КВЕЦКО ДМИТРИЙ НИКОЛАЕВИЧ

В.В. Овсиенко: 4 февраля 2000 года в Слободе-Болеховской Долинского района Ивано-Франковской области рассказывает Дмитрий Квецко. Записывает Василий Овсиенко.

Д.М. Квецко: Я, Квецко Дмитрий Николаевич, родился в этом селе, Слободе-Болеховской, в этом же доме, 8 ноября 1935 года. Меня назвали Дмитрием, хотя у нас уже был Дмитрий — мой дядя. Но поскольку я родился на Дмитрия, то, несмотря на то что дядя уже был Дмитрием, и меня назвали Дмитрий. Так мы и жили в нашей семье, потому что дядя был при отце. И судьбы наши в какой-то мере были очень похожи — не только имена.

Мой дядя Дмитрий Квецко был националистом, его преследовали еще при Польше. Его били жандармы за то, что он со своими товарищами водрузил здесь на кресте трезубец. Немцы схватили его как бандеровца и держали в Освенциме. Американцы их потом освободили. Из Освенцима немцы гнали их куда-то в другой концлагерь в Западную Германию. Колонну разбомбили, конвоиры сбежали, а американцы ехали на танках и всю ту колонну остановили. Дядя был у американцев, там немного пришел в себя, потому что очень страшно выглядел (немцы тоже очень жестоко обращались с националистами).

Когда дядя вернулся от американцев, то сразу пошел в бандеровцы, в Службу Безопасности, а потом его где-то в 1946 году в схроне оглушило гранатой — они подорвались. Его поймали, тоже очень сильно били. Он 10 лет просидел в Инте в концлагерях, работал там в шахте.

И тётя Настуня, его сестра, тоже была тогда арестована за связь с братом. Тоже 10 лет отсидела в концлагерях в Горьковской области на лесоповале. Так что они еще до меня были борцами за независимую Украину, а я уже их семейную традицию продолжал, чтобы она не прервалась. Такова уж была судьба нашей семьи.

Мой папа помогал подполью и тоже фактически ушел из жизни, сжитый со свету большевиками, и мою маму они съели, когда я еще был маленьким. Так что вся наша семья была в национально-освободительной борьбе.

Я уже и не помню, когда папа и мама родились, потому что я еще маленький был, как они поумирали. Маму звали Кася, то есть Екатерина. Папа — Николай Квецко — в польском войске служил. Потом, когда была польско-немецкая война 1939 года, он был мобилизован как кавалерист и сразу на фронте попал в немецкий плен. А когда вернулся, то не пошел в УПА, в националистическое движение, потому что уже пошел Дмитрий. Дмитрий говорил, что надо кому-то быть на хозяйстве. Папа остался дома на легальном положении, но все поддерживали движение. Они с дядей работали так, что никаких тайн между ними не было. Я еще раз подчеркиваю, что вся наша семья была националистическая, хоть и не такая сознательная, потому что ни у кого не было высокого образования. Но в движении были и дядя, и папа. Нас хотели и вывезти, мы убегали, прятались, а порой откупались, потому что было хозяйство, гнали водку, а те из гарнизона приходили, им ставили бутыль, да и так той водкой отбивались. А нас должны были вывезти за тетю. Был тут такой Кулаков, так тот Кулаков пришел и все тетино имущество описал и забрал, провел так называемую конфискацию. Но поскольку они тут пили, то знали, что если папу вывезти, то уже бутыль самогона никто давать не будет. Поэтому они провели ту конфискацию условно: забрали всю тетину одежду, чемоданы и унесли в гарнизон. Это уже считалось, что вывезли. Поэтому нас оставили.

Но папа тоже умер, потому что бегал в лес, в лесу простудился и получил воспаление, от которого началась чахотка, туберкулез, и от туберкулеза он умер в 1953 году.

А мама еще где-то в 1945 году — пришли облавники и стреляли, а мама испугалась и от этого перепуга получила какую-то непонятную на то время болезнь, которую лечить было некому, вот и умерла. Мне тогда было 10 лет. А потом папа женился второй раз. Вторую маму звали Мария, я уже при ней и школу с горем пополам окончил — так тяжело мне было школу кончать, что еле-еле я ее окончил. Потому что мы уже так были разорены и бандеровцами, и гарнизоном. Потому что и бандеровцы проходили, тут целую ночь пили, а через день приходил гарнизон... Это называется Поток. Это такой хутор, что тут было и облавникам хорошо бесчинствовать, и бандеровцам было хорошо ночью приходить, потому что гарнизон далеко, оттуда закрыто. Тут мы в страхе вечно страдали и от тех, и от этих.

Но когда я окончил школу, у меня проснулась какая-то любовь к политике, к истории. Еще попадались в руки книги «Просвиты». Библиотеку «Просвиты» у нас не конфисковали, люди растащили ее по домам, и потом разными путями эти книги попадали в мои руки. Я очень увлекался книгами. Помню, что первую книгу мне дала учительница, когда я начал ходить в школу — Чайковского «На уходах». Она мне так запала в душу. Это мне и привило любовь к истории, к политике.

У нас был очень хороший учитель из Витвицы, Липецкий Тарас. Их пятеро братьев пошло в движение и все погибли. И он погиб вот здесь недалеко, под Лышором (?). Еще даже есть бункер, где он погиб. Он меня учил. Он был большим националистом и чувствовал, что я еще с детства проникнут этим духом. Потому что когда меня мама послала в первый класс, то он мне прицепил (Приторочил. – Ред.) такой большой трезубец на грудь и одел — синие шортики и желтую рубашку. Он мне даже разрешил волосы носить — все дети стриглись, а я носил волосы, желтые, длинные. Он мне книгу подарил. У него какая-то такая симпатия была ко мне. Я тогда не имел представления, что меня ждет в будущем. Но то, что я носил большой трезубец на груди, выплетенный мамой из бисера, и та сине-желтая одежда — это так ему импонировало, что он проявлял ко мне какую-то симпатию.

Когда я окончил школу, у меня еще не было тяги к политике, но у меня постоянно появлялась литература, уже и подпольная, которая и пробудила интерес к истории, к политике на всю жизнь.

Семилетку я окончил в Слободе-Болеховской в 1948 году, Витвицкую среднюю школу в 1953 году, когда Сталин умер.

В 1954 году пошел в армию служить, в так называемую Советскую армию. У меня еще не было осознания своей национальности или склонности к выступлению против существующей системы. В школе я вступил в комсомол, потому что всех затягивали, хочешь или не хочешь. А кто не хотел, того исключали из школы. А в комсомоле я как-то интегрировался в ту систему. Та система давала какие-то надежды, что будет лучше, потому что действительно уже становилось немного лучше. Мне казалось, что в той системе можно будет добиться чего-то лучшего, что с ней уже можно мириться, что это уже не так уж и плохо: нам дали образование, нам не запрещают на нашем языке говорить, нам можно Шевченко читать или Франко. Я считал, что с этим уже можно примириться.

А когда я прибыл в армию — а я прибыл в Пермь, тогда еще Молотов, — то там картина была совсем другая. Я там сразу увидел, что нас унижают национально, унижают на каждом шагу. Там были преимущественно русские, а нас, украинцев, было относительно мало. Русские всем верховодили, они чувствовали себя в своей среде, а мы были в чужой среде. Мы собирались отдельно, но так, чтобы не бросалось в глаза, потому что каждый боялся. Я там увидел, что между нами и ними целая пропасть, нас унижают как людей, нас держат за последний сорт, за каких-то не то слуг, не то рабов. Нагло, грубо.

Офицеры особенно почувствовали во мне противника. Меня послали в сержантскую школу. Там начальник школы, подполковник, прямо говорил обо мне: «Это националист. Он, — говорит, — всех фермеров американских знает, а оружие у него всегда ржавое. Ничего от нашего. Это чужой нам человек». Результатом было то, что меня выпустили не сержантом, а присвоили ефрейтора и отдали в батарею. В сержантской школе была сравнительно интеллигентная среда. Она выпускала вычислителей и разведчиков. Я был вычислителем, работал на приборах в артиллерийских системах, гаубицах и минометах, 122-миллиметровая гаубица и 106-миллиметровый миномет. Там были с высшим образованием, я уже имел среднее. А в батарее был старый контингент, меня там топтали, как последнего негодяя, с которым, как они считали, нечего и считаться. У меня родился протест, а как этот протест выразить, я не находил.

Меня как комсомольца ставили стоять под знаменами, а там надо было стоять, как они говорят, по стойке «смирно». И это постоянно ставили. В штабах или в лагерях, куда выезжали на летнее лагерное пребывание в Челябинскую область, — все равно я там стоял, потому что я фактически ни на что не годился. Я был слишком учен для того, чтобы учиться той их науке, и не нужен, потому что та наука и те батареи не очень использовались. Разве что когда стрельбы, то наш командир брал меня в батарею, я готовил ему данные, а как только их использовали, артиллерия отстрелялась, то все артиллеристы чистили оружие, потому что все было грязное, в болоте, стволы после стрельбы были с нагаром. А меня куда? А я уже не нужен, потому что я вычислитель. Так меня как комсомольца ставили у знамени. Но зато мне было очень хорошо там думать, потому что работы никакой. Вот я и начал думать.

Сначала я хотел тех офицеров стрелять из автомата, чтобы отомстить. А потом подумал: что мне с того? Этих псов полно, одних постреляю, другие меня расстреляют, и все. А если я придумаю какую-нибудь организацию, когда вернусь? И тогда у меня зародилась идея Украинского Национального Фронта. Тогда, летом 1956 года, не так отчетливо, но уже схему я прикинул. А еще очень помог мне XX съезд КПСС, на котором Хрущев выступил против Сталина, и особенно события в Венгрии. У нас тогда даже приемник забрали, чтобы мы не слушали. Но мы сразу увидели, что все не так прекрасно и не так прочно, как нас на политзанятиях учили.

Когда я в 1957 году вернулся из армии, то у меня уже организация схематически была разработана, название журнала было. Тут что-то Мелень (Мирослав Мелень, род. 13.06. (в приговоре — 13 сентября!) 1929 в с. Фалиш Стрыйского р-на Львовской обл. Член Юношества ОУН, арест. 23.09. 1947. Осужден во Львове 23.06. 1948 по ст. 54-1а, п. 8, 11 на 25 лет. Участник Норильского восстания. Освобожден 12.07. 1956. Участник Украинского Национального Фронта. Арест. 23.03. 1967, осужден по ст. 62 ч.1 на 6 лет и 5 ссылки. Освобожден в 1973 г. Ныне живет в г. Моршин) себе присваивает — он абсолютно не имеет к этому отношения. Он заявляет, что дал название журналу «Моя Родина» — ничего он не давал.

В.О.: Такого он мне не говорил, когда я его вчера записывал.

Д.К.: Да он не говорил, потому что видит, что никто ему не верит после всего этого... Но когда я говорю, то знаю, потому что он поместил это в одном журнале.

Одним словом, я приехал домой — схема уже была. Но мне еще нужны были знания, поэтому я поступил на заочное во Львовский университет. И вместе с тем — на учительскую работу. Собственно, я поступил на исторический факультет еще до армии, но получил академический отпуск и учебу фактически начал уже после возвращения в 1957 году. Когда учился, то сталкивался с разными людьми, с разными мыслями, но свои мысли я старался скрывать, записи забросил. Потому что нужно было много работать над собой, и в школе была работа. Это меня от той идеи немного отвлекало.

Я учился заочно, а работал по разным селам. В Ростоках, в Кальне. Кроме истории, преподавал предметы, какие попадались. Бывало, что и ручной труд, и физкультуру, даже математику немного преподавал — чем догружали, чтобы я учился и окончил учебу.

А когда я уже был близок к завершению, произошли события, которые меня всколыхнули. В 1961 году здесь, очевидно, на Михаила, в ноябре, будущие участники нашей организации Дьяк Михаил (Род. 23.08. 1935 в с. Кальна Долинского р-на Ивано-Франковской обл. – ум. 18.08. 1976. Член Украинского Национального Фронта. Заключен 22.03. 1967 по обвинению в измене родине и создании антисоветской организации (ст. 64 и ст. 56 ч. 1 УК УССР) на 12 лет лишения свободы (5 лет тюрьмы, 7 лет лагерей строгого режима). Как хронически больной освобожден 2.06. 1975. Похоронен в родном селе) и Федив Николай подняли в Витвице сине-желтый флаг на сельском совете. Я начал размышлять: «А что же это делается? Уже кто-то борется. А раз кто-то борется, то надо и самому не сидеть».

Я начал обдумывать, что я могу сделать. Я так решил, что могу писать, тем более что мне в руки уже попали некоторые материалы о бандеровском движении. Я писал-писал, особенно в 1962 году. Всю осень 1962 года я писал будущую программу Украинского Национального Фронта. Я тогда в Кавне работал учителем. Это теперь Кальна называют, а старое название села Кавна, и я считаю, что и должна быть Кавна. Я в Кавне как-то говорил, чтобы поставили знак на том месте, где я писал. Это на такой горе в леске. Я туда с тетрадями шел, ложился на солнце. Очень красивая осень была 1962 года, сухая и теплая, что я такой осени не помнил. Тогда был так называемый Карибский кризис, когда Хрущев тайно ракеты на Кубу завез, а Кеннеди конфликт из-за этого устроил. Все это толкало меня скорее работать.

