Николай МАРМУС
2 апреля 2000 года в его доме в с. Росохач, в присутствии Петра Винничука, Николая Слободяна и Владимира Мармуса;
3 апреля в доме Николая Слободяна – София МАРМУС (АЛИЕВА), жена Николая
Н. Мармус: Я, Мармус Николай Васильевич, родился 1 апреля 1947 года в селе Росохач. Наш отец Василий был 1904 года рождения, прожил 74 года, умер в 1978-м. Мать 1910 года, Михайлина Николаевна Погрибная, прожила 78 лет. Здесь я окончил среднюю школу. В 1963 году пошел на работу – учиться на столяра в Чортковский «Межколхозстрой». Там и работал до ареста в 1973 году.
В 1972 году мы с братом Владимиром пришли к такому мнению, что надо бы как-то отметить 55-ю годовщину провозглашения независимости Украины. Сошлись мы со своими односельчанами-товарищами и обсудили это. Из первых были Петр Винничук, Петр Витив, Николай Слободян, Николай Лысый, Владимир Сенькив, Андрей Кравец. Потом нужен был еще один, дошло до Степана Сапеляка. Но ребята были немного не согласны с этим, поэтому тянули до последнего. Уже перед самой операцией ребята дали согласие, чтобы его принять в нашу организацию. Он тогда принял присягу.
В. Овсиенко: А как происходил приём в организацию? Вот как вас принимали?
Н. Мармус: Кроме беседы, приносилась присяга. Её написал Владимир Мармус, мой брат. Каждый должен был её прочитать. Я уже дословно не помню её, но там было, что я, такой-то и такой-то, клянусь в том, что буду хранить тайну, если я предам, то пусть рука товарища покарает меня. В таком духе было. Меня принимали в центре села, там такой дом строился. Принимали меня брат, Винничук, Сенькив. А некоторых в лесу принимали – кого где, не всех вместе. Я был среди самых первых. С Сапеляком было немного больше церемоний – его как-то не очень ребята хотели, что-то недолюбливали.
Мы уже тогда готовили флаги, покупали материал на флаги, краски, выбирали места, лозунги писали. Купили простую бумагу – обои. Не было у нас такой хорошей бумаги. Флаги шили у Николая Слободяна.
В. Овсиенко: Вручную, или швейная машинка была?
Н. Мармус: У нас не было швейной машинки. С материалом, конечно, было немного туго. Искали по магазинам, случайно нашли синий. И древка надо было сделать. Я их сделал, потому что я в столярном цехе работал. В Чортковский «Межколхозстрой» после ареста приезжали, экспертизу делали, на каких именно станках это делалось.
Мы считали, что нам тогда очень повезло. Мы тогда участвовали в сельском хоре и должны были ехать с концертом. Три дня мы собирались. Мы знали, что вечером 21 января должны идти на эту акцию. С концертом не поехали, потому что была проблема с машиной, не на чем было ехать.
Мы через лес пешком пошли все вместе в Чортков. Только Сапеляку еще с вечера поручили завезти флаги. Мы дали ему эти флаги, посадили в автобус, наставляли-наставляли, но он не все выполнил.
Петр Винничук: Мы потратили, наверное, с час, пока его нашли в Чорткове. Так не могло быть, чтобы листовки вывешивать отдельно, а с флагами еще раз возвращаться на то же самое место.
Владимир Мармус: Ему было сказано, чтобы он никуда не заходил в Чорткове, чтобы его никто не видел. А он ту договоренность нарушил – с пакетом зашел к своим родственникам. Ему было сказано, чтобы он нашел какое-нибудь место и пробыл там то время, пока мы подойдем. Чтобы не выдал себя. А он появился в Доме культуры, с девушкой. Потом дал ей знак, что куда-то спешит, оставил её и побежал, потому что назначенное время подходило. Уже когда крутилось следствие, то девушка сказала: «Да он у меня был, куда-то спешил, чем-то был измазан».
Н. Мармус: Этим делом занималось КГБ не только Чортковского района и области, но и Киев был причастен. Тогда буквально всех допрашивали, кто где был такого-то и такого-то числа, так сказать, у кого какое алиби было. Я знаю из следствия, что там у родственников Сапеляка был еще один человек, который в прошлом был тюремным надзирателем. И он заметил, что когда Степан зашел, то поставил на кровать сверток. (Это были древка и флаги – все вместе там было). И пошел с девушками на танцы. Кагэбэшники расспрашивали, кто был на танцах чужой. Там сказали, что такая-то девушка была с чужим парнем. Так на нас вышли. А мы не подумали на Сапеляка. Тот человек сказал, что какой-то мальчишка приехал с пакетом, и так оно дошло, дошло. Это было уже в предварительном обвинении, а потом нам дали подписывать обвинительное заключение, более широкое.
