Интервью Левка Фёдоровича ГОРОХОВСКОГО
(Исправления и дополнения Л. Гороховского – 17 марта 2008 года)
В. Овсиенко: 27 октября 1998 года в помещении Республиканской Христианской партии на улице Петра Сагайдачного, 23, Вахтанг Кипиани снимает на видеокамеру, а Василий Овсиенко записывает на диктофон автобиографический рассказ Левко Гороховского.
Л. Гороховский: Я родился 15 февраля, как мне сказала мама, в 1943 году, во время войны. Родители мои были в Германии. Когда я уже должен был родиться, мать выехала из Германии в село Носов Подгаецкого района Тернопольской области. Там я и родился. Родился калекой, поэтому акушерка, принимавшая роды, сказала матери, чтобы она возвращалась в Германию, потому что только там меня могут вылечить. В Германии меня положили в больницу, где пролежал 14 месяцев. Хотели делать операцию на ноги, но отец не разрешил, и я до пяти лет был в гипсе.
Когда родители в сорок пятом году вернулись из Германии, то мы, не имея своего дома, жили, как говорят, на съёмной квартире, в селе Саранчуки Бережанского района. Отец мой работал столяром. И в Германии он тоже работал столяром. Американцы ему даже предлагали ехать к ним на работу – мы были в американской зоне оккупации. Папа был высококлассным специалистом. Но он отказался остаться, потому что были агитаторы, которые много обещали и спекулировали на патриотических чувствах. Но когда приехали сюда, то увидели, что здесь творится.
Мать часто приглашали на свадьбы, потому что она очень хорошо готовила и красиво пела.
В 1947 году мы поселились в селе Рыбники, где я пошёл в первый класс, в шесть лет. Я помню, что сказала учительница: «Пусть идёт в шесть лет, потому что он очень высокий – дети будут смеяться, как над переростком». Я учился хорошо, меня всегда старостой выбирали в классе. Потом мы построили в 1953 году дом на станции Потуторы, в трёх километрах от села, переехали туда, и я начал ходить в школу в с. Саранчуки.
Переломный период в моём мировоззрении произошёл где-то в седьмом классе, когда я прочитал роман «Мартин Иден» Джека Лондона. Эта книга просто перевернула мою жизнь. Я начал думать как-то по-другому, начал по-новому, критически всё оценивать. Хоть и стал ещё большим романтиком. Самым большим недостатком тогда было то, что родители боялись своим детям рассказывать, что на самом деле происходит. Я в школе увлёкся историей, и когда отец увидел, что я слишком далеко зашёл, то воскликнул: «Ты, коммунист!». И вынужден был рассказать правду: «Ты же знаешь, что в нашем селе сорок трупов вытащили из реки…» Там у нас протекает река Золотая Липа, куда НКВД сбрасывал замученную в Бережанской тюрьме украинскую интеллигенцию перед приходом немцев. Трупы плыли по реке с выколотыми глазами, отрезанными ушами и носами. Их похоронили возле церкви. Извлечением трупов и похоронами, тогда, в 1941 году, руководил священник Кордуба. Я тогда отцу не поверил. Только когда мне учитель Владимир Пылыпив где-то в 8-м и 9-м классе рассказал то же самое (он давал мне книги читать), я уже задумался над теми событиями (а уже 22 ноября 1989 г. в с. Саранчуки, мы, члены Тернопольского УХС, на могиле замученных органами НКВД и могиле воинов УПА провели панихиду).
В 16 лет я окончил среднюю школу и поступил во Львовский политехнический институт.
Когда уже был на 1-м курсе в 1959 году, умерла моя мать. Я попал в совершенно чужую для меня среду – это были люди, которые уже окончили техникумы. Это был технический вуз. Я потом понял, что это, возможно, и не было моё призвание. Колебался, но выбрал строительный факультет. Может, и потому, что папа мне советовал туда идти. Я очутился в русскоязычной среде. Вот стоим с ребятами, говорим – и я тоже переходил на русский язык. Хотя всё время задавал себе вопрос: ну почему украинцы разговаривают по-русски? И уже тогда, в семнадцать лет, дал себе слово, что на территории Украины буду разговаривать только на украинском языке.
Ещё со школы начал увлекаться поэзией. Очень сильно поразило меня выступление заслуженного мастера слова Бондаренко во Львовском оперном театре во время Шевченковского юбилея в 1964 году – после этого я наизусть выучил «Мені однаково» и «Хіба самому написать» и пользовался ими в просветительских целях. Я видел, что делается вокруг. Правда, политикой не проникался и не следил за политической жизнью. Когда окончил институт, то сначала работал в Ровенской области в 1966–1967 годах, а потом перебрался в Тернополь. В Тернопольском проектном институте работал руководителем группы. На Тернопольском арматурном заводе (теперь завод «Ватра») мне даже предлагали стать начальником отдела капитального строительства – мне было тогда 25 лет. Но в то же время меня уведомило высокопоставленное лицо, что за мной следит КГБ. Но я пренебрёг этой информацией.
Считаю, что по тогдашним меркам я даже случайно попал в тюрьму, хотя я писал стихи, можно сказать, антисоветские, националистические. Не сдерживался, чтобы на каких-то вечеринках не выступить с критикой тогдашнего строя, скажем, колхозного, по национальному вопросу. Любил делать экскурсы в историю, ведь я очень увлекался историей. В это время нам попалась книга «Интернационализм или русификация?» Ивана Дзюбы. Нашлась группа людей, которая начала её переписывать. Мы переписали эту книгу и начали её распространять. Услышав на работе моё осуждение советской действительности, на меня донесла ветеран войны Сергеева – в этом я не сомневаюсь. Такие люди сотрудничали с КГБ. Нас судили двоих – у меня был сообщник Михаил Саманчук. Нам дали по четыре года.
В. Овсиенко: Расскажите, когда Вас арестовали, как это произошло.
Л. Гороховский: Арестовали нас в 1969 году. Это было воскресенье, второго февраля. Мне было 26 лет, я жил тогда в общежитии. Мы с товарищем (Павлом) собирались идти на какую-то вечеринку. Вдруг приезжают, зовут меня в чёрную «Волгу», чтобы поговорить. Такие здоровые, сзади сели двое, посадили меня, привезли в помещение, а там их целый ряд – глазами будто прошивали. Как звери на меня смотрели. Я будто в клетку был загнан.
В. Овсиенко: Это в КГБ?
Л. Гороховский: В Тернопольском КГБ. Каждый ведёт себя свысока, меня в чём-то обвиняет и давит на меня. Я только одно вырвал, что для меня было важно: «Мы за тобой следили целый год, мы знаем, чем ты занимался». Когда меня отвели в подвал, я сидел там и начал анализировать, что произошло, и зацепился за слова, что они за мной целый год следили. Уже на второй день, когда привели меня на допрос, говорю: «Слушайте, если КГБ следило за мной целый год, то чего же вы мне не сказали, что я не тем занимаюсь? Так что – КГБ создано только для того, чтобы сажать в тюрьму?» – «А кто тебе это говорил?» Я говорю: «Да вчера же говорили!» – «Никто тебе этого не говорил». То есть надо было меня посадить – и они это сделали.
Я не раскаялся, а мой сообщник на суде расплакался, потому что кто-то в зале всхлипнул – ещё и пришла его жена, которая была на третьем месяце беременности. Целый зал плакал. И он не удержался. И мне тяжело было, потому что я после него выступал, но я взял себя в руки.
Везли нас где-то с месяц этими тюремными этапами, через Киев, через Харьков...
В. Овсиенко: А какого числа был суд?
Л. Гороховский: Суд состоялся 4 сентября 1969 года. Больше шести месяцев нас держали. Были свидетели – где-то около ста. Когда во время ознакомления с делом я хотел пересмотреть, кто что сказал, то мой следователь не разрешал. Первый мой следователь был Лоха – не помню, как его звали. Лоха, а имени не помню. Может, от слова «лёха» [погреб], я не знаю. Но его отстранили, возможно, проявил мягкость. Моё дело дальше вёл тот же следователь, который позже был у Николая Горбаля – Григорий Бидёвка. Его после этого повысили в звании. Во время допроса он стучал кулаком: «Имей совесть перед своими родителями!» Я говорю: «Я не отказываюсь с вами говорить, но если я не помню, то что я буду говорить?» А он: «Имей совесть перед отцом!» И больше всего: «Имей совесть перед своим дипломом, который тебе дала советская власть!» А я уже упёрся: «Слушайте, я не отказываюсь с вами говорить, но если я не помню, то что я буду говорить?» Речь шла о других людях, причастных к делу. Там ничего такого не было, но кого-нибудь ещё могли привлечь, так я не хотел брать это на свою совесть. После этого следователь: «Пошёл!..» – и матом на меня. Я говорю: «До свидания». И уже, когда был перед дверью, просто скомандовал: «Остановись! Будешь с нами нормально говорить?» Это были первые разговоры. Я их выводил из себя, но потом оно как-то вошло в русло. Я просмотрел: 25 человек свидетельствовали против меня. 25 моих знакомых. Бидёвка вырывал у меня из рук материалы дела, чтобы я не читал. Но я же имел право ознакомиться с ними, говорю: «Я же должен знать, что здесь написано и что я должен подписывать?» – «Подписывай!» – просто заставлял.
