Бердник Олесь Павлович. Интервью Валентины Сергеевны Сокоринской-Бердник

15 января 1999 года. (Последнее редактирование 8-9 декабря 2007 года)

В.В.Овсиенко: 15 января 1999 года ведём беседу с Валентиной Сергеевной Сокоринской-Бердник. Беседу ведёт Василий Овсиенко.

Валентина Сергеевна, мы делаем аудиозаписи рассказов бывших диссидентов. К величайшему сожалению, Олесь Павлович не может рассказать о себе, но Вы долгое время были его подругой, Вы знаете много таких вещей, которые, может, нигде не зафиксированы. А как известно, история — это не всегда то, что было, а то, что записано. Так вот, очень важно записать правду, чтобы эта правда действительно стала историей. Поэтому я думаю, что Вы расскажете не только об Олесе Павловиче, но и о себе, потому что тот будущий украинский «Словарь», который мы будем составлять, закончив этот «Международный словарь» на 120 имён, будет включать до 1000 имён, и не только тех людей, которые были в заключении, но и тех, которые делали эту чёрную работу, которые изготавливали самиздат, перепечатывали, прятали, перевозили, то есть брали на себя весь груз той очень опасной работы, и это их счастье, что их не посадили — а могли бы посадить каждого. Я думаю, что Вы и о себе тоже будете рассказывать.

В.С.Сокоринская-Бердник: Будем беседовать, а как получится, так и получится. Я рада, что меня пригласили и вспомнили, что есть такая Валентина Сокоринская. Постараюсь рассказать так, чтобы было и конкретно, и интересно.

Известно, что Олесь Павлович дважды был репрессирован и дважды реабилитирован. В первый раз он в сталинских лагерях сидел, и эта история происходила без меня, потому что мы встретились с Олесем Павловичем позже, в 1971 году. А когда он сидел в сталинских лагерях, когда его осудили и везли этапом, 11 февраля 1949 года я только родилась. Он рассказывал, что когда его везли на этап, то мать где-то узнала, каким поездом их будут отправлять из Дарницы, и где-то там на досках сидела, кричала и плакала: «Саша!..». И это было 11 февраля. Говорит: «Я ехал, мама кричала: „Саша, Саша!…“, поезд отошёл, а я думал, что уже и Украины не увижу, и родных не увижу, что уже еду на смерть». Позже мы смеялись: «Ведь, — говорит, — если бы мне сказали: „Олесь, не горюй, родилась твоя жена, которая с тобой пройдёт, ох, ещё столько пыток…“»

В.В.Овсиенко: Интересно...

В.С.Сокоринская-Бердник: «То, — говорит он, — я бы тогда, конечно, с другим настроением ехал бы в тот лагерь. Такое вот совпадение — когда он был впервые осуждён, я только родилась. Ну, тюрьма... О сталинских лагерях, конечно, Олесь Павлович много рассказывал. Он такой человек, что не любит о себе много рассказывать, но иногда в романах он это описывал в контексте какой-нибудь ситуации. Но он никогда не жаловался, не сетовал, что его мучили, что такая ему судьба выпала. Он считал, что путь воина, путь человека, ищущего истинный земной путь, не должен быть лёгким. Если он будет лёгким, то ничего ты не найдёшь. Только в тяжелейших испытаниях можно думать, почему ты попал в такую ситуацию, сама ситуация заставляет тебя думать над смыслом жизни на планете, во Вселенной — кто мы, откуда мы пришли на эту планету Земля, как мы сюда попали, для чего и куда мы идём? Элегантная жизнь, рестораны, выпивка, красивые дамы — разве об этом думаешь? А попадая в экстремальную ситуацию — видишь. Такая жизнь Олеся Павловича и вышлифовала в нём незаурядную личность.

Возможно, в рассказе я буду возвращаться к тем временам, о которых он когда-то рассказывал. Самый интересный эпизод, описанный им в книге, — это его побег. Когда умер Сталин, объявили амнистию, отпустили не политических, а только уголовников. Для политических заключённых это, конечно, был страшный удар — они ведь надеялись, что их ждёт амнистия. А Олесь Павлович был молодой человек, и это так его возмутило, и уже не было терпения там сидеть, что он решил бежать из лагеря. И вдвоём с одним парнем они решили бежать. Они разработали план, но их выдали. Они начали там подкоп делать — ну, романтичные два молодых парня! Но у Олеся Павловича рост 2 метра и 2 сантиметра — он высокий, крупный, крепкий. Он никак не мог стерпеть — как это я, такой крепкий мужчина, буду там сидеть, когда уже меняется история и происходят такие события. И хоть это не удалось, но он не оставил эту мечту — он как-то её в себе родил, этот побег, что решил бежать — вот просто бежать!

Когда стемнело, они взяли доску, бросили её через две проволочные ограды, тот парень прыгнул на доску, перебежал, соскочил на другую сторону ограды, а Олесь Павлович упал с доски — он был очень высокий. Встал, снова взобрался на доску и перебежал. В это время рядом сидели собаки — и не гавкнули. То есть этот побег был какой-то мистический, так его охватило желание свободы, что будто даже изменилась реальность, собаки не видели, что происходит. Только когда они отбежали километра три, то увидели ракеты — там спохватились, что ребята сбежали.

В.В.Овсиенко: А в каком году это было?

В.С.Сокоринская-Бердник: Это было сразу после смерти Сталина в 1953 году или, возможно, это уже был 1954 год. Не знаю точно год, но была такая вот странная история. Это в Казахстане было.

В.В.Овсиенко: Так за это его судили второй раз, да?

В.С.Сокоринская-Бердник: За это. Они вдвоём бежали — Олесь Павлович первый бежал, а тот парень сзади. И когда их догнали, то того парня на месте убили. Потому что тогда было так: если оказывает сопротивление, то можно убить. Его избили ногами так, что еле живого привезли, и в лагере он умер. А на Олеся, как он говорил, у них уже сил и злости не хватило — его лупили-лупили ногами, но, наверное, меньше дали, потому что когда привезли в лагерь, то он отошёл и остался жив. Его судили и дали 25 лет за побег.

В.В.Овсиенко: 25 лет? А здесь, в справке, написано 10.

В.С.Сокоринская-Бердник: 25, потому что тогда одно было наказание. А через год была амнистия политических, и он вернулся. Я не буду всё рассказывать. То, что запало мне в душу, я рассказываю как воспоминания.

А познакомились мы с Олесем Павловичем в Киеве. Я так коротко расскажу, как я вообще в Киев попала. Дату рождения я уже сказала — 11 февраля 1949 года я родилась в семье крестьян в Черкасской области, Уманский район, село Рокотуха. Это возле Умани — я уманская, село под Гайдамацким лесом. У нас в селе ещё с детства эти легенды о гайдамаках, об Умани, что из-под нашего села есть подземный переход, и мы, будучи детьми, эти переходы искали. Как только у какой-нибудь бабы обвалится погреб, то это, значит, гайдамацкие погреба, и мы искали там сокровища. Это всё было с детства, во мне жила такая романтическая девочка — мне хотелось чего-то такого необычного, фантастического...

В.В.Овсиенко: А как звали отца, мать?

В.С.Сокоринская-Бердник: Я сейчас скажу. Отец родом из Винницкой области, из семьи репрессированных. Двух дядей моего отца, молодых и неженатых, забрали в сталинские времена — и по сегодняшний день. Они где-то погибли или их поубивали. А отца, то есть моего деда, выгнали из села — только пожалели местные, которые составляли на него какое-то досье, шепнул один, что забирай детей и беги. Только потому пожалели, что у деда было шестеро детей. Отец с сестрой были самые младшие. Так дед четырёх детей с собой забрал и пошёл по Украине искать себе место, а этих двух маленьких детей вообще оставили на произвол судьбы в картошке и сказали людям: «Если выживут и если мы где-то устроимся, то мы на осень заберём их, а если не выживут, то умрут». А им было по 4-5 годиков. Они боялись, что того забирают, того забирают, дядей забрали… Так они в долине и жили, и в село не выходили — думали, что и их заберут. Это же дети, но и они боялись, что их заберут, в какую-нибудь Сибирь сошлют.

Они жили в кустах, а сельские люди знали, что они там живут, так когда приходили на мостки стирать, приносили или кусок хлеба, или сала, или огурец какой-нибудь. А потом, говорит, уже начались огурцы на огородах, так мы, говорит, то огурец где-нибудь найдём, то помидор — это уже у людей. Люди их не гоняли, потому что знали, что это двое детей Игната Сокоринского остались без присмотра. Отец рассказывал, что когда уже стало холодно, то они в сене где-то ночевали. Совсем маленькие дети, а выживали как-то. Говорит, как сейчас помню, бежит чужая баба с огорода, а мы шмыгнули в долину, спрятались в кустах — думали, что эта баба будет их бить за огурцы, которые они украли. А баба кричит: «Дети, не прячьтесь! Приехал ваш папа и заберёт вас!» Они уже были оборванные, лохмотья на них были вместо одежды, ведь это же три месяца не мытые, не переодетые, целое лето там жили.

Отец забрал их в это село Рокотуху Уманского района. Он нашёл где-то работу в школе — топил в школе, при школе дали им какую-то каморку, и они там все жили.

А мать моя родом из этого же села.

В.В.Овсиенко: А маму как зовут?

В.С.Сокоринская-Бердник: Екатерина Филипповна, девичья фамилия её Кирилюк. Она из зажиточного рода — деды мои шили тулупы, бабы вышивали, у них всегда корова была. Мать говорила, что они не знали голода, такие хозяйственные люди, не подверглись и репрессиям — как-то так обошлось, я уже не знаю, как им это удалось. А отец — из семьи репрессированных. Отец никогда об этом не рассказывал — для него это было какое-то табу. Наверное, боялись они с детства, это уже был комплекс, потому что в детстве он перенёс такой ужас, что для него это была закрытая тема. Когда я вышла за Олеся Павловича, то только тогда я узнала эту историю.

Потом война. Отец был талантливым человеком, у него был хороший голос (он хотел быть оперным певцом), но война, нищета, родители его умерли. Он вернулся в это же село, где они когда-то приютились, и женился на моей маме. Так и остался в селе. В этой семье мне выпала честь родиться. Честные люди, работящие. В то время закончил школу — паспорта нет. Но у нас были родственники на Донбассе, так я на Донбассе закончила училище, мечтала учиться дальше.

В.В.Овсиенко: Какое училище?

В.С.Сокоринская-Бердник: Профтехучилище, которое готовит закройщиков одежды. А я хотела быть модельером-художником — такая моя мечта была. Но я решила закончить училище, а потом дальше учиться.

Когда я отработала 5 лет после училища на Донбассе, то приехала в Киев, чтобы дальше учиться. Устроилась на работу. Мне везло — я приехала в Киев на свой день рождения, 11 февраля 1971 года. И в день рождения мне подписали заявление на работу в Киеве, без прописки, без каких-либо знакомств, по специальности и в хорошем месте, с жильём. Судьба меня оберегала и вела для какой-то миссии — так я себе смотрю на это сейчас и думаю, что мне готовилась судьба что-то сделать. И высшие силы мне помогали, я находила какую-то щель. Я всегда могла заработать деньги, чтобы устроить свой быт. Это давалось мне легко.

В этом же 1971 году я поступила в Киевский технологический институт лёгкой промышленности. Работала и училась — целый день работаю, а вечером бежала на занятия. Моя работа была далеко, надо было ездить по всему Киеву, а институт был на Печерске или на Львовской площади, в центре.

Однажды я ехала в трамвае, стоя на задней площадке, и увидела, как трамвайную линию переходил путник в серой дорожной куртке, с рюкзаком, очень высокий, уставший и очень красивый. И я подумала, что с таким путником я пошла бы куда угодно, хотя это был человек намного старше меня. Для меня это был философ, путник, учитель, дед — какой-то такой образ, но он был так дорог мне! Я так посмотрела на него, что мне даже плохо стало. А это было в трамвае на мосту Патона. Когда я увидела этого человека, мне даже дурно стало — мне захотелось немедленно за ним побежать. Но на мосту никто не останавливает трамваи, и я потеряла сознание. Люди видят: молодая женщина — может, с ней что-то там? Ко мне подбежали: «Что с Вами? Что с Вами?» Но трамвай поехал, а мужчина ушёл — и уже его не видно. Это была моя первая визуальная встреча с этим человеком.

В то время я уже читала Олеся Бердника, но я не знала, что это тот мужчина, которого я увидела. Я интересовалась философской литературой, поисковой, эзотерической. Когда я приехала в Киев, то у меня завелись такие друзья, которые помогали с литературой. Мы искали такие книги, мы встречались, беседовали, спорили. Это был кружок каких-то романтичных студентов. Это, в основном, студенты консерватории, художественного института, театрального института. Там, за Ленинградской площадью, были их общежития, а я жила неподалёку, на Пражской улице, возле Ленинградской площади. Как-то было так, что друг друга чувствуешь. В трамвае едешь — и по внешности, и по внутреннему ощущению мы знакомились. Были такие группы людей, которые читали книги, общались. Мы не пили ни вина, ни водки — мы старались заниматься самосовершенствованием. Такие романтичные люди.

