еду зарабатывали, добывали — то дохлую конину, то что-то другое. Но дело в том, что немцы начали устраивать облавы и вывозить молодёжь. Попался нам один наш знакомый и говорит: «Я вас устрою на работу фиктивно у немцев, в „Заготзерно“, так вас не тронут». Мы согласились. Вот он и устроил.
И. П. Коваленко: Это было за три месяца до освобождения.
И. Ю. Коваленко: Да, за три месяца до освобождения. Только мы устроились, получили аусвайсы, как начались облавы. Вывезли тогда тысячи и тысячи. Но нас эти справки спасли. Остались мы там и дождались освобождения.
И. Ю. Коваленко: Снова переживали фронт, это обстрелы, бомбардировки, всё прочее... Дальше дело шло о том, чтобы устроиться на какую-нибудь педагогическую работу, хоть у нас и не окончено было образование...
И. П. Коваленко: Ты пропустил.
И. Ю. Коваленко: Что?
И. П. Коваленко: Ты пропустил, что мы во время оккупации познакомились с французами.
И. Ю. Коваленко: А, это моя заслуга. Во время оккупации я познакомился с целой большой партией французов, которые принудительно работали на немцев.
И. П. Коваленко: Это были рабочие отряды. Они были мобилизованы на строительство, вроде как полупленные. Это были французы очень коммунистического настроя. А мы же уже владели французским языком и могли общаться. Так они очень зачастили к нам, стали бывать у нас дома, рассказывали о своей жизни, мы обменивались мыслями. Они рассказывали, как им тяжело работать, что многие из них погибли и похоронены здесь, в Чернигове. Они просили, что когда освободят Чернигов (а дело уже шло к освобождению), если они не доживут до освобождения, то чтобы не забывали о могилах их товарищей. Мы им обещали доложить советской власти о них и об их просьбе, что это будет сделано, что мы их просьбу выполним, потому что это долг каждого человека. Когда пришли наши, Иван Ефимович сразу написал докладную о работе среди французов.
И. Ю. Коваленко: Что вёл разъяснительную работу, находил литературу на французском языке.
Французы очень тянулись ко мне. Вообще к живым людям, потому что они не понимали окружающей среды и событий, которые происходили. Потом они дали мне свой список. Я дописал отчёт и понёс его в обком партии. Там этим очень заинтересовались. Страшно ругали меня, что я их в лес к партизанам не провёл. Но как?
И. П. Коваленко: Французы не выражали такого желания.
И. Ю. Коваленко: Зато я воспользовался случаем и сказал, что сижу без работы. Так они мне сказали: «Вот школа открывается, идите в школу». И сразу, с первого дня меня назначают директором единственной уцелевшей четвёртой школы. Там я проработал месяца четыре, пока не начали возвращаться из эвакуации настоящие кадры, партейные. Они мне создали такие условия, что пришлось уйти с этого директорства.
И. П. Коваленко: Ну, условия такие: «Тот шкаф завезешь мне домой». (А мы с таким трудом собирали те столы, те стулья, те шкафы, чтобы как-то начать обучение...) «Возвращается моя семья — обеспечь мне стол и там всё такое». Ну, такие условия, что или идти какие-то взятки давать, или...
И. Ю. Коваленко: Или что-то... Проработав так четыре месяца, мы пошли простыми учителями: я — учителем немецкого и английского языка, которыми владел, жена — немецкого и русского языков. Так мы прожили четыре года в Чернигове. Мы из него не думали уезжать, но увидели, что всех, кто остался в оккупации, начинают потихоньку убирать. Начинали исчезать то один, то другой, то третий. Причём даже такие: сегодня он был директором школы, а завтра его нет. Так я говорю: «Как нам ни тяжело, давай бросать всё...» И мы переехали сюда, в Боярку. Здесь работала моя мать, небольшая комнатка была. Устроились мы в Боярской школе № 1.
И. П. Коваленко: Где и проработали вместе восемь лет, начиная с 1947 года. А в 1945 году родился у нас сын, уже мы втроём... Наш сын — это фигура интересная: Олесь Иванович Коваленко. Он тем интересен, что полиглот, но его основной язык английский. Он сделал вклад в украинскую культуру: перевёл на английский язык немало классических произведений украинских писателей.
И. Ю. Коваленко: Семь классиков.
И. П. Коваленко: Такие как, например, «Разве ревут волы, когда ясли полны?» Панаса Мирного. Вот на полке стоят книги его переводов: произведения Коцюбинского, Марко Вовчок, Панаса Мирного. Сын родился в 1945 году — как раз война кончилась, и он родился.
И. Ю. Коваленко: Да. Начали мы работать в Боярской школе. Работали мы искренне. Эта работа нам очень нравилась. Тогда сначала было немного свободнее... Так мы разные затеи делали: ходили в походы, организовали театр, ставили пьесы. Причём, только классические: «Ревизор» Гоголя, «Лес» Островского, другие, кое-что украинское. Но и тогда я показывал своё «диссидентское» нутро. Когда я выступил на открытых партийных собраниях и сказал, что это пустая говорильня, то меня сняли с работы. Я несколько лет был без работы. Правда, у меня всегда были частные уроки. Работал ещё в военном санатории.
И. П. Коваленко: Ты расскажи, как тебя в партию тянули.
И. П. Коваленко: Дело в том, что мы совсем не вписывались не то что в коллектив, а в среду партийцев. Мы всё время воевали с советской властью на уровне школьной партийной организации. Мы были «не такие». Во-первых, они хотели как-то разбить нашу дружбу. Об этом не нужно говорить, а лучше сказать о том, как нас хотели подчинить. А подчинить можно двумя способами. Первый — чтобы мы вступили в партию. Вот когда мы будем членами партии, то нас можно будет прижать и «проработать», то есть уничтожить нашу независимость. Но мы этого избежали. Избежали ценой увольнения с работы. Потому что когда они увидели, что это не удаётся, то нужно, значит, уничтожать другим способом. А мы выступали против директоров, против грабительства, против лжи в коллективе, пьянства и против всех партийцев, потому что они все были очень глупые и очень плохие. И в профессиональном отношении ничего не стоили. А нас очень высоко ценили. Кто? Родители и дети. Поэтому у них была такая ревность или зависть, что не могли нам это простить. Каждый год нас не комплектовали на следующий учебный год.
И. Ю. Коваленко: То есть снимали с работы.
И. П. Коваленко: Вот год заканчивается, выпускной вечер, букеты, цветы и такие хорошие слова от учеников, от родителей. И вдруг: «Вас не укомплектовали на следующий учебный год». И так продолжалось несколько лет.
И. Ю. Коваленко: Или, например, снимут с уроков: «Идите в КГБ, пусть КГБ вами займётся». С уроков сняли и послали.
И. П. Коваленко: И всё это за то, что мы были под оккупацией. Однажды говорят: «Поезжайте на Энгельса, 4. Пусть там КГБ даст вам справку, что вы лояльны». Мы пошли, нашли то Энгельса, 4, в Киеве, говорим: «Нам сказали, чтобы вы проверили наше политическое лицо». Они посмеялись, говорят, что если надо будет, то проверят.
И. Ю. Коваленко: Нет, говорят: «Вы поезжайте в районное...». Мы сначала поехали в Киев.
И. П. Коваленко: Ну, кто же такие справки даёт? Это только детали, до чего доходило. Это была обычная травля такая — травля на высоком уровне. Я осталась на работе, а Иван Ефимович, как более энергичный такой... У него такой характер, что с ним трудно было справиться. Так его сняли с работы. Он несколько лет был фактически без работы, пока не началась какая-то оттепель. Это уже было при Хрущёве. Брат Тронько в Боярке работал, а Иван учил его детей, готовил в институт. Так этот брат Тронько уже как-то через своего брата добился разрешения ему работать в вечерней школе. Вечерняя школа — это тот же концлагерь, потому что там собирались просто «малолетние преступники». Там он работал, пока его не забрали. И. Ю. Коваленко: Нет, я потом работал учителем четыре года в дневной школе.
И. П. Коваленко: Так у тебя было несколько уроков в третьей школе.
И. Ю. Коваленко: Не несколько, а много — четыре года работал, по четырнадцать часов. Но всё это не имеет значения. А основная работа была в вечерней школе и в военном санатории.
И. П. Коваленко: Так ты подрабатывал — то там, то там.
И. Ю. Коваленко: А вас больше интересует творчество.
Стихи начал писать с самого детства, уже в школе писал стихи. Начинал, как и все дураки, на русском языке. Потом под влиянием учителя Рубана, который учился вместе с Малышко, начал писать на украинском языке. Но никогда не писал никаких стихов в угоду никому. Мог бы печататься в районных газетах. А я писал просто сам для себя. Что думал, то и писал. Вот ещё в 1956 году, когда Тычина был ещё жив, то писал такую гадость... Так я на него написал такой стих, что тогда меня уже можно было посадить:
Ти не поет — ти деспоту служив,
Не Україні, а служив ти кату,
Віддав святині чисті супостату,
У грудях матері не бачачи ножів.