Привезли нас в Мордовскую АССР, Зубово-Полянский район, посёлок Озёрный, ЖХ 385/17-2. Семнадцать-два сначала. Там я познакомился с Владимиром Леонюком – он шёл по делу Гасюка из Инты. Мы были в дружеских отношениях. Собирались на праздники, в шевченковские дни или ещё какие-то. Леонюк написал исторический роман о Пинщине, откуда он родом. Это Брестчина, исконно украинская земля – оттуда полковник Небаба, который вместе с Богданом Хмельницким освобождал Украину. Брестчину в 30-х годах Сталин присоединил к Белоруссии. На 17-м я также познакомился с одесским правозащитником... забыл. (Олекса Ризнык. – В.О.). И очень со многими из УПА. Это были Пришляк Евгений, который отсидел 25 лет, Федорук и Бильский Олекса. Бильского Олексу освободили, он где-то на Волыни потом жил. Саманчук Михаил, мой сообщник, был в совсем другой зоне. Какое-то время меня продержали на семнадцатой-два, а потом почему-то перебросили в третью зону на неделю. На третьей зоне я познакомился с Николаем Береславским.
В. Овсиенко: Это в Барашево?
Л. Гороховский: В Барашево, да. С Береславским мы делали какие-то запасные части к автомашинам. А в Озёрном шили рабочие рукавицы. Сначала я не мог норму дать, но однажды пошил сверх нормы. Надо было 70 пар рукавиц пошить, а я дал сто с чем-то. А после этого снова делал меньше. Меня вызвали – вижу, сидят с красными повязками («Совет внутреннего порядка». – В.О.). И меня такая злость взяла, я встал и говорю: «Слушайте, кто меня судит? Вы судили при Польше, при немецкой власти, при советской власти – и здесь вы снова судите? По-моему, у меня не такая биография, как у вас. Сколько я смогу, столько и буду делать». А лейтенант такой молодой был. Мне предлагали пойти работать прорабом, но я отказался, потому что это были бы будто льготы по работе, будто меня хотят купить чем-то. Поэтому я отказался.
Там я встретил своего земляка в библиотеке. Он говорит: «Ты меня не узнаёшь? Я же в 50-х годах работал председателем колхоза в Саранчуках». А я: «Нет, не узнаю. У нас председатель колхоза был Любинский, а вы Герчановский». «Да это я!» – аж вскрикнул. Он поменял фамилию, потому что служил в немецкой полиции. Однажды ему привезли на Пасхальные праздники посылку, и он умер.
В том Барашево, на третьем, я познакомился с Николаем Коцем. Он сидел 12 лет. Мы после заключения поддерживали контакты. С Береславским я тоже поддерживал контакты. Он в Днепропетровске до сих пор живёт. (Умер 12.08. 2006. – В.О.). Я даже однажды после освобождения приехал в Днепропетровск, потому что я на девятнадцатом познакомился с Иваном Сокульским (13.07.1940 – 22.06.1992. – В.О.), – он тоже из Днепропетровска (на 19-м впервые познакомился с Николаем Горбалем – у нас там был уже более широкий круг). Когда я находился в Днепропетровске, а я там был впервые, то меня так поразила та атмосфера, та русификация, что я не сдержался, написал стих и выслал его Береславскому. После этого Береславский говорил, чтобы я больше таких стихов не посылал по почте – говорит, слава Богу, что он дошёл. Если Вам интересно, то я могу прочитать.
В. Овсиенко: Прочитайте.
Л. Гороховский: Это уже когда я вышел, в семьдесят пятом году.
І знову мандри. Враження і втома,
Слова красиві і тупе сприймання,
Що від інстинктів розкладання,
Хоча вважається, що цілком вдома.
Гориш непідсвідомим соромом,
Рвеш ілюзорну ниточку надії,
Сподіванку на внутрішні нелади,
Шукаєш, не знаходиш ради.
Життя ж народжує якісь події,
Нагально вимагає щось затіяти.
В безсилім русі родиться неспокій,
І знову пошуки, і знов невдачі,
Лиш в суперечності, що все невтрачене,
Звучать відлунням давні кроки
І долі виплакані маряться стооко.
Моя історія, моє життя свідоме,
Забута матір, як німа молитва,
Напризволяще кинуті у битвах,
У битвах програшних... Натомість
Сучасність із сприйманням переломаним.
На то время, в семьдесят пятом году, это было опасное стихотворение.
Но я хочу описать ещё два эпизода. Первый эпизод – когда прошло два года в заключении. Это половина срока, я был ещё на семнадцатом. Меня вызвал майор КГБ Пономаренко. Сказал, что он уполномоченный Верховного Совета. Сразу, как только я пришёл, он говорит: «Ты попал под горячую руку. Возможно, тебя не надо было судить. Напиши помилование, и мы тебя освободим». Я говорю: «Слушайте, я был бы дураком, если бы отказался от освобождения, но если КГБ такое доброе, то пусть меня освободят просто так. Зачем я буду писать, что я виновен, когда вы сами говорите, что я не виновен?» Он сразу говорит: «Не будь таким гордым». Я взял себя в руки и говорю: «Нет. Если я буду писать, то напишу протест против того, что со мной сделали». И ушёл. Мне после этого говорили, что его отстранили и будто его хватил инфаркт, потому что он, возможно, сказал что-то такое, что не надо было говорить. Но этот диалог я подал в протесте в прокуратуру СССР в Москву. Ответ пришёл – «Вас судили обоснованно».
И ещё был такой эпизод. Это было на девятнадцатом. Однажды надо было принять участие в голодовке. Не пускали на свидание мать одного еврея. Мы с евреями поддерживали контакты – я не могу сказать, что мы всегда были на одинаковых позициях, но мы поддерживали друг друга. Я написал заявление, что на три дня объявляю голодовку. Это был символический протест – после 7-и дней голодания кормили насильно. Таким же способом поддержал и ещё кое-кого. Тогда со своих лагерных счетов мне переслали деньги Дяк Михаил, Яцишин Михаил, Яхман, Азерников, Горбаль Николай. Я очень любил книги и выписывал их через «Книга – почтой», а то, что у меня не было денег, в зоне знали все наши.
И ещё такой эпизод. Однажды все пошли на работу, а я остался в бараке. Дежурный или надзиратель Иванов (кстати, дезертир с советско-финской войны 1939-40 годов и полицай при немцах), такой с чёрной бородой, начал заглядывать по всем тумбочкам. Я сделал ему замечание. Так он ко мне с матами... Я был молодой, подошёл к нему и возмущённо: «Повтори ещё раз, что ты сказал». Он повторил. Тогда я его легко ударил сюда, туда. Он выбежал, начал кричать: «Это бандеровец! Он меня хотел убить!»
В. Овсиенко: Это дневальный, а не надзиратель.
Л. Гороховский: Дневальный, да. Я сел себе и что-то переписывал. Потому что мы переписывали заявления, приговоры, стихи и передавали на волю. Такие скрутки делали из бумаги. Не раз приходили надзиратели, смотрели, что я делаю, а я таких резких движений не делал, а так себе пишу... Раз... и под карточку забросил. А тогда, когда Иванов раскричался и побежал к коменданту, то пришёл комендант, пришло двое надзирателей, взяли меня на 15 суток. Когда я там сидел, то сочинил два стихотворения.
В. Овсиенко: В ШИЗО, да?
Л. Гороховский: Да, в штрафном изоляторе. Вот один из них:
А до кінця лишилось ще тринадцять днів…
Минає час в якімсь жорстокім стримі,
Мов проковтнув життя незнаний вимір
Свавільним змахом диких, диких слів.
І я сп’янів... без болю, без гризот,
Приречений за ґрати на покару,
Хвилинний гнів безтямним перегаром
Ще бивсь безсило в нутрощах ШІЗО.
Холодна ніч і безкінечна мить,
І сон уривками чіпляється за тіні.
Невкрите тіло в ритмі божевільнім
На голих нарах корчиться, тремтить
На грані відчаю – світанки надворі,
На стінах замикають відпочинок,
Кінчаючи недоспані години,
Я вдень шукав химерних вечорів.
А з далини в квадратиках вікна
Я волю смакував з надщербленої чаші
В бетонних мурах, випарах параші
Завжди мені являлася вона.
На хлібі і воді світ хмурився, темнів,
Думки голодні плутались у римах
І впертий спокій ледве-ледве блимав
У відчайдушності мордовських днів.
