И н т е р в ь ю Виталия Ш е в ч е н к о
В.Овсиенко: 21 октября 1998 года в помещении Республиканской Христианской партии, на улице Петра Сагайдачного, 23, Вахтанг Кипиани снимает Виталия Шевченко на видеокамеру, а Василий Овсиенко записывает на диктофон.
В.Шевченко: Я — Виталий Шевченко. Теперь я являюсь ответственным секретарём православной газеты «Наша вера».
Родился я в 1934 году в городе, который теперь называется Донецк, а тогда он назывался именем диктатора. Где-то за год до моего рождения было изменено правописание, и город надо было уже называть так, как он называется по-русски — Сталино. А ещё за несколько лет до того он назывался Сталине.
Отец мой был украинцем, мать считалась русской, но под конец её жизни я доказал ей, что она просто обрусевшая, омосковленная белоруска. Хотя они сошлись в Донецкой области, но происходят из бывшей Черниговской губернии. Правда, позже часть Черниговской губернии — отцовская Конотопщина, или Конотипщина — вошла в Сумскую область, и это Украина, а материнский Стародуб оказался в России. Хотя, по мне, вся Брянская область, где теперь Стародуб, и даже Орловская, и тем более Смоленская — это этнические белорусские земли, а не русские.
У меня сложилось такое детство. Во-первых, родители мои были коммунистами. Они были советской интеллигенцией: отец был агрономом, а мать — врачом. Воспитаны уже и вузы заканчивали при советской власти. Они оба были членами ВКП(б) и меня воспитывали в коммунистическом духе. Причём я вижу, когда теперь это анализирую, что их вера была искренней коммунистической верой. Потому что, скажем, мы же позже где-то полтора года были под немецкой, гитлеровской оккупацией, и родители продолжали меня воспитывать в советском духе: «наши» — это советы, а то — враги. Моё детство связано с войной. Мы же эвакуировались, причём дважды, и оказались в Ростовской области в окружении, потом вернулись с немцами на родину отца, в Конотопский район. Жили немного в Черниговской, и по Сумской области потом ездили. Поэтому у меня где-то понемногу нарастал скепсис. Мне представлялось так, что многие из тех, кто живёт в одном месте, — они немного ограничены. Ход мыслей у них такой, что вот про нас немного врут (или ничего не пишут), тут немного неправильно, а где-то там всё правильно. А я, когда во многих местах побывал, то я же видел, что всё оно далеко не так, как пишется в газетах.
Такой скепсис нарастал, и я уже где-то в старших классах школы (это был где-то 1949 год), пришёл прежде всего к идее украинской независимости. Но ещё была мысль, что, может, у нас неправильный советский социализм, но должен быть правильный социализм. Приблизительно в десятом классе (это 1951 год) я перешёл с коммунистических на социал-демократические взгляды. И сторонником независимости я был.
Позже, уже где-то аж в шестидесятых годах, когда я познакомился с ребятами, с которыми мы создали кружок, когда Франко я прочитал, что он о народном государстве Энгельса говорит, у меня произошёл ещё один переворот — я перешёл на право-демократические взгляды и стою за свободную рыночную экономику.
Я беседовал практически везде, где работал. Всюду я находил каких-то людей, с кем-то спорил. Но практически единомышленников я нашёл, только когда вернулся с Сахалина на Украину. А на Сахалине я был с 1959 по 1962 год — где-то год я плавал с рыбаками как журналист. Наконец, когда я вернулся на Украину, — вот тут я стал встречать своих единомышленников. Наш кружок сложился в шестидесятых годах. Это был Борис Орловский. Он экономист, и до сих пор работает в каком-то сельскохозяйственном ведомстве: экономика, связанная с сельским хозяйством. Андрей Матвиенко — это инженер завода имени Артёма, с ним мы были знакомы ещё в Конотопе, где я заканчивал школу. Я закончил её там в 1951 году, а с этими ребятами кружок у нас сформировался где-то начиная приблизительно с 1963 года. Он действовал почти все шестидесятые годы.