Ти відвертався від кривавих жнив,
Коли твою палили рідну хату.
Ти пузо грів і їжу їв багату,
І при житті ти смерть вже пережив.
Цвірінькнув в юності, дістав вінок і славу —
Вони тобі належать не по праву.
Віддай достойним слави і вінця —
Тим, що за матір гинули в Сибіру.
А ти, що у підлоті втратив міру,
Чекай ганебного кінця!
Это я прочитал только для того... Я писал в основном лирику. На лирику меня подбивала жена: ты — лирик, лирик, лирик. Поэтому у меня лирического очень много. Но такое пробивалось само собой, само собой. У меня есть цикл так называемых «лютых» стихов обо всех этих современных деятелях.
В. В. Овсиенко: А теперь вернёмся собственно к шестидесятничеству. Вы, наверное, были знакомы с людьми, которых называют шестидесятниками?
И. П. Коваленко: Да. Теперь рассказывай, что ты был совершенно отделён от литературных кругов. Он жил сам по себе.
И. Ю. Коваленко: Оторванным.
И. П. Коваленко: Оторванным. Ни с кем не был знаком, нигде не бывал, никто им не интересовался. Но был определённый толчок в его жизни. Толчком этим было знакомство с Михаилом Кутинским. Кутинский — это автор «Некрополя». Сейчас этот «Некрополь» печатается под фамилией Шишова, но там упоминается и Кутинский. На самом деле автором «Некрополя» был единственный Кутинский. Он нам подарил весь этот «Некрополь» им написанный, неопубликованный. Он там на чердаке у нас лежит. Вы знаете, что такое «Некрополь»?
В. В. Овсиенко: Нет, не знаю.
И. П. Коваленко: «Некрополь» — это огромное произведение. Вообще это в переводе — место мёртвых. Кутинский самостоятельно выполнил эту колоссальную работу — собрал данные обо всех выдающихся украинских деятелях, которые на этой земле жили и работали, и написал такую энциклопедию: где, кто, когда родился, умер, что сделал — такую коротенькую справку, — и где похоронен, в каком состоянии могила.
И. Ю. Коваленко: Он приезжал сюда на могилу Владимира Самойленко. Мы с ним познакомились. Он начал бывать у нас, рассказывать о своей работе. Внезапно спросил: «У вас есть что-то написанное?» Я говорю: «Есть». Тогда жена дала ему несколько моих стихов. Тогда я начал печататься. Но это было позже. А сначала она переписала стихи и дала ему. Он сделал мой первый сборничек «Красная калина».
В. В. Овсиенко: С какого года вы с Михаилом Кутинским познакомились?
И. Ю. Коваленко: С конца шестидесятых.
И. П. Коваленко: Нет. С 1965 года, где-то так. Потому что в 1968 году — это же Чехословакия уже была.
И. П. Коваленко: Значит, 1966-й, может так, год.
В. В. Овсиенко: А сборничек «Красная калина» — какая его судьба была?
И. П. Коваленко: Кутинский напечатал на машинке, так сшил, как тетрадь, и подарил Ивану Ефимовичу. Говорил, что это первый сборничек.
В. В. Овсиенко: В одном экземпляре?
И. П. Коваленко: В одном экземпляре.
И. Ю. Коваленко: Нет. В четырёх экземплярах. Ещё толчком к моей уже общественной деятельности была встреча с Евгением Сверстюком. Я был председателем профкома.
И. П. Коваленко: В вечерней школе.
И. Ю. Коваленко: Мне захотелось устроить встречу с украинскими писателями. А у нас была одна учительница. Я расспрашиваю: «Вы никого не знаете?». Она говорит: «Знаю Сверстюка». — «А он не может сюда приехать?» (Я уже всё время следил за его писаниями в газетах, выписывал «Літературну Україну»). Она говорит: «Может». — «Так передайте, пусть приедет». И приехали: Евгений Сверстюк, Василь Стус и Надежда Светличная. Втроём.
В. В. Овсиенко: Не обозначите, когда это было? Стус с 1963 года в Киеве.
И. П. Коваленко: Шестьдесят... С того времени началась слежка за Иваном Ефимовичем. Это 1966 год.
В. В. Овсиенко: Уже аресты 1965 года прошли? Это было до арестов или после них?
И. П. Коваленко: После них. 1966 год.
И. Ю. Коваленко: Собрал я здоровенный класс — до двухсот учеников. И поэты три часа читали там произведения. Кого они читали? Во-первых, Сверстюк сделал доклад. Он такой доклад сделал, что это совсем не то, что сейчас он пишет, совсем не такое... Сделал доклад, а потом читал стихи. Читал стихи Василя Симоненко, причём не цензурированные, а неопубликованные. Читал стихи Булаенко — тогда он известен был. А Надежда Светличная читала Ивана Драча — она говорила, что влюблена в Драча, хотя я в нём не вижу ничего особенного. Она читала Драча.
И. П. Коваленко: Стус читал.
И. Ю. Коваленко: И Василь Стус читал свои стихи. Он волновался немного, растерян был, но читал хорошие стихи, глубокие. Меня удивляет, что ученики сидели, не шелохнувшись, и слушали три часа. Потом я догнал на вокзале поэтов, познакомился со Сверстюком, со всеми ними, и Сверстюку сам прочитал один стих — «Иуды». Он говорит: «Ой, хороший стих, если бы его напечатать». В сборнике он есть. После этого я узнал место работы Сверстюка, несколько раз у него был. Благодаря Кутинскому и самиздату «Калина» разошлась. Она попала в Чехословакию, в газету «Нове життя».
И. П. Коваленко: Да просто Кутинский прислал в чехословацкую газету «Нове життя» его стихи, в том числе «Червону калину».
И. Ю. Коваленко: Там напечатан был первый стих «Червона калина». А потом они написали письмо и попросили, чтобы я прислал ещё что-нибудь. Я им прислал ещё и «Бандуру». Нельзя пересчитать, сколько, потому что оно всё потерялось.
И. П. Коваленко: Ну, полтора десятка стихов и две интересные статьи. Одна статья — «Киевская Гончаровка». Это о музее Ивана Гончара. А вторая статья о Михайловском соборе.
И. Ю. Коваленко: Я предсказывал, что Михайловский собор будет восстановлен.
И. П. Коваленко: И написал: «Я верю, что когда-нибудь он будет восстановлен».
В. В. Овсиенко: Вы видели Михайловский собор?
И. П. Коваленко: Нет, тот, который был разрушен, он не видел — он в Киеве ещё тогда не жил.
Они просили, чтобы мы присылали свои стихи, что они им нравятся. Потом это было основное обвинение: печатался за границей, видите ли.
И. Ю. Коваленко: В Канаде перепечатано двенадцать или тринадцать стихов. Издана на принтере такая книжечка. Это мне КГБ подсовывало: «Вон, видите, как в Чехословакии это было. А почему оно ещё и в Канаде перепечатано?»
Н. Б. Котляревская: Если вы никакого гонорара не получили, то при чём тут вы?
И. П. Коваленко: Да разве это их интересовало? Факт тот, что за границей.
Н. Б. Котляревская: Вы не видели этой книжечки, а у них она уже была.
И. Ю. Коваленко: Праздновали в школе столетие со дня смерти Шевченко, и я прочитал один стих. Позже мне следователь сказал: «Вот после этого стиха мы установили за вами слежку».
В. В. Овсиенко: А в вашей книге он тоже есть?
И. Ю. Коваленко: Есть. Я не думал, что какого-то провинциального учителя, из какого-то городка будут арестовывать за это.
И. П. Коваленко: Ещё Михаил Кутинский снабжал нас самиздатом. От нас вывезли целые две машины самиздата. Больше всего самиздата нашли у нас, целую библиотеку. Всё, что было издано на Украине и в России. А Кутинский всё, что доставал, привозил к нам. Летом он отдыхал здесь, и привозил всю эту литературу к нам, чтобы не держать у себя. Квартира у него маленькая была. И чтобы просвещались люди. А Иван Ефимович распространял очень щедро...
В. В. Овсиенко: Боярка была наполнена самиздатом?
И. П. Коваленко: Наполнена. Вечером Иван Ефимович возвращается из школы — а уже под забором стоят ученики. Он что-то выбирает, выбирает — выносит. Я говорю: «Ты же так попадёшь в беду». — «Не выдадут». А потом опросили двести учеников.
И. Ю. Коваленко: Не двести. Сто сорок учеников опросили.
И. П. Коваленко: Опросили: давал ли что-то читать? Никто ничего не сказал.
И. Ю. Коваленко: Никто ничего не сказал.
В. В. Овсиенко: Так у вас были очень хорошие ученики.
И. Ю. Коваленко: Я и сам удивляюсь. Сказали: «Давал грамматику французскую». Как это так: сто сорок учеников опросили — и они ничего не сказали? Ну, на этом можно заканчивать.