В. Овсиенко: В приговоре расписано, как это раскрывалось?
Н. Мармус: Процедура была доказана, где мы там были, как это все происходило. Насколько я помню, Сапеляка, по-моему, 17-го арестовали?
В. Овсиенко: По приговору – 19 февраля 1973 года.
Н. Мармус: Да, ему обвинение предъявили 19 февраля, но его на день-два раньше взяли.
В. Мармус: Я не знаю, помнит ли кто-нибудь из вас, как он тогда примчался из Львова и пришел ко мне. Это уже было вечером, в хате не поговоришь, потому что родственники, на улице тоже не знаешь, не подслушивает ли кто-то за забором. А из него так и прет, как из мотора – то-то-то, рассказывает. Я вроде как одним ухом слушаю, что он говорит, а сам думаю, что и как делать. Надо к ребятам побежать, переговорить, что да как. После этого мы встретились, говорили – то ли в тот же вечер, то ли где-то на следующий день. Этого никто не помнит – когда именно мы говорили. Потому что на следующий день, я знаю, утром поехала одна или две машины вверх по улице, и уже у Сапеляка был обыск.
Н. Мармус: Тогда ты, Владимир, спросил Степана, надежно ли он спрятал твою записную книжку, а он сказал, что положил за стропило так, что её никто не найдет. А она стояла на столе. Точно не помню, какое число было, 18 или 19, но тогда ты спрашивал его про ту записную книжку, где же он её оставил. В ней повстанческие песни и все остальное было записано.
В. Мармус: Он говорил, что мама уже куда-то её отнесла, что она уже навела порядок, что нечего бояться обыска.
В. Овсиенко: Пан Николай, при каких обстоятельствах вас арестовали? Вы ждали ареста?
Н. Мармус: Как только Сапеляка арестовали, ребята сказали: «Вот и получили». Упрекнули, что мы с братом не послушали их, что приняли его в организацию – это вроде как наша вина, у них и обида была на нас. Мы впали в панику, подумали сразу куда-нибудь уехать, сменить место жительства. Хотели немного поиграть в партизанщину. Но 24 февраля взяли Владимира, 22 марта Николая Слободяна, а меня, Винничука и Кравца 11 апреля.
В. Овсиенко: Брата забрали из этого дома?
Н. Мармус: С этого двора, он в доме был. Он пришел с работы, ему еще дали поесть. Мы собирались идти в село к ребятам. Но дом окружили, зашли в дом трое – один стал в дверях, а те под окнами были во дворе. Нас никого не выпускали на улицу. А представился тот Мальцев, начальник районного КГБ, майор. Тут у нас были некоторые знаки, деньги, медали. И был знак – то ли медаль, то ли орден – украинских сечевых стрельцов. Нашли, и тот Мальцев так грубо прикладывал его папе ко лбу, что, мол, воспитал таких сыновей. Он обращался на «ты». Было немного обидно, что нашему отцу он позволяет говорить «ты». Мы немного поспорили. Ну, тогда уже все поняли, что и наша очередь пришла.
Немного еще поездил я с «хвостом» на работу и с работы. Я ездил через Чортков, с пересадкой. Едешь в автобусе – кто-то тебя все время сопровождает. И на работе все время.
Потом 11 апреля утром нас четверых забрали. С улицы забрали Витива, меня, Петра Винничука и Андрея Кравца. Нас привезли в Тернополь. На допрос водили нас на третий этаж. Я забыл уже, в какой я камере был – кажется, в 11-й.
Я уже видел, что дело наше проиграно, что тут нечего отпираться, что они уже, в основном, все знают. Ну, некоторых деталей не знали, но потом уже выясняли. Наверное, Сапеляк рассказал больше, чем все ребята потом.
Следователь Сапеляка был Бидёвка, а наш следователь был майор Касьянов. Он все время подчеркивал: «Что-то у тебя с глазами не в порядке, наверное, тебя надо отвезти в больницу, в психбольницу, проверить тебя», – так пугали все время. Давали на некоторое время передышку – неделю могли не вызывать, две недели. А потом ночью внезапно будили, вызывали. Такое было неоднократно. Что интересно: я сам такой натуры, что не должен очень много говорить, а тут – хочешь поговорить. Думаю: что такое со мной? Вроде спокойный такой, а тут что-то очень много хочешь болтать. И не можешь понять, что случилось? Сам себе удивляешься.
Хотелось знать насчет Сапеляка, что его забрали из Львова, из университета, где он там якобы учился. Вообще-то мы думали, что он учится. А потом Касьянов сказал: «В каком там университете он учится? Просто где-то там работает лаборантом». Думали, что, может, его уже успели исключить. Потом выяснилось, что он там и не учился, что это было им придумано.