Когда я в 1963 году заканчивал университет, программа уже была. Это были две толстые тетради. Я решил кому-то показать эти записи. Был тут учитель, по-моему, надежный, я ему доверял. Это из Витвицы Равлов Богдан. Я был уверен, что он честный и порядочный. Я знал, что он не может на меня донести только из-за своей порядочности и принципиальности. Когда я ему дал тетради, он мне их потом вернул и говорит: «Я из этого ничего не могу разобрать, потому что так написано, что я не очень в этом понимаю. Я найду человека, который тебе поможет в этом разобраться».

Когда в 1963 году мы были на учительской конференции, где-то так 25 августа, он говорит: «Поехали со мной — я тебе покажу этого человека». — «Куда?» — «В Стрый». Рванули мы в Стрый (потому что ночевали в Болехове в школе). Пока укладываться спать (а мы даже не до конца конференции были), у нас как раз еще было время съездить в Стрый и вернуться. В Стрые Равлов познакомил меня с Красовским Зиновием. (Род. 12.11.1929, с. Витвица Долинского р-на Ивано-Франковской обл. – ум. 20.09.1991 в г. Моршин. В 1949 г. осужден ОСО к 5 г. заключения и пожизненной ссылке. В 1953 освобожден по амнистии. Член Украинского Национального Фронта. Арест. 24.03. 1967, по обвинению в измене родине и создании антисоветской организации (ст. 64 и ст. 56 ч. 1 УК УССР) на 12 л. лишения свободы (5 л. тюрьмы, 7 л. лагерей строгого режима) и 5 л. ссылки. В 1972 во Владимирской тюрьме обвинен по ст. 70 ч. 2 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда») и направлен в психиатрическую больницу, освобожден в июле 1978. Член Украинской Хельсинкской группы с октября 1979. 12.03.80 арестован и отправлен досиживать срок наказания по приговору 1968 – 8 месяцев и 7 дней лагерей и 5 л. ссылки. Всего провел в неволе 21 год).

Мое первое впечатление было такое, что какой-то он невзрачный человечек, такой маленький, даже манеры и движения у него были не очень импонирующие, солидные. Но что есть — то есть. Я сказал, что у меня есть записи, не посмотрит ли он, стоят ли они чего-нибудь. Он говорит: «Привезете мне в Моршин — у меня в Моршине есть дом со своим свояком. Я возьму и просмотрю. Можете в любое время в Моршин ко мне приехать». И дал мне адрес.

Ну, хорошо, я так где-то в течение недели взял те две тетради и приехал в Моршин. Зашел на то место. Увидел, что двое мужчин — один такой маленький, а второй побольше, с подкатанными штанами, барахтаются в грязи, барахтаются... Эти топтуны, опять-таки, не вызывали у меня больших надежд. Но поскольку не было ничего другого, я уже и с этим смирился. Барахтались они потому, что строили шлакоблочный дом, а чтобы скреплять те блоки, нужна была такая вязкая глина. Вот они в той глине и топтались. Ну, тот маленький топтун взял у меня тетради и с таким угодливым, насмешливым тоном сказал: «Хорошо, я это все просмотрю. Приедете где-то через месяц, я вам дам ответ». Ну и все, я уехал.

Явился я в тот договоренный срок и спрашиваю: «Ну что, уважаемый господин, из всего этого?» Он говорит: «Это все надо переделывать. Длинные предложения, написано много, а мыслей немного — это надо переделывать». Я говорю: «Хорошо, я переделаю — это для меня дело техники. А вы мне напечатаете что-нибудь — у вас ведь и машинка есть?» У него была печатная машинка, он курсы машинописи преподавал при Болеховском Доме культуры. Он говорит: «Я напечатать этого не могу на своей машинке, потому что милиция имеет оттиски букв. А у вас такое, что не должно попадать в руки властям. Так что я вам ничего не обещаю. Но вы берите и переделывайте. Можете ко мне появляться время от времени. У меня библиотека есть, я тут уже немного устроился, дом скоро будет достроен. Так что можете контакты со мной поддерживать, но я вам ничего не обещаю».

Хорошо. Но тут как раз попался нам еще один человек...

В.О.: А тот второй топтун кто?

Д.К.: Мелень! Мелень так, как петух, подскакивал в грязи, с такой радостью, так посмеивается. (Квецко смеется). Я так подумал: «Боже, Боже! А как же это строить независимую Украину с такими двумя топтунами...»

В.О.: Они дом строят, один на двоих...

Д.К.: Ну, дом-то строят, но мне не до дома — мне нужно подполье, а подполье не движется.

В.О.: Дом — это тоже часть Украины!

Д.К.: Но нам попался один довольно-таки интересный человек. К Богдану приехал из Львова Тадик, Ильницкий Тадей. Это в Польше Тадей, а мы называем Тадик. Тадик — националист и сидел за бандеровцев. У Тадика большие планы, и он хочет эти планы с нами реализовать. Что он задумал? Первое — про те «брехуны», что на столбах висят. Он говорит, что у него есть такая аппаратура, что может бросить ее на провода тогда, когда «брехуны» замолкают, и можно какое-то националистическое заявление передать хоть и по всей области по тем брехунам. Говорит, что он заведующий обувным магазином, имеет связи. Это первое, что он может сделать. Второе — он говорит, что может украсть ротатор в какой-нибудь организации. Он подъедет на машине, но ему нужен человек, чтобы там помогал. Я сказал, что человека ему дам. Я такого человека нашел, но все это страшная авантюра. Я говорю, что эта авантюра может кончиться для нас плачевно, что ничего не сделаем, а только себя раскроем. Поэтому я, одобряя эти идеи, не согласился на подобную авантюру. Тогда он говорит: «Ребята, если вы что-то хотите делать, то я вам помогу чем? У меня есть буквы и есть типографская краска. У меня есть в полиграфическом коллега, который постоянно ворует оттуда краску и буквы, но оттуда много не украдешь, он постоянно ворует по несколько букв, и уже наворовалось-таки немало — есть целая коробка букв». Я говорю: «Хорошо, давайте мне — это мне нужно».

Принес он типографскую краску и буквы. А тут я задумался: «Ага, Красовский не хочет печатать, говорит, что пока дом не закончит, ничего делать не будет. Значит, что-то нужно сделать помимо». Меня зажигает идея, я не могу сидеть спокойно. А тут в Кавне двое детей кузнеца ходили в школу. И кто-то, может, Богдан Равлюк, мне посоветовал: «Ты обратись к кузнецу — он надежный, у него брат погиб в партизанах». Я тогда пошел к кузнецу. Он сначала думал, что, может, раз я учитель, то как бы это не была какая-то провокация. Но потом он мне признался, что действительно националист. Я ему говорю: «Мне нужно набирать — есть буквы, а не хватает рамки. Вы в этом разбираетесь?» — «Хорошо, хорошо, я эту рамку сделаю! Ты мне только накупи железных линеек, а остальное я сделаю».

И действительно, когда я ему те линейки дал, он сделал наборную рамку. Потом я еще упросил, чтобы он мне на резине вырезал «Воля и Родина» — так в ряд, а сбоку трезубец. Трезубец я вырезал из одной бандеровской брошюры и дал ему, потому что он уже и забыл, как тот трезубец выглядит. Сделал он мне это.

Взял я ту рамку, взял я те буквы, взял я тот заголовок, что он мне вырезал — все это отнес Красовскому, потому что дом уже фактически заканчивается. Он взял, так что-то побурчал, ничего не сказал — ни «да», ни «нет». На следующей встрече он сказал: «Ничего из этого не выйдет, надо покупать новую машинку, которая бы не была на учете в милиции, и на той машинке можно что-то печатать. У меня есть в Москве брат, я еду к нему. Если у тебя есть деньги, то давай — я куплю машинку, привезу, и будем что-то печатать».

Я дал ему 100 рублей и попросил остальное доложить, если машинка будет дороже. Потому что у него была шахтерская пенсия, и он не был беден. Он поехал и привез машинку — большую немецкую «Оптиму». Поскольку на машинке был русский шрифт, он те несколько русских букв во Львове переварил на украинские — он это знал. И вот у нас есть машинка. Есть машинка, материалы я уже переработал так, как он мне тогда сказал, еще что-то добавил. Мы сели у него наверху в библиотеке и начали печатать журнал «Воля и Родина».

В.О.: А когда это было?

Д.К.: В октябре 1964 года вышел первый номер. У него мы напечатали до пяти выпусков. А закладывали 6 экземпляров в машинку. И так делили — он брал первый, а я второй, он — третий, я — четвертый, он — пятый... Я шестой не брал, потому что он уже плохо отпечатывался. Так я шестой ему оставлял, а мне и того достаточно было. Так мы работали. Но через какое-то время он не захотел печатать. Это была пустая причина, но он не захотел, чтобы у него дальше печатали, потому что он боялся.

В.О.: Может, потому, что машинка стучит...

Д.К.: Да у него была своя машинка. Все знали, что у него есть своя машинка. Для нашей машинки была в стене такая ниша, а его стояла рядом.

Я вам скажу, раз уж на то пошло, какая была одна из причин. Я тогда работал в Кропивнике. Питался в школе. В школе только в обед давали детям есть. Я обед в школе ел, а на вечер уже брал в кастрюльку борща и в тарелку ту котлету. Оплачивал все это. А утром ничего, потому что хозяйка болела и не могла мне готовить. В дом пускала, а готовить не могла. Вы же понимаете, что в школе больших порций не дают, а я здоровый парень и есть хотел много, тем более тогда, еще молодым. Поэтому я так впроголодь жил. Прихожу к нему — а Зеня очень мало ел, так, как кот лизал. И жена сварит такие миниатюрные, панские пироги и даст еще хлеб, кофе. Кофе должен быть с такой пенкой от молока. Они это покупали. Так я там тоже не наедался, потому что мне как-то стыдно было. Но однажды дала она тех панских миниатюрных пирожков — он несколько съел, она несколько съела, а я свою порцию, сколько мне дали, съел. И тут она принесла пеклеванный хлеб — свежий, хороший. И масло принесла, и тот кофе. Тут у меня уже не было ограничений, потому что хлеб каждый себе сам резал, масло брали и мазали. Я отрезал большой кусок хлеба и толстым слоем масла намазал. Зеня это увидел и говорит: «Гляди, кое-кто не ест хлеб с маслом, а масло с хлебом». А я говорю: «Зеня, на то масло и дано, чтобы есть». А Зеня так рявкнул и говорит: «Мажь Федю медом, а Федь — Федей». (Смеются).

И после этого он сказал: «Все, я не печатаю». Я спросил почему, а он говорит: «Да я боюсь, тут ненадежно, тут напротив есть коммунист, может подслеживать за мной. Не буду печатать — и все». Не будешь печатать — так пропала организация. Я себя схватил за голову — это большая беда! Вся моя жизнь направлена на подполье — и тут все провалилось. Но я ищу какие-то выходы, ищу по селам, где можно в каком-нибудь доме печатать — уже я буду его туда просить, он приедет и будем печатать. Ни одно село не подходит. Люди продадут. Даже такие надежные — они боятся. Одни боятся, другие склонны продавать.

И тут мне попался один человек из нашей Слободы — как-то так, как Бог мне его принес. Он сказал: «Я нашел ящик с бандеровской литературой. Пойдем, я тебе покажу». Повел он меня в лес — действительно, ящик, полный бандеровской литературы. Притом там был большой бункер, где была бандеровская типография. Он там даже буквы нашел и несколько мне дал — там было в Коломне (или Кальне? Неразборчиво] полно букв. То ли кто-то рассыпал, то ли что, а он там несколько нашел. Очевидно, облавники (потому что они не дураки были) понимали, что раз там есть типография, то где-то там должна быть и литература. А когда бандеровцев перебили, в бункере не было ничего. И что они делают? Они жгут лес. Думают себе так: раз литература где-то спрятана, то когда будет лес гореть, и литература сгорит. Они зажгли — весь лес сгорел. Да уж! Там еще такие прекрасные деревья обугленные стояли, аж жаль было смотреть на тот сгоревший лес. Но когда лес горел, ящик не сгорел — немного подтлел с одной стороны, но поскольку он был в такой каменной нише, еще и камнем приложен сверху, такой плитой, по бокам обложен камнями, то хоть камни и раскалились, но только один краешек ящика тлел.

В.О.: Но ящик деревянный, так?

Д.К.: Деревянный. Видно, был или от немецких снарядов, или от чего-то. Видно, от немецких, потому что сделан так не по-русски, а по-немецки. Кроме того, крышка была обита жестью сверху. Когда горел лес, то от камней раскалилось и подтлел только край. Ну, немного мыши проели, немного той литературы повредили, но литературы было так много в пачках...

В.О.: А размером ящик какой был?

Д.К.: Ой, это был большой ящик. Мог быть метр с чем-то на метр с чем-то. И высотой такой, почти метр.

В.О.: И что же там за литература была?

Д.К.: А там было больше всего брошюр на русском языке «Кто такие бандеровцы и за что они борются». Также «Бюро информации УГВР» и такие агитационные призывы-обращения «Украинские учителя!», «Украинские дети!», «Крестьяне Украины!». Их призывали бороться с оккупантом. Там было очень много обернуто в такую мешковину, обвязано и уложено торцами в тот ящик. Я все это перебрал, снова закрыл и сказал: «Пусть стоит, я тут всем распоряжусь». А когда Красовский отказался печатать «Волю и Родину», то я пошел к тому человеку и говорю: «Человек, надо копать бункер, потому что другого выхода нет. Мы должны оборудовать бункер, потому что тот не хочет печатать дома, а другого места у меня нет». Он говорит: «Хорошо, хорошо, построим». А он сам и печник, и мастерит.

