И н т е р в ь ю Леонида Николаевича Т и м ч у к а
Последние исправления Л. Тимчука в июле 2006 г.
В.В. Овсиенко: 11 февраля 2001 года в Одессе ведём беседу с господином Леонидом Тимчуком. При участии Олексы Ризныкива.
Господин Леонид, Харьковская правозащитная группа собирает материалы о людях, причастных к сопротивлению советскому коммунистическому режиму в разных формах. Мне известно из литературы и от господина Олексы Ризныкива, что вы тоже были активным участником движения сопротивления и вам есть что рассказать. Что знакомы с Анной Михайленко, с Василием Барладяну, с Ниной Строкатой... Расскажите не только о себе, но и о других людях. Но прежде всего подведите свою биографию к тому, как вы подключились к движению.
Л.М. Тимчук: Я родился в городе Очакове в 1935 году, 3 апреля. Родители мои — мать Евдокия Фёдоровна Запорожан, 1911 года рождения, отец Тимчук Николай Михайлович, 1907 года рождения. Он родился в Винницкой области, городок Меджибож. А мать родилась на фамильном хуторе Копани на Херсонщине — это был их хутор. Сейчас это большое село. Впоследствии родители переехали в Николаев, там я жил до 1944 года. Учился в немецкой оккупационной школе в Николаеве — в первый класс пошёл, а во второй уже пошёл в советское время. В 1944 году мы переехали в Одессу.
В.В. Овсиенко: А когда вы окончили школу в Одессе?
Л.М. Тимчук: Я её не окончил — я её бросил. В армии служил с 1954 по 1956 год в Крыму, в Николаеве. После демобилизации пошёл работать в Одесский порт. В порту я работал в портофлоте, на буксирах, работал матросом, мотористом, боцманом. Был даже секретарём комсомольской организации портофлота.
Ещё в те времена, пожалуй, с военной службы, начал анализировать, что же это происходит, что мы делаем — все вместе. Нам говорили, что строим социализм, коммунизм, общество будущего, которое будет существовать миллионы лет. А я всё время натыкался на такие факты, которые свидетельствовали, что если мы будем так работать, если мы будем так жить, то мы далеко не уедем. Всё время у меня возникали конфликты на этой почве. Из-за этого я даже оставил комсомол — перестал платить взносы — и вообще отошёл от общественной работы. Потому что там невозможно было вести борьбу с недостатками, которые всем в глаза бросались. Мне всегда говорили: «Что ты видишь только тёмное, а хорошего не видишь?» И делали страшные глупости ради того, чтобы показать, что мы выполняем план, что мы живём по-коммунистически, что мы строим коммунистическое общество, что мы уже построили социализм. Я говорил, что как я понимаю тот социализм, тот коммунизм — так мы совсем не в ту сторону идём.
Дальше — больше. Иногда читал газеты — газеты я мало читал, я не люблю читать газеты, я живу самостоятельно, стараюсь ни от кого не зависеть, всегда я справлялся со своими заботами сам. Я приспособился слушать приёмник. Я даже телевизор не смотрел, потому что если смотришь телевизор, то уже ничего не можешь делать. А если что-то делаешь на кухне, пол моешь, подметаешь и что-то другое делаешь, то уши ведь свободны, можно слушать.
В.В. Овсиенко: Но ведь против приёмника работали глушилки?
Л.М. Тимчук: А я работал против глушилок.
В.В. Овсиенко: Как? Интересно.
Л.М. Тимчук: Вот — военная радиостанция, военный радиоприёмник. Шпионский радиоприёмник, Р-310. (Радиоприёмник Р-310, с панорамным устройством, имеет переключатель входа антенны, который даёт возможность подключать два типа направленных антенн, которые в зависимости от совершенства их изготовления ослабляют помехи. — Л.Т.).
В.В. Овсиенко: А, так вы работали как шпион?
Л.М. Тимчук: На экране Р-310, с панорамным устройством, можно было наблюдать состояние эфира, а также определить, какую станцию и на какой частоте глушат больше или меньше. Как глушат. Эту радиостанцию у меня когда-то конфисковали — пытались конфисковать, но я её отвоевал. Когда у меня во время обыска, связанного с арестом Нины Антоновны Строкатой, изъяли все эти вещи, я сказал так: или меня забирайте к ним, или вещи отдавайте мне. Мы только вместе можем существовать. «Где вы взяли?» — «Купил».
В.В. Овсиенко: Нина Строкатая была арестована 6 декабря 1971 года.
Л.М. Тимчук: Я протоколы обыска дал Зайцу во Львов.
В.В. Овсиенко: Это Юрию Зайцеву. А когда вы начали слушать радио?
Л.М. Тимчук: Я начал слушать радио, с тех пор как приобрёл приёмник. Это где-то в 1959 году. Приёмник был советский, бытовой, всего-навсего 25-метровый, «Восток-57» — он меня не устраивал.
Но чтобы быть последовательным, нужно всё по порядку. Я увлёкся ещё и музыкой. Начал искать сообщников и нашёл — был такой Крюков Виктор Михайлович (он сейчас умер) и его жена Екатерина. Мы записывали музыку. А музыку тоже глушили. Екатерина Васильевна жива ещё. На пенсии, есть у неё сын Игорь, — о нём тоже надо было бы рассказать. Я сейчас не помню его адрес, так что искать надо, а у меня сейчас времени в обрез.
Ну, записывали музыку, обменивались записями, и дошло до того, что однажды я написал на Би-Би-Си, чтобы прислали мне — я имел в виду ещё и моих друзей — правила, как танцевать «Ча-ча-ча». Написал письмо — совершенно нейтральное, совсем неполитическое, — ничего, ни ответа, ни уведомления о вручении — ничего этого не пришло. Но с этого и началось. Мы слушали, пытались как-то установить связь с Би-Би-Си. Письма не доходили. И как-то в эфире прозвучало обращение Ларисы Богораз к мировой общественности о судебном процессе над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским. Это обращение прозвучало на весь мир. Мы собрались и начали разговаривать на эту тему. Мы увидели, что это такое событие, какого ещё не было. Мы тогда решили, что это начало очень большого события.
В.В. Овсиенко: А потом в связи с оккупацией Чехословакии в Москве была «демонстрация семерых» на Красной площади 25 августа 1968 года...
Л.М. Тимчук: Да-да-да, это в 1968 году. Во время чехословацких событий мы уже были диссидентами. Думали-гадали. Я говорю: «Сейчас все честные люди, наверное, поддержат это обращение». И действительно так: посыпались заявления, протесты со всего мира против этого беззакония. Мы ждали-ждали, каждый день слушали, передачи записывали уже на магнитофон — несколько раз записывали, потому что один раз начало заглушат, другой раз конец. Это Крюков делал — у него был хороший приёмник Blaupunkt, немецкий, там были коротковолновые диапазоны — 13 метров, 16 и другие. Мы записывали, а потом переписывали на бумагу. Это очень хлопотное дело...
В.В. Овсиенко: От руки, да?
Л.М. Тимчук: От руки. Тогда пишущая машинка — это роскошь была. Это не то что сейчас — компьютеры и всё такое. Тогда от руки всё это делалось. Давали знакомым читать. И всё ждали, что из Одессы кто-то поддержит это обращение. Но ничего мы не дождались. И тогда мы решили — у меня такой принцип: если что-то нужно делать и никто не делает, то стараюсь делать я. Вот я и сказал так: «Если никого в Одессе не нашлось, то это должны сделать мы». Сначала Крюков с Екатериной написали, а где-то через месяц написал и я — протест в Верховный Совет Советского Союза, в Политбюро ЦК. Очень резкий протест против судебного процесса над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским. Послал — никакого ответа.