Приговор нам вынесли 24 сентября 1973 года, но суд длился, наверное, дней десять. Суд был закрытый, только на приговор разрешили впустить родственников в зал. Была моя мать. Но погас свет. Мы не знали, то ли специально выключили, или нет. Тогда всех из зала выгнали в коридор. Внесли свечи, как будто у них они были наготове. Ну, наверное, специально так было сделано, потому что откуда у них могло быть столько свечей? Зачитали нам приговор при свечах.
В. Мармус: Где-то на первый или второй день судебного процесса мы видели, что в зал вошел один человек. А мы как раз что-то уточняли, спорили – прокурор, судья и несколько тех адвокатов. Тот человек так себе свободно зашел, посидел какое-то время и ушел. Это был первый секретарь обкома партии. И вроде бы абсолютно никто больше этим делом не интересовался. Наконец на зачтении приговора в такой обстановке, что погас свет, где-то там в углу, сзади, у дверей, прижатые конвоирами, милицией, были наши родители, родственники.
Н. Мармус: После суда нас этапом привезли в Киев. Нас везли вместе – Владимир Мармус, Владимир Сенькив, Петр Винничук, Николай Слободян, Андрей Кравец, Степан Сапеляк. В Киеве нас разбросали по разным камерам. Три раза перебрасывали по камерам. Дня через четыре, слышу, собирают на этап. Я попал, Владимир Сенькив и Степан Сапеляк. Доехали до Харькова, где нас разделили – Сенькива и Сапеляка забрали раньше, а меня еще оставили. Позже я узнал, что Сенькив с Сапеляком попали на 36-ю зону, в Кучино, а я на 35-ю, на станцию Всехсвятская, посёлок Центральный.
Когда меня после бани и карантина привели брить, потому что меня немного дольше везли, а мне нечем было бриться, я зарос, то Василий Пидгородецкий, старый 25-летник, говорит: «Мармус, мы тебя тут уже неделю ждем. Тут Владимир, твой брат, сидит, ждет». Я с Пидгородецким тогда сдружился. У него характер веселый, он жизнерадостный человек, хотя и отсидел на то время уже 18 или 19 лет.* (*В. Пидгородецкий, 1925 г. р., заключенный в 1953 г., в общем провел в неволе 32 г.). Они такие люди, что могли подбодрить, могли немножко успокоить наши молодые души. Говорит: «Брат тебя уже тут заждался».
Меня в зоне встретили с музыкой – у прибалтов были какие-то свои народные инструменты. Наши заварили ведро чая, чаепитие устроили. Меня это немного удивило, что люди так и остались людьми, что у них были те же чувства, радости и печаль. Что интересно, мы молодые попали, а они такие, как мы их называли, «старые холостяки» – им уже кому 45 лет, кому за 50, а они остались в чем-то заторможенные, такие действительно старые холостяки. Но они были жизнерадостные люди.
Нас в зоне не заставляли встревать в какие-то акции, но случился такой интересный случай. Тогда Владимир был немного болен. А русские шовинисты захотели сделать акцию против евреев. Так мы им вечером пригрозили расправой. Это были, в основном, солдаты-перебежчики, у них было до 10 лет заключения. Мы с ними так же дружили, в волейбол играли или в футбол, в другие игры. А наши партизаны начали выяснять, кто с кем. Тогда мы должны были сказать, на чьей мы стороне. Хотя в начале заключения мы в акциях не участвовали, но тут должны были определиться: или мы с теми шовинистами будем, или с партизанами будем наводить порядок в зоне. Так нас и спросили: «Мармусы, куда, ребята, идете?». Те шовинисты сдали свои позиции. Двоих человек из зоны забрали, и они тех евреев оставили в покое. А то дошло до того, что в бане они одного прижали и едва не лишили его жизни.
В. Овсиенко: А вы помните имена тех шовинистов?
Н. Мармус: Один был Петров, еще один русский Кобылкин. Вот жаль, Владимир бы сейчас тот эпизод напомнил. Из евреев были Якман, Мишинер, Бутман, Хнох, Глузман – они, правда, сейчас все выехали в Израиль.* (*Семен Глузман живет в Киеве. – В. О.). Школьник там был, но Школьника они не трогали.
Был еще второй интересный случай. У нас там в 35-й зоне сидел тот... Его потом поменяли...
В. Овсиенко: «Поменяли хулигана на Луиса Корвалана». Владимир Буковский?
Н. Мармус: Да, Буковский. Он был моего, 1947 года, интересный, спортивный парень. Правда, я с ним был недолго. Он два письма написал в зону, а потом заглохло. Иван Свитлычный был, покойник уже, – он был светило зоны. Такой спокойный, все его любили и уважали.