13-го января, как раз в мой день рождения, появилось здесь восемь машин. Восемь машин стояли по всем углам и две тут. И восемь человек делали обыск восемь часов.
В. В. Овсиенко: И в справке записано 13 января 1972 года. А почему вы говорите, что это день вашего рождения? Вы же говорили 31 декабря?
И. П. Коваленко: Дело в том, что на самом деле он родился 13 января 1919 года. Но его записали последним днём предыдущего года для армии — тогда для армии так делали. Кто в первый месяц рождался, того писали предыдущим, чтобы раньше взяли в армию. Мы празднуем всегда 13 января.
Никакого банкета не было. А он после болезни пошёл и выстоял в очереди за «собачьей радостью» (колбасой) и возвращался домой. А меня послали в районо, чтобы я сдала какие-то бумаги. Не нужно было, но такое давление было... Я там задержалась. Прихожу — стоит здесь один из них... А Иван Ефимович жестом показывает: «Вот наследники Берии орудуют! Смотри!» Копались в ящике. Ему это потом очень припоминали.
И. Ю. Коваленко: У меня ещё не так долго искали, как у Ивана Светличного. У Светличного двадцать четыре часа.
И. П. Коваленко: Дело в том, что Светличный был конспиратором и был человеком опытным. А этот... Во-первых, они всё знали, где что лежит. Они пошли прямо в библиотеку, а также там в закутке под крышей нашли материалы Ивана Ефимовича и то, что я переписывала. Моё лежало здесь, его лежало там. Пошли только в два места.
И. Ю. Коваленко: Они перед этим делали тайные обыски.
Н. Б. Котляревская: То есть без вас уже хозяйничали в вашем доме?
И. П. Коваленко: Уже кто-то знал, где что лежит. Они просто взяли всё моё. Я писала письма Кутинскому, так Кутинский мне их вернул. Потом меня тоже распинали за то, что я там писала. Я писала письма Кутинскому, комментировала, рецензировала его произведения. Он много писал произведений и посвящал мне, потому что я очень ими интересовалась. Потом выразил такое желание, чтобы я написала критическую статью об одном его произведении. Я написала. Ему очень понравилось. Но оригинал он вернул — тоже конспирация... Не хотел, чтобы у него было. Потому что он же, Кутинский, отсидел 25 лет, так считал, что здесь безопасно, а у него небезопасно. Потом они говорили, что обязательно бы и меня взяли, но пожалели детей и матерей. Моей матери было уже за девяносто, а его мать была парализована. Сын десять лет за ней ходил, а тут его забрали... А дочь наша ещё училась в младших классах.
В. В. Овсиенко: Сын ваш Олесь 1945 года рождения. А дочь?
И. П. Коваленко: Она в 1957 году родилась, Мария. Марина Коваленко.
В. В. Овсиенко: А они здесь жили тогда, когда обыск был?
И. П. Коваленко: Сын был на работе. Он работал в «Интуристе». Сначала, как он окончил университет, его сразу за границу послали. Он за границей был переводчиком. В Египет его послали, он там на лайнере переводчиком работал, плавал по морям, океанам. В шести странах был. Дважды его посылали. А потом как отрезало. И его карьере — всё. Он такие надежды подавал. Его уже хотели в Министерство иностранных дел взять. А как отца ещё тайно начали преследовать — так никуда. Подвели черту — и после этого он ни шагу. Ни шагу не удалось ему сделать. Засунули его в бюро переводов. Он там людям переводил. Просто клерком был. И до сих пор он просто делает переводы. Но его карьера закончена. Живёт он в Киеве.
А дочка живёт в Боярке. Окончила институт. У неё была киевская прописка. Но её назначили в Бородянку, хотя с киевской пропиской всех назначали в Киев. Это уже Иван Ефимович был дома, но ей ходу не дали. Даже фактически не разрешили учительствовать.
В. В. Овсиенко: Она — тоже иностранные языки?
И. П. Коваленко: Да. У Ивана Ефимовича три языка, а у неё французский язык. Так она работает в библиотеке. Очень хороший наш друг, академик Мацука Геннадий Харлампиевич, просто пошёл к министру и попросил, чтобы ей дали свободный диплом, чтобы не посылали в ту глушь под Чернобыль.
В. В. Овсиенко: А вот были ли перед вашим арестом какие-то признаки, что будут брать? Или, может, бывали вы в среде арестованных в 1972 году людей? У Светличного, может, или ещё у кого? Какие у вас были отношения с этими людьми?
И. П. Коваленко: Никаких.
И. Ю. Коваленко: Нет, со Светличными я был знаком. Бывал в Союзе писателей... Потому что меня приглашали — кто-то приезжал из Чехословакии и мне присылали телеграмму: «Явитесь с новыми произведениями». И вот я в последний раз поехал, набрал много своих произведений, познакомился со многими очень интересными людьми. Сверстюк меня встречал, со всеми меня знакомил: с Дзюбой, со Светличным, со всеми. Там приезжал Мушинка. Миклош. Я должен был передать ему свои произведения. Но я подумал и решил, что на этот раз воздержусь — время очень ненадёжное. И не то чтобы пожалел, а просто какая-то предосторожность. А потом читаю в газете, что задержан Миклош Мушинка и изъято у него в поясе много самиздата. Но моего там не было. Но там я встречался с редактором газеты «Дружно вперед», с другими людьми. А уже в лагере я со Светличным ближе был знаком. Нас сидело восемь поэтов. Со Светличным я был очень хорошо знаком. Игорь Калинец, Тарас Мельничук... Кто ещё?
В. В. Овсиенко: Наверное, Степан Сапеляк?
И. Ю. Коваленко: Нет, Сапеляк у нас не сидел.
В. В. Овсиенко: Ну, Василь Захарченко. Кажется, стихов он не писал...
И. Ю. Коваленко: Захарченко не писал. Но он сидел с нами и себя очень опозорил.
В. В. Овсиенко: Да, я знаю то его покаянное заявление.
И. Ю. Коваленко: То, что он написал покаяние, это само собой. Но в лагере он был обычным стукачом.
И. П. Коваленко: Как выяснилось потом.
В. В. Овсиенко: Вы знаете, Василь Стус уже был в ссылке, когда Захарченко выпустили — а это же его кум. Так он послал своему куму телеграмму с единственным словом: «Фе, Василю».
И. Ю. Коваленко: Вот Захарченко себя очень паскудно вёл. Когда собирались несколько человек и вели разговоры, там о голодовке, о том, о сём, — он незаметно подкрадывался и всё слушал. Потом — вдруг помилование. Его помиловали, выпустили раньше на год или больше. Да и срок ему дали совсем такой... А потом это его покаяние в «Літературній Україні». Вы читали?
В. В. Овсиенко: Да-да. Я читал тогда в «Літературній Україні», кажется, в 1977 году.
И. Ю. Коваленко: Почему оно паскудное? Дзюба тоже каялся, но он никого там не упомянул, абсолютно. А Захарченко — на Калинца, на Глузмана, на всех, всех абсолютно. Он всех их обплевал. Он себя вёл очень непорядочно. Ну, хорошо, сам сделал, сам покаялся, сам так и будь. А как ему после этого ещё и Шевченковскую премию дали, так неизвестно за что.
И. П. Коваленко: Да, за отступничество.
В. В. Овсиенко: Но мы немного вперёд зашли. Вот этот обыск — как вы его восприняли? Арест? Как то следствие длилось? Кто вёл следствие? Вот это надо бы подробнее рассказать.
И. Ю. Коваленко: У меня обыск был более-менее лёгкий. Когда я послушал, какие обыски были у Светличного, у Дзюбы, то подумал, что это были игрушки: всего восемь работников и восемь часов он длился. Ну, книжки они брали, перетряхивали там то-сё, заставляли открывать кровати, диваны. Везде искали.
В. В. Овсиенко: Вы, наверное, самиздат не прятали?
И. П. Коваленко: Там, в библиотеке стоял. Нужно, чтобы под рукой был.
В. В. Овсиенко: Интересно, что они у вас забрали? Назовите хотя бы самое главное.
И. Ю. Коваленко: Всё, что тогда выходило. Всё.
В. В. Овсиенко: Иван Дзюба, очевидно, «Интернационализм или русификация?»
И. Ю. Коваленко: Дзюба — само собой.
В. В. Овсиенко: «Український вісник»?
И. Ю. Коваленко: «Український вісник».
И. П. Коваленко: Работы Вячеслава Черновола, все статьи Мороза Валентина.
И. Ю. Коваленко: «По поводу процесса над Погружальским». Одна работа переписана рукой Ирины Павловны...
И. П. Коваленко: «Горе от ума».
В. В. Овсиенко: «Горе от ума» — это Черновола. Мороза «Хроника сопротивления».
И. П. Коваленко: Правильно. «Среди снегов»...
В. В. Овсиенко: «Репортаж из заповедника имени Берии» — это Мороза.
