СТРИЛЬЦИВ ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ

Слушать аудиофайлы

С исправлениями В. Стрильцива.   

  В.В. Овсиенко: 7 февраля 2000 года рассказывает пан Василь Стрильцив в своём доме в Ивано-Франковске, на ул. Бельведерского, 52, кв. 6. Дом. тел. (03422) 422-06. Записывает Василий Овсиенко.

  В.С. Стрильцив: Я, Василий Стрильцив, родился 13 января 1929 года в селе Загвоздье, что в трёх километрах от областного центра Станиславова — города Станиславов, который потом переименовывали оккупанты, и немецкие, и советские: немцы называли Станислау, а советы — не Станиславов, а Станислав. Это наш областной, при Польше воеводский центр, а в советское время и при немецкой оккупации — областной центр нашего Прикарпатского края.

  Мой отец Степан Стрильцив родился в 1889 году. Воевал в австрийской армии, в частности, в Италии, где попал в плен и был там до окончания Первой мировой войны. Вернулся домой в 1918 году. Вёл хозяйство, был земледельцем в своём родном селе.

  Мать родом из этого же села, родилась в 1893 году, умерла в 1956 году. Отец отошёл в мир иной в 1962-м.

  Нас у родителей было трое детей. Старший брат Павел родился в 1915 году, а умер в 1984-м. Я к нему ещё вернусь. А сестра Стефания не дожила до двадцати лет. Она 1926 года рождения. Училась в торговой школе в Станиславове, заболела в 1946 году туберкулёзом и умерла. Тогда средства лечения были ещё несовершенны, так что ей пришлось умереть, не достигнув и двадцати лет.

  Я самый младший. Окончил начальную школу, четыре класса, как тогда говорили. Учился в родном селе, начиная с 1936 по 1941 год. Когда в 1939 году пришли коммуно-московские оккупанты, то они повсюду в Галиции вернули все классы на один год назад. Когда в 1941 году пришли немецкие оккупанты, то в декабре была открыта гимназия с украинским языком обучения, единственная в нашей области. Правда, впоследствии в Коломые тоже открыли. Я пошёл во второй класс украинской гимназии, где проучился три года, то есть окончил её четвёртый класс в конце марта 1944 года, когда уже приближался немецко-советский фронт. Это вроде как восемь классов.

Мне тогда исполнилось 15 лет…

  Когда 27 июля 1944 года пришли советские оккупанты, я пошёл в девятый класс Станиславской средней школы № 3. Но вскоре, а именно 7 декабря 1944 года, я был арестован агентами НКГБ (Народный Комиссариат Государственной Безопасности).

  Я хочу вернуться к весне и лету 1944 года. Когда учёба в гимназии прекратилась, потому что проходил фронт, стоял несколько месяцев здесь, вблизи города Станиславова, мне тогда в январе исполнилось 15 лет. Мы, такие ребята, как я, имели тесную связь с подпольем ОУН-УПА.

  Я, как гимназист, знал историю Украины по учебнику Крипякевича. А, кроме того, при немцах я перечитал до восьмидесяти исторических повестей, о прошлом украинского народа — от княжеских и даже догосударственных времён вплоть до сечевых стрельцов, до восстановления украинской государственности в 1917–20 годах и борьбы за неё. Будучи членом небольшой группы (пять-шесть парней) молодёжной организации ОУН, которая называлась «Юнацтво», я мог многое рассказывать из истории Украины. Ребята заинтересованно слушали, ведь они в гимназию не ходили, а были слишком молоды, чтобы многое знать из истории Украины. А от меня могли узнать.

  Что мы, юноши, делали? Изучали политические документы ОУН, о борьбе ОУН и УПА. Позже, в 1943-м, 1944-м годах, мы готовились к вступлению в Украинскую Повстанческую Армию. Подполье дало винтовку — по-украински издавна называется «крис» — и мы упражнялись: ходили в лесок вблизи Загвоздья и учились стрелять. Ну и изучали стрелецкие и уже подпольные песни, не только украинские народные. О борьбе УПА, об уничтожении московитами украинского народа, передовых людей, о патриотах, отдавших свою жизнь за украинскую государственность.

  Итак, меня арестовали. Именно потому, что я был гимназистом. Они получили из села сведения, что я был членом Украинского юношества. Нас арестовали одновременно четверых — все бывшие гимназисты...

  В.В. Овсиенко: Имена тех ребят вы помните?

  В.С. Стрильцив: Да. Это был Юрий Годлевский (он до сих пор жив, живёт здесь, во Франковске, мы с ним очень близко общаемся). Ещё Коваль, Мандзюк, Процик Андриян. Процик отбывал срок заключения — тоже десять лет — и умер-таки в Сибири. Так трагически погиб: работал возле экскаватора, упала глыба и его убила. А Коваль отсидел часть срока и был освобождён как малолетка. Сейчас не знаю, жив ли он, потому что не отзывается. Все мы, кто с кем в лагерях встречался, с кем судимы были, — мы ищем друг друга и находимся. А о Ковале никаких сведений не имеем.

  Меня арестовали больным ангиной. Пришёл оперативник НКГБ на квартиру, и хоть ему сказали, что я болен, меня якобы вызывают в военкомат. Будто бы старшеклассники должны помочь что-то там писать. Со мной пошёл брат. Когда мы зашли в то здание, то через десять минут оперативник сказал, что можем брата отпустить домой. Я согласился, брат пошёл домой. Но, как мы через десять лет поняли, это была такая их тактика.

  Вызвали женщину, которая работала в НКГБ. Они вдвоём взяли пистолеты и сказали, что будем идти из военкомата (он недалеко от «Белого дома», где сейчас городская и областная власть), пойдём в здание НКГБ. (Это улица Чекистов, сейчас переименована в Андрея Сахарова). Они предупредили меня: нигде не останавливаться и ни с кем не разговаривать. Женщина шла впереди в десяти метрах от меня. Я оглянулся — а сзади тот же кагэбэшник идёт.

  Мы зашли в НКГБ. Завели меня сначала на допрос, а после многочасового допроса — в камеру, в подвал. Там я был с 7 по 19 декабря. Днём допросы не проводились, только ночью. А днём, как известно, спать не разрешают, это специально, чтобы измотать человека. Били. Только с помощью побоев энкагэбэшники-следователи могли добыть материал, чтобы дать запланированные, скажем, десять лет. Надо было бить, чтобы ответил: «Да, я делал... Я занимался тем»...

  Я давал о себе минимум данных — пусть бьют... Минимум о себе. Но один среди нас был предатель, он не был арестован.

  Когда ещё шла немецко-советская война, мы, старшеклассники, готовились, что пойдём в лес вместо того, чтобы идти на фронт. Лучше в лес! Мы это обсуждали у себя в девятом классе, и именно эти ребята были арестованы. Но к нам пристал Галюк. Он был в курсе дела, но он был информирован через КГБ, он был их приспешник! И именно он подбрасывал нам эти мысли. Мы соглашались. Он был из села Сельца, а мы тогда не знали, что его отец уже был наказан повстанцами за то, что сотрудничал с КГБ. Он подсовывал нам всякие такие вопросы и будто бы готовил нас к такому действию вместе с ним. Таким образом, материалы на нас уже были готовы, и лишь надо было бить, чтобы мы признались в том, что уже было известно в КГБ.

  19 декабря 1944 года нас из НКГБ перевели в камеры тюрьмы, которая во дворе там же поблизости. 15 января 1945 года следствие завершилось, а 2 февраля был суд, который назывался «Военный трибунал войск НКВД Станиславской области».

  Там сидело три человека: председатель суда и два заседателя. Все они были чужаки, оккупанты, московиты. А нас было четверо. Нам даже негде было сесть, мы сидели там в углу. А комнатка была малюсенькая-малюсенькая. Прочитали нам, за что нас судят: статья 54-1а, 54-11 — это «измена Родине» по Уголовному кодексу УССР. Всё происходило на русском языке. Даже наши фамилии были русифицированы. В частности, мою, которая правильно пишется и произносится Стрильцив, они записали «Стрельцов». Потому что следователи были, говорю, московиты, и неправильно записали. Приговор — 10 лет «исправительно-трудовых лагерей». Конечно, без конфискации имущества, потому что у меня его ещё тогда не было, и без лишения гражданских прав, потому что хоть я через десять лет буду взрослым, но сейчас ещё малолетний.

  Мы все четверо получили по 10 лет. Некоторое время нас держали в Станиславской тюрьме, а где-то примерно 22 апреля 1945 года нас забрали, как тогда говорили, на этап. Повели нас пешком до железнодорожной станции и там запаковали в так называемый столыпинский вагон. Вскоре, ночью, приехали во Львов, на пересыльный пункт. Он состоял из где-то 12 зданий. И в каждом здании находились заключённые, прежде всего политические. Мы там находились довольно долго. Там застали и окончание Второй мировой войны в Европе, то есть с 8 на 9 мая 1945 года. Там нас разлучили, но с Юрой Годлевским я находился вместе.

Этапы

  Нас попытались взять на этап. И забрали из Львова в Киев, из Киевской тюрьмы — в Одессу. В Одессе нас не приняли и вернули снова в Киев, а из Киева в июле 1945 года мы снова вернулись во Львов. Там нас, малолеток, собрали очень много. Мы там даже устраивали драки с теми ворами, особенно с русскими. Которые из России пришли, грабили на пересыльном пункте. Но потом надоело нам всё это. Мы записались как взрослые, изменив год рождения, в один из лагерей Львова.

  В.В. Овсиенко: Как это записались?

  В.С. Стрильцив: Там набирали, кто хотел в лагерь идти. И мы записались. Ну, меня не обнаружили, потому что я был немного выше, а Юру обнаружили. И тогда мы расстались на все десять лет.

  Я в том лагере пробыл с 14 июля 1945 до 31 января 1946 года. Мы ходили работать, восстанавливали Сиховский аэропорт, который был разбит бомбами во время войны. 9 февраля 1946 года проходили первые выборы. Нам было известно, что УПА, повстанцы, разбивают лагеря и даже тюрьмы, нападают на районные КГБ, на партийные гадючьи ячейки. Мы это знали. Поэтому, чтобы мы не попали под удары Украинской Повстанческой Армии, нас снова забрали на пересыльный пункт во Львов.

  Нас возили на автомобилях из лагеря на авиазавод, что напротив Стрыйского парка. Одним утром осенью нам стало известно, что вчера вечером, после того, как нас увезли, группа бандеровцев напала на тот лагерь. Начальник, директор завода, генерал-лейтенант… ...... -нецкий [фамилия неразборчиво] и несколько его охранников были убиты. Нападение было очень умело спланировано. Так что во Львове боёвки УПА, прежде всего Служба Безопасности, расправлялись с оккупантами, особенно с КГБ, с партийными и другими из местных людей, которые сотрудничали с оккупантами. Мы об этом узнали.

Дудинка

  Осенью 1946 года 30 парней, тех, кто родился в 1929 году, а тем более в 1928 году, то есть кому уже исполнилось 17 лет, кого по-лагерному уже считали совершеннолетними рабочими, отобрали на этап. Примерно 20 августа 1946 года посадили нас в вагон вместе с каторжниками. Нас было в одном вагоне 30 + 50 = 80. И повезли нас, заключённых, целым эшелоном, с Украины прочь на чужбину, в Сибирь. Мы ехали поездом 17 суток до Красноярска. В Красноярске нас выгрузили. Неделю находились на пересыльном пункте, а потом на речном пароходе «Иосиф Сталин» нас переправили за две тысячи километров по Енисею от Красноярска до пристани Дудинка. Две тысячи километров в трюме мы проехали. С японцами, потому что как раз тогда была разбита Квантунская армия. Это были офицеры, которые кроме военных дел были арестованы как политические, потому что протестовали. Более сотни японских офицеров, полковников, вместе с нами было отвезено в порт Дудинка, что на Енисее, на Таймырском полуострове. Там кого куда, а нас, малолетних львовских парней, оставили в Дудинке и перевели в лагерь № 4.

  В.В. Овсиенко: А Василий Долишний вам где встретился?