Итак, сначала нас не брали в акции, а когда мы заняли эту сторону, то уже стали участвовать. Как я это сразу понял – нас просто проверяли. Дали на хранение якобы готовую информацию. Я не мог этого разворачивать и смотреть.
Однажды я нахожу в коробке от спичек что-то такое в пленке замотанное, заклеенное, спичкой прижженное, так что и вода не протечет. Я уже знал, как это переносилось, где держалось. Нашел – что делать? Пошел я к Евгению Пронюку, попросил посмотреть. Говорю: «Если это делается, то неужели в такое место можно положить?» Выяснили, в чем дело, – это евреи держали, был там один такой безответственный человек. Пронюк говорит: «Раз уж на то пошло, то бери и прячь до поры до времени, но так, чтобы в любое время можно было взять». Я неделю держал на том месте, за которое я отвечаю, а потом мне доверили больше. Они присматривались ко мне. Так должно было быть – это же зона, и хотя казалось, что мы знаем друг друга, но надо было удостовериться.
Потом уже мы участвовали в голодовках за Игоря Калинца, за Грыву, за Ивана Свитлычного добивались, потому что его забрали в 36-ю зону. Кстати, он потом вернулся и рассказывал, как с Сапеляком встречался и предлагал ему, как писать стихи.
Где-то через полтора года забирают Владимира на этап. Я не знал, куда его забирают. Как впоследствии выяснилось, на 37-ю зону, поселок Половинка. Так нас разлучили. Немного было обидно, но это ж такое... У них же обязательств перед нами не было, что будут держать вместе. Забрали – так забрали. Из дома пришли тревожные письма, мать переживает, отец пишет: «Что же вы такое наделали? Нам легче ездить к вам на свидание в одно место, а ехать к одному, а потом ко второму...». Это не так далеко, но это не от нас зависело. Там я получил письмо от Володьки, что он на 37-й зоне.
В. Овсиенко: А вы могли писать друг другу письма?
Н. Мармус: Да, могли. На строгом режиме разрешали писать два письма в месяц. Я писал одно домой, второе брату. Но это вышло к лучшему, потому что Пронюк побывал на 37-й зоне и договорился с Владимиром, каким способом можно передавать информацию. Мы то письмо использовали – какой из меня был писака, но пришлось попотеть, потому что в письмо надо было вкладывать какой-то смысл. Ты, наверное, знаешь, каким это способом – это мне очень нравилось. Можно было подать небольшую, но все-таки информацию. У нас было две одинаковые книги...
В. Овсиенко: Такие вещи, может, и не надо рассказывать – а ну как кому-нибудь еще пригодятся.
Н. Мармус: Сейчас хочется, потому что спрашивают. Это довольно интересно и просто.
После этого не прошло и полгода – меня забирают на этап. Даже не сказали, что с вещами – я думаю, куда же вызывают? Забрали на этап, перевезли недалеко, на 37-ю зону. Смотрю – там такой кавардак был, а теперь уже стали новые лидеры, у Володьки вокруг себя сторонники. Из тихой зоны стала «неблагонадежная». Уже наши шли в ссылку – Андрей Кравец, Николай Слободян. А Петр Винничук и Владимир Сенькив – не своим ходом, выносили их из зоны на руках.
Был такой интересный момент. У некоторых людей были письма, и они думали каким-то способом забрать их на волю. Дмитрий Верхоляк подарил мне шапку – такую «петлюровку», довольно красивого покроя, мне нравились. Я думал, что любой ценой возьму её. Когда меня перевозили на 37-ю зону, то положил её в чемодан с теми арестованными вещами, что за зоной. Были там у меня и некоторые письма и записи Андрея Коробаня, Василия Долишного – чтобы вывезти их из зоны, так, думал, будет проще. А когда мне освобождаться, то приносят вещи с того склада за зоной. Смотрю – это не мои вещи! Говорят: «Ваши вещи сгорели». Тогда был небольшой скандал – я сказал, что не уйду из зоны, пока мои вещи не вернут. Женщина, которая отвечала за ту кладовую, где хранились наши личные вещи за зоной, начала плакать, просить: «Это я виновата – они не сгорели, я просто перепутала». Я все равно отказался идти. Продержал я их так, что уже и солдаты, и начальник конвоя – офицер пришел и сказал, что он дольше не может ждать. А выводил меня из зоны офицер, который как русский царь писался, старший лейтенант Романов. Говорит: «Знаешь, давай иди так – я не буду проверять твои личные вещи». Я уже согласился, потому что у меня были письма, которые Володька подготовил. Я уже отказался от тех своих вещей, что на складе за зоной, мне наскоро проверили вещи, которые я имел, а письма и записи даже не тронули. Я с этим довольно благополучно выехал из зоны.