Вы знаете, что в ШИЗО давали через день есть, там стояла параша, пеньки – один пенёк для еды и второй пенёк, на котором можно сидеть, и нары, которые запирали в шесть утра, а в десять вечера открывали. Это был октябрь. Голод я терпел, хотя мне хотелось есть, но больше всего я страдал от холода, потому что окно было разбито, так я ночью просыпался... А укрыться же нечем. Я отжимался от пола порой до тех пор, пока не падал. Согрелся – и снова ложился. Так, может, до двадцати раз за ночь. Еле выдержал. Я написал протест прокурору. Я знал, что я нарушил режим, но я написал протест, что мне не померили ни температуры, ни давления, а может я болен. Когда пришёл прокурор, то по всем окошечкам заглядывал, а меня пропустил, ушёл. Я тогда крикнул: «Гражданин прокурор!» Он тогда заходит и говорит: «Да, я получил ваше заявление. Но если бы вы даже были правы, то комендант имеет право...» Я говорю: «Ну, тогда с вами не о чем говорить». Зачем такой прокурор?
Я знал, что в 1972 году был осуждён очень широкий круг людей из украинской интеллигенции. И было очень жаль, что мне уже надо было выходить на волю. Я как раз вошёл во вкус... Судьба меня уже переломила. Я говорил, что не очень-то вникал в политику, не очень ею увлекался, но жизнь меня заставила, и уже сложилась судьба так, что хочешь не хочешь, но уже, исходя из своего характера, я начал ею интересоваться. Николай Горбаль поехал на Урал, потому что был этап на Урал, мы попрощались – а меня не взяли, потому что я уже должен был освобождаться. Тогда я хотел познакомиться с той новой волной политзаключённых. Потому что фактически Тернополь – в какой-то мере провинция. Я случайно попал в неволю. То, что случилось со мной, характеризует эту эпоху, ту репрессивную машину – что она делала с людьми. Но, если смотреть ретроспективно назад, то я всё-таки считаю, что это была большая наука и большая школа. Мы будто окончили какие-то академии... Тех 32 тетради конспектов, которые я там записал, мне не вернули. Только когда я с воли обратился в прокуратуру, мне их прислали, и я увидел, что их никто не проверял.
После того, как освободился, я не мог нигде устроиться на работу семь или восемь месяцев. Везде, куда я приходил, – хоть у меня было техническое образование – каждый директор проектной организации или института говорил мне один на один: «Я бы тебя принял, но ты же понимаешь – мне до пенсии осталось столько-то...»
Наконец я попал в организацию «Укрсельхозтехпроект» – это филиал киевского проектного института. Я так понял, что попал туда, где КГБ для меня подготовило место. И поэтому жизнь моя в Тернополе, на этой работе, была в какой-то мере даже хуже, чем в лагере. Потому что в лагере было своё окружение, а здесь совсем другая среда. Сначала меня будто поддерживали, а потом все начали бояться. Время от времени меня вызывали в КГБ. Я хотел передать за границу свой протест, который написал и вынес из зоны. Его мой знакомый перефотографировал на микроплёнку, а оригинал вернул. Но вместо Канады он попал в КГБ. Меня вызвали через месяц. Там был такой Степанян – руководитель идеологического отдела. Он меня спрашивал только об одном, и то где-то до десяти раз, – куда я дел тот протест. Я понял, что тот человек, которому я его передал (не хочу сейчас говорить, кому) передал плёнки в КГБ. Хотя ничего там такого не было, я считаю, что тогда из мухи делали слона. Тот же Степанян через некоторое время вызвал меня и прямо предложил написать статью об «украинском буржуазном национализме» – за это мне обещал квартиру и повышение по работе. Я сказал, что ему лучше обратиться к коммунистам в нашей организации – их там больше десяти. Ответ меня удивил: «Да они дураки...». После этого я ответил: «Не давайте мне квартиру, понижайте в должности, но такой статьи я писать не буду». Он сразу отрубил: «Мы тебя поняли». И действительно, на работе начался процесс понижения меня в должности.
Я жил в общежитиях, не имел своего жилья, из одного общежития переходил в другое. Основная задача КГБ была сломать меня психологически, чтобы я написал раскаяние и выступил с ним публично. Однажды было такое. Когда я во второй раз поехал в Днепропетровск, чтобы помочь Ивану Сокульскому (у меня были какие-то деньги и я хотел ему помочь), и к Береславскому зашёл, а по дороге назад написал письмо и бросил в Хмельницком. Так они целый месяц не могли понять, кто же это написал. Меня вызвали 21 июня 1983 года в КГБ. Разговор вели Бидёвка Григорий Петрович и Соченко Иван Иванович. Напротив меня сидит Бидёвка и говорит: «Ох, ты нас так обвёл, что ты бы мог быть у нас оперуполномоченным». И сразу: «Пиши!» Я говорю, что я не обязан писать. А он говорит другому: «Вызывайте прокурора». Дошло до того, что в организацию, где я работал, 7 сентября 1983 года направили полковника КГБ в отставке Кудакова Владимира Николаевича, и он прочитал лекцию «Борьба двух идеологий». Рассказывал, как расправлялся с местными бандеровцами. Все были очень напуганы! А из меня сделал чуть ли не врага системы, мол, ему советская власть дала то и то, а он выступает против неё. Когда директор обратился, есть ли у кого-то вопросы, я поднял руку. Но из-за кагэбиста директор махал руками, чтобы я опустил руку. Я всё-таки спросил: «За кого вы меня принимаете?» Кагэбист не ожидал такого вопроса и говорит: «Вы спросите этих... Я пока-что вас бандитом не назвал».
Меня травили и терроризировали на каждом шагу. Я, например, отказался ходить на субботники, на политзанятия и на возложение каких-то венков. Был один момент, просто анекдотичный. Однажды должны были идти на возложение венков воинам Советской Армии, а я не пошёл. И оказалось, что все не пошли. Когда был перерыв, всех вызвали к директору, но я не послушался. Решил что-то придумать: неужели я не могу ему что-то такое ответить, чтобы его загнать в угол? И придумал. Едва вернулся после перерыва, как тут же появился главный инженер и вызвал меня к директору. Когда я зашёл в кабинет директора, то там сидело уже всё руководство организации. Но все молчали. Начал директор. Спрашивает: «Почему Вы не пришли на собрание, когда все пришли?» Я был готов к такому вопросу, поэтому ответил: «Я не пришёл потому, что у меня было раздражение желудка». А он говорит: «Вы мне такие сказки рассказываете, как я своей учительнице в первом классе». Тогда я ему: «Иосиф Васильевич, я не знаю, что вы своей учительнице в первом классе рассказывали, но если вы не верите, то давайте на экспертизу». Это его вывело из себя, он начал на меня кричать: «Вы не ходите на политинформацию! Вы не ходите на субботники! Вы не ходите на возложение венков!» Говорю: «Да, я не хожу. Но если посмотреть, кто больше наносит вреда советской власти – то ли, что я не хожу, то ли, что вы силой людей заставляете ходить...» И-и-и… Это уже был конец – он запенился, позеленел, начал на меня кричать: «Вон! Вон с глаз моих! Чтобы духу твоего здесь не было!» Я перед этим немного волновался, а тогда уже успокоился и говорю: «Слушайте, как это понять? Это что – частная организация? Мне и здесь хорошо». – «Нам такие специалисты не нужны». – «А какие вам нужны?» А он уже более рассудительно: «Чтобы были в комплексе!» Но я добавил: «Доносчики вам нужны?» Остальные из присутствующих не проронили ни слова.
Я этот эпизод описал, чтобы показать, какая была напряжённая ситуация. Меня сначала поддерживали, а когда начали запугивать, что не дадут тринадцатой зарплаты, что не поставят на квартирный учёт, то меня уже избегали. В последний раз меня вызывали в КГБ в 1984 году. Я сделал один проект вне проектной организации, чтобы заработать деньги для семьи, а меня в КГБ этим шантажировали и таким способом заставляли написать покаяние. Ходили за мной на улице… Но я благодарю Бога, что выстоял. Я всё время слушал радио «Свобода» – и русскую, и украинскую, и «Голос Америки», и тем только жил.
В. Овсиенко: Вы распространяли ту информацию?
Л. Гороховский: Я распространял её устно. Потому что у меня не было возможностей её печатать. Я, конечно, спорил с собеседниками, доказывал. Но, как оказалось, даже в комнате, где нас жило двое, был доносчик (кажется, фамилия Стрилка). Он был не очень развитый… Я сначала даже и не обращал на него внимания. Он и 10 классов не окончил, а потом оказалось, что ему дали аттестат, дали квартиру, дали должность мастера. Однажды что-то не сработало. Меня вызвали в КГБ, а там в коридоре смотрю стоит мой сожитель – их там трое. И ему хоть сквозь землю провалиться – я увидел, кто со мной в комнате живёт. Сразу после этого он переселился. То есть за мной всё время следили. А сколько таких, о которых лишь догадывался...
