И н т е р в ь ю С. И. Б о р о з н о г о
Последнее редактирование 18.11. 2007.
В.В.Овсиенко: Девятого апреля 2001 года в городе Никополе рассказывает Степан Иванович Борозный. Записывает Василий Овсиенко. При этом присутствует пан Олекса Крестьянов. Пан Степан Борозный в основном читает тексты. Я с них сделал ксерокопии. Он кое-что комментирует и добавляет, а я спрашиваю.
С.И.Борозный: Я — Степан Иванович Борозный, 1921 года рождения.
В.В.Овсиенко: А дата рождения?
С.И.Борозный: Седьмого июля. В эпизоде, который я хочу представить ниже, будет короткий рассказ о себе и о трагедии галицких украинцев в 1941 году. Всё, что мной написано, не претендует на литературную значимость, я и не заботился об этом, да если бы даже и хотел, то не хватило бы ни таланта, ни учёности, чтобы подняться до надлежащего литературного уровня.
Я хочу рассказать правду о галичанах и о себе, но на фоне тех событий, которые происходили в Галиции с приходом к нам российско-большевистской и немецкой истребительных систем. Скоро уйдёт моё поколение и с ним живые свидетели политического катаклизма для нашего народа за время большевистской и немецкой оккупации. Пока об этом пишется много, но пройдёт ещё несколько лет, уйдут в небытие очевидцы и те, кто был объектом кровавых экспериментов, и для истории останется много неоткрытого. Итак, я думаю, что настанет время, когда любая запись, более-менее объективная, будет иметь для истории большее значение, чем можно предвидеть ныне. Разумеется, что многое из написанного придётся очистить от авторского субъективизма, но что-то всё-таки останется. И чем больше такого материала останется, тем больше будет возможности у историков-аналитиков выкристаллизовать историческую истину, сопоставляя факты и события. То, о чём я хочу написать, — живая правда без фантазии и вымысла. Я долго колебался, потому что почему-то думал, что это должны делать люди талантливые. Возможно, что написанное не будет актуальным для сегодняшнего дня, но для исторических архивов пригодится.
В.В.Овсиенко: Правильно.
С.И.Борозный: С прадеда я крестьянин. Родители мои галичане, украинские патриоты. Отец умер в 1936 году, мать вышла замуж второй раз. С приходом большевистской орды в 1939 году для народа Галиции начался страшный суд. Не обошли преследования и нашу семью. Отчим ушёл в украинское подполье. Мать осталась на хозяйстве. Было у нас немного земли, и это было причиной для издевательств над нами как над «классовыми врагами». Подряд несколько раз налагались налоги, и когда мать всё попродавала, что было на хозяйстве для налогов, уже не из чего было заплатить, а финотдел требовал ещё платить. Тогда мать собрала свои пожитки и пошла прятаться по сёлам, по чужим людям.
Я находился в то время в городке Скалате, прячась от местных люмпенов. На воскресенье я приезжал в село, чтобы увидеться с мамой. Такие встречи происходили вне родной усадьбы, потому что местная шантрапа просоветской ориентации следила за нами и обижала маму, где только могла. Однажды, приехав домой, я заночевал в родной хате. Утром меня разбудили односельчане. Во дворе стояла подвода с милиционерами. Мне приказали собираться к депортации. Собрал я какие-то пожитки, крестьяне что-то бросили мне от себя на дорогу, и поехали. На станции в городке стоял длинный поезд, сформированный из товарняка.
В.В.Овсиенко: В каком городке?
С.И.Борозный: В Гримайлове.
В.В.Овсиенко: Когда это было?
С.И.Борозный: Это было в 1941 году, там сказано. Во всех вагонах были люди из окрестных сёл. Были здесь целые семьи с маленькими детками и старыми дедами, были также и молодые, ещё несемейные, люди. О дорожных обстоятельствах не буду писать, потому что несколькими словами о той трагедии не рассказать. Эшелон был сформирован по всем правилам криминальной науки. В том эшелоне было 1192 депортированных. Об этом я узнал аж в 1995 году из московских кагэбэшных архивов. Через три недели нас привезли в Тюмень. В то время это была глушь, отсюда всяким транспортом развозились люди по «стране родной». Пока начали нас развозить, мы сидели в «Клубе водников» целых две или три недели, в полной антисанитарии и впроголодь. И когда наконец настало время нас развозить, то при погрузке на транспорт воспользовались суматохой я и ещё один гимназист из села Лежановки — убегаем.