И как раз в это время вышел роман Олеся Бердника «Звёздный корсар». Эта книга, которую в университете все студенты читали, «Звёздный корсар» — это что-то такое...

В.В.Овсиенко: Все с ней носились. И я тоже.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, все с ней носились, все были прямо чуть ли не звёздные корсары. В это время у меня была подруга, которая училась в кобзарской студии, её создало общество «Чумак». И через эту подругу одна женщина, её знакомая, передавала мне читать книги — Рерихов, Блаватскую, Толстого — такие вещи, которые в библиотеках тогда нельзя было взять, а купить денег у нас не было, потому что тогда книги были большим дефицитом. Эта женщина дружелюбно ко мне относилась. Мы были знакомы с ней полгода, а потом она пригласила меня к себе в гости. Она киевлянка, постарше меня.

И вот когда я пришла к ней в гости, то у неё в гостях оказался этот чудесный образ, который я увидела на мосту Патона. А до этого девушки в общежитии смеялись надо мной. Потому что я жила в рабочем общежитии, а все друзья мои были очень романтичные, так что я была такая неординарная, какая-то странная особа в том рабочем общежитии. Девушки приходили с парнями или ходили на танцы, они хихикали и смеялись: «Валя, а ты своего деда видела сегодня? У тебя удачный день?» А я его почти каждый день встречала. Маршруты Олеся Павловича были — Печерск, Главпочтамт, Союз писателей, в центре. Его уже гоняли за этого «Звёздного корсара», так он мотался, такой непоседливый, и я его просто на улице встречала и хвасталась девушкам, что снова видела того странного мужчину. И поэтому девушки надо мной смеялись.

Когда я его встречала, я шла за ним. Когда он заходил в книжный магазин и покупал книгу, то и я ту книгу покупала, если он газету покупал — и я ту же газету. Так я занималась самообразованием по-бердниковски. Я это делала подпольно. Мне было интересно, что этот человек читает, что это вообще за человек такой. Я была очень смелая, но я не подходила к нему, чтобы не выглядеть девушкой, которая сама знакомится с мужчиной — понимаете? Я испытывала к нему большое уважение и не хотела, чтобы у него закралось ощущение, что это какие-то ухаживания, или я не знаю, как это назвать.

Когда я пришла к этой женщине, вдруг там оказался этот чудесный мужчина. Я очень удивилась, что его там встретила. Он побыл там двадцать минут, попил с нами чаю и ушёл. Как оказалось, это была жена Олеся Павловича, Людмила Федосеевна. Она потом мне сказала, что это её муж, отец её ребёнка Мирославы, она с ним замужем. «Если тебя интересует этот человек, то это писатель Олесь Бердник». И вдруг для меня эти три личности — этот странный дед, Олесь Бердник и муж этой моей подруги — оказались одним человеком.

Оказывается, Людмила Федосеевна, дружа со мной, обратила внимание на мой такой романтический характер. Видно, ей понравилось, что я такая целеустремлённая, и она сказала: «Олесь Павлович, я тебя познакомлю с одной хорошей девушкой». Олесь Павлович сказал: «У меня девок — хоть пруд пруди! Мне не надо никаких девок». А она ему говорит: «Это будет тебе хорошая жена». Так первая жена Олеся Павловича ему сказала. А он: «А откуда ты знаешь, какая мне жена нужна?» А она сказала: «Я с тобой прожила десять лет, и я знаю — она будет тебе хорошим другом». Он попросил, чтобы она показала меня и познакомила. И вот она меня пригласила. Так мы с ним познакомились. Это было 19 февраля 1972 года — снова мой февраль. Когда позже Олеся Павловича арестовали, меня на допросе следователь спрашивал, когда я познакомилась с Олесем Павловичем, так я ему сказала, что 19 февраля 1972 года. «А когда Вы начали с ним жить?» — «19 февраля 1972 года». — «Как это — сразу?» — «Я не знаю, что Вы имеете в виду под „жить“. Если в вашем понимании „жить“ — это что-то странное, то в моём понимании — я встретила этого человека и я с ним жила. Мы делали одно дело, мы жили одной жизнью, мы с ним жили. Если вы имеете в виду какие-то глупости — то ваше дело». 19 февраля 1972 года — это наш день, когда мы встретились, и собственно с той минуты мы были вместе. Олесь Павлович в это время уже, конечно, был «под колпаком».

В.В.Овсиенко: Тогда же, в январе 1972 года, уже начались аресты шестидесятников.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, в январе. Кстати, при обыске в январе я была у них на квартире, ещё не зная Олеся Павловича. Я умею шить, и я шила Людмиле Федосеевне одну вещь. Она меня попросила привезти эту вещь, когда я её сошью. У меня в такой фольклорной гуцульской сумке — тайстре — был «Звёздный корсар». Эту книгу я носила при себе, она была мне как талисман. А сверху были вещи, которые я принесла Людмиле Федосеевне. Я принесла ей эти вещи — а у них обыск. Не помню сейчас, какое это было число, но оно, наверное, где-то зафиксировано. Следователь посмотрел и спросил, зачем я сюда пришла. Я сказала, что пришла к Людмиле Федосеевне и принесла ей вещи, которые я... А я даже не поняла, что здесь у них происходит — для меня это была новость. Я не знала, как вести себя, если мне открыли чужие люди, чужие мужчины в доме Людмилы Федосеевны… Там это зафиксировано, да?

В.В.Овсиенко: Здесь написано об обыске 1972 года в апреле. Ну, ведь не может быть всё зафиксировано.

В.С.Сокоринская-Бердник: И вот они посмотрели в моей сумке, что там за вещи, я их оставляю, а глубже они не посмотрели, что там «Звёздный корсар». Конечно, если бы они увидели, что у меня книга Бердника, то меня бы задержали до конца обыска.

В.В.Овсиенко: И Вас отпустили?

В.С.Сокоринская-Бердник: Меня отпустили, как ни странно.

В.В.Овсиенко: Это странно. Как правило, они не отпускали до конца обыска.

В.С.Сокоринская-Бердник: А после меня зашёл другой парень, его знакомый, и его, конечно, задержали, мужчина всё-таки. А я думаю: почему это дверь мне открыли какие-то чужие люди? Я ещё подумала, что это, наверное, какие-то друзья Людмилы Федосеевны. У меня даже мысли такой не было, что это обыск. Только потом, через день или два, она мне сказала, что я попала как раз, когда у них был обыск.

Так что в это время Олесь Павлович уже, конечно, был «под колпаком» и в состоянии войны. Он же человек такой воинственный, весь напряжённый. А я молодая была, я не знала ни о сталинских репрессиях — эта страница для меня была закрыта. Как-то не было у меня ни друзей, ни старших людей, которые бы это рассказывали. Но интуитивно я почувствовала, что этому человеку нужна помощь. И я всегда чувствовала себя как оруженосец при нём: поднести оружие, идти впереди, возможно, помочь ему через какие-то чащи пройти — так я чувствовала себя и никогда не считала себя ни его подругой, ни женой, а именно побратимом, маленьким побратимом, который должен ему помочь.

Что касается темы нашей беседы — сейчас я к ней перейду.

В это время, когда мы стали уже чаще встречаться и почувствовали, что нам стоило бы вообще вместе быть, Олесь Павлович мне сказал, что у него есть друг — Николай Данилович Руденко. Я от Олеся Павловича услышала о Руденко. Он так коротко сказал, что Николай Руденко — это старший писатель, он был главой партийной организации Союза, что это человек другого полёта. Олесь Павлович — это романтик, никаких красок, во всём он не такой, а Руденко — это человек будто бы рассудительный, правильный, спокойный. И почему-то с Николаем Даниловичем случилась такая история, что его хотели поместить в психиатрическую больницу.

В.В.Овсиенко: Было такое.

В.С.Сокоринская-Бердник: Старшие люди чаще приходили в Союз писателей, а Олесь Павлович говорил, что он редко туда приходил — перелетел через Союз, промчался и побежал. Он зашёл в Союз и спросил, как дела, какие новости. Ему кто-то сказал: «Ты знаешь, Руденко попал в беду». Нет, Олесь Павлович мне рассказывал так: должен был выйти фантастический роман Руденко «Волшебный бумеранг», а поскольку роман фантастический, то Олесь Павлович за этим следил, и спросил, не вышел ли этот роман, в каком он состоянии, выйдет ли. А ему говорят, что нет, наверное, и не выйдет, потому что Николай Данилович попал в какую-то историю. Там какая-то такая история... Ну, все уже начали говорить, что он не совсем…

В.В.Овсиенко: Тогда такие слухи распространяли о нём.

В.С.Сокоринская-Бердник: Ну да, это же так оно делалось. Он спрашивает: «А где он?» — «Ну, где-то там на даче сидит, в Конче-Озёрной, и все смотрят на него, как будто он немного уже...». Олесь поехал туда: «Николай Данилович, что такое?» — «Ну, видите, вот мне такое…». И Олесь Павлович помог с этим романом. Я не знаю, как это конкретно было, но Николай Данилович всегда говорил: «Я для себя открыл Бердника как человека тогда, когда все думали, что, может, и вправду Николай Данилович немного болен, а Бердник прибежал и сказал, что нужно напечатать роман и это прекратит разговоры: если выйдет роман, то только руками разведут, мол, какая же болезнь, если человек написал такой роман?» И роман вышел. Я уже не знаю, как это всё произошло. Это из воспоминаний, это было их первое сближение.

Вскоре Олесь Павлович пригласил меня в гости к Николаю Даниловичу. Я так поняла, что он хотел меня как бы представить: насколько я понравлюсь его друзьям. Николай Данилович был женат на Раисе Афанасьевне, у них была дача в Конче-Озёрной и квартира в Конче-Заспе. И в эту квартиру он меня пригласил. Раиса Афанасьевна с Николаем Даниловичем дали согласие: девушка хорошая, надёжная, хватит, мол, Олесю Павловичу, холостяковать. И, собственно, они нас приютили. У Раисы Афанасьевны брат был за границей в командировке, рядом с ними по соседству пустовала их квартира, и они нам эту квартиру просто предоставили, чтобы мы там пожили. Так мы, можно сказать, поженились. И с Руденко мы жили в очень тесном контакте, собственно, как одна семья. Мы жили у их родственников, а я ещё молодая хозяйка, не всегда приготовлю ужин. Раиса Афанасьевна была очень милой и радушной женщиной, а Николай Данилович вообще очень любил посидеть вечером, поговорить — почти каждый день мы встречались, говорили. Николай Данилович говорил: «Я днём хожу в лес за стихами, я в лесу ищу стихи», — и вечером он читал эти стихи. Что-то читал Олесь Павлович — такие у нас были вечера, такая была наша дружба. Потом, когда начались репрессии против Олеся Павловича...

Я немного ускорила свой рассказ. Ещё такой нюанс: когда Олеся Павловича начали преследовать и в Союзе к нему были какие-то претензии, он объявил голодовку.

В.В.Овсиенко: Это когда весной 1972 года ликвидировали рекламу его футурологических лекций?

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, да. Это как раз этот момент. Мы только-только познакомились. Это было весной, у меня была сессия, а Николай Данилович как раз вспомнил, как Олесь Павлович поддержал его, и когда он узнал, что Олесь Павлович начал голодовку и голодает в городских условиях, он решил разыскать Олеся Павловича и предложить свою дачу в Конче-Озёрной. Он приехал на квартиру по адресу к Людмиле Федосеевне и говорит: «Людмила Федосеевна, надо поддержать Олеся Павловича. Я хочу ему предложить нормальные условия для голодовки, потому что он объявил голодовку перед 1 Мая, будут праздники, это надо несколько дней голодать, возможно, неделю, возможно, несколько дней. Пока на это кто-то обратит внимание, он может...» В то время голодовка — это было что-то такое страшное. Сейчас люди знают, что можно месяц голодать, и ничего с тобой не случится — единственное, там нужна определённая санитария. А в то время, если объявил голодовку — это же было... А Людмила Федосеевна говорит, что он не дома голодает, а у матери — он поехал в село к матери. Николай Данилович говорит: «Тем более. Где-то в селе он голодает, там, в селе, его может кто-то и ударить, и прибить, это же такая ситуация, что уже надо, чтобы он на людях был и чтобы видно было, чтобы это было на людях».

В.В.Овсиенко: А где это, в селе?

В.С.Сокоринская-Бердник: Это Бориспольский район, село Кийлов. Там жили родители Олеся Павловича. Николай Данилович говорит: «Так. Людмила Федосеевна, садитесь, едем его заберём — и ко мне на дачу, чтобы он среди писателей был, чтобы люди видели, что человек голодает, а то забился где-то там в село, и ещё неизвестно, что с ним будет. И Вы его поддержите». Она говорит: «Для того, чтобы Олеся Павловича поддержать, не я нужна. Ему нужна Валя, она его подруга, только она может его сейчас поддержать. Николай Данилович, едем, где та подруга?» Людмила Федосеевна садится в машину вместе с Николаем Даниловичем, едут ко мне — я на квартире на Щербакова жила, — забирают меня в машину, мою подругу — дочь Людмилы Федосеевны и Олеся Павловича Мирославу, едем в то село Кийлов к родителям, забираем Олеся Павловича, и Руденко нас отвозит к себе на дачу в Кончу-Озёрную.