И. П. Коваленко: Да.
В. В. Овсиенко: И «Вместо последнего слова».
И. П. Коваленко: Это всё у нас было.
В. В. Овсиенко: Всё абсолютно...
И. П. Коваленко: Ну, и «Некрополь» Кутинского.
В. В. Овсиенко: Это тоже забрали?
И. П. Коваленко: Забрали.
В. В. Овсиенко: Какова судьба этой работы?
И. П. Коваленко: Вернули из КГБ.
В. В. Овсиенко: Вернули? А сам Кутинский ещё жив?
И. П. Коваленко: Умер уже.
В. В. Овсиенко: Кому вернули «Некрополь»? Ему?
И. П. Коваленко: Нам вернули, ведь у нас забрали.
В. В. Овсиенко: Надо, чтобы кто-то готовил его к печати.
И. П. Коваленко: Так уже напечатано.
И. Ю. Коваленко: Печатается.
В. В. Овсиенко: Где?
И. П. Коваленко: Печатается маленькими порциями в журнале «Дніпро».
И. Ю. Коваленко: Да. Это просто издевательство.
И. П. Коваленко: Но ведь надо издать отдельно.
В. В. Овсиенко: Но если печатается в журнале, то уже не пропадёт.
И. Ю. Коваленко: Третий или четвёртый год по таким небольшим абзацам печатается в журнале.
И. П. Коваленко: Кутинский дружил с Шишовым. Кое-что тот делал, кое-что Кутинский. Ну, в основном, Кутинский. Кутинский от машинки не вставал.
И. Ю. Коваленко: Он изготовил «Некрополь» в восьми экземплярах. Потом всё это по людям рассовывал. В КГБ потирали руки: вот Кутинского мы все экземпляры забрали.
И. Ю. Коваленко: Все экземпляры... А оказалось, что у Шишова этого нет.
И. П. Коваленко: Как-то тут приезжала его жена и сказала, что здесь, в Киеве, у кого-то ещё есть экземпляр.
И. Ю. Коваленко: Мало того, у него была большая картотека. Он работал как настоящий учёный. Он дал её какому-то Козыренко. Пришли кагэбэшники к нему, говорят: «У вас хранится». Тот испугался и сразу вынес им. Огромная картотека. Там восемь тысяч имён.
И. П. Коваленко: Такой вот подвиг Кутинского...
И. Ю. Коваленко: Такой подвиг. А он приезжал сюда на могилу Самойленко. И написал такую возмутительную статью: есть ли хоть один учитель украинского языка здесь? Не видят, что здесь могила Владимира Самойленко такая заброшенная — нет ни памятника, ничего.
И. П. Коваленко: Ну, сейчас уже там что-то устраивается.
И. Ю. Коваленко: Да. Следствие велось девять месяцев. Следователь был Коваль Николай Андреевич. Разговаривал исключительно на украинском языке. Не применял методов физического воздействия. А методы психического воздействия — сколько угодно.
И. П. Коваленко: Это нечестные методы. Например, говорил: «Уже на вас показали вот такие люди...» А он верил, что показали.
И. Ю. Коваленко: А я верил этому: тот сказал, что вы давали, и тот сказал, что вы давали, и тот сказал, что вы давали и так далее...
И. П. Коваленко: А он действительно многим давал самиздат. А они, может, следили, как это было — я не знаю.
В. В. Овсиенко: У них были оперативные данные. Или были подозрения. Так они могли этим шантажировать.
И. Ю. Коваленко: Нет, это просто у них такой метод.
И. П. Коваленко: Почему же? Как ты давал Глущуку, а он говорил, что Глущуку давали и вызывал Глущука? Ну, так что? Они знали кое-что.
И. Ю. Коваленко: За мной следили. Он откровенно сказал, что слежка началась с 1961 года.
И. П. Коваленко: А вы спрашиваете, были ли какие-то признаки приближения ареста. Ну, если задним числом, то действительно они были. Чувствовалась, какая-то атмосфера чувствовалась и у меня на работе, и у него на работе.
И. Ю. Коваленко: И мне были угрозы на работе: «Вот увидите, что с вами будет...» — всё такое говорят. На меня написали донос четыре моих коллеги: директор, завуч, секретарь партийной организации и ещё один учитель.
В. В. Овсиенко: Они написали доносы до ареста?
И. П. Коваленко: Они написали через два года после событий в Чехословакии... Дело в том, что как произошли события в Чехословакии, так Иван Ефимович в тот же день заявил в учительской, такой митинг устроил. Там были учителя, а он говорит: «Это фашистская акция». Они тогда написали донос.
В. В. Овсиенко: Этот донос лежал и ждал?
И. П. Коваленко: Да, он ждал. Но накануне ареста этих людей вызвали, чтобы они обновили этот донос, чтобы своей рукой эту бумагу переписали. Это же одно из обвинений — факт, что он осуждал такое событие. Тогда я говорила, что нельзя так делать.
И. Ю. Коваленко: Они написали тот донос в 1970 году. Ну, я такой уродился, что не терплю ничего такого. Не терплю — и назвал фашистской акцией. Что нельзя в независимую страну вводить танки и танками душить людей. Это одно из главных обвинений. Вообще в моём лагере пять человек сидело за Чехословакию.
И. П. Коваленко: Самиздат, Чехословакия, стихи такие, как «Червона калина».
В. В. Овсиенко: Ваши собственные произведения тоже инкриминировали?
И. П. Коваленко: Конечно! Только по-дурацки как-то.
И. Ю. Коваленко: Особенно меня возмущает, что мне инкриминировали стих «Недокошенный луг».
И. П. Коваленко: Он им очень не пришёлся по вкусу, «Недокошенный луг». Меня и на суде допрашивали, что я думаю о «Недокошенном луге»? Я говорю: «Это совершенно лишённый политического смысла стих — это философские размышления о том, что человек своего предназначения не успел реализовать». — «Нет, тут он имел в виду что-то другое — что значит „з косою в руках“?»
В. В. Овсиенко: Да, мол, мы столько косили, косили Украину, а она ещё не докошена — так? Они знали, о чём спрашивали.
И. П. Коваленко: Ну такое глупое...
И. Ю. Коваленко: Главное то, что из всех этих стихов «Недокошенный луг» попал в кассационный приговор Верховного Суда. Я подавал кассацию... Там у меня столько есть таких стихов, что можно к ним прицепиться, а они «Недокошенный луг» выбрали.
Н. Б. Котляревская: Вот такой их уровень.
И. П. Коваленко: Должны были ему назначить больше, чем он получил. Но нам очень повезло, можно сказать. Я же ездила ему добывать адвоката.
В. В. Овсиенко: И кого же вы нашли?
И. П. Коваленко: Нашла я такого себе... Я забыла его фамилию. Знаю только, что он еврей. Мне посоветовали, что он очень хороший.
В. В. Овсиенко: Киевский он?
И. П. Коваленко: Киевский, киевский. Посоветовала одна знакомая. Она в каком-то деле уже его использовала. Говорит, что он очень хороший адвокат. Он взялся за это дело.
В. В. Овсиенко: Но всё равно, к этим делам допускали только тех адвокатов, которые имели допуск. Это кагэбэшные адвокаты.
И. П. Коваленко: Да. Тот адвокат пошёл к Ивану Ефимовичу на первый разговор. А тот говорит: «Вы член партии?» — «Член партии». — «Так как же вы можете объективно меня судить, если вы член партии? Вы не украинец?» — «Не украинец». — «Так что же вы можете обо мне, украинце, сказать?» Тот плюнул и сказал, что не хочет браться за это дело. Я чувствовала себя беспомощно, потому что один адвокат отказался, а других нет. Сижу я в той адвокатской конторе возле Золотых ворот в Киеве и очень грущу. А меня вызывает заведующая и говорит: «Вот я вам предлагаю адвоката Ежова». Я думаю: что это за Ежов такой? Тот Ежов вышел ко мне и говорит: «Я проглядел — да там дела нет. Там его развалить можно за полчаса. Ничего там нет. Я берусь за это дело». Ну, и пошёл тот Ежов. А он работал когда-то в трибунале где-то в Прибалтике. Совершенно далёкий от украинских дел. Совершенно ничего не знал об украинских национальных событиях — такой совершенно посторонний человек. Но, видимо, хороший профессионал. Он говорит: «Я сейчас защищаю военных преступников, так уже нескольких из них спас. Их зря обвиняли. Я сюда приехал, ничего не знаю, что тут в Киеве. Ну, я разберусь». Пришёл к Ивану Ефимовичу, а тот и говорит: «Что же это такое, что теперь нет хороших адвокатов? Вот когда-то были разные Кони и разные Плевако — а теперь нет?» — «Вот я вам докажу, что есть!» И во время суда он очень хорошо выступал. Но ведь не пускали в зал.
И. Ю. Коваленко: Так ведь закрытый суд был.