Тогда мы снова собрались советоваться, что же это такое делается. Должны какой-то ответ дать — ничего не дают. Свои законы нарушают. Что будем делать? Я говорю: надо позвонить Ларисе Богораз, что мы ей копии посылали — тоже не дошло. Тогда я иду на главпочтамт, набираю номер — тогда надо было заказывать разговор, — заказываю Москву, набираю номер, и Лариса Богораз слушает.
В.В. Овсиенко: А где вы взяли номер её телефона?
Л.М. Тимчук: По радио передавали. По радио же передавали и адрес — откуда же я её адрес знал. Выцарапали мы этот адрес и телефон из глушилки. Говорю ей: «Это к вам звонит, — я буду по-русски дальше, — говорит ваш одесский корреспондент Тимчук. Ну, в каком смысле корреспондент — что я писал вам письмо. Я писал, Крюков с Екатериной писали. Вы что-нибудь получили?» — «Ничего, — говорит она, — из Одессы мы не получили». Ага! Так, значит, ведётся нечестная игра? Значит, нас боятся? «Мы вам доставим эти письма с оказией», — так я ей сказал. И всё. Привезём сами, если советская почта не в состоянии это сделать. Так мы и сделали.
В.В. Овсиенко: А кто повёз?
Л.М. Тимчук: Повёз Крюков с женой. Вот я недавно был у неё — сказал, чтобы она всё описала, как это было. Я даже взял у неё тот протест, который они писали, и сделал ксерокопию. Это документ. Сделал ксерокопию даже с уведомлений о вручении. Всё это лежит сейчас у меня. Это документ о начале. Я уже не помню, мы втроём ходили звонить или нет. Мы дали знать, когда собираемся это сделать. Крюков взял отпуск и позвонил, что он с женой поедет в Москву 1 мая или раньше — я уже не помню когда. Год, наверное, 1967. Я сейчас достану эти бумаги и даже ксерокопию дам. С ксерокопии вы сделаете ещё ксерокопию — сейчас это очень удобно.
Ну, собрались. Виктор взял отпуск и говорит: «Будем ехать». Я говорю: «Мы же по телефону разговаривали с Ларисой».
В.В. Овсиенко: А они прослушивают...
Л.М. Тимчук: «А её телефон, — говорю, — прослушивают. Надо так сделать, чтобы вы доехали. Не езжай тогда, когда сказали». И он поехал раньше. Поехал и без всяких препятствий — к Ларисе. Гуляли по Москве, водила Лариса их, знакомила с московскими диссидентами — с Анатолием Марченко, с другими. Там все удивлялись, как это так, такой геройский поступок — приехали, привезли, без всяких препятствий. Ну, им объяснили, что мы с самого начала обвели кагэбэшников вокруг пальца. И так было и впредь: всегда мне удавалось как-то схитрить и обвести их. Даже когда меня решили посадить любой ценой, ценой нарушений советских законов, пришили мне хулиганство — даже тогда удалось их обмануть.
Это закончилось так. Набрали Екатерина и Виктор Крюковы самиздата в Москве. Им дали то, что было. Тогда ещё было мало самиздата, самиздат только-только начинал зарождаться. И когда они приехали в Одессу, их арестовали.
В.В. Овсиенко: После возвращения?
Л.М. Тимчук: Ещё даже в поезде.
В.В. Овсиенко: А что именно они с собой везли?
Л.М. Тимчук: Я не помню. Это изъяли, забрали всё. Им «пришили», что они украли какие-то плащи «болонья» в какой-то гостинице, какие-то ценные бумаги. Под подкладкой сумки у Екатерины был самиздат. Они распороли подкладку, забрали. Крюковы говорят, что это же не ценные бумаги, это же не плащи «болонья» — что вы делаете, вы же ищете совсем другое! Ищете плащи — берите плащи. Но они забрали самиздат, отвезли Крюковых в КГБ, там держали их до поздней ночи, ругали, как только могли, и сказали, чтобы они со мной никаких контактов не поддерживали — не заходили в гости и даже не здоровались при встрече. А они сделали наоборот — как только их выпустили, так они ночью пришли ко мне. Екатерина кричит со двора через окно: «Они нас обыскали, они нас задержали, только что выпустили! Забрали всё, а мы везли самиздат».
О.С. Ризныкив: А где ты тогда жил?
Л.М. Тимчук: Я жил тогда на Индустриальной улице, Михайловская улица, в 44-м номере, квартира 4. А Крюковы — на улице Заньковецкой жили. Рассказали, что и как было.
А потом был Сергей Титарчук, работник обкома партии по комсомольскому сектору. Он дружил с Крюковым на почве джаза. Они обменивались записями. Очень интересный парень этот Титарчук, они всегда с Крюковым здоровались, когда, конечно, не было свидетелей: «Хайль!» — «Зиг хайль!»
В.В. Овсиенко: Вот такой обкомовец?
Л.М. Тимчук: И этот обкомовец рассказал, что было совещание в обкоме и был такой разговор: «Вот какие принципиальные люди — они даже для спекуляции ничего не взяли! Вот если бы они взяли для спекуляции какие-то вещи, мы бы их посадили. А они — это же удивительно! — ни одной шмотки не привезли из Москвы, а только тот самиздат!» Такой был разговор в обкоме. Тогда уже даже на таком уровне были единомышленники.
С этого началось. Наши письма передали по радио. Начались меры против нас. На беседы начали вызывать Крюкова, меня. Собрание на предприятии устроили, но я игнорировал то собрание. Я вообще ушёл с него, когда собрались все партийные работники и кагэбэшники пришли. Я одного своего товарища, Остапенко, пригласил туда, а они сказали, что это посторонний человек и пусть он уходит. А я говорю: «А кто этих приглашал? Я их тоже не знаю». — «Это наши люди». — «А это мой человек, и если он уйдёт, то уйду с собрания и я». Остапенко сказали: «Выходите, покиньте собрание». Он вышел, а за ним вышел и я. Они обсуждали моё письмо — не читали его целиком, а выдергивали отдельные фразы. А потом сказали: «Это очень плохо, что ты покинул собрание. Мы резолюцию составили, что ты написал неправильно». А я говорю: «Это ваше мнение, а я другого мнения. Я остаюсь при своих убеждениях. Ваши убеждения — это ваши убеждения, а мои — это мои. Это разные вещи, и я остаюсь на своих позициях». — «Ну, смотри, чтобы чего не вышло!» — «Ну, как выйдет, так уже выйдет».
Мы начали действовать. Крюков говорит, что нас в Одессе кто-то должен поддержать. На то время никто ещё не поддержал. Он, как говорится, пал духом, что никто не поддержал, что мы остались одни. Что мы будем делать, что надо делать? А я и говорю, что в Одессе миллион жителей. Мы разговаривали со столькими людьми, и они нашего мнения. Так кто-то же должен нас поддержать? Надо искать единомышленников.
И я начал искать единомышленников.
В.В. Овсиенко: А как же вы их искали, интересно?
Л.М. Тимчук: Среди знакомых. У меня был большой круг знакомых — это были любители музыки, радиолюбители. Я пошёл по такому большому кругу. А далеко ходить не надо было, потому что сосед жил на Михайловской, в 44-м доме, — Жора Мартьянов, он сейчас работает судебным медэкспертом. (Мартьянов Георгий Андреевич умер в 2005 г. — Прим. Л.Т.). Я ему рассказал, что такие у меня дела. Он говорит, что есть люди, которые интересуются самиздатом, и познакомил меня с Судаковым — Судаков Виктор Викторович, был такой в Одессе, он сейчас в Германии живёт. Встретились мы с Судаковым и с его кругом. Там тоже были единомышленники, но высказать это на весь мир и бросить свои убеждения в глаза Политбюро, ЦК никто не осмеливался. Они интересовались самиздатом, они всё читали, но не более. Судаков учился заочно в Московском университете на факультете журналистики. Он ездил в Москву в университет сдавать экзамены, заодно возил из Москвы самиздат и наши письма в Москву.