Я приезжал в с. Летяче Залещицкого района на Тернопольщине, чтобы встретиться с Николаем Горбалем, когда он освободился. Когда создавалась Украинская Хельсинкская Группа, тогда кто-то приезжал к отцу в Потуторы, но меня трудно было найти. Я не имел никаких контактов. После освобождения я посещал многих. Но понял, что люди были запуганы, потому что из горького опыта знали, где живут и что за мной могут следить, а во-вторых – я начал чувствовать, что меня могут так же подозревать как какого-то информатора. Сначала я приехал к маме Степана Бедрыло во Львовскую область. Так его мама была очень напугана и просила меня, чтобы я больше не приезжал, чтобы оставил Степана в покое. Потом я приехал к Леонюку – я ему отдал книгу. Это была книга «История славянских литератур», авторы Пыпин и Спасович, которую он мне когда-то дал и которую я обещал ему вернуть после освобождения. Он, по-моему, женился на сестре Гасюка. Перед моим освобождением с Новым Годом и Рождеством Христовым меня поздравила Елена Антонив и приглашала, чтобы я посетил Львов. Я много раз туда ездил. И как раз через Елену Антонив я познакомился с Михаилом Горынем, с которым до того не был знаком. Так я познакомился со многими другими. Но чувствовал, возможно, субъективно, какое-то напряжение. Потому что когда я приезжаю без какой-либо цели, просто поинтересоваться, то это воспринималось подозрительно. Было такое время, а люди что-то делали... А, впрочем, всё это могло быть моей фантазией… Поэтому каких-то таких серьёзных дел после освобождения я не делал, например, чтобы вступить в Хельсинкскую Группу. Когда я приезжал к Горбалю Николаю, то он уже женился и покидал Тернопольскую область, переселялся в Киев.
В 1988 году особенно тяжело было – были даже такие моменты, что я почти доходил до какой-то депрессии. Окружение… Я уже не мог избавиться от своего внутреннего «я», я не мог быть другим – я был таким, какой я есть. Порой бывали такие споры, такие дискуссии, что я думал, что после этого пойдут и заявят в КГБ. Потому что я был на уровне тогдашней информации, моя позиция была такая же, как и теперь, а люди в то время были запуганы. Я не могу говорить обо всех – возможно, это касалось тех, которые занимали выгодные должности. Галичане также заботились о благополучии своих детей в той системе и не верили, что что-то можно изменить. Даже среди близких моё обоснование подневольного нашего состояния, пользуясь информацией со «Свободы», – для них не было обоснованием. Это была интеллигенция, почти наши люди, а вот убедить их было очень тяжело. Но были и такие, конечно, что всё понимали, их не надо было убеждать – они были такие же, как и я.
И когда в 1988 году ко мне обратились Вячеслав Черновол и Михаил Горынь через связную из Львова Лидию Ивановну Иванюк с предложением создать Украинский Хельсинкский Союз в Тернополе, то я согласился и начал создавать его с нуля. Я сначала выработал себе такую концепцию (это же был 1988 год, ещё не наступил переломный период), что сначала надо пойти к бывшим политзаключённым – к Игорю Герете и другим. У меня уже был список тернопольских политзаключённых, который дал мне Вячеслав Черновол (Пётр Кукурудза, Методий Чубатый, Николай Невесёлый, Василий Халява, Ярослав Омелян, Иван Миколайчук, Владимир Рокицкий, Игорь Герета). Но из этого ничего не вышло. В большинстве случаев, когда я к ним приходил, то их жёны меня просто выгоняли, чтобы я больше их не тревожил. Люди боялись, и я на них не обижался, потому что понимал их состояние. Но благодаря своей принципиальности или упрямству всё-таки нашёл кандидатов в УХС.
Помню один такой эпизод. Мы поехали с Олесем Ангелюком, самым большим, первым моим советчиком и помощником, а потом симпатиком УХС (потому что он уже был пожилым человеком), в Теребовлянский район. Нас туда завезли, и я хотел там создать Хельсинкский Союз. Приехал к человеку, который говорил, что воевал когда-то в УПА. Он был старостой Струсовской капеллы бандуристов. Рассказывал, что он художник. Я молчал и всё это слушал, но когда в конце я сказал, что, может, вы здесь создадите Украинский Хельсинкский Союз (это в 1988 году), то он, я увидел, растерялся. Ну, может, не так и испугался, но он наверняка знал, что это за режим. А через несколько дней он позвонил Ангелюку, чтобы я в Теребовлю даже не приезжал. Я понял, что КГБ следило за нами. Но позже, по словам Ангелюка, он стал нашим симпатиком.
14 января 1989 года мы решили созвать учредительное собрание и провозгласить Тернопольскую организацию Украинского Хельсинкского Союза. Нас тогда разогнало КГБ, переодетое в милицейскую форму. Тогда я решил сделать это так, что никто не будет знать – только я и Михаил Горынь. Я только ему сказал, чтобы он приехал в такой-то день. А у меня всегда собирались на квартире в среду тогда ещё кандидаты в УХС. Мы просто собрались потому, что должны были собраться. И вот тогда провели учредительное собрание, у меня на квартире, 26 января. До этого я уже даже не помню, сколько раз меня забирали в авто, везли в прокуратуру и там вели допрос.
В. Кипиани: Назовите, пожалуйста, тех людей, с которыми Вы начинали Хельсинкский Союз в Тернополе. Это очень интересно – как проходило учредительное собрание.
Л. Гороховский: На учредительном собрании в Тернополе 26 января 1989 года кроме Михаила Горыня и меня присутствовали: Леонид Драпак (подал заявление ещё во Львове 9.07. 1988 г.), Ярослав Гевко (вступил 30.10. 1988 г.), Иосиф Тытор (вступил 5.12. 1988 г.), Остап Жмуд (вступил 7.12. 1988 г.), Владимир Скакун (вступил 16.12. 1988 г.), Владимир Мармус (вступил 21.12. 1988 г.), Роман Шкробут (2.01. 1989 г.), Ярослав Чикурлий (9.01. 1989 г.), Ярослав Вовк (18.01. 1989 г.). В Киеве я познакомился с Владимиром Мармусом из Чорткова. Я ему сказал, и он сразу поддержал. Ещё 14 ноября 1988 года подал заявление в УХС Ярослав Чирский, мой единомышленник, но из-за шантажа его семьи органами КГБ забрал заявление. Леонид Драпак хотел выехать в Америку и приезжал к Черноволу, чтобы тот ему помог. А Черновол ему посоветовал вступить в Украинский Хельсинкский Союз (позже он всё-таки выехал). Евстахий Жизномирский тоже был в первых рядах. Были люди, которые сейчас перешли в УКРП. Где-то, может, 50 процентов люди с высшим образованием, а в основном это были рабочие, которые вышли из села и работали на больших заводах, или начальники отделов, или мастера, которые поддерживали эту идею. Думаю, что кто-то из них, когда было ГКЧП, был причастен к статье о моей деятельности. Её нашли в архивах КГБ и напечатали в газете. Меня сделали каким-то страшилищем. Там дали характеристику и другим надёжным членам УХС, родители или родственники которых были в ОУН.
В. Овсиенко: А какая это была газета?
Л. Гороховский: Это была газета «Тернополь вечерний» за 28 декабря 1991 года. Где-то у меня она есть. (Может, мне для этого разговора надо было больше бы материалов взять...) Там было написано, что я «по своим убеждениям ярый националист» и далее: «фанатично отнёсся к поставленной задаче» и что и других заставляю работать на УХС, хотя они больны. Я сразу понял, что намёк делается на Ярослава Гевко, жена которого очень обзывала меня, что я её мужа втянул кто знает куда, а он болен. И это от них, наверное, распространилась такая информация. Возможно, он и не работал на КГБ, но его сын учился в медицинском институте и сына сильно шантажировало КГБ. Мы с Гевко издавали первые «Информаторы» (первый «Информатор» был выпущен 26 марта 1989 года). Один наш «Информатор», № 4, напечатал в своей книге историк…
В. Овсиенко: Анатолий Русначенко.
Л. Гороховский: Русначенко, да. (См.: Русначенко А. Національно-визвольний рух в Україні: середина 1950-х – початок 1990 х років. — К.: Видавництво ім. О.Теліги. — 1998. — С. 643-644. – В.О.). Мы издавали «Информаторы», я ходил на почту, звонил, передавал информацию на «Свободу». Однажды меня вызвали, когда я уже перевёлся на комбайновый завод. На комбайновом заводе, страшно, что творилось. Там несколько тысяч человек работало. Я хотел там создать ячейку Хельсинкского Союза. Так КГБ поставило такие препятствия, что я не довёл дело до конца. Но там меня сделали также пугалом.
Однажды меня с комбайнового завода вызвал областной прокурор. И директор ПКТИ (проектное бюро на заводе) Вуйчик захотел со мной ехать. Возможно, директор и знал, почему я еду, а может и ему было указание, чтобы он со мной ехал. Он на машине отвёз меня и спрашивает: «Можно ли присутствовать?» Я говорю: «Да почему же?» Напротив меня сел начальник тогдашнего КГБ Шапаренко О.И. и прокурор области Иванов – он сейчас в Одессе областной прокурор. Обвиняют меня по семи пунктам: что я создал антисоветскую организацию, что я распространяю материалы об УПА, об ОУН… Я так сразу думаю: где же я распространял? А тогда как раз «Украинский вестник» выходил и там была одна статья. Я сразу вспомнил, кому я его давал, – только одному. И сразу понял, кто он... Далее – что я передаю информацию за границу... И так далее. Я это всё выслушал, говорю: «Слушайте, вы меня можете здесь и распинать, но я не отступлюсь от Украинского Хельсинкского Союза. И буду передавать за границу. Делайте со мной, что хотите». Они встали – такая пауза – и не знают, что дальше делать.