Я для чего так подробно это рассказываю — что вокруг этого были статьи, рассказы, всякие недобрые легенды...

В.В.Овсиенко: Да, я слышал.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да. Отвозит нас на дачу. Я должна сказать, что Николай Данилович — такой человек, что у него должно было быть всё самое лучшее. Он любил всё с шиком, чтобы красивое было, как он говорил: «Если у меня машина — то „Волга“, если дача, то лучшая в Конче-Озёрной». Он так любил. «Если жена, то молодая и умная». И вот, он отвёз нас туда, в Кончу-Озёрную, и мы там голодали. Я поддержала Олеся Павловича голодовкой, больше никто — ну так, воздерживались, потому что неудобно было, когда Олесь Павлович голодает, а нам сесть за стол и есть. Там на кухне все ели, а я поддерживала Олеся Павловича, мы только пили воду.

Но в Союзе писателей, к сожалению, были такие писатели, что между собой рассказывали: «Какая там голодовка?! Пьянка! Вино пили, Бердник пел, на одном колене одна девка, на другом колене другая девка сидели, а Руденко с ножом в зубах танцевал лезгинку на столе». Мы так хохотали! Николай Данилович никогда не пел и, наверное, никогда и не танцевал. Он человек очень такой спокойный, рассудительный и целомудренный в этом плане. Когда мы услышали, что такие легенды ходят, что он аж на столе танцевал, то он сказал: «Ну, если меня так оценивают, что я даже такое могу вытворить, то я ещё ого-го!» Ну, посмеялись мы, но из этих смешков люди распускали такие слухи, что какая там голодовка? — это всё ложь, ничего этого нет, они себе там выпивают... Но на самом деле так было. Я не помню, сколько дней голодал Олесь Павлович. Позвонили, по-моему, от Шелеста, что пусть Бердник прекращает голодовку — мы разберёмся в этой ситуации. Он не прекратил голодовку, а в первый рабочий день после Первого Мая Николай Данилович взял Бердника в машину и они поехали — я не помню сейчас, в Союз ли, в КГБ ли, в ЦК ли, или куда они поехали, и действительно Шелест дал распоряжение вернуть Олесю Павловичу пишущую машинку и якобы прекратить преследование — какой-то такой разговор был.

Я это к тому, что вот такая у нас дружба завязалась. И когда мы поженились, то с Руденко мы были в очень дружеских отношениях, почти таких, как родственники, очень дружеских.

В.В.Овсиенко: А всё-таки личная встреча Бердника с Шелестом была или нет? Или это только легенды?

В.С.Сокоринская-Бердник: Я не могу Вам сказать. Я не помню.

В.В.Овсиенко: Потому что рассказывали даже отдельные детали того разговора.

В.С.Сокоринская-Бердник: А как Бердник это подаёт?

В.В.Овсиенко: Я лично от него не слышал, но я слышал от тех людей, которые пересказывали якобы с его уст.

В.С.Сокоринская-Бердник: Олесь Павлович так говорил: Шелест дал распоряжение машинку вернуть и прекратить преследование романтиков — вроде бы как-то так он сказал. Была ли у них беседа, или это через людей — тут я не знаю. Я думаю, если бы была личная встреча, то Олесь Павлович рассказывал бы об этом как-то шире. Я так думаю, что, наверное, не было личной встречи. А может там в двух словах.

Так мы жили там с Руденко, в том лесу, в Конче-Озёрной. Был 1973 год, его исключили из Союза писателей — это уже была война. Когда его исключили из Союза писателей — то уже понятно, что на Украине пошла волна таких репрессий, что держись. В это время они с Николаем Даниловичем думают, как же быть дальше? Ясно, что это будет один, второй, третий... Они же были уже стреляные, Олесь Павлович уже и сидел, и Николай Данилович — человек в возрасте, и Олесь Павлович уже не такой молодой — наверно, они чувствовали, чем это пахнет. А в это время в Москве уже была создана эта Хельсинкская Группа. Николай Данилович услышал, может, по «Голосу Америки», может, через друзей, что такая Группа создана. Говорит: «Как, Олесь Павлович, что будем делать?» Олесь Павлович говорит: «Надо решить — если воевать, то воевать». В это время Николай Данилович пишет «Кредо единства» — это такой документ, будто их союз, они вдвоём вступают в борьбу, на защиту — «Кредо единства». Олесь Павлович говорит: «Николай Данилович, не будем „Кредо единства“ подписывать. Вы можете его напечатать, я могу защищать, но если мы подпишем вместе — это уже группа». А Вы же понимаете, если группа — они сразу накроют. Николай Данилович говорит: «Это не те времена, нет, ничего не будет, вы смотрите, в Москве вон защита прав человека, а мы...» Олесь Павлович — он же интуитивный человек — он почувствовал, что это будет опасно.

И он не подписал «Кредо единства». Или он думал подписать, но в это время Николай Данилович поехал в Москву, познакомился с той правозащитной группой, приехал, нам рассказывал, что он познакомился с Сахаровым, с его женой и с людьми, которые уже работают в Группе. Они подумали, и Николай Данилович говорит: «Нам можно было бы вступить». Олесь Павлович поддержал это. Потому что уже видно было: никто его печатать не будет. Либо просто задушат тебя, что никто тебя и знать не будет... А Олесь Павлович и Николай Данилович по натуре такие… Николай Данилович говорил: «Младших нет, поэтому нам надо вступать в этот бой». Политические силы тогда были вообще слабые, их не было.

В.В.Овсиенко: Потому что шестидесятничество было разгромлено.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да. Союз писателей — это такая организация, на которую обращали внимание, так что они решили, что им нужно поднимать голос. Николай Данилович поехал в Москву узнать, можно ли украинцам вступить в Московскую Хельсинкскую группу. С такой целью, видимо, ехал — он не очень рассказывал, потому что даже разговаривать вслух было опасно: сделали — так сделали... Там же и подслушиватели были, за нами ездили, мы даже не могли по улице ходить, потому что за нами машины ездили. И в метро эти «хвосты»... Где они только деньги брали?

Поехал Николай Данилович в Москву, а когда вернулся, то сказал: «Надеюсь, вы не против — я вас вписал в Украинскую Хельсинкскую Группу». Олесь Павлович говорит: «Как в Украинскую?» — «Мы там поговорили, и московские ребята говорят, что лучше нам сделать Украинскую группу, свою».

В.В.Овсиенко: Это Пётр Григоренко был инициатором такой идеи.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, возможно. Вошли в эту Группу Григоренко, Николай Данилович, он вписал Олеся Павловича и Оксану Мешко, потому что он был абсолютно уверен, перед этим разговоры у них были. «Других людей, — говорит, — я же не мог без их согласия вписать». А насчёт этих он знал, что не будет возражений. Они уже передали информацию, что Группа создана, четыре человека: Григоренко, Николай Руденко, Бердник и Оксана Мешко. Олесь Павлович говорит: «Конечно, я не против». Я не помню точно, но вроде бы первый документ был сформирован как информация о Группе и сразу передан за границу.

В.В.Овсиенко: 9 ноября 1976 года Руденко был в Москве и на квартире Гинзбурга устроил пресс-конференцию. Кстати, там были вписаны уже и Лукьяненко, Нина Строкатая, которая жила под Москвой, Олекса Тыхый, Николай Матусевич, Мирослав Маринович, Иван Кандыба.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да... Собственно, Хельсинкская Группа была создана 9 ноября 1976 года в Москве на квартире Сахарова. Когда Руденко вернулся в Киев, то сказал, что Группа уже создана, документы подписаны. Олесь Павлович поддержал его, так начала работать Украинская Хельсинкская Группа. Николай Данилович был очень уверен в том, что власть не тронет этих людей. Когда мы приходили к нему, то он показывал рабочий стол, папки и говорил: «Да, вот папки — Украинская Хельсинкская Группа работает. Здесь в папках документы о репрессиях, о преследованиях». — Олесь Павлович говорит: «Это у вас папки тут на столе?» — «Никто нас не тронет. Всё. Сейчас другие времена: права человека, весь мир следит за этим. Никто нас не тронет». — Он был абсолютно уверен. — «А придут, сделают обыск, заберут, так завтра будут новые папки, и мы будем дальше работать открыто. Это декларировано правами человека...» — У него и сомнения не было, что никто их не будет трогать.

А началось — Вы же знаете, — через три месяца… Обыск за обыском, а через три месяца Николая Даниловича арестовали. Обыск за обыском: не успели ещё какие-то материалы сделать — уже пришли, уже забрали, уже цапают.

У нас с Олесем Павловичем не было квартиры. В это время мы были как те мотыльки. Родственники Раисы Афанасьевны уже вернулись, они не могли нам предоставлять квартиру. У меня уже родился ребёнок — Ромашечка, Ромашка-Громовица, и вот мы с маленьким ребёнком даже не могли не то что найти квартиру — не могли дойти до квартиры, потому что за нами хвосты, и не успеем мы с хозяевами поговорить, как им рассказывали, кто мы такие — это враги... Ну, я не знаю, что уж они там говорили.

В это время мы жили на Львовской площади у одной балерины — очень интересный случай. По-моему, Николай Данилович ещё не был арестован. Его арестовали через три месяца. Эта балерина была где-то на гастролях и с ней кагэбэшники не могли переговорить. Нам ключи дала её подруга: «Можете пожить за какие-то копейки». Мы там жили, а они моментально узнали, что мы там живём. И вот такой нюанс, как они делали обыски. Стучат в дверь, я спрашиваю: «Кто там?» Женский голос говорит, что это из ЖЭКа. Я говорю: «Чего вы хотите, из ЖЭКа?» — «ЖЭКу надо знать, кто живёт в этой квартире, а то может залить, так чтобы мы знали, как там воду откачать». Ну, какие-то такие разговоры, что у меня подозрения не было. Я открываю. Она заходит и спрашивает: «Это Вы здесь снимаете квартиру?» Я говорю, что не снимаем (потому что тогда же нельзя было сдавать), а это наши знакомые нас пожить пустили. Она так посмотрела: «А вы что, занимаете эту комнату?» Я говорю, что эту комнату, кухню и больше ничего. «А ванная, туалет, кладовка?» — «Кладовка нам не нужна, у нас вещей нет». — «А она открыта?» Я думаю, чего она спрашивает. А я и не знала, открыта ли — проверила и говорю, что каморка открыта. «Ну смотрите, чтобы краны были в порядке», — и ушла.

Как оказалось, это был подосланный человек — мать бывшего мужа этой хозяйки, у которой мы живём. А этот её муж занимался порнографией. Кагэбэшники знали, что где-то в квартире есть порнография, потому что женщина его этим шантажировала. Она спрятала те порнографические карточки и шантажировала, чтобы он не приходил на её квартиру, не трогал её детей, она ему квартиру по суду отдавать не будет, чтобы он шёл куда угодно, а иначе она отнесёт в КГБ эти порнографические карточки, которые были в коробке из-под обуви. А Комитет, видно, знал этих порнографистов и знал, что мы попали в квартиру, где, возможно, есть порнография. А возможно, что они просто проверили, чем мы пользуемся, и подложили ту порнографию. Я не знаю, но потом оказалось, что женщина его шантажировала и спрятала в каморке те порнографические фотографии. Так они послали мать, чтобы выяснить, не заперта ли каморка — ведь если заперта, то туда уже не добраться. А оказалось, что каморка открыта, а там где-то вверху эта коробочка.

Где-то через день после того, как приходила эта женщина, стучат — обыск, заходят ребята (это всё описывалось и рассказывалось). Олесь Павлович говорит, что здесь нечего искать — мы живём здесь месяц, вот кровать, вот стол, вот на кухне, а больше ничего нашего здесь вообще нет. Здесь за полчаса можно сделать обыск. И ещё у него были какие-то документы Хельсинкской Группы, которые он изготовил. Он показывает эту папку: «Вот документы, и убирайтесь, не морочьте нам головы, здесь нечего искать». Они что-то топчутся-крутятся: «Нет, будем делать обыск». Он им говорит, что это чужой дом, здесь ничего нашего нет, мы только месяц здесь живём — вот комнатка. Они — «давай искать». Ну, искать — так искать. На кухне ищут, везде ищут — «А кладовку?» Я говорю, что это каморка хозяйки, мы ею не пользуемся — «Нет, мы посмотрим».