И. П. Коваленко: Так он так кричал, что слышали в коридоре. А секретарша выскочила, окна позакрывала... Он говорит: «Что, вызвали коллег и заставили написать несколько этих доносов — и на этом основании судить человека?»
И. Ю. Коваленко: «...До чего докатилось КГБ! Если в 1937 году достаточно было одного доноса, чтобы человека не стало, а вы вызываете четырех коллег и заставляете их писать доносы на своего коллегу?»
И. П. Коваленко: Короче, ему светило бы больше. Но Ежов произвёл очень большое впечатление даже и на судей. Прокурор требовал шесть лет и три ссылки. А в итоге закончилось пятью годами.
В. В. Овсиенко: А кто был судья? Прокурор?
И. П. Коваленко: Судья был Мацько. А прокурор... Только знаю, что без руки был.
В. В. Овсиенко: А, без руки? О нём многие знают.* *(Вероятно, Погорелый В.П. — В.О.)
И. П. Коваленко: Это страшная скотина... Потом Ежов после процесса Ивана Ефимовича вошёл в такую моду, что все давай его приглашать. Он провёл несколько процессов. Одну девушку даже оправдали на основании его выступлений.
В. В. Овсиенко: Из политических?
И. П. Коваленко: Из политических, да. Одна девушка сидела где-то в Одессе или...
И. Ю. Коваленко: В Одессе.
И. П. Коваленко: В Одессе. Её совсем оправдали. И тут ему допуск перекрыли.
В. В. Овсиенко: Ещё бы.
И. П. Коваленко: Я тут с ним встречалась. Он такой напуганный был. Говорит: «Нет. Мне нельзя». У него тогда инфаркт был, его из партии исключили. Он был в ужасном состоянии.
[Конец дорожки]
И. Ю. Коваленко: ...Да кто всё это там будет слушать?
И. П. Коваленко: Так твоё дело говорить — может, что-то для истории останется.
В. В. Овсиенко: Мы эти тексты обязательно переписываем на бумагу, я ещё и вам их принесу, чтобы вы прочитали, чтобы ошибки исправили.
И. Ю. Коваленко: Да пишите, что угодно.
И. П. Коваленко: И вот Михаил Кутинский так подтолкнул Ивана Ефимовича, что он начал писать. Он в течение всей жизни так писал: когда-никогда, время от времени, вот два стиха за год — и те потерял. А тут он почувствовал, что что-то может, что это кому-то интересно. Он тогда написал немало стихов.
И. Ю. Коваленко: Купил машинку и сам напечатал, сам скомпоновал два сборника. Один сборник, «Жемчужины» назывался, — 138 стихов, а второй — «Недокошенный луг» — 60 стихов. Два сборника. Эти сборники пошли между людьми. Их нашли аж в Москве. Сам напечатал эти сборники... А они всё равно всё понаходили.
И. П. Коваленко: Ну, они же так стояли, рядом с самиздатом, аккуратненько переплетённые, подписанные.
И. Ю. Коваленко: Так нет, здесь у меня не было.
И. П. Коваленко: Что не было?
И. Ю. Коваленко: Не было сборников.
И. Б. Котляревская: Уже не осталось, уже всё люди разобрали?
И. Ю. Коваленко: Не было здесь. Мне показывали те, что у Кутинского забрали.
И. П. Коваленко: Следователь ездил к Кутинскому, в Москве распинал его. Ездили в Чернигов, опрашивали там всю улицу: чем себя, может, во время оккупации скомпрометировал. Ничего не нашли, урожая никакого.
В. В. Овсиенко: Как вам это следствие далось? Какие там были бытовые условия? Как вы это психологически переживали?
И. Ю. Коваленко: Тяжело, конечно. Чрезвычайно тяжело.
В. В. Овсиенко: Были ли вы психологически готовы к аресту?
И. П. Коваленко: Да. Психологически он был готов, но...
В. В. Овсиенко: А юридически, наверное, не были готовы?
И. П. Коваленко: Он не знал, как себя нужно вести.
И. Ю. Коваленко: Я физиологически не был готов, физически не был готов. Потому что никто никакой памятки не распространил, как себя вести.
И. П. Коваленко: Потом Глузман написал вместе с Буковским...
В. В. Овсиенко: Это уже позже, в заключении. А до того... Я тоже не знал, как себя вести.
И. Ю. Коваленко: Не знал, как себя вести. Поэтому я там немного испугался. Но ничего ни о ком никому не говорил — всё отрицал. Единственное, что я не мог отрицать — Кутинского.
И. П. Коваленко: Так переписка же, это переписка Кутинского...
И. Ю. Коваленко: Всю переписку забрали у меня, всю переписку у моих друзей позабирали, всё. И главное, те письма, которые не дошли, — они мне их вскрывают и показывают: «Вот вы пишете: „...и так жизнь тяжёлая, а тут ещё столетие это в печёнках сидит...“»
И. П. Коваленко: Ленина... Или ещё: «Начитался Штеменко — так будто в говне вымазался».
В. В. Овсиенко: Это о книге того начальника Генерального штаба?
И. Ю. Коваленко: Это в одном письме. Так это даже прокурор в своей речи: «Как это так о нашем таком выдающемся генерале?!»
Н. Б. Котляревская: Письма не доходили до адресатов. Они их по дороге перехватывали.
И. П. Коваленко: Ну, как ты чувствовал себя впервые? Коваль мне говорил: «А ваш муж говорит: „Я здесь у вас отдыхаю, потому что я так устал: за матерью ухаживай, уроки давай, семью тяни...“»
В. В. Овсиенко: Да ещё и самиздат распространяй.
И. Ю. Коваленко: Да. Всё печатай, сиди ночами. Сиди ночами.
И. П. Коваленко: «...Я хоть у вас отдохну», — ну, это только для красного словца было сказано. Какой там отдых, если за семью сердце болит?
И. Ю. Коваленко: Ну, вы же сами знаете, как там спать. Целую ночь лампа горит, и нельзя на бок повернуться, только прямо.
В. В. Овсиенко: Разрешали разве что платочком вот так глаза закрыть.
И. Ю. Коваленко: Вот только платочком разрешали закрыть глаза. И руки должны быть поверх одеяла...
И. П. Коваленко: Чтобы не задушился...
В. В. Овсиенко: Эти бытовые вещи некоторые не рассказывают... А выйти же нельзя, туалета же нет. Там кастрюля эта стоит... И поминутно заглядывают, поминутно. В дверях глазок, и всё время ходит, всё время заглядывает. Иногда и женщины там дежурили. А если тебе нужно к той кастрюле, то и прячься там как-то в уголке. И попроситься нельзя, чтобы вывели.
И. П. Коваленко: Это ужас!
И. Ю. Коваленко: Тяжелее всего было не на следствии, а на этапе.
В. В. Овсиенко: А вы с кем сидели в камере во время следствия? Не одни же? Была ли какая-то подозрительная личность?
И. Ю. Коваленко: Подозрительная личность — подсадная утка.
В. В. Овсиенко: Ну вот, обязательно.
И. Ю. Коваленко: Вдвоём сидели в камере.
И. П. Коваленко: Больше времени сам же был.
И. Ю. Коваленко: Нет, после того, как уже узнал, что сосед старался выпытывать всё, я сказал, чтобы меня оставили одного. «Но у нас не положено». Я говорю: «Пусть будет не положено. А то я его прибью».
В. В. Овсиенко: Сапожников там был начальником следственного изолятора?
И. Ю. Коваленко: Сапожников.
В. В. Овсиенко: Яновский был заместителем того Сапожникова.
И. Ю. Коваленко: Они меня оставили одного. Последние два месяца я сидел один.
В. В. Овсиенко: Во время следствия или уже после?
И. Ю. Коваленко: После следствия.
В. В. Овсиенко: А суд у вас когда был? И сколько он длился, как прошёл этот процесс? А вы, Ирина Павловна, были на суде?
И. П. Коваленко: Да. Ну, меня только...
И. Ю. Коваленко: Во-первых, почему-то мне сделали закрытый суд. Почему?
В. В. Овсиенко: И написано в приговоре, что закрытый?
И. Ю. Коваленко: Закрытый.
В. В. Овсиенко: У меня хоть «открытый» написано.
И. Ю. Коваленко: Там всё равно одни кагэбэшники сидели.
И. П. Коваленко: Закрытый, потому что много учеников могли приехать на суд. А ученики... Между прочим, меня же тоже снимали с работы. Всё-таки сняли с работы. Ну, они рассчитывали на то, что от меня ученики отвернутся. Но вышло наоборот. Я была окружена таким вниманием учеников... Меня сняли с работы, но разрешили доработать учебный год. Это 1973 год. У меня как раз был выпускной десятый класс. Разрешили доработать. А снимали меня с работы где-то весной, перед экзаменами. Так ещё месяц мне разрешили экзамены принять. И всё.
