Василий Овсиенко: 23 декабря 1999 года в Киеве, в помещении Республиканской Христианской партии, ведём беседу с паном Климом Семенюком. Записывает Василий Овсиенко.
Клим Семенюк: Я, Семенюк Клим Васильевич, родился 4 декабря 1929 года в селе Золотолин, теперь Костопольского района, что на Ровненщине. Отец мой Василий тоже отсидел десять лет на Колыме, вернулся и вскоре умер дома (годы его жизни: 1902–1959, прожил 57 лет). Мать — её звали Афанасия, Афанасия Борисовна, — дожила свой век, как и другие люди доживают (годы жизни: 1903–1984, прожила 81 год).
В 1951 году меня призвали в советскую армию. В Балаклее служил, и там медицинская комиссия комиссовала меня на полгода из-за болезни бронхов. За эти полгода капитан по фамилии Борщ из Степаньского районного КГБ (тогда было МГБ) неоднократно предупреждал меня: «Уезжай отсюда! А не то мы тебя вывезем». Я не придавал значения этим разговорам, потому что он говорил это смеясь. Но он выполнил своё обещание — меня через военкомат послали в Ровно на медицинскую комиссию. 7 марта 1952 года я приехал в Ровно, зашёл в регистратуру поликлиники, а там уже сидел и ждал меня старший лейтенант Присяжнюк. Кстати, теперь он член Ровненского «Руха».
В.О.: Интересно!
К.С.: Тогда он меня отвёз в Ровненское управление МГБ на допросы. Я тогда не знал, что если бы выдержал трое суток, не дал никаких показаний, ничего не подписал, то они должны были бы меня освободить, потому что у них не было ордера прокурора на мой арест. Они задержали меня без ордера. Я вообще тогда не знал их стиля работы. Они держали меня на допросах круглосуточно, я должен был стоять в углу их кабинета. Там было очень жарко. Они были раздетые, а я тепло одет, да ещё и в тулупе. Я много раз терял сознание. Дадут воды — и снова допрашивали втроём «перекрёстным огнём». Били, конечно. Били и допрашивали. Если бы выдержал ещё и третьи сутки (они видели, что я выдержу), то под утро им пришлось бы меня освобождать. Поэтому они пошли на хитрость. Купили мне железнодорожный билет на обратную дорогу и говорят: «Вот подпиши протокол и поедешь домой, мы тебя отвезём на железнодорожный вокзал». Я был в таком состоянии, что не очень вникал в содержание той бумаги, подписал, клюнул на их удочку. И меня повели в камеру. Это, кажется, была шестая камера.
В Ровно в тюрьме уже не было мест, так они сделали тюрьму МГБ в пожарной части. В той шестой камере нас было четверо. Это были разные люди: один пятидесятник, а другие боялись что-то рассказывать о себе. И в основном молодёжь. Мне тогда тоже был 21 год, я мало что понимал в этих делах.
Пошли допросы — регулярно, в основном по ночам. Тогда Присяжнюк сдал меня следователю Посаженникову, капитану. По всему видно, что сибиряк, я слышал по их разговорам. Был ещё следователь Чуйков — младший лейтенант, и курсант — не знаю, какое у него звание. Втроём они вели моё дело. Особенно Посаженников — злой изверг был. Тот донимал больше всего, провокации устраивал — положит пистолет на стол, а сам склонит голову, будто дремлет. Думает, что я брошусь к пистолету. Вот такие провокации... Больше всего бил по голове кулаком или рукояткой пистолета, или ещё чем-нибудь. Чуйков и тот курсант не вмешивались, только так допрашивали. А когда были втроём, то каждый делал своё.
Терял сознание я частенько, особенно в те первые трое суток. Душно было, да ещё и голодный я был, а они таким «перекрёстным огнём» допрашивали. Выдавили из меня эту подпись, я очутился в камере.
Надо было что-то ещё подписать, а я упирался, так Посаженников решил посадить меня в изолятор. Посадил. Я начал голодовку. Ну, я просто не хотел жить. Я тогда не знал, что голодовка — это метод борьбы. Мне просто не хотелось жить, лучше покончить с жизнью таким способом. Я трое суток просидел в боксе где-то метр на метр. Там был горшок для нужды и больше ничего.
В.О.: Там лечь было нельзя, только сидеть?
К.С.: Лечь — разве что согнёшься дугой на бетонном полу. А высота была достаточная. Там окошко, лампочка сверху горела. Её нельзя было достать, высоко. Я отказался от еды, лёг на бетон и думал: что будет, то и будет. Ан нет — выпускают меня на третьи сутки. Выпускают — и в «прожарку», где одежду прожаривают от вшей. Там мне сначала было хорошо, тепло, я согрелся. А потом — дышать нечем, то ли они добавили температуру. Я начал стучать в дверь. А там был по хозчасти белорус, заведовал тем тряпьём, теми матрасами. Фамилия его была Мацута. «Чего тебе надо?» — «Да дышать нечем». — «Подожди!». Ушёл. Через некоторое время меня в ту же камеру сажают, в шестую. Там уже людей добавилось, нас шесть стало. А она небольшая, где-то метра два или два с половиной на метров пять. Пол, правда, деревянный, матрасы уже там были. А режим такой, что в шесть часов: «Подъём!». Мы сворачиваем матрасы в кучу, уже нельзя садиться на эти матрасы. Отбой в 10 часов. Они за этим очень следили.
В.О.: А о чём вас допрашивали? В чём обвиняли?
К.С.: Меня обвиняли по статье 54, пункт 10-й, часть вторая. Эта вторая часть связана с военным временем — так мне объяснили. Обвиняли в распространении листовок антисоветского характера. Обзывали меня бандеровцем, националистом, буржуазным националистом — как только не обзывали. Доказательств у них никаких не было. Так этот Посаженников поехал в моё село, допросил 9 человек. Но никто ничего плохого не мог сказать обо мне. Он даже дал мне прочитать эти протоколы. Люди неплохо обо мне говорили. Тогда он при мне все эти протоколы порвал.
Так дошло до суда. Арестовали 7 марта, а суд был 23 апреля. Суд состоял из четырёх человек — судья, два заседателя и прокурор. Я — пятый. Суд был закрытый. Дали мне по той статье 10 лет заключения и 5 лет поражения в правах за антисоветскую пропаганду и деятельность. После суда направили меня в центральную тюрьму в Ровно, что на улице Ленина. Сегодня там вроде бы какая-то швейная фабрика. А тюрьмы нет. Ребята водили меня туда, ведь я её снаружи никогда не видел…
Там меня поселили на втором этаже в 24-й камере. Из окна было видно три дворика для прогулок. Однажды я разговаривал через окно с одним человеком из моего села, старым оуновцем. Он спрашивал, кто я. За это меня на семь суток посадили в подвал. Голый — только бельё на мне да калоши были, и ещё две портянки. Это очень большая камера, два окна и ни одного стекла. А это был март, очень снежный март 1952 года. В камере из тех двух окон сугробы снега нападали на пол. Я залезал на верхние нары и портянками укрывался. Хоть немножечко вздремнёшь. Нельзя всё время ходить. А ляжешь — замерзаешь, потому что голый. Представь, день и ночь на ногах был. Однажды я почувствовал из щели в двери, из коридора, какой-то тёплый воздух. Прижался к этому тёплому воздуху. Меня в глазок надзирателю не видно. Так он тихонько открывает дверь и ногой меня в этот снег! Так что я больше уже не прижимался к двери. Отбыл я там семь суток — и снова в ту же камеру.
Перед этапом на Львов меня бросили в камеру смертников. Она подвальная, вся исцарапанная. Металлический стол, прикованный к полу, и больше ничего нет. Я провёл там двое или трое суток.
Потом этап на Львов. Я попал в Подзамче. Там много бараков. Не бараков, а больших зданий. Я попал в камеру к галичанам, и все сплошь молодёжь, редко пожилой человек. Камера очень здоровая — где-то метров, наверное, двенадцать на шесть. Мы вповалку на цементном полу один возле другого лежали, в два ряда, вдоль одной стены и вдоль другой, а посередине малюсенький проход. И так до самой двери. Я это описал в воспоминаниях в журнале «Зона» № 3. Газета в Ровно тоже опубликовала. Я не дал воспоминаниям заглавия, но журналист озаглавил «Как меня пытали».
Что интересно, на эту мою статью откликнулся в газете «Диалог» (Ровно) некто по фамилии Ткачук. Ну, у кого есть доступ к делу отца? Только у их людей. Этот Ткачук вроде бы был пастушком в нашем селе и знал моего отца. Меня, пишет он, не знает, а отца знает. Когда УПА разгромила польский опорный пункт в Степанской Гуте, то отец там принимал участие. Там недалеко Степань, курортный городок. Поляки-колонисты ходили по сёлам, грабили. УПА, видя это, разгромила их пункт. Там и мой отец принимал участие. Не то чтобы отец был воином УПА, нет. Просто УПА организовала крестьян с подводами, чтобы забрать всё, что там осталось, и вывезти. Чтобы поляки там снова не организовались. Туда УПА через станичных собрала крестьян из окрестных сёл с подводами. Этот Ткачук ознакомился с делом и пишет, что отца знает. Что вроде бы видел окровавленную одежду, что там женщину какую-то убили и ребёнка. Он не пишет, что это работа отца, а что отец только там был с подводой. Похоже, действительно так и было. Вот так он откликнулся в ровненской газете «Диалог» на мою статью «Как меня пытали в МГБ». У меня дома есть вырезка из той газеты. Это было не так давно, лет, наверное, 5 назад, как я написал эти воспоминания.