Нелёгкими были дороги на Украину и продолжались они несколько месяцев. Всячески приходилось путешествовать, но больше всего пешком — так было безопаснее, потому что на станциях аж кишело от всякой сексотской шпаны, которая только и ждала, чтобы кого-нибудь схватить и передать в руки милиции. Станционная милиция подбирала всякий странствующий люд, а такого люда была тьма-тьмущая — это всякие преступники, беглецы с этапов и ещё Бог знает откуда.
Когда мы дошли до Волги, то услышали, что разразилась война с Германией. Прошло ещё несколько недель, и мы пришли на Украину. Фронт шёл нам навстречу. Возле города Сумы мы перешли фронт и попали к немцам. Думали, что попали к приятелям, а вышло совсем не по-приятельски, потому что немцы присоединили нас к колонне пленных и погнали по степям в какой-то концентрационный центр.
Только счастливый случай помог нам выбраться из беды. А было это так. Нас, пленных, заперли в какой-то колхозный хлев на ночлег. Когда утром открыли двери, то мы во дворе увидели немецких офицеров, двое из них разговаривали между собой по-украински. Мы позвали их, они подошли, мы попросили, чтобы нас отпустили, мотивируя тем, что мы не солдаты, а из Галиции, гимназисты, националисты. Один из них сказал: «О том, что вы националисты, теперь надо молчать, потому что в Галиции идут большие аресты националистов». Мы были удивлены и не могли понять, что же происходит. Всё же нас отпустили. Через несколько недель мы дошли до реки Збруч, а за Збручем уже и рукой подать — наши сёла.
Немного отдохнув и сориентировавшись в обстановке, надо было начинать бороться с новым оккупантом. Я перешёл на подпольную работу. В городке Скалате была немецкая типография, там работали наши ребята. Мы, подпольщики, связались с ними и стали печатать антинемецкие материалы. Тех ребят немцы раскрыли и расстреляли в Ягольнице возле Чорткова. Предал их поляк, работавший с ними. Тот самый поляк видел и нас, когда мы заходили в типографию, и мы, ради безопасности, были вынуждены уехать в другой район. Я говорю «мы», имея в виду своего друга, который руководил подпольной работой, теперь он в США.
Затем мы переехали на Стрыйщину в Черницу. Там был сельскохозяйственный лицей, который стал для нас на некоторое время конспиративным убежищем, а мы как бы студенты. Однако зоркий глаз поляка-сексота не дремал. Он увидел нас в городке Скалате и позвонил в Тернополь в гестапо, и нас с поезда сняли. В это время немцы свирепствовали, шли аресты на полную катушку. Нас посадили в тернопольскую тюрьму в разные камеры, начались допросы. А со стороны наших семей сразу заработала сила спасения. У отчима был приятель, имевший какое-то отношение к гестапо, через него меня и вырвали из лап гестапо. Степана Процика не удалось вызволить, и он попал в немецкий лагерь, кажется, Освенцим. Говорят люди, что нет худа без добра — из лагерей он выскочил на волю, остался в Европе, где долго и много работал на Украину. Потом уехал в США и там продолжал работать для Украины — учил в украинских школах детвору эмигрантов, а потом до самой смерти был редактором бюллетеня «Украинское демократическое движение». Умер в 1997 году. Через полвека мы встретились в Киеве уже в независимой Украине.
А теперь о том самом эпизоде, о котором я взялся написать. Здесь я хотел бы больше говорить о трагической судьбе моей матушки и аналогичных судьбах тысяч украинок и женщин, которые шли на Голгофу вместе с мужьями и отдали свою жизнь за Украину. Когда большевики вытеснили немцев из Галиции, то на их место хлынули правнуки монгольских орд. Галичане знали, что пришёл ещё более страшный монстр, чем тот, что сбежал. «Медового месяца», как это было в 1939 году, когда красные пришли в Галицию первый раз, — теперь быть не могло. Потому что никто больше им не верил — каждый знал, что начнутся снова репрессии и издевательства. Каждый в Галиции знал, что он потенциальный мученик и смертник.