В.О.: А как его имя, того человека?

Д.К.: Юсып Дмитро. Он здесь, я могу вас к нему повести. Он и сейчас есть. Я его не выдавал, так что его никто не знал, и он остался на свободе. А бункер был оборудован капитально.

В.О.: Вы восстановили старый бункер или новый построили?

Д.К.: Нет, новый. Там нечего было восстанавливать. Мы бывали в старых бункерах. Старые бункеры, во-первых, были огромные, а во-вторых, то восстановление ничего бы не дало. Зачем нам большой бункер? Это большая яма, ее нельзя сделать так, чтобы края не выпирали. Мы делали совсем новый. На том месте, где мы начали копать яму, там огромная пихта упала, выворотом корней выбрала землю, а остатки ствола упали через овраг. Там сходились два оврага, а мы на таком уступе и выкопали, так чтобы было непроходное место, чтобы никто не зашел. Так, что два оврага сходились вместе, через один овраг еще тот ствол, можно было по нему идти. А сверху такая ветка нависала, что тоже было неудобно. А овраги были глубокие, там, на том уступе, мы тот бункер копали. Мы выкопали, так оборудовали, что там внутри был и столик, и тапчан, что можно было лежать, можно было сидеть. Оборудовали капитально.

В.О.: А площадью сколько он был, ваш бункер?

Д.К.: Площадь была не большая — вот столик был, было где сидеть и ложиться. Я думаю, что где-то так два с половиной на два, и высотой так до двух метров. Так что можно было там и ходить. Тем более что вода внутрь затекала, так что за водой можно было не выходить.

Так мы начали переносить все в бункер, но оказалось, что там очень холодно, потому что еще и вода, и сырость страшная. Где-то в Стрые Крыса сварил печь, Зеня привез ту печь, мы перенесли ее в бункер, чтобы там топить. Перенес я туда машинку от Зени, бумагу — одним словом, все, что нужно было для работы. На столике стояла машинка, светили мы свечой и печатали. Печатать приходили туда ночью. И шли мы так, чтобы никто не мог нас выследить. Шли мы от моего дома, Зеня приходил сюда, а отсюда мы в ту гору шли тайными тропами.

В.О.: От вашего дома сколько будет — если не километров, то ходу?

Д.К.: Будет, наверное, километров 5–7, не меньше. Потому что это подъем на огромную гору, а потом еще идти по склону горы — это далеко.

В.О.: В горах расстояние порой меряют не на километры, а на время ходьбы.

Д.К.: Ну, время мы не фиксировали, но я еще раз подчеркиваю, что надо было подниматься на большую гору. Мы туда ночью приходили и работали. В результате вышло 16 номеров «Воли и Родины», потом мы еще посылали «Меморандум XXIII съезду» в Москву, посылали письма Шелесту, Щербицкому и Ляшко. Посылали мы еще заявления по поводу арестов на Украине... Нет, это была пресс-конференция, тут много говорить, я это опускаю. Итак, мы еще 50 заявлений распространили в Киеве. А позже, когда я услышал, что Качур арестован в Донецке... Качур Николай, мой родственник, которому я дал литературу и он там раскидал, — его там с той литературой поймали. Да и еще перед тем, как теперь Анатолий Русначенко исследовал (См.: А.Русначенко. Український національний фронт — підпільна група 1960-х років. // Український історичний журнал, 1997, №4; А.Русначенко. Національно-визвольний рух в Україні.— К.: Видавництво ім. О.Теліги.— 1998.— С. 105-140), Лесив (род. 03.01.1943, с. Лужки Долинского р-на Ивано-Франковской обл. – ум. 19.10.1991 г., г. Болехов Ивано-Франковской обл. Арест. 29.03. 1967, осужден по ст. 56 ч. 1 (измена Родине) и ст. 64 ч. 1 (создание организации) УК УССР на 6 л. лишения свободы. Освобожден 29.03. 1973. Член Украинской Хельсинкской группы с октября 1979. Арест. 15.11. 1979 по сфабрикованному обвинению в хранении наркотиков (ст. 229-6 ч. 1 УК УССР), осужден на 2 г. лишения свободы. В мае 1981 снова арестован по такому же обвинению, заключен на 5 л. Поэт, священник УГКЦ. Погиб в автокатастрофе. Похоронен в г. Болехов) провалился, потому что тот учитель, которому он дал журнал, отнес его в КГБ. Итак, мы были к лету 1966 года провалены.

В.О.: Но ведь сколько все-таки вы продержались! Это удивительно, что практически три года!

Д.К.: Да-да, три года. В 1964 году журнал вышел, а начали мы, я считаю, в 1963 году, когда я встретился с Красовским в Стрые. Я считаю, что когда знает больше трех, это уже организация. Эти люди уже были: Равлюк, Красовский, Мелень.

В.О.: Вы печатали одну закладку журнала или несколько?

Д.К.: Нет, одну — это 6 экземпляров.

В.О.: А потом где-то эти журналы размножались или нет? Или кто-то их перепечатывал?

Д.К.: Да думаю, что не перепечатывали. Все боялись — настолько материал был страшный. Вы сегодня можете прочитать ту Программу — она такая антисоветская, антикоммунистическая, что аж страх брал. У людей руки тряслись, особенно у старых. Некоторые люди, которые читали, тряслись и говорили, что у того печень болит, у того язва. (Смеется). Это только в нашей группе, где работали Дьяк, Кулинин (Кулинин Василий Иванович, род. 21.11. 1943 г., с. Липа Долинского р-на Ивано-Франковской обл. Член Украинского Национального Фронта с июля 1966 г. Арест. 26.05 1967, обвинен по ст. 56 ч.І УК УССР («Измена родине») и ст. 64 («Организационная деятельность»), осужден на 6 л. заключения в лагерях строгого режима. Освобожден 22.05. 1973 г. Ныне живет в с. Нижние Торгаи Нижнесерогозского р-на Херсонской обл.) и Лесив — а они работали с молодыми, — то молодые не знали, что такое сталинские концлагеря, и журнал шел по рукам. А уже во львовской группе у старых руки вот так тряслись, как только брали.

Я думаю, что особого масштабного резонанса эти дела не имели. Но это, я считаю, не главное, потому что мы какой-то подпольной организацией не могли свергнуть тот режим, который едва не полмира держал в своей сфере влияния. Главным был сам факт, что мы продолжили борьбу, которую вели наши предшественники от Михновского до Стецько и Бандеры. Потому что когда Бандеры не стало, то знамя фактически некому было взять и нести, потому что они там грызлись и до сих пор грызутся — создали там бандеровскую ОУН, мельниковскую, потом каких-то «двійкарів», и кого они там только не наплодили, и все грызлись по мелочам. А мы то знамя подняли в том смысле, что поставили борьбу на совершенно новую почву, на новые реалии. Боролись за народный социализм и за независимую Украину. Это фактически была предтеча того, что называют диссидентством или шестидесятничеством. Но диссидентство и шестидесятничество имели культурнический характер, а мы — политический. Мы, так сказать, поддержали преемственность, мы протянули красную нить к диссидентству. Мы, так сказать, поднялись на диссидентстве. Диссиденты стояли на национальной культуре, на языке, а мы стали на его плечи и поставили политические проблемы. Потому что так оно и было — в 1965 году арестовали Горыней (Горынь Богдан, род. 10.02. 1936, заключен 25.08. 1965 по ст. 62 ч. 1 на 3 г. Искусствовед, народный депутат Украины I и II созыва; Горынь Михаил, род. 17.06. 1930. Один из лидеров шестидесятничества. Заключен 26.08 1965 по ст. 62 ч. 1 на 6 л., второй раз — 3.11. 1981 по ст. 62 ч. 2 на 10 л. и 5 ссылки, освобожден 2.07. 1987. Член УХГ, УХС, народный депутат Украины I созыва, председатель УРП в 1992-95 гг., ныне председатель Украинского Всемирного Координационного Совета), Масютко (Михаил Масютко, род. 18.11. 1918, Чаплинка на Херсонщине – 18.11. 2001. Ист.-фил. ф-т Запорожского пединститута. Писатель. Заключение: 1937-42, 1965-71. Книга воспоминаний «В плену зла» (1999), рассказов «Рассветный всполох» (2003)), массу людей арестовали. А мы именно тогда и начали самую бурную деятельность. Мы не были диссидентами в чистом смысле, мы были национал-демократы. Так что наша заслуга в том, что мы национализм соединили с демократией, а национал-демократия сегодня фактически является основой нашего государства. Я считаю, что Украинский Национальный Фронт — это первая национал-демократическая партия, которая поставила политические требования, требования независимого государства, когда их никто не ставил. Дзюба написал «Интернационализм или русификация?», и Красовский настаивал, чтобы мы это перепечатывали, но я сказал: «Ни в коем случае, потому что там он хвалит, какой Ленин был хороший, а ленинцы уже паршивые. Я считаю, что мерзость и Ленин, и ленинцы». Я на ту книгу написал рецензию, которая называлась «Теория и практика колонизаторов в национальном вопросе». Она есть в журнале, вы можете с ней ознакомиться.

Даже Лукьяненко (Лукьяненко Левко, род. 24.08 1928, заключен 20.01. 1961 на 15 л. по ст. 56 и 62 ч.1 за создание Украинского Рабоче-Крестьянского Союза, второй раз — 12.12. 1977 по ст. 62 ч.2 на 10 л. и 5 ссылки как член-основатель Украинской Хельсинкской Группы. Освобожден в декабре 1988 г. Председатель УХС, УРП, посол Украины в Канаде, народный депутат I–IV созывов) в своей программе, с одной стороны, говорит, что Маркс хороший и правильно делает, а с другой, говорит, что это все плохо. Так ты что, дурак и не понимаешь, что они это пишут не для того, чтобы так делать? Что писанина — это совсем не то, что в действительности? В действительности есть страшная тоталитарная диктатура, деспотия — а написано, что будет земной рай: не будет государства, ни классов, будет все, как в раю небесном — там Адам, а там Ева, а там яблоко, а там змей.

И еще они допускали большую ошибку, что не видели разницы между теорией и практикой, а считали, что если есть хорошая теория, то будет и хорошая практика. Как Дзюба (Дзюба Иван Михайлович, род. 26.07.1931, один из лидеров шестидесятничества. Автор книги «Интернационализм или русификация?» (1965). Арестован 18.04 1972, осужден по ст. 62 УК УССР на 5 л. лагерей и 5 л. ссылки. В октябре 1973 обратился в Президиум Верховного Совета УССР с просьбой о помиловании. Освобожден 06.11 1973. Литературный критик, академик НАНУ, министр культуры Украины в 1994-94 гг., лауреат премии им. Т. Шевченко 1991 г., Герой Украины), так и Лукьяненко. А я считал, что какая бандитская теория, такая и бандитская практика. Потому что если бы теория не была бандитской, то не привела бы к бандитской практике. Очевидно, что в той теории есть что-то такое, что оправдывает ту практику. Это «диктатура пролетариата». Но любая диктатура — это насилие, а где насилие — это уже не демократия. Потому что демократия — это власть народа. А у них — власть партии, власть красной банды. Маркс выдвинул идею диктатуры пролетариата, Ленин поддержал ее, и это породило Сталина, Муссолини, Гитлера — всех тех бандитов, красных, черных, коричневых и каких хочешь.

Я считаю, что это был самый главный шаг во всей нашей борьбе шестидесятых годов — что мы бандеровщину перенесли на современную нам почву. Я рад тому, что именно мне Господь Бог дал такую мысль. У меня был огромный архив бандеровской литературы. Кроме того ящика мы нашли еще целый чемодан архива, я о нем не сказал. Тот архив я даже не успел разобрать, он пропал. Бандеровцы в тех условиях не могли пойти дальше. Ни Федун-Полтава, ни кто-либо другой, о ком пишет господин Русначенко как об идеологах и теоретиках ОУН (Петр Федун, “П.Полтава”, 24.02. 1919 – 23.12. 1951. См.: Русначенко А.М. Розумом і серцем. Українська суспільно-політична думка 1940 – 1980-х років. – К.: Видавничий дім “КМ Akademia”, 1999. – С. 78 – 93; 145-162; 180 – 187 и др.). Он дает им правильную оценку. Но они не могли заглянуть в будущее, что будет шестидесятничество, что будет диссидентство, то культурническое движение, в какой-то мере даже официальное. Потому что Дзюба же говорил, что ленинская национальная теория правильная, а вот пошли не ленинским путем. Я считал, что если бы они пошли не ленинским путем, то не было бы и большевистской империи, против которой и мы выступили. Итак, я «бандеровщину» поднял на уровень шестидесятых годов — и в этом вижу свою заслугу. Но когда нас начали арестовывать, все провалилось.

В.О.: Интересно, как и где журнал распространялся?