В.О.: Этот факт участия отца в той акции был ему инкриминирован?
К.С.: Да, конечно.
В.О.: Вы сразу начали свой рассказ с 21-го года, но ничего не рассказали о том, что вы делали до этого? Вы были причастны к национально-освободительной борьбе? Это же не следствие, здесь можно рассказывать всё. Желательно рассказать и о своих детских годах.
К.С.: Детские годы — это при немцах. Работал на своей земле да школа. Это всё сельская работа, что там рассказывать? А уже в 1950 году я познакомился с подпольем ОУН, получал литературу и распространял её.
Во Львове нас погрузили в эшелон, набивали в пульманы где-то по сорок-пятьдесят человек. Нары там сделали. Целую ночь нас возили в «воронках» и целый день. И через Белоруссию — на Москву. В Москве наш эшелон остановился под пешеходным мостом. А у нас в вагоне был такой Шепита Ярослав, из Борщёвского района на Тернопольщине. Ему было 18 лет, а лицо совсем как у ребёнка. А там народ собрался, смотрит. Ребята ему подсказывают: «Высунь голову в окно и проси хлеба!». Он высунул голову: «Дайте хлеба!» — просит. Там одна женщина увидела: «Ох, Боже! Детей везут!» — и в крик. А там сразу полный мост людей собрался. Москвичи не так, как у нас на Украине, боялись КГБ. Их начали разгонять. А они: «Иди отсюда!» — на конвой. Так наш эшелон поставили где-то в другое место.
По дороге заключённые начали раскачивать вагон. И так сильно! Я не знал, что наш вагон был последним. Конвой стоял в нём. Конвой начал стрелять, поезд остановился. Приходит начальник из МГБ: «Что такое?» — «Ничего! Дорога плохая, вы быстро везёте, вот вагон и качается». На этом всё и закончилось.
Привезли нас в Котлас Архангельской области — это южная точка Печорлага: Котласский лагерь, номер восьмой, пересыльный. Мы прибыли туда уже под осень. Почти месяц ехали. Я не знаю дат. Они меня тогда никак не интересовали.
На той пересылке был большой лагерь. Настоящий ад. Это была карантинная зона. Бытовики: воры, убийцы и кто там только ни был. С лагерного начальства они срывали погоны — такие они были. Ну, бандиты. И нас туда бросили. Нас, 16 человек, отделили — и в другой барак. Была опасность ввязаться в драку. Ходили к их главарю на переговоры. Но они нас не тронули, те бытовики. Обыскали и больше не беспокоили.
Переформировка 15 суток, и «воронками» нас везут в Вычегодск. Не в Сольвычегодск, где Сталин был в ссылке, а с другой стороны реки, там километрах в 12 есть Вычегодск, 11-й лагерь, политический. Уже в 1952 году бытовиков и политических разделили, потому что до этого была очень большая резня. До тех пор бытовики были на всех должностях: то завхоз, то нарядчик — все-все начальники были.
Начальником этого политического лагеря был капитан Суворов. Кстати, он был и парторгом Вычегодска. Местные люди рассказывали, что он откуда-то сбежал туда с любовницей. Работа была — строительство вагоноремонтного депо, ремонт железнодорожных вагонов. Часть заключённых работала в депо, вторая часть ходила на подсыпку путей железнодорожного парка. В Вычегодске огромный железнодорожный парк. Ещё одна часть работала на строительстве жилых домов. Вот как раз тогда Сталин и сдох. Там, в парке, где полно паровозов, гудки воют, а мы «ура!» кричим. Стоим и кричим «ура!» — что сдох палач. Всё обошлось, они нам за это ничего не сделали.
Через некоторое время я заболел болезнью Боткина, то есть желтухой. Попал я в 12-й лагерь. Это через забор, рядом, больница Печорлага. Там мой друг умер, Кулына Зиновий (тоже из Борщёвского района Тернопольской области), молодой такой парень, такие красивые стихи писал. Не сохранилось ничего. Он там умер от простуды седалищного нерва.
Из больницы меня перебрасывают в 14-й лагерь. Тут начальником лагеря был младший лейтенант Дон. Как человек вроде и неплохой. А тогда уже шёл разговор о будущем освобождении. Уже в 1955-м году комиссия ЦК работала, так они мягче себя вели.
Я в этом лагере попал на деревообрабатывающий завод, в столярный цех, к бригадиру Казакову. Потом перевели в кузницу, где работал до освобождения.
Освободился я там 9 ноября 1955 года. Документы пришли, видно, раньше, но не освободили перед их праздниками — освободили 9-го. А освободился я по жалобе. Я указал, что следователь Посаженников порвал протоколы допросов моих односельчан, которые оправдывали меня. По моему заявлению ездили в село, проверяли, переспрашивали людей. Сняли мне 5 лет срока, а с пятью годами я попадаю под амнистию 1953 года. Когда Сталин сдох, была амнистия для тех, у кого было до 5 лет. Политическим такого срока никому не давали, это всё бытовики. А тут я попадаю под эту амнистию. Мне осталось всего полгода досидеть. Освобождают меня 9 ноября.
В.О.: Вот вы освободились из лагеря — и куда?
К.С.: В управление Елец, в 300 км от Вычегодска. Меня сопровождал надзиратель. Там меня ещё и в бокс посадили. Часа три-четыре ждал, пока они подготовили документы. Выдали мне документы. Выезд я взял на Киев. Я не думал жить в Киеве, но взял с той мыслью, что это большой город. У меня была одна мечта — подполье. Я в Киеве затеряюсь, а потом поеду туда, куда мне нужно будет. Я так и сделал. Заехал в Чернигов к одному знакомому по лагерю. Он тоже по жалобе освободился. Оттуда поехал домой. В 45 км от моего села есть железнодорожная станция Клевань. Ехать не на чем. Там я лесом, через сёла, шёл ближе к своему селу, но чтобы темно было. Заходил в село Постойное, к одному знакомому, тоже по лагерю. Пошёл я на свою прежнюю связь. Было темно, вечер. Он мне говорит, что тех, кого я знал, нет, убиты. «А подожди, — говорю я, — там не очень далеко был областной „провод“». Чтобы сообщил туда. Говорит: «Куда с таким «хвостом»? Отпечатки пальцев, фотографии — куда с таким «хвостом»?». Ну, что делать? Поскольку выезд я взял на Киев, то дома побыл всего неделю и поехал в Киев. Так я очутился в Киеве.
В.О.: А дома у вас кто был?
К.С.: Тогда дома у нас было два брата, две сестры, мать. Отец ещё тогда был в тюрьме. Он тоже освободился после той комиссии ЦК. Отсидел 10 лет, а его ещё не пускали домой, так 11 лет пробыл на Колыме.
В Киеве был один знакомый по лагерю. Я к нему приехал, потому что надо же где-то остановиться. Начал искать работу. Он мне только посоветовал обратиться к своему зятю. А тот был партийный, так побоялся иметь со мной дело, чтобы на нём пятна не было.
Попадаю на «комсомольскую стройку» на Теличках — домостроительный комбинат. Там было очень плохо. Самые маленькие заработки были 25 руб., а самые большие 45. И не в чем ходить! Я приехал в одной фуфайке, в кирзовых сапогах — это сошло за спецовку. Не во что было одеться в выходной день. Так что я зиму просидел в общежитии. Думал, как-нибудь соберу копейку да куплю на лето хоть какой-то костюм. Ведь не в чем выйти на улицу. Увидев, что на таких заработках жизни не будет, я решил оттуда уйти. Там в отделе кадров Дяченко был — не даёт расчёта! При мне один так добивался расчёта, что с ножом лез, чуть его не заколол. Ну, даром люди работали! А он не даёт расчёта. Вижу, что всё это без толку, что расчёта не будет, я уехал в Ирпень. Зарабатывал у людей столярными работами — там пол договорился настелить…
Через месяц снова приезжаю к этому Дяченко, спрашиваю: «Рассчитаешь?» — «Нет!». Я повернулся и ушёл. Ничего ему не сказал, потому что знал, что без толку. Через месяц снова приезжаю — «Нет!». Три раза приезжал. Тогда подал заявление прокурору Печерского района: такое-то дело, три месяца меня Дяченко не рассчитывает. Прокурор дал указание рассчитать. А Дяченко заявил: «А я тебя выпишу из общежития!» — «Выписывай!». Я знал, что он так сделает, поэтому ещё до того договорился с паспортисткой общежития, чтобы она меня выписала раньше. Я уже полгода не числился в общежитии, а числился в Быковне, нашёл квартиру за сто рублей в месяц с пропиской.
Рассчитался я и пошёл на резиновый завод. Сейчас он называется «Вулкан». На прессах работал вулканизаторщиком. Сначала был учеником, а потом рабочим, и заработал 85 руб. Думаю, куда я буду деньги девать? То 25 получал — а то 85. Куда я их буду девать? Но это всё равно копейки. Поработал немного, вижу — температура возле пресса большая, работа тяжёлая. Так тянуть до старости у меня не хватит сил. Тогда я пошёл учиться на мастера-ремонтника. Тут работаю, там — учусь. Окончил, сдал экзамены и перехожу на ДШК — Дарницкий шёлковый комбинат, ремонтирую оборудование. Там я недолго проработал.