Понятно, что каждая нация имеет своё болото: коллаборантов, сексотов и так далее. Такого отребья хватило и в Галиции, всё это резервировалось из местных нехристей и пришельцев с Востока. По всей Западной Украине стояли советские карательные формирования, военные гарнизоны НКВД, милиция, «стребки» и масса сексотов. Все эти формирования имели кровавую миссию — бороться с бандеровцами, а вернее, чинить террор над украинскими галичанами. Под лозунгами борьбы с бандеровцами красные террористические силы провоцировали, арестовывали, депортировали старых, молодых, малых, без разбора шёл геноцид украинской нации. Больше всего Сибирь приняла украинцев и прибалтов. Были также другие народы, но их было меньше. Целью коммунистической российской империи было расселить «младших братьев» по бескрайним просторам Сибири, ассимилировать, заставить работать на империю, ослабить и уничтожить нацию.
Над рекой Стрый в Галиции стоял гарнизон, недалеко от того гарнизона стояла одинокая хата на некотором расстоянии от села. Служила она забегаловкой для солдат из того гарнизона, потому что жила в той хате девка-проститутка. Гарнизон не бездельничал, а делал своё «истребительное дело». Система уничтожения работала, как этого требовала доктрина уничтожения малых народов. Шёл неприкрытый террор с помощью местного плебса, своих и чужих врагов. Девка-проститутка шныряла среди народа, собирала новости и передавала врагам. Что за птица эта девка, крестьяне догадывались, но им было не до неё, когда вокруг свирепствовала террористическая вьюга. Девка старалась и даже не очень скрывала своё чёрное дело.
Возникала необходимость разогнать гадючье гнездо. Пришло на это подходящее время, и несколько ребят вышли, чтобы решить эту задачу. Надо было это сделать без жертв, без, так сказать, провокаций на бумеранг, потому что за это приходилось расплачиваться очень часто невинным людям. Ведь большевики свирепствовали и мстили в стократном размере. «Красная метла» мела всё и всех — виновных и невинных. Мы подошли к той хате, постучали в окно, нам открыла та самая девка. Спрашиваем её, есть ли у неё в селе родня — говорит, что есть. Тогда ей сказали, чтобы она немедленно покинула хату и пошла к своей родне. Видно, она сориентировалась в ситуации, быстренько собрала свои пожитки и вышла. За ней вышел один парень, чтобы посмотреть, куда она пойдёт. Она вышла из сеней и стремглав бросилась бежать в сторону гарнизона. Не задерживаясь, мы сразу начали выходить из хаты. Когда мы подошли к порогу сеней, то с чердака по нам сыпанули из десятизарядки. Стало понятно, что на чердаке солдаты. Мы выскочили из сеней в глубину двора. Со стороны гарнизона уже были слышны выстрелы — девка подняла гарнизон. Надо было как можно скорее отступать. Мы отбежали за огороды.
Через несколько десятков шагов я почувствовал, что у меня тяжелеют ноги и водит меня влево и вправо, а правая рука затекла и обвисла. Через мгновение через рот и нос булькнула кровь, потекла тёплая струя и по ноге. Дальше бежать я не мог, ребята посадили меня на ружья, обнял я их за шею — и вперёд. Отбежали ещё несколько десятков шагов, и я потерял сознание. Дальше меня несли на плащ-палатке, а может, на чём-то другом, но того я уже не помню. Тут надо сказать, что прострелили не только меня одного, второго прострелили тоже через лёгкие, но через левую половину, у него пуля пролетела у самого сердца, его тоже ребята несли. Он выжил, но как сложилась его судьба, не знаю.
Очень трудно было отступать с такой ношей над рекой через кусты и болота. Отнесли меня за несколько километров от места ранения. Когда я очнулся, то не сразу понял, что со мной случилось. Я не мог поднять головы и пошевелить ногой, и почти не видел и не слышал, рот был склеен кровью. Я постепенно осознал, что со мной случилось, и снова потерял сознание. И когда во второй раз очнулся, то, как через сито, я увидел над собой человеческие лица и догадался, что это свои. От присутствия человека, от его слов моя память начала проясняться. Начали меня перевязывать, посадили, разрезали заскорузлую одежду, раны посыпали каким-то порошком. Никаких лекарств не было, делалось всё долго и неквалифицированно, потому что где же было взять медиков. Надо было спешить, потому что в селе свирепствовала «красная метла», «стребки», шли облавы, и кто же мог знать, что стая взбесившихся прихвостней не задумает прочесать лозу над рекой. После перевязки меня положили на свежее место и прикрыли какими-то тряпками. Мне сказали, что с момента ранения прошло уже десять часов. Лёгкие прострелены насквозь, от верхушки до диафрагмы, прострелена была и рука ниже локтя. Оставляя меня над рекой, ребята обещали, что при возможности придут за мной.