  В.С. Стрильцив: С Василием Долишним мы встретились только в 1952 году, в лагере под Норильском. Он только в 1946 году был арестован. А нас уже в 1946 году повезли этапом в Красноярск, а оттуда на Таймырский полуостров. Я там находился два года. Там я обморозил руки и ноги, и сейчас это чувствую. Потому что когда обморожена кожа, это значит, что сосуды уже деформированы, кровообращение ослабляется. С тех пор я очень мёрзну зимой. Нужна тёплая одежда, нельзя стоять на морозе.

  Итак, я обморозился уже в первом лагере, на лесосплаве. Лес из Игарки переправляли по Енисею к реке Дудинке, которая впадает там же, где была построена зона, в посёлке Дудинка. При восьми- или десятиградусном морозе мы проламывали лёд и такими специальными крюками выдалбливали изо льда те брёвна и потихоньку их отправляли на транспортёры. А с транспортёров они отвозились в Норильск на угольные шахты, где их использовали как крепежный лес. Норильск был от нас на восток по суше в 128 километрах.

  Впоследствии я работал там же, в Дудинке. Из того же лагеря нас водили на так называемый угольный участок. Туда на берег Енисея за зиму навозили кучи угля из норильских шахт. А летом туда подходили корабли, которые работали на угле, и загружались. Брали для себя или перевозили уголь в другие места. То есть баржи.

  Осенью 1948 года начали создаваться политические лагеря. До того политические заключённые были вместе с уголовниками. Так было и в 4-м дудинском лагере, где я находился два года, с 1946 по 1948 год.

Норильск. Каеркан

  И вот 18 октября нас, политических заключённых, отделили от уголовников, бытовиков, и перевезли в Норильск, а именно в лагерь № 5, который уже состоял только из политических. Там сначала я работал в бригаде на строительстве города Норильска. Мы возводили те первые многоэтажные дома, которые я впоследствии не раз видел в книгах или в фильмах. Среди них был и техникум, который потом реорганизовали, кажется, в университет. Такое огромное многоэтажное здание. Это строительство города называлось по-русски «Горстрой». Я там пробыл один год. Приблизительно 20 июня 1949 года нас, часть заключённых, забрали на этап в лагерь № 4, который находился довольно далеко в тундре. Там нужно было строить огромный медеплавильный завод.

  Медь там, в Норильске, добывали. Был ещё завод на горе Медвежка, где никель добывали. Это был один лагерь. Руду добывали политические заключённые. Был сооружён этот медеплавильный завод, его тоже обслуживали политические заключённые из четвёртого лагеря. Лагерь был в 4–5 километрах от строительства медеплавильного завода. Его обслуживали 111 тысяч политических заключённых. Нужно было далеко ходить. Там много людей умерло или трагически погибло.

  Через год, в июне 1950 года, меня вернули в лагерь № 5. Там я работал на кирпичном заводе, который был рядом с лагерем, за проволокой. В лагере № 5 собрались порядочные ребята, бывшие боевики УПА, такие как Каницкий, Гупало, Семашко. В 1950 году там началось, так сказать, возрождение УПА, основанной в 1941–1942 годах. Там я проработал два года (25 месяцев), и потом меня перевели в лагерь № 2 под Норильском, пригород назывался Каеркан, шахта № 18. Вот там, на Каеркане, я в 1952 году и встретился с Василием Долишним, который был арестован 16-летним в 1946 году. Он работал до 1948 года на каком-то предприятии во Львове, а потом был этапирован в Норильск, на Каеркан. Я с ним там познакомился как с близким земляком (он из соседнего села Подлужье). Там мы вместе встретились с украинским историком Михаилом Антоновичем. Он, кстати, написал для нас, таких молодых заключённых патриотов, историю в двух томах. Это были две отдельные книжки, написанные на упаковочной бумаге, из мешков для цемента. Мы их называли томами. Он внук того известного историка Владимира Антоновича, который был профессором Михаила Грушевского, сыном историка Дмитрия Антоновича.

  Нас собралась довольно большая группка ребят, мы откровенно разговаривали между собой, конечно, читали ту историю. Мы постоянно вели разговоры на политические темы, в частности, какое будущее нас ожидает. Там, на Каеркане, нас застало известие о смерти Сталина, мы обсуждали его. И пан профессор Михаил Антонович предсказал, как будут развиваться события. Он сказал, что через два-три месяца после смерти Сталина развернутся большие события в Советском Союзе. Система будет меняться или, по крайней мере, будет попытка её изменить. Так и случилось.

  Как известно, в июне 1953 года Берия задумал совершить переворот, был арестован и осуждён. Была амнистия, только не для политических. Но был толчок и для политических, для малолетних. Начался пересмотр дел. Кроме того, в нашем лагере произошёл бунт. Он был начат в нашем лагере в Норильске. Такие процессы происходили почти во всех политических лагерях — в направлении восстановления свободы.

  Ночью на 21 мая 1953 года у нас произошла расправа с тем контингентом, который почти официально назывался суками. В нашем лагере они были уничтожены. Они были в разных лагерях, наконец их отправили к нам. А у нас им пришёл конец. Это послужило толчком к восстанию в других лагерях, не только в «Норильлаге», в частности, для «Карлага» в Караганде, в Казахстане. В 1954 году произошло Кенгирское восстание. В нашем лагере в Норильске обошлось легче, у нас расстрелов не было. А в других лагерях многих расстреляли. Мы, украинские политзаключённые, начали, так сказать, доминировать в лагере, вся власть была у нас.

  В пятом лагере тоже было небольшое восстание. Там один-два убитых, как и в четвёртом. Оцепление, забастовка, голодовка — и начальство вынуждено было приезжать аж из Москвы. Не все, но многие требования были удовлетворены: были сняты номера с одежды, начали давать какую-то плату. Режим немного ослаб. Но мы на этом не останавливались. И в лагере каторжников в Норильске на том не останавливались. Каторжники — это была ещё более мощная сила. Это, в основном, были проводники ОУН, командиры УПА. Два месяца продолжалось восстание в каторжном лагере, потом произошла страшная расправа. В тот лагерь ввели танки, они стреляли, уничтожали, давили. И, конечно, автоматами перестреляли и ранили около двухсот пятидесяти человек. Такая была расправа в 1953 году.

  Начались аресты, разбросали кого куда. Я, скажем, попал в ............ ...... ....... ..... штрафной [название неразборчиво] лагерь. В Норильске был известный центральный штрафной лагерь — Копец он назывался. Это далеко в тундре. Правда, он относился к четвёртому лагерю, наш начальник им занимался. Потому что он маленький — это два маленьких барака. В этом штрафном лагере Копец я пробыл до окончания моего десятилетнего срока и был освобождён в 1954 году, 16 октября.

  Мне дважды в лагере сообщали, и я расписывался, что не подлежу досрочному освобождению как такой, что принимал участие в «нарушении лагерного режима», то есть участвовал в этом бунте.

  Итак, после окончания срока я был закреплён в Норильске. До сих пор я сохранил документы о том, что я еженедельно должен идти на отметку в комендатуру. Наконец в 1956 году состоялся XX съезд КПСС, и там было принято решение освободить политических заключённых. Этого Хрущёв добился. Именно тогда он разоблачал культ личности Сталина, то есть рассказал о его преступлениях, и было решено освободить большинство политических заключённых. Тогда освобождали и тех, кто ещё был за проволокой и за решёткой, и кто уже был в ссылке. Вот таким именно был и я. Имею документ, что 23 апреля 1956 года я освобождён из ссылки.

  Получил так называемый «волчий билет», то есть паспорт, в котором почти прямо указано, что был когда-то осуждён: вместо «на основании предыдущего паспорта» или метрики, там написано, что он выдан «на основании положения о паспортах». Это означает, что владелец паспорта был осуждён.

  И вот я приехал в Станислав. Мать и сестра, как уже сказано выше, умерли, а отец и брат ещё жили. Я три месяца здесь пробыл, а мне не удалось прописаться. Мы с братом ходили ко всем знакомым. Брат учительствовал в городе, у него учились дети и прокуроров, и следователей, и начальников милиции, но ничего не помогло мне прописаться в городе. Некоторые никак не соглашались, другие прямо говорили: «Возвращайся туда, откуда приехал». И я вынужден был через три месяца вернуться в Норильск...

  Но, к счастью, вскоре брат встретился с одним своим учеником из Загвоздья, которого он учил в школе № 5 города Станислава. Он стал секретарём Загвоздьянского сельсовета, то есть в том селе, где я родился. Он даже мой знакомый, был младше меня на несколько лет, но мы знали друг друга ещё до ареста. И он сказал: «Я всё сделаю, чтобы его прописать в Загвоздье». И вот брат мне написал, я приезжаю (а то уже почти год прошёл).

Учительство

  Он меня действительно прописал. И не только прописал, но и помог сделать мне паспорт. Тогда районный центр был в Загвоздье. Я только достал свидетельство о рождении, он его взял, сам оформил остальные бумаги. Никто меня ни о чём не спрашивал, только нужно было прийти и расписаться, чтобы забрать. Так я в ноябре 1957 года вернулся в Ивано-Франковск и был прописан в Загвоздье.

  Два года, до 1959-го, работал на предприятии в Ивано-Франковске и одновременно учился в вечерней школе в девятом и десятом классах. Окончил среднюю школу в 1959 году и тихонько обратился в заочный отдел Черновицкого университета. Очень хорошо сдал экзамены и был принят на английское отделение. Я выучил английский язык в Норильске, в Каеркане, за два года. Сам, своими силами, по учебникам, поскольку я знал латинский язык, так как два года в гимназии его изучал, и немецкий язык хорошо знал, так как три года в гимназии изучал, а вокруг немцы. Мне было легко выучить английский. И польский язык я знал, конечно, потому что начинал учиться при Польше.

  В.В. Овсиенко: Наверное, там были люди, которые знали английский язык?

  В.С. Стрильцив: Знали, да. Но у меня из них никогда не было учителя. Я сам учился. Потому что я знал, как изучать иностранный язык. Тем более, английское написание почти такое же, как немецкое. Только произношение отличается.

  Вскоре, где-то через полгода, КГБ узнало, что я поступил на заочный отдел Черновицкого университета, на специальность «английский язык», и меня вызвали в областной отдел, спрашивали, почему я не написал в автобиографии, что был в заключении.

  Хочу, кстати, сказать, что в приёмной было написано: «У кого в семье есть судимые, забрать свою биографию и написать об этом». Я прочитал это, но не забрал. Почему? А потому, что если я это напишу, то не буду принят. А это преступление. Я просто не допустил преступления. Я в разговоре с кагэбэшниками так и сказал. И продолжал заочно учиться.

  После двух лет заочного обучения нужно было переходить на работу по специальности. Я учительствовал в нескольких школах. В 1965 году я получил в Черновицком университете диплом филолога, преподавателя английского языка и как дипломированный специалист перебрался учительствовать в прикарпатский городок Долина, в школу № 1 — это самая старая там школа. В Долине я встретился со многими знакомыми, с которыми был в лагерях. Бонюк Илько, например. Мы с ним в лагере решали свою судьбу, что будем делать, и судьбу целого лагеря. Был ещё Антон Котович. К сожалению, он умер ещё в 50-х. Боевой был парень.

  Действительно, на Каеркане в 1953 году мы с тем Антоном Котовичем и с профессором Антоновичем решали, как вызвать восстание. Именно от нас зависела судьба лагеря. Антонович не был в руководстве восстанием в Каеркане, но мы консультировались с ним. А у него был огромный опыт и он не боялся власти. И именно с его помощью мы выиграли, мы победили в том лагере. Мы без потерь перехватили инициативу в свои руки. В Копце мы три раза объявляли голодовку, и нас забирали в тюрьму — кстати, с Мироном Меленем. Он тоже там был, мы вместе в тюрьмах голодали. А потом снова нас на Копец. Его тогда забрали на пересуд. Он позже сел, ему 25 лет дали...