Д.К.: Распространение было очень интенсивным. Мы до сих пор не знаем ту массу читателей, которую он тогда охватывал. Первый оттиск шел в архив (он сохранился у Красовского). Я брал свою часть, а остальное Красовский передавал Меленю, Мелень передавал Губке (Губка Иван Николаевич, род. 24.03.1932, хутор Губки (с.Боброеды) Жолковского р-на Львовской обл. Арест. в октябре 1948 г., 23.08. 1949 г. осужден Военным трибуналом МВД по Львовской обл. по ст. 20-54-1 “а”, 54-1- ч. 1 УК УССР на 25 л. лишения свободы. Освобожден 21.08. 1956. Член Украинского национального фронта. Арест. 27.03. 1967 г. Осужден 1.08 1967 г. Львовским областным судом на 6 л. лишения свободы в лагерях строгого режима и 5 л. ссылки по ч. 1 ст. 62 УК УССР. Освобожден в 1978 г. Один из основателей Союза политических заключенных Украины), а Губка передавал по Львовщине. У Губки была масса народа, те люди с ним отбывали наказание. Это были надежные люди, он знал, что они не выдадут. Это шло по Львовщине. А я давал Равлюку, а Равлюк даже детям давал читать — брал надежных учеников из 10-11 классов к себе, запирал их, а сам уезжал куда-то с женой к ее родственникам, а те у него ночевали и там читали. А потом журнал шел в руки Дьяку Михаилу. А Михаил Дьяк был лейтенантом милиции, постоянно был в движении: должен был дежурить в Ивано-Франковске, в Долине. У него была масса народа, и ему не страшно было, потому что даже если бы кто-то хотел на него донести, то думал бы, что, может, он его испытывает, давая такую литературу. Думал бы, что тот хочет его поймать, чтобы отдать в руки КГБ. Поэтому Дьяк давал читать журнал многим. Кроме того, Дьяк распространил тот целый ящик литературы. В 23 местах Дьяк раскидал! Николай Федив много раскидал. Да уж! В одном таком распространении и я принимал участие. Мы на скалах в Бубнище раскидали, а там как раз была школа, туристы из Ростовской области. Так они забрали и повезли в Ростовскую область «Кто такие бандеровцы и за что они борются».

Распространял и Лесив в Кировоградской области, в Гайворонском районе. Он там давал учителям читать.

В.О.: А еще один человек был аж на Луганщине?

Д.К.: Это Качур Николай, который там и провалился.

В.О.: Он первым провалился?

Д.К.: Ну, может, первым Лесив — это уже неизвестно, но провалился он и провалился Лесив. Может, примерно одновременно, может, кто-то из них раньше, но летом 1966 года провал уже был полный. И еще Василий Кулинин давал многим читать. Однажды оставил журналы в сеннике, в кровати. Хозяйка, у которой он был на квартире, перебивала матрас и нашла, отдала сыну, а сын хоть и партийный, но не отдал в КГБ. Они не хотели отдать журналы Василию, так он там скандал учинил, что дом сожжет. Так они были напуганы и все-таки отдали. Но понемногу все эти вещи вели нас к провалу.

Я еще раз подчеркиваю, что особенно усилиями Михаила Дьяка, Николая Федива, Ярослава Лесива, Василия Кулинина журналом было охвачено много людей, может, Львовщина меньше, а здесь много. А я в основном занимался тем, что писал, я мало распространял. Так что я не могу сказать, чтобы я сам много людей привлек. Мне было тяжело, да и не до того — при строительстве бункера сколько я намучился! Потому что чтобы построить бункер, надо было не одну ночь идти туда, да и днем работать. Так что мне выпадало очень много работы.

На следствии все это выяснилось... Я два месяца отрицал, никаких показаний не давал, а когда меня уже так измучили, что я аж поседел, то я продублировал то, что уже все сказали. То есть подтвердил то, что уже другие рассказали. Да и осудили нас, 16 ноября 1967 года начался суд.

В.О.: Интересно, как вы были арестованы, да и другие, о ком вы знаете.

Д.К.: Каждого хватали по-своему. Меня 21 марта 1967 года вызвали в районо, там уже меня ждала машина с кагэбэшниками. Меня арестовали и отвезли в тюрьму в Ивано-Франковск. Там до сентября вели следствие. У меня было два следователя — Рудой и Щекур (?).

В.О.: Применяли ли к вам физические методы, какое-то насилие было?

Д.К.: Не было. Приезжал председатель КГБ УССР Никитченко и встречался с нами. Я тогда еще никаких показаний не давал. Он мне говорит: «Я вам так, как отец своему ребенку советую: что знаете — скажите. Потому что мы уже все знаем, а вы запираетесь и только себе навредите. Вы признайтесь, а что уж вам дадут — это дело суда, это уже не в нашей компетенции». А я сказал, что ничего не знаю, и все. Но потом, когда я уже начал давать показания (это уже где-то в мае было или в начале июня) — я показал, где был бункер. Там уже была яма, а бункер они взорвали.

В.О.: Так они нашли бункер раньше?

Д.К.: Нет, это Красовский показал бункер. А ящик, где литература была, Дьяк показал. Я только сдал машинку. Как только я узнал, что Качур арестован, то машинку из бункера я перепрятал под вывороченный корень в лесу. А во время следствия, когда обнаружил, что уже все раскрыто, я подумал: зачем та машинка? Если я буду сидеть в тюрьме, то она все равно там заржавеет, никому не будет нужна. А так я, может, сдам, так мне это немного поможет, потому что вроде и я уже немного уступил. Я повел их туда, где была спрятана машинка, и отдал ее. Тогда там был майор-оперативник — я не знаю его фамилии. Я был в наручниках и накрыт плащ-палаткой. Сказал тем двум конвоирам, которые меня держали, что хочу помочиться. Конвоиры попросили у того майора ключ, чтобы наручники открыть и меня повести. А майор говорит: «Нет-нет, не надо, я его сам поведу». Тот майор отвел меня на несколько метров за кусты (потому что они там огонь разожгли и обедать садились) и говорит: «Вот что, Никитченко сказал, что будешь ты говорить или не будешь — тебя никто даже пальцем не тронет. Он сказал, чтобы тебя никто даже и пальцем не тронул. Поэтому тебя бить не будут, так что как ты хочешь, так себя и веди, — это дело твое». А я сказал: «Спасибо, мне больше ничего не надо». Да и все. Я уже даже начал было давать показания, а потом снова заперся и сказал, что это ложь, на все свидетельства обо мне тоже сказал, что это все ложь. Так что я вел себя довольно свободно — я знал, что меня бить не будут.

Я считаю, что Никитченко был неплохим человеком — хоть он и кагэбист, но я так прикинул, что Никитченко — порядочный человек.

В.О.: За что его и убрали в 1970 году, как слишком либерального, а поставили Федорчука.

Д.К.: И я так думаю. Он в этой системе крутился, ему нельзя было из той системы выскочить. Но, я так вижу, в нем была какая-то человечность. Я считаю, что только благодаря Никитченко я мог себе позволить так себя вести. А суд — это формальность.

В.О.: Вас всех вместе судили, по одному или группами?

Д.К.: Нас была группа, пять человек, которые подпали под ст. 56. Я, Красовский, Дьяк, Лесив и Кулинин. Но Лесива и Кулинина пустили через сорок четвертую (Ст. 44 УК УССР, «Назначение более мягкого наказания, чем предусмотрено законом». – Ред.), потому что им дали только 6 лет. Они фактически не подпадали под 56-ю статью, но поскольку они были связаны со мной, то их нельзя было выделять в отдельное дело. Поэтому кагэбисты решили, чтобы вся пятерка пошла под Верховный Суд. Нас судил Верховный Суд УССР, а всех остальных судили областные суды — львовских, Качура и всех.

В.О.: Но суд все-таки был здесь, во Франковске, выездной?

Д.К.: Да, выездной. Была такая судья Столярчук, та Столярчук нас и осудила. Нас судил КГБ, а суд — это формальность.

Суд длился с 16 по 27 ноября, почти две недели. Это не могло длиться сутки, потому что было очень много томов дела, с этим никак не могли разобраться. Очень много было свидетелей, особенно у Лесива. Потому что Лесив всех своих выдал, поэтому ему дали 6 лет. У Лесива было что-то около 23 свидетелей, потому что он всех, кого навербовал, тех всех и выдал.

В.О.: Вот так так!

Д.К.: Да уж. В частности, двух студентов выдал, их хотели выгнать, так они на него обиделись. Их никто не знал, их не надо было и выдавать... Лесив повел себя очень нехорошо. И это в приговоре отражено, что он во время следствия помог раскрыть организацию, поэтому ему только 6 лет дают. Да на Украине за пустую болтовню давали 7 заключения и 5 ссылки — это «порция», норма по 62-й статье, а тут ст. 56 и 64 — «измена Родине», «подпольная организация», — так ясно, что только благодаря тому, что он выдал всех, ему и дали только 6 лет.

Тогда нас взяли на этап. Так что мы Новый год встречали на львовской пересылке, а Рождество — на харьковской. Поколядовали, так там так удивлялись, так восхищались.

В.О.: Вас везли с кем-то из подельников?

Д.К.: Нас трое, я, Красовский и Дьяк, потому что мы шли во Владимирскую тюрьму. У нас троих было по 5 лет тюрьмы. Потом у меня еще 10 лагеря и 5 ссылки. Потому что у меня было 20, а у них было 17. Так им 5 тюрьмы, 7 лагеря и 5 ссылки. Нас везли вместе втроем, Рождество нас в Харькове застало, так мы колядовали, и это заинтересовало даже надзирателей. А потом привезли нас во Владимирскую тюрьму, раскидали по камерам. Меня сначала держали в 20-й камере. Там я Михаила Масютко встретил. А потом меня перебросили на первый корпус, где сидел Красовский. Там ко мне подсадили такого Ронкина, этого жида. Так мы с тем Ронкиным держали голодовку 5 суток. Я до того дошел, что у меня гипертония началась. Нас и так там держали в страшном голоде, а мы еще и 5 суток голодали, хотя все другие камеры по тюрьме только один день голодали, символически. А нам передали, что с 5 по 10 декабря будет голодовка, потому что 5-го — День Конституции, а 10-е — это Всеобщая Декларация прав человека. И мы в знак протеста, что власть не выполняет Конституцию и Всеобщую Декларацию прав человека, голодали 5 суток. Я той голодовкой себя и подорвал.

Потом меня взяли в Москву на доследование, и я в Москве немного оправился. Я такой страшный был, что один скелет остался.

В.О.: Что за доследование?

Д.К.: А, Москва занялась... Дело такого характера. Меня страшнее всего мучили, чтобы я отдал архивы — свои рукописи и те бандеровские архивы. Они знали, что они у меня есть. Журналы? У меня ни одного журнала не нашли, я это все спрятал. Они хотели проверить, не ошибусь ли я и не откроют ли они при доследовании что-то новое. Страшно их беспокоило то, что они не знают, сколько журналов еще на руках. Они же практически ничего не взяли при обысках. Что они взяли? Там у Лесива взяли два, у Губки, у Прокоповича (Прокопович Григорий Григорьевич. 1928 г.р., повстанец, п/з 1950-58, с 1967 – член Укр. Нац. Фронта. Арест. 21.03. 1967, 6 л. заключения, 5 ссылки. Живет в с. Урож Дрогобычского р-на на Львовщине, церковный староста) что-то взяли. Ну, а ни у Дьяка, ни у меня, ни у Красовского они ничего не взяли. А где журналы? Меня с ними так мучили, потому что никак не сходилось, где журналы. Правда, меня Дьяк спас — я сказал, что я один раз дал Дьяку не меньше десяти, а Дьяк разводился с женой, потому что она видела, что он занимается подпольем, и не хотела его, потому что понимала, к чему это идет. Так он сказал, что десять, которые я дал, сжег. А еще я им сказал, что вторые десять (приблизительно будем говорить, что десять) я сам сжег, потому что намокли над Кропивником. Я там действительно спрятал, и они действительно намокли, но это ничего. Но я сказал, что они так намокли, что уже не годились для использования, потому что я осенью как положил, а тут выпал снег. Они были не завернуты ни во что, только в газете. А потом я пришел весной, они уже размокли, из этого стала каша, так я взял и там и сжег. Я так показывал, а Дьяк подтвердил, что он тоже сжег, потому что боялся, чтобы его жена не выдала.

Но все равно их это беспокоило: «Где журналы? Где журналы?» А журналов было — посчитайте: 16 на 6 — 96, а у них фактически нет ничего. А куда 96 журналов делось? Вот что их заедало: «Нет журналов, ничего вы не сдали». Поэтому меня Москва и тянула на доследование, надеясь, что я что-то спутаю.

В.О.: А когда же это вас возили в Москву и где там удерживали?

Д.К.: В Лефортовской тюрьме, что-то около двух месяцев в 1970 году. Привезли меня туда из Владимира на «Волге», а оттуда — уже конвой меня так обыскивал, что, знаете, мне даже подошвы на ботинках сломал. Я ничего им не дал, так они уже такие злые были на меня, что готовы были меня съесть. Я как на следствии говорил, так и в Москве повторил, нигде не ошибся. Они увидели, что ничего не смогут из меня вытянуть и убедились, что время на меня не подействовало. Вернули меня обратно в тюрьму. А в 1972 году завезли в Мордовию. Я попал на 17-ю малую зону. Там Ивана Кандыбу (Кандыба Иван. 7.06. 1930 – 8.12. 2002, член-основатель Украинского Рабоче-Крестьянского Союза, впоследствии член-основатель Украинской Хельсинкской Группы. Заключение: 1961 – 1976, 1980 – 1988) я встретил и еще многих.

В.О.: Это поселок Озёрный (на мордовском языке Умор) Зубово-Полянского района, ЖХ-385/17-А.