Чем мы занимались? Мы немножко то, что нам нравилось из украинского, из российского самиздата, размножали и пускали в оборот. Что-то и сами писали: писал и Борис Орловский, и я. Была моя заметка на четырёх страницах «Громадою обух сталить». Это был где-то конец 1964 года. Собственно, сразу после того кремлёвского переворота, когда пришёл к власти Брежнев. Уже в то время я считал, что советский режим понемногу идёт к развалу. Тогда же были свежи слухи о событиях в Новочеркасске, были забастовки в нескольких городах. Ну, и самиздат набирал силу — это было что-то новое, ещё невиданное. У меня было впечатление, что мы идём-таки к какому-то освобождению — и освобождению Украины как будущего независимого государства, и свержению диктаторского режима. Оно могло произойти даже не одновременно, по отдельности. Но, слава Богу, позже всё развалилось одновременно, и мы стали независимыми. Империя, пока жила, очень многое разрушила, а падая, разрушила ещё больше.
Но я не всё рассказал о нашем кружке. Надо же рассказать, за что меня посадили. На то время, где-то с 1962 года и до конца шестидесятых годов, до 1969 года, я работал в Украинском обществе дружбы и культурных связей с зарубежными странами. Мне поручалось работать с зарубежными украинцами. Мы очень сошлись с Иваном Коляской, который в то время был слушателем Высшей партийной школы в Киеве. Он был канадским коммунистом, а я был советским коммунистом. Мы как-то сошлись, доверились друг другу, и оказалось, что мы оба далеко не коммунисты, хотя оба имеем билеты своих компартий. Оказалось, что он скупает много книг, которые есть и которые могут быть ему интересны на Западе. Он наладил такой контакт, что Общество дружбы и культурной связи за свои средства отсылает эти книги в Канаду. И он кое-что, насколько я понял, вставлял в обложки. И это проходило. А потом я сразу дал ему много самиздата. Дал и тот свой материал, напечатанный на машинке. Он сделал такой свёрток и дал одному канадцу, который был на хорошем счету в КГБ. Но его всё-таки обшмонали в Москве, нашли тот самиздат на дне его чемодана под бельём и спросили его: «А откуда это взялось? Где вы это взяли?» Тот прямо сказал, что ему дал Иван Коляска. Обыск у Коляски. Это было где-то в 1965-м.
А перед тем я рассказал Коляске свои впечатления от посещения Чехословакии в 1963 году. Он послушал и сказал: «Так напишите это». Ну, я написал. Но уже были сигналы, что в КГБ что-то попало, напечатанное на нашей машинке. Раз так, то Борис Орловский, который немного больше в этом деле разбирался, сковырнул все литеры и уже ходил по мастерским, где можно вставить новые. Но он этого ещё не успел сделать, и у меня не было возможности напечатать. Да и времени было мало. Я дал Ивану Коляске рукопись. А тут у Ивана Коляски обыск, хватают там и мою рукопись. Иван Коляска сказал, что ему дал кто-то вечером на улице, когда было темно, незнакомый человек, он не мог разглядеть, что это за человек, и так он меня не выдал.
КГБ меня искало и нашло аж где-то на уровне 1972 года. С 1973 года у меня дома, и по месту жительства, и по месту работы в РАТАУ уже появились два будущих главных свидетеля. А в это время я уже больше был связан с Олесем Шевченко. Познакомился со Степаном Хмарой, но то знакомство было далёкое. А с Олесем Шевченко практически почти ежедневная связь. Седьмой номер «Українського вісника» Степан Хмара сделал со своими червоноградскими и львовскими знакомыми, а в следующем уже принимал участие и Олесь Шевченко. Потом Олесь Шевченко предложил мне что-то написать для следующего номера, и я написал статью «Классовая структура советского общества». Я доказывал, что это советское общество является не только классовым, но и кастовым. Есть два класса: класс партийно-государственной бюрократии и класс трудящихся. Партийно-государственная бюрократия была номенклатурным начальством на всех уровнях. Скажем, областной начальник дрожал и руки по швам перед верховными начальниками. Но он не считал полноценными людьми тех, кто под ним. Для него это была почти каста неприкасаемых.
Связь с Олесем Шевченко, с «Українським вісником» Степана Хмары была на уровне 1973-75 годов. Больше всего, наверное, в 1974-м. В то время у Степана Хмары уже были обыски. До меня это позже дошло.