И вот я однажды опоздала на работу, потому что далековато всё-таки туда, до первой школы. А ученики... Как раз мой класс. Уже пришёл завуч и так намекнул, что, наверное, задержана Ирина Павловна, что не явилась на работу. А я, такая запыхавшаяся, врываюсь в класс. Ученики встают и мне такую овацию устраивают. Я так почувствовала...
И. Ю. Коваленко: Что не арестовали.
И. П. Коваленко: И много всего: присылали проверять политическое воспитание моих детей, устраивали экзамены. Все они такие были сплочённые, такие обеспокоенные, так хотят меня поддержать. А потом, на выпускном вечере, когда уже последний вечер, как три класса сидели (я как раз в трёх классах преподавала)... Я встала сказать там несколько прощальных слов, ни на что не намекая. Ничего, просто, что идите в жизнь... И как только я встала — все три класса встали, понимаете? Я Кутинскому рассказывала, так он говорит, что это очень хороший признак. Всё-таки общество наше уже не такое, как раньше, когда достаточно было подозрения какого-то, чтобы от тебя все отвернулись и поверили, и испугались. А то встали все три класса — и родители, и все. И такую овацию устроили!
Так я хочу сказать, что травля была же на два фронта — не только тебя, но и меня. А потом они говорили: «Мы бы её посадили, да только жалко было детей и матерей». А мать умерла сразу.
Н. Б. Котляревская: Мать Ефимовича.
В. В. Овсиенко: А суд сколько длился?
И. П. Коваленко: Это было... 6 июля 1972 года начался, а 11-го кончился.
В. В. Овсиенко: Так вы были одним из первых осуждены?
И. Ю. Коваленко: Нет, я был второй.
И. П. Коваленко: После Стуса. Я как раз стояла под зданием, когда вышла жена Стуса и плакала, что он получил такой большой срок. Но из первых. Сергиенко уже был осуждён, потому что я с Оксаной Яковлевной как раз была там. И в Верховный Суд, когда кассацию подали, так вместе с Сергиенко и Коваленко рассматривали.
В. В. Овсиенко: Писали вы кассационную жалобу?
И. П. Коваленко: Да, это адвокат писал. Ну, мы же понимали, что ничего это не даёт.
В. В. Овсиенко: Как присудили, так и осталось?
И. П. Коваленко: Так и осталось. Так сказали: «Мы бы его, так сказать, оправдали. Но ведь он это жене читал и сыну читал».
И. Ю. Коваленко: Да не в этом дело. Я бы не сел. Когда уже начался суд, привезли меня на суд раньше, пришёл прокурор и принёс газету с покаянием Николая Холодного «На весы совести»: «Вот прочитайте, напишите так, как есть, и суд не состоится. Мы вас отпустим». Я прочитал и вернул ему газету. И сказал: «Если бы он каялся сам, что он сделал там то, другое, то я бы ещё ему простил. Но он там столько грязи вылил на хороших людей: на Ивана Гончара, на Гонтового...»
В. В. Овсиенко: На Оксану Мешко...
И. Ю. Коваленко: «...на Оксану Мешко, что такого вы от меня не дождётесь. Судите». Так уже и пошло. А если бы я написал...
В. В. Овсиенко: Ну конечно же...
И. П. Коваленко: Они очень ценили тех людей, которые...
В. В. Овсиенко: Вот Зиновия Франко тогда выступила с покаянием, Николай Холодный, Селезненко...
И. Ю. Коваленко: Ну, я сказал, не буду кривить душой: «Я могу написать только три слова: я обещаю не иметь никакого дела с самиздатом. Всё. Если вас это устраивает, берите моё покаяние».
Н. Б. Котляревская: Им этого было мало?
И. Ю. Коваленко: Мало.
В. В. Овсиенко: Такое не сработало бы в прессе.
И. Ю. Коваленко: А то они, негодяи такие...
И. П. Коваленко: Ещё Гончар в твоей жизни роль сыграл большую.
В. В. Овсиенко: Гончар Иван Макарович.
И. П. Коваленко: Он несколько раз был у Гончара, письма ему писал.
И. Ю. Коваленко: Стихи ему писал, отзывы, о его музее написал...
И. П. Коваленко: И молодёжь поощрял там бывать. А потом несколько тех молодых людей имели большие неприятности. Почему они посещали, видите ли, музей Гончара? (((Одна наша ученица так даже... Отец уже очень много приложил, чтобы не исключили из института.)))
В. В. Овсиенко: Вы сказали, что этап очень тяжёлый был. Когда вы пошли на этап?
И. Ю. Коваленко: Это было в начале сентября. Вы же эти этапы проходили — они же не везут прямо, а через четыре-пять тюрем.
В. В. Овсиенко: Первый Харьков, наверное?
И. Ю. Коваленко: Харьков. Там мне посчастливилось встретиться с Василием Романюком, будущим Патриархом Владимиром. Посадили меня в подвал. Там окна побиты, холодно, так страшно.
В. В. Овсиенко: И, наверное, такие железные нары?
И. Ю. Коваленко: Да, из листа железного.
В. В. Овсиенко: Это камеры смертников.
И. Ю. Коваленко: Камеры смертников. Я думал, что я тут уже загнусь.
И. П. Коваленко: Он был самым старшим из диссидентов...
И. Ю. Коваленко: А тут открываются двери и заходит сам начальник тюрьмы: «Так вы политический?» — «Политический». — «А за что же вы попали?» — «Стихи писал». — «А разве за это сажают?» А я говорю: «Сажают». — «Так я вам помогу». — «Что вы можете помочь?» — «У меня есть одна свободная камера для беременных. Я вас туда посажу». Ну, перевёл меня в эту камеру для беременных. Я там два дня пожил. Там совсем другое дело: кровать там мягкая. Я спрашиваю: «Нет здесь никого из украинцев?» Говорит: «Привезли тут ещё одного украинца, сидит один». Я говорю: «Переведите меня к нему». А тот говорит: «Да там же такое будет, что ты...» А я говорю: «Переведите». Перевёл меня туда — и это я попал к Романюку. И мы с неделю с ним там жили вдвоём. Вот уж я наобщался! Я два месяца был в одиночке, так наобщались, наговорились, сколько хотели. А потом ещё ехали, в дороге, там, где поворачивают на Мордовию...
В. В. Овсиенко: Рузаевка.
И. Ю. Коваленко: Да. Там его ссадили, а меня повезли в Пермь. Меня повезли в Свердловск, а потом в Пермь.
В. В. Овсиенко: А Романюка в Мордовию, в Сосновку, на особый режим.
И. Ю. Коваленко: Там ужас, в этих пересылочных тюрьмах. Где в камере должно быть двадцать-тридцать, набивают по шестьдесят. Все курят. Пока я не начал курить, потому что один мне посоветовал: «Хотите выжить — научитесь курить». Потому что сердце не выдерживает, если его не подготовить. Так я пятьдесят пять лет не курил, а то купил сигарет и начал потихоньку привыкать. И это мне спасло жизнь. На прогулку не водят, вентиляции никакой, все курят, да ещё варят чай газетами. Да вы же всё это прошли самостоятельно.
В. В. Овсиенко: Так что — вас так с уголовниками везли?
И. Ю. Коваленко: С уголовниками.
В. В. Овсиенко: Меня почему-то почти всегда отделяли от них.
И. Ю. Коваленко: С уголовниками везли.
И. П. Коваленко: Может, вы более опасный? А у него шапку по дороге украли. Так что он так голомозым и приехал.
В. В. Овсиенко: Да, это уже осень была. Сколько вы суток на этапе были?
И. П. Коваленко: В октябре ты же там уже был.
И. Ю. Коваленко: Да, в октябре. Суток двадцать-тридцать.
В. В. Овсиенко: Меня в 1981 году везли из Житомира на Урал, в Кучино, тридцать шесть суток.
И. Ю. Коваленко: Вот видите, вы эти же этапы прошли.
В. В. Овсиенко: А тогда, в 1974-м, меня в Мордовию привезли.
И. Ю. Коваленко: Это сколько вам было лет?
В. В. Овсиенко: Тогда было 24–25. И попали вы в какую зону?
И. Ю. Коваленко: В ВС-389/35. Это мне тоже подвезло.
В. В. Овсиенко: Это станция Всехсвятская?
И. Ю. Коваленко: Да. Посёлок Центральный. Попал туда. Это мне тоже немножко подвезло, потому что там...
И. П. Коваленко: И впервые оказался среди литераторов.
И. Ю. Коваленко: Там уже начались разговоры обо всём. В лагере было сначала двести заключённых. 75 процентов из них украинцы. Остальные литовцы, армяне, там другие...
И. П. Коваленко: И русские были, евреи...
И. Ю. Коваленко: Русских — единицы. Иудеи были, самолётчики.
В. В. Овсиенко: Если русские демократы, то это — евреи, а если настоящие русские — то это великодержавники. Уже, наверное, тогда их почти не было. Тогда сидела ленинградская группа монархистов.