Я остался один со своими думами и со своими воспоминаниями. Моё затуманенное сознание не могло воспроизвести какую-то логическую цепь воспоминаний. Память вырывала из прошлого какие-то фрагменты, больше всего связанные с семьёй и мамой. Думаю, что здесь будет уместно сказать о маме.
Жила моя матушка у сестры в другом селе. Не было покоя от красной банды, от местных коммунаров и «стребков». Как-то, совсем недавно, я приехал из Черницы, где учился, прячась от немцев. Теперь это были территории моей подпольной работы. В родной дом я приехал на короткое время, чтобы увидеться с мамой и родными. Вокруг подстерегали враги, и прожить ночь и более-менее спокойно день — можно было считать за удачу. Нелегально погостив несколько дней у мамы, я должен был возвращаться к своим организационным обязанностям. Был у нас конёк, которого нам оставили большевики вместо наших хорошо откормленных двух кобыл. Теперь этот конёк был у тётки, где пряталась мать. Настал день прощания, запрягли мы с мамой конька в тележку, я попрощался с тёткой, сели мы с мамой на тележку, я дёрнул вожжами, и конёк медленно пошёл вперёд. Провожала меня матушка в неизвестность. Я видел, как она тихонько рыдала, смотрела на меня, смотрела, молитву шептала. Выехали мы за село в поля. Был такой тихий вечер. Солнце уже садилось на горизонт, его жёлтые лучи грустно и ласково светили на нас.
Остановили мы конька, сошли с тележки, мать стала на гребень дороги, сложив крестом руки на груди, я преклонил перед ней колени, она обняла мою голову, прижала к себе, а слёзы её падали мне на голову и на руки. Мы плакали. Наши души чувствовали, что это последняя встреча. Так оно и случилось. Меня кагэбэшники упрятали на долгие десятилетия в сибирские края, а матушку красные палачи убили в 1947 году.
С такими мыслями и воспоминаниями я теперь лежал над рекой Стрый обескровленный, умирающий. В моём воображении стояла страдающая, несчастная, с непокрытой седеющей головой сорокапятилетняя хранительница нашего дома, моя святая матушка, одной рукой крестила меня, а другой вытирала слёзы. Когда я был в камере смертников, часто ко мне являлся тот прощальный образ родной мамы. И там же, в камере смертников, в памяти оживали образы новеллы Стефаника «Сыновья», где старый отец с отчаянием и укором говорит Матери Божьей: «Ты дала Одного, а я дал двух». То есть на смерть Мать Божья отдала одного Сына, а старик за Украину отдал двух.
У матери был я один, и она тоже отдала меня Украине, и сама себя отдала Украине. И провожала меня на борьбу за Украину, слезами своими и заветом она передала меня Украине, а мне — свою безграничную любовь и верность Украине. Я прошёл сквозь огненные годы и не предал её завета. Память о матушке моей я храню всю мою долгую жизнь. Когда надо мной нависало чёрное крыло судьбы, она, матушка моя, была рядом. Была со мной, когда палачи зачитывали мне смертный приговор, и в камере смертников, когда ожидал расстрела, она являлась ко мне, моя Хранительница. Память о маме, о её замученной жизни и о страшной её смерти зовёт меня, чтобы я свою жизнь до капли отдал Украине и верным дочерям Украины. Я видел муки украинок в чреве страшного советского монстра в Норильске да и в других местах необъятной тюремной России. Одна среди них — моя жена, которая десять лет строила драконовскую империю в мерзлотах Заполярья. Помолимся Всевышнему, чтобы грядущее поколение украинцев не отдавало своих жизней на чужих просторах за чужие интересы.