19 июня 1958 года меня снова арестовывают. Приехали ко мне с обыском. Я думал, из Броваров, потому что Быковня была Броварского района, но приехали из Дарницкого отделения МГБ. Сразу же нашли у меня оружие — пистолет и малокалиберку.
В.О.: А где же оно у вас взялось?
К.С.: Приобрёл. Малокалиберку я купил в магазине на улице Свердлова, там «Спорттовары» были. И пистолет приобрёл.
В.О.: А какова была ваша цель?
К.С.: Цель? Ну, конечно, не терроризм, в котором они хотели меня обвинить. Об этом я и не думал. Просто купил — пусть будет.
В.О.: В хозяйстве пригодится?
К.С.: Да, в хозяйстве пригодится.
В.О.: Ну, а всё же какая-то цель была?
К.С.: Была. С одним человеком из Черниговской области, ещё с одним и с киевлянином думали создать такую группу. Но ничего из этого не вышло. Меня арестовали...
В.О.: Что — думали уходить в подполье?
К.С.: Да нет. Какое здесь подполье? Здесь его создать невозможно. Тем более что все мы «с хвостами».
Следователем был заместитель начальника следственного отдела, подполковник Касьяненко. Очень гнусный человек, янычар, настоящий янычар он был, этот Касьяненко. Обвинили меня по 196-й статье — незаконное хранение оружия. Хотели дать политическую статью, но доказательств никаких не было. Я прошёл по уголовной статье, но следствие вёл областной КГБ, который находится на улице Розы Люксембург. Этот подполковник физически не издевался, но словами донимал: и «оуновское охвостье», и «бандеровец», и «бандит», и как он только меня не называл.
Судили меня 29 августа 1958 года. Киевский областной суд «наградил» меня так: 5 лет лагерей строгого режима, 5 лет поражения в правах с лишением права проживать после освобождения во всех областных центрах СССР. Следователь Касьяненко говорил, что моё место в тайге, а не в столице Украины.
Повезли меня в «столыпине» до Потьмы — есть такая станция в Мордовии.
В.О.: Знаю, знаю…
К.С.: И тоже 8-й лагерь, карантин 15 дней, попадаю в лагерь Сосновка. Это был политический лагерь. По всему видно, что в управлении Дубравлага в Явасе не разобрались: раз КГБ следствие вело — значит политический, повезли в Сосновку, к политическим заключённым. Там я встречаю старого знакомого из Печорлага, Новака, имени не помню, с Тернопольщины. Его не освободили, он так и сидел. Его судило ОСО. А ещё там был Сивачивский Корней — мой друг с Севера. Я его не застал, его оттуда незадолго до того куда-то вывезли, как мне рассказывали. Его в 1956 году комиссия не освободила. Он был молодым парнем, но состоял в разведке УПА. И не освободили почему? Председатель комиссии, женщина, его спрашивает: «Что ты хочешь от комиссии?». А он говорит: «Ничего!» — «Как ничего? Мы можем тебя освободить, а можем оставить». А он говорит: «Меня только Господь освободит». Так эта партийная женщина, мать её, оставила его на 25 лет. На то время он три или четыре года отсидел. Он был арестован в 1953 году, даже позже меня. Он бежал за границу, его там арестовали и передали в СССР. И эта партийная мать его не освободила.
В этом седьмом лагере я недолго был — где-то с неделю, пока в Явасе разобрались, кто я есть. Перевозят меня в сам Явас на 11-й лагпункт, зона 2. Там человек 200 — такая зона небольшая, один барак. Обслуживание лагеря: то канаву где-то выкопать, то столб поставить — вот такие работы. А там гнали огромные колонны политзаключённых на работу куда-то. Я в 11/2 всего три месяца пробыл. Перебрасывают меня в 6-й лагерь — посёлок Молочница. Это женский лагерь, а возле женского лагеря маленький мужской, тоже человек на 200. Там в основном молодёжь была. Тоже в обслуге: то сено на зиму заготавливали — разные работы. Начальником лагеря был полковник Ушаков.
Я попал на хоздвор столяром. Хоздвором заведовал капитан Грищенко, из Запорожской области. Он ко мне относился неплохо. Большой женский лагерь, через запретку хоздвор, а ещё через запретку — БУР, один барак, где держали непокорных женщин. Начальник отряда хочет поставить меня на хоздворе бригадиром. Чтобы работал и по совместительству был бригадиром. Хотел меня заставить присматривать, чтобы ребята не лазили на крышу и не разговаривали с женщинами. Поговорит, потом к камню привязывает записку и перебрасывает в зону. Я отказался: «Увольняй меня с работы, я не буду бригадиром. Или освободи меня от работы, я буду освобождённым бригадиром и тогда буду с ними на эту тему говорить. А так я такой же, как они». Я отказался. Тогда он подослал одного стукача, мордвина. Я его вычислил и предупредил: «Только что-то заложишь!..». Там же среди ребят были такие, что им вольнонаёмные приносили водку. Или тот, что возит продукты. Я не хотел, чтобы люди за это страдали. А там один мордвин (завербованный стукач) был начальником конвоя хоздвора. Он принёс две бутылки водки. Я ему не раз говорил, что это опасно, потому что тут есть стукачи. Тогда меня вызывает начальник отряда и спрашивает о нём. Так я этого мордвина хорошенько избил в бараке.
Был там надзиратель Быченко из Ростовской области, хорошо ко мне относился. Иногда с ним в шахматы играли. Стукачи донесли начальнику отряда, что я избил того мордвина. Начальник отряда его на комиссию, к врачам. А Быченко как раз дежурным был, так пошёл к врачам, там две женщины, медсестра и врач. Говорит: «Семенюк горит, и то крупно горит — помогите!». А я им тоже делал столярку на окна. Так они дали справку, что ничего с тем мордвином не случилось. Быченко взял ту справку, поставил печать и отдал начальнику отряда. Короче, этот надзиратель Быченко меня спас.
Я тут был три месяца. Перевели меня уже на строгий режим, в пятый лагерь. Это посёлок Липлей. На этой же ветке железной дороги. Попадаю в отряд капитана Лосева. Он меня на второй же день посылает разгружать вагоны с брёвнами. Я говорю: «Это для меня слишком тяжёлая работа». Иногда и среди ночи вызывают разгружать этот лес. А этот завод производил мебель — столы письменные, шкафы и даже шахматы. А я тогда уже знал, что у меня третья группа инвалидности, мне не имеют права давать такую тяжёлую работу. Я случайно на перекличке в Потьме узнал, что я инвалид по бронхам. Тогда не вышел на работу. Капитан Лосев вызывает меня: «Почему?». Я говорю: «У меня третья группа инвалидности, это для меня работа слишком тяжёлая. Я её не могу выполнять». Он меня в БУР посадил. Я семь суток просидел в БУРе, потом выводят меня в цех, где лакируют шахматы. Там запах ацетона, лака — очень тяжёлый, но куда денешься? Должен делать. Я там долгонько поработал. Перешёл я в столярный цех, где начальником был из Киевской области Островский Николай. Он там служил, женился на мордовке и остался там работать. Даёт мне хорошую работу на долбёжном станке — долбить отверстия для ножек стола. Такая ювелирная работа. Не так повернул — и выбрасывай деталь. А её же шпоном покрывали, столько труда. Через некоторое время там была медкомиссия и мне дают вторую группу инвалидности по давлению. А давление у меня и раньше было. Работа такая, что я уже и не против бы её делать (я мог бы её не делать на второй группе). Ставка нормальная, а хочется же копейку заработать, чтобы купить то пряник, то что-нибудь, потому что кормёжка очень плохая. И ещё одно — там в цеху работали бытовики-алиментщики. Они меня просят, чтобы я на себя брал их проценты. Так что я «выполнял» норму на 130%, и это повлияло на моё досрочное освобождение.
В.О.: Вы стали «передовиком производства»?
К.С.: Да. Хорошо работаю. Но в 1961 году был изменён Уголовный кодекс. По нему максимум моей статьи — два года. А мне дали пять. Так благодаря тем процентам меня освобождают досрочно, после трёх с половиной лет. И снова 9 ноября. Как раз жена приехала на свидание ко мне. Я вечером вышел, потому что там на станцию надо было идти ночевать, поезд раненько идёт. Смотрю — моя жена сидит с дочкой!
В.О.: А вы до сих пор не упоминали о женитьбе. Когда вы женились?
К.С.: Это в тот промежуток времени, когда я в 1955 году приехал в Киев. Женился в феврале 1958 года. Жену зовут Мария Александровна Дудко, она родом из Черниговской области, Бобровицкий район, село Осовец. А дочка Людмила (мы её Люсей звали) родилась 4 января 1959 года. Вот они и приехали на свидание. Ждали утра, чтобы идти на свидание, а я в тот вечер освободился, и мы встретились на вокзале.
В.О.: Это интересно.
К.С.: Да, очень интересно! Мы едем в Киев. Кстати, мне же ещё не дали выезда на Киев, я же был лишён права проживания в областных центрах. В Киев было нельзя, я взял на Бровары, что под Киевом. Думаю, пусть даже в Броварах буду жить. Я ехал в надежде прописаться, потому что меня не берут на работу. Есть работа — нет жилья. Есть жильё — работы нет. Я даже ходил в Бобровицу, чтобы там прописаться — тоже не удалось. Только посмотрят на мои документы — нет работы.