В.В. Овсиенко: Что он в то время привозил? Не припомните, какие труды тогда ходили? Может, «Размышления о прогрессе» Сахарова?
Л.М. Тимчук: Это уже было позже. Он привозил много самиздата и распространял в своём кругу. Но никто не осмеливался присоединиться к нам в таком плане, чтобы открыто протестовать против советского произвола, против цензуры. Мы были против цензуры, за свободу печати, за свободу слова и так далее. Не давали нам тогда высказываться.
Прошло некоторое время, и круг стал расширяться. Судаков продолжал обучение в Московском университете и был таким вроде посыльного, курьером. Через некоторое время он познакомил меня с Катчуком Анатолием Николаевичем и Тихомоловым Алексеем. Это тоже были такие люди, что интересовались самиздатом — они разделяли наши демократические взгляды, но не более.
Через некоторое время Тихомолов пришёл ко мне и с таким таинственным выражением на лице шёпотом сказал, что есть люди, которые интересуются самиздатом — это целая группа. «Ну, кто это, что это?» — «Я устрою встречу и познакомлю тебя с ними. Им надо как-то связаться с Москвой — это такие деловые ребята». Мы договорились и через некоторое время Тихомолов действительно устроил мне встречу с Игруновым Вячеславом и Александром Рыковым. Встретились очень конспиративно, в каком-то сквере, я сейчас даже и не помню, где. Пришли на встречу Вячеслав Игрунов и Александр Рыков. Они действительно интересовались самиздатом. Связи с Москвой у них не было. Они хотели познакомиться с московскими демократами. Я сказал, что устрою — это очень просто. И действительно, я устроил им знакомство. Я написал письмо, передал через них Ларисе Богораз, кто-то из них поехал — кажется, Игрунов поехал в Москву, и начали и они возить самиздат.
Игрунов на то время был студентом Института народного хозяйства — на экономическом факультете он учился. (Проживает ныне в Одессе. — Л.Т.). Имел он такой очень аскетический, дистрофичный вид, и Рыков тоже. Он производил впечатление человека, который все свои силы отдаёт своим убеждениям, то есть на то время самиздату. Я их спросил: «Вы готовы написать какой-то протест, послать его в Москву?» — «Нет, мы сейчас работаем, ребята наши работают, научную работу ведут — надо закончить, а потом уже мы будем что-то делать. Когда закончим, тогда опубликуем». Так я до сих пор и не ознакомился с их трудами. Но самиздат они возили регулярно. Рыков больше интересовался таким некриминальным, так сказать, самиздатом — философия, психология, йога, карате. Он зарабатывал на этом деньги. Игрунов интересовался политическим самиздатом.
Им удалось организовать в Одессе тиражирование самиздата. Тиражировали его фотоспособом — ксерокс тогда был только на предприятиях, да и то под бдительным надзором, что туда не сунешься, но удавалось и на ксероксе.
В.В. Овсиенко: Тогда была такая машина, «Эра» называлась.
Л.М. Тимчук: Да, была «Эра». Рыков, там, где он работал, пользовался этой машиной. Но это, конечно, делалось за деньги, а деньги он зарабатывал на некриминальном, философском самиздате. Так существовал этот самиздат.
Я поинтересовался, как возник круг Игрунова. Они вместе учились в школе. У них был классный руководитель Исидор Моисеевич Гольденберг. Исидор Моисеевич Гольденберг устроил подпольный кружок изучения марксизма-ленинизма — это при советской власти, как ни странно. Тот кружок посещали Рыков, Игрунов и ещё несколько ребят — была такая группа Синилова, самиздатовская группа. Туда входило, пожалуй, немного людей, я только одного помню... Ой, забыл уже эту фамилию. Ну, хорошо, потом как-нибудь вспомню. (Настоящую научную работу проводил в одиночку Эдуард Васильевич Петраковский. Перечитал все труды Ленина и стенографические отчёты съездов ВКП(б) и КПСС. Сделал выводы, но когда у нас начались обыски, всё сжёг. — Л.Т.) Я же пишу, пытаюсь написать всё это, изложить в письменной форме.
В.В. Овсиенко: И правильно делаете.
Л.М. Тимчук: Но времени не хватает, поэтому приходится так делать.
Гольденберг вёл кружок изучения марксизма-ленинизма. Работая в школе преподавателем, он подрабатывал на фабрике народных художественных промыслов. Там производили деревянные браслеты, медальоны, кулоны — такое. Вместе с Исидором Моисеевичем Гольденбергом там работал Игрунов, и Рыков там подрабатывал. Гольденберг выделял на самиздат Игрунову 10 карбованцев в месяц. Сколько мог. Но Игрунов был недоволен этой суммой и говорил, что нам не помогают, нам мало помогают — Исидор Моисеевич имеет с этой мастерской большие деньги, а нам только 10 карбованцев выделяет в месяц. Через некоторое время Игрунов и Тихомолов, которые работали там, устроили в мастерской мятеж.
В.В. Овсиенко: Вот так...
Л.М. Тимчук: Эту мастерскую, кстати, организовали Аврам Шифрин с художником Аликом Альтманом. Уезжая в Израиль, он передал эту мастерскую Исидору Моисеевичу Гольденбергу. (Шифрин долгое время после отъезда поддерживал связь с Валерием Семенюком — одним из работников этой мастерской. Семенюк украинец. Живёт сейчас в Овидиополе. — Л.Т.). Впоследствии Игрунов и Тихомолов обвинили Гольденберга в том, что он присваивает деньги, и отобрали у него мастерскую. Исидор Моисеевич ушёл из этой мастерской. Что там было — я не анализировал, у меня к тем документам не было доступа, да и времени не было анализировать это, интересоваться, но так было.
И вот Игрунов воцарился в той мастерской. Впоследствии дела мастерской ухудшились. Я помогал, как только мог, но Игрунов, будучи студентом экономического факультета, увлекался американским экономистом Тейлором и решил внедрить в этой мастерской тейлоровскую систему. На том он и потерпел крах. Рабочие мастерской взбунтовались, мастерская развалилась. Игрунова обвинили в том, что он присвоил деньги и на эти деньги приобрёл себе полдома на улице Дубовой.
Вскоре я познакомился с Ниной Антоновной Строкатой. Ещё Судаков при первых посещениях Ларисы Богораз имел разговор, что в Одессе есть такая одинокая женщина, никто ей не помогает, а надо помочь, какой-то такой круг создать, чтобы ей было не так одиноко в Одессе. Это жена Караванского. Тогда мы о Караванском ничего не знали. Лариса Богораз дала адрес Нины Антоновны, и как-то мы зашли к ней, познакомились.
В.В. Овсиенко: А когда примерно — можете вспомнить?
Л.М. Тимчук: Это было, наверное, во время чехословацких событий 1968 года. Дальше я познакомил всех своих знакомых с Ниной Антоновной — Крюкова, его жену, Игрунова — всех, кто желал.
В.В. Овсиенко: А как она принимала вас?
Л.М. Тимчук: Она принимала нас очень настороженно, неуверенно — ей просто не верилось, что такое может быть, что люди вот так, не боясь, её посещают. Время от времени она говорила: «Смотрите, вам эти посещения так не пройдут». Так оно и случилось.
