СИЧКО ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ

Слушать аудиофайлы (Пётр Васильевич Сичко)

Слушать аудиофайлы (Пётр Васильевич Сичко о семье)

Слушать аудиофайлы (Пётр, Василий, Владимир Сичко)

Пётр Сичко о семье

Интервью 4–5 февраля 2000 года в г. Долина взял Василий Овсиенко

Знакомство со Стефой в Магадане

Пётр Сичко: Со своей женой Стефанией Петраш я познакомился в мае или в июне 1954 года на Колыме. Она, как и я, была политзаключённой, тоже за колючей проволокой.

Я был в городе Магадане в центральной больнице. Такое у меня было плохое настроение... Ходил по палате, и вдруг слышу, что кто-то штукатурит подоконник. Смотрю — какая-то девушка. Что-то в душе мне подсказало, чего раньше не случалось: «Подойди, познакомься. Это — твоя будущая жена». Я подхожу к окну, кланяюсь девушке, что по ту сторону решётки штукатурит. Знакомимся. Узнаю, что её зовут Стефания, фамилия Петраш, из села Залуква Галичского района на Станиславщине. Я представляюсь ей, говорю, что из Болеховского района, село Вытвица.

А я без рубашки был, вот она мне и говорит: «Почему вы, друг, без рубашки?» А я говорю, что когда мне становится тяжело на душе, то я разрываю на себе рубашку и отбрасываю её прочь, потому что так мою юную жизнь враги разорвали. А она мне тогда и говорит: «А если найдётся такая девушка, которая сошьёт вам от души рубашку, вы уже больше рвать не будете?» Я улыбнулся и говорю: «Безусловно! Если девушка от души сошьёт мне рубашку, то я рвать её не буду». И действительно, она мне шьёт рубашку и дарит. А у меня был «Кобзарь», который мне сестричка прислала. Тогда мы обмениваемся: она мне дарит рубашку, а я ей дарю «Кобзаря» Шевченко. Так началось наше знакомство.

Она позже освободилась, но не имела права выезжать оттуда, поэтому работала в подсобном хозяйстве. Пишет мне записки, я ей отвечаю. Центральной больницей руководила София Павловна Короткова, так мы через неё поддерживали постоянный контакт. В первом же письме я назвал её цветком-незабудкой, расцветшим под моим окошком. Когда же меня должны были отправить с Колымы на материк, она мне пишет: «Коли кинеш недолю і щасливий будеш між рідними в рідній землі – не забудь незабудку, котра під віконцем розцвіла і спомин лишила тобі. Підливай ти її не сльозами, а словами, що йдуть з дна душі, корм для серця пришли сиротині, не дай всохнуть одній в чужині!»

В этой больнице я спасался от кастритно-урановых шахт. У меня была первая рабочая категория, а первую категорию посылали в эти шахты. Я делал себе «мастырки», чтобы на шахту не попасть, потому что это означало три месяца бурить породу, получить силикоз лёгких, ещё 2-3 месяца полежишь в больнице, а потом — в шурф! Был там шурф метров 300 глубиной, куда тела умерших заключённых сбрасывали — и никто никогда могилы не узнает.

Однажды перевели нашу больницу в другое место. Выпустили меня на прогулку. Смотрю (а лагерь наш был внизу), с горы идёт моя девушка с каким-то парнем. Представьте себе (мне 25 лет сидеть!), меня какая-то такая зависть взяла... Они подходят с правой стороны, чтобы встать между машинами (там гараж был), чтобы можно было разговаривать, потому что иначе конвой будет с вышек стрелять — подходить запрещалось.

Парень начинает со мной такой разговор: «Знаете, друг, я со Стефцей знаком ещё с воли, с подполья. Сейчас я освободился и хочу на ней жениться. Вам всё равно воли не видать».

А у меня действительно тогда было 25 лет заключения, 5 лет ссылки и 5 лет поражения в правах. Говорю ему: «Знаете, друг, что? Пока у меня будет хоть одна клетка жива, вы её замуж не возьмёте! Переступите через мой труп — тогда она будет вашей. Безусловно, это лишь моё желание — я же за колючей проволокой».

А моя девушка падает на колени, складывает руки, как для молитвы, и говорит такие слова: «Петрусь, я сейчас повторю то, что я ему вчера говорила, а он мне не верил: хоть бы мне пришлось всю свою жизнь ждать тебя, я ни за кого не выйду замуж! И поэтому я привела его, чтобы он эти мои слова услышал здесь, под забором». Он, услышав эти слова, повернулся и ушёл. А нас разделял забор — мы постояли, потосковали, посмотрели друг на друга, перекинулись несколькими словами, и она вынуждена была уйти, а я остался.

С помощью врача Софии Павловны мы довольно долго переписывались. Однажды она устроила нам свидание на целый час! В юношеском порыве я готов был зацеловать свою девушку... И она между поцелуями говорит мне: «Петрусь, а если злая доля захочет поиздеваться над нами? Если тебе и воли не видать, то я не против, чтобы хоть ребёнок остался, для которого я могла бы всю жизнь жить». А я так любил эту девушку, но считал, что если действительно злая доля поиздевается над нами так, что мы никогда не сможем встретиться, то, думаю, нет — пусть она выходит замуж невинной девушкой. А я за этими решётками, за колючей проволокой, в лагерях буду время от времени вспоминать её. И мне приятно будет, что девушка будет вспоминать: был такой парень... И муж её не будет упрекать.

Но сложилось так, что она всё-таки стала моей: вышел указ, что если у кого-то из супругов даже 25 лет, но второй освободился — жена или муж — то пускают на поселение, но где-то недалеко. Тогда мы договорились: всем, даже близким друзьям, я начал говорить, что это не девушка, а моя жена, что мы с ней обвенчались ещё в подполье, поэтому это нигде не указано: я в документах прохожу как неженатый, а она как девица. Тогда она начала добиваться в управлении, чтобы меня выпустили на поселение. Месяца три она почти через день ходила в управление, обивала пороги — вот, мол, здесь сидит мой муж, у него 25 лет, дайте ему поселение.

Клятва верности

Где-то в начале 1956 года отпускают меня на поселение на присёлок Стекольный. Это 72-й километр от города Магадана. Там есть агробаза. Приезжаем, получили маленькую комнатку возле теплицы. Возле теплиц в подземелье была такая небольшая комнатка... Прежде чем начать свою семейную жизнь, мы первым делом в той комнатке принесли клятву — ведь не было там священника, а мы ведь парень и девушка... Мы обманули власть, чтобы вырваться в это поселение... Мы из мизинца левой руки — она из своего, а я из своего — пустили кровь и кровью на листе бумаги принесли клятву верности в супружеской, семейной жизни...

Так мы начали свою семейную жизнь. Жена моя через некоторое время забеременела и в 1956 году родился у нас сынок Василий.

Кстати, когда ещё она была девушкой, а я парнем, мы почему-то свято верили, что первый ребёнок у нас будет мальчик и звать его будут Василием. Потому что её отец Василий — и мой отец Василий. Так и случилось.

А было это так. В пятницу едет она с этого 72-го километра в город Магадан, в центральную больницу, где должна рожать. В воскресенье раненько я собираюсь ехать проведать жену. Но под самое утро снится мне сон. Что я будто в своём родном доме в Вытвице, моя жена сидит на печи и держит на руках маленького младенца, дитя... Но держит дитя в чёрной вышитой рубашке...

Я вам не сказал такую вещь. Когда она ещё была девушкой, а я парнем, она вышила мне рубашку разноцветными нитками на чёрном полотне. Там ниток для вышивания не было, так девушки находили клочки разной материи, выпарывали ниточки и ими вышивали. У неё получилась необыкновенно красивая рубашка: на чёрном полотне разноцветные нитки. Я очень любовался вышивкой и надевал рубашку в торжественные минуты.

И вот она как раз в этой моей рубашке подносит мне дитя и говорит: «На, Петрусь, родился у нас сын Василий». Беру я дитя на руки и хвастаюсь матери: «Мама, смотрите, какой родился сын!»

Этот сон так встревожил меня — ведь, по нашим подсчётам, ребёнку ещё вроде бы неделя до рождения.

Я помолился, собрался утром, приезжаю в Магадан, но сначала хочу зайти не в больницу, в тот родильный дом, а сворачиваю к нашим знакомым — были такие Зарицкие. Сворачиваю — а они меня поздравляют с рождением сына! Оказывается, таки действительно сын... Но я почему-то этой чёрной рубашке в то время не придал значения. Я понял сон так, что это наша злая доля, и в такой тревоге она мне подала ребёнка в этой рубашке.

Итак, Василий родился в городе Магадане 22 декабря 1956 года.

Это была очень большая радость! Я подарил жене корсеточку, ещё некоторые вещи. Когда привёз я жену на наш 72-й километр и мы впервые купали нашего ребёнка Василия, то к первой купели поставили иконочку Матери Божьей, а также «Кобзаря»: мы посвящали его на продолжение не завершённой нами борьбы за долю и волю украинского народа. И он действительно таким у нас рос.

На этом поселении нас застала «хрущёвская оттепель», начали уже освобождать. И нас начали вызывать на комиссию в Магадан. Уже были случаи, что даже 25-летников освобождали. Первая комиссия сняла мне только 10 лет, а 15 оставила. Этот суд меня упрекал, что, мол, такой юный, а выступал против советской власти. Я почувствовал, с какой ненавистью они смотрят на меня.

А это было только начало, ещё жена моя не была беременна. Я так был уверен, что меня освободят, — ведь тогда тысячи политзаключённых освобождали с Колымы. Когда мне зачитали, что снимают только 10 лет, а 15 оставляют, то я как был в рубашке — так схватил рубашку, разорвал её на две части и бросил в судей. Обозвал их поганцами нечестивыми, которые так мою юную долю разорвали, как эта рубашка мной разорвана.

Тут меня конвой забрал и вернул я на тот 72-й километр. Представьте себе: мы так надеялись, что возвращаемся на Украину, — а тут нет. Жена начала меня утешать: «Ну, Бог с ним, всё равно настанет та минута, что мы вернёмся на Украину».

Через год, в 1956 году, вызывают меня во второй раз. На эту комиссию я заходил как пятнадцатилетник, а оттуда вышел свободный. Освободили меня, но без права возвращения в Западную Украину. Я должен был ехать в Запорожье — там был один наш знакомый, который освободился раньше, на Запорожье он работал на одном заводе, где его жена была мастером. Пишет он: Пётр, приезжай сюда, где-нибудь здесь пристроимся. Этот город называется Великий Токмак — вот туда я должен был ехать.

На Украину!

Но у нас ведь трёхмесячный ребёнок, душа рвётся на Украину! Сколько лет не был после этой злой доли! Когда я приехал в Магадан для получения документов на право выезда, то имел тот волчий билет об освобождении. Там писалось, что такой-то направляется в город Токмак Запорожской области. Но когда мы уже ехали в аэропорт и надо было ещё зайти в управление, я там говорю: «Вот видите: после освобождения я брал направление в город Токмак, но вчера я получил (прямо так и говорю неправду) от брата письмо, что он переехал из Токмака в Станиславскую область, в город Долину». А тот управленец, что выдавал билет и деньги, зачёркивает и пишет, как я сказал: город Долина, Станиславская область. И дописывает: «Исправленному верить», подписался, поставил печать... Мы с женой радостно улыбнулись и едем в аэропорт.