А жена в то время работала на 512-м комбинате, зарабатывала 85 руб. На троих 20 руб. за комнату в общежитии платила, а 65 оставалось на нас троих. Мы больше, чем 2 руб. на еду потратить не могли в день. Ну, такое тяжёлое положение! Я везде походил, даже был в киевском обкоме. Пришёл к председателю, чтобы он дал разрешение прописаться в Броварах. Там такой разговор случился у меня с ним. Он так далеко сидел, здоровенный стол, комната большая, он говорит: «Почему ты хочешь в Бровары? Потому что там порошковый комбинат?». А я услышал не «порошковый», а «пирожковый». Спрашиваю: «При чём тут пирожки?». Он меня матом — и выгнал. Я не расслышал, да и не знал, что там такой комбинат есть, порошковый. А он и послал меня…
Так я полгода ходил. Нигде не берут. Нигде. Пошёл на ДШК — и там не берут. А я и не знал, что они обязаны были меня взять, потому что меня там арестовали. А они так: «Ты свободен! Иди! Завтра придёшь!». Ходил, ходил — без толку всё. Меня такая злость взяла, что я написал Хрущёву (тогда ещё Хрущёв был) письмо. И такого резкого содержания! Описал всё, свои биографические данные и так заканчиваю: или дайте место жительства где-либо на Украине с соответствующим жильём и работой, или сажайте снова. У меня нет выхода, мне не на что жить. Ответ пришёл где-то через два месяца. А в целом через полгода.
Меня вызывает полковник Захаров здесь в Киеве. Нет, ещё раньше вызывают меня в этот дом, что между Михайловской площадью и Софийской. Знаете, где областной суд?
В.О.: Да, знаю. Там меня судили в 1973 году.
К.С.: С торца от Михайловской вход. Я знал, что это такой дом, откуда никто не возвращается. Я взял с собой еды, зашёл в монастырь, помолился и пошёл к ним. Подождал, меня позвали и спрашивали о каких-то четырёх или пяти людях, которых я вообще не знаю. Я их действительно не знал. Если бы и знал, то не сказал бы. Зачем оно мне? Подписал я лист и пошёл домой. Где-то через неделю вызывает меня Зыков. В том же самом доме, только сбоку дверь.
В.О.: А тот полковник Захаров из какого учреждения?
К.С.: А Бог его знает, я не выяснял. Наверное, из КГБ. Тут у меня есть документ, там, наверное, написано. Он вызвал меня и жену. И так просто жене говорит: «У него будущего нет, зачем он тебе нужен? Ты всю жизнь будешь страдать». Вот так и сказал. Мы, как немые, выслушали его, ни слова не сказали ни она, ни я. Тогда даёт мне направление на Крещатик, 4. Сейчас этого дома нет. Сопровождающий провёл меня к капитану Волкову, который ведал киевской пропиской. Этот капитан без всяких разговоров подписал: «Иди!». Я пошёл. Меня быстренько прописали. Думаю: теперь работа будет. Ан нет! Снова то же самое: только доходит до документов — «Завтра придёшь!». А завтра работы нет. Поэтому я и написал письмо Хрущёву.
После той прописки ходил, ходил — нигде не берут. И снова иду к прокурору: «Ну что делать?» — «Так у тебя же не снято ограничение на проживание в Киеве! Пиши заявление в областной суд, чтобы сняли!». Пишу я то заявление. Меня принял некий Никитенко. Дал мне решение суда, что с меня снято то ограничение. И всё равно я не смог устроиться на работу. Пошёл я снова в прокуратуру. Он говорит: «Пора идти на ДШК!» (На Дарницкий шёлковый комбинат, туда, откуда меня арестовали).
Пошёл я. Видно, он их уже предупредил. Раньше, когда я был, они мне отказывали, а это без всяких разговоров, берёт документы и оформляет: «Завтра придёшь на работу. Но пойдёшь не мастером, а слесарем по ремонту ткацкого оборудования». У меня выхода не было, я согласился. Меня как бывшего мастера приняли сразу по четвёртому разряду. Это было 52 копейки в час — так мне платили. Я там проработал восемь лет, дослужился до шестого разряда, высшего. Ну, это не такое уж большое повышение — 61 копейка в час. Иногда ещё и премиальные бывают, вместе где-то 130 или 140 рублей, больше не выходило. Тоже маловато, но восемь лет поработал, а потом решил оттуда уйти. Уже в трудовой книжке записано, что я работал, есть две записи, можно попробовать где-то устроиться.
Братья с Западной Украины ехали на заработки в Кировоградскую область. Поехал и я с ними. Два сезона я туда ездил. Записали в трудовой книжке, что и в колхозе работал. Пошёл я учиться на крановщика. Я в Бровары ездил на учёбу. Проработал я где-то полгода, рассчитался и пошёл в СМУ-57. Тут уже лучше было. Работа была через сутки, двухсменная, и меня это устраивало. Много свободного времени было.
Как раз тогда я услышал по радио про Оксану Яковлевну Мешко, что организовалась группа правозащитников — Хельсинкская группа. Даже адрес сказали: Верболозная, 16. Я решил, что не имею права быть на свободе, когда все мои единомышленники в тюрьме. Я не имею права сидеть сложа руки и ждать чего-то! Я должен работать!
В.О.: А вы слушали тогда радио «Свобода», да?
К.С.: Через глушилку я её слышал.
В.О.: А литература самиздата к вам попадала?
К.С.: Только кое-что было.
В.О.: Вы с кем-нибудь общались в шестидесятых годах?
К.С.: Общался. Был один. Юрченко Владимир. Он окончил Киевский университет, вечерний факультет, юрист. Он мне кое-что поставлял. Вот «Воссоединение или присоединение?» Михаила Брайчевского, кое-что другое.
В.О.: Вы упомянули об Украинской Хельсинкской Группе, которая была создана 9 ноября 1976 года. А с Оксаной Яковлевной Мешко когда Вы познакомились?
К.С.: В 1978 году я нашёл её и несколько раз приходил на Верболозную, 16. Забегая вперёд, скажу, что Оксана Яковлевна мне доверяла. Чем я больше всего дорожил — это доверием. Я говорил, что не имел права быть в стороне, когда мои единомышленники по тюрьмам сидят, поэтому я работал. Оксана дала задание: налаживание контактов с новыми людьми. И материальная помощь. Были небольшие средства. Я тогда ездил к людям. Мне довелось ездить в Ужгород к Павлу Кампову. Тут под Киевом есть село Лесники — ездил туда к писателю Василию Рубану, который отбыл шесть лет в психушке в Днепропетровске. Ему нужна была помощь после освобождения. В Клавдиево ездил к Леониду Кудласевичу, который работал инженером в институте на Святошине. Но он, правда, немножко трусоват... Потому что когда меня арестовали и его допрашивали, то он немного испугался. Было такое. Потом он просил у меня прощения. Я тогда некоторые документы у него хранил. Они не пропали, он мне их вернул после моего освобождения. С Борисом Ковгарём я контакты налаживал. Ездил под Ржищев, где в селе Гребени жила жена Олеся Бердника Валентина Сокоринская. Это была неудачная поездка, потому что за неделю до меня туда ездила Лелюх Елена. Её подслушало КГБ. Тогда поднялся шум, возникло недоверие Валентины и ко мне. Она не очень хорошо ко мне отнеслась. Там, кстати, рядом и Василий Литвин жил — это бандурист.
Много чего приходилось выполнять. Некоторые документы надо было хранить. Однажды я пошёл к Оксане Яковлевне. А за ней очень пристально следили. Мало того, что напротив дома жесть на крыше была немного приподнята, стояла подзорная труба, а потом ещё поставили фотоаппарат-автомат.
В.О.: Говорили, что там было даже ночное видение.
К.С.: Возможно. Но там сделали такое освещение на столбе под её домом, что ночное и не нужно было. И так было видно, как днём. Лампочка-киловаттка висела. Тогда она мне при разговоре дала письмо к Олесю Гончару, тому, что роман «Собор» написал. Я при ней взял и заклеил конверт. Она дала мне его как копию, чтобы я сохранил. А я взял и заклеил. А когда шёл домой, меня — раз, на дороге в машину посадили. Там, на Куренёвке, если идти на трамвайную линию, есть милицейская комната. Они меня туда — и давай обыскивать. Забрали то письмо, а оно заклеенное. Там был Ткачук, капитан милиции. Он это письмо покрутил, покрутил и не забрал. Вернул мне его назад. Но очень пристально к ключам от крана присматривался. (Потом постоянно были тайные обыски на кране).
В.О.: А на конверте было написано, кому это письмо?
К.С.: Да, написано, Олесю Гончару. Но без адреса. Он отдаёт мне письмо, но очень пристально присматривается к ключам от крана, на котором я тогда работал. А у меня тогда в кране была некоторая литература. Такая мысль была, что туда никто не полезет. А они следили за мной.
Это было где-то летом 1980 года, ещё до психушки Оксаны Яковлевны. Я познакомился и начал контактировать с ней с осени 1978 года. А 29 декабря я заметил за собой слежку. Под Новый год. Может, она и раньше была — я не обращал внимания.
Тогда они забрали с крана это письмо к Гончару. Там были и другие документы. Даже твоё «Слово» было.
В.О.: Моё «Вместо последнего слова», приготовленное на суд 1979 года? А как оно к вам попало?
К.С.: Как? Кажется, через Оксану Яковлевну или, возможно, через твоего друга Дмитрия Мазура. Он был у меня, но не привозил никаких документов... Это Оксана Яковлевна дала на хранение. А с Дмитрием Мазуром мы поговорили, а потом я говорю, что буду смотреть с балкона, не следят ли за ним. Если есть, я свистну. И действительно, только он вышел от меня, как за ним пошли двое. Я свистнул, он кивнул рукой и пошёл. Я тогда жил на Оболони, это был проспект Корнейчука, 16.