Мы начали обмениваться самиздатом с Ниной Антоновной. Потом она познакомила меня со львовянами, с Вячеславом Черноволом, с Ириной Калинец.
В.В. Овсиенко: А что, они сюда приезжали?
Л.М. Тимчук: Приезжали, конечно. Со Стефанией Гулик, с её мужем.
В.В. Овсиенко: Так это уже, наверное, Черновол после первого заключения приезжал, где-то в 1969 году?
Л.М. Тимчук: Да-да. Он приезжал сюда, мы встречались. Встречался и Игрунов, но у Игрунова были имперские взгляды, даже просоветские. Это был его постоянный рефрен: «Да советская власть не такая уж и плохая, если бы только она экономически поднялась, то было бы всё в порядке, а так как-то не удаётся им экономику наладить, а нам не дают им помочь».
Потом был арест Нины Антоновны.
В.В. Овсиенко: Её арестовали 6 декабря 1971 года.
Л.М. Тимчук: Перед арестом она познакомила меня с киевлянами.
В.В. Овсиенко: А кто это был из киевлян?
Л.М. Тимчук: В Киеве на то время жил мой отец. Я ездил к отцу и познакомился с Оксаной Мешко, со Свитличным. Дала мне Нина Антоновна адреса, вот я и ходил, знакомился. Я, конечно, познакомил львовян с одесситами. Но одесская группа — это был круг Игрунова, которому удалось наладить тиражирование самиздата. В основном, тиражировала этот самиздат Прокопенко Валентина Михайловна, завклубом канатного завода, и Людмила Карабанчук. Там была фотолаборатория. В той фотолаборатории они и тиражировали самиздат.
В.В. Овсиенко: А пишущие машинки не использовали?
Л.М. Тимчук: Использовали тогда, когда с экземпляра трудно было сделать фотокопии — тогда перепечатывали.
Сразу после ареста Строкатой у меня был обыск по этому поводу. Тогда по инициативе Вячеслава Черновола был создан Общественный комитет защиты Нины Строкатой-Караванской, куда вошли также Ирина Калинец, Василий Стус, Пётр Якир и я. Это была первая открытая правозащитная организация в Украине. Но уже в начале 1972-го Черновол, Калинец, Стус были арестованы. Комитет успел издать лишь два документа — заявление о создании Комитета и бюллетень «Кто такая Н. А. Строкатая (Караванская)». Это был первый обыск у меня. У меня забрали радиостанцию Р-318, кое-что из бумаг. Я уже и не помню, что оно и как было — это надо сесть и вспомнить не второпях. Нина Антоновна чувствовала, что этот арест будет, поэтому она решила помочь Юрию Шухевичу. Каким образом? — Поменять своё жильё в Одессе на жильё в Нальчике, чтобы таким образом улучшить его жилищные условия, чтобы он имел возможность жить в том жилище. Она едва успела это сделать. Она перевозила вещи в Нальчик, я помогал ей это делать. Получилось так, что во время ареста никого не осталось — они всех разогнали из Одессы. Они запугали — ну, не запугали, потому что этих девушек запугать было невозможно, — но они всё сделали, чтобы Мария Овдиенко не была в Одессе, чтобы уехала из Одессы. А она помогала Нине Антоновне до последнего.
В.В. Овсиенко: Я Марию Овдиенко знаю.
Л.М. Тимчук: Я неправильно сказал, что запугали — они выбили почву из-под ног этой девушки, и она уехала на некоторое время в Киев. Мне пришлось взять на себя это дело и быть доверенным лицом Нины Антоновны, то есть хлопотать о её имуществе, которое находилось ещё в одесской квартире, отправить его в Нальчик. Её арестовали, обыск делали здесь, а мы паковали вещи. Как раз Мария Овдиенко и её муж (тогда они ещё не были женаты) Обух Дмитрий. В то время кагэбэшники уже знали, что давить на меня нет никакого смысла — это давление только озлобляет меня и вдохновляет на дальнейшие действия. Я делал своё дело, носил передачи, хлопотал об адвокате. И продолжал подписывать протесты.
Однажды ко мне пришла Анна Васильевна Михайленко. Она разыскивала, как связаться с Ниной Антоновной, искала пути и зашла ко мне. Так мы познакомились с Анной Васильевной — она сама пришла и сказала, что есть ещё одна учительница в Одессе — Анна Викторовна Голумбиевская, которую преследуют в школе за то, что она рассказывала своим ученикам о Солженицыне.
Впоследствии оказалось, что Голумбиевская живёт, если по прямой, то на расстоянии каких-то 150 метров от меня, на улице Мельничной, в 8-м номере. Голумбиевская сама однажды зашла ко мне — она как-то узнала мой адрес и зашла, познакомились. Она рассказала о своих бедах, о том, как ей досаждает в школе администрация, что она так себя ведёт. Голумбиевская первая, после меня, Крюкова и его жены Екатерины, начала подписывать и писать протесты. Это был первый человек. Здесь невозможно даже сказать, кто первый. Анна Васильевна — у той не было путей, как и куда передать свои протесты. Так они вдвоём начали писать и подписывать совместные протесты. Так наш круг расширился.
Анна Викторовна работала в школе. У неё были ученики, которые разделяли наши взгляды. Это Зина Варга, Вася Варга, Рыбникова Таня, которая сейчас работает в Одесском литературном музее. Её также можно назвать диссиденткой, потому что она подписывала какие-то протесты. Я уже не помню, что она подписывала. Подписывала и Зина со своим мужем, Василием Варгой, так что круг расширился.
В.В. Овсиенко: Так они уже не были школьниками, уже старше были?
Л.М. Тимчук: Они уже были не школьниками. Зина уже была, наверное, студенткой.
В.В. Овсиенко: Это воспитанники Голумбиевской?
Л.М. Тимчук: Да. Потом Анна Васильевна познакомила нас всех с Серыми — Леонидом и Валентиной — и его семьёй. Там начались написания протестов. Потом был судебный процесс над Игруновым.
В.В. Овсиенко: По какой статье его судили?
Л.М. Тимчук: Его судили по статье, пожалуй, 187-прим.
В.В. Овсиенко: Три года дали?
Л.М. Тимчук: Ему дали психушку, но он очень мягко сел — через два года... Он здесь, в Одессе, отбывал в психбольнице, к нему можно было свободно прийти, посетить его. Через некоторое время он вышел.
В.В. Овсиенко: Так всё-таки его суд упёк туда, да?
Л.М. Тимчук: Суд упёк.
В.В. Овсиенко: Вы не помните, когда это было?
Л.М. Тимчук: Я не помню. Это зафиксировано в «Хронике текущих событий».
Я уже давно знал, что у меня подслушивающая аппаратура установлена на стенке, которая выходила в завод. После ареста Игрунова я проанализировал некоторые разговоры в КГБ и пришёл к выводу, что они подслушивают, и что Игрунова арестовали, пользуясь материалами подслушивания. Арестовали не на основании этих материалов, но следствие велось по этим материалам. Буквально цитировали наши высказывания, они даже не пытались скрыть, что они знают, о чём мы разговариваем. Они таким образом пытались нас деморализовать — что в нашем кругу есть стукачи. Я сказал так: «А мне наплевать на то, кто стукач, кто не стукач. Приглашайте всех. Я не Иисус Христос, меня продавать никто не будет, за меня 30 сребреников никто не даст. Пусть продают, пусть покупают». Вот так. Такое я тогда отчебучил. (Я ещё иногда говорил так: Иисус Христос знал, кто из Его учеников предаст Его, но Иуду не прогонял. Иуда должен был выполнить свою миссию! — Л.Т.).