А ещё в аэропорту в Магадане у меня был такой случай — хоть годы прошли, а как-то приятно вспоминается. Жена с Васильком была в зале матери и ребёнка. Был март. Я вышел, чтобы походить у аэропорта. Смотрю — возле одной лавочки лежит бумажник. Я поднял, открываю — а там с одной стороны диплом об окончании техникума, а с другой — наложено много денег. Во мне два человека сработало. Один: ты не украл деньги — так клади в свой карман. Но эта мысль была лишь мгновенной. Второй: нет, всё-таки иди и найди этого человека. Я пересчитал — там что-то было 500 или 600 карбованцев — уже не помню. На то время это были большие деньги. И мелкими что-то около 100 было отложено.

Прихожу в справочное бюро и прошу объявить фамилию, которая есть в дипломе. А он мог бы уже и улететь в Хабаровск. Женщина говорит, что сейчас идёт посадка, объявляет фамилию. А там перед тем, как пускать на посадку, пассажир должен был отметиться в справочном бюро. Она говорит, что тот пассажир сейчас придёт. Когда он пришёл и отмечается, я так сбоку стою. Она говорит: «А ваши документы?» Он так пошарил по карманам — и побледнел: нет! Тогда я подаю ему документы с теми деньгами. Он так разволновался: «Пошли на 100 грамм!» Говорю: «Мужчина, если бы я хотел твоих 100 граммов, то они все были бы в моём распоряжении». А так сбоку стояли три или четыре бытовика, которые освободились. Они аж зубами скрежетали и плевали мне под ноги, потому что в их понимание это не укладывалось: не украсть, а найти и отдать! Обзывали меня разными словами: дурак, не мог хоть нам отдать, если не хотел сам брать. Но прошли годы, а я с наслаждением вспоминаю этот момент, потому что если бы я те деньги оставил, то они бы, наверное, и по сегодняшний день лежали бы грехом на моей душе.

Когда мы уже сели в самолёт, то казалось, что отрываемся от того ада, от той Колымы, лагерей, тюрем, изоляторов, от смерти... Будто отрываемся от какой-то чёрной смолы и поднимаемся в небеса. И так как-то приятно, легко было на душе, когда мы уже поднялись высоко.

Из Хабаровска у нас был билет до Москвы на поезд. Зашёл я в туалет в поезде. Смотрю — золотые часы. Тогда часы дорогие были. Я видел, что какая-то женщина выходила из этого туалета. Подхожу к ней и говорю: «Простите, у меня остановились часы — вы не скажете, который час?» Она говорит: «Сейчас, сейчас». И говорит мужу, чтобы подал часы. Он ищет — нет. А я спрашиваю, какие у неё часы были. Говорит, вот такие-то и такие-то. Я тогда отдаю ей часы и говорю: «Больше не оставляйте в туалете — хорошо, что это я нашёл». Она страшно благодарила.

А когда мы уже были на границе России и Украины, я на одной остановке сошёл взять бутылку пива. Вернулся в вагон, поезд трогается, я разлил пиво в кружки и ведём с женой разговор. А у меня была такая обычная «сталиночка», которую жена мне на Колыме подарила в день рождения. Вынимаю — только цепь: мои часы кто-то украл... Так как-то мне больно стало. Думаю: да я в аэропорту деньги отдал, да я золотые часы отдал, а у меня такую «сталиночку»... Но то возмущение было минутным. Всё равно мне приятно, что какого-то зла с моей стороны не было.

Я ещё из Магадана дал телеграмму, что возвращаемся на Украину, позже из Москвы дал телеграмму, а когда мы были уже во Львове, то тоже даю телеграмму, каким поездом будем ехать, чтобы нас встречали. Написал на украинском языке, а она мне говорит: «Вы не пишите мне на непонятном языке. Почему вы на русском языке не пишете?» Я разгневался: «Когда меня в Магадане заставили писать на русском языке, я ещё с этим согласился. И в Москве писал было на украинском, так не приняли, но вот здесь, во Львове, вы от меня требуете на русском языке?! Этого никогда не будет!» Я страшно разгневался, и она вынуждена была принять.

Три праздника

Когда мы приближались к нашей Долине, я был очень взволнован. Я знал, что сейчас меня будут встречать братья, которые жили в Долине — Иван и Иосиф. Когда поезд остановился, выхожу я из вагона. У меня в руках тот деревянный чемодан. Тут и моя жена. Подбегают ко мне два человека. Одного узнаю — брата Иосифа. Он берёт у меня из левой руки Василька, ребёнка, а второй взял у меня чемодан. Когда мы зашли на вокзал, я говорю брату Иосифу (он меня на два года старше): «Брат Иосиф, а почему брат Иван не вышел меня встречать?» А этот второй человек и был брат Иван! Он 1919 года рождения. Мы с ним расстались ещё в 1939 году. Когда впервые пришла советская власть, он попал в армию, а там война... И вот уже 1957 год. И он тогда: «Пётр, ты что, меня не узнаёшь? Да это же я, брат Иван!» Боже, как мы тогда бросились в объятия, расплакались, как малые дети! Так и народ вокруг тоже плакал, потому что видно было по мне, откуда я еду: в бушлате, почти как заключённый. И жена так же одета.

Зашли к брату Иосифу — он в Долине жил на Полуванках. Боже, мы до утра не ложились спать, не могли нарадоваться, наговориться, нацеловаться! Такое всё дорогое мне было! Утром перешли к Ивану — он жил в Долине, в части, которая называется Вовче. Там у него было небольшое хозяйство. Боже, он не знал, как и чем нас накормить! У него была корова. Он дал нам молока, творога. А я более десяти лет ни капельки молока не пил, ни творога, ни сметаны не ел. Я наелся молочных блюд — так очень болезненно это перенёс.

Побыли мы с женой у этого брата неделю, а тут приближаются праздники. За неделю до Пасхи едем в моё село Вытвицу. Когда приближались к дому, выбегает мать из хаты. Боже, она мне показалась такой старенькой, сгорбленной! Расплакалась, бросилась в объятия, целует меня, внука и мою жену! Такая большая радость — готовимся к Пасхальным праздникам. Отец уже похоронен был. Пошёл я на кладбище, чтобы привести в порядок отцовскую могилу. И на саму Пасху мы окрестили Василия в моём родном селе. Я считал, что это у нас три праздника: первый — возвращение на Украину, второй — Пасхальные праздники, и третий праздник — крестины Василия. После освящения куличей священник на саму Пасху крестил Василия. Тут народ весь смотрит, поздравляют нас. Боже, обнимаемся, целуемся! Не было предела радости.

Окрестив Василия, мы все торжественно подошли к могиле отца, помолились, поплакали, я пригласил отца к нам на праздники. Пришли мы в дом, где я родился, и праздновали три праздника. Хорошая, помню, погода была, тёплые Пасхальные праздники были, солнечные. Мы окна пооткрывали. Вся родня моей жены съехалась на это торжество, и моя родня. Это сейчас трудно передать словами, какая это была большая и радостная минута. Даже дядя мой Янишевский всё подходил к нам, поднимал руки вверх, целовал нас: «Мир вам, дети! И кто вас научил так любиться?» Потому что действительно, такая безграничная была любовь.

На второй день мы едем в село жены — в Залукву. Это в Галичском районе, немного далеко. Пришлось ехать в Калуш, а оттуда автобусом на Галич. В Залукве мы провели второй и третий день праздников. Возвращаемся домой — а мама плачет: «Детки, вы только из дома уехали, как тут милиция пришла, спрашивали, куда вы делись, страшно начали ругаться со мной, почему я вас отпустила. Я и сама не знаю, что это может быть! И сказали, чтобы дать знать, как только вы вернётесь».

Но туда не надо было давать знать — милиция тут же приходит (видно, они уже следили) и говорит, что вызывают меня в Болехов: почему я до сих пор не явился в район отметиться, что я вернулся.

Еду я в Болехов на прописку. Со мной едет председательница сельсовета. Там они расспросили, где, как, когда я освободился. Я все документы предъявил. Но что-то они там пишут-пишут-пишут... Там был ещё один человек, из села Гузиев. К нему прицепились, чтобы покинул своё село и немедленно выехал из западных областей Украины — только в восточные области (а я же тоже должен был в Токмак ехать, не имел права возвращаться в Станиславскую, Львовскую, Тернопольскую, Закарпатскую, Ровенскую области). А тут мне дают подписаться свидетелем, что ему предъявляют такое требование, а он прекословит. Боже, я как замахал руками, я же никогда никакие документы как свидетель не подписывал: «Да что вы! Неужели вы думаете, что я так низко пал, что буду на такого, как я сам, подписывать как свидетель документ? Нет, этого не будет!» Они страшно разгневались. Я вышел на улицу, думаю: ну, всё, наверное, меня не пропишут. Но Бог с вами — честь и совесть дороже. Думали, что используют меня, потому что мне нужна прописка.

Построили мы дом...

Однако через некоторое время меня вызывают — всё-таки прописали. Живём с женой в родном селе с мамой, растёт у нас Василько. Через некоторое время я пошёл в Долину, устроился на работу в гараже. Там работал мой старший брат Иван, он меня туда и взял диспетчером. Работаю, может, месяц-полтора. Вдруг вызывает меня Хохлов — директор гаража: «Вы что, Пётр Васильевич, были в заключении?» — «Да». Он сложил четыре пальца: «За решёткой?» — «Да». — «О нет-нет, я не могу вас держать на работе». Потому что он, когда меня устраивал диспетчером, не знал, что я бывший зэк, что я... Не могу, говорит, я вас... Ну, говорю, так Бог с ним — увольняйте. И он меня уволил. Некоторое время был без работы, но позже устроился я нормировщиком в Долинском БМЦ. Перебрались мы в Долину, потому что добираться мне было очень тяжело, каких-то 15 км каждый день. Решили мы построить свой уголок, в котором мы вот и сидим.

В Долине старые разрушенные дома. Когда в 1939 году пришла советская власть, то начала было строить, а во время войны они были уничтожены. Распродавали кирпич. Его можно было раскопать, почистить, недорого было. А я бедный вернулся. Денег одолжил, дали мне место, право строиться. Мы с женой выбирали эти куски кирпича (там целого была разве что десятая часть), поскладывали в кубы, оплатили, привезли на это место и сами сложили этот дом. Я был помощником, потому что класть не умел. Кладку делала жена, потому что она на Севере работала в строительных бригадах.

Так что этот дом, в котором мы сейчас сидим, сложила моя жена Стефа. Крыть и на другие работы уже нанимали людей. Очень хотелось скорее въехать, потому что приближалась зима. Закончили одну комнату, эту входную, перебрались в неё, но ещё левая сторона не полностью накрыта была черепицей. Помню, мы с женой вышли докрывать, а метель такая, первый снежок начал падать. Жена подаёт мне черепицу, а я уже укладываю. Поворачиваюсь — а она, бедная, подаёт черепицу, а слёзы так из глаз и текут. Говорю: «Чего ты, Стефця, плачешь?» А она: «Я так, Петрусь, замёрзла в руки, что...» Я говорю тогда: «Ах, так давай бросим». Бог с ним, думаю, потому что так мне душа заболела, когда увидел, что она плачет. А она говорит: «Так, может, как-то докроем?» — «Нет, ещё Бог даст погоду, что докроем». И действительно, позже распогодилось, всё-таки в хорошую погоду тот кусочек докрыли.