В.О.: Это уже было после того, как меня осудили?
К.С.: Уже после того.
В.О.: А вот об этой поездке в Радомышль. Меня судили 7 и 8 февраля 1979 года. Это Оксана Яковлевна попросила вас, чтобы вы сопровождали её?
К.С.: Да. Она пожилая женщина, вот и попросила. И, можно сказать, что и боялась, о чём там говорить. Мало ли что в дороге может быть? Надо, чтобы кто-то её сопровождал. Тогда она попросила меня поехать с ней.
В.О.: А в связи с поездкой на мой суд в Радомышль у вас были какие-то претензии?
К.С.: Нет. Никто ничего. Славинский ещё жив?
В.О.: Славинский... Это тот майор милиции, который сфабриковал мне дело о сопротивлении… Когда меня выпустили в августе 1988 года, то я однажды в Радомышле его видел. Вот так на противоположной стороне улицы. Я увидел его — и отвернулся. А через месяц после моего освобождения он ехал пьяный на мотоцикле с коляской и врезался в машину. Причём та машина стояла. Его довезли до больницы, и он там умер.
К.С.: А Ковбасюк, свидетельница?
В.О.: О Галине Ковбасюк я не знаю. Она была машинисткой в милиции. А на суд не пришёл участковый милиционер Базленко — Владимир, кажется. Он моего года рождения, последние два года ходил в параллельный со мной класс. Так он, кстати, умер через год после моего заключения. От сердечного приступа, прямо на улице.
К.С.: Так Бог карает. Ну, а у Оксаны Яковлевны я один раз попал на обыск. Обыск вёл майор Плужник. Кстати, Петруня, начальник тюрьмы КГБ, подполковник, участвовал в том обыске. А также мой будущий следователь Лукьяненко (он тогда капитаном был, а уже когда моё дело вёл, то майором стал). Был ещё кто-то, но я той фамилии не помню. Они меня спрашивают: «Ты здесь будешь или пойдёшь домой?». Я обратился к Оксане Яковлевне: «Оксана Яковлевна, как вы считаете, мне остаться с вами?». Она ответила нечётко. Я решил: «Я здесь остаюсь!». Тогда они вызвали машину...
В.О.: Да вас бы всё равно не отпустили домой. С обыска никого не отпускают, пока не закончат.
К.С.: Но он так спросил меня. А сам вызвал машину и людей, меня в машину — и повезли домой делать у меня обыск.
В.О.: А-а! А когда это было?
К.С.: Где-то у меня записаны даты обысков... Это было 14 мая 1980 года.
В.О.: Да это же день ареста Василия Стуса. Действительно, тогда был обыск у Оксаны Мешко.
К.С.: Обыск у меня делали Банев, Борздов, Маковий, Ененко. Ененко — это мой «опекун». А Ткачук был «опекуном» у Оксаны Яковлевны. Он не капитан, а майор, как я уже потом узнал. Тогда, когда от Оксаны Яковлевны приехали, у меня ничего не нашли. У меня обыски были не только тогда, но и 17 декабря 1980 года. Его проводил Шевченко, следователь прокуратуры. Это по делу Василия Розлуцкого из Червонограда, там у меня друг есть. Его тогда арестовали. Шевченко был следователем, а понятыми были Нестежина Елена, Куриленко Михаил. А ещё у меня обыск был 6 декабря 1984 года, Кречуняк делал, мой следователь, майор Кречуняк. Тогда они у меня изъяли приёмник. Тогда я уже был арестован. Меня арестовали 26 октября 1984 года. Уже Оксану Яковлевну в Сибирь вывезли. А до этого её посадили в Павловскую психушку. К ней никто не мог заходить, некому было. Бердник уже с марта 1979 года сидел… Потому что на Верболозную, 16, ходил Бердник и я ходил. Я никогда с ним не встретился, с Бердником. Но он посещал её регулярно, где-то раз в неделю.
В.О.: А чего это они вас так долго не трогали — аж до 1984 года?
К.С.: Видно, им было выгоднее ходить за мной по пятам, чтобы ещё кого-то выявить. До ареста они шесть лет за мной ходили. Только один год сделали себе каникулы. Целый год не ходили совсем. А так шесть лет ходили следом.
В.О.: Вот работы-то было! Заработки люди имели...
К.С.: Имели заработки, была очень пристальная слежка. Я уже их стал изучать. Иногда и насмехался над ними.
В.О.: А что вы в это время делали?
К.С.: Когда Оксана Яковлевна сидела в психушке, я к ней заходил. Мы планировали её оттуда выкрасть. Она думала такое, чтобы я нашёл где-нибудь незаметную квартиру. А потом я и сам подумал, да и она, наверное, передумала, что это ненадолго. Ничего бы это не дало. А когда её вывезли в Сибирь… Она мне заранее сказала, где и что забрать из её дома. Дала Елене Лелюх ключи. Так я с Еленой пошёл и кое-что там позабирал. Мы включили воду, чтобы подслушка не брала, когда мы разговаривали на эту тему. Сейчас скажу про Лелюх, а то потом могу забыть. У неё в машине было установлено подслушивающее устройство. Я раз на этом погорел. Ей подсунули это устройство в машину. Вот так было.
Я переписывался с Оксаной Яковлевной. Но меня что очень удивило: кто-то (я думаю, что это они) от моего имени послал Оксане Яковлевне посылку в Аян. Какую-то сушку, мёд, стиральный порошок был рассыпан. Я так думаю, что они планировали убить Оксану Яковлевну. А так как посылка от меня, то я буду виноват, что я отравил Оксану Яковлевну. Это такие мои мысли, такие подозрения. Но Оксана Яковлевна не пользовалась той посылкой. Она была очень умным человеком. Прислала мне письмо, благодарит за посылку. Я отправляю ей срочную телеграмму: я ничего не знаю о посылке! Тогда уже Олесь Сергиенко был дома, спрашиваю его. Он тоже не посылал. И жена — тоже нет. Так кто мог прислать ту посылку? Я думаю, что у них было намерение избавиться от Оксаны Яковлевны там, а я был бы виноват, что послал отраву. А как иначе?
Я забыл про один интересный случай, что произошёл дома. После того как Оксану Яковлевну вывезли в Аян, ко мне под дверь пришли два здоровенных милиционера. Позвонили. Я посмотрел и не пустил их в дом. Я тогда был один дома. Они, видимо, следили за мной, они знали, что я один. Тогда один из них пошёл вниз на улицу и засмотрелся на балкон, выгляну ли я. Я их видел, а они меня нет. Тогда он пошёл в теплопункт, чтобы позвонить кому-то. После этого возвращается назад, и пошли они к соседу на площадке, в 126-ю квартиру, тоже милиционеру, только из водоохраны. Тот приходит ко мне, звонит в дверь. Я и ему не открыл. Они через некоторое время ушли. Это было среди лета 1984 года.
Что интересно? Если бы милиции что-то было нужно от меня лично, они бы обязательно пришли снова. А обычно они вызывают к себе, если нужно. А тут ни участковый, ни дворник с ними не приходили. Два здоровенных мужика в милицейской форме… Я так думаю, что если бы я им открыл, могло бы случиться так, что они бы меня стукнули по голове, разбросали бы одежду, будто воры пришли грабить, а я защищался, и они бы меня убили. Это моё личное мнение. Мог бы такой случай произойти. Так, я думаю, позже был убит Владимир Кательницкий.
В.О.: Вполне возможно. Они такие сцены разыгрывали.
К.С.: После этого я стал сам свои мысли излагать на бумаге. Получилось в пяти разделах, всего на 94-х страницах. Как смог, так и изложил. Может, и не очень умело, но я своё мнение высказал. Это называется «Обращение к рабочим мира». Я обращал их внимание на то, что их зовут на митинги, на забастовки. Кто их зовёт? Я не называл КГБ. А если они пойдут и победят, то я им пишу, что их ждёт. На примере Украины я им всё перечисляю: репрессии, нищету, колхозы — всё это я описал.
В.О.: А этот текст сохранился?
К.С.: Он хранился у Елены Лелюх на даче. Я ей сказал, чтобы она его положила в баночку и в лесу на даче закопала. Она так и сделала. Когда пошла проверить это место — а там дикие свиньи порыли! Она испугалась, что они выроют банку, забрала домой. Но не перепрятала, а положила в диван. А когда мы ехали в Дымер, где жили её родители, то она, садясь в машину, назвала моё имя. Хоть я в машине молча ехал, но тут они услышали моё имя. После ареста они 14 дней искали эти мои документы. И нашли у неё на даче.
В.О.: А при каких обстоятельствах вы были арестованы? Какой был повод для ареста?