Роются-роются в этой каморке — и вытаскивают эту коробку, а мы же не знаем ничего. Вытаскивают коробку, и как увидели эту коробку — они такие счастливые, несут её на кухню, кладут на стол, открыли — то, что надо. «Олесь Павлович, идите сюда. А это что такое?» Они хотели Берднику пришить что-то такое, что он с девками водится, или порнографией, или ещё чем-то таким занимается, кто знает чем — и тут такая возможность у них! А он только глянул на те фотографии и сразу понял. Они: «Что это? Что это? Вот смотрите, что это?» — хотят, чтобы он лапнул, чтобы отпечатки его пальцев были. А он же стреляный, говорит: «Нет, я к ним прикасаться не буду. Вы их нашли — вы и разбирайтесь, чьи это. Вы подбросили — вы и любуйтесь теперь своим товаром». А я же не знаю, что это — тоже хочу туда посмотреть, а он говорит: «Это тебе нельзя смотреть — гадость такая». И я поняла, что там какие-то неприличные фотографии.

Они забрали эти фотографии, а Олесь Павлович после обыска передал на «Голос Америки», что ему подбросили порнографические открытки. Когда допрашивали хозяйку, то она сказала: «Это моего мужа — что хотите с ним, то и делайте». Они начали её просить: «Напишите, что вы не знаете, что это за открытки. Не говорите, чьи они, просто скажите, что вы не знаете, где они взялись, и этого хватит». А она оказалась очень честным человеком. Балерина была. Она мне рассказывала: «Я как разозлилась и говорю: я двадцать лет вам показывала задницу, и за это имею пенсию 60 рублей, что сейчас вынуждена, чтобы прокормить детей, зарабатывать в Казахстане. Я пустила честных людей к себе, чтобы они оплачивали коммунальные услуги, и вы хотите, чтобы я за эту пенсию, что заработала у вас таким тяжким трудом, сейчас опозорилась и такое на людей написала? Это моего мужа, берите его, что хотите с ним делайте». И отказалась подписать это. Потом мне сказала: «Валя, я не могу вам квартиру сдавать, чтобы у меня не забрали её. Потому что я там шуму наделала, я возмутилась, меня там начали вот так вот задевать. Так чтобы они не сделали мне пакости, я уже не могу сдавать вам квартиру. Пожалуйста, освободите. Но так, так, так было». Я её поблагодарила, и мы, конечно, выбрались.

Вот так нам приходилось жить на квартирах. А снять квартиру — они тут же вызывают человека и говорят: «Это такие-то и такие-то...» — я не знаю, как они там нас называли, но люди, конечно, нам отказывали. Мы очень бедствовали. А когда арестовали Руденко, так он Рае в записке передал: «Пусти Бердников в мой кабинет, пусть живут», — он же знает, что нам нет места на этом свете. И мы где-то год жили в кабинете Руденко, а Раиса Афанасьевна — в своей спальне. Так мы там перебивались. В это время почти все документы Группы готовил Олесь Павлович. Я вижу, у Вас есть эти документы. Если была какая-то информация, то он её обрабатывал и передавал. Он очень быстро работает — тут же на машинку — и всё готово. Он и передавал, но случались какие-то странные происшествия. Всё, конечно, через Москву передавалось. Кто-то другой повезёт документы, так его с поезда снимут, а как едет Олесь Павлович — не снимали. Мы уже подозревали, что кто-то в Группе был, кто выдавал этих людей. А как пойдёт Олесь Павлович — то ли потому, что он такой большой, то думают, что если будут снимать с поезда, то будет большой шум, он же здоровый, все будут видеть. Он раза два ездил — у него документы не забирали, ему удавалось всё передавать. А как только посылали девушек или Оксану Яковлевну — то забирали всё под метёлку. Ну, кое-что удавалось, конечно, и много удавалось, Группа работала.

В.В.Овсиенко: А как он ходил к американскому консулу в гостиницу «Москва»?

В.С.Сокоринская-Бердник: Ага, вот это я расскажу. Это было, как только мы услышали, что в Киеве открылось консульство.

В.В.Овсиенко: Всё-таки в гостинице «Москва», да?

В.С.Сокоринская-Бердник: В гостинице «Москва». (Теперь — гостиница «Украина». — В.О.) Олесь Павлович говорит, в Москву не надо ехать, и он решил кроме документов Хельсинкской Группы передать свои труды — он их тоже называл документами, — такие как «Альтернативная эволюция», «Конгресс матери и ребёнка». Это были предложения мирового масштаба, которые он здесь не мог опубликовать. Он мечтал, что если они туда попадут, то там люди хотя бы их прочтут, они хоть могут как-то там сохраниться... Он не думал, что нас ждало.

И вот он напихал за пазуху этих документов, что шёл с такой грудью, как эти культуристы. А он сам большой, два метра, да ещё и такая грудь. А перед этим ему удалось — я уже не знаю как — достать номер телефона консула. Возможно, через Москву. Он позвонил консулу, что хочет встретиться. Ну, а тот же понимает, для чего встретиться, — значит, здесь людей преследуют, есть какие-то вопросы или информация, или просьбы какие-то. Консул говорит: «Я вас встречу на лестнице». Олесь Павлович с этой пазухой идёт. Его двое парней схватили за руки и дёргают туда-сюда, не пускают. А он здоровый — они не могут с ним справиться. Туда-сюда, туда-сюда. Говорит: «Я только поглядываю на лестницу, знаю, что меня сейчас встретит консул». Когда выходит консул: «Вы гражданин Бердник?» Эти ребята уже, конечно же, не могли его держать, он пошёл и передал тогда очень много документов.

В.В.Овсиенко: Это было в самом помещении гостиницы или ещё на подходах к ней?

В.С.Сокоринская-Бердник: На лестнице к гостинице. Консул вышел из гостиницы, спросил: «Вы Бердник?» — и позвал его к себе. И уже эти милиционеры, или кто, наверное, не милиционеры, там, наверное, из КГБ ребята были... Очень много он материалов передал, в том числе труды «Святая Украина», «Альтернативная эволюция», материалы конгресса, который он хотел созвать — «Всемирный Конгресс матери и ребёнка». Имелось в виду, что мать даёт жизнь людям Земли, и мать с ребёнком может решить, воевать ли людям, или не воевать, или разоружаться — такой должен был быть всемирный конгресс. И материалы Хельсинкской Группы там были о преследовании тех или иных лиц. Такое вот интересное было с ним приключение. Это подчёркивает, что Олесь Павлович был неординарным человеком. Его как-то не могли вычислить, потому что его действия были какие-то неожиданные, что даже КГБ, которое там высчитывает, как, кто, куда может пойти, тут разводит руками: ну как он такое сделал?

В.В.Овсиенко: Ну, он же фантаст. У него буйная фантазия, и он может принимать неожиданные решения.

В.С.Сокоринская-Бердник: Группа работала. А нам в это время негде было жить. Мы видели, что и Раисе Афанасьевне тяжело. Знаете, всё-таки муж в тюрьме (уже Николай Данилович был арестован), человек на нервах, всегда к ним люди приходили, кого-то она хочет видеть, кого-то не хочет, потому что и провокации были, и под разной личиной подходили, будто хотели работать, а неизвестно как. Мы видели, какой она утомлённой была, эта женщина, нужно было ей дать покой. Нас сама жизнь заставила где-то что-то искать, чтобы на этой грешной земле выжить. И я как защитник Олеся Павловича нахожу выход: я выписалась из Киева, поехала в Кагарлыкский район, рассказала в районе, какая я несчастная одинокая женщина с ребёнком, и они как-то без сомнений дали мне разрешение на три сотки земли, куда я могу привезти свой садовый домик и там поселиться. Я сказала: у меня есть садовый домик, мне нужно с больным ребёнком в селе жить, я одна, одинокая, умею шить… Подумали: несчастная такая, где-то, наверное, муж обижал, женщина одна осталась, и мне как-то так быстренько дали те документы.

А у нас действительно был садовый домик в Козине, который нам комитетчики тоже оберегали, как зеницу ока, всё там прослушивали. На чужой территории он стоял, этот домик, и тот мужчина нам тоже отказал. Ну, ясно, мужчина отказал, потому что ему о нас сказали. Он говорит: «Либо продайте мне этот домик, либо заберите, потому что я буду дом продавать». Конечно, он не собирался продавать дом — это была отговорка, и мы его абсолютно понимали. Нам надо было куда-то деваться. Олесь Павлович: «Продадим домик!» Я говорю: «Продадим домик — не будет у нас даже где приютиться в этом мире. Тогда вообще хоть бери и утопись где-нибудь». И вот я поехала в этот Кагарлыкский район и говорю: «У меня есть домик, я с ребёночком, купить дом в вашем селе у меня нет денег, мне здесь нравится, я бы здесь у вас жила и работала бы». И мне дали разрешение на эти три сотки. Я говорю: «Бердник, бегом разбирай тот садовый домик и ночью перевози сюда». Он так и сделал: перевёз его, и за два дня мы его собрали.

В.В.Овсиенко: Это когда было, какой год? Семьдесят восьмой, наверное?

В.С.Сокоринская-Бердник: Семьдесят восьмой год, весна. Мы его собрали в Гребенях. Пока комитетчики кинулись в район — всё, у нас уже дом стоит. Как раз Олесь Павлович поехал в Киев по делам — приезжают. «Чёрный ворон», такой, знаете, милицейский. «Чёрный ворон» его называют. Глава сельсовета, милиция, из рай[неразборчиво], показывают мне постановление, чтобы я за двадцать четыре часа забрала этот дом и выбралась... Они не ожидали, что дом так быстро будет готов. А мы знали, что если дом будет готов, то им придётся либо валить, либо... Олеся Павловича нет, они мне дают постановление, чтобы за двадцать четыре часа мы убрались. Я спокойно — какое-то у меня тогда внутреннее спокойствие было — говорю: «Хорошо, я выполню ваше постановление». — «А иначе мы ваш дом развалим, он незаконный». Я говорю: «Хорошо, разваливайте дом, но тогда, когда я с ребёнком буду в доме». Я пошла в дом, закрылась на щеколду и говорю: «Давайте бульдозер — и в обрыв». А домик на днепровском обрыве. «В Днепр, — говорю, — в обрыв, и всё будет сделано. У меня кроме этого дома — посмотрите в паспорте — ни прописки, ничего». — «Вы приехали в село, вы обманули власть и поселились здесь». — «Уже, знаете ли, — говорю, — да, я власть обманула, обокрала Советский Союз! Я заняла десять на десять метров, сделала здесь деревянный домик и сижу в этом доме с ребёнком, ничего у меня больше нет. Так что я, знаете, такой враг уже, большего нет! Тогда свалите в обрыв — и не будет проблем: ни дома моего, ни меня, ни ребёнка. И вы сделаете доброе дело. Вы своей власти сделаете то, что ей надо». Они видят, что такое, побежали в сельсовет, звонят в район: «Мы ей сказали выбираться, а она нам говорит, чтобы разваливали. Это же завтра все будут знать, „Голос Америки“, что мы там...»

Оставили меня. Приезжает Олесь Павлович. Я говорю: «Здесь уже приезжали дом развалить». — «И что ты им сказала?» Я говорю так и так — «Ну, ты молодец! — похвалил меня, — ты так нашлась». Так они оставили нас в покое. Незаконно, не оформлен этот домик — такой садовый домик на обрыве Днепра.

В это время Олесь Павлович ездит в Киев, работа идёт, был у Оксаны Яковлевны Мешко, там материалы редактирует, там пишет — работа в Группе идёт. А мы думаем, как нам зимовать. Без копейки, конечно. Он где-то там работал художником, ничего там ему не платили — и вот мы в селе остались в таких условиях. Наступает зима, и Олесь Павлович говорит: «Надо нам здесь зимовать, иначе развалят дом или сожгут, устроят пожар или ещё что-нибудь, и у нас не будет, где приютиться...» Там какие-то его пожитки, какие-то рукописи — всё это в том домике. Мы в том домике, в садовом домике, сделали посредине плиту, чтобы она грела, очаг такой, и с маленьким ребёнком остались там на зиму.

А 6 марта 1979 года Олесь Павлович перед 8-м Марта поехал в Киев купить какие-то продукты и не вернулся — его арестовали. А я осталась с Ромашечкой в том садовом домике над той плитой. Его арестовали 6-го, а 7-го к нам в тот садовый домик пришёл обыск. Видно, им по протоколу надо обыскать там, где арестованный жил. Хоть они знали, что там нечего искать. Приходят в семь часов утра с обыском. Ну, я уже догадалась по стуку и сразу почувствовала, что это обыск. Говорю: «Доченька, спокойно, снова к нам пришёл обыск». Она уже не раз видела те обыски и боялась ли, не боялась — это только детское сердце знает, как она на это реагировала.

Я сразу их не пускала — дождь на улице идёт, они там под дождём часа полтора мокли. Говорю, что как мой ребёнок встанет, только тогда я вас пущу в дом. Просто у меня было такое шоковое состояние, я знала, что если они пришли в Гребени делать обыск, то, значит, Бердник арестован, если он не пришёл домой. А арестован — так я уже на такой грани, в таком бою, как тигрица. Я решила просто поиздеваться над ними. Думаю: ну, заберут меня или убьют, или что-то такое. Я уже в состоянии протеста — не пущу. Они под тем дождём там мокли-мокли и в конце концов зашли. Ордер на обыск. А у нас рукописи книг, архив. А они забирали всё подряд. Так я говорю: «Если вы хоть один архивный документ или рукопись Бердника заберёте — вон топор (а в домике топор стоял, чтобы дрова рубить) — порублю всем головы». А они знали, что у Бердника жена сумасбродная, у них и инструкция была, что если идёте на обыск к Бердникам, будьте внимательны с его женой — непредсказуемая, может такое сделать, что... Там легенды ходили. Когда на обыск к Бердникам, так Бердники — это же Валентина Сергеевна, что она нам вытворит? Они это уже знали: и у Руденко в квартире не раз я им фокусы выкидывала. Такой у меня характер: когда я в стрессовой ситуации, у меня какое-то такое возмущение, и я начинаю свои козни.