Д.К.: Об этом много надо говорить, это в воспоминаниях. Туда прибыл такой Михаил Хейфец. Впоследствии он книгу написал об украинских политзаключенных (Хейфец Михаил Рувимович, 1934 г.р., Ленинград. Русскоязычный писатель. Арест. 1974, 4 г. заключения в Мордовии и 2 ссылки в Казахстане. Автор ряда книг, в частности, «Украинские силуэты» – о п/з В.Стусе, В.Черноволе, М.Руденко, Д.Квецко и др. Ныне живет в Израиле). Тот Хейфец был очень хитрый жид. Не то чтобы хитрый, а умный. Он начал с нами вести такую канитель, что и меня в ту канитель затянуло.

В.О.: Как это?

Д.К.: А так. Он начал заметки в стенгазету подавать. А среди политзаключенных такое не принято. Там был начальником отряда такой Зиненко. С тем Зиненко он начал гнуть такую, как бы сказать, либеральную политику. Но это он делал в свою пользу, потом Зиненко его раскусил, что он делает. Но сначала он сделал вид, что становится на их сторону. Со мной Хейфец был в хороших отношениях. А еще там был Зорян Попадюк (Попадюк Зорян Владимирович, г. Самбор на Львовщине, п/з 1973-87. 21.04. 1953 г.р. Лидер «Украинского национально-освободительного фронта», журнал «Поступ». Заключен студентом Львовского университета 23.03. 1973 г. на 7 л. и 5 л. ссылки по ст. 62 ч.1, второй раз – 02.09.1982, на 10 л. заключения и 5 л. ссылки. Освобожден 5.02.1987) и Виталий Лысенко где-то из Полтавы. Он был на корабле каким-то штурманом и что-то там выдал иностранцам, что ли. Он тянулся к нам, а мы уже старались тех украинцев-восточников держать возле себя, чтобы они не были стукачами, потому что они такие, как на распутье.

Собралось нас несколько, и тот Хейфец меня стал уговаривать, чтобы я не сидел 20 лет, потому что, говорит, я бы больше на воле пользы принес, чем здесь. Ты, говорит, пиши, потому что у тебя неправильно квалифицировали дело — мне 56-ю не должны были дать. У меня была только писанина, то есть должна была быть «Антисоветская агитация и пропаганда», статья 62. Он говорит: «Тебе статью не переквалифицируют». Потому что я писал Генеральному прокурору Руденко, писал и председателю Верховного Суда Смирнову. Я так по их ответам видел, что они согласны, что дело по 56-й квалифицировано неправильно, но признать этого не хотят.

Тогда Хейфец говорит мне: «Ты пиши на помилование. Если тебя помилуют, то тебе не позорно — ты свое дело сделаешь». Я написал на помилование, но в заявлении не было такого чего-то, что бы меня унижало. Мы уже с Хейфецом (а Хейфец грамотный, да и я не дурак) это хорошо проработали. То заявление где-то лежало-лежало, а потом через какое-то время меня вызывают и говорят: «Надо написать, что вы раскаиваетесь». А я еще на суде сказал, что я не намерен вести борьбу против советской власти, потому что советская власть меня выучила — такую «тюльку гнал». И этой «тюлькой» здесь у меня была возможность воспользоваться. А Хейфец говорит: «Эта „тюлька“ не пройдет, так никто вас не помилует». Ну, так я еще раз сел с Хейфецом, мы там немного поменяли и подали заявление снова. Был там такой полковник Дротенко...

В.О.: Дротенко, председатель КГБ Мордовии.

Д.К.: А еще был на большой зоне кагэбист Стеценко.

В.О.: Стеценко — о, это хитрый лис! Я его знаю.

Д.К.: (Смеется). Но они не смогли нас перехитрить, потому что мы с Хейфецом тоже были, можно сказать, старые волки. Мы их ловим за хвост. Они хотели использовать меня — я уже их потом раскусил. Мое ходатайство о помиловании пошло: Дротенко занялся этим и дал ход делу. А потом он вызывает меня и говорит: «Мы хотим, чтобы вы поговорили с вашими, на Украине». И меня взяли на Украину. Это уже было в 1975 году, где-то в июне месяце.

Повезли меня во Львов, и меня держат. Приехал раз какой-то представитель из Ивано-Франковского КГБ и говорит: «Мы ознакомлены с вашим ходатайством о помиловании. Надо написать в газету статью, что вы действительно раскаиваетесь». А я говорю: «Я не против — я напишу вам и в газету. Написать — так написать, ничего страшного я в этом не вижу. Но, во-первых, дайте мне встретиться с редактором той газеты. Потому что если я напишу, а он изменит так, что я и не узнаю, да только себя опозорю? Так на кой черт это мне? Пусть бы редактор дал мне расписку, что как я напишу, так точно он и опубликует». А я уже знал, что писать.

Кагэбист уехал, что-то они там совещались. Приезжает снова и говорит: «Редактора мы вам не можем дать — это не в наших правилах, мы так не делаем. Если человек действительно хочет сложить все оружие, разоружиться, то нам нужны статьи, без всякого редактора». — «Ну, я могу дать вам статью, но с условием, что вы, опять-таки, не будете ничего менять». Я написал, дал, но это его не удовлетворило. Он говорит, что так не может быть. Ну, говорю, как не может быть, так что ж...

А у меня нет никакой передачи, у меня уже зубы начали шататься — это страшно! Там дают тебе ложку картошки. А те, что были в кагэбэшной тюрьме, получали передачи и ели, фактически, домашнее. А мне такую ложечку картошки, тот кусочек рыбы, тот хлеб, какой-то той водицы! И все, за этим ты целыми днями, сам сидишь в камере месяцами. Если бы кто-то был, у кого была передача, то поделился бы. А так сиди месяцами. Я начал бунтовать. Сказал: «Забирайте меня, а если нет, то я буду жалобу писать прокурору».

Меня забрали на этап, а по дороге я заболел. Ой, я с большим трудом вернулся в Мордовию где-то уже в конце июля. Правда, меня там Паруйр Айрикян (1949 г.р., п/з, лидер Национальной Объединенной партии Армении) очень поддержал, потому что он получил посылку из Армении — какую-то такую чудесную колбасу, еще продукты. Подняли меня ребята с той болезни, особенно Айрикян.

Подняли, а тут в августе забрали меня в пермские концлагеря. Это 1975 года.

В.О.: В августе 1975-го? Меня в зону 17-А перебросили с 19-й 30 октября 1975 года, так там еще была свежая память о вас.

Д.К.: [Смеется и говорит неразборчиво, про Петра Петровича].

В.О.: Петя Ломакин? Это великий революционер!

Д.К.: [Неразборчиво, о стукачах]. Я за свою практику много стукачей видел, но такого Квазимодо, такого мерзкого я еще не видел, с тех пор как я живу, и наверняка и умру — не увижу. Конечно, я знал, что такое Петр Петрович, но я вам говорю, что такую мерзкую скотину я еще не видел.

Там был такой очень хороший человек Болонкин — не слышали о Болонкине?

В.О.: Да, я знаю Болонкина Александра Александровича. Он доктор технических наук

Д.К.: Он был очень умный — в Бауманском училище преподавал. Так тот Болонкин однажды дал мне, как делать печатные средства. А Ломакин навел, что надзиратели это отобрали. Он был такой назойливый! Но в конце концов его Айрикян копьем ударил в задницу, так он мычал, как бычище. Я его еще сдерживал, когда был на зоне, а когда меня на Украину забрали, тогда его сделали браковщиком (мы там шили рабочие рукавицы), так так браковал, даже стукачам, что и администрация была недовольна. В конце концов эта мерзкая скотинка настроила против себя всех.

Это долго рассказывать, но там сошлись такие хитрые жиды и хохлы — Зиненко с одной стороны, Хейфец с другой стороны, я — с третьей стороны, а с четвертой — Ломакин. Шла очень длительная война, все были в той войне на своих местах и мы знали, как ее вести.

Однажды попал к нам Черновол (Черновол Вячеслав Максимович, 24.12. 1937 – 25.03. 1999. Один из лидеров шестидесятничества. Заключен 3.08. 1967 по ст. 187-1 на 1,5 г., второй раз – 12.01. 1972 по ст. 62 ч. 1 на 6 л. и 5 ссылки, третий раз ─ в апреле 1980 на 5 л., в 1983 освобожден. В Украину вернулся в мае 1985. Редактор журнала «Украинский вестник» (1970-72, 1987-90), член УХГ, народный депутат Украины I – IV созыва, лидер НРУ, лауреат премии им. Т. Шевченко (1996), Герой Украины, посмертно). У Черновола был тот самый главный недостаток, что он ставил себя очень высоко и мог очень низко поставить или даже проигнорировать тех, кто мог бы ему много чего сделать и помочь. Такая заносчивость вредна, и это подтвердили события следующего, государственного периода. Его самый большой недостаток в том, что он хотел все делать сам и сам быть наверху, сам всем распоряжаться, но не имея на то соответствующих данных. Я еще раз подчеркиваю — он был по характеру бунтарь. Похож на русского народовольца Ткачева — может, слышали, он «Набат» издавал. Потому что до Нечаева он не дорос. Тот Нечаев замучил студента Иванова. Нечаевщину вы, может, не знаете, а я этим очень интересовался. Но Черновол был примерно такой, как тот Ткачев.

Я Черновола сразу оценил довольно невысоко, хотя он высоко себя нес и бунтовал. Мне больше импонировал Хейфец, такой хитрый, незаметный, что себя скрывает, а кусает-таки хорошо. Он мне больше импонировал, и поэтому мы с Хейфецом дружили, еще с Зоряном Попадюком. Ну, Попадюк был немного неопытный, но мы его остерегали от стукачей. Вот есть тут книга, Хейфец обо мне пишет. Вы держали ее в руке?

В.О.: Да-да, я хорошо знаю эту книгу.

Д.К.: Так там тот Хейфец меня даже больше хвалит, чем я того заслуживаю. (См.: Михаил Хейфец. Бандеровские сыны. // Украинские силуэты. Сучасність, 1983.— C. 213 – 239, на укр. и рус. языках; также: Поле відчаю й надії. Альманах. – К.: 1994. – С. 327-361; М.Хейфец. Избранное. В трех томах. Харьковская правозащитная группа. – Харьков: Фолио, 2000. Т. 3, с. 148 – 169).

В.О.: Да, он вас там высоко оценивает.

Д.К.: Да уж, там он меня преувеличивает, я таким не был. Но немного, может, правды он и написал — я не говорю, что он врет или что. Нет, он правду пишет, но он меня слишком захваливает. Ну, но когда я получил 20 лет, прошел тюрьму, прошел 10 концлагерей, прошел ссылку, где мне ноги поломало, и вышел живой, и Вы меня видите... А были такие, как Литвин (Литвин Юрий Тимонович, 26.11. 1934 – 5.09. 1984. Поэт, публицист, член УХГ. Заключение 1953-55, 1955-65, 1974-78, 1979-84. Перезахоронен в Киеве на Байковом кладбище 19.11. 1989), как Тихий (Тихий Олекса Иванович 27.01. 1927 – 5.05. 1984. Впервые арестован в 1948 г., 15.01.1957 заключен на 7 л., в третий раз как член-основатель УХГ 5.02. 1977 г. на 10 л. особого режима и 5 л. ссылки. Находился в Мордовских и Пермских лагерях. Умер в неволе. Перезахоронен вместе с В.Стусом и Ю.Литвином на Байковом кладбище 19.11. 1989 г.), как Стус (Стус Василь Семенович. Род. 7.01. 1938 – 4.09. 1985. Арестован 12.01. 1972 по ст. 62 ч.1, 5 л. заключения и 3 л. ссылки (Мордовия, Магаданская обл.). Второй раз – 14.05. 1980, погиб в карцере лагеря особо строгого режима ВС-389/36 в Кучино Пермской обл. в ночь на 4.09 1985. Член УХГ, поэт, премия им. Т.Шевченко 1993 г., посмертно. 19.11. 1989 г. перезахоронен на Байковом кладбище), как Светличный (Светличный Иван Алексеевич, 20.09. 1929 – 25.10. 1992. Признанный лидер шестидесятничества. Заключен 30.08.1965 на 8 мес. без суда; второй раз ─ 12.01. 1972 по ст. 62 ч. 1 на 7 л. и 5 л. ссылки. Лауреат Шевченковской премии 1994 г., посмертно), как Марченко (Марченко Валерий Вениаминович, член УХГ. 16.10. 1947 – 7.10. 1984. Журналист, член УХГ. Заключен 25.06. 1973 на 6 л. и 2 г. ссылки, второй раз – 21.10 1983, 10 л. особого режима и 5 л. ссылки. Умер в тюремной больнице в Ленинграде. Похоронен на Покров 1984 в с. Гатное под Киевом), Сокульский (Сокульский Иван, 13.07. 1940 – 22.06. 1992. Поэт. Заключен 14.06. 1969 по ст. 62 ч.1 на 4,5 г., второй раз как член УХГ ─ 11.04. 1980 по ст. 62 ч.2 на 5 л. тюрьмы, 5 л. особо строгого режима и 5 л. ссылки, третий раз ─ 3.04. 1985 на 3 г., освобожден 2.08. 1988) и другие, у которых были меньшие сроки, но они не смогли тот ад пройти. Потому что это не каждому удавалось — надо было иметь немного дипломатии, немного той мужицкой философии, чтобы это пройти. У меня этого, очевидно, было, потому что я бедствовал еще с самого детства, когда умерли мама и папа болел, я и в армии служил, так что имел достаточный жизненный опыт. Я в той стихии мог себя поставить так, чтобы не подвергаться опасности.