Привезли меня в Свердловск. Лежу утром в камере, читаю – «Калинец». Это он шариковой ручкой написал, когда проходил этапом через ту камеру. В Тюмень я приехал уже под весну, уже апрель наступает, весна. Дали меня в ссылку в Исетский район (там река Исеть), в село Шорохово. Денег нет, есть нечего, тут уже весна, а я в том бушлате. Директор совхоза не очень хочет меня принимать: «У меня уже есть двести „химиков“, а врагов народа мне не надо». Но все-таки меня там оставили, дали на свинокомплекс оператором, то есть поваром для свиней, причем незаменимым.
А тут, как у каждого ссыльного, у самого проблема с едой – хоть бери да воруй, потому что до зарплаты далеко, ссуду не выписывают никому. Пошел я к ребятам-«химикам», из Харькова там было двое: «Ребята, одолжите 5 рублей, хотя бы домой телеграмму дать, чтобы денег прислали». Они мне одолжили те 5 рублей, я сразу пошел на почту и дал домой телеграмму. Из дома получил неутешительную телеграмму, что как раз тогда умер отец, уже похоронили его 12 апреля 1978 года. Через некоторое время переслали деньги телеграфом.
За то время я познакомился с Соней, её девичья фамилия Алиева, потом она стала моей женой. Она была молодая, как-то проще, но с пониманием на все это смотрела. Только что окончила тогда сельскохозяйственный институт, приехала на свинокомплекс на практику. Так уже было как-то легче. Сначала она мне помогала, наше знакомство перешло в дружбу. У неё возникли проблемы с директором того совхоза. Дело в том, что она дружила с его дочерью, он был, так сказать, другом её семьи. А тут всем стало известно, что она познакомилась со мной, поддерживает дружбу. Он не хотел этого, угрожал её с работы снять. Она на это не обращала внимания, и это мне очень понравилось – что она могла за себя сама постоять. Так дружба наша крепла.
Однажды был такой случай. Из Тюмени приехал полковник, начальник КГБ – беда, что я забыл его фамилию. Приехал с переводчиком, тоже кагэбэшником, который должен был ему переводить на русский язык, потому что по-русски я не то что принципиально, но не очень хорошо умел говорить. Приехали – меня нет там, где я должен был быть, где у меня была комнатка. Подняли тревогу – на работе нет, дома нет. А я был у девушки. В конце концов меня нашли, все обрадовались, что я не где-то в «самоволке», что из села не сбежал и не нарушил режим. Он мне даже понравился, тот человек. Как оказалось, он бывший учитель истории, его забрали на работу в КГБ, он дослужился до полковника. После этого он еще раз приезжал ко мне, уже без переводчика, помог мне с отпуском домой, который предоставили через год. Почему-то эти районные начальники не хотели дать, а потом – то ли это специально так было сделано? – когда я обратился к тому полковнику КГБ, то он мне помог, я без препятствий приехал домой. Когда я вернулся из дому, то узнал, что он как-то случайно умер... Ко мне потом приезжал тот переводчик, он уже занял его место. Тот полковник КГБ тогда был довольно молодой, ему было лет 50, такой интересный был человек.
Я уже говорил, что тот кагэбэшник обрадовался, что нашел меня и что я не нарушил режим и не выехал куда-то за пределы села. Даже чтобы выехать в район, надо было брать разрешение. А в область вообще невозможно было выезжать – только тогда, когда ехал в отпуск. Мы были без документов, не имели паспортов – только справка об освобождении и маршрутный лист.
В Шорохово в ссылку привезли моего брата Владимира. Я уже через полгода освобождался, а его привезли. На то время мы с Соней еще не были женаты. Да там и негде было пожениться – церкви не было. Даже в районе церкви не было. А я хотел только через церковь, не так, чтобы только подписи были.
Через полгода, в апреле 1981 года, я освободился из ссылки. Соня осталась там, родила мне сына. Правда, он умер во время родов, Владимир звали. Через год, в 1983 году, она родила второго сына, Василия. Он у меня сибиряк, он там рожден. У меня все дети там рождены. Так случилось, что я её забрал в Росохач только через год, Василию было уже полтора года. Я привез их сюда жить на постоянной основе. Мы обвенчались в церкви. А когда в 1985 году должна была родиться Аня, мы с женой побоялись – здесь были какие-то болезни при родах, поэтому она поехала рожать в Сибирь. Берет Василька с собой, вернее, я их отвез, оставил там на три месяца. Она родила Аню, побыла там, пока не окрепла. Я за ними поехал, перевез их сюда. Так же когда должна была родиться Оксанка в 1986 году, то она снова забрала Василька, Аню и поехала рожать в Сибирь. Я потом привез их уже четверых. Так что они у меня все сибирские, им там выдавали свидетельства о рождении или, как называют, метрику.