В.В. Овсиенко: Интересная позиция.
Л.М. Тимчук: Всё равно, говорю, будем разговаривать, но надо разговаривать каким-то таким образом, чтобы нас не поймали на распространении самиздата. Чтобы это не было слышно — на бумаге писать некоторые фразы. Я понял, что следствие пользовалось подслушиванием, и всё время агитировал общество, чтобы цензурировать разговоры. Пишите на бумаге — тогда были такие устройства, что на нём можно было много раз писать. Вот так снимаешь плёнку — и оно стирается.
В.В. Овсиенко: В Москве это устройство называли «русско-русский разговорник».
Л.М. Тимчук: Да-да-да. Но общество не реагировало, особенно Голумбиевская — она была отчаянная, говорила: «Да что, я себе язык завязывать буду — что мне говорить, что мне не говорить? Может, никто и не подслушивает ничего». Тогда я решил доказать, что подслушивают. Полез и сломал их аппаратуру, забрал. У меня сделали обыск, на который мне удалось пригласить Голумбиевскую. Меня поймали на улице, а я ей камушек бросил в окно. Я знал, что у меня будут обыск делать, так что когда меня вели домой, я ей бросил камушек в окно — она выглянула, я сказал: «Заходи ко мне в гости на обыск, будешь понятым».
В.В. Овсиенко: Интересно!
Л.М. Тимчук: Они нашли всю ту свою аппаратуру, изъяли, а меня за это дважды ловили на улице и обвиняли в хулиганстве.
В.В. Овсиенко: А когда тот обыск был, вы не припомните?
Л.М. Тимчук: Это надо к протоколам обращаться. Я всё это запишу подробно — у меня повестки есть, всё.
Что ещё Вам рассказать?
В.В. Овсиенко: Что было в связи с этим обыском? Дела против вас не возбуждали?
Л.М. Тимчук: Дела не было оснований возбудить. Я сломал и забрал аппаратуру, которая находилась на стенке моей квартиры. Но чтобы возбудить уголовное дело о краже этой аппаратуры, нужно было, чтобы кто-то подал судебный иск, чтобы кто-то в суд заявление подал — хозяин этого имущества, а они говорили: «Это установка гражданской обороны, это принадлежит гражданской обороне». Я говорю: «Если так, то пусть гражданская оборона возбуждает против меня уголовное дело — или кто там хозяин, у кого я это украл. Я не скрываюсь — я взял». Когда они приехали повторно ставить ту аппаратуру, то ещё не знали, кто это сделал, потому что собака след не взяла. Я залез через крышу своего жилища по дереву и с дерева всё это сделал — там под стенкой стояло дерево и ящики с какими-то станками. Я с того ящика всё это сделал, забрал и полез назад. Только топорик у меня упал, туристский, я его не поднимал. Они решили, что это кто-то с завода сделал, потому что я залез на территорию завода. Это была территория завода.
Через день-другой они приехали ставить. Я лежал, отдыхал уже. Слышу — ковыряются в стенке. Я залез на крышу, посмотрел, — а там темно — стоит машина, ребята работают, долбят стену. Кто-то из них заметил, что я смотрю, и говорит: «Человек на крыше!» А другие: «Что вы там делаете?» А я им отвечаю: «Что вы там делаете — вот это интересно. Убирайтесь, — говорю, — отсюда!» — «Вы нам мешаете!» Я говорю: «Вы мне жить мешаете! Убирайтесь со своими делами!» И пошёл. Они там до утра стояли, не знали, что делать — то ли продолжать, то ли прекратить.
А я исчез на пару суток из дома, они меня искали, охотились на меня. Граждан кричал, когда меня поймали: «Я две ночи не спал из-за вас!»
В.В. Овсиенко: Граждан — это кто?
Л.М. Тимчук: Юрий Степанович, следователь, старший лейтенант КГБ. Он больше всех убивался. А Алексеев — был такой капитан Алексеев, Александр Сергеевич, — тот в кагэбэшном кругу всё спрашивал: «Ну откуда он узнал, что у него установлена подслушивающая аппаратура?» А мне потом пересказали — один человек рассказал, я его называть сейчас не буду. Это их сотрудник, между прочим, рассказал. Сейчас ещё не безопасно — называть этого человека. Я не знаю, где он сейчас и как, но эти ребята очень старательно таких своих людей убирают — даже сейчас. Сейчас у них свои дела, свой круг, своя программа, и, может, он среди этих людей ещё есть. Я его называть не буду. Но там было целое совещание — это я точно знаю, что Алексеев так и спросил: «Откуда он мог узнать?» Это было в марте месяце — когда я демонтировал.
В.В. Овсиенко: Какого года?
Л.М. Тимчук: Уже Строкатой не было, Игрунов уже сидел.
Меня там подкарауливали. Меня как поймали? Я уже шёл домой, ночью. Смотрю — у моих ворот стража. Я решил зайти в соседний 46-й дом, во двор, и через стенку перелезть в свой двор. Когда я перелезал, то увидел на крыше завода человека с прибором ночного видения — он смотрел на двор. Ага! Ну, мне уже, как говорится, назад идти было некуда, я пошёл к своему дому и у дома меня и поймали. Вот такое было.
А потом обыск был — это я уже говорил, — я к Голумбиевской бросил камушек в окно. Вот тогда был обыск. Я снял эту аппаратуру 9 марта, это я точно помню, потому что — 9 или 10? — потому что я так спланировал свои действия, чтобы мне было удобнее это делать. Там охрана на заводе, само собой, есть. Я после праздника, когда все уже уставшие, решил туда полезть. Думаю, это будет самое спокойное время, самое выгодное время для этого дела — я точно это угадал.
В.В. Овсиенко: А интересно, что это за аппаратура была, что это такое?
Л.М. Тимчук: Так оно было залито компаундом, несколько блоков. Такой бытовой микрофон, завёрнутый в изоляционную ленту, и очень много батарей питания типа «Марс» — я их вытащил, там побросал, больше же меня это не интересовало. Вот я забрал это. Я и не рассмотрел. Но это очень примитивная самодельная аппаратура, это не из-за границы была аппаратура. Наверное, их местные кагэбэшные мастера делали эти штуки. А присоединена она была к телефонной сети, так что я провод видел давно — он через дорогу шёл в 33-й дом. А в 33-м доме когда-то было районное отделение МГБ. Там — после того, как ликвидировали районные отделы МГБ — что-то там оставалось, но уже без вывески. Я увидел, что провод туда идёт, и понял, что там живут их люди. А потом я присмотрелся к этому дому и увидел, что с балкона за мной всегда наблюдают — женщина там сидела. Так без отрыва от дома работала.
О. Ризныкив: Надомница! (Смеётся).
Л.М. Тимчук: Стукач-надомник. Я уже знал: когда она сидит и смотрит — то я уже под надзором. Я вычислил, что за мной надзор, за мной будут следить. Ну вот, она и следила. Я выходил из дома — а наши дома друг напротив друга, так что там расстояние небольшое — она сидит на балконе, что-то вяжет или читает. И так: раз в книжку — раз на ворота, раз в книжку — раз на ворота. Я вышел, она посмотрела, куда я пошёл, пошла в комнату. Так я знал, когда за мной следят, а когда нет.
Ну, что вам ещё рассказать?
В.В. Овсиенко: Вы что-то делали в то время, самиздат тогда выходил? Это же в 70-х годах начались бо́льшие репрессии.