Так начали мы свою жизнь на Украине. Жена снова забеременела, рождается наш второй сын Владимир. Василий был 1956 года, а Владимир уже родился в 1960 году, 26 июля. А 10 апреля 1963 года родилась у нас ещё и доченька Оксана.

Род Стефании

В. Овсиенко: Я хочу вернуть вас немного назад и спросить дату рождения вашей жены Стефании и расспросить о её семье...

П. Сичко: Моя жена родилась 1 апреля 1925 года в селе Залуква Галичского района. Девичья фамилия её Петраш. Семья это была патриотическая, хорошо воспитанная. Она самая младшая из девушек. Семья состояла из двух братьев — Антон и Ярослав — и пяти сестёр: Розалия, Ольга, Миля, Богданна и моя жена Стефа. Мы часто ездили в Залукву. Там ещё жила её сестра Богданна. Иногда там Пасхальные праздники справляли, иногда Рождественские. Село это очень патриотическое, красивое. Оказалось, что у неё ещё один брат был, но это я узнал, только когда её самый старший брат Антон решил поправить склеп, где отец и мать были похоронены. Жена моя тогда работала в системе «Сельхозтехники», выписала немного металла, чтобы ограду сделать. Антон сделал ограду, даже покрасил и закрыл на замочек. Пришёл к сестре (потому что жил в то время в Калуше) и прилёг на оттоманку. Прилёг на оттоманку — а тут сон: приходит мальчик и говорит: «Антоха, ты поправил могилу папы и мамы?» — «Да». — «Ну, а почему же ты мне могилку не сделал?» — «Так я же не знаю, где ты даже похоронен». — «А надо было между могилой папы и мамы сделать маленький склеп и отметить могилу мою».

Антон на этом проснулся. А то явился Евстахий, первый мальчик, самый старший, он маленьким ребёнком умер. Где-то там ехала свадьба, он хватался за дышло, лошади его ударили и он умер.

Только тогда в семье узнали, что был ещё брат, которого звали Стах. Потому что в семье уже и не помнили, что был такой мальчик. Видно, есть какая-то тайна жизни, что надо было, когда Антон закончил все работы, чтобы душа спросила, почему он не отметил посредине маленькую могилку.

Её семья была очень певучая, так что порой в этом доме, где мы сейчас делаем эту запись, на Праздники — третий день Праздников на Стефана — у меня собиралась вся моя и жениной родни, бывало 35-40 человек. Как вспомнишь, что мы такие бедные вернулись с того Севера, не имели ничего, но как же приятно вспоминать те минуты, те колядования! И вот здесь у нас рождается...

В. Овсиенко: Подождите о рождении — мы же о Стефе хотим поговорить. Она же была в заключении. За что?

П. Сичко: Она тоже была в подполье, в Юношеской Сети, даже руководителем районной Юношеской Сети. А позже училась в педагогическом институте в Станиславе. Её с первого курса арестовывают. 10 лет ей дают. Арестована она была в сорок седьмом году или в сорок шестом... Не помню даты. Так как-то эти вещи забываются... Я знал, но на данный момент забыл. (С. Петраш арестована 28.06, по документам — 2.07 1947. — Ред.). Держали её в Станиславе, после суда направили её во Владивосток, позже попала на Колыму. Там, на Колыме, мы и встретились. Она все десять лет не отсидела. Там были так называемые зачёты. Если работала, перевыполняла свою норму, то иногда за день заключения могли зачесть день и треть, или даже полтора дня. Так что она отсидела где-то восемь с половиной лет и досрочно была освобождена, но тоже без права выезда, должна была там оставаться.

Осанка

Здесь, в Долине, советская власть на каждом шагу давала чувствовать, что мы бывшие заключённые, что мы люди, которым нельзя верить. Но совесть моя была чиста, я плевал на эти их преследования. Вот такой эпизодик расскажу вам из своей жизни.

Работал я на базе механизации в должности начальника планово-производственного отдела. Этим мне иногда упрекали: как в то время туда попал, ведь на таких должностях были только партийные. Ну, это очень долгая история рассказывать, как туда попал. Да только потому, что работала у меня голова, что не было у них в то время такого человека, который бы справлялся с той работой, с которой справлялся я.

Рассказываю это потому, что сейчас обратилось ко мне Братство ОУН-УПА. Ныне здесь председателем районного совета бывший начальник милиции. В то время, когда мы здесь начинали возрождение, его прислали, чтобы нас преследовать и как можно скорее снова посадить. Вот он говорит: «Спросите Петра Васильевича, почему он с нами не здоровается». Там был такой Дидоха — глава райгосадминистрации, ну и этот Тепчук. А я говорю тому, кого ко мне прислали: «А они мне в сыновья годятся. Скажите им, что ещё при советской власти, когда я работал на базе механизации — туда надо было 4 км от моего дома идти, автобусов тогда ещё не было, — то идёт навстречу начальник КГБ. Такой Акинин был. Где-то возле больницы, где в радиусе 50 м никого нет, он мимо меня прошёл несколько шагов, остановился и говорит: „Пётр Васильевич!“ Я поворачиваюсь, а он говорит: „А вы почему со мной не здороваетесь?“ А я ему: „А кто с кем должен здороваться?“ — Он-то по возрасту намного моложе меня был. — „Если вы идёте мимо меня и не кланяетесь, то мне кажется, что мимо меня пёс прошёл“. Правда, после этого он уже, когда шёл, кланялся. И я отвечал ему поклоном. Потому что я был независим. Я им никакой расписки не давал. Они привыкли, что когда начальник КГБ... Да я плевал на него. Я прошёл такой тернистый путь, выдержал все пытки, нигде не сломался. Так я и сказал, пусть передаст этому главе райгосадминистрации и района, что они должны со мной здороваться, потому что я старше их. Вот так.

Растут у нас трое детишек...

В. Овсиенко: Но, пан Пётр, я хотел бы, чтобы всё-таки вы больше рассказывали о жене и о сыновьях. Вы о себе уже рассказывали, и довольно подробно.

П. Сичко: Итак, растут у нас трое детишек. Василий в школе учился на «отлично». Он когда поступил в первый класс, то ему нечего было там делать, потому что уже в четыре годика умел писать, читать. В школе он необыкновенно хорошо учился. Неплохо учились и мои младшие дети — и Владимир, и Оксанка. У Владимира было где-то две «четвёрки», у Оксаны — три.

Я уже вам рассказывал, что скоро как вернулся, вот в этом доме я написал воспоминания под названием «Сталинские ТЭТА». ТЭТА означало «тюрьмы-этапы-лагеря-амнистия». На тысячу с лишним карточек. У меня так сложилось, что я за свой срок добрую сотню, до 150 сталинских лагерей смерти прошёл. И так мне больно, что когда я уже был в Хельсинкской Группе, то чужие документы передал за границу, а свои, мол, передам, ещё передам. А когда вернулся из второго заключения, то обнаружил, что мне мыши всё это сгрызли...

Но вот здесь хочу вернуться к детишкам.

Василий действительно у нас рос таким, каким мы его посвящали — для продолжения не завершённой нами борьбы. Он ещё маленьким мальчиком начал интересоваться политикой. Необыкновенно любил книгу. Книга у него была превыше всего. Мы души в нём не чаяли — так радовались этому ребёнку. Но у него в детстве появилась астма, так что у нас было много хлопот. Маленьким он был очень болезненным. Но всё это он преодолевал. Любил писать стихи, рассказы разные: имел дар писательства, дар к разговору.

Это были такие времена, что родители боялись своим детям рассказывать, что они были в заключении. Но у нас этого не было. Мы ложимся все на кровати, и я рассказываю детям всё, но, безусловно, наказывая, чтобы они об этом где-то между детьми не говорили. Так же и жена. Так что Василий и все дети наши знали, кто мы, их родители. Тем более, что наш дом был как солнышко для людей. Вот Коляда — у нас начиналась. Сойдутся, заколядуют нам, а потом уже идём по соседям. Отсюда шло возрождение. Хоть я на такой работе был — всё равно ходил в церковь с детишками.

Мы радовались-тешились, что растут дети, но чувствовали, что им будет перекрыт путь к высшему образованию. Василий в 1974 году заканчивает среднюю школу и готовится поступать во Львовский государственный университет на факультет журналистики, потому что он имел к этому склонность. До 30-40 его статей было напечатано в газетах. Хвалили: самый лёгкий, самый лучший, самый интересный стиль повествования — это есть у него.

Но когда мы приехали во Львов, то была проблема даже документы сдать. Я жду, сдаст ли Василий документы. Выходит такой весёлый: «Папа, сумел я сдать!» Спрашиваю, как. Он говорит: «Там страшно интересовались и спрашивали меня, почему я родился в Магадане, кто мои родители, как так, что я в Магадане родился. Я сказал, что родители мои ездили на ударные коммунистические стройки». Мы уже так смеялись, а он говорит: «Смотри, папа, мы радуемся тому, чему другие ещё не радуются».

Начинаются экзамены. Сдаёт Василий первый экзамен на «пятёрку», второй экзамен на «пятёрку», третий экзамен на «пятёрку». И вот четвёртый экзамен... Приходит секретарша — я уже забыл, какая это дисциплина была — и шепчет преподавателю, но так, что Василий слышит, что вот здесь у вас есть такой-то и такой-то, Сичко, вы не смеете ему даже «тройки» поставить (потому что если бы «тройку», то он бы уже имел проходной балл с тремя предыдущими «пятёрками»). И Василию, хоть он и хорошо отвечал, ставят «двойку». Ставят «двойку» — и таким образом Василий не прошёл во Львовский государственный университет. Я тогда работал на Верхнеструтинском заводе метизов, так взял его туда. Там он сначала был учеником токаря, получил третий разряд. Одновременно готовился к поступлению, потому что мечтал всё-таки стать журналистом.

В 1975 году едет Василий в Киевский университет. Когда он поехал в Киев, мы здесь говорили, что он сдаёт экзамены во Львове в Политехническом институте. Он сумел сдать документы и сдал три дисциплины на «пятёрки» и одну на «четвёрку» и был зачислен студентом факультета журналистики. Боже, приехал он — здесь такая большая для нас радость! Но мы не очень-то и признавались людям, чтобы не делать большого шума. Там на факультете отбирали десять человек для международной журналистики, и Василий был отобран в ту десятку.

Дети за отцов — отвечают

Но радости той недолго было. Приходит ко мне на завод один человек, которого я не знал. Представился, что он начальник Долинского КГБ. Говорит, что если я хочу, чтобы мой сын учился на факультете журналистики, то я должен дать им расписку и пойти на сотрудничество с ними. Они думали, что меня, может, на детях поймают. А я им сказал: «Имейте в виду, я в своей жизни никаких расписок не давал. Если моим детям суждено сидеть в предательских креслах, то я предпочитаю видеть их в наручниках и за решёткой, чем в ваших предательских креслах. Этого никогда не будет».