Ну вот, они пришли — уже Бердника нет, только я. Видно же, их предупредили, что там такой немного ненормальный человек, так вы там... Ну, я им говорю, что поотрубаю головы, если возьмёте что-нибудь... «А если там написаны антисоветские слова?» Я говорю: «Вот читайте рукопись, и если там есть антисоветские фразы, берите одну страницу. Сидите здесь хоть неделями, читайте, всего Бердника изучайте, а то порублю головы!» — «Вы шутите». Я говорю: «Не шучу. Вон есть Владимир Иванович, он однажды уже делал у меня обыск, он знает мои шутки». Тот говорит: «Да, да, да, я знаю», — старшему этому. Тот видит, что действительно так. Говорю: «В протоколе запишите, что я сказала, что порублю головы, если будете брать...» Он так и написал в протоколе: «Мы согласны не забирать рукописи, потому что Бердник-Сокоринская сказала, что отрубит нам головы». Там всё написано.

Начали делать обыск. Ищут, ищут… А что там у нас искать — домик маленький, они раз-раз, и сделали обыск. А я смотрю — они там ищут, в том доме, а тут их папка с ордером и всем. Я эту папку спрятала. Они закончили обыск, входят: «Так, мы ничего не будем забирать, мы своими головами дорожим — ничего не нашли. Давайте писать протокол. Всё, уже закончили обыск». А им, видно, сказали сделать для протокола, что там были. Я вижу, что они не очень-то выискивали — так что-то посмотрели-посмотрели... У них уже тех материалов хватает, арестовали Бердника, там ему вон сколько навешают! Писать протокол — «Ребята, где папка?» Я говорю: «Какая?» — «Наша папка с ордером». А папки нет. Они ищут по всему дому — папки нет. «Может, в машине, может, где...» — а папки нет. Тогда уже следователь говорит: «Валентина Сергеевна, где папка?» Он догадался, что это моих рук дело. Я говорю: «Зелёная?» — «Зелёная». Говорю: «Я вижу, что не моя папка, бросила в плиту. Она мне не нужна, я её в плиту бросила и сожгла». Он белый стал: «Не может быть!» Не может быть, чтобы я его папку сожгла. «Ваша папка — берегите её, что же вы в моём доме бросили где попало?»

Он уже так, он уже и так, и сяк, и тихонько, спокойно, то ли у него такое состояние было — он пошёл и взял ту папку там, где я её спрятала. Видно, у него уже был такой стресс, что у него видение появилось: он пошёл и в мешке, где я спрятала, взял папку. Я себе представила, в каком он, бедный, был состоянии — это же ему грозило большими неприятностями. Приносит ту папку: «Ну, Валентина Сергеевна, Вы мне очень нравитесь!» Говорю: «Да, десять минут назад я вам очень не нравилась — а сейчас я вам нравлюсь, когда пошутила над вами». Они её открыли, пишут протокол — счастливые, всё позади! Написано, ничего не взято — всё, всё, всё, лишь бы только побыстрее уехать. А они замёрзли на улице, и у меня в доме холодно — это же садовый домик. Я вижу — они замёрзли, аж не могут писать. Я говорю: «Вон на плите чайник, сейчас заварим травки, потому что мы пьём травку, выпьете тёплого и поедете». Они быстренько написали протокол: «Хорошо, хорошо, мы выпьем с вами». И не знают, можно ли выпить чаю. Они замёрзли, все синие. Я говорю, что можно. Налила им чаю, сахар поставила, они угостились, и всё — «До свидания, до свидания!» Я говорю: «А ваш шофёр здесь с вами или, может, в машине сидит?» — «А чего вы спрашиваете? Вы шофёра тоже хотите напоить чаем?» — «Нет, я не для того спрашиваю». — «А для чего?» — «Дело в том, что я вам давала совсем не чай, и если ваш шофёр в машине, то он ваши трупы довезёт до Киева, а если ваш шофёр здесь с вами, то здесь вам всем и каюк!» Ни пары из уст, ну ничего не могут сказать! Так минутку смотрели, а потом уже тот старший говорит: «Ребята, бегом в машину!» Я говорю: «Так, у вас есть полтора часа, и если вы быстренько уедете, то до Киева доедете». Они в машину — и уехали.

А я осталась — довольная тем, что поиздевалась над ними, чуть не плясала. Но я уже себе дальше размышляю, что Олесь Павлович арестован и что меня может ждать.

Вот такая у нас жизнь была. Когда сейчас рассказываешь, то оно вроде и смешно, и романтично. А потом мне дали документ, что Олесь Павлович арестован. И документ мне вынес этот следователь, который делал у меня обыск. Выносит и говорит: «Вы уже не надеялись и увидеть меня?» Говорю: «Я надеялась — я знала, что я вам ничего не сделала». — «А мы очень тряслись до Киева». — «Могу себе представить, как вы тряслись». — «А меня предупреждали, что Вы непредсказуемая, но такого мы не ожидали». Это всё было сказано доброжелательно — обо мне там легенды ходили, что такая неординарная эта Бердничка, что от неё можно всего ожидать. И они шутили над этим.

Ну, а нам было не до шуток после того, как арестовали Олеся Павловича. Я без работы, с маленьким ребёнком в селе.

В.В.Овсиенко: Сколько тогда ребёнку было?

В.С.Сокоринская-Бердник: Пять годиков. И мы же в чужом селе, люди смотрят, как на врагов народа, да ещё и там рассказывал сельсовет, конечно, что мы враги. Приходилось как-то устраиваться. А я умею шить, так там какую-нибудь юбчонку сошью подпольно, да ещё и боялась брать, потому что тут что хочешь — могут и тунеядство пришить, потому что ты не работаешь, а не дай Бог, узнают, что я там какую-то трёшку заработала, так будет! Ну, огородик там был небольшой, да немного родители помогали, и мы так жили.

Весной, пока идёт следствие Олеся Павловича, меня снова начинают выгонять: убирайтесь отсюда, потому что к вам сюда приходят диссиденты, к вам приходят жёны диссидентов. Уже ко мне приходили жёны ребят, которые в то время сидели или были репрессированы — потому что там село, и мы могли пообщаться. И Оксана Яковлевна приезжала, и Сичко приезжали, и тётя Валерия Марченко приходила. То погостят у меня, то побудут. А они: «Убирайтесь, потому что у нас здесь гнездо диссидентское». И мои родители приехали, так их накрутили: «Если вы не заберёте свою дочь, то мы её арестуем, и ребёнок останется сиротой. Мы её заберём в тюрьму, туда, где Олесь Павлович, а то к ней все здесь ходят». И родители давай накручивать — мать плачет, отец плачет: «Давай мы тебя заберём и сожжём этот дом, а то что ты тут...»

А родители мои, кстати, были против нашего брака. Они себе представляли, что я вышла за богатого пожилого писателя и живу в роскоши. А когда им пришли и сказали, что Олесь Павлович арестован, а у меня там дом, в котором собираются диссиденты, то они приехали меня забирать. Взяли грузовую машину и приезжают. Как увидела мама мой дом — упала во дворе, у неё гипертонический криз! Она же думала, что там какой-то дом, а там халабуда, шалаш! И вот я с ребёнком в этом шалаше зимую там, а Бердник где-то в тюрьме, и вокруг этого дома бегают кагэбэшники — и ей так жалко стало своего ребёнка, и поэтому стресс такой.

Я сказала: «Я с этого места никуда не поеду! Потому что это единственное место для Бердника, куда он направляет свои мысли, свои письма, свои думы, и он сюда вернётся. А если я отсюда уеду, то для него это будет смерть». Я чувствовала это. Там возле домика Олесь Павлович ещё весной посадил вот такую маленькую калинку. Один кагэбэшник приезжал и спрашивал: «Что это тебя не выкуришь отсюда? Что ты прицепилась к этим Гребеням?» Я взяла его за руку и говорю: «Вот видишь?» Он меня на «ты» называет, и я его тоже — думаю, если он на меня тыкает, то и я буду так. Говорю: «Вот видишь — калину посадил Бердник? Он завещал, чтобы под этой калиной его похоронила. Что бы вы мне ни делали — разве что убьёте, и как бы вы меня насильно ни вывозили отсюда, я приеду и возле этой калины буду ждать Бердника». Он посмотрел: «Это такая маленькая калина?» Я ему говорю: «Вырастет калина. Вы что думаете — Бердник собирался умирать? Вырастет калина, и ещё перемены будут». В таких ситуациях из меня может какое-нибудь пророчество выскочить. Говорю: «Ещё будут большие перемены, ещё будет здесь совсем другая ситуация — и калина будет высокая, и, если даст Бог, Олесь Павлович ещё будет работать, вернётся — ещё всё будет! Не думайте, что эта калина такая маленькая и что на этом всё». И правда — сейчас возле нашего домика калина выше дома — она выросла как дерево, а не как куст!

Так я всё-таки отвоевала то «место под солнцем» в Гребенях. Там я дождалась Олеся Павловича. Из того домика я ездила к нему в лагеря — раз в год. Дважды я не могла ездить. Ребята по радио и по телевидению рассказывали — наши добрые друзья-диссиденты, — как Бердник там пользовался всякими льготами (Смеётся), а я даже не могла дважды поехать на свидание, потому что у меня не было средств. Я ездила только один раз в год, когда давали трое суток.

В.В.Овсиенко: А ещё могло быть короткое — до четырёх часов, через стол.

В.С.Сокоринская-Бердник: Я не использовала его, потому что это были для меня слишком большие расходы. Я не имела тех средств и не могла ехать на короткое свидание, потому что нужно было двести карбованцев на поездку. Я ездила раз в год.

В.В.Овсиенко: А когда его привозили в Киев — тогда давали вам свидание?

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, давали свидание.

В.В.Овсиенко: Я не припомню, когда именно он был в Киеве — может, в 1981 или 1982 году?

В.С.Сокоринская-Бердник: Мне сказали так, что пересматривается дело Олеся Павловича. Якобы там чьё-то дело рассматривалось и его привезли как свидетеля, но мне сказали: «Пересматривается дело Олеся Павловича, вы не использовали свидание на четыре часа — так мы можем предоставить здесь, но на один час, потому что в тюрьме КГБ не практикует...»

В.В.Овсиенко: Личного — нет, а только в присутствии надзора.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, в течение одного часа. Так я тогда приготовила еду, чтобы мы за этот час могли что-то поесть. Я догадывалась, что Комитет будет иметь с этого выгоду — что Олесь Павлович увидит ребёнка, растрогается, молодая жена, а он же приехал из тюрьмы, и его можно будет соблазнить на какие-то там действия, на какое-то покаянное письмо. Собственно, это было так. Но я не отказалась от свидания, потому что Олесь Павлович часто голодал в тюрьме. Он мог и умереть, и я его могла не увидеть — так хоть один час хотела увидеть. Ребёнка я ни разу не брала в лагерь, потому что у нас ребёнок родился с врождённым пороком сердца, она была немного болезненная, и я боялась брать её с собой в такую дальнюю поездку, потому что это нагрузка — это в тюрьме, за решёткой, там папа остриженный... Олесь Павлович, как все знают, — это образ красивого мужчины двухметрового роста, с львиной гривой, борода такая красивая у него. Это образ красивого человека. Я сама, когда его впервые увидела налысо остриженного и в таком униженном состоянии — всегда он владел ситуацией, а здесь он... Это тяжело было видеть, и ему это тяжело было переносить. Я не хотела, чтобы ребёнок его видел таким. Я вообще у детей воспитывала очень большое уважение к отцу, даже какой-то пиетет. У нас дети отца очень уважают и любят, и я не хотела ребёнка брать и из-за её здоровья, и из-за этой ситуации.

А здесь — Киев. Это уже ближе, и я подумала, что для него увидеть ребёнка имеет большое значение. Правда, когда было свидание, то у него уже немного после этапа бородка отросла, потому что везли долго. Так что он выглядел так, что ребёнку не пришлось долго привыкать. Нам давали свидание. Конечно, никаких политических разговоров не было — нас предупреждали, что никаких разговоров политических, а только бытовые, домашние разговоры. Такое было.

В лагерь на Урал я ездила каждый год, когда давали свидание «на трое суток» — в 36-й лагерь трижды и один раз во Всехсвятскую. Когда его привозили сюда, а потом отправили назад на Урал, то тогда уже перевели во Всехсвятскую. Я в 36-й лагерь всегда ездила летом, а когда его перевели во Всехсвятскую, то вдруг у меня появилось абсолютное ощущение, что ему нужна помощь, что я должна туда поехать — может, и не увидеть его, но я должна там быть. Я не знаю, почему это. Надо было брать разрешение в Киеве — я не взяла ни разрешения, ничего.