Л.М. Тимчук: Самиздат был. Игрунова арестовали, но самиздата у него уже не было. У него дело было поставлено так: тот, кто тиражирует самиздат, — тиражировали Валентина Прокопенко и Люда Карабанчук, была такая девушка, студентка, на них тиражирование держалось, — тот, кто печатает, тот у себя ничего не держит: отпечатал и отдал, отпечатал и отдал — не накапливали тот самиздат. Был библиотекарь, который накапливал самиздат. На то время это был библиотекарь Юрий Сергеевич Городенцев, он сейчас работает священником в Свято-Димитриевской церкви. А потом он передал эту библиотеку Бутову — был такой Пётр Бутов. Библиотекарь не распространял литературу самиздата, он только раздавал тем, кто носит. Были такие люди, которые приходили к нему и распространяли. Они тоже не держали у себя много. Самиздат в Одессе изымали раз за разом. Даже был такой стандартный, отработанный нами ответ: «Где взяли?» — «Купил на Староконном». На Староконном рынке купил — а там книжки продавались. Там всё можно было купить. После нескольких таких изъятий и таких ответов начали разгонять всех книготорговцев со Староконного.
Потом Пётр Бутов перенял в свои руки библиотеку.
Через некоторое время, осенью, меня впервые поймали на улице, завезли в милицию и записали, что я хулиганил, приставал к девушкам. Тогда суд не осмелился меня привлечь к ответственности за хулиганство, потому что у меня никаких хулиганских поступков никогда не было — нигде такого не фиксировалось.
Только я вышел — через 3 суток меня снова схватили и на 15 суток посадили. Тогда меня разыскали три женщины. Это Голумбиевская Анна Викторовна, Анна Васильевна Михайленко и Розалия Менделевна Баренбойм, учительница математики была такая, она впоследствии в Израиль уехала. Но самой первой меня разыскала Анна Васильевна Михайленко. Она нашла меня и даже показала через окошко, что она знает, где я.
Тогда произошло очень интересное событие: только меня схватили и завезли в следственный изолятор — не в следственный изолятор, а на Успенскую, как эта камера называется — камера предварительного заключения?
В.В. Овсиенко: КПУ. По-русски это КПЗ.
Л.М. Тимчук: КПЗ. Только меня туда посадили — поднялась та стихия, которая поломала здесь всё — деревья поломала, провода порвала. Город был без воды, без электроэнергии, а я сидел там в КПЗ — смотрел через окно. Уже пятые сутки пошли — за мной пришли. Открывают двери: «Тимчук!» Я говорю ребятам: «До свидания», а они говорят: «До какого свидания — домой поедешь». — «Ну, я недоумеваю, чего это я домой поеду». А оказывается, эти три женщины — они во время той стихии, по слякоти, по гололёду, без городского транспорта — городской транспорт в Одессе не работал — ходили по прокуратурам, везде ходили, разыскивали меня и заявляли протесты.
Я вышел — я город не узнал, такой весь был заледенелый. Но одна деталь была очень позитивная, отрадная: сломало все антенны-глушилки, и можно было слушать какие угодно радиостанции. Ничего не глушили, не было возможности. Погнуло даже маленькие мачты. Та большая была цела, но туда тянулись антенны, и их посрывало. И маленькие металлические мачты стояли, их погнуло. Вот такое событие.
В.В. Овсиенко: Какого же это года была эта стихия?
Л.М. Тимчук: Я сейчас не могу даже определить... Тогда выпустили меня на поруки — эти женщины добились. И буквально под Новый год я пришёл к новогоднему столу Анны Викторовны Голумбиевской. Тогда начались протесты. Я сразу, как вышел, позвонил московскому корреспонденту «Би-Би-Си» о своих бедах, но они никак не отреагировали, в эфире ничего не прозвучало. Я в Политбюро ЦК протест-телеграмму послал, чтобы меня либо выпустили из Советского Союза в какую-нибудь страну, где не преследуют демократов, либо прекратили это преследование. Люди начали заявлять протесты по поводу преследования меня. Тогда к нашей группе присоединился Василий Барладяну — мы познакомились с ним в это время, — и очень много других людей, с которыми я тогда познакомился. Был такой период, когда друзья меня сопровождали по городу, чтобы не сделали мне такую же штуку, как дважды уже делали. Это продолжалось очень долго. Тогда мне суд присудил год принудительных работ и я уже забыл, сколько процентов зарплаты. (Я тогда прокомментировал это событие так: плачу алименты в пользу КГБ. — Л.Т.)
В.В. Овсиенко: Двадцать, кажется?
Л.М. Тимчук: Двадцать пять. Я работал в порту, и меня друзья водили на работу и с работы.
В.В. Овсиенко: А не было такого, чтобы вас с работы выгоняли?
Л.М. Тимчук: На работе были острые разговоры. Некоторые люди разговаривали со мной жёстко, но я не обращал на это внимания. Основная масса тихонько сочувствовала мне. (С работы меня пообещали выгнать только сейчас, в 2006 году, за конфликт с административно-профсоюзным альянсом «Инфоксводоканала». Пообещали создать соответствующие условия мне и Виролюбову Борису Васильевичу. Так что советская власть умерла — да здравствует советская власть в лице «Инфоксводоканала». Такой себе капитализм с коммунистическим лицом или ягодицами — разницы нет. Пришлю Вам ксерокопию дела. Дело очень просто опровергнуть даже через такой очень большой срок. Очень интересно, почему наше глубокоуважаемое правительство не занимается этими вопросами? Интересно, какая судьба постигла организаторов этого дела? Как только выгоним из Одессы этого внутреннего оккупанта, займусь. Связь между этими делами, хотя и слабая, наверное, есть.– Л.Т.).
Обязательно надо рассказать, как закончилось это преследование. Люди устали сопровождать меня, мне это уже надоело. Это хуже, чем арест: когда мне надо куда-то пойти, я должен просить, чтобы кто-то со мной пошёл. Что я — малый ребёнок? Или я такой уж трус? И однажды я сел и решил: я должен с этим рассчитаться сам. Надо что-то сделать и не мучить людей, потому что людям очень неудобно. Я снял охрану: всё, я с ними расправлюсь сам. Некоторое время я ходил сам, сам, сам. Я знал, что за мной будут следить. А определял я, когда за мной «хвост» должен быть, так: на работе я работал на буксире. Кагэбэшники должны были знать, когда я на работе и когда я ухожу с работы, когда за мной следить, а когда не следить и можно отдохнуть. Когда я на работе — за мной следить не надо, можно снять этот «хвост», пусть отдыхает — так они решили. А узнать им надо было на буксире, на судне. Ходить и спрашивать, когда я работаю, — это же для них невозможно. Связь с судном была из диспетчерской. Он и сейчас командует буксирами, куда какой посылать. Так диспетчер иногда спрашивал, когда Тимчук на вахте. Я это сопоставил с «хвостом» — как спрашивают, так за мной хвост. Уже хорошо — я знаю, когда за мной будут следить. Были ребята, которые мне передавали, что спрашивали, когда я буду на вахте.
Иногда я даже такой трюк делал. Спрашивают, когда я на вахте. А я у радиостанции и отвечаю: «Завтра». (Смеётся). Я их калечил, где только мог. Я разработал ещё такую методику. Я интересовался математикой, ознакомился с трудами — были такие авторы Смолян и Гнатепа (вторая фамилия неразборчиво), они написали такие труды «Алгебра конфликта» и «Конфликтующие структуры». Они пытались математизировать шаманскую практику. Шаманы что делали? — Камешки бросали. А в математике случайность очень хорошо эксплуатируется — существует такой метод Монте-Карло, очень хороший метод, плодотворный. Я решил взять на вооружение эту методику. Если выражаться словами Карлоса Кастанеды (а тогда в самиздате вышел Карлос Кастанеда, он автор мистического «учения дона Хуана»), воин должен быть недоступным. Воин должен сделать себя недоступным. Как это сделать? Очень просто: чтобы быть недоступным, надо быть непредсказуемым. То есть чтобы действия мои они не могли предвидеть. То есть я никому не говорил, куда и когда я пойду. Если я выходил на улицу, я также пользовался случайностью: я выбирал маршрут, пользуясь номерами встречных машин. У меня была математически разработанная методика — как и какими зигзагами идти. Мне передали высказывание капитана Алексеева, который тогда сетовал: «Что это такое? Лёня бегает по городу, как молодая лошадь!» А это я выписывал те зигзаги. Иногда я выходил из дома, смотрел на номер машины и возвращался домой — мне ничего никуда не надо идти.