И. Ю. Коваленко: Там у нас сидел Огурцов. Я с ним ещё и очень дружил.
И. П. Коваленко: Так вы же не сходились во взглядах?
И. Ю. Коваленко: Совсем не сходились. Но он культурный человек, имеет два образования, с ним можно поговорить обо всём, он иностранные языки знает. Наши украинцы его люто ненавидели. Один раз его били, а он говорит: «Иван Ефимович, не падайте духом. Мы ещё будем сидеть с вами в Думе». Я говорю: «Будем сидеть, но только по разным...»
В. В. Овсиенко: В разных Думах?
И. Ю. Коваленко: Нет, в разных углах. Но это шутили так.
Н. Б. Котляревская: А украинцы были восточные и западные?
И. Ю. Коваленко: В основном из УПА.
И. П. Коваленко: Расскажи о своих отношениях с УПА.
И. Ю. Коваленко: Они меня приняли, как родного, окружили вниманием, заботой, чем могли помогали. Чем я отличался от других диссидентов? Тем, что другие диссиденты — это была высокая интеллигенция. Они себе на них смотрели свысока. Понабирают себе книг в библиотеке и идут работать. Собираются сами, говорят о высоких материях, обо всём прочем. А я с простым людом сразу сошёлся. Я знал почти все мои стихи наизусть. Вот они меня попросили несколько раз прочитать свои стихи, которые слышали. Они говорили: «Мы двадцать лет кончаем и надеемся, чтобы пришла новая смена, что что-то нам расскажут, что-то помогут, в чём-то просветят. А они на нас никакого внимания». Зато я им читал почти каждый вечер — чай заварят, сядут кругом, я читаю свои стихи, а они сидят и плачут.
В. В. Овсиенко: А кто там был из повстанцев? Фамилии можете вспомнить?
И. Ю. Коваленко: Я же говорю вам, что повстанцев там было две сотни. Если не больше. Мирослав Симчич, который 32 года отсидел...
И. П. Коваленко: Подгородецкий...
И. Ю. Коваленко: Да, Василий Подгородецкий — человек высокой души. Он 33 года отсидел.
В. В. Овсиенко: Он же калека. А ещё жив?
И. П. Коваленко: Да. Он жив ещё, слава Богу.
В. В. Овсиенко: Надо будет к нему поехать как-нибудь.
И. Ю. Коваленко: Верхоляк...
В. В. Овсиенко: Верхоляк был один Евгений, а второй...
И. Ю. Коваленко: Я не знаю, не помню. Но они были очень внимательные, приветливые люди. И чем всегда отличались украинцы? У них одежда всегда подогнана, сапоги всегда начищены, они стройные, аккуратные. А наша интеллигенция сразу опустилась, ходит вся засаленная.
И. П. Коваленко: И ты в том числе.
И. Ю. Коваленко: И я в том числе.
И. П. Коваленко: Там Подгородецкий сразу его в оборот взял: постриг его, подогнал форму, всё сделал как следует и приказал, чтобы он всегда так ходил.
Н. Б. Котляревская: Чтобы держался, не опускался, не падал духом.
И. П. Коваленко: Это определённый вызов. Там, например, его друг хороший, Николай Коц. Мы с ним переписываемся, дружим. Так он такой всегда неопрятный. И как к нему ни подходили, что надо иначе, а он: «Я не признаю этого».
И. Ю. Коваленко: «Они меня сюда загнали, а я буду ещё и ходить?» У нас устраивают «осмотр внешнего вида». У вас делали такое?
В. В. Овсиенко: Да, да.
И. Ю. Коваленко: Выставят и ходят, смотрят.
И. П. Коваленко: Некоторые не поддавались. Ну, Ивана Ефимовича обработали, он вообще очень аккуратный человек. Там такое настроение было.
И. Ю. Коваленко: Они меня к Коцу послали сказать, что украинец всегда должен быть украинцем, где бы он ни был. Должен быть чистым, аккуратным, подтянутым.
И. П. Коваленко: Ну, посмотрите на наших западников. Так они всегда в шляпах. Вот даже сельские дедушки или там мужчины — в шляпах, они не носят картузы или кепи, потому что они себя уважают.
В. В. Овсиенко: А кто был из украинской интеллигенции в 35-й зоне?
И. П. Коваленко: Ну, надо сказать, что это сначала было такое впечатление, что они будто отгородились от тех, которые воевали, да ещё и руки у них в крови по локоть. А потом они сблизились с интеллигенцией, сдружились.
И.Ю.Коваленко: Я был связным между теми и другими.
В.В.Овсиенко: Вы же и по возрасту ближе к ним.
И.П.Коваленко: Ну, это уже было другое поколение. Молодые, образованные люди. Информация тогда была такая, что они сразу не разобрались в роли этих УПАвцев. Не все разобрались. Они были им чужими. Но там они все сравнялись.
И.Ю.Коваленко: Сравнялись.
В.В.Овсиенко: Это так. Я по своему опыту знаю, что мы очень сблизились и были очень своими людьми. Я знал нескольких повстанцев — это светлейшие личности, которых я знал.
И.П.Коваленко: Замечательные люди. Потом они несколько раз большими компаниями бывали у нас здесь, в Боярке.
И.Ю.Коваленко: Здесь у нас был Василий Подгородецкий, Мирослав Симчич был, но нас не застал.
И.П.Коваленко: Да, ещё Иван Кандыба, но он не повстанец. Тоже там сидел.
В.В.Овсиенко: Кто ещё был из набора 1972 года в 35-й зоне с вами?
И.П.Коваленко: Светличный из этого же набора, Марченко Валерий. Марченко немного позже прибыл. Семён Глузман, Игорь Калинец, Василий Захарченко, Евгений Пронюк, позже Антонюк Зиновий, Николай Горбаль. Горбаль и здесь у нас был.
И.Ю.Коваленко: Сначала меня поставили на расчистку снега, потому что сразу выпал снег. А потом врачи обследовали и сказали, что мне этого нельзя. Тогда послали шить сумки.
В.В.Овсиенко: Норму выполняли?
И.П.Коваленко: Нет.
И.Ю.Коваленко: Не выполнял. Если не выполнял, то все мне помогали. Все помогали.
И.П.Коваленко: Товарищи.
В.В.Овсиенко: У вас профессия — «швея-моторист»?
И.Ю.Коваленко: Да.
В.В.Овсиенко: У меня тоже есть такая профессия.
Н.Б.Котляревская: Вы всё время сидели в одном лагере?
И.Ю.Коваленко: В одном. Ещё в больнице лежал.
В.В.Овсиенко: Там больница через забор.
И.Ю.Коваленко: Вы там бывали?
В.В.Овсиенко: Бывал я там тоже. Но уже в другое время, в 1987 и 1988 годах. Нас из Кучино перебросили на 35-ю зону 8 декабря 1987 года. Отвели нам южную часть больницы.
И.П.Коваленко: Ну, больница — это светлое воспоминание. Он попал туда со Светличным. Ну, расскажи, как вы проводили время в больнице, как отдыхали, как писали стихи друг о друге?
И.Ю.Коваленко: Друг о друге писали стихи. Чтобы позабавиться.
И.П.Коваленко: Чтобы разрядка какая-то была.
И.Ю.Коваленко: Да. Светличный был у всех за главного. К нему несли всё, кто что напишет. На проверку...
В.В.Овсиенко: Вас освободили день в день 13 января 1977 года, так? Привезли, конечно, сюда, в Киев?
И.Ю.Коваленко: Конечно. За мной хотели ехать вместе с женой Симчича, чтобы забрать. Потому что Кандыба освободился из лагеря и доехал до Москвы сам, а потом в Москве жил неделю. А потом поехал в Чернигов. Я тоже так рассчитывал. Так нет же: они за месяц до срока схватили меня в страшный холод и повезли снова через пять тюрем, по многим этапам, по многим пересылкам... Я приехал, лекарств не было никаких, доехал инвалидом второй группы по давлению. Совсем зарос бородой, до пояса. Привезли меня в КГБ в Киев.
И.П.Коваленко: Скажи, что сначала мне разрешили поехать тебя забрать.
И.Ю.Коваленко: А на самом деле возили по тюрьмам в такой холод, особенно в Харьковской тюрьме, что там не было ни матраса, ничего не было. В чём был, в том и сидел.
Приехал домой, так я был сам не свой, потому что страшное давление, болезнь. В КГБ со мной два дня разговаривал начальник КГБ Киево-Святошинского района. Делал мне «профилактику». Я говорю: «Да вы же меня не пропишете в Киеве или в Киевской области». — «Пропишем, пропишем. Только чтобы сидел тихо и ничего там не делал, чтобы к вам знакомые не ходили, ничего не затевали».
Получать пенсию? Я её уже давно выработал и выслужил. Мне не дают. Почему? Потому что не снят с работы. Арестовали, а с работы не сняли. Два года я добивался, чтобы они меня сняли с работы. Чтобы была запись, что снят с работы. И только через два года я начал получать эту мизерную пенсию.