К.С.: По делу №22. Арестовал меня Слобожанюк, тот, что арестовывал Стуса... Я ему напомнил об этом: «Ах, это вы Стуса арестовывали!». А он так: «Ну, это моя работа. При чём тут я? Я не виноват», — так он оправдывался. Я говорю: «Виноват ты или не виноват, но вы его арестовали и по мою душу пришли». Вот, по делу №22. Я поинтересовался: «Это моё дело?». Мне не ответили. А уже когда заехали в КГБ, то сказали: «Да-да, это Ваше дело №22». Правда, ещё до этого меня вызывал в КГБ следователь Селюк. Это следователь Стуса. Он меня вызывал по делу Стуса, когда его арестовали. Спрашивал, знаю ли я его. А я его до того и не знал. Я слышал о нём, что это большой человек, но не знал его лично. Следователем у меня был Лукьяненко. Тогда, когда у Оксаны Яковлевны был обыск, он был капитаном, а у меня уже майором стал. И был там Присяжнюк — все их фамилии связаны с тюрьмой, он меня арестовал в первый раз. Посаженников — следствие вёл. Теперь Касьяненко — это второй арест — к кассации причастен. А это Лукьяненко — все такие следователи... Или это их клички? Непонятно мне. Наверное, всё-таки клички. То Слобоженюк у меня был, то Кречуняк — майор, Смелый — капитан, Илькив — давний наш знакомый.
В.О.: Василий Иванович Илькив? Он в 80-х годах приезжал к нам в Кучино на Урал, наставления давал, как кого душить…
К.С.: Да, это он был. При аресте у меня был ещё и Руденко. А понятые были Омельянович Виктор, Ковпак Юрий и Дорошенко Алексей. Один из них даже помогал делать обыск у меня на квартире. Я обратил внимание Слобоженюка на это, так он ему запретил. Я говорю: «А зачем оно тебе?». А он: «Интересно!». Это был Юрий Ковпак. Через 14 дней после ареста они нашли эти мои бумаги у Елены Лелюх на даче и обвинили меня по 62-й статье, пункт 1 — «антисоветская агитация и пропаганда», «клевета на советскую действительность».
Были и свидетели. Когда я работал на кране в Институте имени Патона, там в августе были на производственной практике студенты-юристы со второго курса. И мои земляки там были. Я с ними разговаривал. Один из них подходит, а я читаю «Марусю Чурай» Лины Костенко. А он: «Дай мне почитать». — «Ну возьми, только чтобы не пропала. Вернёшь мне». А на следствии оказался агент Кострицкий Василий. Сам родом из Черкасской области, а тут работал электросварщиком. Он работал в СМУ-22. И я тоже когда-то работал там. Он следил за мной. И этих молодых юристов он тоже позакладывал. Правда, они молодцы, они ничего такого плохого обо мне не сказали. Только один насчёт «Маруси Чурай», что я этим произведением хотел его склонить к национализму. А больше ничего он не сказал. Студенты тоже боялись что-либо говорить, потому что рисковали. Ну, а этот Кострицкий был на очной ставке со мной. Он подтвердил, что я ему рассказывал кое-что «антисоветское». Ну, может, я что-то такое и говорил.
Ещё был свидетель Сланковский Леонид, мой напарник по работе. Когда-то он мне сказал (да я и сам слышал по радио), что в Крыму нашли четверых или двоих человек, которые ещё с немцами сотрудничали, расстреливали коммунистов. Теперь они приговорены к расстрелу. А я ему говорю, что мало их стреляли. Я двусмысленно сказал, кого мало стреляли. На допросе Санковский точно передал: «Мало их стреляли». Следователь спрашивает: «А кого стреляли?». И дописал: «коммунистов». Так Санковский и засвидетельствовал.
Был и ещё один случай. Когда я лежал с гастритом в Киевской областной больнице, вот тут над Куренёвкой наверху, куда 18-й троллейбус идёт, со мной лежали врачи Доля Владимир и Борис Мисюк. Я с ним разговаривал о будущем Украины, откровенно так говорил, что думаю. Он, правда, молчал. А когда меня арестовали и пошли по всем следам, где я работал, с кем и где я был — и к нему. Как он, бедняжка, клялся, что он верный ленинец! Написал, какой он верный ленинец, что он не виноват. Он рассказал всё, что я ему говорил.
Судили меня 4 февраля 1985 года. Это Лукьяненко продлил мне срок следствия. Зубец был судья.
В.О.: Зубец? О, он многих судил! В частности, Валерия Марченко он в 1983 году осудил. Фактически, к смертной казни. Он же его и реабилитировал. Посмертно.
К.С.: Меня он тоже судил. Там в приговоре есть все эти фамилии. Он меня и реабилитировал.
Дают мне за антисоветскую деятельность 7 лет заключения и 5 лет ссылки.
В.О.: И титул «особо опасный рецидивист»?
К.С.: Нет, не рецидивист. Мне дали часть первую статьи 62-й.
Меня несколько раз ловили на дороге, обыскивали. Но ничего не было, так что отпускали домой. А вообще у меня было четыре обыска: 14 мая 1980 года, 18 декабря 1980 года, 26 октября 1984 года — это при аресте, и 6 декабря — это уже без меня, приёмник забрали. Ну, а так на улице — ловили частенько и обыскивали тоже.
На суде в последнем слове я назвал их медвежьим судом и сказал, что я, живой или мёртвый, обязательно вернусь на суд справедливый. Наверное, секретарша не записала этих слов. Конечно, это им не надо. Но эти слова я им сказал. Вот у меня есть документ о реабилитации, это Зубец же мне его сам делал да забыл печать поставить.
Когда меня осудили, это как раз февраль был — холодно, морозы были весной 1985 года. Я знал, что кассационная жалоба обычно рассматривается через месяц. И я решил, чтобы мне перезимовать здесь, а не в дороге, подать эту кассационную жалобу. Я думал, что так будет, а мне через неделю ответ: «Отказать». И меня ведут на этап. Ещё начальник конвоя из «столыпина» кричал конвоиру: «Рыжий! На нас смотрят кагэбэшники». Это уже была новая тюрьма КГБ. Между парком Славы и метро «Арсенальная», там где-то над холмом. А меня ещё на Владимирской держали и оттуда на этап отправляли. А уже когда меня вернули из Перми, то все они из старой тюрьмы перешли туда.
Забрали меня на этап и в «столыпине» на Урал повезли. Везли меня месяц и двадцать дней. В Харькове я был на Холодной Горе где-то недели две. Потом «столыпином» в Свердловск. И почему-то меня высадили в Казани. Там здоровенная тюрьма. И ещё строится, расширяют её. Там конвой страшный, злой. Я так ослаб в дороге, что на третий этаж не мог выйти. Сумка с продуктами, ещё мне дали тот матрас с подушкой, и я не мог подняться наверх. Я бросил ту подушку, матрас, сел на него. Надзиратель на меня: «Что такое?». Я говорю: «Дальше не могу». Он взял тот матрас, ту подушку, попёр. Я за ним. На третий этаж. Камера там была ещё страшнее, чем на Холодной в Харькове. Как карцер. Видно, кто-то передо мной там сидел голый. Залепил все щели: холодно. И вонючая такая… Я был хорошо одет, так те щели отодрал и выдавил стекло в форточке, чтобы воздух поступал. Там я пробыл 18 суток. Чтобы не сбиться со счёта дней, я на стене делал отметки.
Однажды заходит начальник тюрьмы и, наверное, начальник режима, тоже подполковник: «Какие жалобы?». Я говорю: «Жалоб нет. Дайте мне, — я же в одиночке сидел, — какого-нибудь человека, с кем бы я мог разговаривать». — «У нас такой категории лиц, как вы, нет». — «Тогда дайте газету или книжку». — «Газет нет, книгу посмотрим». — «А может, камеру побольше дадите, чтобы походить можно было?». Потому что очень маленькая — метра четыре на два. Двухъярусные нары, параша, столик стоит — негде даже пройтись. Он записал, что жалоб нет. Там такой шум от бытовиков, что страшно — целый день дотемна водят на прогулки. Там действительно камер не хватало. «А чего меня так долго держат здесь? — спрашиваю. — Уже две недели тут». Он отвечает: «Вас привезли не с тем конвоем, что вам положено». — «Как, — говорю, — не с тем? Нас в „столыпине“ привезли. И сюда меня под руки привели». — «Посмотрим».
И думаете что? После 18 суток он мне дал персональный конвой. Когда я ехал в «столыпине», то был общий конвой для всех. А тут он персональный поставил возле моего купе. Ещё и парня из Украины поставил. Те другие всю работу делали, в туалет заключённых выводили, а один возле меня стоял. Так меня довезли аж до Перми. А в Перми начальник конвоя и ещё один взяли меня под руки, чтобы не сбежал, и ещё конвой сзади, и ведут меня в камеру.
В.О.: Как большого барина — под руки!
К.С.: Да. Если бы сумку несли, а то сумка на мне висит, а они меня под руки ведут. А тот с пистолетом сзади идёт. Привели прямо в камеру. Пробыл я неделю в той камере. Берут меня на этап. Этап там такой чудной: поезд идёт из Перми в Свердловск через Чусовую, заходит в Соликамск. Из Соликамска назад на Свердловск. Такой треугольник. А потом снова назад на Соликамск и снова на Пермь через Чусовую. Они меня провезли через Чусовую, не высадили. Высадили в Кизеле. Это такая маленькая тюрьма на Урале. Ох, тюрьма — такой грязной тюрьмы я, сколько прошёл, не видел! Заперли меня в подвале. Там два этажа сверху, а третий в подвале. Глубокий подвал. И вода там. Прямо в камере вода. Говорю: «Я туда не пойду». Надзиратель ничего не сказал, матом ругнулся и пошёл: «Подожди. Там посиди». Там в камерах в подвале женщин полно, все блатные, кричат, курят. Ничего не видно: дыму полно. Слышу, замок лязгает. Надзиратель освободил какую-то камеру, а меня туда посадил. Камера была такая арочная и разделена пополам. Одна половина с двухъярусными нарами. Но там воды нет. Параша стоит на месте, а из неё жидкость вытекает на пол. Ну, вонь страшная! И окна там тоже не застеклены. Ну, я не боялся холода, потому что для меня было важно, чтобы чистый воздух поступал. Я был хорошо одет. Я знал, куда шёл, оделся хорошо.