Снова возвращаюсь к реке Стрый. Я ждал ребят, чтобы меня забрали. Они пришли ночью, на лодке переправили на другой берег реки к селу, дальше понесли на руках в схрон. Схрон находился в каком-то сарае. Что же это за сооружение — схрон? А это обычная яма где-то так размерами два на полтора и на два метра глубиной, сверху перекрытая досками и заваленная соломой такая себе могила для живого человека, неосвещённая, выстланная соломой, без вентиляции. Керосиновую лампу зажигали только тогда, когда перебинтовывали раны, а раны перебинтовывали, может, раз в неделю было ещё ведро для физиологических потребностей. Вот такая была моя реанимационная «палата». Да разве ж только моя? Сколько сыновей и дочерей Украины прошли через такие «палаты»! Здоровье возвращалось ко мне очень медленно, вышло из меня очень много крови, не было никаких лекарств, не было калорийных продуктов, не хватало свежего воздуха. Нервное напряжение в связи с облавами. Через несколько недель по Божьей милости я немного поправился и ночью вылезал из ямы, чтобы подышать свежим воздухом и, держась за стену, сделать несколько десятков шагов.
Однажды в сарай вбежала хозяйка, напуганная и очень взволнованная. Она сказала, что в селе бесчинствуют «стребки», в каждом дворе ищут схрон и, если находят, хозяина арестовывают. Она боялась, чтобы такое не случилось с ней, когда найдут меня в схроне. Хозяйка помогла мне выйти на огород, замаскировала под старую бабу, и тут я делал вид, будто работаю. У соседей уже суетились «стребки» — шныряли проволокой в солому, в навоз, в землю, искали схроны, ничего не нашли и ушли. На этот раз пронесло. Больше я в яму не вернулся, перешёл на другое место — на чердак. Здесь я был под присмотром двух молодых девочек, имевших связь с подпольем. Одну из этих девочек я случайно увидел на дорогах ГУЛАГа, будучи уже арестованным. На какой-то одной пересылке в Сибири гнали мужской этап, и в том этапе шёл я, навстречу нам гнали женскую колонну. Мужчин посадили на землю, а женщин погнали рядом под лай собачий и крик конвоя. В этом женском этапе я увидел на короткий миг девочку Марию, что когда-то ухаживала за мной. Сжалось сердце, но не успел я это всё осознать, как этап с женщинами исчез, как призрак. Душегубы погнали девушек неизвестно куда, а нас подняли для дальнейшего марша. Много лет спустя кто-то сказал мне, что эта девушка Мария умерла в лагерях.
Итак, когда я немного выздоровел, то, хоть с большой одышкой, но всё же вышел в поле. Где-то далеко на Западе шли бои, был слышен далёкий гул орудий. На территории Галиции большевики всеми силами, всеми структурами боролись против антикоммунистических действий и настроений. Все военные, государственные и гражданские структуры были привлечены, чтобы запугать население, разрушить старые стереотипы в быту и загнать народ в колхозы. А поскольку в ту пору ещё действовала ОУН, то большевики организовывали провокации, делали засады, и в том им помогали местные перевёртыши.
В одну из таких засад попала группа наших людей, передвигавшаяся по территории. Мы подходили к лесу, ничего не подозревая, вдруг из леса начали стрелять и одновременно выбегали и выезжали на машинах войска НКВД. Кто-то из них кричал: «Не стрелять, брать живьём!» От напряжения у меня из лёгких пошла кровь. Кагэбэшник, увидевший на мне кровь, кричал своим: «Я вам, суки, говорил не стрелять, бандитов надо показать Хрущёву!» И действительно, нас показали Хрущёву в Калуше. Он зачем-то там был со своей свитой. Из Калуша меня вывезли в Ивано-Франковск в КПЗ. Здесь меня допрашивали, применяя все достижения советской криминалистики.
В.В.Овсиенко: Когда Вас арестовали, дату не помните?
С.И.Борозный: У меня есть документы, позже посмотрим. Через несколько недель в этом КПЗ я дошёл до такого истощения, что когда меня вели на суд и нужно было подняться на второй этаж, то мне не хватало для этого силы. Помогал конвой, приговаривая: «Давай, давай, старина, скоро тебе сделают хорошо. Таких, как ты, долго не держат, отправляют к Богу». Мне было уже всё равно, куда меня отправляют. Я знал, что много людей уничтожают, и к этому я себя готовил.
Привели меня на суд. Трибунал представлял офицер невысокого ранга и две молодые женщины. Процедура осуждения длилась несколько минут, приговор — смертная казнь через расстрел. Я воспринял это спокойно, без какого-то эмоционального взрыва. Это не было для меня неожиданностью — советское правосудие применяло к галичанам самую жестокую практику геноцида. С суда я вышел без боли и страха, думал о маме — не хотел, чтобы она об этом узнала. Отвезли меня в камеру смертников. Отсюда и началось долголетнее странствие по тюрьмам и лагерям.