Когда я вернулся из ссылки домой, то проблем не было, где жить. Правда, говорили, что мне могут не разрешить прописаться. Они считали, что мы должны бы где-то на Востоке Украины жить. Но не настаивали, а мы не очень хотели покидать эти места, так меня прописали в Росохаче, на своей родине. Еще мама тогда жила, она была довольна тем, что хоть один сын дома, потому что Володька еще был в ссылке. Когда я начал перевозить жену с ребенком, показал фотографию, то мать даже не поверила, что у меня уже есть такой большой сын, обрадовалась этому и сказала: «Подождем, пока Владимир не придет, чтобы мы какой-то дом поставили». Мы начали собирать на новый дом – чтобы на двоих. Рассчитывали так, что оба здесь будем жить. Но Владимир перебрался в Чортков. Он жил у сестры Ани 5 лет, а через некоторое время получил ту квартиру, где сейчас проживает, а я вот на своей родине.
Когда брат Владимир вернулся сюда, то он больше ездил в Киев, у него там были встречи. Он сказал, что пора уже у нас в районе что-то создавать. Мы решили создавать «Мемориал». Это был 1989 год. Нам чинили некоторые препятствия. Тогда уже империя заканчивалась, все это понимали, но она еще предпринимала предсмертные усилия. Но «Мемориал» был создан. Даже год не прошел, как мы создали Рух. Брат был председателем «Мемориала», так пришлось стать еще и председателем Руха, больше двух лет был на двух должностях. А уже как стало больше членов, то ему предложили сдать или Рух, или «Мемориал». Брат согласился на то, чтобы выбрали нового председателя «Мемориала», передал бумаги и те деньги, что мы собрали на митинге для могил сечевых стрельцов на кладбище здесь в Чорткове.
Потом мы начали создавать Украинскую Республиканскую партию. А когда пошли те расколы, мы создали Республиканскую Христианскую партию. Мы все здесь посоздавали. Когда в самом начале, в 1990 году, выбирали первых депутатов Верховной Рады, то решали, на каких кандидатах сойтись. Начали говорить Владимиру: давай, свою кандидатуру выставляй. Тогда 100%, что можно было пройти, но у него не такой был характер. Он любил новых людей привлекать. Тогда он с Мирославом Мотюком в больницу ходил и призывал, чтобы они в Рух шли. Тогда и был выдвинут врач Мотюк, мы его поддержали, он прошел в Верховную Раду с успехом. Тогда только наш кандидат мог пройти. Но на Востоке проходили коммунисты. Мотюк сделал, что мог сделать – по крайней мере хоть голосовал, как следует.
Мы поддерживаем связи с бывшими политзаключенными, ездим друг к другу. Вот к нам два дня назад приезжал Дмитрий Верхоляк, старый политзаключенный, 25-летник, повстанец. Он живет в селе Марково, это Ивано-Франковская область, возле Манявы Богородчанского района. Жена у него умерла, уже он один, уже на склоне лет. Надо бы ему чем-то помочь... Но чем ты ему поможешь? Олекса Савчин ездит к нам. Живет на Львовщине. Сколевский район, село Задильска. Довольно далеко до него, трудно связи с ним поддерживать, посещать его. Он тоже из повстанцев. Это довольно интересный человек: один из последних, кого поймали. Его четыре года держали в одиночке, потому что он в 1951 году еще принимал из-за границы десантников, которых вроде бы двоих забросили – он рассказывал.* (*См. об Олексе Савчине: Володимир Мармус. Друже зверхнику!.. Історико-публіцистичне видання. Чортків, 2001, 120 с.)
В. Овсиенко: А где вы работали после освобождения?
Н. Мармус: Да тут в районе негде работать. Приходилось ездить, как и большинству из нашего села, на Восточную Украину. Выезжали в Полтавскую область, в Черкасскую на сезонные работы. Это было не очень на руку, потому что заработки небольшие, когда два или даже четыре месяца поработаешь, а потом сидишь дома. Я с бригадой 4 года выезжал, до 1991 года. Под конец уже устроился здесь в соседнем колхозе. А потом заболел печенью. Было две операции за год. Операцию делали сложную, но как-то выдержал. Дали инвалидность, вторую группу, а через два года третью. Я уже три года на третьей группе. А еще у меня открытые раны на ноге – тромбофлебит.
В. Овсиенко: А земельный пай вы получили? Вы же были в колхозе?