Так что тот мой материал не пошёл. Он готовился для десятого номера. Первый Хмары — он числился как седьмой-восьмой, хотя сам Хмара его именовал седьмым, а за границей ему добавили и восьмой, потому что он был слишком большим по сравнению с предыдущими «Українськими вісниками» Черновола. Ну, и содержание его было иным. Мне даже больше нравилось, что у Степана Хмары написано: «Издаётся в оккупированной Украине» и всё прямым текстом называлось своими именами, без всякой дипломатии. Ну, и в моей статье, по-моему, тоже ничего дипломатического не было. Там прямой речью оценивалось, что это за режим.
Арестовали меня в 1980 году.
Первый обыск у меня провели тайный, в 1976 году, потому что им поступали данные, что секретер у меня утрамбован самиздатом. Оно так и было. Я заметил, что следят за членами моей семьи. Скажем, дочь утром ведёт братьев в детский сад утром перед школой. Потом она в школу пойдёт, и она уже замечала, что за ней идут, следят, куда она пошла. А раз уже за детьми следят — значит, это для того, чтобы провести у меня тайный обыск. Хотят знать, кто где находится. Раз так, то я сгрёб все те самые небезопасные для меня вещи. КГБ всё равно потом что-то понаходило — то, что я сам позабывал, где спрятал. Но самое главное я взял в рюкзак и вынес.
Вынес с мыслью закопать в погребе (нас там соседи пустили в свой погреб). Решил закопать под той картошкой в углу. Но, когда я выходил, то двое сидели, курили. Они за мной. Увидела их моя жена, Мария Шевченко. Она обогнала их и сказала мне, что идут. Ну, раз так, то: «Я уже буду знать, что за мной идут. Ты иди домой, а я уже как-то выкручусь». Когда она вернулась, то один из тех двоих пошёл за ней. А мы с тем вторым вскочили в гастроном — это на улице Зодчих, недалеко от нынешнего скоростного трамвая. Тогда там ещё ходил 18-й трамвай. Я не пошёл на остановку 18-го трамвая, потому что увидел, что один идёт за мной, а второй за женой. Я побежал между домами аж до универсама. Это через две остановки. Вижу, что и тот бегает хорошо. Я через одни дома — тот агент через другие дома. Вскочил я там в 18-й трамвай — агент вскочил. Но я вскочил в одни двери, а он в другие. Он всюду пытался на каком-то расстоянии от меня быть. Когда трамвай доехал до Отрадненского базара (он там поворачивал), я выскочил. Вижу, что и он выскочил, но он крутит головой, ищет меня. Он меня не видит. А пока он не видит — я назад в трамвай. Он оббежал трамвай (а народу же полно, это же возле базара) и ищет меня среди тех людей, которые на базар побежали. А я тем же трамваем еду дальше.
Там, где мне надо было, там я и закопал всё. Еду с пустым рюкзаком. На всякий случай, выхожу не с той стороны, а с противоположной. Вижу, оба агента сидят грустные-прегрустные. Посмотрели на меня — рюкзак пустой. Упустили они. Позже меня в КГБ спрашивали: «Что же вы? Как это вам удалось?» Это было после 1980 года, когда меня арестовали.
Когда они делали обыск, то полезли в тот секретер. А я его уже вместо самиздата набил вырезками. Я раньше работал в РАТАУ, так что у меня было много вырезок на разные темы, которые созвучны с теми материалами, которые я писал, они по разным темам были в папках. А я же в 1976 году перешёл работать на завод «Электронмаш» в отдел научно-технической информации. Потому что в РАТАУ тогда пришёл новый руководитель — человек, присланный туда Маланчуком. А Маланчук присылал людей по своему образу и подобию. По-моему, те люди были не делового качества. Они идеологически были «до мозга костей» сусловцами, а кроме поиска ведьм ничего другого, по-моему, они не умели. Я ушёл из РАТАУ. Точнее, мы в редакции информации для заграницы тогда договорились, что все разбегаемся в разные стороны. Но ушёл только я один, а те пооставались. Они потом не рады были, что остались.
А с Олесем Шевченко мы продолжали контактировать и обмениваться информацией, хотя понимали, что тучи над нами сгущаются. Мне несколько человек сообщали, что мной интересовалось КГБ, ещё когда я работал в РАТАУ. Это было с 1969 года до 1976-го. С 1976-го до 1979-го я работал в отделе научно-технической информации «Электронмаша». Вот там меня КГБ и достало.