В. Овсиенко: Это был вызов куда?
Л. Гороховский: Это был вызов в областную прокуратуру, но в прокуратуру пришёл начальник КГБ. Тогда я говорю: «Можно идти?» – «Можно». Этот Иванов аж побагровел. А когда я уже был перед порогом, начальник КГБ меня остановил и сказал: «Ну, мы же не будем врагами?» – и руку мне подаёт. Говорит: «Только ты смотри, чтобы не допускал ошибок, как будешь в следующий раз передавать за границу». Это были ошибки в фамилии первого секретаря горкома партии Рыбина, которые возникли во время передачи – я передавал по телефону во Львов, а оттуда на радио «Свобода». После такого приёма я почувствовал, что уже в системе происходит настоящий перелом.
24 марта 1989 года в Тернополе был создан Народный Рух Украины. Меня взяли в совет Руха, ведь я был при основании Руха в Тернополе. Ещё ни в одной области не было областной организации. Это был Рух как общественная организация. Был случай, когда я организовал на Театральной площади первую греко-католическую панихиду 15 октября 1989 года – на центральной площади Тернополя. Тогда Рух не поддержал инициативу УХС. Меня поддержал тогда Иван Гель из Львова и поддержал священник Виталий Дуткевич ещё не зарегистрированной Греко-Католической Церкви. Я организовывал панихиду, но председатель горисполкома всё время меня просил: «Мы вам дадим другое место, возле кладбища». Но я упёрся – уже даже верующие меня просили, чтобы я отступился – я так и не отступился и настоял: «Мы пойдём на Театральную площадь». Меня поддержал тогда только о. Виталий. И как только мы утром на следующий день расставили свои силы, кто куда должен идти – у нас людей ещё мало было, – приехала из городской прокуратуры машина, которая забрала меня. А Гель воспользовался этим, вывел всех на Театральную площадь и сказал: «Мы будем здесь стоять до тех пор, пока Гороховского не выпустят». Когда меня выпустили – держали где-то до обеда, – я не очень-то спешил, пошёл домой. Приезжает «Волга» – и меня на «Волге» назад к людям, на митинг, чтобы я выступил и сказал, что я есть. И после этого все пошли на кладбище.
О флаге. Мы тогда первыми в УХС приняли решение пронести сине-жёлтый флаг к могилам Сечевых стрельцов, а Рух – я не говорю, что Рух был против, но он воздержался на заседании Совета Руха. Тогда 30 июля 1989 года меня первый раз оштрафовали на 250 рублей, Николая Савгиру на 200 руб., Юрия Тыму на 100 руб., Жизномирского на 80 руб. и Богдана Лехняка на 50 руб. – все члены УХС. Мы пронесли флаг. Нас семь человек (тогда из Львова пришла подмога) возглавили колонну и пошли. Вот это впервые был пронесён флаг в Тернополе. Хотя до того я изготовил такие маленькие флажки. Это где-то за два месяца до того, 21 мая 1989 года я эти сине-жёлтые флажки вынес на центральную площадь. Мы там поставили постамент, чтобы памятник Шевченко открыть. Кто-то из Руха взял те флажки и раздал, но некоторые боялись брать их в руки. Ещё не то время было. Но говорили, что ночью напали и выкопали тот знак с флажками. Само собой разумеется, кто это мог сделать. А 17 сентября 1989 года день траура на могиле репрессированных власти расценили как несанкционированный митинг и суд оштрафовал меня на 1000 руб.
Конечно, были и другие моменты, очень ответственные и важные, но интересны ли они? До какой черты я должен рассказывать?
В. Овсиенко: О Вашем участии в происходивших событиях. Вы же были одним из главных организаторов событий в Тернополе? Хорошо было бы обозначать даты...
Л. Гороховский: Я могу охарактеризовать 1989 год. Я принимал участие в создании «Мемориала» 28 апреля 1989 года и был избран в Совет «Мемориала» и Руха. Тогда наш УХС вырос. Я бы сказал, что 1989 год характерен тем, что произошёл резкий поворот в политической жизни. Я даже удивился, что появились люди, которые начали так откровенно говорить, что даже я так прямо не высказывался. Хотя я был такой, как всегда. Меня это удивило, я начал присматриваться к тем людям – думаю, это специально подосланные какие-то провокаторы от КГБ? Вчера они боялись, убегали от меня, прятались и не хотели иметь со мной контактов, а сегодня они уже становятся национальными героями, потому что уже можно обо всём говорить. Вчера нельзя было, а теперь можно. Это было такое характерное время.
Кроме этого, был ещё такой характерный для нашего региона момент. В Рухе были не те люди. Я чувствовал это, потому что имел уже практику, имел опыт. Там был такой Пьясецкий, он даже баллотировался в президенты. Я не говорю, что он работал на КГБ, это человек, может, психически неуравновешенный. Так вот, когда я поднял вопрос о том, чтобы его отозвать из совета Руха, то он встал и начал на меня кричать: «Я тебя упрячу в КГБ и ты оттуда не выйдешь!» А я думаю: ну что это за Рух, что это за совет Руха? Члены Совета – Петрук-Попык, Левицкий и другие – перед тем ко мне обращались, чтобы я помог его снять, а на совете они уже воздержались. Должен сказать, что тогда на заседании за исключение из членства Совета Пьясецкого поддержал меня только Владимир Колинец. А уже на второй день смотрю, шепчутся с Пьясецким. Думаю: уже меня будут исключать из Руха. Я увидел здесь что-то нездоровое.
Тогда я обратился к Михаилу Горыню, чтобы он приехал и выступил. Он приехал, выступил, но я увидел, что это не поможет. И я тогда пошёл на решительный шаг – пусть, как говорится, история судит. Возможно, этот решительный шаг можно приравнять к какому-то авантюристическому: я предложил созвать внеочередную конференцию. Я снова обратился к Михаилу Горыню. В Тернопольском совете Руха были только представители интеллигенции, а, например, с заводов (уже были ячейки на таких крупных заводах, как «Ватра», комбайновый завод, хлопчатобумажный комбинат, «Орион») – никто не был в совете, а они считали, что надо. Я этим воспользовался. На этот совет я хотел пригласить Горыня, но приехал Владимир Мулява – Мулява был его заместителем. Это явление назвали «чёрная рада», потому что мы советовались, и всё же я добился, чтобы созвать внеочередную конференцию. Исключили двоих из Руха, но мы тогда хотели переизбирать председателя. Конечно, у меня ещё не было опыта политика. Это были первые мои шаги. Мы тогда думали Марию Куземко избрать председателем. Мы на той «чёрной раде» сошлись, что изберём Марию Куземко. А Мария Куземко имела тогда очень большой авторитет, потому что однажды – это было в день 50-летия подписания пакта Риббентропа – Молотова, – мы все собрались, сделали себе повязки на головах в знак протеста, и импровизированно возникло огромное шествие. То шествие состоялось 23 августа 1989 года, оно всколыхнуло весь Тернополь. Это было самое большое шествие в Тернополе, было где-то сто тысяч человек... Был у нас такой микрорайон, его называли «БАМ». Немного оторванный от центра города, где-то в семи километрах, может, больше. Так КГБ фотографировало, препятствия чинило, мы те препятствия прорвали. Меня там тоже по голове ударили. Мы подходили уже к обкому партии, а тут уже стали в три ряда со щитами. Мы и там прорвали. Конечно, там были и подвыпившие, всякие... Я был в первых рядах. И вот мы подошли к тому обкому. К нам сразу подошли начальники, в том числе внутренних дел, и начали просить: «Не идите туда, потому что если вы там прорвёте, то там стоят танки, и может быть всё». Я сам чувствовал тот момент. И говорю: «Да, мы не пойдём, если вы выполните наши требования». – «Какие требования? Давайте, мы согласны». Тогда я попросил, чтобы пришли Михаил Левицкий – потому что Левицкий был председателем Руха – и Мария Куземко, председатель «Мемориала». Я их попросил, но пришла только Куземко. Мы поговорили с Куземко, подняли её на руки (огромная масса людей!), она сказала, что мы сейчас подготовим требования. Скоро мы сделали такое возвышение, и Куземко там выступала.
Этим выступлением Куземко завоевала большой авторитет. Мы все говорили, ну, возможно, я тогда ещё не имел таких ораторских способностей, потому что я был, грубо говоря, «конторская мышь», то есть я работал над проектами, конструировал. Я любил выступать и порой метко мог охарактеризовать момент, но только с бумаги. Когда возбуждался, то у меня чётко работал ум, я мог дать точную характеристику, и это имело большое влияние. Итак, она выступила, поставила требования, чтобы выпускать нашу газету, чтобы разрешали митинги, собрания, чтобы не преследовали и так далее. Это тогда уже был большой шаг вперёд. Поэтому мы хотели избрать председателем Руха Марию Куземко. Если бы я тогда имел такой опыт, как теперь, то возможно, лучше, если бы я стал тогда председателем Руха. Оно, может, пошло бы совсем по-другому. И вот внеочередная конференция Руха. Она состоялась 23 декабря 1989 года. Хотя я в то время уже был, можно сказать, претендентом на кандидата в народные депутаты, меня не спешили приглашать в президиум. Но из зала делегаты предложили меня в президиум. Я воспользовался этим и несколько раз коротко выступил и предложил, чтобы провести выборы председателя на альтернативной основе. Меня не слушали, но в конце я снова сделал решительный шаг...