Он мне пригрозил, что раз так, то увидите, что вашим детям места в университете не будет. Василий учился на «отлично». Заканчивает первый курс, начинает второй — к нему тоже подходят такие люди.

Однажды приехал я в Киев с заводскими документами в Министерство местной промышленности и заночевал у Василия в университетском общежитии. В университете был вечер. Василий приходит такой заплаканный. Спрашиваю: «Василий, почему ты заплакан?» — «Папа, сегодня был вечер, где вручали похвальные грамоты за университетскую газету». Там была редколлегия, но эту газету полностью писал Василий. Он же её и рисовал, потому что закончил художественную школу. А редколлегия прикладывала столько усилий к той газете, что только читала материал и могла сказать, что там, Василий, вот бы слово хорошо заменить таким, там запятая пропущена или ещё что-то такое. То есть газета, которую фактически держал на своих плечах Василий, получает приз, всех там зачитывают, вручают им разные премии, похвальные грамоты, а Василия даже и полсловом не упомянули. Когда он после этого подошёл к секретарю комсомольской организации и спросил, почему и что это должно означать, тот сказал: «Василий, я сам не знаю что — ты был включён первым, потому что мы знаем, что это твои заслуги, основная работа твоя, но секретарь парторганизации (был такой Погребной) подошёл ко мне и спрашивает, почему я включил Сичко. Говорю, что это, в основном, его заслуги — это он всё делал, а мы вот так только...» — «Нельзя, немедленно его исключить, потому что вы не знаете, кто его родители, в какой он семье рос, как он воспитывался и кто он такой». И он был вынужден не вписывать Василия.

В. Овсиенко: Погребной — это Анатолий? Тот самый доктор филологических наук, что сейчас рассказывает по радио, как надо любить украинский язык?

П. Сичко: Тот самый, что был до недавнего времени заместителем министра образования. Анатолий Погребной был тогда секретарём парторганизации, а Прилюк был тогда деканом факультета.

В. Овсиенко: Интересно... Я знал Погребного с лучшей стороны...

П. Сичко: По их указанию Парахина — была такая учительница — уже на втором курсе... Василий любил такие телеграммы присылать: «Пятёрка», «Пятёрка». Остаётся последний экзамен, а телеграммы нет. Но я знаю, когда Василий возвращается. Встречаю в Долине, а Василий выходит из автобуса со слезами на глазах. «Василий, что это должно означать?» — «Папа, с последнего экзамена Парахина поставила мне двойку по русскому языку, несмотря на то, что я всё хорошо ответил. А перед тем, как я шёл сдавать русский язык, другие студенты сказали: „Василий, не хвались так пятёрками, потому что сегодня мы идём, чтобы увидеть, как тебе будут ставить двойку“. То есть его окружение знало это. Та Парахина, которая вела русскую литературу или язык — уже не помню — взяла заместителя декана. Василий вытянул билет и без подготовки пошёл отвечать. Они ему ещё десять дополнительных вопросов задали, но как-то так судьба складывалась, что Василий на все те дополнительные вопросы без подготовки ответил. Но эта Парахина так покраснела и говорит: „А всё же я вынуждена тебе поставить „два“ — ты не послушался моего совета“. — Потому что она ему где-то перед тем предлагала, чтобы он разговаривал только на русском языке. „А ты на русском языке не говорил, и в общежитии со студентами не хотел разговаривать, у тебя плохое произношение, и я вынуждена тебе поставить двойку“. Говорит: „Я тогда встал и, поскольку меня уже предупреждали, что мне будут „двойку“ ставить, говорю: „Спасибо вам, что вы выполнили миссию КГБ“.

Те каникулы с такой болью прошли. Василий подал протест. Правда, когда вернулся, то из Министерства приехала комиссия, которой он по-новому сдал этот предмет. Поставили, правда, не «пятёрку», а «четвёрку». Но радости той не так долго было — тот Погребной ставит ему как незачтённый зачёт по украинскому языку, кажется, или литературе...

В. Овсиенко: Он, наверное, украинскую литературу читал.

П. Сичко: Да, литературу. Не засчитывает ему зачёт по своему предмету, декан Прилюк ещё по чему-то — и Василия исключают из университета за академическую неуспеваемость.

В. Овсиенко: Это с какого курса?

П. Сичко: Со второго.

В. Овсиенко: Зимняя сессия или летняя?

П. Сичко: Это уже была летняя сессия 1977 года. За академическую неуспеваемость...

Правозащитная деятельность

Василий приезжает, уже исключённый из университета, и пишет заявление, что отказывается от советского гражданства и требует эмиграции за границу, где бы он мог закончить обучение. Тогда он ещё был комсомольцем, имел комсомольский билет. Пошёл сдавать комсомольский билет и паспорт. Представьте себе, я жду, потому что не знаю, арестуют его или нет. Молюсь и жду. Он пришёл в министерство, бросил им на стол комсомольский билет, паспорт и заявление об отказе от советского гражданства... Тогда Василий вступает в Украинскую Хельсинкскую Группу, позже в Хельсинкскую Группу вступаю и я.

Итак, Василий, сын мой, стал членом Украинской Хельсинкской Группы 28 февраля 1978 года, а я только весной. Тогда началась наша правозащитная борьба со всеми нарушениями, которые были тогда в Советском Союзе. Я хочу, чтобы вы меня поняли. Мы свято верили в победу, в правду, и поэтому не страшна была нам эта система. Эта борьба вдохновляла нас. Мы шли этим путём и знали, что с этого пути не имеем права сойти. Я очень радовался в душе, когда увидел в сыне борца, который продолжит борьбу, которую мы с мамой и наши друзья не довели до конца. Будучи членами Хельсинкской Группы, Василий и я продолжали правозащитную деятельность. Особенно в Галичине преследовалась Церковь. Здесь шла борьба за восстановление греко-католических церквей и вообще за реабилитацию Церкви в нашем обществе. Здесь много церквей было закрыто. Мы настаивали, особенно Василий много приложил усилий, чтобы церкви были открыты. На все факты мы реагировали, писали обращения, протесты в Верховный Совет и т.п. Наш дом всё время охраняла милиция — прямо, не прячась. Они дежурили по этой улице круглосуточно — не дай Бог кто к нам зашёл или от нас вышел. И следили скрытно из соседних квартир. Имели соответствующую аппаратуру. Но на это мы не обращали внимания — мы выбрали путь, мы знали, что мы должны свою жизнь отдать борьбе за долю и волю нашего украинского народа.

Клятва на могиле Владимира Ивасюка

Помню, нас вызвали в Ивано-Франковск в Комитет госбезопасности — меня, Василия и Василия Стрильцива, потому что нас трое было в Группе отсюда, из Галичины. Целый день нас продержали. Неконкретно так поговорили с нами и вечером отпустили. Мы и не знаем, чего нас вызывали. Выйдя из КГБ, разговариваем между собой, какая же была цель этого вызова? Зашли мы ещё к жене Валентина Мороза Раисе, там посидели, а когда уже ехали в автобусе, то услышали, что во Львове были похороны. Хоронили Владимира Ивасюка, которого замучили кагэбисты. Мы тогда поняли, что цель их вызова была в том, чтобы мы не приняли участия в этих похоронах. (Похороны были 22 мая 1979 года. — Ред.).

Но 10 июня (это как раз были Зелёные святки) еду я с Василием во Львов на могилу Владимира Ивасюка. Там не надо было спрашивать у народа, где могила Владимира Ивасюка — это Лычаковское кладбище, — потому что море народа плыло к той могиле и от неё. Там меня почему-то приняли за отца Владимира Ивасюка (я тогда бороду носил), а Василия приняли за брата. На этой могиле первым выступает Василий и рассказывает, что замучили нашего композитора. Он берёт в руки цветок и приносит клятву: «Друг, мы продолжим борьбу с врагами, которые уничтожили тебя, мы будем бороться, пока Украина не станет свободной и независимой». После Василия выступил и я. А тогда уже и Олесь Бердник был арестован, так мы и его упомянули. (Член-основатель УХГ О. Бердник арестован 6.03. 1979. — Ред.). И после этого... Ну, а этих разных групп, которые охраняли, смотрели за всем этим — масса была.

С кладбища едем на вокзал. Нас прямо масса народа провожала с кладбища до автобуса, потому что опасались, что нас арестуют, что мы не доедем домой.

В. Овсиенко: Вы там представлялись как члены Украинской Хельсинкской Группы?

П. Сичко: Мы представились как члены Хельсинкской Группы, рассказали о её правозащитной деятельности и выразили возмущение уничтожением Владимира Ивасюка. Так нас проводили до автостанции, а дальше — в автобус все эти люди не сядут. Народ попрощался с нами. Автобус, который ехал в направлении Долины, правда, где-то там возле милиции остановился, так мы думали, что вот сейчас нас арестуют. Но нас не арестовали, потому что на арест членов Хельсинкской Группы тогда уже должна была дать разрешение Москва, а тогда уже Киев дал бы санкцию. Так что мы счастливо приехали всё-таки в Долину.

Арест

Я дальше работал. А где-то, может, через неделю — смотрю, а в коридоре... Я сразу почувствовал душой, что это пришли за мной. А у меня были некоторые документы, нежелательно было, чтобы они им достались. Я ещё заскочил в туалет, выбросил их там, выхожу — тут мне надели наручники на руки. Меня арестовали и везут домой на обыск.

Это было 6 июля 1979 года.

В. Овсиенко: Это как раз на Ивана Купала получается?

П. Сичко: Да. Привезли меня домой и начали обыск. Из города приводят Василия. Провели обыск, составили протоколы...

В. Овсиенко: А где Василия задержали?

П. Сичко: В городе, в Долине. Где-то он шёл. Я уже говорил, что каждый наш шаг тогда преследовался — как только кто-то из нас выходил из дома — уже за нами шли соответствующие люди. Эта система работала чётко.

Везут нас во Львов. Везут в разных машинах. На мой арест санкция уже была, а Василий... Я пропустил один момент — почему Василия везли в больничной машине.

Когда Василий отказался от советского гражданства, его ловят и запаковывают в Ивано-Франковскую психиатрическую больницу, ставят ему диагноз «шизофрения». Я возмутился, поехал в Москву к главному психиатру (Чуркин. — Ред.), а он мне говорит: «Если сын примет документы и откажется от отречения от советского гражданства, ему документ будет возвращён, а нет — то отречение от советского гражданства считается шизофренией и безумием».

Понимаете? Василию были перекрыты все возможности дальнейшего существования. Он уже не имел права нигде учиться, не имел права и работать. Тогда его продержали в Ивано-Франковске на экспертизе где-то с неделю и выпустили. А тут, когда нас арестовали, то меня везут в «воронке», в тюремной, а его — в больничной машине.