В.Овсиенко: Когда и как вас арестовали? Обыск, арест, суд — об этом всём немного детальнее...
В.Шевченко: Открытый обыск был 31 марта 1980 года. Тогда я мог наблюдать, какая большая сила была у КГБ. Они арестовали и Степана Хмару, и Олеся Шевченко. Олеся они нашли в больнице где-то аж во второй половине этой ночи, уже в начале суток 1 апреля. Официально меня арестовали 14 апреля. Эти две недели — это была процедура исключения из компартии. Первый раз меня привезли в КГБ, потом несколько раз вызывали. Последний аккорд — меня перед арестом повели на беседу к заместителю председателя КГБ генералу Мухе. Генерал Муха был в гражданском. Он, разумеется, по-русски говорил со мной, а я по-украински: «Назовите, кто вам давал самиздат и кому вы давали». Я говорю: «Я позабывал, кто мне давал, а я никому не давал». — «Если вы так будете, так я подпишу акт об аресте». «Ну, пишите — что я могу сказать? Я же не давал».
Ну, и арестовали. Честно говоря, когда меня арестовали, то у меня было какое-то облегчение. Меня так измучило это исключение из компартии. Это комиссии, где сидит человек десять этих старых-престарых коммуняк, как от перекрёстного огня отбиваешься от них. А тут один следователь — это уже легче.
В.Овсиенко: Какой орган вас исключал?
В.Шевченко: Исключал Ленинградский райком компартии. Причём, первый раз они отбивались: мало ли что там КГБ говорит. Тогда из КГБ прислали какую-то бумагу. А какие там аргументы? У меня ещё со времён Сахалина (а на Сахалине я был с 1960 по 1962) была мысль перечитать Ленина. Я по наивности своей думал, что то пятое издание сочинений Ленина и является полным, раз оно названо полным. Это уже потом я узнал, что русские собирались издать ещё семь томов запрещённого Ленина, такого же объёма, как эти 55 томов. Значит, в тех томах полно фальшивого. Можно же вынуть какую-то часть, и тот материал приобретёт абсолютно противоположный смысл, чем он был с той начинкой, которую вынули. Поэтому у меня тогда была мысль перечитать всего Ленина. В первых двух томах я писал свои впечатления. Потом я перестал их писать. Но эти впечатления из первых двух томов КГБ конфисковало и выписало для райкома партии всё, что я там понаписывал. Тогда в райкоме партии те развели руками: тут уже они бессильны меня спасать. (Смеётся).
В заключении я был до 1987 года, как и все мы. Я был в 37-м лагере. Это возле Половинки, в Чусовском районе Пермской области.
Где-то в прошлом году «Комсомольская правда» провела расследование и написала, что именно в Чусовском районе, где мы отбывали заключение, где-то в конце шестидесятых — до 1971 года было проведено десять ядерных взрывов в мирных целях. В частности, самые сильные три в 1971 году, такие, что покрыли радиоактивным прахом всю Пермскую область. Это так писали в «Комсомольской правде». Но они не писали, что в 1972 году именно туда, в Чусовской район Пермской области, на место ядерных взрывов, перевели из Мордовии политзаключённых-мужчин. Женщин оставили в Мордовии, а мужчин перевели туда. Ещё интересная деталь была в «Комсомольской правде», что готовился четвёртый взрыв, и эта атомная бомба была заложена так же в шахте на глубину 130 метров, но поступила команда не подрывать её, она так и осталась там, она и до сих пор там, наверное, лежит. На то время, когда это писалось в «Комсомольской правде», там та атомная бомба лежала. Та шахта, кстати, возле 37-й зоны, я её видел. Когда я её впервые увидел, то со страхом подумал, что в ней придётся работать зэкам.
Само по себе заключение, конечно, это плохо. Я так анализировал и по полочкам раскладывал, чем это плохо. Заключение для меня было хуже всего тем, что меня оторвали от Украины. Тут и радио было бы украинское, пусть оно самое худшее, и где-то на одну десятую оно было украинское, а больше трансляций из Москвы. В выходные дни было больше местных украинских передач. И надзиратели были бы здешние, и сам воздух свой. Но, несмотря на это и многие другие негативные вещи, всё-таки заключение давало то, чего не могла дать свобода в советских условиях: я встретился со столькими прекрасными людьми в заключении! Правда, это были больше русские деятели: это был Анатолий Марченко, это был Юрий Орлов — профессор, создавший Московскую Хельсинкскую Группу.