Так повлияли на мою судьбу Кастанеда, Смолян и Гнатепа (последняя фамилия неразборчиво). Они эту методику разрабатывали, а я её эксплуатировал. (Имею в виду труды советских математиков Смоляна и Лефевра «Алгебра конфликта» и «Конфликтующие структуры». — Л.Т.). У Кастанеды я узнал, что я нахожусь на пути воина, потому что у меня есть достойный враг. А достойный враг — это очень хорошая вещь, оказывается. Просто так заставить человека чему-то учиться невозможно, а когда есть опасность, то этот человек должен учиться. Я начал учиться и разрабатывать свою методику, потому что бросать кости на улице или карты вытягивать — это совсем невозможно. Вместо игральных костей я использовал номера встречных машин.
Однажды мне сказали, что спрашивали, когда я на вахте. Значит, будет хвост. Я вышел, глянул направо, налево, на балкон посмотрел — на балконе нет той женщины. Посмотрел направо — у 46-го дома стоит светлая машина «Волга», «белая ночь» — так краска называлась. Я присмотрелся — там очень знакомое лицо, такое бледно-жёлтое, жёлчный такой человек. Я того человека давно заприметил. Только я отошёл — машина тронулась. Я посмотрел на номер, что мне делать? Прямо. К перекрёстку подхожу — номер машины показывает прямо. По моим подсчётам — прямо, прямо и прямо на морвокзал. А на морвокзале мне подготовили очередную провокацию. Я вышел заранее, чтобы иметь возможность маневрировать, но шёл прямо, прямо, прямо и пришёл немного раньше, чем следовало. А они пытались устроить провокацию с помощью мужа Голомбиевской... Они его впоследствии убили, потому что он против них пошёл, а ему было что о них рассказать.
В.В. Овсиенко: А что же они такое разыграли?
Л.М. Тимчук: Он ко мне подошёл, а потом упал на землю, встал и сказал, что я его ударил. Когда он это пытался сделать, уже шла смена, вся вахта шла и все увидели, как это делается. Был Толя Ланин, командир народной дружины порта, шёл на вахту механик Григорий Алексеевич Мяхед. Они видели всё это. Ланин подошёл и говорит: «Лёня, что тут происходит?» Я ему говорю: «Толя, опять хотят меня в Чичман забросить». Милиция была настроена на него: «А кто вы такой?» Он говорит: «Я командир народной дружины порта». И они все — в сторону. Позже подошёл механик, Григорий Алексеевич. Когда мы уже начали там работать, он спрашивает: «Что это было?» А я говорю: «Это сейчас была попытка посадить меня насовсем». А он говорит: «Ну, я им устрою». Он коммунист, очень принципиальный, честный человек. Я после этого даже перестал говорить «очень честный», потому что очень честный — это уже и нечестный. Он честный человек, настоящий честный человек, принципиальный. Он со мной очень часто спорил, мы спорили почти до драки. Он сел, задумался и говорит: «Я завтра пойду в партком, я им скажу. Я сделаю всё, чтобы это дело прекратить». Он пошёл в партком сразу после смены. Потом он сказал, что из их разговора он понял, что они в парткоме знали об этом. После этого прекратились попытки провокаций. Вот так сколько людей меня спасали, даже те люди, которых я никогда не видел — тот же Лефевр (неразборчиво), тот же Смолян, тот же Кастанеда. Вот так оно получается. А я только, как пишет Карлос Кастанеда в своём произведении, должен был своевременно зашнуровывать ботинки.
Я расскажу этот эпизод, потому что он очень характерен. Путешествует Карлос Кастанеда с доном Хуаном в горах. У Карлоса Кастанеды развязался шнурок на ботинке. Он присел завязать этот шнурок, а дон Хуан остановился и смотрит, как он завязывает шнурок. И только он завязал этот шнурок, как прогремел обвал на их пути. Дон Хуан говорит: «Видишь, мы ничего не стоим, мы никакой роли не играем — нам только остаётся своевременно завязывать шнурки». Таким образом мы оказались победителями. Это мистика, но это факт.
В.В. Овсиенко: А когда настали времена «перестройки», вы принимали участие в каких-то организациях?
Л.М. Тимчук: Я никогда не прекращал действий, но мне как-то не по себе стало, что против моих действий нет сопротивления, я не чувствовал сопротивления. То есть уменьшилось сопротивление, и я немного передохнул, потому что была очень большая трата энергии. Я когда вот в КПЗ попал, то думал, что немного отдохну. (Смеётся). Даже был немного доволен, что мне бегать не придётся, я там немного отлежусь. А вышел — снова беготня. Думаю, если бы осудили, то не пришлось бы бегать. Но советская власть и КГБ уже не оказывали сопротивления.
Когда у них это не выгорело, они капитана Алексеева уволили из КГБ, звёзды с него сняли, он стал администратором филармонии. Тогда меня вызвали в ОВИР и предложили уехать в Израиль по чужому вызову.
В.В. Овсиенко: Чего это в Израиль?
Л.М. Тимчук: А вот так они решили. А я сказал: «Вы этот вариант приберегите для себя, а меня он не устраивает, будьте здоровы». Такой был мой ответ. Чего это я должен ехать в Израиль? Я ничего не имею против Израиля как против страны, но меня там никто не ждёт, там нет никаких моих интересов. Пусть себе Израиль развивается, идёт своим путём, а при чём тут я? И почему это я должен по чужому вызову ехать? А мне вообще некуда ехать. Чего это я буду ехать? Ну, вот я приехал в чужую страну... «Чего ты приехал?» Я скажу: «Вот посмотрите, какой я бардак сделал у себя дома, я хочу и у вас сделать такой же». (Смеётся). Другие мне говорят: «Чего ты не уехал? Я бы на твоём месте давно уехал». Я говорю, что мне нечего туда ехать. Там свои дела, а здесь свои, там я совсем ни при чём. Вот такое было.
Потом здесь уже Анну Васильевну арестовали, Барладяну арестовали — так уже протесты шли отсюда валом. Те протесты подписывали я уже и не знаю кто и сколько людей. Потом в Одессе организовали Хельсинкскую группу. Даже появился такой Виктор Лановой, распорядитель Фонда помощи — он определил себя таковым. Откуда он взялся, я так до сих пор и не знаю. Он врач-психиатр, но сразу схватился за деньги. Я несколько раз с ним разговаривал, но какое-то такое чувство было, что это человек не наш.