Привозят нас во Львов. Меня сразу туда, на Лонского, в тюрьму сажают, а сына — не знаю, куда дели. Следствие вёл такой, помню, Иванов. Я его спросил, сколько он лет работает следователем. Сказал, что 30. Я ему прямо заявил, что я не подпишу ни одного документа. Имейте в виду, говорю, что вы ещё и рта не открываете, а я уже знаю, что вы меня будете спрашивать. Он очень возмущался: почему, как, какие у вас основания? Я говорю: а я такой зрячий. И докажу вам это тем, что скажу: уже здесь, в этих застенках, находится привезённый мой сын Василий. Он говорит: «Не может быть!» Я помолился и называю ему не только день, но и час — это было полвторого после обеда. А у него и глаза на лоб полезли. Он на русском языке: «Это вам дежурный сказал!» А я говорю: «Вы прекрасно знаете, что здесь, в коридорах КГБ, строго дежурят двое и их меняют так, что если сегодня они два, то могут где-то только через месяц снова встретиться на дежурстве или даже больше и не попасть так. Согласно инструкции, дежурный не имеет права один вести разговор. Их должно быть два, чтобы не было никакого контакта. А он говорит: «Это женщина при раздаче пищи». Я говорю: «Вы тоже прекрасно знаете, что когда женщина раздаёт еду, то по бокам стоят ваши надзиратели. А я сказал это вам для того, чтобы вы поняли, что я зрячий и больше с вами разговаривать не буду и не подпишу вам ни одного документа».

И действительно, до конца следствия мы в нём участия не принимали, то есть молчали. Они там разные вопросы задавали. Закончили и судят нас.

В. Овсиенко: А вы заранее договорились, что не будете принимать участия в расследовании и в судебном следствии?

П. Сичко: Нет, мы так... Я чувствовал душой, что сын... Даже был такой момент, уже после суда... Нас вызывают, чтобы писали кассационную жалобу. Боже, я так переживаю, чтобы, не дай Бог, сын не писал той кассации... Когда меня вызывают, я говорю: «Да какую кассацию и перед кем буду писать? Что — к этим преступникам? Это отпадает!» Но я переживаю за сына. Секретарша так улыбнулась (а там два кресла стояло) и говорит: «Я так и знала! Потому что я смотрела — вот здесь минуту назад в том кресле, что сейчас сидите вы, сидел ваш сын, который тоже отказался от кассации. Я знала: если вы сядете на то кресло, на которое сел ваш сын, вы тоже не дадите согласия».

Боже мой! Мне так легко стало на душе! Думаю: слава Богу, что сын всё-таки не писал этой кассации! Потому что я вообще смотрел на эту систему как на преступную. Глядя на все их нарушения и действия, мы душой чувствовали, насколько мы морально выше стоим тех преступников!

В. Овсиенко: А всё же Василий прошёл сорокадневную психиатрическую экспертизу во время следствия и был признан вменяемым, так?

П. Сичко: Да, они провели ему экспертизу во Львове, признали, что он вменяем, перевели в тюрьму и судили, потому что иначе они бы не имели права его судить.

Сидим, сынок? — Сидим, папа!

В. Овсиенко: Как вы держались на суде? Во время следствия вы не давали показаний — так?

П.В. Сичко: Никаких — я ни одного документа не подписал. И на суде мы тоже не говорили. А когда нас посадили в клеточку, где подсудимых держат, заходит суд, они объявляют: «Встать! Суд идёт!» — мы не вставали, потому что мы этого суда не признавали. Он для нас не был судом правды. Мы продолжали сидеть, а тут конвоиры нас схватили за руки, подняли. Ну, вы себе держите — это ваше дело. Такой это был суд. Были там разные вопросы, но мы ни на какие вопросы не давали ответа и сказали, что мы не желаем вести разговор. Но они всё равно довели тот суд до конца и дали и Василию, и мне по статье 187-«прим», то есть за антисоветскую деятельность, по 3 года. Оттуда мы попадаем в разные места — Василий в Черкассы, а я в Луганск — бывший Ворошиловград.

Семья в осаде

В. Овсиенко: Итак, ваша жена Стефа оказалась перед фактом, что осуждены муж и сын, и её саму, сына Владимира и дочь Оксану постоянно терроризировали...

П. Сичко: Я молюсь на свою жену. Это был человек необыкновенно сильной воли, сильной веры, сильного убеждения. Представьте себе её положение: всё время под домом лазили те надзиратели, пытались ворваться в дом... Рассказывала мне, что всегда имела два топора: один топор держала у себя на кровати под подушкой, а второй топор в сенях у дверей. И когда они ломились, били кулаками в окна, кричали, чтобы она открыла, она говорила: «Я вам не открою. Я знаю, что вы можете вломиться — всё равно я вам так не сдамся, кому-то первый удар топором попадётся в голову. У меня есть топор в руках, я ничего не виновата, но буду отчаянно обороняться!» В этом отношении она была боевая женщина. Рассказывала мне, что всегда молилась, и искренне молилась, хоть они лазят...

Хочу добавить вот такой момент. Когда уже меня с сыном Василием арестовали, то в Киевском университете ещё продолжал учиться мой сын Владимир. На механико-математическом факультете. Когда осудили меня и Василия, то перед этапом дали часовое свидание. Жена сообщила об этом сыну Владимиру, дочери Оксанке. Она с детишками пришла прощаться. Сначала дали мне свидание, а позже уже Василию. Помню, тогда жена привезла кирзовые сапоги, фуфайку, чтобы я в дорогу имел что надеть, шапку. Когда Оксанка подавала мне шапку, то так почесала у уха. Я понял, что в этой шапке зашиты деньги. Когда приехал в лагерь, то распорол и нашёл.

Когда 11 декабря 1979 года Владимир вернулся в университет, к нему сразу начали очень негативно относиться за то, что он поехал на свидание. Перед тем, ещё как только мы были арестованы, от Владимира требовали сотрудничества, но он отказывался. Тогда они потребовали, если не против отца и брата, то пусть бы следил за однокурсниками. Он категорически отказался, сказал, что такого делать не будет. Тогда они в марте 1980 года тоже искусственно делают ему академическую неуспеваемость и исключают из университета. Исключили из университета — он тоже составил заявление об отказе от советского гражданства, писал разные обращения к студентам мира.

В. Овсиенко: Интересно, а как его друзья-однокурсники к этому отнеслись?

П. Сичко: Однокурсники очень хорошо относились. И их это страшно возмущало, потому что Владимир был дисциплинирован, хорошо учился. Когда увидели эти незаконные действия и преследования, они начали возмущаться и даже писали протест Брежневу. Но телеграмма до Брежнева не дошла — она дошла только до декана. Тех студентов вызывали и говорили: кого вы берётесь защищать — вы же не знаете, чей он сын и кто он такой и что.

Владимир, будучи исключённым, обращался к студентам мира, протесты писал, но всё это не давало никакого результата. Его всё-таки 6 декабря 1980 года арестовали. Обвинили и судили за то, что он отказался идти в армию. Поскольку он отказался от гражданства, то не хотел идти в армию. Суд этот проходил здесь, в Долине, как раз на самые Рождественские праздники (9.01 1981. — Ред.). Из рассказа жены знаю, что ей даже не сообщили о суде. Она чисто душой почувствовала, что судят сына. Когда пришла с дочерью Оксанкой, то милиция не пускала их в зал суда. Она всё же силой прорвалась, выражала свой протест. Представьте себе, что творилось в душе матери, когда она увидела сына, которого судят...

Таким образом, из семьи нас трое оказалось за решёткой. Осталась дома жена с дочерью Оксанкой. Жена всегда, бедная, переживала, потому что они, как я уже говорил, двери ломали, нападали — переживала, что дочь испугается.

В. Овсиенко: Были такие же угрозы дочери?

П. Сичко: Были угрозы... Они продолжались даже когда уже Владимир освободился. Вот в Гошеве у родни была свадьба. Оксанка с братом Владимиром поехала на эту свадьбу. Владимир даже дружкой там был. И что-то, говорит Оксанка, так душа заболела — не могу сидеть на этой свадьбе, рвусь домой. А ехали в Долину соседи (их фамилия Косы), но их было полно в машине. Она начала проситься: я где-нибудь притулюсь, буду у вас в ногах сидеть, потому что не могу здесь быть ни одной минуты больше, меня душа рвёт домой. Они как-то взяли её. Приехала она. А тут у нас надо ручей переходить. Она перебегает этот ручей, а когда оказалась у калитки — тут огромная собака на неё бросается. Она страшно взвизгнула. Жена включает в доме свет, открывает дверь — заходит Оксанка с плачем.

На другой день оказалось, что это была милиция, которая, воспользовавшись случаем, что дети отсутствуют, хотела замучить жену. Потому что окно с рамой в детской комнате было вынуто и стояло в картошке. Они, видно, хотели залезть в дом — а тут эта милицейская собака бросилась на дочь, она закричала, так они побежали вниз. Были следы в ручей. И собака побежала за ними. Позже в заключении я встречал одного, который имел какое-то отношение к этой операции. Они хотели воспользоваться моментом, что детей нет, залезть через окно, замучить жену и таким образом оставить нас всех без поддержки. Они понимали, что жена сильной воли и морально нас поддерживает.

Утром приезжает Владимир, смотрит на то окно, на всё то...

Вот в каких обстоятельствах приходилось жить моей жене и всей моей семье.

Когда жена шла по городу, то знакомые переходили на другую сторону улицы, чтобы с моей не встречаться. Потому что, не дай Бог, заговорят — тут сразу же вызывает КГБ: а что вы там с Сичковой разговаривали? Какие у вас контакты?

Вот в таких условиях приходилось жить. Когда мы с сыновьями сидели, был в Москве какой-то всемирный фестиваль или что — я уже забыл.

В. Овсиенко: Восьмидесятого года? Так это, может, Олимпиада?

П. Сичко: Олимпиада, Олимпиада. Когда она была — мою вызвали в КГБ и предупредили, что она не смеет на период этой Олимпиады выезжать из города Долины. Даже в соседний город — должна быть только в Долине. И тут вдруг моя пропадает — они подняли такой шум! А как раз тогда Оксанка закончила 10 классов. Ей были закрыты все возможности поступить в вуз, так она решила поступить в художественное училище в Коломые. Так моя туда и поехала с Оксанкой. Несколько дней не было моей. Была поднята на ноги вся Ивано-Франковская область. Приезжает моя оттуда. В Калуше, где ещё жили брат и сестра — кагэбисты и там проверяли. Заходит и говорит: «А вы знаете, что у вашей сестры загорелся дом и она там сгорела? Не знаю, что с детьми творится». Сестра жены сразу упала в обморок, а брат старенький, ему было тогда более 70 лет, в таком отчаянии едет на тот пожар взглянуть, что там случилось с сестрой. Переходит зверь, смотрит — а дом стоит. Не видно, чтобы горело что-то. Заходит в дом — а жена моя как раз вареники лепила. Он расплакался сильно, бросился в объятия и говорит: «Боже, а ты жива? Как?» И рассказывает, что они говорили. Так они так пробовали, куда делась жена. «А где детки?» А моя говорит: «Так КГБ как раз вызвало Оксанку и Владимира».

После этого вызывает жену мою начальник КГБ и говорит: «Стефания Васильевна, где вы были? Мы же вас предупреждали, что на период Олимпиады вы не смеете отлучаться». А она говорит: «Ездила в Москву». — «А чего?» — «Меня позвал господин Брежнев». — «И что?» — «А мы с ним открывали Олимпиаду. Открыли мы Олимпиаду, мне Брежнев поблагодарил, завёз меня в аэропорт — и вот я, видите, в Долине». А начальник КГБ говорит: «А на самом деле, Стефания Васильевна? Что вы смеётесь над нами?» А она тогда говорит: «Какого чёрта вы так за мной лазите кругом? Я вам не скажу, где я была и что!» Такая она была в этом отношении боевая.