А когда мы прибыли в пермские концлагеря, то там на 37-й зоне попался мне Евгений Пронюк (Пронюк Евгений Васильевич, философ, 1936 г.р., 6.07. 1972 заключен на 7 л., 5 ссылки по ст. 62 ч.1. Бессменный председатель Всеукраинского общества политзаключенных и репрессированных, созданного 3.06. 1989. Народный депутат Украины ІІ созыва).

В.О.: Это мой подельник. А зона эта имеет название ВС-389/37, это поселок Половинка.

Д.К.: Я в ту 37-ю только потому попал, что подал ходатайство о помиловании... Но хочу сказать, что когда я вернулся с Украины, то Зиненко меня вызывает (видите, какие мерзавцы!) и говорит: «На, распишись, что тебе отказано в помиловании». Я посмотрел — а там апрель месяц! А меня забрали на Украину где-то в июне. Так они, мерзавцы, получили отказ из Верховного Совета СССР еще в апреле, а меня во Львов взяли только для того, чтобы статью у меня вырвать и меня очернить! Если бы я написал статью, то она мне ничегошеньки бы не дала, потому что мне уже отказали. Потому что нам, политическим, вообще никакого помилования не могло быть. Но поскольку моя статья им не годилась, то они меня поместили в 37-ю зону. Потому что в 37-й зоне они собрали всякую такую, по-русски говоря, мразь — тех, которые выходят на волю. Там такой был Мудров, Дорошенко и все то, что или стучало, или потихоньку постукивало (смеется), или было с такими мыслями. Их уже отпускали на волю. Ну и меня туда! Но не только меня — там украинцев было очень мало. Был там Микитко (Микитко Яромир, п/з 1973-78, Самбор, 1953 г.р., заключен студентом Лесотехнического института 23.03. 1973 г. по ст. 62 ч.1 на 5 л. Отбывал наказание в Мордовии и в Пермской обл.), был там Изя Залмансон, были там наши ребята из Черткова, пятеро ребят, которые флаг подняли. Их туда взяли только потому, что надо было кому-то работать, потому что там открывалось производство по обработке металла. Вряд ли мне там что светило... Но туда бросили Евгения Пронюка, из Киева. Тот Пронюк сразу ко мне, чтобы мы передавали информацию за границу. Меня это сразу захватило — хоть перед миром покажу, за что меня держат.

Д.К.: Я начал принимать участие в той борьбе. Это в наших условиях была очень тяжелая борьба. Мы готовили материалы обо всем, что делается в зоне, снимали копии приговоров, если они на руках были. И все это мы передавали через Сахарова на «Голос Америки» или на «Свободу». Это была очень нелегкая работа. Но я пошел на ту работу, потому что считал, что они меня будут крутить и ничего я от них не получу, 20 лет отсижу и ничего не сделаю. А раз человек попался, то надо хоть дать о себе знать в мире, это мне выгоднее.

Делали мы так, что Кирин (?) переписывал, я это все прятал, хранил. На свиданиях мы эту переписку эстафетой передавали, и это шло. Но все это навлекало репрессии. Они начали меня преследовать, потому что почувствовали, что я в этом задействован. Хоть я работал, я старался, но это мне ничего не помогало. Во-первых, они все мои записи (а у меня записей столько было!) позабирали. Когда меня привезли в ту зону, то все допытывались, почему столько записей. Я говорил, что это выписки из книг — читаю книгу и выписываю. А я там дневники вел, воспоминания.

В.О.: Между теми конспектами?

Д.К.: Да. Хейфец тоже так делал. У него были такие намерения, что если вывезет их за границу, то чтобы использовать. И я так делал. А у меня почерк плохой, трудно читается, так я думаю, что они не разберутся и выпустят, тогда я смогу это в мир пустить. Но они это все позабирали, а потом начали хватать меня в штрафизолятор. А мы объявили голодовку — началась борьба. Был там такой аспирант Московского университета Дима... как его фамилия, сам он из Киева...

В.О.: Михеев?

Д.К.: О, Михеев, Михеев! Так меня вместе с Михеевым бросили в ШИЗО. А там выбиты окна, страшный холод был, так я думал, что мы там и задубеем. Но мы с Михеевым вышли, потому что нас бросили на такую тяжелую работу — траншею копать. Там зона открылась, бульдозер сгреб все то, что бытовики строили, тот барак. Там были камни, кирпич, железобетонные плиты. Это все надо было пробить, прокопать, потому что хотели там какую-то трассу делать. Уже снег упал на то болото, и нам с Михеевым пришлось очень тяжело. Нас держали в штрафизоляторе, потом меня отпустили. Мы снова организовывали разные протесты, голодовки. Это все есть в воспоминаниях. Одним словом, я там уже так в конфликт вошел, что из того отстойника (потому что оттуда выходили на свободу) меня не на свободу, а в ШИЗО бросили вместе с Василием Лисовым (Лисовый Василий Семенович, род. 17.05. 1937, философ, заключен 6.07. 1972 на 7 л. и 3 г. ссылки по ст. 62 ч.1, в 1979 г. – еще на 1 г. за «тунеядство». Освобожден в июле 1983). Да уж, не хотел работать. Нас бросили на 15 суток, кажется.

После того ШИЗО меня не пустили в зону — привели меня на вахту, а там показали мои вещи, что из зоны принесли. Меня в воронок и привезли на 35-ю зону. Это станция Всехсвятская. Там уже я встретил Игоря Калинца (Калинец Игорь Миронович, род. 9.07. 1939, заключен 11.08. 1972 г. по ч.1 ст. 62 на 6 л. и 3 ссылки. Поэт, лауреат Шевченковской премии 1991 г.), Ивана Светличного, Евгения Пронюка... Нет, Пронюка раньше забрали. Одним словом, я там тоже попал в хорошую компанию, которая вела такую же работу. Вижу я, что и тут меня беда будет ждать. Я там заболел воспалением, потому что меня там бросили на тяжелую работу. Я почувствовал, что мне там, наверное, будет и хана. Но что делать, уж такое — надо терпеть. Вот я и терпел. Я передавал некоторую информацию, но там этим заведовал Светличный, а они относились ко мне как-то очень подозрительно, так что я там был немного в стороне от всего этого. Они себе делали по-своему. Только если я подавал какую-то жалобу, то и им подавал тот материал.

Но я видел, что меня так не оставят. Я так чувствовал, что мне еще раз светит Владимирская тюрьма. Приехал какой-то из Москвы и сказал, что хотят меня перевести в тюрьму, потому что мои материалы за границей знают. Говорю, что я не передаю — я прокурору посылаю, а прокурор — кто его знает, кто на кого работает... Говорю, что теперь уже до того дошло, что они даже своим сотрудникам не могут доверять — может, они подкуплены или ЦРУ, или «Моссадом». И начал на него наседать, что у них против меня нет никаких данных, поэтому меня оскорбляет их подозрение, что я передаю за границу. Потому что они же меня за руки не поймали — если передает «Свобода», то мне это до лампочки, потому что, может, это и прокурор передал. Я написал прокурору, а потом, может, с тумбочки кто-то это забрал, когда я был на работе, а может из спецчасти. Одним словом, я на него наорал, но он сказал, что это ничего мне не даст. Но я там в ПКТ не бывал, а раз ты ПКТ не отбыл, то тебя в тюрьму не имеют права отправлять.

И они решили, поскольку я там выполнял тяжелую работу, меня оставить, а зону фактически расформировать. И в какой-то мере им в этом помогли старые бандеровцы. Там были Верхоляк (Верхоляк Дмитрий Кузьмич, 1928 г.р, фельдшер. Арест: 1955. Суд: 14.02.56. 25 л. за участие в УПА), Подгородецкий (Подгородецкий Василий, род. 19.10.1925 г., повстанец, арестован в феврале 1953, заключен на 25 л. лишения свободы, 5 л. ссылки и 5 л. поражения в правах. За организацию забастовок повторно осужден на 25 л. Освобожден 29.03. 1981, еще дважды судим «за нарушение паспортного режима». Всего в неволе провел 32 года), Моложенский и Симчич (Симчич Мирослав, 5.01. 1923 г.р., командир Березовской сотни УПА. Заключен 4.12. 1948 на 25 л., за участие в забастовке повторно на 25. Освобожден 7.12. 1963 г. Без суда 28.01. 1968 заключен еще на 15 л., под конец срока – на 2,5 г. Всего 32 г. 6 мес. и 3 суток неволи. Живет в Коломые Ивано-Франковской обл. Активный деятель. Книга Мих.Андрусяка «Брати грому», интервью В. Овсиенко в «Сучасності» № 2 и 3 2002 г.). Фактически их руками ту зону положили на лопатки. Те старые начали искать то, что не нужно, а для КГБ это как раз было нужно. Одним словом, зону они утихомирили, зона стала мертвой.

В.О.: А как?

Д.К.: Потому что информация не шла. А раз не шла информация — все, зона фактически в поле зрения «Свободы» или «Голоса Америки» не существует. Потому что зона ничего не стала давать. Я с этим смирился, а они еще меня взяли на Украину, хоть я и не хотел.

А было так. Приехал с Украины какой-то Гончар.

В.О.: Да, был такой кагэбист полковник Гончар, в Киеве работал, украинцами опекался.

Д.К.: Тот Гончар в беседе все говорил «вокруг да около», но бросил такую фразу: «Украинские товарищи хотели бы с вами поговорить». А я ему говорю: «Знаете что? Это ваши товарищи, это не мои товарищи — это во-первых, а во-вторых, мне не о чем с ними говорить. Я отбываю срок — я уже наговорился. Мы столько уже говорили, что уже слишком». — «Ну, я ставлю вас в известность».

Однажды сижу я под березой и читаю книгу. А была там такая мерзкая скотинка — капитан Рябичев, ДПНК (Дежурный помощник начальника колонии. – Ред.). Говорит: «Собирайся, пошли на вахту». А я себе подумал, что, может, ко мне кто-то приехал на свидание — у нас комната занята, так, может, на соседней зоне будет. Если на свидание, то что там собираться — я пошел на вахту как был, даже полотенца не взял, только ту книгу.

Пришел на вахту, а мне дают сухой паек. Я себе думаю, что, может, меня в Пермь. Беру тот завернутый сухой паек, меня выводят, сажают в воронок, воронок тронулся. Но я вижу, что конвой в воронке — ребята-украинцы. Я их спрашиваю: «Ребята, я вижу, что вы украинцы. Так не будьте свиньями, будьте людьми, скажите, куда вы меня везете? Может, вы меня на расстрел везете?» А один засмеялся и говорит: «Нет, не бойся! Вот смотри, какой твой маршрут: Чусовая, Казань, Харьков, Львов, Ивано-Франковск. Такой твой этап». Боже, у меня и слезы пошли! Голого взяли... Но, думаю, что сделаешь...

Привезли на Чусовую, меня в «столыпин», отвезли в Казань, из Казани по этапу пригнали меня, человече, в Ивано-Франковск. Я сижу без одежды, ничего не имею...

В.О.: А какое это время года?

Д.К.: Где-то август месяц. Год уже 1979. Они меня привезли в Ивано-Франковск, бросили между стукачей и начали разными методами обрабатывать. Я так вижу, что они хотят знать, во-первых, какие пути передачи информации на Запад, и, во-вторых, хотят мои архивы, за которые они еще во время следствия меня мучили. Так что я там прохожу довольно сложную систему обработки стукачами. В то время арестовали Николая Крайника, из Солукова (28.09. 1979. – Ред.). Фактически по нашему делу, потому что он новую организацию также назвал Украинский Национальный Фронт. Они думали, что я с Крайником связан.

Одним словом, они меня мучают-мучают такими своими методами, которые, на первый взгляд, и незаметны. Это долго говорить... Скажу лишь, что это муки довольно ощутимые. Меня вызывает какой-то кагэбист, такой Хорошун, гладенький, гаденький. Я уже начинаю выходить из себя, потому что мне не во что даже переодеться. Уже глухая осень, октябрь, а меня держат в тюрьме, обработка продолжается. Так я в конце концов добился написать письмо брату, чтобы брат мне смог передать теплую одежду, хотя бы рубашку, кальсоны теплые. Правда, тот Хорошун письмо передал. А когда я в начале ноября получил ту передачу, то мне уже ничего не нужно. Был обход прокурора перед теми октябрьскими праздниками. Они так делают. Начальник тюрьмы, прокурор и все с ними зашли в камеру и спрашивают, какие есть вопросы. Так я говорю прокурору: «У меня есть один вопрос — я хочу знать, как ваша фамилия». Он мнется-мнется, но что-то не говорит. «А зачем?» — «Потому что я хочу жалобу вам подать. У меня такой вопрос, что я должен написать». Он мялся, а потом все-таки сказал, что Огородников. Я написал тому Огородникову, чтобы меня немедленно отвезли в лагерь. На каких основаниях меня держат в тюрьме? Что, у меня ТЗ (тюремное заключение)? Мне тут ни передач, ни ларька, ничего. Как только я ту жалобу подал, то на второй день меня схватили на этап, потом на Харьковской пересылке избили... Ту передачу у меня отобрали, ту одежду зэки украли. Меня в Харькове так менты избили деревянными молотками, теми, что окна простукивают, что я черный стал.

В.О.: А почему они к вам прицепились?