  В Долинской школе № 1 я проработал 14 лет. Там я научил всех детей Сичкив — Василия, который потом стал политическим деятелем, главой Украинской Христианско-Демократической партии. Его отец — большой активист, участник национально-освободительной борьбы ОУН-УПА. И младшего брата Василия Сичка, Владимира, я учил английскому языку, и их сестру Оксану. Работая в Долине, я первым делом приобрёл себе в 1966 году мотороллер и каждый год путешествовал во время каникул по Украине. Все уголки Украины, очень много исторических мест мы объездили, включая Холодный Яр, Мотрин монастырь, Суботов, Чигирин, которые связаны с нашей историей. Побывали во всех украинских областных городах, в Крыму. То с братом ездили, то с Василием Долишним, то с тем Болюком.

  Преподавая английский язык, я на каждом уроке, во всех классах говорил об истории Украины, украинской культуре, украинском языке, искусстве. Я всегда говорил об этом — в конце урока, между уроками... Возил по историческим местам нашей области как учителей, так и учеников, потом по всей Галиции. Хоть это была советская школа, но в тех поездках ничего не было общего с каким-то советским патриотизмом. Всё было связано с Украиной, с Карпатами. У меня в школе никогда не было малейшего проявления советского патриотизма. Я никогда не похвалил Ленина. Разве что очень нейтрально говорил. Но всегда говорил об Украине. С учениками, с учителями, с общественностью, с родителями на собраниях — всегда. Я не преувеличиваю, это вся Долина может засвидетельствовать. Это знало и КГБ.

  Меня, конечно, предупреждали. Директор Долинской школы № 1 Лаврив Василий Дмитриевич был просто приспешником, шутом коммунистической партии и КГБ. Он прямо выступал против меня, был основным, так сказать, орудием борьбы против меня. Потому что в само КГБ меня никогда не вызывали. Со мной позже разговаривали только полковники КГБ, которые занимались членами Украинской Хельсинкской Группы.

  Так и работал с 1965 по 1977 год. Последние два года директор говорил, чтобы я покинул эту школу, закончив учебный год, чтобы выезжал в другой район, или, по крайней мере, перешёл в другую школу. Я не мог уйти — это означало бы, что я опасаюсь тех врагов украинского дела. И я не ушёл.

Забастовка

  Тогда они применили против меня специальные жёсткие меры. И я вынужден был 1 февраля 1977 года объявить забастовку протеста против преступной деятельности как администрации школы, так и районо, облоно и профсоюза. Конечно, ими руководили коммунисты и кагэбэшники. Я объявил забастовку протеста публично, когда в школе выдавали зарплату, в учительской. Учителей было много. Я, кстати, видел, как директор от страха упал в обморок. Да, потому что знал, что он преступник против украинской нации. У меня против него очень много чего есть.

  Например, когда приезжали работники киностудии имени Довженко, прекрасные люди — Иван Миколайчук и сын Сосюры, тоже Владимир, и ещё там была женщина, я сейчас не припомню её фамилию… Собрали нас, учителей, общественность была. Так Лаврив там выступил и сказал, что если надо, то он предоставит материалы, чтобы написали сценарий фильма против ОУН-УПА. Ему никто ни слова на это не ответил — ни Сосюра, ни Миколайчук, потому что они порядочные люди. Это одно. Второе — именно тот Лаврив как член райкома партии предложил, чтобы от церкви до кладбища не шли процессией по главной дороге Долины, чтобы не загромождать дорогу, а чтобы они на машине переехали. Райком воспринял это как хорошее предложение (он нам в школе этим хвастался). Да полно доказательств, какой он московский шут.

  Но вернёмся к моей забастовке протеста. Я заявил, что пока этот директор школы, секретарь парторганизации и председатель профсоюза не прекратят преступную деятельность против меня, свободного гражданина, то я не выйду из школы. Конечно, через 8 дней я был уволен с педагогической работы, а ещё через несколько месяцев ко мне пришли работники милиции и предупредили: если я в течение месяца не устроюсь на работу, то буду осуждён за тунеядство.

  Конечно, я знал, что делаю, и знал, что никогда не сломаюсь. Во-первых, я писал жалобы на тех, кто меня уволил, и указал, что это политическая причина. Жалобы я писал везде: и в район, и в область, и в Киев, и в Москву. У меня их было очень много, до 250 жалоб написано. Таких твёрдых, что волосы дыбом встают. Я теперь и сам удивляюсь, как я мог при том режиме так писать: я мог быть убит, ослеплён, повреждён, искалечен… А я писал. Я удивляюсь. Копии почти всех тех жалоб у меня есть до сих пор.

  Далее. Когда приближался тот срок, тот дедлайн, то я подготовил заявления в Президиум Верховного Совета в Москве, копию в Президиум Верховного Совета в Киеве и местным властям, что я отказываюсь от советского гражданства, поскольку никто за меня, человека невинного, не заступился, но меня преследуют, то не хочу быть гражданином СССР. Всё было хорошо обосновано. Это, конечно, шокировало власти, как местные, так и высшие. Они не знали, что делать. Но через месяц они продлили это… Ко мне начали приходить, приезжать из области, даже из Киева, из профсоюза Министерства образования, чтобы я возвращался снова к преподаванию, что мне вернут деньги и так далее. Я не захотел возвращаться. Я не могу нарушать слова, потому что я знаю, что это политически означает.

Украинская Хельсинкская Группа

  Им подсказали, что делать: они снова продлили… Но я, в свою очередь, 25 октября 1977 года (я часто ездил в Киев) встретился в Киеве с Олесем Бердником, который был главой Украинской Хельсинкской Группы, и с Оксаной Мешко. Они меня приняли. Подал заявление, фотографии, свою биографию и был этими двумя людьми принят в Украинскую Хельсинкскую Группу.

  Кстати, мне Оксана Яковлевна Мешко тогда сказала, что день-два назад вернулась из вашего села Ленино, рассказывала, как вас там милиция схватила. Когда позже я снова приезжал, то рассказала, что вас обвинили в сопротивлении милиции. Что вы недавно из заключения вышли, а вас снова посадили на два или три года. 

  В.В. Овсиенко: На три года.

  В.С. Стрильцив: Это мы позже узнали, что дали три года. Она мне всё это рассказывала, потому что я тогда у неё был с неделю. Там, на Верболозной, 16, был наш штаб. Я очень часто там бывал. А из домика напротив (та Верболозная улочка узенькая) КГБ выселил людей и устроил наблюдательный пункт. Там объективы, телекамеры, ночное видение, прослушка… Поэтому мы, когда разговаривали, писали таким специальным карандашом на листе, где надпись исчезала.

  В.В. Овсиенко: Да, москвичи называли то устройство «русско-русский разговорник».

  В.С. Стрильцив: Так мы разговаривали, потому что там всё прослушивалось.

  Потом вернулся из ссылки её сын Олесь Сергиенко, а тем временем Оксану Яковлевну спровадили на его место в ссылку, в ту же хату на берегу Охотского моря. Я и к нему позже приезжал, ещё и помогал им. Жена его Дзвинка. И мальчик, и девочка.

  В.В. Овсиенко: Устим и Оля.

  В.С. Стрильцив: Да, да. Устимка и Оля. Маленькие были.

  А тогда мы так всё обсуждали, письменно. Она, кстати, спрашивала, принимать ли в Украинскую Хельсинкскую Группу Владимира Малинковича. Она колебалась: принимать или нет? Приезжала Анна Михайленко из Одессы. С ней тоже обсуждали. Больших собраний не было, потому что всё это снималось, потому что следили.

  Меня раз поймали, когда я с ней в магазин пошёл. Там недалеко. Всё за нами шли. Однажды я собирался к Юрию Литвину поехать, в село Барахты Васильковского района. Оксана Яковлевна описала мне дорогу и говорила взять записку с собой. «Нет, мне не надо. Я всё помню». Я хорошо запомнил, как до Василькова ехать, как добраться до того села Барахты. Я ушёл от неё, отъехал. А они за мной. Я быстро перебежал из одного трамвая в другой, или в троллейбус, приехал на Софийскую площадь, тогда она площадь Хмельницкого называлась. Оттуда отъезжал автобус до Владимирского рынка.   В.В. Овсиенко: Это 38-й автобус.

  В.С. Стрильцив: Я сел в автобус. Но ещё когда ехал в троллейбусе по улице Мельникова, то сел сзади, чтобы смотреть и контролировать, кто заходит. Кажется, подозрительных людей не было, но за мной, видно, машина ехала. Поехал я на Владимирский рынок, купил за 50 копеек билет до Василькова и жду. Длинная очередь, наверное, несколько десятков человек, так культурненько стоим. Подъезжает автобус, хочу зайти, уже недалеко. И тут подходит один милиционер с тротуара, а второй от дороги, одетый только в рубашку, потому что это было летом. Тот милиционер меня под руку и говорит: «Гражданин, ваши документы!» — и тянет, тянет. И тот второй меня берёт. Ведут: перед автобусом, метрах в двадцати, стоит синий легковой автомобиль. Меня в тот автомобиль. По дороге в Подольский отдел милиции, в КГБ, мы сцепились, сгрызлись… Милиционера заставили обыскать меня полностью. Потом допрос. Потом такая ссора была… Я не боялся, я знал, что бить меня не будут, побоятся. Да если бы и били, то что там… Такая ссора была… Меня подержали, потом посадили в автомобиль и повезли на вокзал — и в вагон. Там в купе уже сидел один кагэбэшник. Ещё в милиции забрали у меня деньги и купили мне билет до Франковска. А там кагэбэшники уже меня ждали.

  Такие смешные эпизоды бывали.

  Я объявил забастовку протеста в школе, потом отрёкся от гражданства и, наконец, присоединился к Украинской Хельсинкской Группе. Я имел связь с Оксаной Мешко. Олесь Бердник и пани Оксана приезжали к нам в Долину. Останавливались, в основном, у Сичкив, ко мне заходили реже, потому что я был на съёмной квартире. В школе я уже не работал. Продал с тысячу своих книг, чтобы прожить. Ездил в Киев, ездил в Москву. Я возил много бумаг. Был такой пояс — мне связали. Такой полотняный, широкий, тонкий, а там есть кармашек. Он такой двойной. Так я ездил в Москву, к Татьяне Великановой, отдавал там документы. У неё тогда печаталась «Хроника текущих событий». Я там отдавал те вещи, а ночевал у Нины Петровны Лисовской. У Лисовской и Сички ночевали, когда туда ездили. У Лисовской я некоторые бумаги переписывал, некоторые вещи переводил для печати на русском языке в «Хронике текущих событий», а некоторые за границу передавали через журналистов. Там мне давали «Хронику» читать. С Великановой я ходил к известному юристу (Немиринская Неля Яковлевна) в центре Москвы, которая нас защищала. Хотела меня к Сахарову вести, но Сахаров просил как можно реже к нему ходить, потому что там не дадут пройти к нему.

  Из Москвы в Киев я возвращался уже «пустым».

  А здесь я общался в 1978–1979 годах с Зиновием Красивским в Моршине, бывал у Стефы Шабатуры во Львове, у жены Валентина Мороза Раисы. Мы с Сичком, или иногда я сам ходил. К другим людям нельзя было — очень боялись. Ну, к Лемыкам ещё можно было, Панас Заливаха не боялся. К Заливахе мы ходили. Его жена и пани Лемык очень страдали, они очень боялись. А Панас не боялся. Мы с ним даже готовили обложки для новых выпусков «Украинского вестника». Он заранее готовил те обложки.

  В.В. Овсиенко: Как он их делал — рисовал каждую отдельно?

  В.С. Стрильцив: Да, рисовал. Все они одинаковые были, но то номер, то краска немного другие. Я с ним имел тесные связи. Ходил к нему на работу. Он работал, чтобы немного денег заработать на жизнь. Это были единственные во Франковске двери, которые открывались, больше никого — все-все боялись. Мы были одиноки: Сички ко мне, я — к Сичкам. А я же жил на квартире. Все те годы в Долине я каждый день бывал у Сичкив. И в Моршин, к Зиновию Красивскому, часто ездил.

  В 1978 году в Долину приезжали два полковника, Черкасов и Попов. Они из того штаба или комитета, который занимался Украинской Хельсинкской Группой. Они меня десять раз вызывали. Восемь раз я ходил, а два раза уже не пошёл. Мы говорили на политические темы. Они по-русски… Правда, тот Попов по-украински… Мне один полковник КГБ сказал, что он не Попов, а Попив. Тот мог по-украински, а Черкасов — по-русски.