Когда мы сидели — я, Василий, Владимир — Оксане не было возможности никуда поступить. Приехала она во Львов — во Львове тоже дорога кругом закрыта. Представьте себе — даже у родни нельзя было переночевать, потому что все боялись. Моя решила пойти с дочерью переночевать к Калинцам. Ну, а какое знакомство у меня было с Калинцами? Я раньше Игоря и Ирины Калинцев не знал, но в заключении получаю письмо. Они уже были в ссылке. Мне разрешено было на строгом режиме только два письма в месяц писать и то, может, только каких-то 30% писем доходило. Так я написал жене, что такие-то и такие-то мне написали, чтобы поблагодарила их и пусть держит контакт с ними. Таким образом моя уже тоже была знакома с Калинцами. (Ирина освободилась 12.01 1981, Игорь 11.08 1981, отбыв по 6 л. заключения и 3 г. ссылки. — Ред.). Заходят там к тем Калинцам, представились, кто они такие. Моя намекает, что хотела бы заночевать. Ирина так послушала всё, а Калинец Игорь говорит: «Знаете, пани Стефа, я уже дал слово (но не сказал кому), что я больше в политику играть не буду». И Ирина говорит: «Имейте в виду, у нас есть дочь, мы должны подумать о судьбе дочери, ей надо поступать. Вы идите себе, где-нибудь заночуйте, где сможете».

Когда вышли в сени, Оксанка упала моей на грудь, омыла маму слезами и говорит: «Мама, и здесь нам уже нет места!» И пошла моя тогда с Оксанкой и на вокзале пересидела. Вот какое это было страшное время — что даже те люди, что отсидели, тоже имели страх. Безусловно, позже Ирина оправдывалась, она этот грех чувствовала. Но мне это было больно, потому что я прошёл этот путь, а нигде не сломался. Я прощаю, но это больно: не должны были эти люди пугаться.

Итак, поскольку путь моему ребёнку был закрыт, она тайно, так чтобы местные не знали, выехала в Латвию, в Ригу. Там местные органы её не знают, она в 1982 году поступает в медицинское училище, заканчивает его с отличием и поступает в мединститут, который тоже закончила на «отлично». Только когда закончила институт, то приехала домой, показалась, а так всё время это держалось в тайне — где она и что. Уехала, мол, так и уехала. Возможно, «органы» позже и расследовали, но их, наверное, это удовлетворяло, что она далеко от Украины.

В. Овсиенко: Оксана и теперь в Латвии?

П. Сичко: После окончания она осталась работать в Латвии, вышла замуж, создала семью. Сейчас у них двое детишек — мальчик Данилко и девочка Христинка. А сейчас даже на двух работах работает: в центральной больнице и в диагностическом отделе в центре Риги. Пригласили, потому что она имеет какое-то такое свойство, что точно устанавливает диагноз.

В. Овсиенко: Дар Божий.

В. Сичко: Да, имеет этот дар Божий. Когда я узнал, что она на двух работах, то сказал: смотри, дитя, чтобы ты, не дай Бог, не злоупотребляла этим. И напомнил ей, что когда она была ещё школьницей, то мечтала быть врачом. Но таким, чтобы помогать людям, а не брать с них деньги. Говорю: «Смотри, дитя, чтобы ты была не голодна, не гола, и детки твои, а деньги и всё, что можешь, отдавай людям, помогай им, чтобы совесть твоя была чиста и чтобы твои мечты сбылись».

А Владимира арестовали, когда он после исключения из университета отказался от гражданства.

В. Овсиенко: 6 декабря 1980 года?

П. Сичко: Да. А уже 9 января 1981 года его осудили на три года за отказ от службы в Советской Армии. Жена описала мне в письме, каким был этот суд, как всё скрывали от неё. Это так встревожило меня, что я объявил тогда трёхсуточную голодовку с молчанкой.

Отбывал он срок в Запорожской области. Когда освободился, то работал водителем, потому что о восстановлении в институте нечего было и говорить. Но судьба сложилась так, что университет он всё-таки закончил — уже при независимой Украине. Восстановился и защищал диплом у тех самых преподавателей, которые создали условия для его отчисления. То есть искупили свою вину тем, что приняли его. Закончил он обучение где-то, наверное, в 1994 году, но уже заочно. Но сначала он работал водителем, женился, двое детишек у него есть, мальчик Тарасик, а девочку Оля зовут. Поскольку здесь трудно было найти работу, материальное положение складывалось такое, что не за что было жить, то он где-то в 1996 году поехал за границу, в Америку, имея краткосрочную визу. До сих пор там работает на стройке, зарабатывает кусочек хлеба, и сюда детям и жене помогает. Семью он не собирается туда забирать, он хочет вернуться, потому что говорит, что очень скучает по Украине, болит его душа. (С 18 декабря 2001 года Владимир живёт в Украине. — Ред. ).

Второй срок

Ещё вернусь к тому времени, когда заканчивались наши с Василием трёхлетние сроки заключения. Позже мы узнали, что нам должна была улыбнуться судьба: мы должны были попасть во Францию. Перед Горбачёвым за нас ходатайствовал Президент Франции. Тогда Пятым отделом КГБ в Украине руководил господин Евгений Марчук. Нас не отпустили тогда, а наоборот — бросали по изоляторам, по БУРам и сфабриковали второй срок.

Мне второй срок сфабриковали по той же статье 187-I — «распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», а Василию — вызвали его, имея в руках наркотики, и прямо предлагают: если отказываешься от своих предыдущих взглядов, то освобождаем тебя, восстанавливаем в Киевском университете и будешь продолжать обучение. А нет — вот видишь (вытряхнули прямо из рукава те наркотики), если нет, то второй срок получишь за наркотики. Ну, безусловно, Василий на такой отказ не дал согласия. Тогда следователь вытряхивает наркотики, тут уже есть свидетели — какой-то там бригадир из зэков и ещё два или три. Они засвидетельствовали, что при обыске у Василия найдены наркотики. Когда судебная экспертиза доказывала, что это его наркотики, то Василий говорил: дайте хоть отпечатки пальцев, потому что я их даже в руках не держал. Дали заключение, что он хранил наркотики без корыстных целей и дали ему три года.

А тогда, оказывается, за границей был провозглашён год нашей семьи. Но тогда судьба улыбнулась Ирине Ратушинской. Господин Марчук, который тогда руководил Пятым отделом КГБ, привёз Ратушинскую домой. Бесспорно, не сам он освобождал её.

Я раньше узнал, что Василия судили. Ведут нас бригадой на завтрак. Подходит заместитель начальника лагеря и спрашивает меня: «У вас есть сын Василий?» — «Есть». — «Он в Черкассах сидел?». — «Да». — «Ого! Сына судили за наркотики, сегодня уже „Свобода“ передала». Так я узнал, что Василий имеет второй срок. Мне ещё пока ничего не говорили, но я почувствовал, что надо мной висит топор.

Я жду освобождения. А согласно закону три месяца до освобождения можно не стричься. Поскольку я носил до заключения бороду и усы, то снова начал запускать себе бороду и усы. Настал день моего освобождения. Я вышел себе во двор у барака, хожу и молюсь. Знаете, такое какое-то напряжение... Ждёшь, что сегодня, может, улыбнётся судьба, что тебя выведут за этот забор. Вдруг вижу — идёт по центральной дороге лагеря какой-то господин с папкой. Пошёл в штаб. А мне в душе что-то так, как закричало: это по твою душу, за тобой он пришёл! Я уже больше не мог по двору ходить. Пошёл в барак и лёг на нары как был одет к освобождению. Всё уже у меня готово было, тот мешочек мой лагерный сложен, который я должен был взять с собой... Задремал я, даже и не спал. И снится мне, что я прошёл над рекой как был одет в бушлате, снимаю с себя тот бушлат и пихаю в воду, топлю его. А он как резиновый — снова прыгает на меня. И это повторилось. Может, я 5-6-7 раз боролся с тем бушлатом, всё сбрасывал его в воду, а он заскакивал на меня. Я очнулся, а у меня со лба пот течёт. И первая моя мысль: ого! — освобождения не будет!

Только я так подумал — заходит шнырь (дневальный) из штаба и говорит, что меня в штаб вызывают. Я прихожу. Тот господин сидит тут. Представился, что он заместитель прокурора области, и сразу предъявляет мне обвинение и новую санкцию на арест за антисоветскую деятельность, связи с заграницей.

Я обвинение не подписываю, говорю: «Я же так и знал, предатели! Вы умеете фальсифицировать все эти вещи. Не желаю с вами больше вести никакого разговора».

Мне сразу по-тюремному обрезали те усы, в камеру посадили. Я пробыл в том лагере в одиночке два или три дня, забрали меня в Ворошиловград и там сфабриковали новый срок заключения на три года.

Освобождение

Я, видите ли, освободился где-то на месяц раньше Василия, потому что он должен был досидеть и первый неотбытый срок, а потом ещё три года. (Отец освободился 26.05, сын 6.07 1985. — Ред.). Василий вернулся из заключения очень тяжело больной. У него оказался туберкулёз, было что-то восемь каверн в лёгких. Побыл он немного дома, а тут надо устраиваться на работу, потому что требовали немедленно. Устроился на пилораму на заводе железобетонных изделий в Долине — и сразу слёг в больницу, где пришлось быть целый год.

Когда нас освободили, то назначили административный надзор на целый год: с восьми часов вечера до шести утра мы из дома не смели нигде отлучаться — это считалось нарушением. Каждую неделю на отметку надо было идти.

Создание Украинского Христианско-Демократического Фронта

Тогда у Василия зародилась мысль, что мало для Украины правозащитной Хельсинкской Группы. В Украине необходима партия, которая бы взяла на себя не только правозащитную деятельность, но и борьбу за построение Украинского государства. Выйдя из больницы, он сначала работал в Мизыне, где делали шкатулки, кассетки — занимался резьбой. Работал и дома. Начал даже шить детские костюмы, к чему подключил и меня, и жену. Все мы ему помогали. Когда заработал какую-то копеечку, говорит мне: «Знаешь, папа, для чего я складываю эти деньги? Это будут первые стартовые финансы для партии, которую я буду организовывать». Вот здесь, за стеной, детская комната: он попросил нас, чтобы никто его не тревожил, потому что он будет поститься, молиться и составлять под этим вдохновением программу.

Пять суток он постился, молился и составил. Это был 1988 год, где-то, кажется, месяц апрель, весна. Он составил программу и устав. Тогда считалось, что такие вещи, как оформление партии, надо делать через Москву. Завёз он документы в Москву, а Москва направила их в Центральный Комитет Коммунистической партии Украины. Его вызвали и предложили самороспуск, а если нет, то у них есть много разных методов ликвидировать партию. Но Василий ни о каком самороспуске не думал, а наоборот, начал тогда наращивать наши ряды. А тогда был такой сильный религиозный подъём. Приезжаем в любое село, скажем, в Церковную. Василий выступает после службы Божьей — и сразу каких-то 250-300 человек подают заявления о вступлении в нашу партию. Первыми шли обычные крестьяне, простые люди, потому что интеллигенция тогда боялась...