С Анатолием Марченко мы сошлись довольно близко, я даже стал невольным свидетелем, как его отправляли в тюрьму, как это было грубо. Во-первых, как мне показалось, решение, что делать с Анатолием Марченко, принимали не местные чекисты, а где-то в Москве. Потому что если какое-то нарушение за мной, да и за большинством, то за несколько минут составляли акт — и уже повели на ШИЗО. У него же всегда дня три проходило от того, что они считали нарушением, до наказания. Так что это где-то варилось далеко от лагеря. Где-то далеко, очевидно, сварилось и последнее решение.
Наказывали за то, что кто-то что-то передал за границу. Его же лишали всех личных свиданий. Я один раз передал кое-что через свою семью, хотя я, ясное дело, отнекивался, говорил, что я к тому непричастен. Потому что если бы я сказал, что причастен, то и жену посадили бы, и свиданий не давали бы — уже знали бы, кто я такой. Когда наступало время свидания, а у них не было ничего на подхвате, то выдумывали что угодно, лишь бы лишить очередного свидания.
Он, в отличие от всех остальных, где-то, возможно, с месяц не работал, не давали ему никакой работы. Сидел за стопками журналов. Это он уже пересмотрел, это он ещё не пересмотрел. Выписки какие-то делал, как учёный работал. Как его лишили свидания? Он любил спать после обеда. У нас был час свободного времени, это разрешалось. Я это не использовал, а он отдыхал. В это время пришла целая свора во главе с майором, начальником режима. Он объявил, что с сегодняшнего дня этот час отдыха будет не в обед, а вечером перед отбоем, а кто сейчас отдыхает, то это нарушение режима. И хотя там человек восемь лежало на койках, но никого не тронули — все побежали к Марченко и тут же составили акт, лишили свидания. Ну, он не переживал — он знал, что его лишают каждый раз.
Через год, когда приближалось второе свидание, он уже работал дневальным. Дневальный — это тот, кто убирает, у него много мелких обязанностей, но главное — убирать. За моё пребывание в лагере было где-то шесть дневальных, так Анатолий Марченко был самым трудолюбивым человеком. Всё он делал так, как бы он и на воле то делал. Это было на втором этаже, там комнаты начальства и библиотека, телевизор там. Они бросили в угол пять окурков и составили акт, что он плохо убрал. Тут он разозлился и бросил работу: раз они так наказывают, то что угодно могут сделать. Три дня его уговаривали, на третий день посадили в ШИЗО, а потом из ШИЗО перевели в ПКТ.
Когда ему оставалось немного до окончания полугодового ПКТ, посадили и меня за какую-то там провинность. Вышло так, что меня поселили рядом с ментовской комнатой. Там же камер немного в том ШИЗО. В самой дальней камере сидел Марченко, где-то посередине Митяшин из Питера. Итак, меня посадили так, чтобы я был на определённом расстоянии от них обоих, но возле ментов. Ну, раз я возле них, то я слышу, что они там говорят. Прапорщики и офицеры разговаривают между собой на блатном жаргоне, что подтвердило мою предыдущую мысль, что места заключения политических в тоталитарном государстве — это заведения, где преступники держат в заключении честных людей.
Однажды я услышал телефонный звонок и такой разговор: «А, Марченко? Сейчас посмотрю, — листает. — Так, с такого-то по такое-то число — за отказ от работы, с такого-то по такое-то — за то, что спал в неположенное время...» Не помню, ещё там за что. То ли не убрано было, то ли что-то такое. В ответ на это: «Да, маловато». Через какое-то время, где-то через полчаса, приходит ДПНК — дежурный помощник начальника колонии, — Лузянин такой был. Заходит сперва ко мне: «Как дела?» — «Ну, как дела? Хожу по камере». Не мог же я ему сказать, что моя жена как раз передала тайнопись, что в карцере умер Василий Стус. Приказал дать мне совок, очки, чтобы я убирал. Пошёл к Митяшину, тоже: «Как дела?» Какой-то там непорядок нашёл и сказал ментам составить на него акт. Потом к Марченко: «Ну, как дела, Марченко?» Тот: «У, прекрасные дела! Каждый день курочку ем!» — «Как вы со мной разговариваете?!» И пошло... За оскорбление офицера — ШИЗО. А это — четвёртое ШИЗО: уже достаточно для того, чтобы его судить и послать на несколько лет в тюрьму. А из тюрьмы его уже вынесли, он уже оттуда не вышел...