Там пробыл я сутки. Меня забирают снова в «столыпин». Тут конвой противный. «Воронок» там где-то четыре квадратных метра, не больше. В «воронке» нас было двадцать четыре человека. Ногами набивал — сидит и ногами запихивает, чтобы дверь закрыть. А дороги плохие, ямы такие. И стоять же нельзя, и сидеть негде. Все присели на корточки. Поезд идёт в Соликамск, из Соликамска на Свердловск. Я в Свердловске побыл, там поезд быстро идёт и снова назад. Где-то через четыре часа он шёл назад из Свердловска на Пермь. И снова меня везут на Соликамск и сажают в эту самую тюрьму. На следующий день из Кизела меня забирают снова и везут на Пермь. Так я неделю катался в дороге, через Чусовую четыре раза провозили... Привезли в Пермь — и Чусовая меня снова не забирает, и снова в ту же камеру! Я пишу заявление дежурному, подаю на начальника тюрьмы, чтобы он мне объяснил эти мои странствия, почему меня так таскают. Никакого ответа не было. Через неделю снова берут меня на тот же этап. Ну, думаю, всё. Я не выдержу.
Как ни странно, в Кизеле со мной в камере были бытовики. Когда меня брали в Пермь, то дали мне такой хороший кусок какой-то красной рыбы. Хорошая рыба, но очень солёная. А в «столыпине» воды не дают. Так я не стал есть ту рыбу. У меня был запас сахара, я сахар ел. А ту рыбу отдал бытовикам. И хлеб отдал им. И всё время этим треугольником ездил. Они всё поели, там им какую-то тюльку давали. Но главное, что мне на этап дали паёк на сутки, а тем бытовикам ничего не дали — ни хлеба, ничего, так повезли. Я им отдал своё. Думал, что я не выдержу ещё одного такого треугольника. Ан нет — на этот раз Чусовая забирает меня. Выехал конвой и забрал. Посадили меня в БУР в 36-й зоне. Это в Кучино, на строгом режиме, рядом с вашей особой. В этом БУРе я 15 суток пробыл.
Приходил, правда, ко мне «кум», вербовал. Он сам из Сумской области, там работал. Говорил, что майор. Я не запомнил фамилию этого «кума». Я ему только: «Послушайте, и вам не стыдно меня вербовать? До сих пор меня никто не вербовал, а вы меня хотите завербовать сейчас?». Но он не очень настаивал.
В.О.: Если из Сумской области, то не Стеценко ли?
К.С.: Не знаю. Я только раз с ним виделся. Потом Илькив его сменил. Украинский язык он, правда, знает. Не очень — хуже меня.
Там я просидел 15 суток. «Кум», между прочим, сказал, чтобы я старался меньше общаться с Хмарой, с Евдокимовым. Ещё он кого-то называл, я не запомнил. Все такие неугодные. А я говорю: «Так я же к Хмаре еду!». Он так смотрит на меня… «Вы же меня сами привезли к Хмаре, я же не просился сюда. Как это я не буду общаться с ним, если он мой земляк?».
В той зоне находились и Степан Хмара, и Ростислав Евдокимов, Гудовский, еврей, Зорян Попадюк. Из Москвы там был Алексей Смирнов — много людей. В основном те, кого Брежнев подобрал в 1972 году. Были обвинённые в сотрудничестве с немцами во время войны, которых не судили сразу, потому что вины не находили. А потом их подобрали, чтобы страх в обществе поддерживать. И так называемых шпионов. Я не знаю, действительно ли они шпионы, или за деньги что-то продавали. Их немного было. Один грузин был, а остальные евреи, в основном из Ленинграда.
Там меня надзиратель Ширяев (майор) посадил на 7 суток в ШИЗО за «пререкания». Я сказал, что немцы пленных не заставляли работать после рабочего дня.
Оттуда меня дважды направляли в больницу, потому что у меня было сильное давление. Климат мне не подходил, поэтому сердце болело. Не то что болело, а горело огнём. Грущенко там был врач.
В.В. Овсиенко: Грущенко? Я знаю Грущенко. Фактически, он Михаила Горыня от смерти спас…
К.С.: Он делал уколы, смягчал эти боли и направил меня в больницу на тридцать пятый, в посёлок Центральный. Там Осин начальник лагеря. В больнице в последнее время стали держать заключённых из каждого лагеря в отдельной камере, чтобы не выходила информация. Я там был один в камере. Потом привезли ко мне молодого парня из Таджикистана. Он был в Афганистане и там перешёл домой. Его судили. В больнице меня подлечили. Там и питание лучше, чем в лагере. В лагере совсем плохое.
Когда я во второй раз вернулся из больницы, людей стали брать на этап. Зоряна Попадюка первого взяли. Человек по пять, по шесть брали из зоны. Неизвестно куда — на этап и всё. Потом вторую партию взяли. Я попал аж в третью.
В.О.: А перед этим были какие-то беседы с кагэбэшниками?
К.С.: Абсолютно тайно. Не знали, куда едем. Вызывают и ничего не говорят.
В.О.: Это они где-то так с января-февраля 1987 года начали освобождать политзаключённых.
К.С.: Да. В январе пошла первая группа, потом вторая — около десятого. Я попал в третью, где-то в середине января. Везут нас в Пермь. Там нас обрабатывали прокуроры: «Напиши...». Мы пришли к выводу, что достаточно было сказать одно слово — «не буду». Лишь бы одно это слово написал — и этого было достаточно, чтобы тебя освободили. Так и говорили: «Напиши такое заявление, тогда тебя освободим». Вызывают и меня. Я не согласился написать. Говорю: «Мне не в чем каяться. Я говорил правду и сейчас вам скажу ту же правду». Тогда майор Лебедь, начальник конвоя, и два солдата в Перми взяли меня — и на самолёт, и в Киев.
В Перми я пробыл где-то неделю. Не согласились подписать три грузина. Их тоже повезли домой. Там я встретился с Шевченко Виталием, в камере вместе был. Шевченко был из другой зоны. Ещё был Исаев… В общем, кто подписал, кто нет. Правда, никто не скрывал, что кто-то подписал. Мне один русский из Куйбышева говорит: «О, дурак! Я согласился. Я всё сделал, лишь бы вырваться отсюда». Я ответил: «А я говорил, что не подпишу».
Короче, меня привезли в Киев. Я снова в следственную тюрьму КГБ попал. Там какой-то переулок недалеко от «Арсенала», квартала два или что-то около того. Туда, как идти к памятнику военным. Те же самые надзиратели так радушно встретили меня! Все знакомые, расспрашивают, как да что. А я в таком состоянии был, что если бы мне ещё в Кучино побыть с полгода, то, наверное, уже и конец мне был бы. И климат не подходил, и сажали в ШИЗО за что угодно. Если у тебя пуговица не застёгнута, то посадят в ШИЗО. Так было с Хмарой, посадили его за это: он семь суток голодает, сухую голодовку объявил, а они никак не реагируют. Тогда договариваемся Попадюк, я, Гудовский, да Дерибадзе, этот грузин, что надо что-то делать. Можно так: Попадюк отказывается от работы (это шестой день голодовки у Хмары), дальше я, дальше Дерибадзе и Гудовский отказались от работы, потому что не реагируют на голодовку Хмары. За это и меня посадили на семь суток. А Гудовский схитрил, он решил какой-то там свой вопрос. И Дерибадзе совсем не сидел. Только Попадюка посадили вместе со мной. Я попадаю в камеру, где сидят Попадюк, Сваринскас и Смирнов. Камера маленькая. Я голый — только в белье. На столе иней — пиши, видно будет. А Смирнов знал, что я радикулитом болею. Он принёс махровое полотенце и даёт мне. А у меня то полотенце забрали, когда обыск был. Ну, отбыли мы там эти семь суток. Хмару, правда, выпустили. Он согласился, прекратил голодовку — и его отпустили.
Там всегда действовали организованно, если кого-то безвинно сажали в ШИЗО. Это ШИЗО никогда не пустовало. Там было восемь камер, и никогда они не были пусты, они всегда были полны. Поддерживали и русские, и все поддерживали — 18 человек. Кроме полицаев и этих шпионов. Когда я приехал туда, было всего 18 человек политзаключённых. Это такие, что по статье «антисоветская агитация и пропаганда». Так что выпустили Хмару. Мы все поддерживали организованно, кого бы ни посадили.
Мы там несчастные копейки зарабатывали, а на ларёк можно было потратить 5 рублей в месяц. Но кого лишали ларька, или кто с голодовки вышел, того надо было немножко поддержать. Так складывались все понемногу, чтобы на ноги его поставить. А то после голодовки сразу на работу гонят. А он совсем немощный: он и ходить не может после того. Был такой случай со Смирновым: он 15 суток пробыл в карцере, а ему добавили ещё 15. А потом отправили его в крытую тюрьму в Чистополь — за передачу информации на волю.
Что мы там делали? Клеммы для утюга. Там зона одна, охраняется она вся вместе, но цех отдельно, через решётчатую проходную. Там мы делали клеммы для утюга, контакт такой для шнура.
В.О.: А мы, на особом режиме, прикручивали те панельки к шнурам.