  Я твердил, что я такой же патриот, как англичанин, как француз, которые любят всё родное, национальное. И как русский — где бы он ни жил в Советском Союзе — везде ему есть всё русское, на его языке. Говорю: «Я не против никого. Пусть все всё имеют на своём языке. Но и я так же, и здесь преступления нет. И на такой позиции я буду стоять». Я хорошо знаю историю Украины, а они не знают. Они и историю России слабенько знают. Спрашивают: «Что Советский Союз, в частности, КГБ или партия, делают плохого для Украины?» Вот так: что делают плохого? Так я говорил. «А ещё? А ещё?» — Называю, как фальсифицируется история, какое положение языка, что со школьным образованием, что почти вся Восточная Украина русифицирована, то есть нет украинских школ. Мы дискутировали от двух до четырёх часов.

  Они обещали, что когда я выйду из Украинской Хельсинкской Группы — а это было главное! — то мне за полтора года, а потом и за два с половиной, вернут зарплату и стаж, созовут районное профсоюзное собрание учителей, и директор Лаврив и другие виновники будут каяться, что они меня преследовали. Всё будет — только бы я вышел из Группы. А я сказал, что приравниваю Украинскую Хельсинкскую Группу к народным дружинам, только те борются с воровством, пьянством, а мы занимаемся политическими вопросами. Поэтому не вижу нужды из неё выходить.

  Никогда у меня не было никакого колебания. Что я делал — оно было обдумано, обсуждено с моим братом Павлом. Брат меня очень поддерживал. Он сам был уже староват, на 14 лет старше меня. Имел семью, детей, внуков. Кроме того, он был болен. Умер в 1984-м году — в дороге случился инфаркт, умер прямо в автобусе.

Суд в Долине

  Под конец 1978 года те полковники КГБ сказали, что в таком случае я буду арестован. Притом судим не обязательно по политической статье, может быть какая-нибудь другая статья. Поэтому мне выдвинули 125-ю. Это «клевета на лицо с обвинением в совершении государственного или иного тяжкого преступления». Там до пяти лет дают. Потом переменили на 126-ю — «оскорбление».

  Состоялся районный суд в Долине. Присутствовал председатель областного суда и сказал, что суд чисто политический. Мне 12 раз давали слово, но я бойкотировал, сказал, что он инспирирован первым секретарём райкома партии Федорчуком и полковниками КГБ Черкасовым и Поповым. Я обосновал свою позицию, суть сводилась к тому, что дело злонамеренное, и поэтому я бойкотирую суд.

  На суде были мой брат и Сички, ещё некоторые люди. Все 60 мест были заполнены спецпубликой, то есть секретарями парторганизаций, руководителями профсоюза, другими активистами. Притом, половину их я знаю, это всё долинские люди или из Долинского района. И все они, наверное, знали меня, потому что обо мне говорили. Дети, учителя рассказывали родителям.

  В.В. Овсиенко: А дату того суда помните?

  В.С. Стрильцив: Этот суд состоялся 9 января 1979 года в помещении Долинского районного суда. А 13 января мне исполнилось 50 лет.

  Кстати, учительница Светлана Кущенко, с которой мы делили класс надвое, жена начальника районного КГБ, сказала мне, что по случаю моего 50-летия королева Великобритании Елизавета прислала мне поздравление как учителю английского языка, как диссиденту. Там, в Лондоне, «Amnesty International» — «Международная Амнистия». А я обращался к ней, писал Маргарет Тэтчер, чтобы разрешили мне выезд в Великобританию, когда я отрёкся от гражданства. Мне оттуда передали, что готовы меня принять. И Тэтчер, когда здесь была, говорила об этом. Знаете, в Великобритании живёт около 30 тысяч украинцев. Там есть СУБ — Союз украинцев Британии. Там есть сильная ОУН, там издаётся журнал «Освободительный путь». Там мне уже было предложено место работы в музее. Но меня не выпустили, конечно. Я никогда и не верил, что меня отпустят. Можно было еврея отпускать или москаля Солженицына, а украинца нет.

  Итак, председатель областного суда — кажется, Карпец — сидел в боковой комнате и сказал, что это был целиком политический процесс. А от Щербицкого есть указание не проводить политические процессы, а как-то переделывать их в уголовные. Поэтому приказал заменить статью, чтобы меня не арестовывать (потому что я из дома пришёл на этот суд). Либо на кассационную жалобу областной суд освободит меня. Тогда суд сделал огромный перерыв, что-то часа на два, и переквалифицировал статью 125 на 126 — «оскорбление». Значит, оскорбил уже лицо, а не власть. Дали мне три месяца исправительных работ с вычетом 20% от зарплаты.

  Я три месяца проработал на железобетонном заводе с лопатой в руках вместе со своими бывшими учениками. А закончились три месяца, так уже набралось много документов, и я поехал с ними в Москву. Правда, ехал в Москву с большими приключениями, потому что меня в поезде сопровождали работники, черви КГБ. Я вынужден был перед Франковском, перед мостом через реку, выскочить из поезда. Он ещё медленно двигался, потому что там есть остановка. А они не сумели спрыгнуть за мной. Я приехал поздно ночью. Тогда каждый поезд ждал с мотоциклом кагэбэшник-капитан. Увидел, что я приехал, и пошёл за мной. Тогда я сел в вахтовый автобус, который шёл на бурильные работы, а через полкилометра соскочил, мне водитель остановил, а тот кагэбэшник не заметил (это была ночь) и поехал дальше. Это были большие приключения!

  В.В. Овсиенко: А вы были авантюрист!

  В.С. Стрильцив: Да. Я не боялся ничего на свете. Я только не хотел попасться с бумагами. Так вот, я с теми бумагами еле пробрался с вокзала домой. Я прислушивался, не гудит ли мотор — ночью далеко слышно. Это ночь, где-то три-четыре часа. Недалеко от дома я спрятал все те бумаги и пришёл домой с пустыми руками. Нет никого. Переночевал, а потом собрался и незаметно уехал, добрался до Франковска, а оттуда в Москву и там сдал, что нужно. И ещё ездил. Ну, были ещё приключения в Киеве, задерживали меня там.

Второй арест. Лагерь в Божковом

  Наконец 23 октября 1979 года меня арестовывают в Долине. Это уже второй арест, по указанию КГБ (это мне сказал следователь).

  Следствие в Долине длилось недолго. Потом меня отправили в Ивано-Франковскую областную тюрьму — как они называли, следственный изолятор. 12 ноября утром, не предупредив, привезли в Долину. Я не знал, для чего меня везут: увидел, что очутился в зале суда. Вот так и брата моего обманули. Брат как-то узнал — люди сказали, Сички или кто там. Милиции было полно, человек пятнадцать. Было двое или трое гражданских. У меня даже очки отобрали, я не мог ничего прочитать. Зачитали постановление… Я выступил очень резко. Дали мне два года по обвинению в «нарушении правил паспортного режима», статья 196.

  2 января 1980 года отправили меня этапом в Полтаву, оттуда в село Божково в лагерь ОП-317/16. Там я воевал, там очень много чего было… Лагерь был на моей стороне. Бунтовали. А лагерь там разделён, каждый барак обособлен.

  В.В. Овсиенко: Да, «локалками» их называют.

  В.С. Стрильцив: Да. Там было ещё несколько человек, у которых тоже была статья 196, что означает нарушение паспортных правил. Но у меня написано, что я отрёкся от советского гражданства и сдал все советские документы, два года жил без документов. Паспорт и военный билет я сдал, конечно. У меня было только водительское удостоверение, больше ничего у меня не было.

  В.В. Овсиенко: К какой работе вас принуждали в том лагере?

  В.С. Стрильцив: Там был тёплый цех, но мне дали холодное место, на строительстве, на ремонте. Специально на улице, где я очень мёрз. Ведь у меня обморожены ноги.

  Я там постоянно писал жалобы. Начальство собирало целый барак заключённых и говорило, что я самый опасный враг Советского Союза, который уже десять лет отсидел. А те люди почти все меня поддерживали, кричали: «Вы коммуняки!» Один вор, такой вор в законе, специально приходил посмотреть и поговорить со мной. Говорили, что мне нужно будет — всё мне помогут сделать, что поддержат меня, потому что знают, что политические хотят распада режима, чтобы было лучше жить.

  Не целых два года я там был, потому что несколько месяцев по тюрьмам просидел. А меня же в Полтаву, в Божково, везли через Одессу! Сидел там в екатерининской тюрьме. Там Екатерина построила тюрьму вместе с церковью. Не тюрьма — дворец. Очень огромная, несколько корпусов таких комбинированных...

  В Божковом меня неоднократно вызывали и предупреждали. Вели со мной беседы… Однажды собрали начальства человек тридцать — от лейтенанта до полковников. Большая комната, скамейки под стенами, они сидят, за столиками пятеро-восьмеро самых больших чинов, а с другой стороны я. Мне было ужасно радостно поговорить о преступлениях их режима. Я редко бывал так счастлив — что у них есть возможность слушать.

  В.В. Овсиенко: Аудиторию вам собрали?

  В.С. Стрильцив: Дали мне аудиторию из тех своих работников. Я рассказывал и про старое, потому что они спрашивали: «А вы уже когда-то сидели?» Я рассказывал, что КГБ делало. Что это всё сталинцы.

  В.В. Овсиенко: А их потом вам свидетелями не выставили?

  В.С. Стрильцив: Свидетелями? Нет. Но после этого некоторые выражали мне симпатию. Вот, скажем, один оперуполномоченный ко мне зашёл, посмотрел, нет ли кого, и сказал: «Я перед вами преклоняюсь. Мне говорили, что полковник Дудка и ещё какой-то Шельменко или Блошенко, подполковник, сказал: „Никогда ещё в своей жизненной практике не встречался, чтобы так бесстрашно говорили на политические темы“». Я не боялся, потому что я решил, что меня и так могут убить. Так лучше, пусть я скажу… Я уже знал, что записан членом Украинской Хельсинкской Группы. Но я и без того был таким. Итак, меня предупреждали: «Если не выйдете из Украинской Хельсинкской Группы, то вас не выпустят, потому что есть указ о рецидивистах: кто не исправляется — не выпускать!»

  Меня постоянно вызывали. Некоторые офицеры так и говорили: «Я хорошо знаю, что вас не выпустят, если не выйдете из Группы». Так мне целый год говорили. Наконец, когда завтра, 23 октября 1981 года, заканчиваются два года, 22-го ещё раз вызывают меня перед огромную комиссию и снова то же самое говорят: «Или пишите заявление, что вы выходите из Украинской Хельсинкской Группы, или мы вас не выпускаем, арестовываем». Я решительно отказался. А там к штабу пришло много заключённых. Тюремная машина стояла и много офицеров. Там штаб возле вахты был. Там, знаете, ворота, забора нет, забор за воротами. А ворота из решётки, из железных прутьев, так видно, что там полно заключённых, люди из бараков вышли. Кричали оттуда, потому что меня уже все там знали. Тогда я сказал: «Нет! Никаким образом! Я — член Украинской Хельсинкской Группы навеки!»

Четвёртое дело

  Тогда меня забирают в машину — и в тюрьму. Там тоже полно начальства. Там были такие сложные церемонии… Меня вызвал начальник режима. Не лагеря, а всего областного управления. Он сказал, что будет со мной говорить и хотел меня заставить выйти из Группы. Сначала, когда все присутствовали, то культурно говорил, а потом… Я спорил так, что согласен был бы драться. Разговор длился полчаса. И он ломается, говорит: «Ну, я не знал, что есть такие…»

  В.В. Овсиенко: Что такие люди бывают?

  В.С. Стрильцив: Да, да. Потом он ещё со мной встречался. Говорил по-украински, хоть из Воронежской области был. Он мне сказал: «Я никогда не думал, я не думал…» А он пообещал, что сломает меня. Когда все ушли, то начальство сказало, что он несломленный, и поэтому меня решено не отпускать.