Но вернусь к событиям перед конференцией. Меня поддержал зал только потому, что мне дали самую тяжёлую работу в подготовке конференции – ездить по районам и создавать ячейки Руха. Это для меня было хорошо, потому что, создавая ячейки Руха, я одновременно создавал и ячейки УХС. Мне дали задание создать ячейки Руха в месячный срок. Я объехал все районы. Не говорю, что я везде создал УХС, потому что во многих районах люди были ещё не готовы к УХС, но во многих районах УХС и Рух как общественная организация были начаты – не буду хвастаться, но фактически мной. Хотя руководство Руха было недовольно тем, что я им навязал эту конференцию.
Когда я в конце конференции выступил, тогдашнее руководство Руха всё-таки твёрдо настаивало, чтобы председателем был Михаил Левицкий. Левицкий – это интеллигент, поэт. Он порой любил выпивать, прямо говоря, и мне жаль, что так случилось. Люди подходили ко мне и говорили: «Пан Левко, ну сделайте что-нибудь». Все они были на меня злы после этого. В конце я выступил и сказал: «Если вы не будете проводить выборы на альтернативной основе, то я слагаю свои полномочия и выхожу из Руха». Тут поднялся крик. Меня поддержали. Первым вышел Вячеслав Негода – он впоследствии был мэром города Тернополя. Второй, Юрий Моргун, вышел. Там такой крик поднялся… Осталось до конца 20 минут, а потом должен был быть митинг. Тогда выступил Иван Драч и, можно сказать, предложил такое «соломоново решение» – чтобы выбрать не одного председателя на альтернативной основе, а четверых, тех, которых я предложил. А я тогда предложил Михаила Левицкого, Г.М. Петрука-Попыка, Марию Куземко и впервые предложил кандидатуру Богдана Бойко. Его тогда мне порекомендовал Богдан Тернопольский, подбежав ко мне, чтобы сказать и убедить. Уже потом я анализировал и думал: откуда он так хорошо знал Бойко?... Драч тогда сказал: «Пусть будет четыре сопредседателя». И все проголосовали. А потом начали кричать: «Гороховский! Гороховский!» – целый зал. Если бы я тогда имел такой политический опыт, как сейчас, то я бы его использовал в будущей борьбе.
Меня тогда избрали пятым сопредседателем Тернопольского Руха. Правда, позже, когда уже начались выборы, ко мне подошёл член Совета Руха (кажется, Левченко?), чтобы я снял свою кандидатуру в пользу Богдана Бойко. Я сказал, что этого не буду делать, а после выборов обсудим. Такие вопросы должны решаться в Киеве. Оказывается, что он не только ко мне обращался.
У нас очень тяжело проходили выборы в Верховную Раду. Меня предложили по Бережанскому избирательному округу, и когда я приехал в Бережаны 21 декабря 1989 года, то меня не допускали на встречу с избирателями. Эта встреча должна была быть на заводе «Микрон». Баллотировались второй секретарь райкома компартии Степан Токарский и директор этого завода (он снял свою кандидатуру в пользу Токарского). Когда я выступил, меня поддержал 261 голос, а секретаря райкома 115. Но окружная избирательная комиссия сообщила (не без вмешательства извне), что тогда будто бы не было кворума, потому что люди начинали расходиться. Меня не хотели регистрировать. Тогда Бережанская группа поддержки во главе с Иваном Головацким объявила о нарушении Закона о выборах, выразила недоверие окружной избирательной комиссии и направила жалобу в Центральную избирательную комиссию. А уже 24 января 1990 года к райкому пришла колонна людей и провела пикетирование, но этого было недостаточно. 25 и 26 января устроили пикет, сначала силами УХС, возле обкома – один день, второй день с плакатами «Позор Тернопольской партократии», «Острожинского – в отставку», «Требуем регистрации Левко Гороховского». Только на третий день, когда было очень много людей, вышел первый секретарь обкома Острожинский, подходит ко мне – я же никогда с ним не встречался: «Левко, – говорит, – скажи тем людям, чтобы они разошлись, мы тебя уже зарегистрировали». Я говорю: «Слушайте, эти же люди пришли не ко мне, а к вам, так вы им и отвечайте». У нас был мегафон, ему уже некуда было деваться, он сказал: «Мы просим всех разойтись. Гороховского зарегистрировали». В это время также не хотели регистрировать Владимира Колинца. Так и его зарегистрировали – он как раз попал под активные акции общины. Вот такие события произошли в Тернополе.
Какие наши акции были? Мы поддерживали Греко-Католическую Церковь, потому что она была более патриотичной и отражала национальные интересы. В это время был организован раскол – была проведена широкомасштабная операция КГБ, чтобы расколоть Церковь и создать межконфессиональный конфликт. Если это не удалось на национальной почве, то надо было сделать на религиозной. Сейчас этот вопрос, можно сказать, второстепенный, потому что самая важная религиозная проблема для Украины – православная церковь Московского Патриархата. Но тогда ещё эту православную церковь, чтобы сбить с толку людей, выдавали за украинскую. Наши люди ездили на Арбат в Москву голодать, чтобы зарегистрировали Греко-Католическую Церковь.
Потом ещё были такие акции. Мы собирали подписи за закрытие (это Вы тоже знаете) атомных электростанций. Когда были выборы в Верховный Совет СССР и от нас баллотировался Роман Громяк, то мы ему задали три вопроса: о статусе украинского языка, об украинском гражданстве и об атомных электростанциях. Мы должны были с ним встретиться, но что-то он в последний момент не пришёл, хотя мне устно сказал, что будет поддерживать эти идеи. Когда он выступал на комбайновом заводе, то я к нему подошёл и понял, что он уже прошёл через КГБ. Мне даже его жалко стало. Когда он начал выступать, то такие вещи говорил, что я ему даже и вопроса не хотел задавать – это уже выглядело бы так, будто я его хочу топить... Но люди задавали вопросы. Например, как он смотрит на Греко-Католическую Церковь. Так он сказал, что это пособник фашизма и так далее. Как он смотрит на сине-жёлтый флаг, на символику. Ну, я сейчас об этом не хочу говорить, потому что это был всё-таки наш человек, но ещё было такое время, что каждый поступал в соответствии со своими принципами, своей силой воли, убеждениями или чем-то ещё. Возможно, прибегали к разной тактике. Может, он считал, что там, в Верховном Совете СССР, он сможет что-то сделать для Украины. Сейчас я, конечно, не хочу, как говорится, завоёвывать себе авторитет за счёт других и его унижать. Это было такое время.
А события, конечно, развивались. Наша организация стала одной из крупнейших областных организаций, можно сказать, второй после Львовской. Когда было учредительное собрание Львовской УХС, то меня приглашали, я был на этом собрании. Помню, как я рассказывал Михаилу Горыню, как это тяжело собирать людей, потому что я же фактически был один. Во Львове были и Черновол, и Михаил Горынь, и Хмара. Так Михаил Горынь мне сказал: «Смотри, Хмара нашёл сорок человек, поэтому надо брать пример с Хмары». А потом оказалось, что те сорок человек неизвестно кто были. Я тогда идеализировал многих бывших политзаключённых. А надо знать, что каждый человек делает ошибки. Надо смотреть на каждого как на обычного человека, тогда не будет никакого разочарования. Я считаю, что не нужно создавать себе идолов, если ты хочешь что-то делать. Но у меня это было – я идеализировал и восхищался. Теперь видим, до чего мы дошли – было очень много лидеров, все хотели руководить...
Не знаю, возможно, были и объективные причины, и субъективные, не хочу сейчас в это вдаваться, но лично я готов переступить через то, что касается Руха, когда на выборах в Верховную Раду 1998 года Тернопольская организация Руха во главе с Богданом Бойко слишком усердно поддерживала Олега Ищенко. Я не считаю, что был в Верховной Раде очень активным депутатом, хотя и самые активные, не думаю, что могли больше сделать, когда соотношение сил было не в пользу национально-демократических сил. Если бы у нас было большинство, то можно было бы что-то полезное сделать. Но всё равно со мной поступили как-то не так. Хотя я готов, говорю, переступить через это и объединиться – только чтобы мы объединились.
В. Овсиенко: Вы не рассказали, как Вы стали депутатом. И как бы Вы могли охарактеризовать свою деятельность в депутатский период?