В.Кипиани: Расскажите, как вас освободили и что вы делали после этого?
В.Шевченко: Освобождение у меня — оно неожиданное. Я верю тому Илькову Василию Ивановичу, офицеру КГБ, который прилетел в лагерь и сказал: «Никаких поблажек вам не будет. Та демократизация — то идёт в стране. А чтобы вам? Вы будете здесь гнить, пока не покаетесь, не станете на путь исправления, никаких разговоров об амнистии не будет». Но однажды — я, кажется, слушал симфонический концерт, потому что по телевизору у нас там не всё можно было смотреть: на вахте было расписание, что можно смотреть и чего нельзя, они там включали и выключали... Симфонический концерт можно было слушать. Я сидел, значит. Пришёл тот Лузянин и сказал: «Вы не ложитесь спать, смотрите себе телевизор». Говорю ему: «Да я же просплю. Мне в шесть утра вставать на кухню работать». — «Ничего. Я вам сказал...» Через какое-то время мне объявляют: «Собираться с вещами!» — «Со всеми вещами или только с какими-то самыми необходимыми?» — «Со всеми вещами». Ну, раз так — я всё сгребаю, дохожу до вахты, на вахте мне говорят отобрать, что нужно на три дня, а остальное пусть будет здесь. «Быстро сделайте!»
И уже когда нас посадили в машину, впервые соединили с людьми с 35-й зоны... Нас четверо, причём я единственный с большой зоны, а нас даже с малой зоной никогда не сводили, — это уже что-то не то... Так никогда не делали — значит, что-то уже нарушилось. Повезли нас до станции Чусовой, посадили в купейный вагон. В каждом купе двое зэков — но всё-таки есть охранники. Но то, что нас везут не в «столыпине», а в плацкарте, хоть и с охраной, — это уже тоже о чём-то говорит. Кто-то там с 35-й зоны впервые сказал, что это амнистия.
В.Овсиенко: Кто с вами был и когда это было? Пожалуйста.
В.Шевченко: Это было приблизительно 20 января 1987 года. Привезли нас — это была ночь на 21-е. Снова непривычное: не было шмона. Всегда, когда привозили на любое место — в первую очередь шмон. А тут нет шмона. Сразу в камеру: «До завтра. Вот, посмотрите».
В.Овсиенко: Это где — в Перми?
В.Шевченко: Это в Перми, в Перми.
В.Овсиенко: А кто с вами был?
В.Шевченко: Я не помню сейчас, потому что это люди, которых я не знал. Это же были люди с малой зоны, а я с большой зоны. Так что и этих людей я не знал, и те люди с 35-й зоны для меня тогда были незнакомы.
Когда привезли нас в Пермь, сразу же начали вызывать к прокурору. Говорит: «Есть возможность освободиться, выйти на свободу. Но надо написать прошение». — «А что там надо написать?» — «Написать, что вы не будете заниматься деятельностью, наносящей вред Советскому государству». Ну, я всегда считал — так себе думаю, — что чем государство демократичнее, тем оно сильнее. Значит, то, что я делал, то оно было на пользу государству, а не во вред ему. Значит, я и дальше буду делать на пользу государству, чтобы оно демократизировалось. Я подписываю. «Всё, хорошо».
Может, большинство заключённых подписали. Кто что там думал, я же не знаю, но несколько не подписывали. Поэтому стали нас тасовать с теми, кто не подписал, чтобы с ними новые и новые люди были. Может, кто-то сагитирует его подписать.