Д.К.: Потому что это передали из Ивано-Франковска. Я же ничего им не дал, стукачи из меня ничего не вытянули. Зря они меня привозили, поэтому они мне и мстили. Когда я в Казань приехал, то записался к врачу и говорю, что вот побои — дайте мне документ, чтобы я потом писал жалобы. Как я сказал про жалобы, он мне: «Нет, я такого не могу дать — это ты упал». — «Так как же я упал? От падения не могут быть такие страшные синяки». Не дал. Я подавал жалобы в ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений. – Ред.), но отвечали, что факты не подтвердились, так я подумал: «А черт бы вас побрал с этим всем, пусть, давитесь». Хорошо хоть то, что били по тем местам, что на здоровье не повлияло.

Потом меня привезли на 35-ю зону, там поставили на котельной работать. Там тяжелая работа. Так я уже там докончил заключение, в 1982 году пошел на ссылку. На той котельной они мне дали сменщика, когда меня уже надо снимать с работы. И сменщиком мне попался такой Анатолий... однофамилец того, что из Киева был и умер...

В.О.: Марченко?

Д.К.: Марченко, Анатолия Марченко, который с Ларисой Богораз (8.08. 1929, Харьков – 6.04. 2004 г. Москва. Ссылка 25.08 1968 – 1972) женился. Он писал, Богоразиха ему обрабатывала. А он бытовик, чистый бытовик. Но он всю ту систему прошел. Последнюю книгу написал «От Тарусы до Чуны». За нее его снова посадили. Его, наверное, били. Я чувствую, что его так молотили в дороге... Он уже был глухой, так что я уже ничего не мог его расспросить, он мне уже ничего не рассказывал. Я ему отдал и фуфайку, и все, потому что там была страшная, каторжная работа. Я знал, что на этой работе он не удержится. Он несчастный, наверное, с той работы резигнировал, потому что просто он не мог ту работу тянуть. Его отправили во Владимир, и он во Владимире и умер. (А.Марченко род. 1938 г., умер 8.12 1986 г. в Чистопольской тюрьме). Пусть ему Бог даст Царствие Небесное, он был великим борцом... Он и сейчас мне перед глазами, как-то так я его жалею. Какой он страшный прибыл в зону, уже и глухой был. Он мне ничего не рассказал. Но что интересно — что меня бросили на ссылку в Чуну, откуда его забрали.

В.О.: Как долго вас везли? Чуна — где это она?

Д.К.: Иркутская область. На Иркутской пересылке бил меня какой-то офицер, сопляк. Там меня почти месяц держали. Да уж! Так он меня бил за то, что я его не приветствую. А я говорю: «Ну как я буду тебя приветствовать? Ты, человече, молодой, сопляк, а мой срок вышел еще на Новосибирской пересылке. Я уже свободный человек — чего вы хотите от меня? Чего ты меня толкаешь? Как напишу жалобу, то тебе погоны оборвут и ты пойдешь навоз кидать. За что ты меня бьешь?» – «А почему ты меня не приветствуешь, не встаешь?» Я говорю: «Человече, утихомирься, у меня кончился срок в дороге. Я уже свободный, я на ссылку иду. Кроме того, я старый, а ты молодой. А еще кроме того, у нас такой обычай, что кто входит в комнату, тот первый здоровается, а то, что ты офицер — это мне до...» Одним словом, я уже немного обрел силу, защищал свое человеческое достоинство.

А в Чуне был кагэбист Елизаров, плохой человек. Правда, недолго, его перевели в другое место. Так хорошо, что там мой родственник, майор, оказался...

Тот Елизаров Масленко спровадил (Куда? Непонятно, кто это – Масленко. – Ред). Я чувствую, что Масленко ни в чем не был виноват, за ту книгу ничего не было. Да еще и Бесараба и какого-то другого он спровадил, но, очевидно, он перестарался, так его забрали в Усть-Кут (по-моему, Усть-Кут или, может, Усть-Илим). Так он потом приезжал, я ему говорил, что видите, перестараться — это тоже плохо. Такого хорошего места, как Усть-Кут, вы не найдете. А он говорит: «Нет, нас перебрасывают не за то, что перестарался, а просто такая у нас система».

Словом, я там отбывал пятилетку.

В.О.: А на какую там работу вас поставили? И что там за беда с вами случилась?

Д.К.: Я на лесокомбинате работал. Подавал лес на пилораме. Целых пять лет на том лесокомбинате проработал. Там мне ноги поломало. Очень тяжелая работа на лесе, очень тяжелая. Но я еще тогда имел немного силы и здоровья, так и держался. Я не жалуюсь, что не справлялся — работал наравне со всеми рабочими, нормально мы там зарабатывали. Я в общежитии жил и в общежитии писал. Я постоянно писал и все это в лесу прятал. А стукачи доносили, потому что они все допытывались, что я пишу. Я говорил, что письма пишу, но они следили за мной и выискали пакеты, которые я прятал под выворотом.

Там сплошные концлагеря. Там 7 концлагерей было. И было японское кладбище, потому что там японцев очень много погибло — японские пленные строили дорогу. Страшная была та Чуна. Поэтому Анатолий Марченко там не мог ужиться и его спровадили в лагерь, а потом в тюрьму. А я как-то там балансировал, чтобы не дать им оснований сжить меня со свету. Бог мне помог, что я сумел вырваться живым. И на этом моя одиссея закончилась.

В.О.: А в отпуск вас не пускали?

Д.К.: Да куда там! Была телеграмма, что мама умерла, — не пустили. Начальник следственного отдела подполковник Долгих ещё во время следствия говорил мне: «Пока будешь жив — мы тебя не выпустим». Когда была телеграмма, они меня не пускали, а когда уже Чернобыль взорвался в 1986 году, то они меня пустили, хоть я и не хотел. В Красноярске стукачи хотели меня убить... Пустили меня с одной целью: они думали, что я поеду к Сахарову передавать какую-то информацию, а они меня на этом поймают. Они мне и стукача дали, он меня сопровождал до самой Москвы. Но я не дурак, я не поехал ни к какому Сахарову, а поехал себе домой, потом вернулся. Но после этого я фактически сбежал оттуда — я привёз десять тетрадей, которые в разное время выцарапывал в лесу из-под пней, из-под поваленных деревьев. Они и сейчас лежат ещё в диване. Я хотел издавать подпольный журнал с Красивским. Но Красивский боялся и не хотел. Тогда я начал издавать подпольный журнал без Красивского с июня 1987 года. Первый номер 1’87 вышел в июне 1987 года. До октября пять номеров издал. Фотокопии отправил через Сергея Григорьянца за границу. А после этого ещё два номера в ноябре и декабре, которые назывались «Гомон перестройки». А с января 1988 года я начал «Альтернативу». Эту «Альтернативу» тянул до недавнего времени. Только недавно я сменил на «Национал-демократа», а теперь сменил на новый.

В.О.: Сколько экземпляров вы делали, какой объём у тех журналов?

Д.К.: Если бумага тоненькая, то я закладываю по двенадцать, а если обычная, то больше семи хорошо не получается.

В.О.: И куда вы те журналы отдаёте?

Д.К.: Сначала возил по Украине. Был у меня такой Николай Береславский в Днепропетровске (Береславский Николай Александрович, 1924 г.р., автор самиздата, попытка самосожжения в КГУ 10.02.1969. 2,5 г. заключ.), ещё одного нашёл в Черкасской области, на станции Багачево, возле посёлка Ватутино. Ещё возил в Старинцы Львовской области, под польской границей. Также передавал через водителей автобусов. Меня постоянно вызывало КГБ. Когда шёл в КГБ, то по дороге прятал, а потом, когда с кагэбэшниками поговорил, забирал. Они не оставляли меня в покое до самого ГКЧП.

В.О.: А официальный надзор за вами был?

Д.К.: Официального не было — у них не было оснований. А неофициальный был. Они постоянно сюда приезжали, заскакивали, но как-то так обходилось, что они не застали меня за печатанием. Я долгое время работал. А когда это всё начало рушиться, они на меня рукой махнули.

В.О.: А какие были публикации об УНФ, о вас?

Д.К.: О нашей организации теперь начинают делать исследования, в журналах публикуют некоторые материалы об отдельных лицах и в целом об организации. Вот недавно мой адвокат Титаренко (он меня защищал, чтобы не дали высшую меру наказания) прислал мне письмо и выдержку из журнала «Западный курьер», это его статья. В своё время в журнале «Шлях перемоги» была большая статья доцента из Львова Юрия Зайцева, которая называлась «Террор оккупанта» или «Оружие оккупанта», или что-то в этом роде. В двух номерах, довольно большая публикация. После этого ещё была в «Украинском историческом журнале» довольно основательная статья Анатолия Русначенко. У меня все эти вырезки есть. В нашей местной районной газете «Свича» (?) тоже была статья об Украинском Национальном Фронте. К этому следует добавить довольно основательное исследование А. Русначенко в двух книгах. В одной книге, «Национально-освободительное движение 50–90-х годов», был целый раздел, посвящённый Украинскому Национальному Фронту. И последняя публикация — в его книге «Разумом и сердцем». Ну, и ещё много было других публикаций, в основном, во львовской прессе. Не все у меня есть, но знаю, что там публиковалось.

В.О.: А насколько объективны те публикации? Есть ли там какие-то изъяны?

Д.К.: Нельзя сказать, что они объективны, потому что каждый автор субъективно подходит к делу. Он может брать какую-то отдельную личность или отдельный эпизод, или отдельные факты, которые ему больше всего запомнились, или где-то он о них узнал. Вот, скажем, тот адвокат описывает такие детали, которые не являются, я считаю, существенными. Но поскольку ему это запомнилось ещё с тех времён (ведь уже прошли десятки лет), то он по-своему трактует, как считает правильным. Но это далеко от действительности. Ну, тут трудно требовать от кого-то объективности. Я подчёркиваю, полную объективность даёт архив уголовного дела — так вот, как господин Русначенко, который позаботился поднять архивы и журналы, которые есть у Губки. Потому что у Губки есть все шестнадцать. Из этого выросла общая картина, близкая к действительности. А кто не видел архивов, а берёт только из головы, то ясно, что он не может представить ни общую картину, ни даже отдельные эпизоды объективно, потому что у него есть только какие-то обрывки в памяти, он эти обрывки старается показать так, будто и он к этому был в какой-то мере причастен.

Теперь насчёт того, что я сделал. В своих журналах, тоже самиздатовских, я постоянно держал УНФ в поле зрения, потому что это, собственно говоря, мои потерянные самые цветущие годы жизни. Двадцать лет молодой жизни в таких страшных невольничьих условиях, где я потерял здоровье, чуть не стал калекой... Я имел счастье быть в организации с самого начала. Я её создавал, знаю почти всех людей, они были мне близки. Знаю, что делалось, как и где делалось. Так что, может, руководствуясь своей совестью (а я считаю, что моя совесть чиста), я должен быть чист в этом деле, как перед самим Господом Богом. Поэтому я стараюсь внести в него ясность. Дело ещё и в том, что когда была беда, то мало кто хотел что-то делать, а когда большая беда прижала, то отрекались не только от Национального Фронта, а готовы были от родной матери отречься. А теперь, когда ситуация кардинально иная, когда уже не только никто ничем не угрожает и никакой беды нет, то у некоторых, как вот у Меленя, появляется желание что-то потянуть на себя, чтобы и самому войти, так сказать, в историю. (Смеётся).

Меня удивило, что господин Красивский поехал за границу и дал радио «Свобода» абсолютно необъективное интервью. Вот есть живой Равлюк, есть свидетель всего этого, он услышал то интервью и говорит: «Я удивился, почему Зенё всё взял на себя — что он всё это задумал ещё в Караганде». Это очень далеко от истины. Чем он руководствовался, трудно сказать. Не вступая в контакты со мной, он мог себе позволить такую, так сказать, самодеятельность — рассчитывая на что? Когда он однажды привёз меня с вещами в Слободу, то спросил меня: «Дмитро, а что-нибудь из того, что у тебя было из архивов твоих, осталось?» А оно действительно не осталось — люди сами сожгли. Тот тайник, где были архивы, люди нашли и всё сожгли. Ну, я и говорю: «Зенё, всё сожгли — нету ничего! Следа нет, ни одной бумажки нет». Так он себе, может, подумал: «Смотри-ка, нет уже ничего, так я себе теперь могу свободно импровизировать, потому что уже никаких доказательств нет — докажи! А пока те архивы откроют…» Он добился своего: памятник ему поставили, хотя памятник заслуженный. Он в Мюнхене говорил, что это всё он организовал, а Квецко был реализатором и только провалил организацию… Ну, я себе думаю, если провалил, так провалил, дело такое.