Итак, первый толчок возрождения дал украинскому народу Украинский Христианско-Демократический Фронт. Вот здесь, в этом доме, зажёгся огонёк на всю Украину. И даже первый флаг — сейчас это фальсифицируют — первый флаг наши члены вынесли на вече во Львове, называю даже дату: 24 апреля 1988 года. Второй флаг — когда Василий в Карпатах создал «Пласт». В этом «Пласте» целую неделю развевался на ели сине-жёлтый флаг. Боже, как вспомню, как народ тогда подходил, плакал, целовал... Какое это имело большое значение — появление первого сине-жёлтого флага! А вообще создание Украинского Христианско-демократического фронта Василий приурочил к 1000-летию крещения Украины. Датой его основания считается 1 ноября 1988 года.

В. Овсиенко: А когда и где состоялся учредительный съезд?

П. Сичко: Учредительный съезд состоялся во Львове 13 января 1989 года. Второй съезд тоже состоялся во Львове в 1990 году. Как вспомню, какой это был подъём духа, какие это были прекрасные минуты возрождения! Если бы в том темпе оно продолжалось, то Украина была бы действительно самостоятельной.

Сын имел в себе что-то такое, что он будто с книги читал: мог предсказать события. Я в том убедился... Вот такое хочу рассказать.

Было это 9 января, на третий день праздников 1991 года, в год провозглашения независимости. К нам в Долину из Ивано-Франковска приехали с концертом. В перерыве выступает Василий и говорит: «Милиция забрала сине-жёлтый флаг, который был выставлен у памятника Шевченко. Я прошу всех участников после концерта пойти походом к памятнику Шевченко, у меня есть сине-жёлтый флаг (поднял его и показал людям), мы его установим, а я поставлю охрану, чтобы не дала милиции его снять. Я уверяю вас, что до конца года такая система, как Советский Союз, перестанет существовать».

Я, его отец, слушаю, что он говорит, и думаю себе: сынок, да что ты несёшь людям такие вещи! А он повторил три раза. Это он говорил 9 января, а 24 августа был Акт провозглашения Украинского государства.

Или такой случай. Когда Василий был исключён из университета и нас должны были арестовать, мы идём в лес за ягодами. Василий набрал в рюкзак камней и несёт в лес. Я говорю: «Василий, для чего ты набрал в рюкзак этих камней?» А он: «Папа, перед нами стоит Голгофа — вот нас скоро арестуют. И придётся этот груз нести. Вот я в виде камней несу на гору этот груз». Когда мы взошли на гору, он высыпал из рюкзака эти камни. И действительно, через две недели нас арестовали.

Или то, что его не стало, он погиб — он всегда говорил мне: «Папа, я больше 40 лет жить не буду». Он, может, раз сто повторил это. Меня это очень нервировало. А он говорил: «Когда-нибудь ты убедишься, что я был прав».

Сети

В. Овсиенко: В начале вы рассказывали о чёрной вышитой рубашке...

П. Сичко: Да-да, я тогда не придал значения тому сну, что будто жена подавала мне ребёночка в этой рубашке. А теперь я понял...

Как его судьба сложилась? Его вызывал Кравчук (который позже стал Президентом), и уговаривал, чтобы партия пошла на сотрудничество, а после этого с ним имел многочасовой разговор Марчук. Но Василий не мог ни одному дать согласия, ни другому, потому что после этого он бы считался предателем украинского народа. После этого был он за границей. Вернулся и шёл во Львове без охраны. Ударяют его по голове, он теряет сознание. Затаскивают его — туманно помнит — в какой-то кабинет и делают ему три укола. Вынесли его из того кабинета на улицу. Они, наверное, наблюдали... Он еле пришёл домой, еле приполз. С этого времени у него начался сильный порыв к алкоголю. Это был девяносто второй год, кажется.

Уже вроде бы Украина была, а эта система ещё работала. Та квартира во Львове, что на Турянского, 4, как позже выяснилось, предоставлена была Службой Безопасности, чтобы можно было Василия уничтожать. Потому что когда Василий жил в Долине в этом доме, то имел привычку писать ночью. Мог целую ночь писать, а под утро на часок, на два ложился спать, а потом встаёт, садится за руль и поехал. А тут... Он тогда как раз был в Бельгии. Меня вызывают и говорят, что в наши ряды сумели проникнуть разные левые силы, что Василию надо бы перебираться во Львов, чтобы встречаться с разными людьми, и тут международные контакты...

Василий как раз был в Бельгии. А тут депутаты областного Совета дают перепоручение городскому Совету Львова. Меня вызывают на заседание городского Совета, голосуют, чтобы предоставить такую квартиру. Предложили три квартиры на выбор, но знали, что я соглашусь на эту квартиру, что на Турянского. Я дал согласие и третьим или четвёртым во Львове приватизировал и оплатил квартиру. А это было искусственно сделано, это была ловушка. Потому что сразу после того, как я приватизировал эту квартиру, то есть оплатил, всё это было отменено. Через год была государственная приватизация, где не платили. Через несколько лет я узнал, что эта квартира была специально предоставлена, чтобы уничтожить Василия. На этой квартире была повышенная радиация или какая-то беда, что Василий, как перебрался туда, так с первого дня и слёг, не мог ничего делать.

Я даже начал возмущаться, говорил: Василий, как так, когда есть куча работы? А он говорит: «Папа, со мной что-то творится, не могу тебе объяснить. Не могу я». Я уже только позже понял Василия, когда мы поменялись квартирами, думая, что если Василий вернётся в Долину, возьмёт рюкзак, пойдёт в колыбу на неделю-две, то, может, как-то спасётся. Но это уже не помогало. Когда я с женой переехал во Львов, только тогда понял сына. Потому что я тоже так со сложенными руками целые сутки мог пролежать на кровати и ничего не мог делать. Я и полы не мог помочь жене помыть. Всё она сама делала — и варила есть, и всё, а я так лежал и удивлялся, как она это преодолевает. Но меня что спасало — что я день так полежу, помучаюсь на этой квартире, а где-то надо ехать на места, или вернусь в Долину — уже чувствую себя нормально. А она там постоянно жила. Очень возможно, что это и стало причиной её быстрой смерти. Потому что она никогда не болела, никогда ни в одной больнице не лежала. А оказался рак двенадцатиперстной кишки и пришлось ей умереть.

Я лишь недавно узнал, что эту квартиру было специально подстроено Службой безопасности, чтобы Василия стянуть во Львов, где его можно будет уничтожать. Мне чем больно — что тогда наши друзья не могли понять, что ему нужна была моральная поддержка. А от него все как будто отвернулись. Он страшно мучился. Когда настало ему сорок лет (это должен был быть день его смерти) — тут из Киева звонки... Василий тогда уже передал руководство партией Олесю Сергиенко, а остался почётным председателем с правом вето. А тут вызывают, что имеют кое-что переговорить с Виталием Журавским.

Василий решил поехать в Киев. Я покупаю ему билет и даю ему 10 карбованцев, чтобы было на возвращение. Поехал он 20 декабря 1996 года, 21 должен был из Киева выехать и 22, как раз в день своего 40-летия, должен был быть уже во Львове. Я утром жду — Василия нет. Я стал страшно переживать. Оставляю своих внуков Петруся и Стефцю, бегу на вокзал: может, поезд не приехал своевременно? А из Киева мне позвонил Сергиенко, что он таким-то и таким-то поездом возвращается, даже назвал седьмой вагон. Я прихожу на вокзал, спрашиваю начальника, приехал ли поезд — приехал, но, говорит, ничего не может сказать, придите вечером: начальник этого поезда будет возвращаться в Киев и он, может, что-то скажет. Я целый день мучаюсь, вечером прибегаю в шесть часов, представляюсь, а он так на меня смотрит и говорит: «А вы кто — отец?» — «Да, отец». — «Я вижу, что вы в годах, так не буду скрывать перед вами — будьте готовы, что в любую минуту придёт сообщение, что сын ваш покойник».

И тогда рассказывает, что это было в Виннице. Сначала думали, что он пьян. Пришла милиция забрать его. А он уже почти мёртв. Оказалось, что даже запаха алкоголя нет. Тогда вызвали врачей: он отравлен каким-то медленно действующим ядом. Видно, это сделали те ребята, что очень вызывали его в Киев. Потому что Сергиенко позже говорил: «Я глаза свои потерял — как Василий оказался где-то там среди охраны». Наверное, ему ещё в Киеве подлили яда, который начал действовать в дороге, и под Винницей он теряет сознание. Тем же поездом ехал Олесь Шевченко. Он позже мне сказал, они вдвоём выпили только одну бутылку пива.

И вот в Виннице Василия забрали в реанимацию. Только утром он пришёл в себя. Грудь у него была синяя. Рассказывает мне (ведь не раз говорил, что в сорок лет погибнет): «Папа, я был на том свете, имел разговор. Я не имею права никому об этих вещах ни слова сказать. Но жизнь мне ещё продлена». Я поверил, потому что это должен был быть день его смерти. А что жизнь продлена, то я почему-то подумал, что до 90 лет. Но после этого он прожил лишь несколько месяцев. Он снова поехал за границу, чтобы снять кодирование от алкоголя. Потому что здесь врачи не могли дать ему rady. Говорили, что не имеют над ним силы. Представьте себе: человека, который вёл вегетарианский образ жизни, довели до такого состояния!

Василий сообщил мне из Америки, что к нему вернулись прежние силы, что он даже начал там научную работу писать. А за три месяца перед тем сказал: «Папа, чую, что из Украины приехали по мою душу». Именно за три месяца перед тем, как он должен был погибнуть, мне из Винницкой области почти через день звонил один человек из команды Кучмы, всё требуя телефон и адрес Василия, и требовал, чтобы он приехал на переговоры с Кучмой, потому что тут приближаются президентские выборы. А потом, мол, пусть возвращается в Америку, они ему оплатят дорогу. Но Василий там всегда себя конспирировал: если звонил, то я знал, что тот телефон недействителен, если присылал детишкам посылку, то обратный адрес не его.

Гибель Василия

Так три месяца звонили. Последний мой разговор с Василием был 16 ноября 1997 года. Последние слова Василия мне были: «Папа, ко мне вернулась прежняя сила, возвращаюсь на Украину и снова возглавляю Украинскую Христианско-Демократическую партию, даю ей новую жизнь, потому что борьба не закончена». Тут у меня выхватили трубку Стефця и Петрусь. Но это он сказал — а через несколько часов уже был покойником...

В домике, где он жил, устроили поджог. Он жил в каком-то неприметном домике. На чердаке было две комнаты — в одной жил Василий, а во второй какой-то полячок. За две недели перед тем он будто бы задолжал, нечем было оплачивать жильё. В то время, как я имел с Василием разговор, хозяин ушёл из дома. Дом будто бы с крыши загорелся, а Василий спал и дым его задушил. Объясняли, что сгорела кровать, на которой лежал Василий, что ту кровать выбросили через окно. Я дважды открывал гроб, потому что думал, что это, может, не Василия привезли... И дважды видел, Василий спал себе в гробу — никаких следов ожогов не было.

В. Овсиенко: А тело было цело?