На этом заканчиваю эпизод, который является лишь одним звеном в длинной цепи приключений в московской неволе.
Думаю, что будет уместным при этом эпизоде сказать, как погибла моя матушка. Случилось это в 1947 году, когда я уже был в норильских лагерях, в третьей каторжной зоне. О том, как закончилась жизнь моей мамы, рассказали мои односельчане, когда я через много лет, будучи в Галиции, заехал в родное село. Усадьбу нашу забрали в колхоз, а многое растащили местные люмпены. Хата стоит ещё и поныне, но уже тогда в той хате мать бывала редко, жила и пряталась у людей. Отчим мой, Фостаковский, молодой, энергичный человек, был в подполье. В полях, между сёлами, был сделан схрон, где время от времени бывали наши подпольщики. Именно в том схроне произошла трагедия, в которой погибла моя мать вместе с отчимом и ещё несколько человек подпольщиков. Возможно, что именно в тот день мать носила подпольщикам еду, а возможно, что была другая причина, что она оказалась в том схроне. На схрон наскочили «советы». То ли они бросили в схрон гранату, то ли подпольщики сами себя уничтожили — теперь можно только гадать. Все, кто там был, погибли. Разумеется, что нашли советы этот схрон не без наших родных предателей.
Так или иначе, люди погибли от преступной руки оккупанта. Убитых забрали в город Гримайлов, там посадили их под дом напоказ, чтобы приходили люди и родные смотреть на них. Понятно, что никто не отважился подходить, чтобы не вызвать на себя подозрения со стороны власти. Похоронили этих людей в общей могиле, но в каком месте, никто не знает где. Их похоронили так, чтобы не осталось следов.
Уважаемый читатель, тот короткий эпизод, который я рассказал выше, — это лишь короткий анонс к страшной трагедии, которая началась и продолжалась двадцать лет в тюрьмах и лагерях советских и немецких.
Срок заключения я отбывал в Норильске, в третьей каторжной зоне. Именно здесь в 1953 году произошло восстание заключённых. Я был свидетелем всех тех трагических событий. Я видел, как в зону въехали войска НКВД и из пулемётов стреляли по баракам, где находились заключённые. Много было убитых. Я был в колоннах, которые позже вывели за зону, положили на землю в тундре и по формулярам рассортировали их, тех заключённых, а затем развезли по лагерям Союза. Об этом написано много разными авторами. Был я также в лагерях Иркутской области, в Вихоревке и Тайшете. За двадцать лет скитаний много видено-перевидено, но это сегодня не будет моей темой.
В нескольких предложениях о себе. Родился в Галиции на Тернопольщине, село Монастыриха, повет Скалат, год рождения 1921. Учился в польской гимназии в Тернополе, а также в учительской семинарии в Самборе и в агрономическом лицее уже при немцах. Был членом ОУН, за политическую активность против немцев и большевиков был в заключении. При немцах сидел в Тернополе несколько месяцев, при большевиках — двадцать лет в советском ГУЛАГе во многих местах, дольше всего в Норильске. После освобождения из лагерей, будучи ещё в ссылке, женился. Жена тоже десять лет сидела в Норильске. После окончания ссылки приехали мы на Украину в 1964 году, остановились в Никополе, где я и теперь живу. Жена умерла в 1996 году. Есть сын.
В.В.Овсиенко: Назовите, пожалуйста, имя жены и её девичью фамилию.
С.И.Борозный: Жену мою звали Рехличка Эмилия Ивановна, сын Орест.
В.В.Овсиенко: Какого года сын?
С.И.Борозный: 1961 года.
В.В.Овсиенко: Когда Вы женились и где именно?
С.И.Борозный: Женился я в селе Суетиха в Сибири, в Иркутской области. Когда меня вывезли уже после того «сабантуя», скажем так, то я там ещё отбывал срок, позже освободился, и жена приехала из Норильска. Она тогда уже была свободна и приехала ко мне туда.