Пусть мне Господь Бог даст силы и дальше провозглашать правду, правду писать и доносить её до людей, вносить ясность. Это дело моей совести. Я об этом много писал, особенно в «Альтернативах», да и отдельно несколько разделов написал об Украинском Национальном Фронте. Я этого из виду не упускаю, потому что это важно, это человеческие судьбы. Может, мы фактически этим ничего не добились. Но есть факт, что мы собрали какое-то количество людей. Те люди, может, и не осознавали, что они фактически отреклись от всего и поставили на карту самое главное — своё благополучие, свои семьи, своё имущество, своё достояние. Вот хотя бы взять того Красивского. Имея красивую жену, имея детей, имея только что построенный дом, он всего этого лишился и пошёл на мученическую жизнь, потому что в тех дурдомах... Дурдом ещё хуже, чем тюрьма. Или взять Меленя. Что бы я ни говорил, но и Мелень, имея жену, имея детей, имея дом... Или взять Дяка, который, работая милиционером, где можно было разными способами обогащаться (потому что милиционеры имеют большую возможность иметь «приварок» с разных мест), — он тоже, имея жену, имея ребёнка... И так кого ни возьми — каждый что-то имел и каждый вдруг всё потерял. Ясно, что такой выбор, когда человек всё теряет и садится в тюрьму, — это уже, я считаю, большое самопожертвование, большая жертва, и мы должны это уважать. Даже если кто-то хочет что-то теперь себе прибавить, то я бы считал, что это ерунда. Это со временем всё выровняется. Оно уже происходит. Вот Русначенко — я даже не ожидал… Прошу вас извиниться от моего имени перед ним, что я его не так уж и серьёзно воспринимал, потому что я считал, что из этого ничего не будет. Может, нацарапает там небольшую статейку в газету… Но он эрудированный и трудолюбивый. Он этим занялся, и, видите, вышли хорошие вещи, которые меня уже успокоили, потому что я увидел, что он человек беспристрастный и осветил объективную правду.

Вот и всё, что касается организации.

В.О.: А что вы сами пишете?

Д.К.: Да я вечно пишу. Почти каждую ночь встаю, сажусь за стол и что-нибудь, хотя бы пару строчек, нацарапаю. И так годами. Я из Сибири привёз полмешка рукописей, те рукописи вон лежат, но это уже устарело, это мне сегодня только памятка о том, что я там работал. А когда я приехал, то начал издавать — 5 номеров «Оновлення-87», два номера «Гомона перестройки», с января 1988 года я перешёл на «Альтернативу» и издал 278 номеров «Альтернатив».

В.О.: Каким объёмом?

Д.К.: Каждый журнал был страниц по 8, ну а закладка — уже сколько там могло отпечататься так, чтобы было читабельно. Потому что сначала у меня была другая машинка [неразборчиво], ту я сломал очень быстро. Купил сначала такую маленькую машинку, но она прослужила недолго, литеры все поотлетали, я её выбросил.

Кроме того, отпечатал ещё 55 приложений «Молодой националист», для молодёжи. После этого перешёл на «Национал-демократа», издал его где-то 77 номеров. А теперь уже начал совсем новый журнал, потому что уже 2000 год, так я считаю, что нужно обновить. Кроме того, написал воспоминания об Украинском Национальном Фронте под названием «УНФ за право украинской нации». А есть ещё воспоминания о Михаиле Дяке «З років боротьби». Потому что Дяк чрезвычайно ценный для меня человек. Он много работал, даже защищал меня на следствии. Он умер, когда я ещё сидел в пермских концлагерях. На 37-й зоне мне сообщили, что он умер где-то летом 1976 года. (18.08.1976. — Ред.) Кроме того, я ещё обработал «Сибирский дневник». Это были бы две нормальные книги. В одну я бы это никак не вместил. Уже обработано немало. Если бы кто-нибудь когда-нибудь издал эти воспоминания и «Сибирские дневники»...

Я удивляюсь, что Анатолий Русначенко хвалит то письмо Черновола Горбачёву, которое было напечатано в седьмом номере «Украинского вестника». Я был категорически против этого письма. Во-первых, никто Черновола не уполномочивал обращаться от нас всех — да ещё и к Горбачёву. Великий Горбачёв! Горбачёв — это был наш враг, потому что он руководил Коммунистической партией, которая держала нас в неволе. Черновол в том письме допускал ошибочные вещи. Поэтому я его постоянно называл в своих тогдашних писаниях хрунём. Наше галицкое слово «хрунь» означает «оппортунист». Он пишет в том открытом письме, что хотел бы встретиться с Яковлевым, чтобы обсуждать с ним вопросы перестройки. Я считал, что он не имеет права говорить о чём-то с Яковлевым, потому что мы, прошедшие долгие годы неволи, должны делать свою перестройку и не иметь ничего общего ни с Горбачёвым, ни с Яковлевым. А он этого не понимал, поэтому я его критиковал.

Жаль, что Русначенко не читал мои «Оновлення-87». У меня случайно остался один экземпляр, а остальные сгорели. Сгорел тот тайник на лесопилке, где я работал. Сгорели все материалы. Но случайно один экземпляр остался, он у меня есть.

А идея была такова, что мы должны начинать строить Украину с того места, на котором остановились Винниченко и Петлюра. Они в 1918 году остановились на второй Народной Республике — вот с этого момента и давайте теперь начинать строить Украину. То есть давайте продолжать. А Черновол предлагает конфедерацию, чтобы добиться от Москвы больше прав для Украины. Я считаю, что мы вообще не должны на Москву обращать внимание — мы должны строить такое украинское государство, какое традиционно строили наши великие государственные деятели. Филипп Орлик, который в своей конституции определил основные контуры нашего государства. Николай Михновский, который предложил лозунг «Самостоятельная Украина». Липинский давал свои наставления. Грушевский, Петлюра и их последователи — это уже сегодня широко известно общественности. Я придерживался мнения, что нам нужно идти путём, который прокладывали Мазепа, Филипп Орлик, позже Николай Михновский, Липинский, Цегельский, позже Коновалец, Петлюра, Винниченко, Бандера, далее Украинский Национальный Фронт. Я считаю, что программные установки УНФ — это была завершающая политическая установка для шестидесятничества, чтобы достичь самого главного — независимого государства. Чего мы в конечном итоге и достигли в августе 1991 года.

М.М.Квецко: Я — Квецко Михаил Николаевич, 1962 года рождения, являюсь племянником Квецко Дмитрия, то есть он мой дядя. Помню, мне лет 7 было тогда, когда наехало очень-очень много солдат, расположились вокруг нашего дома. Было человек 30–40. Они приехали со своей кухней и были здесь несколько дней. Всё проверяли, каждый квадратный сантиметр вокруг дома, срывали в сарае (в хлеву) весь пол, сено проверяли такими вот пиками. В доме моей мамы (у нас две половины — на одной половине жила моя тётя, то есть мама дяди Дмитрия, а на другой половине моя мама) все иконы отрывали с обратной стороны, проверяли. Сначала моей мамы дома не было, а когда мама пришла и подняла крик, какое они имеют право, ведь они и в кладовую полезли, то один из них говорит: «Вы станьте сюда, посмотрите немножечко ближе». И раз — сфотографировали её и говорят: «Женщина, вы у нас уже принимаете участие в проверке». Так что мама замолчала, а они что-то на неё накричали. Такое мне запомнилось.

А потом ещё где-то там через 3-4 дома огороды перекапывали. Очень много было солдат. Я ещё это запомнил и потому, что они меня угощали консервами. Открывали банки и ели прямо на улице, возле дома. Люди на это смотрели, как на диво. Правда, в то время была такая система, что не очень-то об этом и разговаривали, потому что боялись. Моя тётя сколько пережила! Помню, что вроде бы на суд её во Франковск возили, а тётя никому-никому об этом не говорила, ездила сама. Только лет через десять мы узнали, что наша тётя ездила на суд.

Когда я учился в интернате в Долине, где-то в 7 или 8 классе, то написал какое-то сочинение. Донеслось до директора, он меня вызвал, потом донеслось в милицию. Правда, там меня только пожурили. Но когда я готовился в 1980 году на юрфак поступать, по-моему, в Свердловск, то мне в Долине в КГБ сказали: «Парень, тебе, кроме как в пастухи, ничего не светит». Я тогда замолчал и больше никуда не рыпался.

Д.К.: Хотел бы поправить. Дело в том, что когда они меня арестовали, то сделали обыск в Кропивнике, где я учительствовал. Обыск не дал никаких результатов — они ничего там не нашли, хотя целый день целая машина солдат всё переворачивала.

И ещё такое дело. Перед тем, как нас должны были арестовать, я дал целую кучу наших журналов их агенту Легдану Ярославу. Тот Ярослав, очевидно, отдал те журналы в КГБ, они там сделали с них фотокопии и вернули ему, чтобы он отдал мне. Они думали, что когда он мне их вернёт, то я уже никуда их не успею деть, потому что тогда оставался день или два до ареста и обыска. А как раз перед обыском вечером пришёл ко мне Дяк Михаил. Я ему говорю: «Миша, на вот эти журналы и где-нибудь так спрячь, чтобы у тебя дома их не было, потому что не исключено, что нас могут схватить». Михаил отдал их в Мизуни в один надёжный дом. Когда меня арестовали и пришли ко мне с обыском, то надеялись найти все те журналы — и уже есть готовый материал, следствие у них пойдёт легко. Но искали целый день и ничего не нашли. Это их удивило. Не нашли они ничего и у Дяка — куда-то пропали журналы! И тогда они, очевидно, допустили, что я за тот день мог отнести их сюда в Слободу. Поэтому 22-23 марта сделали здесь основательный обыск. Они знают, как искать — у них практика большая. Но не нашли здесь абсолютно ничего.

Началось следствие, я два месяца молчал, а когда заговорил, то приходит подполковник Долгих и говорит, чтобы я всё то отдал, а то мне на свете не жить. «Если отдашь, мы сделаем всё, чтобы как можно уменьшить тебе срок». А я тогда подумал, что я бы отдал, но там были такие вещи, которые усугубили бы моё положение. Будут дальше копать, там было много архивов. И решил: нет, не буду отдавать.

Когда они убедились, что ничего из меня не вытянут, то в июле сделали ещё этот второй обыск. Тогда уже искали не только в доме, но и в отдельных отдалённых местах, где, как они рассуждали, могло что-то быть. Тот обыск тоже ничего не дал.

Видя, что мне грозит смертная казнь, я пошёл на такую, так сказать, авантюру. Когда дело уже было закрыто и меня передали в ведение прокуратуры (потому что когда закрывают следствие, то заключённого передают от следствия в прокуратуру), то я попросил коридорного дежурного, чтобы меня повели к следователю, потому что у меня есть заявление. Я написал заявление, что у меня действительно есть архивы, но я не считаю нужным давать их следствию, потому что они не имеют какой-либо ценности. Написал то заявление, пришли конвоиры, привели в здание КГБ, следователь спрашивает: «Ну, что надо?» Я сказал, что у меня есть заявление, что у меня действительно есть архивы, но поскольку они не представляют интереса для следствия, то я не счёл нужным их отдавать. И при этом я порвал то заявление и выбросил. Потом они, наверное, склеивали его. (Смеётся). Я рассуждал так. Если они мне вынесут смертную казнь, то не расстреляют только потому, что будут заинтересованы как-то получить от меня те архивы.

М.М.Квецко: Но позже, где-то в 1977-78 году соседские ребята принесли мне коробочку — зубной порошок продавался в таких металлических квадратных коробочках. В ней был шрифт.

Д.К.: Тот шрифт есть и сейчас у меня. Это из тех архивов. Мне люди отдали печать УНФ, а клише журнала «Воля і Батьківщина» не сохранилось, его сожгли. Это тот шрифт, что Ильницкий наворовал. А всё остальное, что людям попало в руки, они со страху сожгли.

Вот такие дела. Так что обыск здесь был два раза. Здесь целый день делали такой основательный обыск, что когда я через 20 лет вернулся, то убедился, что они всё вычистили. Чувствовалось во время следствия, что архив им был очень нужен. Они дали мне на подпись протокол обыска. Позабирали всё. Конфисковали имущество. Я планировал с Дяком бежать в лес, мы должны были забрать оружие. Я купил себе надувной матрас, спальный мешок, купил палатку, так они всё это позабирали. Деньги у меня были для подпольной жизни...

М.М.Квецко: А соседи говорят, что дядя выжил благодаря тому, что с молодости готовился к этому, занимался спортом. Он бегал, в горы ходил, на лыжах ходил. Он в реке и сейчас купается зимой. И это его спасло.

Д.К.: Мне кажется, что не только.

М.М.Квецко: Правда-правда. Может, Бог помог — тётя не раз службу заказывала.

Д.К.: Такова была Божья воля. Слава Богу, сегодня имеем возможность воссоздать правду. А уважаемый пан Василий и этот рассказ запишет, он пойдёт в люди, люди прочитают.

В.О.: Как-никак, а мы всё-таки более счастливое поколение, потому что до нас многие поколения погибли, не имея надежды на то, что правда о них будет сказана, что будет украинское государство.

Д.К.: Ни на что не имели надежды. Так что мы действительно счастливое поколение, потому что мы увидели, что наши страдания, наши муки, наши долгие годы неволи не пропали даром.

В.О.: А эти ребята — Стус, Тихий, Литвин, Марченко — они погибли совсем недавно, в 1984-85 годах.

Д.К.: Да и Свитличного фактически неволя доконала, и Сокульского, и Красивского. А Дяк — так рано ушёл из жизни. Так что мы действительно счастливы, что нам Господь Бог дал возможность здесь, в таком хорошем доме сидеть в тепле да и поговорить.

В.О.: Да ещё и так остроумно и весело об этом говорить.

Д.К.: Ну, хорошо, спасибо, выключайте.

В.О.: Это было 4 февраля 2000 года в Слободе-Болеховской у Дмитрия Квецко. В разговоре принял участие его племянник (или же небіж) Михаил Квецко.

[Конец записи]

Фото В.Овсиенко:

Kvecko Фотоплёнка 7946, кадр 31А. 4.02. 2000 г., с. Слобода-Болеховская. Дмитрий Николаевич КВЕЦКО.