Н. Мармус: С земельным паем у нас довольно сложно. Когда началось разделение на паи, то тут мы разработали четыре варианта. Я играл не последнюю роль в селе – ко мне люди немного прислушиваются. Указ Президента не был совершенным и выгодным для нашего села. Дело в том, что по нему пай полагается только тем, кто на время разделения работает в колхозе. У нас в колхозе не наберется и 500 тех, кто работает на данный момент, а большинство на заработках. Так получается, например, такое. С нашей родины забрали в колхоз 7 гектаров земли – а мне уже пай не полагается. А это же дело не только во мне – таких много. Я на собрании выступил, чтобы люди согласились дать хотя бы один пай на семью, на номер – у нас около 600 номеров, в селе две тысячи населения. Люди это восприняли с удовольствием. Правда, председатель колхоза и председатель сельского совета не очень-то хотели это принять. Но мы поехали в район, потом в область поехали, в земельный отдел, Иван Полевой помог устроить встречу с начальником земельного отдела. Так он сказал: «Я не возражаю – раз собрание так решило, чтобы дать пай на семью, на один номер, то делайте себе так». Мы так и сделали. Так что пай есть. Правда, некоторые семьи имеют по 2–3 пая. Но и я получил, и Слободян, и Винничук получил. Так что смогли и те люди получить, которые раньше выезжали на заработки. Они тоже считаются членами колхоза, потому что они никакие не рабочие. Хоть они на данный момент не работали в колхозе – так работали год или полтора года назад, и это несправедливо их обойти. Так что дали по гектару и шесть сотых.
В. Овсиенко: Гектар и шесть сотых? Да, здесь малый пай. В моем селе Ставки на Житомирщине, скажем, 2 гектара и 64 сотки. А вон у Петра Розумного на Днепропетровщине почти 8 гектаров. Так что это где сколько есть земли.
Н. Мармус: Ну, там больше земли. У нас 2000 населения, а поля 1300 га. А еще как построили военный аэродром, то на нашей земле расположили несколько складов. И 50 га передали соседнему селу – так сейчас нельзя отсудить – сосуловцы забрали, там что-то 40 га. Так что было больше, но сейчас все изменилось, границы поменяли.
МАРМУС (АЛИЕВА) София, жена Николая Мармуса. Был такой случай, когда Николая выслали в Тюменскую область, в Исетский район. Мы там на работе познакомились. Он работал на том же предприятии, куда я была направлена. Ну, там комсомольские и партийные работники вызывают меня на собеседование да и говорят: «С кем ты познакомилась, с кем ты дружишь – это особо опасный преступник!». Я думаю, может, и вправду, потому что там 200 условно освобожденных зэков, может, он один из них? Там были такие, что людей убивали, резали, за кражи сидели.
Привели меня в партком. Это немного страшно было. Дали мне тот приговор читать, за что он был осужден. И написано: Мармус Николай Васильевич, уроженец Западной Украины... Читаю дальше – все у меня в глазах путается. Я думаю, где нож, может, он зарезал кого-то? А там какие-то бумажки, ручки, карандаши, краска... Я думаю, что это такое? Это для меня было неожиданно, потому что я никогда даже не ожидала, что есть еще заключенные, которых осуждают за какие-то бумажки... Были уголовники, а чтобы в Советском Союзе были политические заключенные? Я была воспитана в таком комсомольском духе, что никогда не подумала, что в Советском Союзе люди за такое могут в тюрьмах сидеть, что есть политические лагеря. Когда дали мне этот приговор, то я убедилась, что есть в Союзе такие лагеря, такие люди есть. Я еще сижу читаю, а парторг говорит: «Ты хорошо ознакомилась?» Я говорю: «Хорошо ознакомилась, но я здесь ничего страшного не вижу – какие-то ручки, карандаши, краска, какие-то стихи писали. Я даже не могу понять, за что его посадили?» Он не очень меня убеждал, но говорит: «Знаешь, я бы тебе советовал ради твоей карьеры и ради твоего будущего, чтобы ты с этим человеком в тесные контакты не входила».
А потом из КГБ приехали и спрашивали, кто мой отец. А те говорят, что за старика не бойтесь, он сталинец.
То, что политические заключенные тогда приехали в село Шорохово, раскрыло глаза даже многим тем уголовникам, что действительно есть еще такие узники совести. Николай как приехал, так ему даже нечего было есть. Ребята из Украины, из Белоруссии сказали мне, что вот там есть наш земляк, надо его проведать, может, ему пару рублей дать.
В. Овсиенко: Так вы парторга не послушали?
С. Мармус: Нет. А меня потом надо было на комсомольский учет брать. Я пошла на обед домой, сижу уже обедаю – раз – «бобик» становится. Выходят секретарь комсомольской организации, парторг и шофер – и ко мне. А Николай говорит: «Иди, иди, куда везут, чтобы тебе не было плохо, ты езжай».