В.В.Овсиенко: А в каком Вы году освободились? Говорите, всего двадцать лет были в неволе? Важно вспомнить эти даты. [Выключение диктофона. Далее В.Овсиенко читает]. Альманах «Біль» («Боль»), номер пятый-шестой, объединённый пятый-шестой выпуск, Львов, издательство «Поклик сумління», 1995 год. Выпуск посвящён памяти издателя Ивана Тыктора в сотую годовщину его рождения. Здесь есть на странице 138-й такой текст о пане Степане Борозном. Степан Борозный в «совершенно секретной» докладной записке о расселении в Омской области семей, административно высланных из западных областей УССР. Эта записка опубликована в книге Ивана Биласа «Репресивно-каральна система в Україні 1917–1953 років» (Киев, «Лыбидь», издательство «Військо України», 1994, книга вторая, страница 203-205). Начальник омского УНКВД, среди прочего, докладывал заместителю наркома внутренних дел СССР Чернышёву: «...имелись следующие недостатки: 1. В гор. Тюмени из клуба водников, куда временно были выселены прибывшие семьи админссыльных, в ночь с девятого на десятое июня сбежал админссыльный Борозный Степан, 1921 г. рожд., сын Фостаковского...»
С.И.Борозный: Фостаковского, это ошибка.
В.В.Овсиенко: Фостаковского? «...Фостаковского, участника контрреволюционной террористической организации, находящегося на нелегальном положении. Борозный Степан в Омскую область прибыл один, так как его мать Фостаковская...»
С.И.Борозный: Фостаковская, Фостаковская.
В.В.Овсиенко: «...Фостаковская от выселения скрылась. Принятые немедленно меры местного розыска положительных результатов пока не дали, и розыск сбежавшего продолжается...» О дальнейшей своей судьбе автор стихов, поданных в альманах его товарищем по норильским лагерям, написал: «...Дорога в Галицию тянулась несколько месяцев с самыми разнообразными приключениями. Здесь уже были немцы. За подпольную работу против немецкой оккупации я был арестован в Тернополе, вырвался. Когда во второй раз пришли большевики, в подполье на Стрыйщине я был тяжело ранен и лечился в схронах. При переходе со станицы на станицу попал в засаду, затем — камера смертников, замена смертного приговора на двадцать лет каторги, Норильск, Тайшет. Теперь живу в Никополе. Что касается „Осенних эскизов“, то это писалось для семейного альбома, чтобы где-то печатать, — это ничего интересного...»
«Справка № 020760, серия № БЕ от 28 апреля 1959 года, выдана гражданину Борозному Степану Ивановичу, год рождения 1921, национальность украинец, уроженцу села Монастыриха Гримайловского района Тернопольской области, осуждённому Воен. Триб. войск НКВД Станиславской области 16 марта 1945 года по статье 54-1а УССР к двадцати годам лишения свободы, имеющему в прошлом судимости — нет, в том, что он отбывал наказание в местах заключения МВД с 19 января 1945 года по 28 апреля 1959 года, откуда освобождён по определению постоянной сессии Иркутского обл. суда от 09.04.1959 года по указу ПВС СССР от 14.07.1954 года условно-досрочно, ссылка 5 лет 9 месяцев 10 дней заменена на отбытый срок.
Начальник управления (подразделения) колонии, тюрьмы (Подпись)
Начальник отдела (части). Секретарь тюрьмы (Подпись).
И ещё есть одна справка, называется «Справка № 6. Управление внутренних дел МВД РСФСР. Исполком Иркутского областного совета депутатов трудящихся. Выдана гражданину Борозному Степану Ивановичу, 1921 года рождения, национальность украинец, гражданин СССР, уроженец села Монастыриха Гримайловского района Тернопольской области, в том, что он содержался на ссылке с 28 апреля 1959 года по 3 марта 1964 года, откуда освобождён по отбытию срока ссылки».
С.И.Борозный: Тут ещё есть справка о реабилитации.
В.В.Овсиенко: Ага, и есть справка о реабилитации. Нам надо сделать её ксерокопию. Справка Управления Службы безопасности Украины по Тернопольской области от 30 июня 1993 года о реабилитации, подписал её начальник Управления Службы безопасности Украины В.И.Радченко. Приговор от 16 марта 1945 года и постановление ПВС СССР от 23 апреля о замене расстрела на 20 лет лишения свободы «отменены, а дело производством прекращено за недоказанностью его участия в совершении преступления и он признаётся реабилитированным».