И.П.Коваленко: Целых 57 карбованцев.
И.Ю.Коваленко: Никакой помощи я ниоткуда не получал, на реабилитацию не подавал. Это ученики, без меня...
И.П.Коваленко: Будем точнее: какой-то фонд помогал — не Солженицына ли. Через Юлию Александровну Первову время от времени получал 50 карбованцев. Она была связана с Москвой, с фондом Солженицына. Какими каналами те деньги шли, мы не знаем, просто через неё поступало время от времени 50 карбованцев.
И.Ю.Коваленко: Точно не знаем. Пока не назначили пенсию. Тогда я отказался вообще от какой-либо помощи. В лагере, когда я многих евреев учил английскому языку, мне говорили: «Мы вам сделаем посылку, перевод». Я отказывался. Я знал, что за всё, что получишь от кого-то, надо платить. Поэтому я отказывался и выехал совершенно чистым. Если другие с большой радостью принимали их подачки, то я нет. Меня там очень преследовал КГБ за то, что я общался с евреями, учил их английскому языку. Они собирались в Израиль.
Постепенно начал приходить в себя. Два года я приходил в себя, потом начал понемногу работать по хозяйству. Ко мне заезжали многие мои солагерники. Был Василий Подгородецкий, был Николай Горбаль, была жена Руденко, Раиса, раньше была жена Пронюка Галина Дидковская.
И.П.Коваленко: Такая хорошая женщина!
В.В.Овсиенко: А Вера Лисовая не приезжала?
И.П.Коваленко: Нет. Я у неё бывала.
Н.Б.Котляревская: Нина Марченко была?
И.Ю.Коваленко: Была. Нина Марченко была. Николай Горбаль, Перчишин...
И.П.Коваленко: Подожди, те ещё двое были... Маринович и Матусевич. Так вот, Мирослав Маринович нам очень понравился, а Николай Матусевич не очень. Оксана Яковлевна Мешко была.
И.Ю.Коваленко: Андрей Коробань недавно у нас был.
И.П.Коваленко: Ну, тот, который лесник, или как его там... Который рассказывал, как не вышел на работу на праздник Сорока мучеников. Который просил тебя «Гопак» прочитать...
И.Ю.Коваленко: А-а, это Перчишин. Самым популярным моим стихотворением в лагере был «Гопак»... И ещё несколько. Но те нецензурные. Хотя ты где-то сказала, стоит ли переводить талант на такое. Но Светличный говорил: «Что вы понимаете? Это поэзия высшего сорта!» Может, прочитать?
И.П.Коваленко: Ни в коем случае!
И.Ю.Коваленко: Так я буду м-м-м.
И.П.Коваленко: Ни в коем случае! Здесь женщина. Если бы женщины не было...
И.Ю.Коваленко: Ладно, это есть в книге.
В.В.Овсиенко: А вот как вам удалось книжечку издать? Первая как называется?
И.П.Коваленко: «Недокошений луг», 1996 года.
И.Ю.Коваленко: А вторая — «Джерело» 1999 года. Дай «Недокошений луг»... Это одна моя ученица за какую-то научную работу заработала 500 долларов, с какой-то фирмой связалась, и ей там по знакомству напечатали этот сборник.
В.В.Овсиенко: Вот в предисловии пишется, что очень много ваших стихов пропало.
И.Ю.Коваленко: Да пропало 99 процентов. А вот этот один процент остался. Мне стыдно за то, что осталось.
В.В.Овсиенко: Во многих местах подписано «по памяти». Так у вас феноменальная память!
И.Ю.Коваленко: Я пять иностранных языков учил. А иностранные языки память развивают. Поэтому я в лагере был очень популярен. Потому что все, кто писал, не могли запомнить и двух строчек. А я знаю десятки, сотни стихов. Наизусть могу читать, читать, читать.
И.П.Коваленко: Ты скажи, что твои лирические стихи там тоже пользовались успехом.
И.Ю.Коваленко: И лирические стихи тоже пользовались большим успехом. Мне потом писали письма и просили прислать им эти стихи. В последние годы я писал так называемые «лютые» стихи. Я увидел, что сейчас нужны не лирические стихи, даже не гражданские, а сатирические. Поэтому у меня сатирических стихов до сотни наберётся. Таких, как я вам читал.
В.В.Овсиенко: Часть из них здесь есть?
И.Ю.Коваленко: Нет. Есть два о поэтах.
В.В.Овсиенко: Ну, а в сборнике «Джерело», вы говорите, редакторы многое поменяли, повырезали. Так вы недовольны этим?
И.Ю.Коваленко: Я доволен, слава Богу, хоть так оно вышло, как есть.
И.П.Коваленко: Это только благодаря друзьям. Они вложили в это свои деньги.
В.В.Овсиенко: Слава Богу, что друзья есть. Так зачем деньги, если есть друзья?
И.П.Коваленко: Ученики. Это первый сборник, его наши ученики издали.
В.В.Овсиенко: А кто именно?
И.П.Коваленко: Ольга Михайловна Рожманова. Она сама кандидат наук.
И.Ю.Коваленко: Когда стихи вернули, то я нашёл отрывок из поэмы. Это отрывок из поэмы об УПА. Здесь два отрывка — один я нашёл, а один вспомнил. Это была большая поэма, на 60 страниц.
УПА - і серце пломеніє,
УПА на нашій Україні,
Не казка й вигадка УПА -
Нас Божа матір заступа.
У день святий її Покрови
З'явилися звитяжці нові.
Через неволі триста літ
УПА з'явилася на світ.
УПА була, живе і буде,
І не забудуть її люди.
У кожнім лісі і криївці
Встають з забою українці.
Серед руїн, війни, розброду
Ідуть сини свого народу,
Хай їх ніхто не зачіпа -
В серцях і душах йде УПА.
Чи думав хто з часів Богдана,
Що цей великий день настане?
Де чобіт ворога ступа,
Там наступатиме УПА.
Цвітуть сади, біліють хати,
А по селу ідуть солдати.
Загони, чоти, курені
І все насправді, не вві сні.
Полки і чоти, і рої,
Та все свої, свої, свої.
Серед полів, лісів, садків
Йде триста тисяч вояків.
Усе як треба: і мундири,
Ладунки, зброя, чином чин
І, чуєш, друже командире -
Ми всі готові йти на згин.
"Героям слава!" - чуєш ти.
Встигай лише відповісти:
"Вкраїні слава!" - це одвіт,
Нехай нас слуха увесь світ!
Між трьох запеклих ворогів
Ніхто б піднятись не посмів
Без визнання і допомоги,
Коли закриті всі дороги.
А в них одна єдина путь:
Вони ідуть, ідуть, ідуть.
Не на Берлін чи на Варшаву,
Щоб здобувать химерну славу.
Вони не йдуть узять Москву,
Бо правду всі несуть живу.
Ти краще їх не зачіпай:
Вони боронять рідний край!
Почему она поставила здесь 1967 год? Это Маша поставила. А, 1967-й, правильно.
В.В.Овсиенко: 1967 год, да. Ого! Это тогда так написать, в 1967 году!?
Н.Б.Котляревская: Ну, это же отрывочек. А поэма вся пропала.
И.П.Коваленко: Там у него есть начало.
И.Ю.Коваленко: Всю поэму забрали и уничтожили. Но я её писал карандашом и зашифровывал.
И.П.Коваленко: Они вернули те стихи, которые имели отношение к делу.
В.В.Овсиенко: А те, что к делу не относились, они что, уничтожили?
И.П.Коваленко: Уничтожили. Когда мы были на прогулках, то всё время летала жжёная бумага — это всё уничтожали, всё жгли.
И.П.Коваленко: И всё-таки он немало написал и после освобождения. Например, такие циклы, как «Черниговские мелодии», «Боярские сонеты» — большой цикл. Так что он там сохранил творческий потенциал. Но его подводит здоровье.
В.В.Овсиенко: А я читал ваши стихи. Недавно была подборка в газете «Наша віра». Очень хорошие стихи. Евгений Сверстюк очень высоко оценивал их. Он что попало не публикует.
И.П.Коваленко: Была страница к восьмидесятилетию, так там хорошие стихи.
Н.Б.Котляревская: Сверстюк говорит: «А я сам выбрал. Какие мне понравились, те и напечатал».
В.В.Овсиенко: Давайте здесь зафиксируем ваш нынешний адрес. Итак, Ирина Павловна и Иван Ефимович Коваленко живут в городе Боярка Киево-Святошинского района. Почтовый индекс 255510 (новый 08154), улица Чубаря, №36. Код телефона из Киева 298, номер 43-709 (из других областей код 04498).
Иван Ефимович Коваленко умер 18 июля 2001 года в Боярке, где и похоронен.
Фото В.Овсиенко:
Kovalenko 12.09.1999 г., г. Боярка. Иван Ефимович и Ирина Павловна КОВАЛЕНКО.