Поехали мы в райком. Заводят меня в тот кабинет, где секретарь по комсомольскому учету сидела, и ставят меня на учет. Поставили на комсомольский учет, чтобы, говорят, ряды не поредели в комсомоле.
Н. Слободян: Так они хотели узнать, стала ли ты на сторону Николая, или осталась дальше с ними.
С. Мармус: А еще было, что я страху набралась. Однажды Николай пришел с ночной смены и лег спать. У него была своя квартира, а он пришел ко мне и лег спать. А я пошла утром на работу. Я тогда в лаборатории работала старшим лаборантом, или уже заведующей была. Я взяла автобус как транспорт и поехала на склад получать инструменты для лаборатории. А как раз приезжают из КГБ. Одна черная «Волга» приезжает на работу, спрашивают про Мармуса Николая. Им говорят: «Он ушел со смены домой. А вы еще спросите у Алиевой, тут есть такая на работе». – «Где она?» – «Нет её на работе». Всюду по территории ищут меня – нет меня. Все – сбежали! Им говорят: «Вы езжайте к маме, может, они там». Они приехали к маме, маму до смерти напугали: «Боже, такая большая «Волга», черная, такие люди красивые, в черных костюмах и плащах так важно выходят, говорят: „Ваша дочь дома?“» – «Да нет, на работе». – «Ну, а где, – говорят, – тот Мармус Николай?» – «Ой, я про него совсем не знаю, да он же у меня не живет. Он, наверное, где-то у себя там дома». – «Нет, его дома нет – они сбежали». Они так сказали и ушли, а маме плохо стало, она думает – ну где они сбежали, куда?
А тем временем я получила инструменты, приезжаю на работу, а они уже возле комплекса стоят, ждут. Мне говорят: «Там тебя ожидают». Я выхожу, а они: «Вы такая-то и такая-то?» – «Да». – «А где Мармус Николай?» – «Дома». – «Мы были у вас дома, его нет». – «Может, у себя дома?» – «Нет, его тоже у себя нет». Я говорю: «Нет, он дома». – «Ну, так поехали к вам домой. Садитесь». – «Нет, я пешком». Я иду пешком, они за мной на той «Волге». Едут, едут, уже подошли к дому, я забегаю в дом и – раз – закрылась. Закрылась и Николаю говорю: «Там за тобой какие-то приехали!» А они – тук, тук в дверь. А я сижу, не отзываюсь. Они тук-тук: «Мы знаем, что вы уже дома». Я подхожу к двери, мне так страшно, а уже Николай встал и говорит: «Пускай, пускай, пусть заходят». Я открыла дверь, а они говорят: «Вы не очень гостеприимная хозяйка, не хотите нас принимать в гости».
Тогда уже взяли Николая себе на собеседование в другую комнату. Я уже на обед поставила суп варить. Варю-варю тот суп, уже час прошел, второй прошел. Все, они уехали. Я уже тот суп выключила, говорю: «Будем есть». Сели есть – а суп соленый! Я, наверное, три раза посолила, пока варила тот суп!
Я приехала сюда с сыном Василием, а Аню рожать поехала в Тюмень, потому что Николай боялся, что здесь кагэбэшники могут что-то сделать. Врач-гинеколог спрашивала, что там, на Украине, большие взятки берут, что ты летишь аж домой рожать? Я говорю, что нет, просто к маме хочу. А потом и с Оксаной так же. Работы было полно, дом строили, что-то клали – и надо ехать. Две недели осталось до родов. Мне в автобусе даже плохо стало, давление поднялось. Снова прилетаю в роддом, а та врач-гинеколог говорит: «Боже, вы опять здесь. У вас что там? Какие взятки берут на Украине, что ты должна аж сюда лететь рожать?» А я уже ничего не говорю, потому что у Николая был страх. Ну, я что думаю? Если бы они хотели что-то сделать, то и там бы достали. Но здесь дети болели – в это время в чортковском роддоме был стафилококк.
В. Овсиенко: А какие красивые дети выросли, вот Василий – такой славный казак!
Опубликовано:
Юноши из огненной печи / Харьковская правозащитная группа. Составитель В. В. Овсиенко. – Харьков: Фолио, 2003. – С. 67–79.
Снимок: MarmusM1 Николай Мармус в юности.
Снимки В. Овсиенко:
MarmusM Пленка 9770, кадр 21. 2.04.2000 г., с. Росохач. МАРМУС Николай Васильевич.
MarmusMS Пленка 9770, кадр 18. 2.04.2000 г., с. Росохач, в доме Николая Мармуса: София Мармус-Алиева – жена Николая, Ирина – жена Владимира, Владимир Мармус, Людмила Смышляева – жена Петра Винничука, Николай Слободян, Петр Винничук, Николай Мармус.