Я люблю так, чтобы если я что-то делаю, то чтобы чувствовалась какая-то нагрузка. Если я закручиваю гайку, то чувствую нормальное сопротивление. Я знаю, что гайка продвигается. А когда я её кручу и не чувствую никакого сопротивления — я знаю, что она на месте. Если я из колодца тяну ведро воды и не чувствую веса — я знаю, что там воды нет. Когда я что-то делаю, то у меня такое чувство, его не передать. Я могу разговаривать с человеком и когда почувствую, что тяну пустое ведро — всё, я разговаривать не буду. Такое чувство у меня выработалось за диссидентские годы. Эти постоянные споры, постоянные беседы между людьми — я сравнивал, что чувствовал, когда разговаривал с Анной Викторовной, с Анной Васильевной, с Ниной Антоновной и что чувствовал, когда разговаривал с Глебом Павловским, с Игруновым. Я им напоминал, что пора «всплывать на поверхность, хватит под водой работать». Вот Пётр Бутов после моего ареста начал подписывать протесты, а до этого он нам заявления писал, а сам не подписывал. А после провокации против меня, после ареста — сразу количество подписей, количество явных диссидентов увеличилось. Вот тогда я путём сопоставления чувствовал, у меня выработалось какое-то внутреннее ощущение, пустое ведро или полное, там немножко воды или вообще верёвка оборвалась.
Такое чувство было у меня, что ведро пустое, когда я разговаривал с Глебом Павловским. Он сейчас в Москве очень большой человек, его там называют разными такими эпитетами — плохими. Недавно он разговаривал с корреспондентом «Немецкой волны». С каким-то журналистом или дипломатом — какой он был, такой он и остался. Это скользкий человек — он никогда не даст прямого ответа. Он начинает маневрировать, крутить. А я вспоминаю высказывание одного математика — опять-таки, математика. Он сказал так: «Слава Богу, что Он создал мир такой, что всё, что истинно — то очень просто, а то, что сложное и запутанное — то ложно».
Вот поэтому на меня никто не свидетельствовал. После того, как я сломал эту подслушивающую аппаратуру, кагэбэшники объездили всех моих знакомых — пытались собрать какой-то материал на меня, потому что им надо было срочно меня посадить. Ровным счётом ничего не собрали, ничегошеньки! Тогда они прибегли к нарушению советских законов, по которым таких как я судили по статье 187-прим и по 62-й. А они пошли на нарушение, сфальсифицировали дело о хулиганстве. На суд пришло много народа. Дали год принудработ.
В.В. Овсиенко: А какого года был тот суд?
Л.М. Тимчук: Да я не держу дат в голове. У меня есть документы, там всё точно указано.
Л.М. Тимчук: Когда Нина Антоновна вышла из заключения, то она сюда приезжала на похороны своего отца...
В.В. Овсиенко: Её выпустили в декабре 1975 года...
Л.М. Тимчук: Здесь, в Одессе, уже была Хельсинкская группа. Из трёх человек: Крюков, Василенко Екатерина (её девичья фамилия Василенко) и я. Я всех сейчас вспомнить не могу, потому что не хватит времени. Когда начинаешь писать, оно как-то вспоминается лучше.
В.В. Овсиенко: Надо, чтобы вы написали.
Л.М. Тимчук: Я пытаюсь писать не такую сухую хронику, а чтобы это читалось, чтобы это было интересно, чтобы было художественно, чтобы с этого можно было бы и посмеяться. Ну что сейчас пишет наш «Мемориал»? Это сухая хроника, её почти никто не читает. Это должно быть художественное произведение. Там должны быть живые люди, там должен быть одесский колорит — надо передать всю ту атмосферу.
В.В. Овсиенко: И это должны сделать люди, которые принимали в том движении участие. Потому что если они этого не сделают, то никто не сделает. Так оно всё и пропадёт.
Л.М. Тимчук: Кто ещё остался — Анна Васильевна Михайленко, Зина и Вася Варга, Серые уехали за границу, Бутов в Германии, Таня Рыбникова в Литературном музее. Всех надо вспомнить. Лена Даниелян в Соединённых Штатах — её тоже надо было бы вспомнить, потому что она тоже подписывала протесты. Когда меня судили, у меня появилось много знакомых, в том числе и эта Лена Даниелян, и много-много других. Через Одессу прошёл и Виктор Боровский, который сейчас то ли в Канаде, то ли в Соединённых Штатах.
В.В. Овсиенко: Он в Канаду уехал. Профессор Тинченко ему вызов сделал. Он из Коростышева, с Житомирщины. Так что, он тоже в Одессе?
Л.М. Тимчук: Через Одессу он уехал за границу. Когда он уезжал, я написал письмо в Москву, чтобы он с тем письмом пришёл к Ирине Корсунской или к самой Ларисе Богораз — я уже не помню — чтобы ему помогли. Потому что я увидел, что этот парень погибнет, если не уедет.
Вася Харитонов тоже уехал с нашего благословения, я ему тоже помог уехать. Эти оба парня прошли через психушку. Василий Харитонов — я не знаю, где он исчез. Я переписываться не очень люблю...
В.В. Овсиенко: Виктор Боровский на радио «Свобода» работал, а потом не знаю где.
Л.М. Тимчук: Я очень скуп на письма. Что-то написать для меня — это очень большое событие. Я стараюсь делать всё очень тщательно, а опыта у меня такого нет, чтобы автоматически делать, как это профессиональные писатели делают — пишут сразу всё гладко, ничего не исправляя. А мне какое-то выражение не понравится — и я уже остановился. Вижу, что эти слова не передают той атмосферы, духа события, этого человека не так обрисовывают — всё, я уже остановился.
В.В. Овсиенко: Вы говорили об Украинской Хельсинкской Группе в Одессе...
Л.М. Тимчук: Я даже не знаю, был я там или не был, но я, пожалуй, ни одного документа не пропустил, чтобы не подписать его. Принимал ли я участие в заседаниях этой группы — или не принимал... Оно так делалось, что мы даже не заметили, как организовалась эта Хельсинкская группа. Наш кружок рос, рос, рос, мы общались, совершенствовались, Василий Барладяну нам лекции читал, были между нами очень полезные беседы. Мы и не заметили, как стали Хельсинкской группой. Мы доросли до этого естественно — никто никого за уши не притягивал, сами люди собрались. Я выполнил роль огонька, на который сошлись люди. А потом я уже и не нужен был — были Анна Викторовна, Анна Васильевна, Василий Барладяну. Это уже был такой костёр, что я был незаметен на его фоне. Была такая энергия, уверенность, убеждённость в своей правоте.
А сейчас куда ни кинь — нет ощущения сопротивления.
В.В. Овсиенко: А теперь вы в какой-то организации состоите?
Л.М. Тимчук: Я и к казакам ходил, я и в КУН ходил, как-то заглянул и к рунвировцам. Но я не чувствую там того, к чему могу свою энергию приложить. Это только разговоры. Если РУНВера, то давайте будем рунверить, а не разговаривать о РУНВере.
В.В. Овсиенко: Вы 1935 года, а ещё работаете?
Л.М. Тимчук: Работал электриком в водоканале работал, но его реорганизовали, так я в горводопроводе работаю. Ещё и хорошо работаю. А как же иначе — на пенсию сейчас не проживёшь. Надо работать.
В.В. Овсиенко: Спасибо вам за беседу. Вы хорошо изложили свою историю и рассказали о многих людях — это очень ценно.
Л.М. Тимчук: Я очень многих людей должен вспомнить.
В.В. Овсиенко: Когда этот текст будет переписан на бумагу, я вам его пришлю и это, может, подтолкнёт вас к написанию более широких воспоминаний.
Л.М. Тимчук: Да понимаете, у меня времени нет. Я даже сейчас собрался поработать.
В.В. Овсиенко: А мы вам вот помешали. Уже девятый час вечера...
Л.М. Тимчук: Так я сказал: перекуём шприцы на ключи. Это у меня очень хорошо получается. Я за свою жизнь лишь один раз был на больничном листе.
В.В. Овсиенко: Вон какой вы крепкий и твёрдо на ногах стоите!