К.С.: О! Так это мы те панельки делали. Немного и шнуры прикручивали. Вот такая работа была. Может, панельку привезти? Для музея может пригодиться. Я взял на память ту панельку. Я никак не мог той нормы сделать. Мне литовский священник Сваринскас немного помогал, он наловчился.
В.О.: У меня есть эти панельки. Когда мы ездили туда в 1989 году, чтобы перевезти на родину Стуса, Литвина и Тихого, я набрал целую горсть.
К.С.: Мы их гнули. Прессом выдавливает пластинку, а мы её гнём. Так я и Сваринскас гнули те пластинки. Я никак не мог нормы сделать. А если не сдаёшь норму дня три — ШИЗО.
В общем, меня привезли в Киев. В Киеве встретили меня те же кадры. Ещё в лагерь приезжал Илькив, однажды вызвал меня на беседу. Ну, поговорили на разные темы. А вербовать, кажется, он меня не стал. А когда он во второй раз приехал, я лежал в санчасти. В зоне там есть медпункт. Пришёл один стукач и сказал, что вызывает Илькив. Я ему: «Передай, что если я ему нужен, пусть придёт сюда». Я тогда не мог к нему выйти, я болен был. Больше он меня не вызывал никогда. А тут, когда я вернулся в Киев, он пришёл на беседу, расспрашивал, как и что. На беседе он снова стал давить на меня, чтобы я написал заявление. Был также бывший куратор политических лагерей Гончар.
В.О.: Полковник Гончар, был такой, я его знаю.
К.С.: Вёл со мной беседу и Гончар. Я не знаю его звания, он всегда в гражданском был. Небольшого такого роста. Этот Илькив большой, а Гончар маленький. И этот со мной беседует на ту же тему. Я отказал и ему. Потом пришёл кто-то из Министерства внутренних дел (я его фамилию не запомнил). Говорит: «Напиши такое заявление и тебя отпускают. Чего ты будешь здесь сидеть?». Я тогда взял бумагу и пишу: «Я не сделаю ничего такого, что могло бы быть во вред Украине». Он молча собрал и ушёл. Больше я его не видел. А потом Илькив рассказывал, что звонил ему: «Что же он там написал?». А тот юрист говорит Илькову, что я написал, как я люблю Украину. Илькив приходит ко мне и давай снова давить, чтобы я написал другое.
Я тут пробыл два месяца. И такое положение моё плохое... Оно ещё с Урала было плохое. А он давил на меня, чтобы я написал другое. Тогда я написал: «Не буду хранить и изготавливать никаких других документов». И всё. Он забрал. На этом конец. Ну, я пошёл на освобождение.
Как-то я ему сказал, что он из тех, кто, учась во Львовском университете, на студентов доносили, иначе бы не попал в КГБ. А теперь ставишь нас на колени? Это самая подлая работа — на колени ставить. Что он ещё сделал, когда меня уламывал, чтобы я написал? Вызвал брата, сына, сестру, жену и дочку на свидание. Всех вместе. Чтобы они (он с ними переговорил обо всём) уговорили меня написать. Свидание было вот так, как мы сейчас с вами в комнате. Только он сам присутствовал. Длилось где-то с полчаса, наверное.
В общем, я написал только такого содержания, что не буду хранить и изготавливать. Этого было достаточно.
Я пробыл в СИЗО КГБ два месяца. Вызывает меня Петруня — начальник тюрьмы, на освобождение. Я был в плохом состоянии, так вызвал жену, чтобы забрала меня. Я уже шатаясь ходил — в таком состоянии был. А он выписал справку об освобождении и говорит, чтобы я, не мешкая, устроился на работу. А жена ему: «Какую работу? Вы что, не видите, в каком он состоянии? Я заберу его в село, и никакой работы, пока не отойдёт!».
Так она и сделала. Я поехал с ней в село на Черниговщину. Меня выпустили 17 марта 1987 года. Я уехал в село и не приезжал в Киев целое лето. Осенью приехал, потому что там холодно стало. Как вдруг появляются два милиционера: «На работу!». Говорю: «Буду устраиваться, если получится». — «А почему до сих пор не устроился?» — «Дайте мне работу». Снова я походил, работу не дают. Пошёл в ту организацию, откуда меня арестовали. Потому что они обязаны принять меня на работу. А ту организацию расформировали, соединили с другой. И база её стала аж на Борщаговке. Я пошёл в отдел кадров. Она подаёт мне трудовую: «Расшишься, что ты получил трудовую книжку». — «Я пришёл на работу устроиться». — «Получай трудовую, потом будем оформлять». Она дала трудовую и говорит: «Иди! Работы у нас нет». Я раньше поспрашивал ребят, есть ли тут работа. Мне сказали, что здесь действительно нет работы крановщика.
Тогда мне подсказали, что в райисполкоме есть человек, который обязан устраивать на работу освобождённых из неволи.
Я пошёл в райисполком, нашёл того человека. Он нашёл мне работу по моей специальности на «Киевпродмаше», это завод на Куренёвке, ставка 136 руб. Вот я работал тут до пенсии, до 1995-го, а это уже 4 года не работаю нигде. Мне дали пенсию за те годы, что в лагере должны были засчитывать один день за три, а они не играют никакой роли в размере пенсии. У меня стаж-то большой, а дали пенсию 48, потом 59 гривен. А сейчас дают 64 — ещё пятёрку добавили. 64 гривны пенсии. Вот так и живём. Право, здоровье отняли… Я тут в больнице уже несколько раз лежал. В основном, меня мучает давление и весь кишечный тракт — печень, почки, желудок. Особенно желудок — еда не переваривается. Но я счастлив тем, что дожил до этого дня. Всё-таки моя мечта детства сбылась: Украина хоть и не такая, о какой я мечтал, но она есть. Я доволен и этой, что есть. Я думаю, что она будет лучше. Хотелось бы увидеть, какой она будет. Ну, это уже как Бог даст.
В.О.: Но, освободившись, вы несколько месяцев пробыли в селе, немного оправились — так вы же дальше не сидели сложа руки?
К.С.: Я участвовал в демократическом движении, на всех этих митингах, на собраниях. Я был членом Украинского культурологического клуба, Украинского Хельсинкского Союза, потом членом Украинской Республиканской партии. А после раскола УРП я перешёл в ОУН бандеровского направления. Был участником Учредительного собрания Общества политических заключённых и репрессированных 3 июня 1989 года на Львовской площади. В ОУН в 1992 году заявление подал, но приняли год назад. Что-то долго думали.
Так что моя извечная мечта сбылась — реет флаг Украины там, где мне говорили: «Не пройдёт! Ваша бандеровская пропаганда не пройдёт!». Там реет флаг Украины и никто за него не судит. Ещё бы только Церковь объединилась на украинской основе. Это меня очень волнует. Чтобы она была такой, как говорит Патриарх Филарет, чтобы была Украинской церковью. Он эти слова несколько раз уже повторял: чтобы для украинцев была Украинская церковь. Он прав. Потому что та московская церковь — это рассадник шовинизма и одурманивания людей. Но не всё сразу. Как они говорят, Москва не сразу строилась. Так и Украина. Дал бы Бог, чтобы для внуков было будущее. А мне — что тут осталось? Уже мне исполнилось 4 декабря семьдесят лет, Василий.
В.О.: Да что это такое — семьдесят лет!
К.С.: Смотря для кого. Для кого-то и сорок много. Это у кого какое здоровье. А такой путь, как я прошёл — всегда недоедание, мне хлеб снился, как мать пирожки печёт. Это в лагере снилось! Если есть хочешь, то снится. Я всё воду пил, чтобы не так сосало в животе. Всё это было. Слава Богу, что дожил до семидесяти.
В.О.: И всё-таки вы счастливее многих, потому что много поколений погибли, так и не достигнув цели.
К.С.: И моё поколение погибло, очень много лежит в мерзлоте. Поэтому я и говорю, что я счастлив, что дожил до сегодняшнего дня.
А Кучма меня... Ну, нас, можно сказать, удовлетворяет на сегодняшний день.
В.О.: Ну, если будет делаться то, что он заявил в последние дни, что Ющенко станет премьером, то это будут очень значительные сдвиги к лучшему.
К.С.: Он сказал, что будет новым президентом. Да хотя бы кто-то ему помог стать решительнее.
В.О.: Что вы ещё хотели бы добавить к рассказу?
К.С.: Я много подробностей не вспомнил, может, их и незачем вспоминать. Разве что о семье. Я не сказал, что у меня сын родился в 1964-м году, Ярослав. Он уже женат, двое деток имеет. Так что у меня четверо внуков. Старшая внучка в университете учится, в политехническом, на компьютерах она, уже на третьем курсе. Но нам нечем платить, так что перешла на заочный. Там тоже надо платить, но в три раза меньше. Вот я обратился от Общества политзаключённых в горсовет, к Згуровскому, ректору КПИ. Я сам завёз туда письмо, вручил заместителю. Так они просто посмеялись надо мной. Ей-богу, просто посмеялись. Но всё-таки с сентября сняли с неё плату. 800 гривен надо было платить. А теперь уже бесплатно на заочном учится.
По закону от 17 апреля 1991 года я реабилитирован по делу 1952 года, и по третьему делу, 1984 года. Зубец реабилитировал, без моей просьбы. А по ст. 196, об оружии, 1958 года, — нет.
В.О.: Спасибо. Это конец рассказа Клима Семенюка 23 декабря 1999 года.
Снимок В.Овсиенко:
SemeniukK 23.12. 1999. Киев. Клим СЕМЕНЮК.