  Кстати, на допросе мне говорили: «Что вы — сговорились? Потому что так Черновол, так Оксана Мешко, так Лукьяненко, так другие — все одинаково говорят!» А у нас не было никакого сговора. Но логика нас заставляет не сдаваться — умру, но не уступлю… И умели не только обороняться, но и патриотически отстаивать национальное дело. Я напомнил им, что делает Москва, как уничтожает украинский народ, про голод 1933 года, про Батурин, где всё население уничтожили. Вся история у меня как на ладони. Я же прочитал две части книги «Полтава», трилогию Лепкого: «Мотря», «Не убий» и «Батурин». Я не успел всё прочитать, потому что меня арестовали в 1944 году. Но всю историю я знаю и делаю точные акценты на судьбоносных событиях.

  Итак, повезли меня из Божково в Полтавскую областную тюрьму. И когда привезли, то очень тщательно меня обыскали. Всё, даже ботинки порвали и дали мне другие. Потому что я там переносил бумаги, когда девять месяцев сидел в полтавской тюрьме. Хотя там ко мне много шпиков подсылали. Мне один литовец признался. Один вынес мои бумаги оттуда.

  Следователи имели много моих бумаг. Разложили их на столе и фотографировали меня с ними.

  Было четыре следователя, три майора: Бречко главный был, Граждан и ещё один был. И Рудык — старший лейтенант, который везде ездил.

  Два раза приезжал туда мой брат, на свидание называется. А тем временем его на допрос взяли, а свидания всего пять минут мне дали. И то все кагэбэшники, даже начальник следственного отдела, — все пришли: не дай Бог о чём-нибудь другом говорить — можно только о здоровье. А больше ни о чём. Так они все надо мной стояли. Такое свидание. А на самом деле это его допрашивали.

  В.В. Овсиенко: А это свидание было как? Через стол или, может, через стекло, по телефону?

  В.С. Стрильцив: Да нет. Это было в кабинете следователя — все сошлись туда и там дрожали. Я знаю их всех: я списал всех, кто был активен в Полтавском КГБ, в прокуратуре. У меня записано, кто они есть.

  Следствие длилось несколько месяцев. Наконец шесть томов было исписано. Я следствие бойкотировал: 475 раз отказался отвечать — на следствии и на суде. Только когда спрашивали об учительнице физкультуры из моей школы …. …. …. Семинишиной (имя?), у которой нашли мои бумаги, то только её я защищал. Я вынужден был заговорить. То есть как заговорить? Да я разговаривал всё время, но не для протокола, потому что я следствие бойкотировал.

  Представьте себе, 475 раз за те допросы и за суд включительно — я отказывался отвечать. Может, на десять вопросов ответил, которые касались той учительницы — я не хотел, чтобы её арестовали. Достаточно того, что у неё мои бумаги найдены. Там был «Украинский вестник», стихи Игоря Калинца машинописные. И мои бумаги — 58 страниц разных моих писаний. Итак, на допросах я для протокола не то что возражал — я просто бойкотировал, потому что знал, что это всё делают по заданию КГБ.   Конечно, было указание, что все антисоветчики должны пройти психиатрическую экспертизу. Так меня специальным тюремным автомобилем повезли в Харьков. Там я 18 суток находился в психиатрической больнице.

  В.В. Овсиенко: Каковы были условия на этой экспертизе? Вас содержали одного или с другими?

  В.С. Стрильцив: Я был с несколькими другими. Не было видно, что среди них есть политические. Но они уже там долго были. Я не заметил прямых признаков, что они душевнобольные. Но они стояли на своём. Значительно моложе меня люди.

  В.В. Овсиенко: А не было ли у вас страха, что хотят сделать вас психически больным?

  В.С. Стрильцив: У меня такого страха не было. Я держался твёрдо, потому что видно было, что у них было задание не оставлять меня в психиатрической больнице, а признать вменяемым. Я заметил, что те врачи не столько о своём деле заботились, сколько указания КГБ выполняли. Они знали, что я здоров, и должны были меня так и квалифицировать.

  В.В. Овсиенко: Признать вменяемым.

  В.С. Стрильцив: Вместо трёх недель (21 день), меня там 20 дней продержали и написали соответствующее заключение.

  Наконец следствие было закончено. Главный следователь, майор… Забыл фамилию… (Бречко Вячеслав Васильевич) писал обвинительное заключение. Это затянулось надолго, на две недели, потому что заключение на 81 страницу. Оно у меня есть, один экземпляр мне отдали, потому что в нескольких экземплярах на машинке печатал (кажется, в двух). Он печатал на машинке заключение, а я изучал дело, выписывал (он мне разрешил) из всех шести томов, том за томом. Я очень много выписал. Было 70 свидетелей, которых допрашивали по моему делу. Притом отовсюду, где я жил, где я работал, из разных-разных мест.

  В.В. Овсиенко: А также заключённые из зоны?

  В.С. Стрильцив: Из зоны тоже, основные свидетели были из зоны. Их было семеро. Они у меня выписаны и охарактеризованы. Нужно бы показать, что это за людишки. Это бытовики были. Там и главного врача лагеря тоже сделали шпионом, он тоже свидетельствовал против меня.

  Показания страшные — такие, что заслуживают не одного расстрела. Я, конечно, говорил значительно меньше и легче. А тем лагерным свидетелям было дано задание как можно обострять мои высказывания. Заключённых вызывали много десятков, но они не хотели против меня свидетельствовать. Только эти восемь дали согласие… Им пообещали — и их действительно досрочно освободили. Но пока моё следствие закончилось и пока я был осуждён (это месяцы проходили), несколько из них уже снова вернулись в зону: они заработали себе новый срок, их снова арестовали.

  В.В. Овсиенко: Вам были инкриминированы только устные высказывания или что-то и написанное?

  В.С. Стрильцив: И написанного много было. Всякие заявления, даже письма домой. А в каждом письме…

  В.В. Овсиенко: Клеветнические измышления?

  В.С. Стрильцив: Да-да-да. Правда, дело вели на украинском языке. Специально нашли таких следователей. Потому что в обвинительном заключении было записано: «Обвиняет украинскую власть в том, что всё русифицировано, что на Украине и радиопередачи на русском языке». Это было преувеличение, я же слышал радио, что не всё. Поэтому все следователи со мной говорили и писали всё только на украинском языке.

  Кстати, я вспомнил: старший следователь майор Бречко Вячеслав Васильевич. Всё это у меня записано.

  И вот суд. Я отказался от суда, отказался от адвоката, или я хотел адвоката из Англии. Мне не дали. Они согласились, чтобы судить без адвоката. Я суд тоже бойкотировал. На суд приехал как свидетель мой брат Павел. Но очень плохо, что он не слышал, когда я взял слово. В целом бойкотируя суд, я зачитал заявление на четырёх страницах мелкой рукописи (вы видели, как я мелко пишу). Что-то одиннадцать пунктов было, почему я бойкотирую суд. Все слушали. Публика — человек 50. Это не была спецпублика. Пришли люди, которые меня отстаивали, которые к тому, что я говорил, прислушивались. Я читал хорошо, как пропагандист. Это теперь у меня слабый голос, а тогда я читал, как артист. Я не преувеличиваю. Я тогда ещё был сравнительно здоров, не то, что теперь. Я зачитал и подал суду тот текст. В деле он есть. Как, пан Василь, взять из дела хоть копии?

  В.В. Овсиенко: Ну, надо обратиться в тот суд, который судил.

  В.С. Стрильцив: Я хотел когда-нибудь поехать туда. Разрешат ли мне? Я бы хотел, чтобы за меня кто-то из Киева постоял.

  В.В. Овсиенко: Теперь, как правило, разрешают забирать из дела свои материалы. Надо письменно обратиться прямо в тот суд, который судил.

  В.С. Стрильцив: Да я обращался в Полтавский областной суд, но это ещё в советское время, чтобы мне выдали копию приговора.

  В.В. Овсиенко: О, то было другое время. Надо сейчас обратиться. Многие уже позабирали свои документы из дел.

  В.С. Стрильцив: Я бы хотел поехать в Полтаву, потому что хотел бы сам пересмотреть дело.

  В.В. Овсиенко: Но сначала письмом обратитесь, какой будет ответ.

  В.С. Стрильцив: Итак, суд. Брат был за дверью. Только когда его допросили, тогда разрешили остаться в зале. Так что основного он не слышал.

  В.В. Овсиенко: Значит, суд был 21–28 апреля 1982 года?

  В.С. Стрильцив: Начался 21-го. На следующий день не было — у них было совещание. А потом 23-го, 25-го, 26-го и 28-го были заседания. Через день. 28-го зачитали мне приговор. Приговор был такой: статья 62, часть 1, то есть «антисоветская агитация и пропаганда», по Уголовному кодексу УССР. Дали 7 лет лагерей строгого режима, 4 года послелагерной ссылки и уплатить 473 рубля 50 копеек — все судебные издержки. Что это означает? Оплата суда всем, кого свидетелями вызывали. Кстати, и моему брату за мой счёт оплатили дорогу и туда, и сюда. Брат два раза приезжал. Раз приезжал в январе на допрос — и свидание несколько минут разрешили. И потом на суд приезжал. Ну, а потом я его не дождался, потому что суд был в 1982 году, а в 1984 году 24 января он умер. От стенокардии. В автобусе приступ — и всё. Здесь, во Франковске.

  И вот меня осудили. Я написал большую кассационную жалобу. Копию имею здесь у себя. Огромная, более 30 страниц мелкописью. Фактически, я записал историю террора. А для того назвал её «кассационной жалобой», чтобы она сохранилась в уголовном деле. Потому что если будут какие-то мои воспоминания или ещё что-нибудь, какие-то заявления, протесты, то они будут отброшены в КГБ. А жалоба будет храниться.

Мордовия

  Итак, осудили. Кассационный суд рассматривал — областной или в Киеве, и утвердили мне этот приговор. Вскоре взяли меня на этап. Везли через Холодную Гору, то есть через Харьков. Там я был несколько недель. А оттуда меня везли через какие-то областные города и привезли в Мордовию. Там — в Потьму. Пробыл несколько дней в Потьме (это пересыльный пункт — Потьма), а оттуда — в Барашево. А там в пятый лагерь (ЖХ-385/3-5). Он к тому времени был уже небольшой.

  Я прибыл туда, кажется, где-то 15 июля 1982 года. Там было тогда 85 политзаключённых, все в одном бараке. Он маленький был. Я впоследствии этот лагерь описал, зарисовал. Работа — шитьё рукавиц, норма — 85 пар за смену. 

  Там я находился более 5 лет. Ребята какие были? Конечно, все диссиденты. Но не все здесь, потому что, как известно, ещё и на Урале, в Пермской области, был один политический лагерь, а также Владимирская тюрьма, туда на «крытку» отсылали. Может, ещё какие-то...

  В.В. Овсиенко: На Урале было три лагеря. А в то время в посёлке Лесном 19-й лагерь был политический или уже уголовный? Потому что 17-й, в посёлке Озёрный (по-мордовски Умор), политический, ликвидировали ещё в 1976 году.

  В.С. Стрильцив: Нет, только в Барашево были политические заключённые. В этом лагере и женщины были. Десять-пятнадцать женщин. Кстати, и Татьяна Великанова потом там сидела.

  В.В. Овсиенко: Это женский лагерь ЖХ-385/3-4. А кто из украинских политзаключённых сидел с вами в этом пятом отделении?

  В.С. Стрильцив: В Барашево в то время был Юрий Бадзё. Уже сидел, когда я приехал. Так мы были около пяти лет вместе. Мы дискутировали на все политические темы. Он — патриот, но — социалист. Так что небольшие недоразумения были. Когда речь шла об ОУН-УПА, то он всё-таки иногда придерживался того, что писала советская пресса и радио говорило. Что бандеровцы, скажем, убивали советских граждан. Иногда он мог такое сказать. Он в это не верил, но всё-таки считал, что что-то такое было. Он — социалист, но у него Украина не то, что социалистическая — пусть Украина будет не панская. Но чтобы была украинская государственность, ничего общего с советским. Он, кстати, написал книгу на 400 страниц «Право жить» (за что его и арестовали). Первый вариант у него украли, так он потом восстановил её. Всё это он мне рассказывал. У нас в том бараке был так называемый «красный уголок». В том «уголке» сидело восемь человек. Там и подшивки газет были. Нас туда ходило человек восемь-десять. Остальные не интересовались, потому что старые, или не нужно им того было. А мы, больше всего Бадзё, я и тот Скоодис, литовец был. Он уехал за границу. Но был Мазур Дмитрий, был Алтунян Генрих, был из Киева Григорий Куценко. И его земляк Делидивка Владимир. Ты его не знаешь? Делидивка или Дилидивка. Что будто бы девку делить надвое.