П. Сичко: Цело! Это какой-то абсурд, что кровать сгорела, что её выбросили в окно... Что важно: второго моего сына, Владимира, когда он приехал, чтобы узнать, что случилось, в ту комнату не пустили. Ему показали Василия, когда уже везли на самолёт. Немного приоткрыли крышку, сказали попрощаться с братом и всё. А это было уже недели две после гибели. Мы обратились к послу в США Юрию Щербаку, который прекрасно знал и Василия, и меня со времён возрождения. Когда там обратились к нему, чтобы перевезти тело на Украину, то он захотел что-то 9 тысяч долларов. Тогда перевозку взял на себя Владимир. Учреждение, в котором он работал, заплатило, потом с него ежемесячно снимали деньги.

Когда я получил известие, что Василий покойник, я пошёл в церковь Святого Онуфрия, чтобы заказать григорианку. Это тридцать служб Божьих за Василия. На карточке пишу: «За упокой души сына моего Василия. Царство ему Небесное!» Когда сестра-монахиня писала на карточке дату «8/12 – 7/1», я был спокоен. А когда она сказала устно: «Григорианка начнёт отправляться за Вашего сына с 8 декабря и закончится 7 января, на Рождество», то меня охватила какая-то такая радость, такой свет, что — я вам говорю — это словами не передаётся. Вот у меня здесь на стене его портрет, который потом несли перед гробом. Когда монахиня то сказала, я услышал будто из этого портрета такие слова: «Папа, но Рождество Христово я уже буду праздновать в Царстве Небесном!» Потом ко мне вернулось похоронное настроение, но я верю, что где-то там во Вселенной он имел этот переход.

Я всегда предчувствовал беду, а перед гибелью Василия мне ничего не снилось. Только Стефця, дочь его, как утром проснулась, то сказала (я не придал этому значения): «Я эту ночь с папой плыла на корабле, но корабль с папой утонул, а я осталась на берегу».

Вот есть сумка для книг, которую он выслал детям, а там большие часы. Когда в тот день я садился с ребёнком в автобус — стекло на них ни с того, ни с сего треснуло пополам. А уже позже мы узнали: именно тогда Василия не стало.

Что ещё интересно: хоть и нет его в живых, но я чувствую, что он дальше опекает детей. Позволю себе рассказать, что жена Василия, когда Василий занемог и мучился, с детишками поехала было в восточную область к своей матери. Приближался день рождения Стефци (она родилась 22 мая 1991 года). Василий собирался поехать туда к детям. Подготовил мешок сахара, мешок муки, взял плитку, на которой бы можно варить (потому что там тяжёлые были условия). Тогда увидел я сон. Увидел сон и говорю: «Василий, ты знаешь, что дети вернутся к тебе, а Леся нет». Потому что я видел детишек вот на этой кровати, как он играет с ними. Где-то через месяц Василий поехал и возвращается: заносит на руках сначала Стефцю (ещё и блузку снял, потому что холодно было — а дети полуголенькие были), потом Петруся, и говорит: «Папа, ты как пророк. Ты смотри, случилось так».

Прошло, может, с год времени, как дети здесь с Василием. Но он и дальше страдает. Вижу я второй сон: там, во Львове, где я живу, там есть кухня и две комнатки. И вот Леся, жена Василия, вернулась и просит меня, чтобы я позволил ей поставить кровать: она ни на что не претендует, лишь бы могла видеть детей. А Василий будто в другом измерении мира. Рассказываю Василию тот сон: «Ты, Василий, будешь в другом измерении мира». Я так понимал, что в Америке. А Василий мне тогда говорит: «Папа, когда наступит то время, что Леся вернётся и попросится к детям, ты прими её. А я уже из другого измерения мира никогда не буду возвращаться ни к детям, ни к ней, но буду помогать и детям, и ей». А я подумал: как это ты так выдержишь, что из Америки к детям не приедешь?

Когда Василий умер и мы ждали, что его привезут, приехала невестка и говорит мне именно те слова. Я тогда рассказываю ей тот сон и говорю: «Если хочешь, то возвращайся к детям». Она там рассчиталась и вернулась к детям. И я благодарю Бога, что дети уже имеют хоть маму. Она очень хорошо к ним относится. Да и мне уже легче, потому что с моих плеч снят этот груз.

И вот эта помощь, что вы, пан Овсиенко, привезли от добрых людей — это же благодаря ему, хоть он в ином мире. Помогают люди детям погибшего. Он правду сказал: «Я буду опекать и детишек, и жену, но из другого измерения мира уже не буду возвращаться никогда».

Вот такая его жизненная тайна. Что-то он имел в себе такое, что как скажет — так оно и сбудется. Он был глубоко верующим человеком. Однажды едем в машине. Я что-то его спрашиваю, а он молчит. Я ещё спрашиваю, а он молчит. Я начинаю гневаться: «Василий, да папа тебя спрашивает — что ты молчишь?» А он говорит: «Папа! Не гневайся. Не тревожь меня сейчас, я себе молюсь». И мне уже легче на душе.

Мне больно, когда я вспоминаю о борьбе в партии. Я прощаю это Виталию Журавскому, но он прекрасно знает, кем он был, как пролез в наши ряды, сколько он зла натворил. Ничего там христианского нет, он должен бы исповедаться в своих преступлениях... Слышу: формируют те комитеты в Верховной Раде. Комитетом по духовности заведует Лесь Танюк, а заместитель – Виталий Журавский! Он знает, сколько боли Василий из-за него испытал. Как-то так получается, что люди, которые не боролись против той системы, сейчас уже строители Украины, а мы – никто...

Похороны Василия во Львове

Итак, Василий погиб 17 ноября 1997 года. А сюда его привезли только в декабре – я уже забыл, какого числа были похороны. Я был в отчаянии, не помню – то ли шестого... Петрусь, ты не помнишь, когда были похороны во Львове?

Петрусь Сичко: Привезли папу тридцатого, а похороны были... в воскресенье. (Значит, 2 декабря? – Ред.).

П. Сичко: Поехал я за Львов, куда должны были доставить Василия... Когда привёз домой – Боже, я уже не могу передать всей той боли. Если бы не люди... Знаете, без людей нельзя такое горе перенести. До утра он был дома. Похороны были в воскресенье, всё проходило в церкви Святого Андрея. Службу Божью правили несколько священников. Народу было море. Полная церковь Святого Андрея. Где-то у меня есть видеокассета с этих похорон... Гроб Василия несли на Лычаковское кладбище. Василий похоронен во Львове возле матери. Там у меня есть одна могила с двумя крестами: мама похоронена, а возле неё Василий. Мама, то есть моя жена Стефа, похоронена в 1996 году, а Василий – через год, в 1997 году.

Процессия из церкви Святого Андрея пошла до самого Лычаковского кладбища, повернула к могиле Владимира Ивасюка. Всё это снято на кассету... Обидно только, что речи над могилой не сняты. Будто заряд кончился. Есть поминки, которые проходили в столовой. А выступления не записаны.

В. Овсиенко: А ты, Петрусь, был на похоронах папы? Но сначала назови своё имя и дату рождения.

Петрусь Сичко: Я, Сичко Пётр Васильевич, внук великого патриота Петра Сичко, родился в 1988 году в городе Долине 2 августа, на праздник Ильи.

В. Овсиенко: А сестричка твоя, Стефания?

Петрусь Сичко: Сестричка Сичко Стефания Васильевна родилась 22 мая 1991 года в городе Долине.

В. Овсиенко: А где вы сейчас учитесь?

Петрусь Сичко: Я учусь в Долинской гимназии-интернате в 3-м классе (соответствует 7-му классу обычной школы), а сестричка Стефания учится в первой школе здесь, в Долине.

П. Сичко: Когда мы с женой перебрались во Львов в связи с тем, что Василий был в таком тяжёлом состоянии, а он решил вернуться снова в Долину, то говорил: «Возможно, папа, я как-то буду спасаться. Где-нибудь возьму рюкзак, поживу в шалаше неделю-две, и мне станет легче. Или, может, займусь сельским хозяйством где-нибудь... Грядки буду копать, сажать...» Поэтому мы оказались во Львове. Я вам рассказывал, как мне там было тяжело. Там, наверное, что-то было подведено. Сейчас уже не чувствуется. Выгорело или отключили.

А когда туда Василий перебрался, там всё прослушивалось. Бывало, Василий созывает Главный совет. Люди заходили в комнату – а там сбоку калитка в виде лестницы. Мы ещё и усмехнулись: вот смотрите – такая калитка, как лестница. Когда в час ночи мы выходили, эта калитка-лестница стояла под окном: кто-то на ней стоял и либо слушал, либо снимал. И в заборе были прорезаны дыры, чтобы убегать. Сейчас там уже ничего такого не чувствуется... А тогда такими методами влияли на людей и уничтожали их...

Смерть жены Стефании

А у жены обнаружилась неизлечимая болезнь – рак ободочной кишки. Мне сначала ничего не говорили. У неё началась сильная рвота. Отправили её во Львове в больницу. Поставили меня в известность, что необходимо делать операцию, другого выхода нет. И что операцией ей можно продлить жизнь разве что на месяц. Безвыходное положение. Но после операции она прожила ещё год и два месяца. И вот тогда уже, когда она была больна, она и написала эти воспоминания – «Женская доля». Она и раньше что-то писала, но я даже не знал, что у неё написана эта вещь. Эти воспоминания состоят из четырёх частей.

Она ещё готовила еду, хотя состояние было тяжёлым. Помню, где-то за полгода до смерти посылает меня на Лычаковское кладбище посмотреть, где она будет похоронена, как выглядит то место. А я и говорю: «Слушай, Стефа! Да что ты мне такое говоришь? Бог его знает, кто из нас дольше проживёт». – «Ай, ты знаешь своё, я знаю своё».

И действительно, пришлось её похоронить там, где она за полгода до этого сказала. Умирала она в больнице. Тут осень, я поехал копать картошку. Некому было за ней ухаживать. В больнице болезнь моментально начала прогрессировать. Умирала она у меня на руках. Была в памяти до последней минуты. Прощалась, рассказывала, как всё должно быть. Последние её слова были – трижды сказала: «Пётр, я умираю. Пётр, я умираю». И в третий раз сказала ещё тише. И всё – закрыла глаза и на моих руках ещё, может, полчаса тяжело дышала, всё слабее, слабее, слабее... Так и закрыла глаза и отошла. Она умерла 9 сентября 1996 года.

Я чувствую огромную потерю. Это друг общей судьбы и жизни. Воспитание, которое она давала семье, – другая мать, возможно, такого воспитания не дала бы. Она была несокрушима духом и свято верила в победу правды. Верила в Украину. Ей понравились слова, которые написал один человек в письме к нам. Говорила: «Чтобы вы мне когда-нибудь на могиле написали эти слова». Потому что он писал так:

Не жаль мене, не жаль, о ні!

Жаль України, що в мені,

Яка умре тепер зі мною,

Бо друга буде не такою.

В. Овсиенко: 5 февраля 2000 года мы закончили беседу с паном Петром Сичко о его семье. Город Долина Ивано-Франковской области.

Опубликовано:

Три восстания Сичков. В 2 т. Т. 2: Воспоминания. Интервью. Письма / Харьковская правозащитная группа; Редактор-составитель В. В. Овсиенко; Художник-оформитель О. Агеев. – Харьков: Фолио, 2004. – С. 134–164.