Л. Гороховский: Когда я пришёл в Верховную Раду, то создалась Народная Рада. Многие выступали. Потом я понял, что некоторые выступают не столько для того, чтобы какую-то проблему решить, а чтобы себя показать... Но мы организовались в Народную Раду. Это при том, что всегда была «группа 239» – коммунистов было большинство. Чтобы принять решение в Верховной Раде, нужно как минимум 226 голосов – их у нас не было. Мы хотели выработать свою политику. Сначала – кто в какие комиссии. Я записался в комиссию по вопросам государственного суверенитета. Там были Михаил Горынь, Степан Хмара, Косив Михаил, Олесь Шевченко. До 16 июля 1990 года, когда была принята Декларация о государственном суверенитете, большинство комиссии стояло на государственнических позициях. Мы приняли Декларацию такую, какую мы хотели. А после этого в нашу комиссию подбросили других депутатов, которые стояли на антигосударственных, антиукраинских позициях. Но уже было поздно – мы уже Декларацию о государственном суверенитете приняли. Я помню, как мы над ней работали. Я думаю, что это была одна из ведущих комиссий, потому что нам подбрасывали и союзный договор – очень много от нас зависело.
Принимал я участие в студенческой голодовке. Теперь, когда в предвыборной кампании начали выступать с такими революционными и радикальными идеями, я говорил, что я это уже прошёл. Революционным путём мы шли тогда, когда разрушали империю. А теперь надо строить государство, но оказалось, что строить намного труднее, чем разрушать. Легче держать автомат в руке и стрелять. Я тоже могу стрелять. Тогда, в 1990 году, когда была эта голодовка, я тоже её поддержал. Степан Хмара поддержал. И я семь дней голодал.
Я не стоял на радикальных позициях, потому что это были лишь слова, возможно, для того, чтобы уклониться от ежедневной нудной работы по поездкам по Украине, подготовке агитационных мероприятий и прочее. Да и надо было реально смотреть на политическую ситуацию. Я был сторонником радикализма не на словах, а делами и своими поступками твёрдо внедрять украинскую идею. Поэтому по отношению к себе самому я мог поступать радикально. Например, когда речь шла о Степане Хмаре, Левко Лукьяненко почему-то именно ко мне обратился, чтобы я написал характеристику Степана Хмары. И у меня наступила депрессия где-то на три недели. Я всё задавал себе вопрос: почему я должен написать? Мне казалось, что меня порой использовали. Но я переборол самого себя и сделал шаг вперёд. Вы помните, тогда было закрытое заседание Провода УРП. Я видел недостатки Степана Хмары и мог его охарактеризовать. Особенно мне не нравилось, как он в присутствии коммунистов в Верховной Раде обзывал Левко Лукьяненко такими словами, такими матами, что этого даже коммунисты себе не позволяли. Я дал характеристику в трёх или четырёх пунктах – у меня этот оригинал есть – на закрытом заседании Провода. Там был Хмара и была Олийнык Мария, которая была его сторонницей. Они как услышали это, то сразу вышли, потому что это был удар страшный. Хотя это не был удар в спину – это было сказано открыто, но не для публикации. Уже тогда готовилось «радикальное» крыло нашей партии. Произошёл первый раскол УРП. Такие слишком революционные, слишком радикальные шаги, и то лишь в отношении своих вчерашних побратимов, чтобы только подчеркнуть, что ты лучше, могут нас погубить. И они фактически ничего не дают, потому что этот радикализм был только на словах, но сначала он людям нравился. Теоретически лучше всего было бы всё сразу радикально поменять. Но как? Это была утопия, потому что не было, не существовало такого механизма (и никто им не мог владеть) – надо было ежедневно перевоспитывать избирателей и самим показывать пример сильным стремлением объединиться. Мы считаем себя элитой, политической партией, обращаемся к людям, учим, чтобы они так поступали, хотя прежде всего должны были бы начинать с себя.
Когда назревали другие события, особенно после провала ГКЧП, когда Народная Рада собралась 24 августа 1991 года на третьем этаже Верховной Рады, меня удивила идея отдельной группы депутатов, что сначала надо побороть коммунистов, а потом провозгласить акт независимости. Я ни с кем не консультировался, никого не спрашивал, но я твёрдо стоял на своём – я считал, что если мы не провозгласим 24 августа Акт независимости, то мы его никогда не провозгласим. Это был подходящий момент. Я понимал, что даже несмотря на то, что это будет делаться руками коммунистов, которые были тогда перепуганы, но надо проголосовать. Но была группа депутатов, к которой, я знаю, принадлежали Степан Хмара, Лариса Скорик, по-моему, Головатый и другие, которые считали, что надо сначала побороть коммунистов. Я думаю: как побороть? где же наши силы? как мы можем это сделать? Когда был ГКЧП, я как раз был на округе и сразу вернулся в Киев. Вы тоже были здесь и помните эти события – мы здесь митинг собрали. Конечно, после провозглашения Акта независимости были моменты, когда можно было ограничить власть коммунистов, но ими не воспользовались. Хотя винить можно лишь нашу судьбу...
Были ещё какие-то события, которые были определяющими в этом первом созыве, 1990-94 годов. Я тогда выступил против Кучмы, который был премьер-министром. Я выступил с тем, чтобы его снять с должности. Я тогда очень часто ездил. Помню, что в 1993 году я почти все области объездил по несколько раз. Михаил Горынь мне говорил, что некоторые говорят, что я езжу потому, что хочу быть председателем партии. Но я ездил потому, что мне было интересно и была потребность. Я, например, знал, что Кучма выступал где-то в Одессе, в Днепропетровской области, в Донецкой и Херсонской области с такими вещами, что Украина может найти своё счастье только в объединении с Россией, а без объединения с Россией нельзя и думать о независимом существовании. Он уже тогда готовился к президентским выборам. И вот я, исходя из этого, резко выступил против него в Верховной Раде. Когда я выступил и зашёл в кулуары, потому что должен был позвонить, то ко мне подходит Кучма, смеётся и подаёт мне руку. Я не мог понять, в чём дело, я был просто ошарашен.
Много чего было – мы блокировали трибуну, мы выступали. Я также выступал, организовывал несколько «круглых столов». Я в комиссии Дурдинца был заместителем председателя – это по Закону о свободе совести. Мы вместе работали над законом о реабилитации репрессированных. Работали над Актом независимости. Его должен был Левко Лукьяненко провозгласить, но провозгласил Яворивский. Я всё это видел – было поручение, чтобы Левко Лукьяненко провозгласил. Я учился. Это для меня была школа, можно сказать, высшей ступени, чем та, которую я проходил в Мордовии, но наука, которую я прошёл за восемь лет и которую я бы мог использовать сейчас… Например, я сейчас намного лучше вижу, чем некоторые депутаты, которые пришли впервые, ещё не сориентировались, что к чему.
В. Овсиенко: Назовите, пожалуйста, какой был Ваш округ в первый раз.
Л. Гороховский: Первый раз был Бережанский избирательный округ и второй тоже – первый раз 356-й, а второй раз – 358-й.
Моя деятельность в Верховной Раде акцентировалась на защите прав избирателей. Я не могу сравнивать, но я спрашивал депутатов, сколько они писем в месяц обрабатывают, то говорили, что двенадцать-пятнадцать. А я порой сто и двести. Может, другие так же работали, но я к этому относился очень ответственно. Мне даже интересно было работать с людьми. Я ездил, чем-то помогал, насколько мог. Правда, у меня не было никаких фондов. Но на последнем этапе предвыборной кампании, нынешнего созыва, люди были доведены до такого отчаяния, что во всём обвиняли депутатов, будто это они довели до такого состояния в Тернопольской области. Хотя фактически причина была совсем другая, и я знал эту причину. Я даже хотел обратиться в Счётную палату, но не хотел дискредитировать Рух, потому что член Руха Богдан Бойко был главой облгосадминистрации. И если бы я обратился в Счётную палату, чтобы проверили, куда были потрачены средства из местного бюджета, то это был бы большой удар по Руху. Я не хотел этого делать. Я не говорю, что потом каялся, но всё же, наверное, это надо было сделать, потому что в последний момент от казначейства мне дали справку о том, что Киев рассчитался с Тернопольской областью по дотациям за 1997 год полностью (Тернопольская область была дотирована на 70%) и можно было рассчитаться с зарплатой хотя бы за текущий год, за девяносто седьмой. А люди не получали зарплаты. Куда эти деньги были использованы, неизвестно.
Есть два негативных момента. Я видел, что и Ющенко поднимал эти же вопросы. Однажды он сказал то же самое, что я говорил среди людей – ну, может, другими словами. Первое – что бюджет формируется неправильно – сверху вниз, а надо снизу вверх. Если, допустим, собирают 25 миллионов налогов за месяц и 15 миллионов отвозят в Киев, а потом Киев возвращает 10 миллионов, то для чего из 15 млн возвращать 10 млн назад, когда можно сразу отослать 5 млн – правильно? Тогда не было бы зависимости от Киева, не протягивали бы мы руку, как нищие. Но Киев дал мне справку, что он действительно рассчитался с областью. Я много раз ходил к министру финансов, добивался. А второй недостаток – что как и премьер-министр, так и глава облгосадминистрации могут распределять деньги из бюджета, куда хотят. То есть нет принципов распределения бюджета – когда находят средства, то они могут те средства послать туда или туда, купить какие-то комбайны или ещё куда-то использовать. Когда я выступал, то хоть меня и уверяли, что будут меня поддерживать, но уже выдвинули другую кандидатуру и уже другие агитаторы говорили, что Гороховский обманывает. Люди покупались на неправду. Сейчас Тернопольская область вообще в загоне – все предприятия стоят, зарплаты не дают, и я не вижу выхода из этой ситуации.