  В.В. Овсиенко: Хорошая фамилия!

  В.С. Стрильцив: Фамилия Делидивка — казацкая. Он из Василькова, как и Куценко, как и Юрий Литвин. К Владимиру Делидивке я даже заезжал, когда в Киеве был, но его не застал. Он в общежитии сначала жил. Тоже порядочный парень. Он окончил технический университет в Дрездене. Так что знает немецкий язык, это был язык преподавания. Парень такой порядочный. Где-то у меня есть его адрес. Его должен бы знать Куценко, потому что они земляки. Куценко в руководстве Демократической партии. Ещё из-под Долины был Крайник Николай.

  В том мордовском лагере Барашево больше всего писали Бадзё, я и тот Скоодис, литовец. Он тоже преподаватель университета. Там почти все преподаватели были, люди с высшим образованием. Единичные были не с высшим образованием. Разные люди. Но все диссиденты имели высшее образование. А не диссиденты — не имели. Были ещё и старые заключённые, и шпионы были, у них там любое образование.

  Я там написал в 1985 году (оформил полностью в 1986 году) работу на 90 страниц «Образование должно служить народам». И даже на русский язык перевёл и послал президенту Академии Педагогических Наук СССР. Это было в середине 1986 года. 

Оттепель

  В январе 1987 года началась «оттепель». Горбачёв решил выпустить политических заключённых категории диссидентов. А те шпионы, или которые ещё за национально-освободительное движение сидели — так тех нет. Те оставались дальше сидеть. Так нас из лагеря забрано было где-то несколько десятков, так называемых диссидентов. В том числе и я, конечно, был забран. Нас в свои республики забирали или в области. Были там грузины Берденишвили, два брата, были из Еревана, из университета, из Вильнюсского университета, из Эстонии, были из Белоруссии. А больше всего с Украины было, конечно. Все были завезены в свои областные тюрьмы. С ними встречались прокуроры и следователи КГБ. И надо было только написать заявление, обращение, чтобы освободили, и пообещать, что не будешь бороться против советской власти.

  Есть данные, что тогда в Советском Союзе были выпущены 143 диссидента. То есть все, кроме единиц. Знаю, что ещё был задержан Михаил Горынь, ещё на ссылке в Томской области был Левко Лукьяненко. Ещё Нечипоренко.

  Я здесь, во Франковской тюрьме, просидел с 1 февраля по 5 мая 1987 года. Написал восемь таких бумажек, но ни одна не была принята. Им надо было писать чётко, а я не написал, что не буду бороться. Я писал, что и дальше буду продолжать борьбу за справедливость. Все восемь так написал. Последняя была короткая, что прошу разрешить мне эмигрировать. Три предложения было. И меня освободили с этим. Что выпускают, а я эмигрирую. Я не хотел выходить из тюрьмы, потому что я их хорошо знаю...

  В.В. Овсиенко: А как вас привезли сюда?

  В.С. Стрильцив: Меня забрали из Барашево ещё в январе 1987 года, повезли в Потьму. Там немного подержали, укомплектовали спецконвой для меня одного — капитан и два солдата. Они отвезли меня поездом в Москву, в Москве сдали меня в изолятор №3 на Красной Пресне. Там я посидел. А потом самолётом Ивано-Франковск — Москва. Капитан и солдаты несли мои книги, потому что у меня было много книг. Я в Барашево выписал 175 книг.

  В.В. Овсиенко: Но ведь заключённый имел право только на 50 кг вещей. Тем более на этапе… У вас не отобрали их? Потому что у меня отобрали...

  В.С. Стрильцив: Нет, не отобрали. Слушайте дальше. Больше всего было московских изданий, немного из Киева были, из Харькова. 50 книг я оставил в лагерной библиотеке в Барашево, а 125 взял с собой. Их и несли те два солдата и капитан. Я вещи не нёс. Один из них нёс такой деревянный чемодан, а второй нёс мой рюкзак. Я почти ничего не нёс.

  В.В. Овсиенко: Как большой пан.

  В.С. Стрильцив: И ещё. У меня была зэковская форма. Привезли меня во Внуковский аэропорт: там вечером самолёт улетал, где-то в 11 часов, так сказали дать нам дорогу.

  В.В. Овсиенко: Будто Генеральный секретарь идёт.

  В.С. Стрильцив: Да. И все пассажиры стали в стороне. Я иду мимо них, вижу, что это украинцы, едут в Ивано-Франковск, так я поздоровался: «Добрый вечер, уважаемые друзья!» Мне же не запретили говорить! Поздоровался по-украински. Пассажиры посмотрели и все поняли, что это зэк. Но у меня не было скованных рук.

  В.В. Овсиенко: А меня в 1976 году таким спецконвоем в самолёте в наручниках возили.

  В.С. Стрильцив: Ну, они уже будто знали, что везут меня на освобождение. Капитан сказал. Мы сидели в конце, на последних местах. Самолёт на 48 мест, АН-24. Я сидел с одной стороны, капитан с другой стороны, а те солдаты — один там, один там сидел. Мне давали пить, есть. Я сам ходил в туалет. Но туалет тут, возле меня, за дверью. Так уже никто не шёл за мной. Уже чувствовалось послабление. Капитан говорил, что всех везут на волю.

  Прилетели мы ночью, где-то в час. Там меня уже ждали КГБ и прокуратура. И тюрьма. Меня там те — сдали, эти — приняли. И повезли на воронке в тюрьму.

  В тюрьме я находился три или четыре месяца. Со мной прокурор говорил. У меня вот здесь есть «Прикарпатская правда». Это коммунистическая газета. Так он теперь её правовой консультант. Тот прокурор ко мне приходил, мы с ним спорили. И приходили два кагэбэшника — майор и капитан. Много раз они приходили, потому что я восемь раз заявление писал. Они говорили: «Наконец-то уже Украинский согласен». Это, кажется, генерал КГБ. Фамилия — Украинский. «Уже наш шеф согласен с формулировкой „буду продолжать борьбу за справедливость“». Он-то согласен, но первый секретарь обкома не согласен, Посторонко. Посторонко не согласен. Он хочет, чтобы вы написали чётко».

  Так что я знаю этого верзилу. Когда-нибудь надо будет встретиться с ним. Он вроде здесь бывал, а сейчас где — не знаю.

  Наконец, я написал три предложения, что хочу эмигрировать. Меня тогда берут освобождать, но я говорю: «Не хочу здесь даже выходить — прямо на самолёт». Так они не знали, что делать — вся тюрьма поставлена, КГБ, прокуратура… А бить меня уже нельзя, конечно. Только приходили и уговаривали. Прокуратура всё гарантировала: «Мы теперь не против. Вот за два дня пропишетесь, подадите заявление и эмигрируете. Это теперь несложно, теперь можно, теперь отпускают». Мне смешно было, потому что это не был такой мой жизненный принцип — эмигрировать. Я просто хотел немного поиздеваться над ними!

«Час для труда настал…»

  Наконец я согласился — как они обрадовались! 5 мая 1987 года дают мне грузовой автомобиль, потому что у меня, как известно, 125 книг и ещё немного другого груза в рюкзаке. Везут к родне. Брат умер уже более трёх лет назад, но повезли меня туда, на квартиру брата. Конечно, я там был через несколько дней прописан. Очень быстро прописали меня. В паспортном столе всё упрощали. Что-то по телефону согласовывали.

  Я там жил несколько первых месяцев.

  Сразу, когда был освобождён, я связался со Львовом, с ребятами. Там уже были Вячеслав Черновол, Зорян Попадюк, скоро Михаил Горынь освободился. Я заявил, что надо немедленно восстанавливать Украинскую Хельсинкскую Группу — это сразу. И услышал это через два дня по радио «Свобода». Ребята сразу передали на Запад… Слышу по радио, что освободился Василий Стрильцив и присоединился к Украинской Хельсинкской Группе.

  Мы здесь с Сичками сразу начали действовать. Потому что других патриотов ещё не было видно. Ещё было по-старому — все боятся, только одиночки… Я связался с Черноволом. Он уже успел жениться на Афине Пашко. И я ходил к нему на улицу Бичную...

  В.В. Овсиенко: Может, на улицу Левитана?

  В.С. Стрильцив: Была улица Бичная, где он сначала жил. А может и Левитана. Я не припоминаю.

  В.В. Овсиенко: Там был проспект 700-летия Львова, который теперь называется проспект Черновола. А сбоку от него была улочка Левитана, где жил Черновол.

  В.С. Стрильцив: Ага, да. Так я там был. Я припоминаю, он меня попросил передать жене Василия Стуса магнитофон — такой длинный, «Панасоник» назывался. Потому что нам передали где-то из-за границы штук 42, как мне Сичко сказал. Я тоже достал один. Я, когда ехал в Киев, отвёз его Василию Гурдзану. Там меня уже ждали Евгений Сверстюк, Шевченко. Но я не припоминаю, который, их два брата есть?

  В.В. Овсиенко: Они не братья, они только соратники: Олесь и Виталий.

  В.С. Стрильцив: Ага. Так они там ждали меня. Познакомились. Это был 1987 год, если не 1988-й.

  В 1988-м мне уже дали работу. Разрешили работать в школе, как и другим. Я пошёл в сельскую школу в Коломыйский район, село Жукотин. Кстати, это соседнее село, откуда родом Оксана Попович. Её мать прожила сто один год и была учительницей и директором в селе Жуков. А я в четырёх километрах, в Жукотине. Жуков и Жукотин. Я часто ездил во Франковск и дальше.

  Мы, помните, в 1987 году восстановили Украинскую Хельсинкскую Группу. Едва ли не больше всего усилий к этому приложил Черновол во Львове. Несколько месяцев он называл её Федерацией. Тогда он возобновил выход «Украинского вестника». А 7 июля, на Ивана, она превратилась в Украинский Хельсинкский Союз. А в 1990 году, 29 апреля, — в Украинскую Республиканскую партию.

  В.В. Овсиенко: А когда вы здесь, во Франковске, создали областной филиал УХС?

  В.С. Стрильцив: Областной филиал мы создали 12 марта 1989 года, то есть немногим более, чем через полгода, когда Группа стала Союзом.

  В.В. Овсиенко: Вы здесь возглавляли Союз?

  В.С. Стрильцив: Я не возглавил, потому что уже учительствовал, я не мог. Собрание состоялось в доме Панаса Заливахи и пани Любы Лемык. Он мало вмешивался, но способствовал этому. А пани Лемык принимала активное участие. И Катерина Савчук.

  В УХС основную роль играл Черновол. Мы изредка встречались, потому что я учительствовал. Хотели председателем Франковского филиала избрать меня, но учительство мне помешало. Председателем стал не политзаключённый, Пётр Марусик. Он недавно умер. Издал книжечку-справочник. Он такой порядочный парень.

  Пани Лемык говорила, что они меня ждали, давнего политзаключённого. Они меня давно знают, ещё до ареста. Но я стал ответственным секретарём областного филиала УХС. Всё через мои руки проходило. Не председатель, а я всё это делал. Кого принимать, я выдавал бумаги, я регистрировал. У меня всё основательно делается. Написал много документов, статей.

  А в 1989 году, 3 июня, образовалось Всеукраинское Общество репрессированных. Вы были, когда мы отмечали десять лет создания?

  В.В. Овсиенко: К сожалению, я тогда куда-то уехал.

  В.С. Стрильцив: Юрий Бадзё был. Бадзё молодец! Мы давние друзья. Но, вы знаете, он выступил за поддержку Марчука на пост Президента. А Евгений Пронюк и другие давно решили, что следует поддержать Кучму. Поэтому было недоразумение. Бадзё выступил два раза — в начале, а потом в конце, что Марчука нужно поддержать. Но собрание этого не приняло. Я не вмешивался в спор, потому что я знаю, что здесь не надо бороться. Бадзё не активист Общества, а я активист. Марчук — ведь шеф КГБ, по крайней мере, заместитель...