В.В.Овсиенко: Какое разрешение?

В.С.Сокоринская-Бердник: На свидание. А я не взяла ни разрешения на свидание, ничего — я собрала рюкзак среди зимы и поехала во Всехсвятскую. Приехала и говорю: «Если вы не дадите мне свидание за счёт лета, в счёт этого года, то я буду сидеть здесь, объявлю голодовку и от вас не уйду!» А у них там ни гостиницы, ничего нет — в фойе и буду сидеть. «А чего вы приехали?» — «Я знаю, что Олесю Павловичу плохо». Он действительно заболел — у него с сердцем было очень плохо. Я не знала этого, и их удивило, что я узнала и приехала. И они на это среагировали — возможно, их заинтересовало, откуда я узнала. А я просто почувствовала — я очень Олеся Павловича чувствую, как мать своего ребёнка может чувствовать. Они где-то звонили, я не знаю куда, и всё-таки дали мне это свидание. Я там сутки сидела у них, а через сутки они всё-таки решили дать мне это свидание.

В.В.Овсиенко: А какое оно было — через стол или в комнате?

В.С.Сокоринская-Бердник: Нет-нет, в комнате, на трое суток дали свидание. Личное, а не часовое. Я говорила, что летом не приеду и просила мне дать зимой это свидание, потому что сейчас я Олесю Павловичу очень нужна. И дали мне это свидание. Зимой там очень холодно, больше 25 градусов мороза с сильным ветром. Когда закончилось свидание в пять часов вечера, идёт автобус на станцию, а я в такой шубке синтетической, в сапожках, которые мы здесь носим. Не было у меня одежды теплее. Еду в автобусе, никто на нас, конечно, не обращает внимания, потому что знают, что я приезжала на свидание. Рабочие из зоны ехали — там посёлок у них, а кто и на станции живёт. А один мужчина, офицер или ещё кто-то, то ли пожалел, что я так одета, подошёл ко мне и говорит: «Вы на станцию едете?» — «На станцию». — «А к кому Вы приезжали?» — «К Берднику». Он покачал головой и ничего не сказал. Ага, нет — тогда автобус сломался. И когда автобус сломался, не доезжая до посёлка — там посёлок был, где эти люди должны были сходить, а потом после посёлка станция. Автобус не идёт на станцию, там надо было полчаса идти. А он сломался ещё перед посёлком, так этот мужчина, офицер он или кто там, потому что я в погонах не разбираюсь, видно, представил себе, что сейчас люди же выскочат и пойдут, а я даже не знаю, куда идти, потому что уже ночь, стемнело. Он подошёл и спросил, к кому я приезжала. Я говорю, что к Берднику. А он говорит: «Вот эти огни — посёлок. Вы перейдёте через посёлок, а потом держитесь колеи, чтобы не заблудиться, и где-то километра через три будет станция». Вышел и ушёл. Все в валенках, в тулупах, а я в этом...

Когда я вышла из этого автобуса, на меня дунуло таким холодом, что у меня промелькнула такая мысль, что идти мне где-то четыре километра, это где-то около часа — я час не выдержу, замёрзну на этом ветру. Такая у меня блеснула мысль, и я помню только эту мысль. А потом я смотрю — какие-то огни светятся. И я себе думаю: наверное, я замерзаю, у меня уже в глазах огни какие-то. Когда шевелюсь — нет, вроде я жива, на плечах чувствую рюкзак, это же я от Олеся Павловича еду, добираюсь на станцию. Думаю: что же это за огни? Мне уже мерещится, что ли? Я двинулась, смотрю — вагоны, тук-тук, тук-тук, всё ближе вагоны. А метель такая, что плохо видно, огни еле-еле маячат. Подхожу ближе — станция. Я не верю своим глазам. Прошла, может, минута или секунда, как я подумала, что я замёрзну — и я уже была на станции! Вот как хотите, так и понимайте — это было какое-то перенесение во времени и в пространстве.

Я зашла на станцию и спрашиваю: «Это станция?» Они говорят, что станция, и так смотрят на меня, эти женщины. То ли я была бледная очень или какая-то необычная — я не знаю. Они так удивлённо смотрели на меня и спрашивали, откуда я. Говорю: «Я из лагеря». — «Что — сбежала?» Они вообще смотрят на меня, будто какое-то чудо здесь появилось в такой снег и в такую ночь. Говорю, что нет — была у мужа, и теперь мне надо до Москвы добираться. У них там касса зарешечена, они туда никого не пускают, потому что там много лагерей и, видно, разные лагеря. Но они меня забрали внутрь, потому что у них там тепленько было. Напоили меня чаем, отогрели, оформили билет, остановили поезд и меня посадили. Вот со мной такой случай — у меня в жизни такого случая не было! И когда меня спрашивают, что вы, Валентина Сергеевна, прожили возле неординарного, необычного, фантастического человека — что у вас было самое удивительное? Так для меня эта минута моего перенесения была самой удивительной, что я просто не знаю, как я туда дошла, или кто-то меня перенёс — ничего не знаю, только за одну минуту я оказалась на станции и приехала домой. Когда я села в поезд, то я поклялась сама себе и своему ребёнку, что больше я в лагерь не поеду. К счастью, это была последняя поездка, а после этого уже поездок не было, потому что Олесь Павлович уже на следующую весну был освобождён...

В.В.Овсиенко: Это была зима 1983-84 года. А какой месяц?

В.С.Сокоринская-Бердник: Это был месяц декабрь.

В.В.Овсиенко: Значит, 1983 год.

В.С.Сокоринская-Бердник: Вот такие наши скитания...

В.В.Овсиенко: Когда он вернулся — где-то в мае 1984 года, так?

В.С.Сокоринская-Бердник: Нет, он вернулся где-то в марте, числа…. Я сейчас расскажу Вам…

Дело в том, что я писала письма Олесю Павловичу почти каждый день, всё время его поддерживала. Я описывала ему всё — какие цветы у нас растут, какие цветы когда цветут, что я сегодня сажала, когда у меня петрушка взошла. Я всё это ему описывала, чтобы он жил другой жизнью — не решётки видел, а чтобы прочитал письмо и представлял, что там у нас делается. У нас был символический язык. По символам, по какому-то цветку я могла понимать, какое у него состояние, какое у меня состояние. Я чувствовала, что может быть такая ситуация, что могут быть какие-то изменения с ним. То есть какой-то намёк делал, что ему обещали, что мы, возможно, увидимся в Киеве. Я поняла, что снова будет какая-то история. Пишет, что видит ребёнка каждый день и, возможно, наяву увидит скоро. Я поняла, что там готовится какая-то акция или пересмотр дела, или ещё что-то, что он может быть в Киеве. Я уже была в предчувствии, что будут какие-то изменения.

В это время умер Брежнев, и люди чувствовали, что раз меняются наши генсеки, то всё меняется и могут быть амнистии. Почему Олесь Павлович пишет, что он придёт — он чувствовал, что что-то такое может быть.

У меня был такой метод. Я тоже человек неординарный, я знала, что Олесю Павловичу там очень тяжело и что ему нужна поддержка. Я знала, что там могут быть случаи отравления, или пошлют на тяжёлую работу, а у него сердце давит — у него аритмия. Я не могу ничем повлиять. И я себе выбрала такой метод. Я ходила в КГБ. Про меня думали, что я чокнутая, дура. Я ходила в КГБ и говорила: «Я чувствую, мне снилось, что Олесю Павловичу плохо. Скажите мне, что с ним». Я от них требовала информацию, я их терзала — я звонила им по телефону, они уже злились на меня, говорили, что в дурдом посадят. Я говорила: «Что хотите сделайте, но я чувствую, что ему плохо. Вы знаете, в каком он состоянии — дайте мне ответ!» У меня всё это записано, какого я дня там была, какого обращалась. Мне сказали, что он хорошо себя чувствует. А я себе думала, что если с ним что-то случится, то это у меня будет как документ: они сказали, что нормально себя чувствует. Они, наверное, звонили из Киева на Урал и узнавали, потому что здесь сидит женщина и их терзает — что там у вас? И это его спасало. Это Олеся Павловича спасало, потому что если кто-то звонит и интересуется Бердником, то там как-то на это реагировали. Если Бердником интересуются, то, может, его не очень здесь мутузить надо?

Как только его арестовали — я интуитивно почувствовала, что если я не буду сидеть на месте, а буду их терзать, я этим помогу Олесю Павловичу. Я могла придумывать какие-то истории, терзать их, ходить к ним, спрашивать. Я хочу передачу передать — «Вам не положена передача!» — «А я хочу!» И хоть какую-то информацию я могла от них получить — здесь ли он, в Киеве, или дело рассматривается. Почти год дело рассматривалось, и я не знала, отправили ли его, или не отправили в зону, жив ли он, голодает ли, умер ли. Я этим как-то добывала информацию. Я им там надоедала, как горькая редька. Понимаете, такое вот неординарное было поведение… Есть женщины, которые не ходили туда. Мне даже один человек в Комитете госбезопасности говорил: «Валентина Сергеевна, Вы уже себя измотали этими хождениями сюда, Вам это помещение, наверное, осточертело». Я ему говорю: «Нет, ваше помещение похоже на Олеся Павловича — оно такое же серое и величественное». А он смеётся и говорит: «Вы всегда как-то по-своему на всё реагируете».

Так я узнала, что пересматривается дело Олеся Павловича. Я не хочу говорить, от кого я узнала — это моя тайна. Настанет время — я назову имя человека, который мне об этом сказал: «Валентина Сергеевна, не терзайтесь — пересматривается дело Олеся Павловича. Возможно, он скоро будет в Киеве, и, возможно, Вы его увидите». Я боялась, у меня такое чувство было, что будут изменения, а Олесь Павлович не доживёт до реабилитации. Вот чувство у меня такое было, что он в таком состоянии, что он просто физически не доживёт. Все выйдут, а он не выйдет. Поэтому я ходила, терзалась, а этот человек мне сказал: «Дело пересматривается и есть надежда, что дело будет пересмотрено, вы не волнуйтесь, вы увидите Олеся Павловича». Такие вот слова. Когда он такое сказал, то я ему уже вообще не давала покоя. Как прицепилась, так он, видно, уже не рад был, что дал мне такую информацию.

Где-то в марте 1984-го у меня была информация, что дело пересмотрено положительно, но нужна ещё одна подпись. Есть одиннадцать подписей, а надо двенадцать. Ещё одной не хватает. Я поняла, что это должна была быть подпись Андропова. А в это время Андропов лежал тяжело больной. И вот я для себя своим бабьим умом вычислила, что если Андропов умрёт или будет смена, или что-то случится (ведь они умирали неизвестно от чего) — то эта подпись уже будет не нужна, Олесь Павлович будет на свободе. А если Андропов будет жив, то Олесь Павлович никогда не будет на свободе, потому что ордер на арест Олеся Павловича подписывал именно он. Пока он был генсеком, то как бы не пересматривалось дело и что бы Олесь Павлович там не написал — этого не могло случиться. А когда Андропов умер — через десять дней Олесь Павлович оказался на свободе.

Это история, которую Вам никто не расскажет. Единственное, что может быть — это что-то в архивах Комитета госбезопасности, и то там этой фразы про Андропова не может быть. На Украине всё решилось положительно, все подписали, а Москва не подписала. А когда Андропов умер, эта подпись уже не была нужна. И в этот момент, когда не было генсека, Олесь Павлович вышел на свободу. Было напечатано его письмо, которое называется «Возвращаюсь в Украину». Но это письмо-анализ, и я думаю, что стоит это письмо просто объективно и исторически оценить.

В.В.Овсиенко: Тогда такая была ситуация. Какого числа он вернулся? Здесь не зафиксировано.

В.С.Сокоринская-Бердник: Он вернулся 16 марта.

В.В.Овсиенко: 16 марта? Этой даты здесь, кажется, нет.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, 16 марта его привезли в тот самый домик, где я сидела, хотя мне говорили не сидеть. Это же мне надо было бросать ребёнка в холодном доме, приехать в Киев терзаться и всех терзать, потому что душа моя чувствовала, что вот-вот могут выйти все люди, а мой Олесь Павлович останется там, где Стус и Тыхый — понимаете? Я чувствовала, что место его было там, с теми ребятами. Я все небесные и земные силы просила, чтобы сохранили ему жизнь.

В.В.Овсиенко: И его привезли в Гребени?

В.С.Сокоринская-Бердник: Его привезли домой, привезли такой чемодан с рукописями. Один комитетчик сказал: «Валентина Сергеевна, вот ваш Олесь Павлович, а вот чемодан, в котором работы на три института». Он написал там дневники, которые сейчас если бы напечатать, просто напечатать эти дневники — то это для философского института, для психологического института, для футурологического института, для всяких космических разработок! Я думаю, что со временем, если даст Бог, то мы эти дневники просто напечатаем, как они есть — это бесценная ценность для учёных, для людей, и просто это интересно психологически — о чём думает человек в тех условиях.