Продержали нас до пятого февраля. Где-то перед этим привезли наши вещи из лагеря. Там было много журналов, так я тогда повыбрасывал много чего. То, что мог взять с собой, — один рюкзак и что-то в руках — взял с собой. Где-то две трети взял, а одну треть журналов оставил. Выдали нам 5 февраля билеты Пермь — Москва. Выдали, у кого сколько денег было, минус стоимость билетов. Где-то триста рублей у меня было. И в поезд. В одном вагоне было где-то человек тридцать заключённых. У меня впечатление, что набили они до Москвы где-то три таких вагона. Там я помню Зоряна Попадюка. Почему я помню — что у него была Библия. Это впервые я у него в руках увидел украинскую Библию. Никогда в жизни украинскую Библию до того не видел и не знал, что она вообще есть, потому что только на русском разрешали.
Когда мы приехали в Киев, то немного позже выпустили Олеся Шевченко. Мы начали организовываться уже летом 1987 года. Начал создаваться Украинский культурологический клуб. Уже и самиздат был, уже можно было выступать в том Клубе. Выступали о голоде, об украинском правописании, о харьковском правописании. Это то, что запомнилось из моих выступлений. Моих там было, может, и больше. А потом создался Украинский Хельсинкский Союз. Я печатался в «Українському віснику» Черновола. Мой материал за восстановление украинских и белорусских православных и католических церквей понравился Черноволу. Он в свет пошёл, его немало печатали за границей. Так он, Черновол, ввёл меня в редколлегию «Українського вісника». А потом он провозгласил восстановление Украинской Хельсинкской Группы и всю редакцию в неё ввёл. Так что и я таким образом оказался в Украинской Хельсинкской Группе.
А когда в Москве создалась... Как она называлась? Демократический Союз, что ли? Их эмиссары приехали на Украину агитировать работать в ДС, они создали у нас свой кружок. Вот тут мы наскоро стали создавать Украинский Хельсинкский Союз. Надо отдать должное Черноволу, наверное, с Михаилом Горынем. Я так слышал и так понимал, что они вдвоём составили этот документ... Как он назывался? Принципы...
В.Овсиенко: «Декларация принципов».
В.Шевченко: «Декларация принципов Украинского Хельсинкского Союза».
В.Овсиенко: Богдан Горынь тоже принимал участие в его написании.
В.Шевченко: А потом самиздат, собирали средства на освобождение или на помощь Степану Хмаре, которого снова посадили. Там уже было много дел.
Теперь я уже в Рухе. Правда, сейчас активного участия не принимаю, потому что очень занят в газете «Наша вера».
Наверное, это уже всё на сегодня. Если есть какие-то вопросы, то я что-то смогу вспомнить, а так вроде основное я рассказал.
В.Овсиенко: Я хотел бы, чтобы вы точнее называли даты. Но они записаны в биографической справке.
В.Шевченко: Создание Украинского Хельсинкского Союза? Наверное, это был 1988 год. Где-то год украинской культурологической оттепели.
В.Овсиенко: Провозглашено было во Львове 7 июля 1988 года. Там выступили Михаил Горынь и Богдан Горынь. А Черноволу не удалось. Но там он распространял «Декларацию принципов». Это считается днём создания УХС.
В.Шевченко: А в Киеве возле стадиона, когда создавали УХС? Это уже после того, наверное.
В.Овсиенко: Да, после того. Киевский филиал немного позже создавался. Львовский тоже позже.
В.Кипиани: Вы принимали участие в первом собрании Киевского филиала УХС на стадионе?
В.Шевченко: Принимал, принимал. Мы собирались тогда во дворе Олеся Шевченко и пешком шли туда, к стадиону.
В.Овсиенко: Это, наверное, было таки где-то в июле или в августе. Меня ещё, наверное, тогда не было... Я же в 1988 году только 21 августа освободился.
В.Шевченко: Это было лето. Но какой месяц, я не припомню...
В.Овсиенко: Ничего, мы сейчас пойдём к Олесю Шевченко и его расспросим. Он тоже ту дату никак не может вспомнить. А это же историческая дата — когда Киевский филиал УХС создался.
В.Кипиани: Может, КГБ знает?
В.Овсиенко: А КГБ, конечно, знает.
В.Шевченко: Ещё бы, знает.
В.Овсиенко: Хорошо, пан Виталий, благодарим вас.
В.Шевченко: Да, и я вас благодарю. Извините, если что не так.