  В.В. Овсиенко: Не был ли Евгений Марчук, когда вы сидели, в Полтаве в КГБ?

  В.С. Стрильцив: Был! В моё время он был подполковником КГБ. Но он не вмешивался в моё дело. Тогда начальником КГБ в Полтаве был генерал-майор Жабченко, начальником следственного отдела подполковник Чередниченко. Эти имели со мной дело.

  В.В. Овсиенко: А Марчук кем был?

  В.С. Стрильцив: А этот был поменьше. Он в Полтаве был ещё подполковником. Уже потом его в Киев стянули. Так мне там говорили.

  Итак, 3 июня 1989 года я стал членом Координационного Совета Всеукраинского Общества репрессированных. Здесь я проводил объединительную работу, потому что здесь через год возник Союз политических заключённых Украины. Я и в него вошёл, и вскоре возглавил его, то есть стал председателем областной организации Союза политических заключённых Украины. Мы проводили много мероприятий. А 19 декабря 1992 года мы объединились во Всеукраинское Общество политических заключённых и репрессированных. У нас 40 тысяч членов. В нашей области — 5 тысяч. Во всех районах есть по нескольку сот. Например, почти 700 — в Галичском районе. Там строили тепловую электростанцию и принимали зэков на работу, потому что никто не хотел копать землю. Это дешёвая работа. Бывших заключённых там прописывали, они имели работу и плату.

  Меня избрали в областной провод Украинской Республиканской партии. Я был его политическим референтом. Я до сих пор являюсь членом областного провода Республиканской партии. Здесь её сейчас возглавляет .... ..... .... Фицич. Был Игорь Банах, но тот Лукьяненко по исключал из партии лучших людей, а теперь и сам ушёл из Провода. Сначала Лукьяненко помог Ярошинский, а через год и Ярошинского исключили...

  В.В. Овсиенко: А теперь Лукьяненко недоволен и Шандрюком.

  В.С. Стрильцив: Да, и Шандрюком. Да и сам будто ушёл из Провода, где-то в газете я такое прочитал. Мне Пронюк говорил, что он не ушёл из Республиканской партии, а только из Провода. Он хотел сделать семейную партию… Кто руководил? Мы знаем. Руководила всем его жена, Надя...

  В.В. Овсиенко: Ну, не будем об этом. Вы и теперь состоите в УРП? Какой ваш нынешний статус? Вы говорили, что уже перестали быть председателем областной организации Общества репрессированных...

  В.С. Стрильцив: Да. Я более 8 лет был председателем областной организации. Мы называем «областная управа». Название «управа» мы даём гражданским организациям, «провод» — партийным, а «штаб» — военным или военизированным. А теперь я ушёл из-за больного сердца. Такая беда. Я вот мобилизуюсь, когда говорю, немного забываю. А когда я один, то начинаю стонать, немного лежать, немного ходить, немного сидеть… Я не могу. Я на собрания уже три месяца не хожу…

  Я уже говорил, что вынужден был оставить должность председателя областной организации Всеукраинского Общества политических заключённых и репрессированных из-за болезни сердца. Так хочу несколькими фразами о ней сказать.

  Десять лет назад, в декабре 1989-го, у меня был первый неожиданный инфаркт. Еле пережил. Четыре месяца я пролежал. Но ещё работал, берёгся, лечился, в том числе и средствами народной медицины, пил, скажем, настой чеснока на спирту. И так протянул до сих пор. Но все десять лет я вынужден был целиком отдаваться делу (только так надо работать), но эти дела довели меня до такого состояния. У меня уже было несколько инфарктов. Стенка сердца напротив желудочка истончилась. Есть большая опасность, что из-за сильных волнений, или какой-то груз нести, или быстро идти или бежать — она может разорваться. Так, как в 1962 году разорвалась стенка аорты моего отца, когда ему исполнилось семьдесят три года. Поэтому я вынужден был передать руководство младшему, [фамилия неразборчиво] ...... .......... ....... Ярославу. С согласия всех руководителей районных организаций, с ведома пана Пронюка как председателя Всеукраинского Общества.

  Я и теперь занимаюсь делами нашего Общества, потому что это передаётся постоянно. Надо приучить, чтобы продолжали это полезное дело. Я имею в виду метод самого ведения дела. Надо не только возглавлять, но и документацию вести. Кстати, я вхожу в редколлегию всеукраинского журнала «Зона». Там опубликовано немало моих статей.

  А ещё в 1992 году я обратился к Президенту Украины Леониду Кравчуку с соответствующим документом, чтобы Украина потребовала от России денежной компенсации или вообще материальной компенсации, возмещения за тех уничтоженных почти сорок миллионов граждан Украины. Половина из них убита. Скажем, голодом где-то до десяти-двенадцати миллионов, а там истреблением украинской интеллигенции в конце 30-х годов, а потом и в 40-е годы уничтожено очень много. А вторая половина из тех сорока миллионов — те, что были заключены в лагерях, выселены и как-нибудь были репрессированы.

  Так должно быть. Ведь когда Гитлер, фашистская Германия уничтожила 6 миллионов евреев в разных странах, в том числе в Украине, и в самой Германии, в других оккупированных государствах, пространствах, — то теперь их правопреемники (Аденауэр и Коль) расплачиваются миллиардами марок за тех убитых 6 миллионов. А также другие государства Оси: итальянцы — за Албанию, за Ливию, за Абиссинию тоже возмещают, что они причинили там убийства и уничтожение имущества. Так же японцы, как государство Оси, сообщники Гитлера, — за захваченные земли, скажем, Индокитай, Филиппины и другие — так они тоже расплачиваются за это.

  Так почему Россия, когда прямо истребляла украинцев, почему она не хочет платить? Надо любыми мерами и средствами заставить её. Либо через межгосударственные отношения Киев — Москва, либо Киев и другие страны так называемого СНГ с помощью европейских судов в Страсбурге и в Гааге. Это суд Организации Объединённых Наций. Итак, через саму ООН надо заставить Россию расплачиваться за это. А то вместо компенсации в 1991 году Горбачёв, последний или первый Президент Советского Союза, той страшной империи, заставил Председателя Верховной Рады Украины Кравчука передать России все наши, человеческие, сбережения, которые были в Украине в сумме где-то 85 миллиардов рублей. Это не какие-то государственные — это наши деньги. Но я не держал их у себя в кармане, а отдал в кассу. И их украли. Это преступление! Я удивляюсь, что до сих пор власти ничего не делали, чтобы их вернуть. Я думаю, что сейчас, с новым курсом украинской политики, как внутренней, так и внешней, это будет сделано.

  Мы, политические заключённые и ссыльные, высланные — государственные рабы — строили Колыму, Магадан, Норильск, Коми. Всё это политические заключённые делали. И почему нет за это платы?

  Ведь известно, что Германия за остарбайтеров платит. Пусть среднюю, хоть небольшую плату. Но так нужно. А вестарбайтеры, то есть те, что были вывезены на восток, в Советский Союз, — им тоже должны заплатить. Пусть бы те деньги были и не нам, а семьям — детям, внукам, правнукам тех людей. А когда уже нет семьи, скажем, родословная закончилась, все вымерли в Сибири или где, то, может быть, для государства это шло. Ведь мы тысячи заводов, шахт построили там. Сколько мы дали пользы — и теперь всё это российское, в том числе и золото Колымы.

  В.В. Овсиенко: Я хотел бы, чтобы вы рассказали о своих рукописях.

  В.С. Стрильцив: Я хочу сказать, что везде, где бывал, я всё записывал. И не в одном экземпляре — потому что могли отобрать, а в нескольких. Я это делал, где только это можно было. То есть два раза записывал, или через копирку. И записывал обдуманно. Это после возвращения из лагерей. И в лагерях много записывал. В политическом лагере в Мордовии, в посёлке Барашево, я написал несколько сот страниц различных материалов. И я их там закопал.

  Я хотел бы, чтобы мне власти помогли официально обратиться… Потому что там, в Москве, меня не послушают… Чтобы какой-нибудь министр нашего правительства помог это сделать. Я бы поехал туда и откопал. Там закопано примерно 400 страниц моей мелкой рукописи. Написано на украинском языке. Я хотел бы их получить. Притом, я закопал первый, лучший экземпляр.

  В.В. Овсиенко: Но, я вижу, у вас тех записей есть большая куча?

  В.С. Стрильцив: У меня много записей. Практически, у меня есть все письма, которые я писал, которые мне писали брат или родные, друзья, знакомые, или которые я писал домой. Другим людям — то я не знаю, хранят ли они их. Но которые я писал домой и которые мне писали, я сохранил практически все. Это много сотен, если не тысяча писем, которые я думаю в дальнейшем упорядочить в книгу...

  В письмах за пять лет пребывания в политическом лагере в посёлке Барашево я написал около 64 различных протестов, где описаны все события, на которые мы реагируем. А также я написал там работу, которая называется «Образование должно служить народам». Кстати, все бумаги я передавал властям. А копии у меня были, но ведь не все копии сохранились, потому что, как известно, там отбирали во время обысков. Некоторые мне прислали из лагерей домой, я их храню. Я делаю с них копии.

  Но у меня много документов как у председателя Общества политических заключённых и репрессированных и как у одного из руководителей Республиканской партии в городе Ивано-Франковске и в области. Я намерен — независимо от моей болезни — упорядочить их и на их основе написать историю как нашего Общества, так и истоков Украинской Республиканской партии. И как предыстории — Украинской Хельсинкской Группы, потом Украинского Хельсинкского Союза, наконец, Украинской Республиканской партии. Потому что, помню, на одном из первых съездов пан Мыкола Руденко предложил эти годы — Украинской Хельсинкской Группы, Украинского Хельсинкского Союза — зачесть как историю Республиканской партии. Правда, есть и другие партии, которые могли бы так считать. Скажем, Сички — Пётр и Василий, тоже были их членами, даже костяком, но создали УХДП. Это общая наша история. Оттуда начинались разные партии.   Вот эти документы у меня хорошо упорядочены, а эти, можно сказать, не тронуты. Видите — это две связки? Они ждут, давно ждут, годами, моего упорядочения.

У меня есть и большие работы, не просто какие-то протесты, обращения или жалобы. Некоторые на десятки страниц. Я уже назвал одну из них — «Образование должно служить народам». Это анализ и критика образования в Советском Союзе и новая система образования, которую я предлагаю для Украины. Я считаю, что для каждого народа его собственная система — наилучшая. Она должна служить нации, этому народу, а не только русским или их русскому языку как некоему общему.

Моя жена

В. В. Овсиенко: Для справки: каково ваше, так сказать, семейное положение?

В. С. Стрильцив: Я не женился, потому что меня четыре раза судили. А кроме суда и тюрем, меня ещё долго везде преследовали, годами преследовали. Поэтому я не женился. Хотя и хотел, но положение было такое, что не до этого. Везде ездил. Я до 25 лет просидел в лагерях, а потом ещё ссылка. А вернулся домой — нужно было получать образование. Это немного отдалило меня... А потом снова заключение. И только теперь, два с половиной года назад, то есть в 1997 году, я женился на такой же политзаключённой. Но она 1936 года рождения, то есть на семь лет младше. Когда я в 1957 году окончательно вернулся из Норильска, именно тогда она, как говорится, села. Она тогда была молодой учительницей начальных классов. Окончила Рогатинское педагогическое училище. Год проработала учительницей, с 1956-го по 1957-й, и её в последний день учёбы, 22 мая, арестовали. Ей тоже дали 54-ю статью. Но это уже не как бандеровке, а как врагу Советского Союза. Она писала стихи, откровенно говорила о борьбе УПА, которую видела собственными глазами. В 1946 году ей было десять лет, а в таком возрасте, знаете, как этим интересуются. А 1946 год — это разгар борьбы с коммуно-московской оккупацией. Она всё это наблюдала. Её родственники были в подполье, даже осуждены были. Её двоюродный брат получил 25 лет — и умер. Замечательный парень, так много оставил воспоминаний, я работаю над ними.