Вот такая история. Когда Олесь Павлович вернулся — это известная история.

В.В.Овсиенко: Помню, может, где-то так году в восемьдесят шестом уже вышла его книжка. Кто-то — кажется, Иван Кандыба — получил эту книжку.

В.С.Сокоринская-Бердник: Где он получил?

В.В.Овсиенко: Там, в Кучино, через «Книгу — почтой».

В.С.Сокоринская-Бердник: Через два года не вышла, а была переиздана книга. А написать так скоро не было возможности, да и не известно, что писать. Была такая ситуация, что Олесь Павлович не знал, какую книгу могут напечатать. Поэтому он сказал, что его восстановили в Союзе, а жить-то надо. Дело не в книге — ему надо было идти куда-то на работу, кормить семью. Он говорит: «Если я вышел, то самое простое — переиздайте любую книгу». Выбрали книгу, которая о войне, то есть нейтральная, которая никого не затрагивала, потому что и издательства не могли взять на себя ответственность, печатать или не печатать. Так и переиздали эту книжку. Это была просто финансовая поддержка семьи, гонорар. (Это роман «Кто ты?», переизданный в 1987 году. — В.О.).

В.В.Овсиенко: Так вы жили в том домике и дальше?

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, когда он вернулся, мы и дальше там жили. А в то время, когда Олесь Павлович был в тюрьме и мои родители приехали ко мне и я сказала, что я никуда отсюда не уйду, то отец мне помог финансово, он помог мне обложить этот домик кирпичом, в полкирпича, и пристроили веранду, чтобы он хоть немножечко больше был. Потому что кухонька семь квадратных метров и спальня девять квадратных метров — и больше ничего, совсем маленькое помещение. Так мы обложили кирпичом этот домик, пристроили верандочку, чтобы летом можно было на той веранде как-то находиться. А когда Олесь Павлович ещё был в тюрьме, умерла его сестра и осталась его мать. Кроме сестры у него никого не было — так я в тот домик забрала ещё и свою свекровь и ухаживала за ней.

В.В.Овсиенко: Как в рукавичке...

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, и когда Олеся Павловича привезли, так в той рукавичке сидела мама Маруся, доченька его Ромашечка и Валентина Сергеевна.

В.В.Овсиенко: А он там хоть умещался под потолком?

В.С.Сокоринская-Бердник: Под потолок прямо! У нас там даже лампочки не висят на шнуре, а на самом потолке, потому что он задевал бы... А в двери он вообще нигде не влезает. Как говорил Николай Данилович, Бердник — это такая личность, которая не вмещается ни в какие двери ни в прямом, ни в переносном смысле. Вот он такой, Олесь Павлович. Кругом во все косяки лбом бился, и во все мировые проблемы тоже бился лбом.

В.В.Овсиенко: Я уже несколько раз вспоминал, что будучи студентом видел Олеся Бердника в такой ситуации на Крещатике: он идёт, такая грива, какая-то такая рубашка, как рубище, и бабушка — топ-топ-топ — к его руке. Она приняла Бердника за священника. Он подал ей руку, она поцеловала, потому что ей этого надо было — поцеловать руку священнику. Он удовлетворил её потребность, и они разошлись.

В.С.Сокоринская-Бердник: А такие случаи часто случались в горах. Он любил путешествовать, Олесь Павлович. Он трижды пешком прошёл от могилы Шевченко на Говерлу, пешком через всю Украину. И рассказывал: где-то в горах идёт, аж бегут: «Ой, ой, пане-отче, нам далеко до церкви, а надо покрестить детей — покрестите!» — «Да я не священник!» — «Да не может такого быть!» И за полы хватают его, и требуют. Он говорит: «Я могу зайти, могу вам крёстным быть, могу ваших деток...» — «Ой, да оно же больненькое, так если не покрестим, то умрёт!» Он заходил в дом и говорил: «Я не священник, но я очень хочу, чтобы ваш ребёнок был здоров». Он погладит того мальчика или, может, у него в кармане какие-то конфеты, так он даст, и всё. А потом оказывалось, когда он туда приходил через несколько лет, что жив тот ребёнок! Тому ребёнку, той матери надо было преодолеть какой-то психологический барьер, и всё было хорошо.

У него очень много было таких случаев, что его принимали за священника. Да я думаю, что Олесь Павлович и заслуживает сана священника. Я думаю, что он мог бы нести такую миссию, да и нёс он её как учитель, как человек духовный. Он рассказывал мне о встречах с патриархом Мстиславом, как Мстислав его поддерживал, какие разговоры вёл [неразборчиво несколько слов]. Мстислав слушал его, слушал: «Олесь, а тут на тебя такое говорят!» А он спрашивает: «А Вы как думаете?» [Неразборчиво несколько слов] — «Ты знаешь, я бы с тобой пошёл коней воровать!» — «Почему это — воровать коней?!» — «Потому что надёжный человек». — «Да я бы не воровал коней!» — «Я знаю, но это такой уж, что не подведёт». Это ещё одно доказательство. Такие интересные между ними были беседы, когда он сюда приезжал. И с Василием Романюком они были в хороших, дружеских отношениях. И в Америке они встречались, и здесь они встречались.

Кстати, у нас есть такая интересная фотография. В Америке Олесь Павлович в редакции «Голоса Америки» сфотографировался с ребятами-редакторами. Сфотографировался с ребятами на фотоплёнке «Полароид», стоят они на этой фотографии, а сквозь них просвечивается Романюк. А его даже не было в доме! Наложение — патриарх Владимир (Романюк впоследствии им стал).

В.В.Овсиенко: Как так?

В.С.Сокоринская-Бердник: Ну, вот загадка такая. Из Америки он прислал [неразборчиво несколько слов]. Значит, ему суждено было что-то такое сделать.

Я ещё расскажу — может, это будет интересно, — что когда Олесь Павлович приехал в этот же домик, то мы его очень приукрасили, и мать жила с нами, и тут я почувствовала, что у меня снова будет ребёночек. Говорю: «Олесь Павлович, ждём сына!» — «Как ты знаешь?» — «Будет сын». И мы давай ещё одну комнату пристраивать. Я в таком состоянии, беременная, из каких-то дощечек прилепили мы ещё мастерскую, чтобы для Олеся Павловича была отдельная комната, потому что ещё же будет маленький ребёнок. И я ещё родила ему сына — Радана.

В.В.Овсиенко: Когда он родился?

В.С.Сокоринская-Бердник: Радан родился 20 августа 1985 года.

В.В.Овсиенко: А дочь?

В.С.Сокоринская-Бердник: А дочь 30 декабря 1973 года. Это у нас двое деток, и, слава Богу, они такие, что поддерживают идеи папы, продолжают их, можно сказать. Это дочь, а сын ещё маленький, ему только 13 лет. А дочь ведёт папино дело, архивы приводит в порядок и, если надо, какие-то статьи, выступления, выставки его...

В.В.Овсиенко: Где-то уже год или два он нигде не появляется — что-то нездоровится, да?

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, Олесь Павлович заболел. Дело в том, что у Олеся Павловича после первой тюрьмы развилась... по-русски этот диагноз называется «мерцательная аритмия» — это сердечная болезнь. У него был приступ, у него было тяжело с речью в 1996 году. Но, дал Бог, он перенёс это на ногах, не обращался даже к врачам. Должна сказать, что Олесь Павлович никогда не обращался к врачам. У него ни больничного не было, ни этой карточки — он вообще не признавал никаких врачей, он сам себе варил травку, голоданием лечился. И когда у него был первый приступ — не то инсульт, не то сердечный криз, — мы обошлись. Если Вы заметили, когда было 20 лет Хельсинкской Группы и было празднование, то когда ему предоставлялось слово, ему было очень тяжело говорить, речь его подводила. Так он пригласил своих побратимов, молодых ребят, чтобы они поздравили песней на слова Олеся Павловича.

В.В.Овсиенко: Да, ребята пели песню, а он присоединился к ним и подпевал. Это было очень красиво.

В.С.Сокоринская-Бердник: Они запели, поздравили всех. А после этого устроили ему юбилей — семидесятилетие. В Украинском Доме нам бесплатно предоставили зал по распоряжению Кабинета Министров. Была встреча, мы организовали большой вечер. Устроили выставку живописных работ Олеся Павловича. Олесь Павлович — очень хороший художник. Знаете, если Бог даёт человеку талант, то щедро — он и рисует, и пишет музыку, стихи. Есть и вышедшие поэтические сборники, вышли его фантастические произведения, футурологические. Так что мы организовали на юбилейный вечер выставку. Был очень хороший вечер. Выставку посмотрело 2000 человек. Настоящее паломничество было. Кстати, мы приглашали — Вы тогда состояли в Украинской Республиканской партии. Я посылала приглашения, чтобы приходили все желающие.

В.В.Овсиенко: Это в каком году — в девяносто седьмом?

В.С.Сокоринская-Бердник: В 1996 году.

В.В.Овсиенко: А он же какого года?

В.С.Сокоринская-Бердник: Олесь Павлович на самом деле родился в 1926 году, а в паспорте неверно. Он родился 27 ноября 1926 года. Но мать зарегистрировала его только через год, потому что секретарь, или как он там назывался, был в соседнем селе. И в свидетельстве записали тот день, когда она пришла. Поэтому по документам Олесь Павлович на год младше, а на самом деле он на год старше.

В.В.Овсиенко: И Лукьяненко тоже на год...

В.С.Сокоринская-Бердник: Поэтому в 1996 году я, видя, что Олесь Павлович неважно себя чувствует, подумала, что если ждать даты по паспорту, то неизвестно, в каком он будет состоянии. Потому и взялась за это дело и устроила ему этот юбилейный вечер. Это была моя инициатива, мой труд. Было очень много гостей, зал был полон, стояли на улице и в коридоре стояли, много людей было в Украинском Доме. Хороший вечер был, с большим концертом. На концерте была поставлена мистерия-феерия по произведениям Бердника, специально театр приезжал. В Донецке есть театр, который работает только по произведениям Бердника, так вот этот театр приехал и показал эту феерию. Выступали ребята, его побратимы — композитор, который пишет песни на его стихи. Был кобзарь Литвин — тоже друг Олеся Павловича. Нина Матвиенко была — она наша соседка в наших Гребенях, мы дружим с ней. Были писатели, были из Института философии, из Института психологии, из всех партий, из Руха. Руховские газеты даже написали об этом юбилее, были статьи. Был очень большой юбилейный вечер. Он состоялся 1 декабря, потому что нам зал предоставили на 1 декабря 1996 года.

Олесь Павлович стал чувствовать себя всё хуже и хуже. Он сказал: «Мне очень досадно, что последнее моё публичное выступление было посвящено мне. Я хотел бы сделать ещё что-то». И я организовала в Доме учёных 5 февраля 1997 года вечер, посвящённый всем женщинам — Матери Мира, Матери Божьей, Матери-Судьбе, Матери-Украине, Матери-Земле, всем сёстрам и молодым женщинам, девушкам — такой вот вечер. Вёл его Олесь Павлович. Немного рассказал то, что считал нужным — наставления для матерей, для девушек. И концерт был. После этого через двадцать дней у него случился тяжёлый приступ, он перенёс инсульт. Сейчас Олесь Павлович в тяжёлом состоянии, он не разговаривает уже два года.

В.В.Овсиенко: Насколько я помню, когда Вы говорите об этом ноябре и 1 декабря 1996 года — как раз тогда в УРП была страшная суматоха, раздоры, тогда съезд готовился…

В.С.Сокоринская-Бердник: ...Как раз в годовщину избрания первого Президента, ещё и возмущались: как это так, что Украинский Дом в такой день отдали Берднику? Но ничего не бывает зря. В Доме учителя тоже праздновали Независимость 1 декабря, а у нас в Украинском Доме был свой юбилей. Видно, люди разделились, как смогли.

В.В.Овсиенко: Возможно, мне тогда просто не показали приглашение — я уже задним числом узнал, что такой вечер был.

В.С.Сокоринская-Бердник: Как раз Вам я посылала, потому что перед этим, если помните, мы праздновали 20-летие Хельсинкской Группы, и как раз Вы этим хлопотали. Как я поняла, Вы с симпатией относитесь к Олесю Павловичу, и я хотела, чтобы Вы были на этом вечере. Вам послала и Яблонской Гале — то ли звонила, то ли посылала людей.

В.В.Овсиенко: Тогда мне, наверное, просто не передали это приглашение.

В.С.Сокоринская-Бердник: И Левка мы приглашали, как бы они ни относились друг к другу. Олесь Павлович говорит, что... Я должна сказать и подчёркиваю это: в Олесе Павловиче меня удивляет то, что это человек, в котором нет гнева. Прожить с человеком 25 лет, имея детей, тяжёлый быт — и ни разу я его не видела разгневанным! Не то чтобы кричать или ругаться, или чтобы он о ком-то говорил что-то плохое. Поверьте мне — никогда за 25 лет, никогда! Это человек, который совершенно по-другому воспринимает мир и людей. Он ведь создал общественную организацию «Украинская духовная республика», сам провёл семь соборов, и два собора мы провели без Олеся Павловича. И вот когда проводился первый грандиозный Всемирный Собор в Коломые, то, если помните, он сказал такие слова: «Я приветствую всех друзей, и врагов приветствую, потому что враги, преследуя нас, придут в дом Божий».