Я сделал вывод, что если в 1990-94 гг. сыграла роль национальная идея, то теперь уже в какой-то мере сыграли роль деньги и революционные лозунги. С деньгами баллотировался миллионер Олег Ищенко, а с революционными идеями выступали КУН, «Тризуб». Теперь уже можно выступать с какими хочешь идеями, сейчас можно говорить обо всём.
Чем я должен завершить?
В. Овсиенко: Итогом, наверное.
Л. Гороховский: Это для меня большая школа жизни. Что я сказал – это в какой-то мере характеризует эпоху, о которой я рассказал. Возможно, моё видение даст возможность лучше понять, что такое была советская власть и как с ней бороться… Ну, сейчас уже бороться с ней не надо. Я считаю, что опыт – это тоже знание. Нужно иметь, конечно, и теоретические знания, но не всегда их можно реализовать в наших условиях. Приезжают американские украинцы – и убегают, потому что не могут в наших условиях ничего воплотить. Я отвергаю революционное развитие, потому что оно разрушительно. Но сейчас происходит какая-то инволюция. Например, наше общество русифицировано, и ещё больше русифицируется. Мне очень досадно и больно, например, что наша армия разговаривает по-русски. Я 16 июля этого года, как раз в годовщину принятия Декларации, выступал перед воинами. Тысяча воинов была. Они со мной по-украински, а между собой по-русски разговаривают.
Я считаю, что невозможно строить государство, когда армия разговаривает на языке другого государства, не говоря уже о каких-то других принципах. Я обратился сейчас в Конституционный Суд, использовав свой мандат, и собрал 51 подпись (а надо 45 подписей в соответствии с Законом о Конституционном Суде). Собрал и передал, но уже больше года задерживают – по поводу игнорирования государственного украинского языка (ст. 10 Конституции Украины) в учебном процессе, Кабинетом Министров, Администрацией Президента и Верховной Радой, а также Закона о рекламе. Я считаю, что тот процесс брошен на произвол судьбы. Также считаю, что должна проводиться политика влияния, давления на определённые механизмы, должно быть ускорение эволюции. И есть возможность её ускорить. Если общество воспитывается средствами массовой информации, к сожалению, в своём большинстве русифицированной, то власть должна поступать так, чтобы средства массовой информации работали на государство. А как ускорить ту эволюцию – это уже задача политических партий как инструмента построения государства. Сейчас мы партия, которая не имеет своих представителей в парламенте, поэтому мы ищем партнёров, чтобы объединиться – возможно, вокруг кандидатуры в президенты или другим путём.
В. Овсиенко: Пан Левко, мы затронули ещё одну линию, но не довели до конца. Вот у Вас есть дочь… Немножко о личном. У Вас братья и сёстры есть? Вы как-то не упоминали.
Л. Гороховский: У меня есть две сестры. Очень хорошая сестра Аня, она 1945 года рождения. Мать наша умерла в 1959 году, отец – в 1978-м. Отец женился во второй раз, так сестра Аня вынуждена была поехать к тёте, сестре отца, в Запорожье. Там она вышла замуж за русского, они создали русскую семью. Вторая сестра 1955 года, она сейчас живёт в Первомайске Николаевской области, имеет двух сыновей. Один сын поступил в Тернопольский технический университет, где я являюсь почётным профессором – я об этом не рассказывал. Я почётный профессор Технического университета. Так что уже хоть хорошо, что он из той русифицированной среды вырвался. Сестра рассказывала, как там закрывали украинские школы – это просто ужас. Это в Первомайске, где Винграновский родился.
Есть у меня брат от второй матери, 1965 года. Он работает директором школы в Саранчуках, был членом УРП и членом РХП. Тоже не однозначная судьба, потому что когда он хотел поступать в педагогический институт (он тоже хорошо учился), то я ему рекомендовал на украинскую филологию. Обидно говорить, но я должен сказать правду. В то время на 15% больше платили русским учителям. Но мать – это уже мне мачеха – хотела, чтобы он пошёл на русскую филологию. И там была даже какая-то квота от колхоза в Тернопольский педагогический институт. Я говорил с ним, но видел, что тогда я на него не имел такого влияния, как мать. Но процесс уже пошёл. Однажды, когда он уже должен был заканчивать обучение (а хорошо учился), его вызвали в КГБ и предложили, что дадут ему квартиру, звание офицера, только бы он им обо мне давал информацию. Он отказался и об этом мне рассказал. И тогда я понял, что у меня есть брат. Он отказался от русского, начал преподавать украинский язык и немецкий. Вот так. Он ещё не женат.
У меня личная жизнь очень тяжело сложилась. Я сейчас больше прагматик, а долгое время был романтиком, порой очень увлекался. Первое такое увлечение было ещё в школе, когда я влюбился в учительницу и написал стих – за полчаса, пока дошёл до школы, сочинил стих. Это был мой первый стих, в 16 лет, в 1959 году. Тогда я был очень откровенный, прямолинейный, и эта моя черта отпугивала тех, кто мне нравился. Когда я рассказывал свою биографию, то не очень-то спешили со мной встречаться... И я ничего не имел. Но в конце концов я женился, когда мне было 37 лет. Родилась дочь в 1982 году.
В. Овсиенко: Как зовут дочь?
Л. Гороховский: Соломия. Когда мы ходили в ЗАГС, то там был список, какое имя выбирать. Я хотел дать имя в честь матери, моя мать этого заслужила. Я знал, что дают в честь родителей, родственников, в честь каких-то религиозных праздников или в честь выдающихся лиц. Я хотел дать такое имя, чтобы оно не было русским. Не то, чтобы я не любил русских (а писали, что я фашист и что свою дочь учу ненависти ко всему русскому). Нет у меня ненависти – просто я почувствовал, в каком загоне украинский язык, как над ним издеваются, как его ни во что не ставят. Поэтому я на каждом шагу его отстаиваю. И я хотел дать ей такое имя, которое не имеет аналогичного русского. Я выбрал пять имён, даже ходил в библиотеку, и остановился на Соломии. Может, оно и соответствует нашей Соломии Крушельницкой, которая родилась возле Тернополя.
В. Овсиенко: Дочь теперь уже взрослая?
Л. Гороховский: Да, сейчас ей уже 16 лет. Она училась – всё на пять, на отлично. Окончила параллельно музыкальную школу. После 9 класса её начали агитировать, чтобы она поступила в музыкальное училище. Я не очень хотел и сказал: «Соломийка, тебе сейчас 16 лет. Я помню, как мне было 16 лет. Тебе легко даются разные предметы, ты ещё фактически сама не знаешь, чего ты хочешь. Может, ты увлечёшься чем-то другим?» Но я не хотел на неё давить – думаю, пусть она сама решает. Она вместо четырёх экзаменов сдала два экзамена на отлично. На скрипке играет, на пианино. Но сейчас она мне сказала: «Папа, я хочу свои силы попробовать в 1999 году в Киево-Могилянскую академию». Она уже на втором курсе в училище, выучила английский язык, сейчас хочет экстерном сдать экзамены за 11 классов той школы, где она училась. В училище ей надо учиться 4 года. Там же её готовили в консерваторию.
Такие мои семейные дела.
В. Овсиенко: Спасибо Вам.
Л. Гороховский: Может, я что-то пропустил, потому что много было событий. Но я знал себя – я знал, что я выстою, что у меня есть сила воли, что я никогда не сломаюсь. Когда моя жена была беременна, то начальник идеологического отдела КГБ Степанян на улице оглянулся, подал мне руку и поздравил меня с тем, что родится ребёнок. Они уже знали. Я так понял, что они в какой-то мере даже меня уважали.
В. Овсиенко: За стойкость.
Л. Гороховский: Они кого сломали, того бросали – и всё.
В. Овсиенко: А всё-таки Ваше поколение счастливо тем, что удалось не просто перехитрить их, а всё-таки победить. И теперь даже противники украинского государства должны волей-неволей его строить.
На этом мы можем закончить. Рассказывал 27 октября 1998 года Левко Гороховский.
Л. Гороховский: Меня окрестили Левком, но метрику, то есть свидетельство о рождении, мне дали только в 1959 году. В школе меня учительница немецкого языка писала «Лев». Я был Лев в школе. А уже когда поступал в институт, то моментально сделали какую-то копию метрики, потому что надо было паспорт делать, то уже не было времени что-то менять. Мне тогда было 16 лет… И там было написано «Леон Теодорович». Так что я и Лев, и Левко, и Леон, и Леонидом меня называли. Но фактически я крещён как Левко.
В. Овсиенко: И мы Вас так знаем и так любим. Спасибо Вам.
Знаков 67.000.