Ей дали 6 лет строгого режима, 5 лет ссылки и 3 года поражения в правах.

В. В. Овсиенко: И всё это она отбыла?

В. С. Стрильцив: Она отбыла 6 лет. Была в разных лагерях, в том числе и в Мордовии, и в Красноярском крае. И в ссылке была в Архангельской области, а из Архангельской области она потихоньку сбежала. Отбыв два года, сбежала в Киев. Пошла со своим братом, который сейчас живёт в Киеве (она, кстати, как раз поехала к нему, потому что он в Германию едет)... Пошла к брату, и они неделю добивались приёма у Шелеста. На приёме она всё рассказала. И Шелест сказал: «Вы возвращайтесь туда снова, потому что это нарушение, а мы что-нибудь будем делать». Так что она два года ссылки не отбыла. То есть не пять лет, а три.

В. В. Овсиенко: Вы до сих пор не назвали её фамилию и имя...

В. С. Стрильцив: Её девичья фамилия — Буртник, имя — София. В Киеве есть её брат, инженер-строитель Буртник. А потом она вышла замуж (у неё есть дети, это я только сейчас женился, а у неё четверо сыновей) — и стала Кучирко. Она уже в наше время, в 1992 году, окончила психологическое отделение Прикарпатского педагогического института. Сейчас он уже называется Прикарпатский университет.

Мой брат Павел Стрильцив

В. В. Овсиенко: Далее пан Василь Стрильцив расскажет о своём брате Павле — тоже политзаключённом.

В. С. Стрильцив: Мой брат Павел старше меня на 14 лет. Он — самый старший, я — самый младший. Между нами ещё была сестра Стефка, 1926 года рождения. А он — 1915 года. Он родился 17 марта. То есть уже шла Первая мировая война. Отец как раз ушёл на фронт. На итальянском фронте был ранен, в 1916 году попал в плен и был там до 1918 года, до окончания Первой мировой войны. И только после этого вернулся из Италии домой.

Во время перехода фронта сгорела наша хата в селе Загвоздье, поэтому те годы были мученическими для семьи. Но война закончилась, всё наладилось. Павел окончил в селе начальную школу, четыре класса. Потом поступил в Станиславовскую украинскую гимназию, то есть с украинским языком обучения, 8-й класс которой окончил в 1935 году. Очень хотел учиться на юриста, потому что любил это дело. Оно тесно связано с политикой. Но не удалось, потому что к таким специальностям поляки украинцев не допускали. Они при Пилсудском взяли курс на, можно сказать, антиукраинскую политику.

Но Павел, кроме того, был способен и к языкам. Прирождённый языковед. Он поступил на классическую филологию во Львовский университет, то есть изучал древнегреческий и латинский языки, культуры древнего мира. Учился он в 1936–1941 годах. Где-то есть его бумаги, я проверю. У него было много работ.

Итак, он в июне 1941 года закончил учёбу. Но на последнем экзамене (должен был быть ещё один экзамен) началась бомбардировка Львова немецкими самолётами. Началась война Германии с Советским Союзом. И он не получил диплом, потому что не сдал ещё один экзамен, как и все студенты. Во время немецкой оккупации университет не работал, был закрыт. А в советское время, после 1944 года, университет снова открыли. В 1945 году он сдал последний экзамен и получил диплом об окончании филологического факультета Львовского университета, с отличием. Он ещё студентом писал статьи. Студент писал статьи о греческой культуре! И диссертация у него была написана — это уже позже. Диссертация называется «Война мышей и лягушек. Батрахомиомахия». Он ушёл в творческий отпуск, чтобы её написать. Дают три месяца такого творческого отпуска. Но вместо защиты диссертации — в тот день у него провели обыск.

В. В. Овсиенко: Это когда?

В. С. Стрильцив: Это было в ночь с 21 на 22 февраля 1972 года. Тогда, когда был погром украинской интеллигенции. Тогда у него, как и у меня, как и у Василия Долишнего, провели обыск. У многих из нас... И у него нашли наши путевые заметки. Мы много лет ездили по Украине по историческим местам, и он писал об этом. Я лишь коротко записывал, потому что вёл мотороллер. Он писал больше, эти записи у меня есть. Это 70 исписанных страниц. Начал я, потом он писал путевые заметки. Мы хотели их иллюстрировать, потому что ездили с фотоаппаратом и с 8-миллиметровой кинокамерой. Мы сняли около 50 маленьких фильмов, то есть лент. Но у нас провели обыск в 1972 году и всё это забрали.

Его сразу не арестовали — следствие, следствие, следствие... Он из дому ходил на следствие. А потом 4 июля 1972 года его арестовали... Сначала КГБ, а потом КГБ передало дело в областную прокуратуру. Потом суд, статья 187-прим, то есть «заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй». По этой статье впервые судили Черновола, потом обоих Сичко, когда их во Львове арестовали.

На суде, кстати, был Василий Долишний. И я был, конечно, я выступал. Дали ему полтора года, как и Черноволу. А статья — до трёх лет. Черноволу (в 1967 году) дали было три года, но потом сняли полтора года.

В. В. Овсиенко: Тогда как раз была амнистия, и ему сразу наполовину «скостили».

В. С. Стрильцив: Хорошая была женщина-адвокат. Против неё был прокурор области Параскевич — страшный тигр, негодяй был! Это был областной суд. Судья, тоже женщина, инвалид войны, без одной руки, подруга того адвоката. Судья очень краснела, когда прокурор Параскевич выступал против адвоката. Но всё-таки дали полтора года, а не три.

Брат писал кассационную жалобу, мы ездили в Киев в кассационный суд. Кстати, тот судья, который утверждал приговор и назвал брата антисоветчиком, сейчас состоит в Конституционном суде. Павел отбывал заключение там же, где и Сичко. Но Сичко были арестованы в 1979 году.

В. В. Овсиенко: Сичко сидели в разных местах: Василий в Черкассах, а Пётр в Брянке.

В. С. Стрильцив: Брянка Луганской области. А брат мой тоже был в Луганской области, но в городке Свердловск. Я туда ездил несколько раз к нему. Когда он вернулся, мы долго воевали — полгода, — чтобы ему разрешили преподавать. Мы здесь добивались, в Киеве добивались, в Москву ездили. И всё-таки через полгода ему разрешили преподавать. Он преподавал немецкий язык. Потому что греческий и латынь он раньше немного преподавал в училище и в Черновицком университете. В 1962 году — это давно было — наш институт относился к Черновицкому университету. Здесь были его факультеты. Была кафедра латинского языка, так что он преподавал здесь латынь. Он ещё и в училище преподавал, но потом его уволили. Брата всё время увольняли. А ведь это был один из лучших преподавателей. Он преподавал украинский язык в течение 15 лет, а потом не захотел преподавать по-советски. Здесь его знают многие... Преподавал украинский, потому что латыни уже не было. У него сначала было там несколько часов латыни, а потом нет. Он автор многих работ по украинскому языку и литературе. Писал для журнала «Украинский язык и литература в школе», для многих других журналов. Делал переводы. Один напечатан в «Хрестоматии античной литературы». Там, правда, напечатана только половина его перевода с древнегреческого «Батрахомиомахии». Он диссертацию о ней написал. Но вместо того, чтобы защищать, его арестовали. Сначала обыск — в последний день трёхмесячного творческого отпуска!

Мы с ним ездили вплоть до Москвы, говорили, что нигде в законе такого нет, чтобы не допускать к преподаванию. Только в ЦК не ездили, а так — ко всем властям: в Президиум Верховного Совета, в Профсоюз, в Министерство образования и в другие инстанции высшей школы. Ему, наконец, разрешили. Он преподавал в Тлумачском районе, ездил туда за 28 км. Ну, не каждый день. И вот в автобусе у него случился приступ стенокардии, и он умер в автобусе 24 января 1984 года. Я тогда был в Мордовии, отбывал четвёртый срок. Мне об этом только написали в письме.

Он был вечным борцом (????). Прекрасно знал историю. Он с Донцовым, с другими украинскими деятелями встречался во Львове — при Польше, когда ещё был студентом, — с другими нашими галицкими политиками. Он был украинским патриотом.

Я младше на 14 лет, так что он долго был моим опекуном. У меня уже был лагерный опыт, так что мы обсуждали дело борьбы, он меня очень поддерживал. Мы были одних взглядов. Он очень хотел, чтобы я получил высшее образование, — тогда будет легче жить и не так легко арестуют.

Наши с ним поездки по историческим местам Украины были очень патриотичными. Мы встречались с разными людьми, всё обсуждали, писали, фотографировали. У нас много фотографий, я хочу проиллюстрировать наши описания и издать книжечкой. У него был мелкий почерк, он писал так элегантно, так мелко, лучше меня. Кстати, у него и у меня одинаковый менталитет, или, скорее, характер. Но я его всё догонял, потому что 14 лет — это большая разница, это не год-два. Политический опыт я приобрёл в лагерях, а он знал общую политику, право, филологию. Представьте себе: знать греческий, латинский, польский, немецкий языки — до тонкостей. Он писал о том, до чего я доходил позже. Такие академические проблемы...

Хочу сказать, что когда меня арестовали в 1944-м, его до самой смерти Сталина время от времени вызывали в КГБ. Ну, они там по-разному назывались: НКГБ, потом МГБ — Министерство государственной безопасности, потом КГБ. Так вот, вызывали его все эти годы и требовали от него вступить в партию и быть доносчиком. Он мне говорил, что почти все учителя были терроризированы КГБ. И он мне говорил, что ему чудом удалось избежать... Когда я вернулся, он мне рассказывал, кто чем дышит.

Он был очень хорошим учителем и психологом. Прекрасно знал свой предмет, отлично знал! Но когда организовывали поездки в Киев или экскурсии в другие места — его всегда исключали. До моего приезда он не бывал в Киеве! Всё время его исключали, всё время его критиковали — критиковали за то, что я сидел. Не за учительскую работу, а за то, что он якобы враг. Он боролся. Он не был трусом. Он как раз рассказывал, что, когда его вечером или ночью выпускали из КГБ, он был начеку, потому что могли и убить. Говорит: «Я всегда был начеку. Если бы кто-то замахнулся, я бы отбивался, потому что всё равно был бы убит или искалечен».

После смерти Сталина его уже не трогали.

В. В. Овсиенко: Если когда-нибудь придётся собирать о нём какие-то сведения — был ли он женат? Остались ли дети?

В. С. Стрильцив: Да. Он женился 18 июля 1943 года на девушке, ей было 18 лет, потому что она 1925 года. Её родители — порядочные люди. Она ещё жива. Как и я, окончила 7 классов гимназии. Я был во втором, третьем, четвёртом классе, а она была в седьмом, восьмом, окончила при немцах. У меня есть тогдашняя фотография. У них трое детей.

В. В. Овсиенко: Назовите, пожалуйста, их имена и годы рождения.

В. С. Стрильцив: Старший — Зореслав, 1945 года рождения. Лариса — 1949 года. Мирослав — 1953 года. Все живы. И внуки есть. Живут во Франковске.

Зореслав, старший, — радиоинженер. Он ещё в школе собирал радиоприёмники. А потом работал в школе, сейчас ведёт областной радиокружок. Лариса окончила техникум, но не работает, потому что у неё были дети. Мирослав окончил Львовский физкультурный институт. Все живут во Франковске. Мирослав, младший, ездил в Тюмень на заработки.

Его жене уже много лет. Она проживает на старом месте в Ивано-Франковске, улица Букатчука, 7. Там их домик. Не брата, потому что брат туда переехал, а её родителей. Она проживает в отдельном домике в центральной части города, за вокзалом, со своей дочерью Ларисой. А сыновья ушли из дома к своим жёнам.

В. В. Овсиенко: Хорошо. Спасибо за этот рассказ.

Это был пан Василь Стрильцив, 7 февраля 2000 года, Ивано-Франковск. Записал Василий Овсиенко.

Снимок В. Овсиенко:

Strilciv Плёнка 9059, кадр 6А, 7.02. 2000 г. Василь СТРІЛЬЦІВ.