В.В.Овсиенко: Да-да.

В.С.Сокоринская-Бердник: Понимаете, он жалел даже злейшего врага, говорил: «Ох, бедный человек, это же сколько ему нужно подниматься, прочитать, найти ту литературу и работать своим сердцем, чтобы понять: то, что он осуждает, не следует осуждать. Возможно, этому человеку и жизни не хватит и нужно будет прожить ещё одну жизнь, чтобы понять то или иное». Вот такой человек Олесь Павлович.

В.В.Овсиенко: Это личность редкая, грандиозная, я бы сказал, личность. Таких немного — в одном срезе существования нации таких людей единицы.

В.С.Сокоринская-Бердник: Это правда. И неловко это говорить, потому что я жена Олеся Павловича и будто бы хвалю своего, но я действительно могу свидетельствовать, что Олесь Павлович — это... Может, это и не человек. Вы знаете, я даже ему это говорила и всем это говорю, что я его не воспринимала как мужчину или моего мужа — это существо, в котором есть мужское начало, женское начало, материнское, отцовское, Божье начало, ангельское начало, прошлых и будущих поколений. Это какое-то существо, субстанция — вот так я его воспринимала. У меня ведь и дети от него были, он, казалось бы, обычный мужчина, и нормальные дети родились, такие, как все, — но это действительно необычный человек.

В.В.Овсиенко: Насколько я знаю нашу литературу, то и лучшего фантаста у нас не было.

В.С.Сокоринская-Бердник: Олесь Павлович не считает себя фантастом и даже писателем. Он говорит: «Я проповедник, и при советах я нашёл метод, как высказать свои идеи, — через фантастическую литературу».

В.В.Овсиенко: Но остаётся то, что написано.

В.С.Сокоринская-Бердник: К счастью, он нашёл этот метод, нашёл этот способ. И знаете, сейчас, когда мне приходится — так как Олесь Павлович не выступает — приходится мне выходить к людям, выступать, говорить, — ничего эти мои слова не стоят: нужно читать Олеся Павловича. Это такая энергия — он мог в свои творения — будь то книга, или рисунок, или просто посаженное им дерево — он закладывал во всё космическую энергетику, которая пробуждает человеческую душу. Может, это не он делает, а через него это делается, но что бы я ни говорила людям, до них это не доходит, а когда человек сам возьмёт книгу, которую переиздают, обрабатывают, но всё равно эта энергетика проникает — со мной что-то такое случилось, я по-другому воспринимаю мир, я понимаю те вещи, которых раньше не понимала. Ему удавалось — или кто-то ему помогал, или какая-то сила ему помогала закладывать такие зёрна… Сейчас мы свою работу в «Духовной республике» направляем на то, что просим детей, чтобы они сами читали — не нужно мне рассказывать, хвалить его, а нужно взять книжечку и прочесть. Или посмотреть картины Олеся Павловича, или почитать те книги, через которые он пришёл к такому пониманию.

В.В.Овсиенко: Как знаете, в средневековье автор произведения или книги не считал себя автором, и он мог написать так: «Милость Божія Україну через Зіновія Богдана Хмельницького свободившая» или «через мене таке-то зроблено», то есть Господня сила действует через такое-то лицо, через такого-то человека.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да. Я думаю, что в этом случае так и было. Олесь Павлович прошёл такую сложную жизнь, достойно её прошёл и очень много сделал. И думаю, что ещё сделает через свои труды.

В.В.Овсиенко: Они остаются, они будут действовать.

В.С.Сокоринская-Бердник: Они останутся, они действуют — это, собственно, формирование нового существа на земле. Это то, о чём он мечтал. Его мечтой было сформировать новое человечество. Как в одном стихотворении Олесь Павлович писал: «Людини ще нема, є тільки мрія про людину».

В.В.Овсиенко: Так Иван Драч писал в стихотворении о скульпторе Теодозии Брыж, как она создаёт образ: «Тож тільки глина є, людини ще нема». Что-то похожее: ещё только глина есть.

Очень интересный Ваш рассказ, чрезвычайно.

В.С.Сокоринская-Бердник: Я ещё могу Вам рассказать об общественной организации, которую Олесь Павлович создал, но это уже не относится к правозащитному движению…

В.В.Овсиенко: Мы собираем и такой материал, и если хотите, можно записать. Пусть будет записано.

В.С.Сокоринская-Бердник: Я расскажу такую смешную историю. Моему сыну тринадцать лет. Вот он на днях приходит из школы, и как только я открыла ему дверь, он с такими широко раскрытыми глазами спрашивает: «Мама, что такое диссиденты?!» И прямо задыхается. Говорю: «А что такое, сынок?» — «Меня учительница спросила, диссидент ли наш папа». Я говорю: «Успокойся». — «Диссидент — это не страшно?» — «Сынок, это очень хорошо. Сядь, я тебе расскажу, что это такое».

Я к чему это рассказываю: в нашей семье велась такая напряжённая духовная работа, что о диссидентском периоде Олеся Павловича наш ребёнок не знал, и не знал, что это такое. Олесь Павлович не культивировал свою историю, он всё старался творить будущее. И когда наши ребята-диссиденты обвиняют его, что он всегда где-то в облаках витает, а нас мучили, с нами то-то делали, то он говорит: «Ребята, дорогие, вы делаете прошлое, утверждаете его, рассказываете, чтобы осталось для детей, — а я творю будущее, я думаю, как нам в будущем построить новую Украину». В нашей семье велась такая работа — все произведения он писал в этом плане, всё говорилось только на эту тему. Ребёнок вырос и в 13 лет не знал, что наш папа — диссидент. И когда его учительница истории спросила, увидев фамилию Бердник: «Ты Бердник?» — «Бердник». — «Твой папа — Александр Павлович Бердник?» — «Да». — «Он диссидент?» Он не знал, что сказать, и подумал, что это что-то плохое. Говорит: «Я замолчал, а потом сказал учительнице, что спрошу у мамы». Он пришёл и меня расспросил. Я усадила его, открыла ему материалы Хельсинкской Группы, рассказала. А он говорит: «А я никогда от папы не слышал и не знал этого». У нас даже не было времени поговорить о прошлом нашей семьи, потому что у нас такая работа была. Олесь Павлович спешил, он плохо себя чувствовал и ощущал, что заболеет и не успеет написать и доделать те труды, которые начал, не подготовит те публикации, работы, художественные произведения о будущем человечества. Такая вот диссидентская история.

Но я считаю, что Олесь Павлович — великий диссидент, не только украинский, а диссидент этой сферы. Он не удовлетворён нашим бытием, он не удовлетворён нашим целым, он не удовлетворён нашими возможностями в этой сфере, он искал выход, как человеку сознательно овладеть другими сферами. Он бился над этим, он — великий диссидент духа. Он боролся, его всё здесь не устраивало, он искал выход. Глядя на Олеся Павловича в разрезе диссидента, великого диссидентского духа, звёздного корсара, то есть звёздного пирата, который воюет во всех сферах за пробуждение духа, можно понять, что с ним происходило в тюрьме и после тюрьмы, как он оценивает всё это исторически, в контексте нашей страны, мира, лично.

В.В.Овсиенко: Ведь прогресс осуществляется через отдельных личностей — эти отдельные люди тянут за собой всех остальных. Кто-то должен пробиваться первым.

В.С.Сокоринская-Бердник: Да, он и газету свою называл «Звёздный ключ». Это ключ, ясно, что без вожака нет ключа. Я не могу сказать, что Олесь Павлович — вожак. Он всегда говорил, что вождь, вожак, предводитель — это не тот, кто хочет им быть, а кто им является. В плане духа, футурологии Олесь Павлович является таким вожаком, а в плане социума — нет, не разглядели его в своё время, что Олесь Павлович мог бы быть вожаком новой Украины. Вы знаете всю эту историю, что там творилось, и всё это, возможно, я когда-нибудь опишу в книге воспоминаний не для того, чтобы рассказать, какой хороший Олесь Павлович, а чтобы рассказать, как нечутки люди друг к другу и как они глупы, что не учатся на чужих ошибках. Возможно, это пригодится будущим поколениям, если выживет Земля. Если выживет Земля, то творчество Олеся Павловича ещё очень пригодится нашей планете. А если Земля не выживет, то пригодится только духовная ноосферная республика, куда мы все в духе перейдём. Там приготовил место нам Христос, там наша Духовная республика, и мы там уже живём. Муж очень возмутился, что я не в Духовной республике. Это я осмелилась сказать. Хочешь не хочешь, а Духовная республика есть. В стране духа — все мы духи, а если не духи, то это уже наша беда.

В.В.Овсиенко: Вы так прекрасно всё это рассказали. Может, мы на этой высокой ноте завершим наш разговор?

В.С.Сокоринская-Бердник: Я бы ещё хотела прочесть одну строфу.

В.В.Овсиенко: Если хотите, пожалуйста — кассет ещё достаточно.

В.С.Сокоринская-Бердник: Олесь Павлович мечтал о новой Украине, новом человечестве, новых отношениях между людьми, Божьей конституции для государств, о духовных нациях, чтобы люди состязались в духе, в духовных достижениях, а не в войнах и вооружениях. Эти документы зафиксированы Организацией Объединённых Наций, эти документы читал Папа Римский и очень высоко оценил, хотел встретиться с Олесем Павловичем. Мы готовили эту поездку, но, к сожалению, у Олеся Павловича случился инсульт, и они не встретились. Папа Римский сейчас тяжело болен, и, наверное, они уже не встретятся.

Когда-то Олесь Павлович писал, у него есть такая строфа: «Народилась Україна нова – небувала, ніжна, як дитя, Україна зоряна і нова, Україна Божого буття». О такой Украине он мечтал и считал, что раз Бог послал Украине независимость, то это для того, чтобы создать на планете прецедент такой Духовной республики. Необычной, чтобы весь мир рты пооткрывал — что это за отношения? Такая вот странная, в центре Европы, такая чудесная страна, где формируются совсем другие отношения между людьми. К сожалению, не удалось. Хотя Кравчук в своей предвыборной кампании говорил, что нужно поддержать идеи Духовной республики, но потом ему кто-то подсказал, что рынок — это да, а духовные нации никому не нужны. Видимо, не ко времени. Но я лелею надежду: если Земля выживет, то, возможно, эти идеи ещё кому-нибудь пригодятся.

В.В.Овсиенко: Действительно, сейчас многие люди живут бездуховной жизнью. Смотришь на этот люд, на этот народ, если его можно назвать народом, — это же недобитки... Всё лучшее, что было, истребили, а на расплод оставляли тех самых паршивых овец. И попробуй этих овец вытянуть к высшим духовным сферам и воспитать в нацию.

В.С.Сокоринская-Бердник: И всё-таки Украина благословенна, раз ей ниспослана такая идея. Нигде такой идеи нет, а на Украину послана эта идея через Олеся Павловича, и он её подарил людям. На Земле она пошла с Украины, и чем заслужила Украина наша такую идею?

В.В.Овсиенко: У Шевченко не зря сказано, что Украина «світ Правди засвітить».

В.С.Сокоринская-Бердник: Он ведь был пророком, и он это знал. Олесь Павлович когда-то рассказывал, что Ричард Бах — есть такой американский писатель, который пишет духовные книги, — так вот, когда он ему рассказал об идее духовных наций, тот в восторге воскликнул: «Э-э, я хочу быть украинцем!» Это у него вырвалось, он позавидовал, что на Украине родилась такая идея. А люди не оценили его, и прежде всего — ребята-побратимы, которые сидели с ним и которые могли бы его поддержать, но не поддержали. Так уж случилось, и теперь неизвестно, что нас ждёт… Дело в том, что экономика и всё остальное — мы никуда от этого не денемся. Человек пребывает в теле, он должен спать, есть, строить дом. И как бы он этого ни хотел, он найдёт выход, он должен это делать. Но у нас есть разум, есть дух, и мы должны работать в этом плане. Должен быть примат духа над всеми другими проблемами. У нас, к сожалению, этого нет. Ещё ни одна страна не поставила на первое место примат духа. В Конституции Украинской Духовной Республики Олесь Павлович записал примат духа над экономическими проблемами. Может, поэтому с миром, видите, что творится? Человечество ещё не сказало Богу, чего оно хочет, каким оно хочет себя видеть. А раз не сказало — то, может, оно и не нужно. Будем надеяться, что сказало, хотя бы такими людьми-единицами, как Тарас Шевченко, как Франко, как Ганди, как Олесь Павлович. Раз оно сказало такое слово, то Там услышат, что мы ведь не настолько пали, что на человечество стоит обратить внимание.

В.В.Овсиенко: Спасибо. А можно я возьму фотоаппарат и сфотографирую Вас?

Снимок В.Овсиенко от 15.01.1999 г.: Валентина Сокоринская-Бердник.